1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Идем. О, как он рад! – вздохнула она.    

Сделав несколько шагов, она остановилась.    

– Вы идете почти рядом со мной, господин Мариус.  Пустите меня вперед и идите сзади, как будто вы сами по себе. Нехорошо, когда  видят такого приличного молодого человека, как вы, с такой женщиной, как я.    

Никакой язык не мог бы выразить того, что было заключено в  слове «женщина», произнесенном этой девочкой.    

Пройдя шагов десять, она снова остановилась. Мариус ее  нагнал. Не оборачиваясь к нему, она проговорила:    

– Кстати, вы ведь обещали мне кое-что?    

Мариус порылся у себя в кармане. У него было всего-навсего  пять франков, предназначенных для Тенардье. Он вынул их и сунул в руку Эпонине.    

Она разжала пальцы, уронила монету на землю и, мрачно глядя  на него, сказала:    

– Не нужны мне ваши деньги.    

     

 Книга третья    

Дом на улице Плюме    

       Глава первая.    Таинственный дом    

     

В середине прошлого столетия председатель парижской судебной  палаты, у которого была тайная любовница, – в то время знатные господа  выставляли своих любовниц напоказ, а буржуа их прятали, – построил  «загородный домик» в предместье Сен-Жермен, на пустынной улице Бломе, ныне  именуемой Плюме, недалеко от того места, что некогда называлось «Бой зверей».    

Этот дом представлял собой двухэтажный особняк: две залы в  первом этаже, две комнаты во втором, внизу кухня, наверху будуар, под крышей  чердак, перед домом сад с широкой решеткой, выходившей на улицу. Сад занимал почти  арпан, – только его и могли разглядеть прохожие. Но за особняком был еще  узенький дворик, а в его глубине – низкий флигель из двух комнат, с погребом,  словно приготовленный на тот случай, если придется скрывать ребенка и  кормилицу. Из флигеля через потайную калитку позади него можно было выйти в  длинный, узкий коридор, вымощенный, но без свода, извивавшийся между двух  высоких стен. Скрытый с замечательным искусством, как бы затерявшийся между  оградами садов и огородов, все углы и повороты которых он повторял, этот проход  вел к другой потайной калитке, открывавшейся в четверти мили от сада, почти в  другом квартале, в пустынном конце Вавилонской улицы.    

Господин председатель пользовался именно этим входом, так  что даже если бы кто-нибудь следил за ним неотступно и установил его ежедневные  таинственные отлучки, то не мог бы догадаться, что идти на Вавилонскую улицу –  значит отправиться на улицу Бломе. Благодаря предусмотрительно прикупленным  земельным участкам, изобретательный судья мог проложить потайной ход у себя, на  своей земле, не опасаясь надзора. Позднее он распродал небольшими участками,  под сады и огороды, землю по обе стороны этого коридора, и владельцы участков полагали,  что перед ними просто пограничная стена, и даже не подозревали о существовании  длинной вымощенной тропинки, змеившейся между двух заборов, среди их гряд и  фруктовых садов. Только птицы видели эту любопытную штуку. Возможно, малиновки  и синички прошлого столетия всласть посплетничали о господине председателе.    

Каменный особняк, построенный во вкусе Мансара, отделанный и  обставленный во вкусе Ватто – рокайль внутри, рококо снаружи, – окруженный  тройной цветущей изгородью, имел вид довольно скромный, немного кокетливый и  отчасти торжественный, как и подобает капризу любви и судебного ведомства.    

Этот дом и проход, ныне исчезнувшие, еще существовали  пятнадцать лет назад. В 93-м году какой-то медник купил дом на слом, но так как  он не мог уплатить всей суммы в срок, то его объявили несостоятельным. Таким  образом, дом, предназначенный на слом, сломил медника. С тех пор дом оставался  необитаемым и постепенно ветшал, как всякое здание, которому присутствие  человека не сообщает жизни. Он сохранил всю свою старую меблировку и снова  продавался или сдавался внаймы; выцветшее, неразборчивое объявление, висевшее  на решетке сада с 1810 года, извещало об этом десять или двенадцать горожан,  которые в течение года проходили по улице Плюме.    

К концу Реставрации те же прохожие могли заметить, что  объявление исчезло и что даже открылись ставни первого этажа. Дом и в самом  деле был занят. Окна его украсились занавесочками – признак того, что там живет  женщина.    

В октябре 1829 года явился человек солидного возраста и снял  усадьбу целиком, включая, разумеется, и задний флигель и внутренний проход,  кончавшийся на Вавилонской улице. Он велел привести в прежний вид два потайных  выхода этого коридора. В доме, как мы упоминали, сохранилась почти вся старая  обстановка господина председателя; новый жилец приказал кое-что обновить,  прибавил то, чего не хватало, перемостил кое-где двор, восстановил выпавшие из  стен кирпичи, ступеньки на лестнице, бруски в паркете, стекла в окнах и,  наконец, вместе с молодой девушкой и старой служанкой незаметно переехал сюда,  словно проскользнув, а не открыто вступив хозяином в свой дом. Соседи не  болтали об этом по той причине, что соседей не было.    

Этот скромный жилец был Жан Вальжан, молодая девушка –  Козетта. Служанка, по имени Тусен, которую Жан Вальжан спас от больницы и  нищеты, была старая дева, провинциалка и заика – три качества, повлиявшие на  решение Жана Вальжана взять ее с собой. Он снял дом на имя г-на Фошлевана,  рантье. На основании всего того, что было рассказано раньше, читатель, без сомнения,  еще скорее узнал Жана Вальжана, чем это удалось сделать Тенардье.    

Почему Жан Вальжан покинул монастырь Малый Пикпюс? Что с ним  случилось?    

Ничего не случилось.    

Как помнит читатель, Жан Вальжан был счастлив в монастыре,  так счастлив, что в нем в конце концов заговорила совесть. Он видел Коэетту  каждый день, он ощущал, как растет и крепнет в нем отцовское чувство, он лелеял  этого ребенка, он говорил себе, что она принадлежит ему, что никто ее не  отнимет и так будет длиться бесконечно, что она, наверное, сделается монахиней,  ибо ее каждый день к этому мягко понуждали, что монастырь, таким образом,  станет для нее, как и для него, вселенной, что он там состарится, а она  вырастет, потом и она состарится, а он умрет, что – о прекрасная  надежда! – они никогда не разлучатся. Размышляя об этом, он впал в  сомнение. Он подверг себя допросу. Он спрашивал себя, имеет ли он право на это  счастье, не создано ли оно из чужого счастья, из присвоенного и утаенного им,  стариком, счастья этого ребенка? Не было ли это кражей? Он говорил себе, что  дитя имело право узнать жизнь. прежде чем отказаться от нее; что отнять у  ребенка заранее, и как бы без его согласия, все радости под предлогом спасения  от всех испытаний, воспользоваться его неведением и одиночеством, чтобы  искусственно взрастить в нем призвание, – значит изуродовать человеческое  существо и солгать богу. И, кто знает, не возненавидит ли его когда-нибудь  Козетта, отдав себе отчет во всем этом и пожалев о том, что она – монахиня?  Последняя мысль, менее самоотверженная, чем другие, почти эгоистическая, была  для него невыносима. Он решил покинуть монастырь.    

Он решился на это с отчаяньем, признав, что должен так  поступить. Препятствий не было. Пять лет жизни, проведенных в четырех стенах со  времени его исчезновения, должны были уничтожить или рассеять всякий страх. Он  мог спокойно появиться среди людей. Он состарился, и все изменилось. Кто его  теперь узнает? Кроме того, если предположить худшее, опасность существовала для  него одного, и он не имел права присуждать Козетту к монастырю на том  основании, что сам был присужден к каторге. Да и что такое опасность по сравнению  с долгом? Наконец, ничто не мешает ему быть осмотрительным и принять меры  предосторожности.    

К этому времени воспитание Козетты было почти закончено.    

Остановившись на определенном решении, он стал ждать случая,  и случай не замедлил представиться. Умер старый Фошлеван.    

Жан Вальжан попросил аудиенции у досточтимой настоятельницы  и сказал ей, что, получив после смерти брата небольшое наследство, отныне  позволяющее ему жить не работая, он оставляет службу в монастыре и берет с  собою дочь; но так как было бы несправедливо, чтобы девочка, не принявшая  монашеского обета, бесплатно воспитывалась в обители, то он покорно просит досточтимую  настоятельницу согласиться на возмещение в пять тысяч франков, которое он и предлагает  обители за пять лет, проведенных Козеттой под ее кровом.    

Так Жан Вальжан покинул монастырь Неустанного поклонения.    

Оставляя монастырь, он сам нес, не доверяя носильщику,  небольшой чемодан, ключ от которого был всегда при нем. Чемоданчик возбуждал  любопытство Козетты, так как от него исходил запах бальзама.    

Заметим, что отныне он не расставался с чемоданом и всегда  держал его в своей комнате. То была первая, а иногда и единственная вещь,  которую он уносил во время своих переселений. Козетта смеялась над этим и  называла чемодан неразлучным, добавляя: «Я ревную к нему».    

Однако Жан Вальжан вновь вышел на волю в большой тревоге.    

Он снял дом на улице Плюме и укрылся там под именем Ультима  Фошлевана.    

В это же время он снял две квартиры в Париже, чтобы не  слишком привлекать внимание, всегда проживая на одной улице, и иметь  возможность, в случае необходимости, исчезнуть при малейшей опасности, –  словом, чтобы не быть захваченным врасплох, как в ту ночь, когда он чудом  спасся от Жавера. Это были убогие, бедные квартирки в двух кварталах, весьма  отдаленных один от другого, – одна на Западной улице, другая на улице  Вооруженного человека.    

Время от времени вместе с Козеттой, но без Тусен, он  отправлялся то на улицу Вооруженного человека, то на Западную улицу, проводил  там месяц, полтора. Он пользовался услугами привратников и выдавал себя за  живущего в предместье рантье, у которого есть пристанище и в городе. У этого в  высшей степени добродетельного человека было целых три жилища в Париже – так он  боялся попасться полиции.    

 Глава вторая.    Жан Вальжан – национальный гвардеец    

     

Впрочем, основным его жилищем был дом на улице Плюме, где он  устроил свою жизнь следующим образом:    

Козетта со служанкой занимала особняк; у нее была большая  спальня с росписью в простенках, будуар с золоченым багетом на стенах, гостиная  председателя с ковровыми обоями и широкими креслами; Козетта была и хозяйкой  сада. Жан Вальжан велел поставить в спальне Козетты кровать с балдахином из  старинного трехцветного штофа и застелить пол старым прекрасным персидским  ковром, купленным на улице Фигье-Сен-Поль у старухи Гоше; желая смягчить строгость  великолепной старины, он подбавил к древностям легкую, изящную обстановку,  подобающую молодой девушке: этажерку, книжкый шкаф, книги с золотыми обрезами,  письменные принадлежности, бювар, рабочий столик, инкрустированный перламутром,  несессер золоченого серебра, туалетный прибор из японского фарфора. На окна во  втором этаже были повешены длинные, подбитые красным узорчатым шелком занавеси  того же трехцветного штофа, что и на постели. В первом этаже висели вышитые  занавеси. Всю зиму маленький дом Козетты отапливался сверху донизу. Сам Жан  Вальжан поселился во флигеле, расположенном на заднем дворе и напоминавшем  сторожку, где была складная кровать с тюфяком, некрашеный деревянный стол, два  соломенных стула, фаянсовый кувшин для воды, несколько потрепанных книг на  полке, а в углу – его драгоценный чемодан. Здесь никогда не топили. Он обедал с  Козеттой, к столу ему подавали пеклеванный хлеб. Когда Тусен перебралась в дом,  он ей сказал: «Здесь хозяйка – барышня». – «А вы, су-сударь?» – спросила  озадаченная Тусен. «Я гораздо больше чем хозяин: я – отец!»    

В монастыре Козетта была подготовлена к ведению хозяйства и  распоряжалась расходами, весьма, впрочем, скромными. Каждый день Жан Вальжан,  взяв Козстту под руку, шел с нею на прогулку. Он водил ее в Люксембургский сад,  в самую малолюдную аллею, а каждое воскресенье – к обедне, обычно в церковь  Сен-Жак-дю-О-Па, именно потому, что она находилась далеко от их дома. Квартал  этот был очень бедный, Жан Вальжан щедро раздавал подаяние, в церкви вокруг  него толпились нищие; последнее обстоятельство и послужило причиной послания  Тенардье, направленного «Господину благодетелю из церкви Сен-Жак-дю-О-Па». Он  охотно брал с собой Козетту навещать бедняков и больных. Чужие люди не допускались  в особняк на улице Плюме. Тусен доставляла съестные припасы, а сам Жан Вальжан  ходил за водой к водоразборному крану, оказавшемуся совсем близко, на бульваре.  Для хранения дров и вина пользовались подобием полуподземной, выложенной  раковинами пещеры, по соседству с калиткой на Вавилонской улице и служившей  когда-то гротом господину председателю: во времена «загородных домиков» и «приютов  нежной страсти» не было любви без грота.    

К калитке на Вавилонской улице был прибит ящик для писем и  газет. Но трое обитателей особняка на улице Плюме не получали ни писем, ни  газет, и вся польза ящика, бывшего некогда посредником и наперсником любовных  шалостей судейского любезника, теперь состояла лишь в передаче повесток  сборщика налогов и извещений от национальной гвардии, ибо господин Фошлеван,  рантье, числился в национальной гвардии; он не мог проскользнуть через густую  сеть учета 1831 года. Муниципальные списки, заведенные в то время,  распространились и на монастырь Малый Пикпюс – на это своего рода непроницаемое  и священное облако, выйдя из которого Жан Вальжан в глазах мэрии был особой  почтенной и, следовательно, достойной вступить в ряды национальной гвардии.    

Три-четыре раза в год Жан Вальжан надевал мундир и – надо  заметить, весьма охотно – нес караульную службу, то было законное переодеванье,  которое связывало его с другими людьми, вместе с тем давая ему возможность  держаться особняком. Жану Вальжану минуло шестьдесят лет – в этом возрасте  человек имеет право на освобождение от военной службы; но ему нельзя было дать  больше пятидесяти, к тому же он вовсе не хотел расставаться со званием старшего  сержанта и беспокоить графа Лобо. У него не было общественного положения, он  скрывал свое имя, скрывал свое подлинное лицо, скрывал свой возраст, скрывал  все и, как мы только что говорили, был национальным гвардейцем по доброй воле.  Походить на первого встречного, который выполняет свои обязанности перед  государством, – в этом заключалось все его честолюбие. Нравственным  идеалом этого человека был ангел, но внешне он хотел быть похожим на буржуа.    

Отметим, однако, одну особенность. Выходя из дому вместе с  Козеттой, он одевался, как всегда, напоминая всем своим видом военного в  отставке. Когда же он выходил один, – а это бывало обычно вечером, –  то надевал куртку и штаны рабочего, а на голову – картуз, скрывавший под  козырьком его лицо. Что это было – предосторожность или скромность? И то и  другое. Козетта привыкла к тому, что в жизни ее много загадочного, и почти не  замечала странностей отца. Тусен уважала Жана Вальжана и находила хорошим все,  что он делал. Как-то раз мясник, повстречавший Жана Вальжана, сказал ей:  «Чудак!» Она возразила: «Не чудак, а святой».    

Ни Жан Вдльжан, ни Козетта, ни Тусен не уходили и не  возвращались иначе, как через калитку на Вавилонской улице. Трудно было  догадаться, что они живут на улице Плюме, – разве только увидев их сквозь  решетку сада. Эта решетка всегда была заперта. Сад Жан Вальжан оставил  заброшенным, чтобы он не привлекал внимания.    

Но здесь, возможно, он заблуждался.    

 Глава третья.    Foliis ac frondibus[112]    

     

Сад, разраставшийся на свободе в продолжение полувека, стал  чудесным и необыкновенным. Лет сорок назад прохожие останавливались на улице,  засматриваясь на него и не подозревая о тайнах, которые он скрывал в своей  свежей и зеленой чаще. Не один мечтатель в ту пору, и при этом не раз, пытался  взором и мыслью дерзко проникнуть сквозь прутья старинной, шаткой, запертой на  замок решетки, покривившейся меж двух позеленевших и замшелых столбов и причудливо  увенчанной фронтоном с какими-то непонятными арабесками.    

Там в уголке была каменная скамья, одна или две поросшие  мхом статуи, несколько растений, сорванных временем и догнивавших на стене; от  аллей и газонов не осталось следа; куда ни взглянешь, – всюду пырей.  Садовник удалился отсюда, и вновь вернулась природа. Сорные травы разрослись в  изобилии, – это было удивительной удачей для такого жалкого клочка земли.  Там роскошно цвели левкои. Ничто в этом саду не препятствовало священному  порыву сущего в жизни; там было царство окруженного почетом произрастания.  Деревья нагибались к терновнику, терновник тянулся к деревьям, растение  карабкалось вверх, ветка склонялась долу, то, что расстилается по земле,  встречалось с тем, что расцветает в воздухе, то, что колеблет ветер, влеклось к  тому, что прозябает во мху; стволы, ветки, листья, жилки, пучки, усики, побеги,  колючки – все смешалось, перепуталось, переженилось, слилось; растительность, в  проникновенном и тесном объятии, славила и свершала под благосклонным взором  творца, на замкнутом клочке земли в триста квадратных футов, святое таинство  братства, – символ братства человеческого. Этот сад был уже не  садом, – он превратился в гигантский кустарник, то есть в нечто  непроницаемое, как лес, населенное, как город, пугливое, как гнездо, мрачное,  как собор, благоухающее, как букет, уединенное, как могила, живое, как толпа.    

В флореале эта огромная заросль, вольная за решеткой и в  четырех стенах, с жаром принималась за незримое дело вселенского размножения,  содрогаясь на восходе солнца почти как животное, которое вдыхает веяние  космической любви и чувствует, как в его жилах разливаются и кипят апрельские  соки; развевая по ветру свою чудесную зеленую гриву, она сыпала на влажную  землю, на потрескавшиеся статуи, на ветхое крыльцо особняка и даже на мостовую  пустынной улицы звезды цветов, жемчуга рос, плодородие, красоту, жизнь,  радость, благоухание. В полдень множество белых бабочек слеталось туда, и было  отрадно смотреть, как хлопьями кружился в тени этот живой летний снег. Там, в  веселых зеленых сумерках, целый хор невинных голосов ласково сообщал что-то  душе, и то, что забывал сказать птичий щебет, досказывало жужжание насекомых.  Вечером словно испарения грез поднимались в саду и застилали его; он был окутан  пеленой тумана, божественной и спокойной печалью; пьянящий запах жимолости и  повилики наплывал отовсюду, словно изысканный, тончайший яд; слышались  последние призывы поползней и трясогузок, засыпавших на ветвях; чувствовалась  священная близость дерева и птицы – днем крылья оживляли листву, ночью листва  охраняла эти крылья.    

Зимою заросль становилась черной, мокрой, взъерошенной,  дрожащей от холода, сквозь нее виднелся дом. Вместо цветов на ветвях и капелек  росы на цветах длинные серебристые следы улиток тянулись по холодному плотному  ковру желтых листьев; но каков бы ни был этот обнесенный оградой уголок, каким  бы ни казался он в любое время года – весной, зимой, летом, осенью, – от  него всегда веяло меланхолией, созерцанием, одиночеством, свободой, отсутствием  человека, присутствием бога. И старая заржавевшая решетка, казалось, говорила  «Этот сад – мой».    

Пусть тут же вокруг были улицы Парижа, в двух шагах –  великолепные классические особняки улицы Варенн, совсем рядом – купол Дома  инвалидов, недалеко – Палата депутатов; пусть по соседству, на улицах  Бургундской и Сен-Доминик, катили щегольские кареты, пусть желтые, белые,  коричневые и красные омнибусы проезжали на ближайшем перекрестке, – улица  Плюме оставалась пустынной. Довольно было смерти старых владельцев, минувшей  революции, крушения былых состояний, безвестности, забвения, сорока лет  заброшенности и свободы, чтобы в этом аристократическом уголке обосновались  папоротники, царские скипетры, цикута, дикая гречиха, высокие травы, крупные  растения с широкими, словно из бледно-зеленого сукна, узорчатыми листьями, ящерицы,  жуки, суетливые и быстрые насекомые; чтобы из глубины земли возникло и снова  появилось в четырех стенах неведомое, дикое и нелюдимое величие и чтобы  природа, расстраивающая жалкие ухищрения людей и всегда до конца проявляющаяся  там, где она себя проявляет, будь то муравейник или орлиное гнездо,  развернулась здесь, в убогом парижском садике, с такой же необузданностью и  величием, как в девственном лесу Нового Света.    

В природе нет ничего незначительного; кто наделен даром  глубокого проникновения в нее, тот знает это. И хотя полное удовлетворение не  дано философии, как не дано ей точно определять причины и указывать границы  следствий, все же созерцатель приходит в бесконечный восторг при виде всего  этого расчленения сил, кончающегося единством. Все работает для всего.    

Алгебра приложима к облакам; изучение звезды приносит пользу  розе; ни один мыслитель не осмелится сказать, что аромат боярышника бесполезен  созвездиям. Кто может измерить путь молекулы? Кому ведомо, не вызвано ли  создание миров падением песчинок? Кто знает о взаимопроникновении бесконечно  великого и бесконечно малого, об отголосках первопричин в безднах отдельного  существа и в лавинах творения? И клещ – явление значительное; малое велико, великое  мало; все уравновешивается необходимостью – видение, устрашающее разум! Между  живыми существами и мертвой материей есть чудесная связь; в этом неисчерпаемом  целом, от солнца до букашки, нет презрения друг к другу; одни нуждаются в  других. Свет, уносящий в лазурь земные благоухания, знает, что делает; ночь  оделяет звездной эссенцией заснувшие цветы. Каждая летящая птица держит в  когтях нить бесконечности. Животворение усложняется – от образования метеора и  от удара клювом, которым птенец ласточки, выходя из яйца, разбивает скорлупу;  оно приводит и к созданию дождевого червя и к появлению Сократа. Где кончается  телескоп, там начинается микроскоп. У кого из них поле зрения больше?  Выбирайте. Плесень – плеяда цветов; туманность – муравейник звезд. Та же тесная  близость, еще более удивительная, между явлениями разума и состояниями материи.  Стихии и законы бытия смешиваются, сочетаются, вступают в брак, размножаются  одни через других и в конечном – счете приводят мир материальный и мир духовный  – к одной и той же ясности. Явления природы беспрерывно повторяют себя. В  широких космических взаимных перемещениях жизнь вселенной движется вперед и  назад в неведомых объемах, вращая все в невидимой мистерии возникновений,  пользуясь всем, не теряя даже грезы, даже сновидения, – здесь зарождая  инфузорию, там дробя на части звезду, колеблясь и извиваясь, творя из света  силу, а из мысли стихию, рассеянная всюду и неделимая, растворяя все, за исключением  одной геометрической точки, именуемой «я»; сводя все к душе – атому; раскрывая  все в боге; смешивая все деятельные начала, от самых возвышенных до самых  низменных, во мраке этого головокружительного механизма, связывая полет  насекомого с движением земли, подчиняя – кто знает? быть может, по одному и  тому же закону, – передвижение кометы на небесном своде кружению инфузории  в капле воды. Это механизм, созданный разумом. Гигантская система зубчатых  колес, первый двигатель которой – мошка, а последнее колесо – зодиак.    

 Глава четвертая.    После одной решетки другая    

     

Казалось, этот сад, созданный некогда для того, чтобы  скрывать тайны волокитства, преобразился и стал достойным укрывать тайны  целомудрия. В нем не было больше ни беседок, ни лужаек, ни темных аллей, ни  гротов; здесь воцарился великолепный сумрак – сгущаясь то здесь, то там, он  ниспадал наподобие вуали отовсюду. Пафос вновь превратился в Эдем. Словно  чье-то покаяние очистило этот укромный уголок. Эта цветочница предлагала теперь  свои цветы душе. Кокетливый садик, имевший в свое время весьма подозрительную  репутацию, снова стал девственным и стыдливым. Председатель, с помощью  садовника, – один из этих чудаков вообразил себя преемником Ламуаньона, а  другой – продолжателем искусства Ленотра, – исковеркал его, обкромсал,  прилизал, выфрантил, приспособил для галантных похождений; природа снова  завладела им, наполнила тенью и приуготовила для любви.    

Теперь в этом уединенном уголке очутилось и сердце, готовое  любить. Осталось лишь появиться любви; для нее здесь был храм из зелени, трав,  мха, птичьих стонов, мягких сумерек, колеблющихся ветвей, и была душа,  созданная из нежности, веры, чистоты, надежды, порывов и иллюзий.    

Козетта вышла из монастыря почти ребенком; ей только  исполнилось четырнадцать лет, и она вступила в «неблагодарный возраст»; как мы  уже упоминали, если не говорить о глазах, она производила впечатление скорее  дурнушки, чем красавицы; в ней не было, впрочем, ничего неприятного, но она  казалась нескладной и худой, робкой и смелой, – словом, это был подросток.    

Ее воспитание считалось законченным, то есть ей преподали  закон божий и, в особенности, благочестие; затем «историю», то есть то, что под  этим названием подразумевают в монастыре, географию, грамматику, спряжения,  имена французских королей, немного музыки, научили рисовать профили и  т. д., но в общем она не знала ничего, а в этом таится и очарование и  опасность. Душу молодой девушки не следует оставлять в потемках, –  впоследствии в ней возникают миражи, слишком резкие; слишком яркие, как в  темной комнате. Рассеять в ней тьму следует мягко и исподволь, скорее отблеском  действительности, нежели ее прямым и жестким лучом. Этот полусвет, полезный и  привлекательно строгий, разгоняет ребяческие страхи и препятствует падениям.  Только материнский инстинкт, – это изумительное прирожденное чувство, в  котором слиты девические воспоминания и женский опыт, – знает, как, каким  образом надо создавать такой полусвет. Ничто не может заменить этот инстинкт.  Когда дело идет о воспитании души молодой девушки, все монахини на свете не  стоят матери.    

У Козетты не было матери. Были только матери-монахини, всего  лишь множественное число от слова «мать».    

Что же касается Жана Вальжана, то хотя в нем воплощались все  нежные отцовские чувства и заботливость, старик ничего в этом не смыслил.    

Действительно, в подвиге воспитания, в этом важном деле  подготовки женщины к жизни, сколько нужно знаний, чтобы бороться с тем великим  неведением, которое именуется невинностью!    

Ничто так не предрасполагает молодую девушку к страстям, как  монастырь. Монастырь обращает мысль в сторону неизвестного. Сердце,  сосредоточившееся на самом себе, страдает, утратив возможность излиться, и  замыкается, утратив возможность расцвести. Отсюда видения, предположения,  догадки, придуманные романы, жажда приключений, фантастические волшебные замки,  целиком созданные во внутренней тьме разума, – сумрачные и тайные жилища,  где страсти находят себе пристанище, как только оставленная позади монастырская  решетка открывает им туда доступ. Монастырь – это гнет, который, чтобы  восторжествовать над человеческим сердцем, должен длиться всю жизнь.    

Покинув монастырь, Козетта не могла найти ничего более  приятного и опасного, чем дом на улице Плюме. Это было продолжение одиночества,  но и начало свободы; замкнутый сад, но яркая, богатая, сладострастная и  благоуханная природа; те же сны, что и в монастыре, но и мельком увиденные  молодые люди; решетка, но отгораживавшая сад от улицы.    

Однако, повторяем, прибыв сюда, она была еще ребенком. Жан  Вальжан предоставил этот запущенный сад в ее распоряжение. «Делай здесь все,  что хочешь», – сказал он ей. Это забавляло Козетту; она обшарила кусты,  переворошила камни, она искала «зверушек»; она играла, пока не пришла пора  мечтать; она любила этот сад ради насекомых, которых находила у себя под ногами  в траве, пока не пришла пора любить его ради звезд, которые она увидит сквозь  ветви над головой.    

И потом она любила своего отца, то есть Жана Вальжана, всей  душой, с наивной дочерней страстью, и видела в старике желанного и приятного  товарища. Как помнит читатель, г-н Мадлен много читал; Жан Вальжан продолжал  читать, и из него вышел хороший рассказчик; он обладал скрытым богатством и  красноречием подлинного пытливого и смиренного ума. В нем осталось ровно  столько жесткости, сколько требовалось, чтобы оттенить его доброту; у него был  суровый ум и нежное сердце. В Люксембургском саду, в беседах с глазу на глаз,  он давал пространные объяснения всему, черпая их из того, что читал, и из того,  что пережил. Козетта слушала его с мечтательным блуждающим взором.    

Этот простой человек насыщал мысль Козетты так же, как этот  дикий сад – ее взор. Устав гоняться за бабочками, она, запыхавшись, прибегала к  отцу и восклицала: «Ах, как я набегалась!» Он целовал ее в лоб.    

Козетта обожала доброго старика. Она ходила за ним по пятам.  Ей было хорошо всюду, где был Жан Вальжан. Так как он не жил ни в саду, ни в  особняке, то и она предпочитала задний мощеный дворик своему уголку, заросшему  цветами, а каморку с соломенными стульями – большой гостиной, обтянутой  ковровыми обоями, где у стен стояли мягкий кресла. Иногда Жан Вальжан,  счастливый тем, что она ему докучает, говорил улыбаясь: «Ну, поди же к себе!  Дай мне побыть одному».    

Козетта отвечала очаровательной нежной воркотней, которая  приобретает особенную прелесть в устах дочери, обращающейся к отцу.    

– Отец! Мне очень холодно у вас. Почему вы не постелите  ковер и не поставите печку?    

– Милое дитя! На свете столько людей лучше меня, а у  них нет даже крыши над головой.    

– Почему же, в таком случае, у меня тепло и есть все,  что нужно?    

– Потому что ты женщина и ребенок.    

– Вот еще! Значит, мужчины должны мерзнуть и плохо  жить?    

– Некоторые мужчины.    

– Очень хорошо, я буду так часто приходить сюда, что  вам волей-неволей придется топить.    

Потом она ему говорила:    

– Отец! Почему вы едите такой гадкий хлеб?    

– Потому, доченька…    

– Ах так? Ну и я буду есть такой же.    

Чтобы Козетта не ела черного хлеба, Жану Вальжану  приходилось есть белый.    

Козетта смутно помнила детство. Утром и вечером она молилась  за свою мать, которой не знала. Тенардье остались у нее в памяти, как два  отвратительных существа из какого-то страшного сна. Она припоминала, что «в  один прекрасный день, ночью» ходила в лес за водой. Она думала, что это было  далеко-далеко от Парижа. Ей казалось, что жизнь ее началась в пропасти и что  Жан Вальжан извлек ее оттуда. Когда ей рисовалось ее детство, она видела вокруг  себя лишь сороконожек, пауков и змей. Так как у нее не было твердой уверенности  в том, что она дочь Жана Вальжана и что он ее отец, то, мечтая по вечерам перед  сном, она воображала, что душа ее матери переселилась в этого доброго старика и  живет рядом с ней.    

Когда он сидел подле нее, она прижималась щечкой к его седым  волосам и, молча роняя слезу, думала: «Быть может, это моя мать!»    

Материнство – понятие совершенно непостижимое для  девственности, и Козетта, как это ни странно звучит, в глубоком неведении  девочки, воспитывавшейся в монастыре, в конце концов вообразила, что у нее  «почти совсем» не было матери. Она даже не знала ее имени. Всякий раз, когда  она спрашивала об этом Жана Вальжана, он молчал. Если она повторяла вопрос, он  отвечал улыбкой. Однажды она была слишком настойчива, и его улыбка сменилась  слезой.    

Молчание Жана Вальжана покрывало непроницаемым мраком  Фантину.    

Сказывалась ли в этом его осторожность? Или уважение? Или  боязнь доверить ее имя чужой памяти со всеми ее неожиданностями?    

Пока Козетта была мала, Жан Вальжан охотно говорил ей о  матери, но когда она превратилась в девушку, это стало для него невозможным.  Ему казалось, что он больше не имеет на это права. Была ли тому причиной  Козетта или Фантина, но он испытывал какой-то священный ужас при мысли, что  поселит эту тень в сердце Козетты и сделает усопшую третьей участницей их  судьбы. Чем более священной становилась для него эта тень, тем более грозной  казалась она ему. Он думал о Фантине, молчание угнетало его, и ему чудилось,  будто во мраке он различает что-то, похожее на палец, приложенный к устам. Быть  может, целомудрие Фантины, которого она была насильственно лишена при жизни,  вернулось после ее смерти и, негодующее и угрожающее, распростерлось над ней,  чтобы бодрствовать над усопшей и охранять ее покой в могиле. Не испытывал ли  Жан Вальжан, сам того не ведая, его воздействия? Мы веруем в смерть и не  принадлежим к числу тех, кто мог бы отклонить это мистическое объяснение.  Потому-то он и не мог произнести имя Фантины даже перед Козеттой.    

Как-то Козетта сказала ему:    

– Отец! Сегодня я видела маму во сне. У нее было два  больших крыла. Наверно, моя мать при жизни удостоилась святости.    

– Да, мученичеством, – ответил Жан Вальжан.    

Тем не менее Жан Вальжан был счастлив.    

Выходя с ним, Козетта опиралась на его руку, гордая и  счастливая до глубины души. При всяком проявлении ее нежности, столь  необыкновенной и сосредоточенной на нем одном, Жан Вальжан чувствовал, что душа  его утопает в блаженстве. Бедняга трепетал, проникнутый неземной радостью, он с  восторгом твердил себе, что так будет длиться всю жизнь; он уверял себя, что  недостаточно страдал, чтобы заслужить такое лучезарное счастье, и в глубине  души благодарил бога за то, что его, отверженного, так горячо полюбило это  невинное существо.    

 Глава пятая.    Роза замечает, что она стала орудием войны    

     

Однажды Козетта случайно взглянула на себя в зеркало и  изумилась. Ей почти показалось, что она хорошенькая. Она почувствовала странное  волнение. До сих пор она совсем не думала о своей внешности. Она смотрелась в  зеркало, но не видела себя. Кроме того, ей часто говорили, что она некрасива;  только Жан Вальжан мягко повторял: «Да нет же, нет!» Как бы там ни было, Козетта  всегда считала себя дурнушкой и выросла с этой мыслью, легко, по-детски,  свыкнувшись с нею. Но вот зеркало сразу сказало ей, как и Жан Вальжан: «Да нет  же!» Она не спала всю ночь. «А если и вправду я хороша? – думала  она. – Как это было бы забавно, если бы оказалось, что я хороша собой!»  Она вспоминала своих блиставших красотой монастырских подруг и повторяла про  себя: «Неужели я буду, как мадмуазель такая-то?»    

На следующий день она уже сознательно посмотрела на себя в  зеркало и успокоилась. «Что за вздор пришел мне в голову? – подумала  она. – Нет, я дурнушка». Она просто-напросто плохо спала, была бледна, с  синевой под глазами. Она не очень обрадовалась накануне, поверив в свою  красоту, но теперь была огорчена, разуверившись в ней. Больше она не смотрелась  в зеркало и в течение двух недель старалась причесываться, повернувшись к нему  спиною.    

Вечером, после обеда, она обычно занималась в гостиной  вышиванием по канве или исполняла какую-нибудь другую работу, которой научилась  в монастыре; Жан Вальжан читал, сидя возле нее. Однажды она подняла голову, и  ее очень удивило выражение беспокойства, которое она уловила в устремленном на  нее взоре отца.    

В другой раз, проходя по улице, она услышала, как кто-то  сзади нее сказал: «Красивая! Только плохо одета».    

«Это не про меня, – подумала она. – Я хорошо одета  и некрасива». Она была в плюшевой шапочке и в старом мериносовом платье.    

Наконец однажды днем, когда она была в саду, она услышала,  как старая Тусен сказала: «А вы, замечаете, сударь, что наша барышня хорошеет?»  Козетта не слышала, что ответил отец; слова Тусен были для нее откровением. Она  убежала из сада, поднялась в свою комнату, бросилась к зеркалу – уже три месяца  как она не смотрелась в него – и вскрикнула. Она была ослеплена собой.    

Она была хороша, она была прекрасна; она не могла не  согласиться с Тусен и со своим зеркалом. Ее стан сформировался, кожа побелела,  волосы стали блестящими, какое-то особенное сияние зажглось в ее голубых  глазах. Сознание своей красоты пришло к ней мгновенно, как ярко вспыхнувший  свет, но и другие заметили, что она хороша, и Тусен сказала об этом, и  прохожий, по-видимому, говорил о ней, – сомнений больше не оставалось.  Растерянная, ликующая, полная невыразимого восхищения, она вернулась в сад,  чувствуя себя королевой, и хотя стояла зима, она слышала пение птиц, видела  золотое небо, солнце, светившее сквозь ветви, цветы на кустах.    

А Жан Вальжан испытывал глубокую и неизъяснимую сердечную  тревогу.    

С некоторых пор он с ужасом глядел на красоту, которая с  каждым днем все ярче расцветала на нежном личике Козетты. Взошла заря,  пленительная для всех, зловещая для него.    

Козетта была хороша задолго до того, как она это заметила.  Но омраченный взор Жана Вальжана с первого же дня был ранен медленно  разгоравшимся и постепенно заливавшим девушку неожиданным светом. Он воспринял  это как перемену в своей счастливой жизни, столь счастливой, что он не  осмеливался шевельнуться из опасения нарушить в ней что-либо. Этот человек,  прошедший через все несчастья, человек, чьи раны, нанесенные ему судьбой, до  сих пор кровоточили, бывший почти злодеем и ставший почти святым, влачивший  после цепей каторжника невидимую, но тяжелую цепь скрытого бесчестия, человек,  которого закон еще не освободил и который мог быть каждую минуту схвачен и  выведен из темницы своей добродетели на яркий свет общественного позора, –  этот человек принимал все, прощал все, оправдывал все, благословлял все,  соглашался на все и вымаливал у провидения, у людей, у законов, у общества, у  природы, у вселенной только одного; любви Козетты!    

Только бы Козетта продолжала его любить! Только бы господь  не мешал сердцу этого ребенка стремиться к нему и принадлежать ему всегда?  Любовь Козетты его исцелила, успокоила, умиротворила, удовлетворила,  вознаградила, вознесла. Любимый Козеттой, он был счастлив! Он не просил  большего. Если бы его спросили – «Хочешь быть счастливее?» – он бы ответил.  «Нет». Если бы бог его спросил; «Хочешь райского блаженства?» – он бы  отвечал! – «Я прогадал бы на этом».    

Все, что могло нарушить их жизнь, хотя бы даже слегка,  заставляло его трепетать от ужаса, как начало перемены. Он не очень хорошо  понимал, что такое женская красота, но инстинкт говорил ему, что это нечто  страшное.    

Ошеломленный, глядел он из глубины своего несчастья,  отверженности, угнетенности, безобразия и старости на эту красоту, расцветавшую  подле него, перед ним, все торжественнее и величавее, на невинном, но таящем  угрозу челе ребенка.    

Он говорил себе: «Как она прекрасна! Что же теперь станется  со мной?»    

В этом и сказывалось различие между его нежностью и  нежностью матери. То, что внушало ему душевную тревогу, для матери было бы  радостью.    

Первые признаки наступившей перемены не замедлили обнаружиться.    

На следующий же день после того, как Козетта воскликнула –  «Конечно, я хороша!» – она обратила внимание на свои наряды. Она вспомнила  слова прохожего: «Красивая, только плохо одета»; это пророческое дуновение,  пронесшееся возле нее и исчезнувшее, успело заронить в ее сердце одно из двух  зерен, которые, взойдя, заполняют всю жизнь женщины, – зерно кокетства.  Второе зерно – любовь.    

Как только она поверила в свою красоту, в ней проснулась ее  женская сущность. Она почувствовала отвращение к мериносовому платью и плюшевой  шляпке. Отец никогда и ни в чем ей не отказывал. Она сразу овладела искусством  одеваться, тайной шляпки, платья, накидки, ботинок, манжеток, материи и цвета к  лицу, – тем искусством, которое делает парижанку столь очаровательной,  столь загадочной и столь опасной. Выражение «пленительная женщина» было  придумано для парижанки.    

Не прошло и месяца, как маленькая Козетта стала в этой  пустыне, именуемой Вавилонской улицей, не только одной из самых красивых женщин  Парижа, – а это немало, – но и одной из самых «хорошо одетых», что  гораздо важнее. Ей хотелось встретить «того прохожего», чтобы услышать его  мнение и чтобы «проучить его»! Действительно, она была прелестна и превосходно  отличала шляпку Жерара от шляпки Эрбо.    

Жан Вальжан с тревогой смотрел на эти разорительные  новшества. Он, которому дано было только ползать, самое большее – ходить,  видел, как у Козетты вырастают крылья.    

Но все же любая женщина, взглянув на туалет Козетты, сразу  поняла бы, что у нее нет матери. Некоторые незначительные правила приличия,  некоторые условности не были ею соблюдены. Например, мать сказала бы ей, что  молодые девушки не носят платья из тяжелого шелка.    

Выйдя из дому в первый раз в черном шелковом платье и  накидке, в белой креповой шляпке, веселая, сияющая, розовая, гордая, блестящая,  она, взяв под руку Жана Вальжана, спросила:    

– Ну, как вы меня находите, отец?    

Жан Вальжан ответил тоном, в котором сквозила горькая нотка  зависти:    

– Восхитительной!    

На прогулке он держался, как обычно. Вернувшись, он спросил  Козетту:    

– Разве ты никогда больше не наденешь свое платье и  шляпку, те, прежние?    

Это происходило в комнате Козетты. Козетта обернулась к  платяному шкафу, где на вешалке висело ее разжалованное монастырское одеяние.    

– Костюм для ряженого! – воскликнула она. – На  что он мне? О нет, я никогда не надену эти ужасные вещи! С этой штукой на  голове я похожа на чучело!    

Жан Вальжан глубоко вздохнул.    

С тех пор он стал замечать, что Козетта, которая раньше  всегда просила его остаться дома и говорила: «Отец! Мне так хорошо здесь с  вами!» – теперь всегда просила его пойти погулять. В самом деле, зачем нужны  хорошенькое личико и восхитительный наряд, если не показывать их?    

Еще он заметил, что Козетта уже не так любит дворик, как  прежде. Теперь она охотнее бывала в саду, не без удовольствия прогуливаясь  перед решеткой. Жан Вальжан, замкнувшись в себе, не показывался в саду. Он не  покидал дворика, словно сторожевой пес.    

Козетта, поняв, что она красива, утратила прелесть  неведения; прелесть утонченную, потому что красота, сочетающаяся с  простодушием, невыразима, и нет ничего милее сияющей невинности, которая  шествует, держа в руке и сама того не подозревая, ключи от рая. Но, утратив  прелесть наивности, она приобрела очарование задумчивости и серьезности. Вся  проникнутая радостью юности, невинности, красоты, она дышала блистательной  грустью.    

Именно в это время Мариус, после полугодового перерыва,  снова увидел ее в Люксембургском саду.    

 Глава шестая.    Битва начинается    

     

Козетта в своем затишье, как и Мариус в своем, готова была  встретить любовь. Судьба, с присущим ей роковым, таинственным терпением,  медленно сближала эти два существа, словно заряженные электричеством и  истомленные зарницами надвигающейся страсти; эти души, чреватые любовью, как  облака – грозой, должны были столкнуться и слиться во взгляде, как сливаются  облака во вспышке молнии.    

В романах так злоупотребляли силой взгляда, что в конце  концов люди перестали в нее верить. Теперь нужна смелость для того, чтобы  сказать, что он и она полюбили друг друга, потому что их взгляды встретились.  И, однако, именно так начинают любить, и только так. Все остальное является  лишь остальным и приходит позже. Нет ничего реальней этих глубочайших  потрясений, которые вызывают друг в друге две души, обменявшись такой искрой.    

В тот час, когда Козетта бессознательно бросила взгляд,  взволновавший Мариуса, Мариус не подозревал, что и его взгляд взволновал  Козетту.    

Это было такое же зло и такое же благо.    

Уже давно она заметила его и наблюдала за ним, как замечают  и наблюдают девушки, хотя и глядя в другую сторону. Мариус еще считал Козетту  дурнушкой, когда Козетта уже находила Мариуса красивым. Но он не обращал на нее  внимания, и она оставалась равнодушной к молодому человеку.    

Все же она не могла не признать, что у него прекрасные  волосы, прекрасные глаза и зубы, приятный голос, который она слышала, когда он  разговаривал с товарищами, что у него, если угодно, неловкая походка, но в ней  есть своеобразное изящество, что он совсем не глуп, что весь его облик отмечен  благородством, мягкостью, простотой и гордостью, что, наконец, пускай на вид он  беден, но полон достоинства.    

В тот день, когда их глаза неожиданно встретились и наконец  сказали друг другу неясные и невыразимые слова, которые невнятно передает  взгляд, Козетта сначала ничего не поняла. В глубокой задумчивости вернулась она  в дом на Западной улице, куда, по своему обыкновению, перебрался на полтора  месяца Жан Вальжан. На следующий день, проснувшись, она подумала о молодом  незнакомце, который так долго был равнодушен и холоден, а теперь как будто обратил  на нее внимание, однако ей показалось, что это внимание нисколько не льстит ей.  Скорее она сердилась на красивого гордеца. Что-то протестующее шевельнулось в  ней. Ей казалось, что она наконец отомстит за себя, и при мысли об этом Козетта  испытывала какую-то еще почти ребяческую радость.    

Сознавая себя красивой, она чувствовала, хотя и смутно, что  обладает оружием. Женщины играют своей красотой, как дети ножом. Им случается  самих себя поранить.    

Читатель помнит колебания Мариуса, его трепет, его страхи. Он  продолжал сидеть на скамье и не подходил к Козетте. Это вызывало в ней досаду.  Однажды она сказала Жану Вальжану: «Пойдем, отец, погуляем по этой стороне».  Видя, что Мариус не идет к ней, она направилась к нему. В таких случаях каждая  женщина похожа на Магомета. И затем, как это ни странно, первый признак  истинной любви у молодого человека – робость, у молодой девушки – смелость Это  удивительно и в то же время очень просто. Два пола, стремясь сблизиться,  заимствуют недостающие им свойства друг у друга.    

В этот день взгляд Козетты свел Мариуса с ума, взгляд  Мариуса заставил затрепетать Козетту. Мариус ушел с надеждой в душе, Козетта –  с беспокойством. С этого дня они стали обожать друг друга.    

Первое, что испытала Козетта, была смутная и глубокая  грусть. Ей казалось, что за один день ее душа потемнела. Она не узнавала себя.  Чистота девичьей души, слагающаяся из холодности и веселости, похожа на снег.  Она тает под солнцем любви.    

Козетта не знала, что такое любовь. Она никогда не слышала  этого слова в земном его значении. В тетрадях светской музыки, попадавших в  монастырь, слово «любовь» было заменено словами «морковь» или «свекровь». Это  порождало загадки, подстрекавшие воображения старших пансионерок:: «Ах, как  приятна морковь!» или «Жалость – не свекровь». Но Козетта вышла лз монастыря  слишком юной, чтобы особенно интересоваться «свекровью». И она не знала, как  назвать то, что испытывала теперь. Но разве в меньшей степени болен человек  оттого, что не ведает названия своей болезни?    

Она любила с тем большей страстью, что любила в неведении.  Она не знала, хорошо это или плохо, полезно или опасно, благотворно или  смертельно, вечно или преходяще, дозволено или запрещено, она любила. Она бы  очень удивилась, если бы ей сказали: «Вы не спите? Но ведь это непозволительно!  Вы перестали есть? Но это очень дурно! У вас тяжесть в груди и сердцебиение? Но  это никуда не годится! Вы то краснеете, то бледнеете, когда известное лицо в  черном костюме появляется в конце известной зеленой аллеи? Но ведь это ужасно!»  Она не поняла бы и ответила: «Как же я могу быть виновата в том, в чем я не  вольна и чего не понимаю?»    

Случаю было угодно, чтобы посетившая ее любовь была именно  той, которая лучше всего соответствовала ее душевному состоянию. То было своего  рода обожание издали, безмолвное созерцание, обоготворение незнакомца. То было  явление юности – другой такой же юности, ночная греза, превратившаяся в роман и  оставшаяся грезой, желанное видение, наконец воплотившееся, но еще не имеющее  ни имени, ни вины за собой, ни пятна, ни требований, ни недостатков, – словом,  далекий возлюбленный, обитающий в идеальном мире, мечта, принявшая четкий  облик. Всякая встреча, более определенная и на более близком расстоянии, в это  первое время вспугнула бы Козетту, еще наполовину погруженную в сумрак монастырской  жизни, который преувеличивал опасности мирской жизни. Все детские и монашеские  страхи перемешивались в ней. Монастырский дух, которым она прониклась за пять  лет и которым до сих пор веяло от нее, показывал ей все окружающее в неверном  свете. И сейчас ей нужен был не возлюбленный, даже не влюбленный: ей нужно было  только видение. Она начала обожать Мариуса как нечто восхитительное,  светозарное и недосягаемое.    

Крайнее простодушие граничит с крайним кокетством, поэтому  она ему улыбалась без всякого стеснения.    

Каждый день она нетерпеливо ожидала часа прогулки, встречала  Мариуса, чувствовала себя невыразимо счастливой и думала, что вполне  чистосердечно выражает все свои мысли, говоря Жану Вальжану: «Какая прелесть  этот Люксембургский сад!»    

Мариус и Козетта пребывали друг для друга во тьме. Они не  разговаривали, не здоровались, они не были знакомы; они виделись, подобно  небесным светилам, разделенным миллионами миль, и жили созерцанием друг друга.    

Так, мало-помалу Козетта становилась женщиной, прекрасной и  влюбленной, сознающей свою красоту и неведающей о своей любви. Сверх всего –  кокетливой в силу своей невинности.    

 Глава седьмая.    За одной печалью печаль еще большая    

     

При всех обстоятельствах в человеке бодрствует особый  инстинкт. Старая и вечная мать-природа глухо предупреждала Жана Вальжана о  присутствии Мариуса. И Жан Вальжан содрогался в самых темных глубинах своей  души. Он ничего не видел, ничего не знал, но всматривался с настойчивым  вниманием в окружавший его мрак, словно чувствуя, что в то время как нечто  созидается, нечто другое разрушается. Мариус, предупрежденный той же  матерью-природой, – и в этом мудрость божественного закона, – делал  все возможное, чтобы «отец» девушки его не видел. Иногда Жан Вальжан его  замечал. Поведение Мариуса было не совсем естественным. Его осторожность была  подозрительной, а смелость неловкой. Он уж не подходил так близко, как раньше;  он садился поодаль и словно погружался в экстаз; он приносил с собой книгу и  притворялся, будто читает. Зачем он притворялся? Раньше он приходил в старом  фраке, теперь всегда в новом; нельзя было утверждать с уверенностью, что он не  завивался, у него были какие-то странные глаза, он стал носить перчатки. Короче  говоря, Жан Вальжан от всей души ненавидел этого молодого человека.    

Козетта не давала поводов для подозрений. Не понимая в  точности, что с ней происходит, она тем не менее чувствовала в себе нечто  новое, что нужно скрывать.    

Между желанием наряжаться, возникшим у Козетты, и  обыкновением надевать новый фрак, появившимся у незнакомца, существовала  какая-то взаимосвязь, мысль о которой была несносна для Жана Вальжана. Быть  может, вполне вероятно, даже несомненно, то была случайность, но случайность  опасная.    

Он не говорил с Козеттой о незнакомце. Все же как-то раз он  не мог удержаться и, полный того смутного отчаяния, которое побуждает человека  внезапно погрузить зонд в собственную рану, сказал ей:    

– Как важничает этот молодой человек!    

Годом раньше Козетта, с безразличием девочки, ответила бы  ему: «Вовсе нет, он очень милый». Десятью годами позже, с любовью к Мариусу в  сердце, она бы сказала: «Вы правы, просто противно смотреть, как он важничает!»  Но теперь, в этот период своей жизни и своей любви, она ограничилась тем, что с  невозмутимым спокойствием ответила:    

– Кто? Ах, этот молодой человек!    

Можно было подумать, что она видит его первый раз в жизни.    

«Как я глуп! – подумал Жан Вальжан. – Она его и не  заметила. Я сам обратил ее внимание на него».    

О простота старцев! О мудрость детей!    

Таков уж закон этих ранних лет страданий и забот, этого жаркого  поединка первой любви с первыми препятствиями: девушка не попадается ни в одну  ловушку, юноша попадает в каждую. Жан Вальжан начал тайную борьбу с Мариусом, а  Мариус в святой простоте, свойственной его возрасту и его страсти, даже не  догадывался об этом. Жан Вальжан строил ему множество козней: он менял часы  прогулок, пересаживался на другую скамью, забывал там свой платок, приходил в  сад один; Мариус опрометчиво попадался во все тенета и на все вопросительные  знаки, расставленные Жаном Вальжаном на его пути, простодушно отвечал: «Да!»  Однако Козетта была настолько замкнута в своей кажущейся беззаботности и  непроницаемом спокойствии, что Жан Вальжан пришел к выведу: «Этот дурачина без  памяти влюблен в Козетту, а она даже не подозревает о его существовании».    

И все же сердце его мучительно сжималось. Мгновение, когда  Коэетта полюбит, могло вот-вот наступить. Не начинается ли все с равнодушия?    

Один раз Козетта допустила ошибку и испугала его. «Когда,  просидев три часа, он поднялся со скамьи, она воскликнула:    

– Уже?    

Жан Вальжан не прекратил прогулок в Люксембургском саду, не  желая прибегать к исключительным мерам и опасаясь возбудить подозрение Козетты;  но в эти столь сладкие для влюбленных часы, когда Коэетта улыбалась Мариусу, а  он, опьяненный этой улыбкой, только и видел обожаемое лучезарное лицо, Жан  Вальжан не сводил с него сверкающих страшных глаз. Он не считал себя способным  на какое-либо недоброе чувство, однако порой при виде Мариуса ему казалось, что  он снова становится диким, свирепым зверем, что вновь раскрываются и восстают  против этого юноши те глубины его души, где некогда было заключено столько  злобы. Ему чудилось, что в нем оживают неведомые, давно потухшие вулканы.    

«Как! Он здесь, этот малый? Зачем он пришел? Он пришел  повертеться, поразнюхать, поразведать, попытаться! Он думает: „Гм, почему бы и  нет?“ Он бродит вокруг моего счастья, чтобы схватить его и унести?»    

«Да, – продолжал думать Жан Вальжан, – это так!  Чего он ищет? Приключения! Чего он хочет? Любовной интрижки! Да, любовной  интрижки! А я? Как! Стоило ли тогда быть самым презренным из всех людей, потом  самым несчастным, шестьдесят лет стоять на коленях, выстрадать все, что только  можно выстрадать, состариться, никогда не быв молодым, жить без семьи, без  родных, без друзей, без жены, без детей, оставить свою кровь на всех камнях, на  всех терниях, на всех дорогах, вдоль всех стен, быть мягким, хотя ко мне были  жестоки, и добрым, хотя мне делали зло, и, несмотря на все, стать честным  человеком, раскаяться в том, что сделал дурного, простить зло, мне причиненное,  чтобы теперь, когда я вознагражден, когда все кончено, когда я достиг цели,  когда получил все, чего хотел, – а это справедливо, это хорошо, я за это  заплатил, я это заслужил, – чтобы теперь все пропало, все исчезло! И я  потеряю Козетту и лишусь жизни, радости, души только потому, что какому-то  долговязому бездельнику вздумалось таскаться в Люксембургский сад!»    

И тогда его глаза загорались необыкновенным зловещим светом.  Это был уже не человек, взирающий на другого человека; это был не враг,  взирающий на своего врага. То был сторожевой пес, увидевший вора.    

Остальное известно. Мариус продолжал безумствовать. Однажды  он проводил Козетту до Западной улицы. В другой раз он заговорил с  привратником. Тот заговорил с Жаном Вальжаном. «Сударь, что это за любопытный  молодой человек спрашивал о вас?» – осведомился он. На следующий день Жан  Вальжан бросил на Мариуса взгляд, который тот, наконец, понял. Неделю спустя  Жан Вальжаи переехал. Он дал себе слово, что ноги его больше не будет ни в  Люксембургском саду, ни на Западной улице. Он вернулся на улицу Плюме.    

Козетта не жаловалась, ничего не говорила, не задавала  вопросов, нe добивалась ответов: она уже достигла возраста, когда боятся быть  понятыми и выдать себя. Жану Вальжану были неведомы такого рода тревоги, он не  знал, что только они таят в себе очарование, и только их ему не довелось  испытать; вот почему он не постиг всего значения молчаливости Козетты. Он  только заметил, что она стала печальной, и сам стал мрачен. Это  свидетельствовало о неопытности в борьбе обеих сторон.    

Однажды, желая испытать ее, он спросил:    

– Хочешь пойти в Люксембургский сад?    

Луч света озарил бледное личико Козетты.    

– Да, – ответила она.    

Они отправились туда. Уже прошло три месяца с тех пор, как  они перестали его посещать. Мариус больше туда не ходил. Мариуса там не было.    

На следующий день Жан Вальжан снова спросил Козетту:    

– Хочешь пойти в Люксембургский сад?    

– Нет, – печально и кротко ответила она.    

Жан Вальжан был оскорблен этой печалью и огорчен этой  кротостью. Что происходило в этом уме, столь юном и уже столь непроницаемом?  Какие решения там созревали? Что делалось в душе Козетты? Иногда Жан Вальжан не  ложился спать; он просиживал целые ночи около своего жалкого ложа, обхватив  руками голову и спрашивая себя: «Что же такое на уме у Козетты?»; он старался  понять, о чем она думает.    

О, какие скорбные взоры обращал он в эти минуты к монастырю,  этой белоснежной вершине, этому жилищу ангелов, этому недоступному глетчеру  добродетели! С каким безнадежным восхищением взирал он на монастырский сад,  полный неведомых цветов и заточенных в нем девственниц, где все ароматы и все  души возносятся к небу! Как он любил этот навсегда закрывшийся для него рай,  откуда он ушел по доброй воле, безрассудно покинув эти высоты! Как он сожалел о  своем самоотречении и своем безумии, толкнувшем его на мысль вернуть Козетту в  мир – бедная жертва преданности, ею же повергнутая в прах! Сколько раз он  повторял себе: «Что я наделал!»    

Впрочем, он ничем не выдал себя Козетте. Ни дурным  настроением, ни резкостью. При ней у него всегда было ясное и доброе лицо.  Обращение его с нею было еще белее нежным и более отцовским, чем когда-либо.  Если что-нибудь и позволяло догадываться о его грусти, то лишь еще большая  мягкость.    

Томилась и Козетта. Она страдала, не видя Мариуса, так же  сильно, не давая себе в том ясного отчета, как радовалась его присутствию.  Когда Жан Вальжан перестал брать ее с собой на прогулки, женское чутье невнятно  прошептало ей, что не следует выказывать интерес к Люксембургскому саду и что  если бы она была к нему равнодушна, отец снова повел бы ее туда. Но проходили  дни, недели и месяцы. Жан Вальжан молча принял молчаливое согласие Козетты. Она  пожалела об этом. Но было слишком поздно. Когда она снова пришла в  Люксембургский сад, Мариуса там уже не было. Стало быть, Мариус исчез; все  кончено, что делать? Найдет ли она его когда-нибудь? Она почувствовала  стеснение в груди; оно не проходило, а усиливалось с каждым днем. Она уже не  знала, зима теперь или лето, солнце или дождь, поют ли птицы, цветут георгины  или маргаритки, приятнее ли Люксембургский сад, чем Тюильри, слишком или  недостаточно накрахмалено белье, принесенное прачкой, дешево или дорого Тусен  купила провизию; она пребывала угнетенной, ушедшей в себя, сосредоточенной на  одной мысли и глядела на все пустым и пристальным взглядом человека,  всматривающегося ночью в черную глубину, где исчезло видение.    

Впрочем, она тоже ничем, кроме бледности, не выдавала себя  Жану Вальжану. Он видел то же обращенное к нему кроткое личико.    

Этой бледности было более чем достаточно, чтобы встревожить  его. Иногда он спрашивал ее:    

– Что с тобой?    

Она отвечала:    

– Ничего.    

И так как она понимала, что и он грустит, то, помолчав  немного, добавляла:    

– А вы, отец? Что с вами?    

– Со мною? Ничего, – говорил он.    

Эти два существа, связанные такой редкостной и такой  трогательной любовью, столь долго жившие друг для друга, теперь страдали друг  возле друга, друг из-за друга, молча, не сетуя, улыбаясь.    

 Глава восьмая.    Кандальники    

     

Жан Вальжан был несчастней Козетты. Юность даже в горести  сохраняет в себе свет.    

В иные минуты Жан Вальжан горевал так сильно, что, казалось,  превращался в ребенка. Страданию свойственно пробуждать во взрослом человеке  что-то детское. Им владело непреодолимое чувство; ему казалось, что Козетта  ускользает от него. И в нем родилось желание бороться, удержать ее, вызвать у  нее восхищение чем-нибудь внешним и блестящим. Эти мысли, как мы уже говорили,  ребяческие и в то же время старческие, в силу их наивности, навели его на  другие: он поверил, и не без основания, в действие мишуры на воображение  молодых девушек. Как-то он увидел на улице проезжавшего верхом генерала в  полной парадной форме, – то был граф Кутар, комендант Парижа. Он  позавидовал этому раззолоченному человеку, подумав, какое было бы счастье  надеть такой мундир, представлявший собой нечто неотразимое; если бы Козетта  увидела его в нем, она была бы ослеплена, и если бы он под руку с ней прошел  мимо ворот Тюильри, а караул отдал бы ему честь, этого было бы довольно, чтобы  у Козетты пропало желание заглядываться на молодых людей.    

А тут еще неожиданное потрясение!    

В уединенной жизни, какую они вели с тех пор, как переехали  на улицу Плюме, у них появилась новая привычка. Время от времени они  отправлялись посмотреть на восход солнца, – тихая отрада тех, кто вступает  в жизнь, и тех, кто уходит из нее!    

Утренняя прогулка для любящего одиночество – все равно, что  ночная прогулка, с тем лишь преимуществом, что утром природа веселее. Улицы  пустынны, поют птицы. Козетта, сама точно птичка, охотно вставала рано. Эти  утренние путешествия подготовлялись накануне. Он предлагал, она соглашалась.  Устраивалось нечто вроде заговора, выходили еще до рассвета – то были ее  скромные утехи. Такие невинные чудачества нравятся юности.    

Как известно, у Жана Вальжана была склонность отправляться в  местности, мало посещаемые, в уединенные уголки, в заброшенные места. В те  времена вблизи парижских застав тянулись унылые, почти сливавшиеся с городом  поля, на которых летом росла тощая пшеница и которые осенью, после сбора  урожая, казались не скошенными, а выщипанными. Жан Вальжан отдавал им  предпочтение. Козетта там не скучала. Для него это было уединение, для нее –  свобода. Там она опять превращалась в маленькую девочку, могла бегать и почти  веселиться, снимала шляпку, клала ее на колени Жану Вальжану и рвала цветы. Она  рассматривала бабочек на цветах, но не ловила их; вместе с любовью рождаются  доброта и мягкость: девушка, живущая хрупкой и трепетной мечтой, жалеет  крылышко бабочки. Она плела венки из маков, надевала их на голову, и алые цветы,  пронизанные и насыщенные солнцем, пылавшие, как пламя, венчали огненной короной  ее свежее розовое личико.    

Даже после того, как их жизнь омрачилась, они сохранили  обычай утренних прогулок.    

Однажды, октябрьским утром, соблазненные безмятежной  ясностью осени 1831 года, они вышли из дому и к тому времени, когда начало  светать, оказались возле Менской заставы. Была не заря, а рассвет –  восхитительный и суровый час. Мерцавшие в бледной и глубокой лазури созвездия,  совсем черная земля, побелевшее небо, вздрагивающие стебельки, таинственное  трепетание сумерек. Жаворонок, словно затерявшийся среди звезд, пел где-то на  огромной высоте, и казалось, будто этот гимн бесконечно малого бесконечно  великому умиротворяет беспредельность. На востоке церковь Валь-де-Грас вырисовывалась  темной громадой на чистом, стального цвета горизонте; ослепительная Венера  восходила за ее куполом, словно душа, ускользающая из мрачной темницы.    

Всюду были мир и тишина; на дороге ни души; кое-где в  низинах едва различимые фигуры рабочих, шедших на работу.    

Жан Вальжан уселся в боковой аллейке на бревнах, сваленных у  ворот дровяного склада. Он сидел лицом к дороге, спиной к свету; он забыл о  восходившем солнце; им овладело то глубокое раздумье, которое поглощает все  мысли, делает невидящим взгляд и словно заключает человека в четырех стенах.  Есть мысли, которые можно было бы назвать вертикальными, – они заводят в такую  глубь, что требуется время для того, чтобы вернуться на землю. Жан Вальжан  погрузился в одно из таких размышлений. Он думал о Козетте, о возможном  счастье, если бы ничто не вставало между ними, о свете, которые она наполняла  его жизнь, о том свете, которым дышала его душа. Он был почти счастлив,  отдавшись этой мечте. Козетта, стоя возле него, смотрела на розовеющие облака.    

Вдруг она воскликнула:    

– Отец! Оттуда кто-то едет.    

Жан Вальжан поднял голову.    

Она была права.    

Дорога, ведущая к прежней Менской заставе, как известно,  составляет продолжение Севрской улицы, и ее перерезает под прямым углом  бульвар. У поворота с бульвара на дорогу, в том месте, где они пересекаются,  слышался трудно объяснимый в такое время шум и виднелась неясная громоздкая  масса. Что-то бесформенное, появившееся со стороны бульвара, выбиралось на  дорогу.    

Все это вырастало и спокойно двигалось вперед, и в то же  время это было что-то вздыбленное и колышущееся; это походило на повозку, но  нельзя было понять, с каким она грузом. Смутно были видны лошади, колеса,  слышались крики, хлопали бичи. Постепенно очертания этой массы обрисовывались,  хотя еще тонули во мгле. Действительно, то была повозка, свернувшая с бульвара  на дорогу и направлявшаяся к заставе, у которой сидел Жан Вальжан; другая такая  же повозка следовала за ней, потом третья, четвертая; семь телег появились одна  за другой, голова каждой лошади упиралась в задок ехавшей впереди повозки.  Какие-то силуэты шевелились на этих телегах, поблескивало в сумерках что-то  похожее на обнаженные шашки, слышался лязг, напоминавший звон цепей, голоса  звучали громче, все это двигалось вперед и было таким же страшным, как то, что возникает  лишь в пещере сновидений.    

Приближаясь, все приняло определенную форму и выступило  из-за деревьев с призрачностью видения; вся эта масса словно побелела;  мало-помалу разгоравшийся день заливал тусклым брезжущим светом это скопище,  одновременно потустороннее и живое, головы силуэтов превратились в лица  мертвецов. А было это вот что.    

По дороге цепочкой тянулись семь повозок. Первые шесть имели  особое устройство. Они походили на дроги бочаров; то было нечто вроде длинных  лестниц, положенных на два колеса и переходивших на переднем конце в оглобли.  Каждые дроги или, вернее, каждую лестницу тащили четыре лошади, запряженные  цугом. Лестницы были усеяны странными гроздьями людей. При слабом свете дня  различить этих людей было еще невозможно, но их присутствие угадывалось. По  двадцать четыре человека на каждой повозке, по двенадцати с каждой стороны,  спиной друг к другу, лицом к прохожим, со свесившимися вниз ногами, – так  эти люди совершали свой путь. За спинами у них что-то позвякивало: то была цепь;  на шеях что-то поблескивало: то были железные ошейники. У каждого отдельный  ошейник, но цепь общая; таким образом эти двадцать четыре человека, если бы им  пришлось спуститься с дрог и пойти, неминуемо составили бы единое членистоногое  существо, с цепью вместо позвоночника, извивающееся по земле почти так же, как  сороконожка. На передке и на задке каждой повозки стояло два человека с  ружьями; каждый придерживал ногами конец цепи. Ошейники были квадратные.  Седьмая повозка, четырехколесная поместительная фура с дощатыми стенками, но  без верха, была запряжена шестью лошадьми; в ней гремела куча железных  котелков, чугунов, жаровен и цепей, и лежали, вытянувшись во весь рост,  связанные люди, с виду больные. Эта фура, сквозная со всех сторон, была  снабжена разбитыми решетками, которые казались отслужившими свой срок орудиями  старинного позорного наказания.    

Повозки держались середины дороги. С обеих сторон шли в два  ряда гнусного вида конвойные в складывающихся треуголках, как у солдат  Директории, грязные, рваные, омерзительные, наряженные в серо-голубые и  изодранные в клочья мундиры инвалидов и панталоны факельщиков, с красными  эполетами, желтыми перевязями, с тесаками, ружьями и палками, – настоящие  обозные солдаты. В этих сбирах приниженность попрошаек сочеталась с властностью  палачей. Тот, кто, по видимому, был их начальником, держал в руке бич почтаря.  Эти подробности, стушеванные сумерками, все яснее вырисовывались в свете  наступавшего дня. В голове и в хвосте шествия торжественно выступали конные  жандармы, с саблями наголо.    

Процессия была такой длинной, что, когда первая повозка  достигла заставы, последняя только еще съезжала с бульвара.    

По обеим сторонам дороги теснилась толпа зрителей,  появившаяся неизвестно откуда и собравшаяся в мгновение ока, как это часто  бывает в Париже. В ближних улочках слышались голоса людей, окликающих друг  друга, и стук сабо огородников, бежавших взглянуть на зрелище.    

Скученные на дрогах люди молча переносили тряску. Они  посинели от утреннего холода. Все были в холщовых штанах и в деревянных  башмаках на босу ногу. А в остальном их одежда являла собой причуды нищеты. Она  была отвратительно несуразна; нет ничего более мрачного, чем шутовское рубище.  Шляпы с проломанным дном, клеенчатые фуражки, ужасные шерстяные колпаки и,  рядом с блузой, черный фрак с продранными локтями; на некоторых были женские  шляпы, на других – плетушки; виднелись волосатые груди; сквозь прорехи в одежде  можно было различить татуировку: храмы любви, пылающие сердца, амуры, а рядом  лишаи и нездоровые красные пятна. Двое или трое привязали к перекладинам дрог  свисавший наподобие стремени соломенный жгут, который служил опорой их ногам.  Один из них держал в руке нечто похожее на черный камень и, поднося его ко рту,  казалось, вгрызался в него: это был хлеб. Глаза у всех были сухие, потухшие или  светившиеся недобрым светом. Конвойные ругались; люди в цепях не издавали ни  звука; время от времени слышался удар палкой по голове или по спине; некоторые  зевали; их лохмотья внушали ужас; ноги болтались, плечи колыхались; головы  сталкивались, цепи звенели, глаза дико сверкали, руки сжимались в кулаки или  неподвижно висели, как у мертвецов; позади обоза заливались смехом ребятишки.    

Эта вереница повозок, какова она ни была, наводила на  мрачные мысли. Можно было ожидать что не сегодня-завтра разразится ливень,  потом еще и еще, что рваная одежонка промокнет насквозь, что, вымокнув, эти  люди не обсохнут, озябнув, не согреются, что их мокрые холщовые штаны прилипнут  к телу, в башмаки нальется вода, что удары бича не помешают их зубам стучать, цепь  по-прежнему будет держать их за шею, ноги по-прежнему будут висеть; и нельзя  было не содрогнуться, глядя на этих людей, связанных, беспомощных, под  холодными осенними тучами и, подобно деревьям и камням, отданных на волю дождя,  студеного ветра, всех неистовств непогоды.    

Палочные удары не миновали даже связанных веревками больных,  неподвижно лежавших на седьмой телеге, точно мешки с мусором.    

Внезапно взошло солнце; с востока брызнул огромный луч и как  будто воспламенил все эти страшные головы. Языки развязались, полился бурный  поток насмешек, проклятий и песенок. Широкая горизонтальная струя света  разрезала надвое всю эту вереницу повозок, озарив головы и туловища, оставив  ноги и колеса в темноте. На лицах проступили мысли; это мгновение было ужасно –  то демоны глянули из-под упавших масок, то обнажили себя свирепые души. Даже  освещенное, это сборище оставалось темным. Некоторые, развеселившись, вставили  в рот трубочки от перьев и выдували на толпу насекомых, стараясь попасть в  женщин. Заря, наводя черные тени, подчеркивала жалкие профили; все были  изуродованы нищетой; это было настолько чудовищно, что, казалось, солнечный  свет потускнел, превратившись в мерцающий отблеск молнии. Повозка, открывавшая  поезд, затянула во всю мочь и загнусавила с дикой игривостью попурри из  пользовавшейся в то время известностью Весталки Дезожье; деревья уныло  шелестели листьями; в боковой аллее буржуа слушали с идиотским блаженством эти  шуточки, исполняемые призраками.    

В этой процессии, как в первозданном хаосе, смешались все  человеческие бедствия. Там можно было увидеть лицевой угол всех животных; там  были старики, юноши, голые черепа, седые бороды, чудовищная циничность, угрюмая  покорность, дикие оскалы, нелепые позы, свиные рыла под фуражками, подобия  девичьих головок с выпущенными на виски завитками, детские и потому страшные  лица, тощие лики скелетов, которым не хватало только смерти. На первой телеге  сидел негр, в прошлом, быть может, невольник, который мог сравнить свои прежние  цепи с настоящими. Страшный уравнитель низов, позор, тронул все лица; на этой  ступени падения, в последних глубинах общественного дна, испытали они последнее  свое превращение: невежество, перешедшее в тупость, и разумение, перешедшее в  отчаяние. Тут не из кого было выбирать: эти люди представляли собой как бы  самые сливки грязи. Было ясно, что случайный распорядитель гнусной процессии не  распределял их по группам. Эти существа были связаны и соединены наудачу,  вероятно, по произволу алфавита, и, как попало, погружены на повозки. Однако  ужасы, собранные вместе, в конце концов выявляют свою равнодействующую; всякое  объединение несчастных дает некий итог; каждая цепь имела общую душу, каждая  телега – свое лицо. Рядом с той, которая пела, была другая, на которой вопили;  на третьей выпрашивали милостыню; на одной скрежетали зубами; на следующей  стращали прохожих; на шестой богохульствовали; последняя была нема, как могила.  Данте решил бы, что он видит семь кругов ада в движении.    

Это был зловещий марш осужденных к месту наказания, но  совершался он не на ужасной огненной колеснице Апокалипсиса, а, что еще  страшнее, на позорных тюремных повозках.    

Один из конвойных, державший палку с крючком на конце, время  от времени обнаруживал намерение поворошить ею эту кучу человеческого отребья.  Какая-то старуха в толпе показывала на них пальцем мальчику лет пяти и  приговаривала: «Это тебе урок, негодник!»    

Пение и брань все усиливались; наконец тот, кто казался  командиром охраны, щелкнул бичом, и по этому знаку ужасающие палочные удары,  глухие и слепые, подобно граду, обрушились на семь повозок; люди рычали,  бесновались, и это удвоило веселье уличных мальчишек, налетевших на этот  гнойник, подобно рою мух.    

Взгляд Жана Вальжана стал страшен. То были уже не глаза; то  было непроницаемое стекло, заменяющее зрачок у некоторых несчастных, не  отражающее действительности, но словно горящее отсветами ужасов и катастроф. Он  не замечал открывшегося перед ним зрелища; его взору предстало страшное  видение. Он хотел встать, бежать, исчезнуть, – и не мог двинуть пальцем.  Иногда увиденное овладевает вами и как бы вцепляется в вас. Он застыл,  пригвожденный к месту, окаменевший, остолбенелый, спрашивая себя в невыразимой  смутной тревоге, что означает это зловещее преследование, откуда взялось это  скопище демонов, обратившееся против него. Внезапно он поднял руку ко  лбу, – обычное движение, тех, к кому внезапно возвращается память, –  он вспомнил, что таков был постоянный маршрут, что сюда обычно сворачивали,  чтобы избежать встречи с королем, всегда возможной по дороге в Фонтенебло, и что  тридцать пять лет тому назад он сам проезжал через эту заставу.    

Козетта была испугана по-другому, но не меньше. Она ничего  не понимала; у нее перехватило дыхание; то, что она видела, казалось ей  невозможным. Наконец она воскликнула:    

– Отец! Что такое в этих повозках?    

Жан Вальжан ответил:    

– Каторжники.    

– Куда же они едут?    

– На каторгу.    

В это время палочные удары посыпались особенно щедро и  часто, к ним прибавились удары саблей плашмя, – то было какое-то  неистовство бичей и палок; каторжники скорчились, наказание привело их в  состояние отвратительной покорности, все замолчали, бросая по сторонам взгляды  затравленных волков.    

Козетта дрожала с головы до ног.    

– Отец! И все это – люди? – снова спросила она.    

– Некоторые из них, – ответил несчастный.    

Это был этап, выступивший до рассвета из Бисетра и  направлявшийся по дороге в Мен, чтобы обогнуть Фонтенебло, где тогда пребывал  король. Этот объезд должен был продлить ужасный путь на три или четыре дня, но,  чтобы уберечь августейшую особу от неприятного зрелища, можно, разумеется,  продолжить пытку.    

Жан Вальжан вернулся домой совершенно подавленный. Такая  встреча равносильна удару; она оставляет по себе грозную память.    

Однако Жан Вальжаи, возвратившись с Козеттой на Вавилонскую  улицу, не заметил, чтобы она задавала еще вопросы по поводу того, что им  довелось увидеть; возможно, он был слишком погружен в себя и угнетен, чтобы  воспринять ее слова и ответить на них. Только вечером, когда Козетта уходила  спать, он услышал, как она вполголоса, словно разговаривая сама с собой, сказала:    

– О господи! Мне кажется, если бы я встретилась с  кем-нибудь из этих людей, я умерла бы только оттого, что увидела его вблизи!    

К счастью, на следующий день после этой трагической встречи,  в Париже, по случаю какого-то официального торжества, состоялись празднества:  парад на Марсовом поле, фехтование шестами лодочников на Сене, представление на  Елисейских полях, фейерверки на площади Звезды, иллюминация всюду. Жан Вальжаи,  изменив своим привычкам, повел Козетту на праздник, чтобы рассеять воспоминания  о вчерашнем дне и заслонить веселой суматохой, поднявшейся в Париже,  отвратительную картину, промелькнувшую перед ней накануне.    

Парад, бывший приправой к празднеству, естественно вызвал  круговращение мундиров; Жан Вальжан надел форму национального гвардейца, испытывая  нечто похожее на чувство укрывшегося от опасности человека. Так или иначе цель  прогулки была, казалось, достигнута. Козетта, считавшая для себя законом  угождать отцу, согласилась на это развлечение с легкой и непритязательной  радостью, свойственной юности; впрочем, для нее всякое зрелище было внове, и  она не отнеслась слишком пренебрежительно к этому общему котлу веселья,  именуемому «народным гуляньем»; Жан Вальжан имел право думать, что он добился  своего и что в памяти Козетты не осталось и следа от мерзкого видения.    

Несколько дней спустя, утром, когда ярко светило солнце, они  оба вышли в сад – это было новым нарушением правил, установленных для себя  Жаном Вальжаном, и привычки сидеть в своей комнате, которую привила Козетте ее  печаль; Козетта, в пеньюаре, восхитительно окутанная этим небрежным утренним  нарядом, подобно звезде, прикрытой облачком, вся розовая после сна и озаренная  светом, стоя возле старика, молча ее созерцавшего растроганным взглядом,  обрывала лепестки маргаритки. Она не знала прелестного гадания: «любит – не  любит»; да и кто мог ее этому научить? Она ощипывала цветок инстинктивно,  невинно, не подозревая, что обрывать маргаритку – значит обнажать свое сердце.  Если бы существовала четвертая Грация, именуемая Меланхолией и при этом улыбавшаяся,  то она походила бы на эту Грацию. Жан Вальжан был заворожен созерцанием  беленьких пальчиков, обрывавших цветок; он забыл обо всем, растворившись в  сиянии, окружавшем девушку. Рядом, в кустах, щебетала малиновка. Белые облачка  так весело неслись по небу, словно только что вырвались на свободу. Козетта  продолжала сосредоточенно обрывать цветок; казалось, она мечтала о чем-то, и ее  мечта должна была быть очаровательной. Внезапно, с изящной медлительностью  лебедя, она повернула голову и спросила:    

– Отец, а что это такое – каторга?    

     

 Книга четвертая    

Помощь снизу может быть помощью свыше    

     Глава первая.    Рана снаружи, исцеление внутри    

     

Так, день за днем, омрачалась их жизнь.    

У них осталось только одно развлечение, некогда бывшее  счастьем, – оделять хлебом голодных и одеждой страдавших от холода.  Навещая бедняков, Жан Вальжан и Козетта, которая часто сопровождала его,  чувствовали, как вновь оживает в них что-то от былой задушевной их близости;  иногда, если случался хороший день и удавалось помочь многим страдальцам,  согреть и порадовать многих малышей, Козетта вечером была несколько веселее.  Именно в эту пору их жизни они и посетили конуру Жондрета.    

На следующее же утро после этого посещения Жан Вальжан  появился в доме спокойный, как всегда, но с широкой раной на левой руке,  воспалившейся, злокачественной и похожей на ожог; о причине ее он сказал  уклончиво. Из-за этой раны его целый месяц лихорадило, и он сидел дома.  Обращаться к врачу он не хотел. Когда Козетта настаивала, он отвечал. «Позови  ветеринара».    

Козетта перевязывала рану утром и вечером с такой  божественной кротостью, с таким выражением ангельского счастья быть ему  полезной, что Жан Вальжан чувствовал, как к нему возвращается прежняя радость,  как рассеиваются его опасения и тревоги. Глядя на Козетту, он твердил: «О  целебная рана! О целебная болезнь!»    

Пока отец был болен, Козетта покинула особняк: она снова  полюбила флигелек и дворик. Почти весь день она проводила с Жаном Вальжаном и  читала ему книги по его выбору, главным образом путешествия. Жан Вальжан  воскресал; его счастье вновь расцветало, сияя неизъяснимым светом;  Люксембургский сад, молодой неизвестный бродяга, охлаждение Козетты – все эти  тучи не застилали больше его души. Он даже сказал себе: «Я все это выдумал. Я  старый сумасброд».    

Его счастье было так велико, что страшная и столь  неожиданная встреча с семейством Тенардье в конуре Жондрета почти не затронула  его. Он успел ускользнуть, его след был потерян. Что ему до остального! Если он  и вспоминал о ней, то лишь с чувством жалости к этим несчастным. «Теперь они в  тюрьме, – думал он, – и уже не в состоянии мне вредить, но какая  жалкая, несчастная семья!»    

Об отвратительном видении на Менской заставе Козетта больше  не заговаривала.    

В монастыре сестра Мехтильда преподавала Козетте музыку. У  Козетты был голос малиновки, наделенной душой, и порой, вечерами, в скромном  жилище раненого, она пела печальные песенки, радовавшие Жана Вальжана.    

Наступила весна; сад в это время года был так прекрасен, что  Жан Вальжан сказал Козетте: «Ты никогда не гуляешь в саду, поди  прогуляйся». – «Хорошо, отец», – сказала Козетта.    

Исполняя его желание, она снова начала гулять в саду,  большею частью одна, потому что, как мы уже упоминали, Жан Вальжан, по всей  вероятности боясь быть замеченным через решетку, почти никогда не ходил в сад.    

Его рана дала другое направление мыслям обоих.    

Козетта, увидев, что отцу стало легче, что он выздоравливает  и кажется счастливым, испытывала удовлетворение, которого она даже не приметила  сама, настолько естественно и незаметно оно пришло. Кроме того, был март, дни  становились длиннее, зима проходила, а она всегда уносит с собой что-то от  наших горестей; потом наступил апрель-этот рассвет лета, свежий, как заря, веселый,  как детство, иногда плаксивый, как новорожденный. Природа в этом месяце полна  пленительного мерцающего света, льющегося с неба, из облаков, от деревьев,  лугов и цветов в человеческое сердце.    

Козетта была еще слишком молода, чтобы не проникнуться этой  радостью апреля, который был сам похож на нее. Нечувствительно и незаметно для  нее мрачные мысли исчезали. Весной в опечаленной душе становится светлее, как в  ясный полдень в подвале. Да Козетта особенно и не печалилась уж так сильно. Это  было очевидно, хотя она и не отдавала себе в том отчета. Утром, часов около  десяти, после завтрака, когда ей удавалось увлечь отца на четверть часа в сад и  погулять с ним на солнышке возле крылечка, поддерживая его больную руку, она  сама не замечала, что то и дело смеялась и была счастлива.    

Жан Вальжан с радостью убеждался, что она снова становится свежей  и румяной.    

– О целебная рана! – тихонько повторял он.    

И он был благодарен Тенардье.    

Как только рана зажила, он возобновил свои одинокие вечерние  прогулки.    

Но было бы заблуждением думать, что можно без всяких  приключений гулять одному вечерами по малонаселенным окраинам Парижа.    

 Глава вторая.    Тетушка Плутарх без труда объясняет некое явление    

     

Как-то вечером маленькому Гаврошу нечего было есть; он  вспомнил, что не обедал и накануне; это становилось скучным. Он решил  попытаться поужинать и отправился побродить в пустынных местах за Сальпетриер;  именно там и можно было рассчитывать на удачу. Где нет никого, что-нибудь да  найдется. Он добрался до какого-то поселка; ему показалось, что это деревня  Аустерлиц.    

Однажды, разгуливая там, он заметил старый сад, где  появлялись старик и старуха, а в этом саду – довольно сносную яблоню. Возле  яблони находилось нечто вроде неплотно прикрытого ларя для хранения плодов,  откуда можно было стащить яблоко. Яблоко – это ужин; яблоко – это жизнь. Яблоко  погубило Адама, но могло спасти Гавроша. За садом была пустынная немощеная  улочка, за отсутствием домов окаймленная кустарником; сад от улицы отделяла  изгородь.    

Гаврош направился к этому саду, нашел улочку, узнал яблоню,  убедился, что ларь для плодов на месте, и внимательно обследовал изгородь; а  что такое изгородь? – раз-два, и перескочил. Вечерело, на улице не было ни  души, время казалось подходящим. Гаврош собрался уже идти на приступ, но вдруг  остановился. В саду разговаривали. Гаврош посмотрел сквозь щель в изгороди.    

В двух шагах от него, по ту сторону изгороди, как раз против  места, которое он наметил, чтобы проникнуть внутрь, лежал камень, служивший  скамьей; на этой скамье сидел старик, хозяин сада, а перед ним стояла старуха.  Старуха брюзжала. Гаврош, не отличавшийся скромностью, прислушался.    

– Господин Мабеф! – сказала старуха.    

«Мабеф! – подумал Гаврош. – Вот потеха!»    

Старик не шевельнулся. Старуха повторила:    

– Господин Мабеф!    

Старик, не поднимая глаз, наконец отозвался:    

– Что скажете, тетушка Плутарх?    

«Тетушка Плутарх! – подумал Гаврош. – Да это прямо  умора!»    

Тетушка Плутарх заговорила, и старик вынужден был вступить с  ней в беседу.    

– Хозяин недоволен.    

– Почему?    

– Мы должны за девять месяцев.    

– Через три месяца мы ему будем должны за двенадцать.    

– Он говорит, что выставит нас.    

– Что ж, я пойду.    

– Зеленщица просит денег. И нет больше ни одной охапки  поленьев. Чем вы будете отапливаться зимой? У нас нет дров.    

– Зато есть солнце.    

– Мясник больше не дает в долг и не хочет отпускать  говядину.    

– Это очень кстати. Я плохо переношу мясо. Это для меня  слишком тяжелая пища.    

– Что же подавать на обед?    

– Хлеб.    

– Булочник требует по счету и говорит, что раз нет  денег, не будет и хлеба.    

– Хорошо!.    

– Что же вы будете есть?    

– У нас есть яблоки.    

– Но, сударь, ведь нельзя жить просто так, без денег.    

– У меня их нет.    

Старуха ушла, старик остался один. Он погрузился в  размышления. Гаврош тоже размышлял. Почти совсем стемнело.    

Вместо того чтобы перебраться через изгородь, Гаврош уселся  под ней – таково было первое следствие его размышлений. Внизу ветки кустарника  были немного реже.    

«Смотри-ка, – воскликнул про себя Гаврош, – да тут  настоящая спальня!» Забравшись поглубже, он свернулся в комочек. Спиной он  почти касался скамьи дедушки Мабефа. Он слышал дыхание старика.    

Вместо того чтобы пообедать, он попытался заснуть.    

Сон кошки – сон вполглаза. Гаврош и сквозь дремоту караулил.    

Бледное сумеречное небо отбрасывало белый отсвет на землю, и  улица обозначалась сизой полосой между двумя рядами темных кустов.    

Внезапно на этой белесоватой ленте возникли два силуэта.  Один шел впереди, другой – на некотором расстоянии сзади.    

– А вон и еще двое, – пробормотал Гаврош.    

Первый силуэт напоминал старого, согбенного, задумчивого  буржуа, одетого более чем просто, вышедшего побродить вечерком под звездным  небом и ступавшего медленно, по-стариковски.    

Другой был тонкий, стройный, подтянутый. Он соразмерял свои  шаги с шагом первого, но в преднамеренной медлительности его походки  чувствовались гибкость и проворство. В нем было что-то хищное и внушавшее  беспокойство; вместе с тем весь его облик выдавал «модника», по выражению того  времени. У него была отличная шляпа, черный сюртук в талию, хорошо сшитый и,  вероятно, из прекрасного сукна. В том, как он держал голову, сквозила сила и  изящество, а под шляпой, в сумерках, можно было различить бледный юношеский  профиль и розу во рту. Этот второй силуэт был хорошо знаком Гаврошу: то был  Монпарнас.    

Что же касается первого, то о нем нельзя было ничего  сказать, кроме того, что это добродушный на вид старик.    

Гаврош уставился на них.    

Один из этих двух прохожих, по-видимому, имел какие-то виды  на другого. Гаврош мог наблюдать, что произойдет дальше. Его спальня очень  кстати оказалась удобным укрытием.    

Монпарнас на охоте, в такой час, в таком месте – это не  обещало ничего хорошего. Гаврош почувствовал, как его мальчишеская душа  прониклась жалостью к старику.    

Что делать? Вмешаться? Это будет помощью одного  слабосильного другому! Монпарнас бы только посмеялся. Гаврош был уверен, что  этот страшный восемнадцатилетний бандит справится со стариком и ребенком в два  счета.    

Пока Гаврош раздумывал, нападение было совершено, внезапное  и отвратительное. Нападение тигра на оленя, паука на муху. Монпарнас,  неожиданно бросив розу, прыгнул на старика, схватил его за ворот, стиснул  руками и повис на нем. Гаврош едва удержался от крика. Мгновение спустя один из  прохожих лежал под другим, придавленный, хрипящий, бьющийся; каменное колено  упиралось ему в грудь. Но только произошло не совсем то, чего ожидал Гаврош.  Лежавший на земле был Монпарнас; победителем был старик. Все это произошло в  нескольких шагах от Гавроша.    

Старик устоял на ногах и на удар ответил ударом такой  страшной силы, что нападающий и его жертва мгновенно поменялись ролями.    

«Ай да старик!» – подумал Гаврош и, не удержавшись, захлопал  в ладоши. Но его рукоплескания не были услышаны. Они не донеслись до слуха  занятых борьбой и прерывисто дышавших противников, оглушенных друг другом.    

Воцарилась тишина. Монпарнас перестал отбиваться. Гаврош  подумал: «Уж не прикончил ли он его?»    

Старик не произнес ни слова, ни разу не крикнул. Потом он  выпрямился, и Гаврош услышал, как он сказал Монпарнасу:    

– Вставай.    

Монпарнас поднялся, но старик все еще держал его. У  Монпарнаса был униженный и разъяренный вид волка, пойманного овцой.    

Гаврош смотрел во все глаза и слушал во все уши. Он  забавлялся от души.    

Он был вознагражден за свое добросовестное беспокойство  зрителя. До него долетел разговор, приобретавший в ночной тьме трагический  оттенок. Старик спрашивал, Монпарнас отвечал:    

– Сколько тебе лет?    

– Девятнадцать.    

– Ты силен и здоров. Почему ты не работаешь?    

– Ну, это скучно.    

– Чем же ты занимаешься?    

– Бездельничаю.    

– Говори серьезно. Можно ли сделать что-нибудь для  тебя? Кем бы ты хотел быть?    

– Вором.    

Воцарилось молчание. Казалось, старик глубоко задумался. Он  стоял неподвижно, не выпуская, однако, Моппарнаса.    

Время от времени молодой бандит, сильный и ловкий, делал  внезапные движения животного, пойманного в капкан. Он вырывался, пытался дать  подножку, бешено извивался всем телом, стараясь ускользнуть. Старик, казалось,  этого не замечал, держа обе его руки в одной своей с властным спокойствием  беспредельной силы.    

Задумчивость старика длилась несколько минут, потом,  пристально взглянув на Монпарнаса, он слегка повысил голос и среди обступившей  их тьмы обратился к нему с чем-то вроде торжественной речи, которую Гаврош  выслушал, не проронив ни звука.    

– Дитя мое, из-за своей лени ты начинаешь влачить самое  тяжкое существование. Ты объявляешь себя бездельником? Так готовься же  работать! Ты видел одну страшную машину? Она называется прокатным станом.  Следует ее остерегаться – она кровожадна и коварна; стоит ей только схватить  человека за полу, как он весь будет втянут в нее. Праздность подобна этой машине.  Остановись, пока еще есть время, и спасайся! Иначе конец; не успеешь оглянуться,  как попадешь в шестерню. И раз ты пойман, не надейся больше ни на что. За  работу, лентяй! Отдых кончился. Железная рука неумолимого труда схватила тебя.  Зарабатывать на жизнь, делать свое дело, выполнять свой долг – ты этого не  хочешь? Жить как другие тебе скучно? Ну так вот! Ты будешь жить иначе.  Работа-закон; кто отказывается от нее, видя в ней скуку, узнает ее как мучительное  наказание. Раз ты не хочешь быть тружеником, то станешь рабом. Труд если и  отпускает нас, то только для того, чтобы снова схватить, но уже по-иному; раз  ты не хочешь быть его другом, то будешь его невольником. Ты не хотел честной  человеческой усталости? Ты будешь обливаться потом грешника в преисподней!  Когда другие будут петь, ты будешь хрипеть. Ты увидишь издали, снизу, как  другие работают, и тебе покажется, что они отдыхают. Пахарь, жнец, матрос,  кузнец явятся тебе, залитые светом, подобно блаженным в раю. Что за свет  излучает наковальня! Вести плуг, вязать снопы – какое наслаждение! Варка на  свободе под ветром, – ведь это праздник! А ты, лентяй, работай киркой,  таскай, ворочай, двигайся! Плетись в своем ярме, ты уже стал вьючным животным в  адской запряжке! Ничего не делать – это твоя цель? Ну так вот! Ни одной недели,  ни одного дня, ни одного часа без изнеможения. Поднять что-нибудь станет для  тебя мукой. Каждая минута заставит трещать твои мускулы. Что для других будет  легким, как перышко, то для тебя будет каменной глыбой. Вещи, самые простые,  покажутся тебе непреодолимой крутизной. Жизнь станет чудовищной для тебя. Ходить,  двигаться, дышать – какая тяжелая работа! Твои легкие будут казаться тебе  стофунтовой тяжестью. Здесь пройти или там – станет для тебя трудно разрешимой  задачей. Любой человек, желающий выйти из дому, отворяет дверь, и готово – он  на улице. Для тебя же выйти из дому – значит пробуравить стену. Чтобы очутиться  на улице, что обычно делают? Спускаются по лестнице; ты же разорвешь простыни,  совьешь веревку, потом вылезешь в окно и на этой нити повиснешь над  пропастью, – и это будет ночью, в дождь, в бурю, в ураган; если же веревка  окажется слишком короткой, у тебя останется только один способ спуститься –  упасть. Упасть, как придется. Или же тебе придется карабкаться в дымоходе,  рискуя сгореть, или ползти по стокам отхожих мест, рискуя утонуть. Я уж не говорю  о дырах, которые нужно прикрывать, о камнях, которые нужно вынимать и снова  вставлять двадцать раз в день, о штукатурке, которую нужно прятать в тифяке.  Допустим, перед тобой замок; у горожанина в кармане есть ключ, изготовленный  слесарем. А ты, если захочешь обойтись без ключа, будешь обречен на  изготовление страшной, диковинной вещи. Ты возьмешь монету в два су и разрежешь  ее на две пластинки. При помощи каких инструментов? Ты их изобретешь. Это уж  твоя забота. Потом ты выскоблишь внутри эти две пластинки, стараясь не  попортить их поверхности, и нарежешь их винтом так, чтобы они плотно  скреплялись друг с другом, как дно и крышка. Свинченные таким образом, они  ничем себя не выдадут. Для надзирателей, – ведь за тобой будут  следить, – это просто монета в два су, для тебя – ящичек. Что же ты  спрячешь в него? Маленький кусочек стали. Часовую пружинку, на которой ты  сделаешь зубцы и которая превратится в пилочку. Этой пилочкой, длиной с  булавку, спрятанной в твою монету, ты должен будешь перепилить замочный язычок  и задвижку, дужку висячего замка, перекладину в твоем окне и железное кольцо на  твоей ноге. Изготовив этот изумительный, дивный инструмент, свершив все эти  чудеса искусства, ловкости, сноровки, терпенья, что ты получишь в награду, если  обнаружат твое изобретение? Карцер. Вот твое будущее. Лень, праздность – да  ведь это омут! Ничего не делать – печальное решение, знаешь ли ты это? Жить за  счет общества? Быть бесполезным, то есть вредным! Это ведет прямо в глубь  нищеты. Горе тому, кто хочет быть тунеядцем! Он станет отвратительным червем.  А, тебе не нравится работать? У тебя только одна мысль – хорошо попить, хорошо  поесть, хорошо поспать? Так ты будешь пить воду, ты будешь есть черный хлеб, ты  будешь спать на досках, в железных цепях, сковывающих твое тело, и ночью будешь  ощущать их холод. Ты разобьешь эти цепи, ты убежишь? Отлично. Ты поползешь на  животе в кусты, и ты будешь есть траву, как зверь. И тебя поймают. И ты  проведешь целые годы в подземной тюрьме, прикованный к стене, нащупывая кружку,  чтобы напиться, будешь грызть ужасный тюремный хлеб, от которого отказались бы  собаки, будешь есть бобы, изъеденные до тебя червями. Ты станешь мокрицей,  живущей в погребе. Пожалей же себя, невластное дитя, ведь ты еще так молод, не  прошло и двадцати лет с тех пор, как ты лежал у груди кормилицы; наверно, и  мать у тебя еще жива! Заклинаю тебя, послушайся меня. Ты хочешь платья из  тонкого черного сукна, лакированных туфель, завитых волос, ты хочешь умащать  свои кудри душистым маслом, нравиться женщинам, быть красивым? Ты будешь обрит  наголо, одет в красную куртку и деревянные башмаки. Ты хочешь носить перстни –  на тебя наденут ошейник. Если ты взглянешь на женщину – получишь удар палкой.  Ты войдешь в тюрьму двадцатилетним юношей, а выйдешь пятидесятилетним стариком!  Ты войдешь туда молодой, румяный, свежий, у тебя сверкающие глаза, прекрасные  зубы, великолепные волосы, а выйдешь согнувшийся, разбитый, морщинистый,  беззубый, страшный, седой! О бедное мое дитя, ты на ложном пути, безделье  подает тебе дурной совет! Воровство – самая тяжелая работа! Поверь мне, не бери  на себя этот мучительный труд – лень. Быть мошенником не легко. Гораздо легче  быть честным человеком. А теперь иди и подумай о том, что я тебе сказал.  Кстати, чего ты хотел от меня? Тебе нужен мой кошелек? На, бери.    

Отпустив Монпарнаса, старик положил ему в руку кошелек.  Монпарнас взвесил его на руке и, с привычной осторожностью, как если бы он  украл его, тихонько опустил в задний карман сюртука.    

Затем старик повернулся и спокойно продолжал прогулку.    

– Дуралей! – пробормотал Монпарнас.    

Кто был этот добрый старик? Читатель, без сомнения,  догадался.    

Озадаченный Монпарнас смотрел, как он исчезает в сумерках.  Эти минуты созерцания были для него розовыми.    

В то время как старик удалялся, Гаврош приближался.    

Бросив искоса взгляд на изгородь, Гаврош убедился, что  папаша Мабеф, по-видимому, задремавший, все еще сидит на скамье. Мальчишка  вылез из кустов и тихонько пополз к Монпарнасу, который стоял к нему спиной.  Невидимый во тьме, он неслышно подкрался к нему, осторожно засунул руку в  задний карман его черного изящного сюртука, схватил кошелек, вытащил руку и  пополз обратно, как уж, ускользающий в темноте. Монпарнас, не имевший никаких  оснований остерегаться и задумавшийся первый раз в жизни, ничего не заметил.  Гаврош, вернувшись к тому месту, где сидел папаша Мабеф, перекинул кошелек  через изгородь и пустился бежать со всех ног.    

Кошелек упал на ногу папаши Мабефа. Это его разбудило. Он  наклонился и поднял кошелек. Ничего не понимая, он открыл его. То был кошелек с  двумя отделениями; в одном лежало немного мелочи, в другом – шесть золотых  монет.    

Господин Мабеф в полной растерянности отнес находку своей  домоправительнице.    

– Это упало с неба, – сказала тетушка Плутарх.    

     

 Книга пятая    

Конец которой не похож на начало    

       Глава первая.    Уединенность в сочетании с казармой    

     

Горе Козетты, такое острое, такое тяжкое четыре или пять  месяцев тому назад, незаметно для нее начало утихать. Природа, весна,  молодость, любовь к отцу, ликование птиц и цветов заставили мало-помалу, день  за днем, капля за каплей, просочиться в эту столь юную, девственную душу нечто  походившее на забвение. Действительно ли огонь в ней погасал или же только покрывался  слоем пепла? Во всяком случае, она почти не ощущала того, что прежде жгло ее и  мучило.    

Однажды она вдруг вспомнила Мариуса: «Как странно! –  сказала она себе. – Я больше о нем не думаю».    

На той же неделе, проходя мимо садовой решетки, она заметила  блестящего уланского офицера, в восхитительном мундире, с осиной талией,  девичьими щечками, с саблей на боку, нафабренными усами, блестящим кивером и  сигарой в зубах. У него были белокурые волосы, голубые глаза навыкате, красивое  круглое лицо с пустыми глазами и нахальным выражением – полная  противоположность Мариусу. Козетта подумала, что этот офицер, наверное, из  полка, размещенного в казармах на Вавилонской улице.    

На следующий день она увидела его снова. Она запомнила час.    

Была ли это простая случайность, но только теперь она видела  его почти каждый день.    

Приятели офицера заметили, что в этом «запущенном» саду, за  этой ржавой решеткой в стиле рококо, почти всегда обретается довольно  миловидное создание в те часы, когда мимо проходит красавец-лейтенант,  небезызвестный читателю Теодюль Жильнорман.    

– Послушай, – говорили они ему, – тут есть  малютка, которая умильно на тебя поглядывает, обрати на нее внимание!    

– Вот еще! Стану я обращать внимание на всех девчонок,  которые на меня поглядывают! – отвечал улан.    

Это было как раз в то время, когда Мариус был уже близок к  агонии и повторял: «Только бы снова увидеть ее перед смертью!» Если бы его  желание осуществилось и он увидел Козетту, поглядывавшую на улана, он, не  произнеся ни слова, умер бы с горя.    

Кто был бы в этом виноват? Никто.    

Мариус принадлежал к числу людей, которые, погрузившись в  печаль, в ней и пребывают; Козетта – к числу тех, которые, окунувшись в нее,  выплывают.    

Кроме того, Козетта переживала то опасное время, то роковое  состояние предоставленной самой себе мечтательной женской души, когда сердце  молодой одинокой девушки походит на усики виноградной лозы, цепляющейся по  прихоти случая за капитель мраморной колонны или за стойку кабачка Это  быстро-летное и решающее время опасно для всякой сироты, бедна она или богата,  потому что богатство не защищает от дурного выбора: вступают в неравный брак и  в высшем обществе, подлинное неравенство в браке – это неравенство душ. Молодой  человек, безвестный, без имени, без состояния, может оказаться мраморной  колонной, поддерживающей храм великих чувств и великих идей, а какой-нибудь  светский человек, богатый и самодовольный, щеголяющий начищенными сапогами и  лакированными словами, если его рассмотреть не извне, а изнутри, что доступно  только его жене, оказывается полным ничтожеством, подверженным свирепым,  гнусным и пьяным страстям, – настоящей кабацкой стойкой.    

Что же таилось в душе Козетты? Утихшая или заснувшая  страсть; витавшая ли там любовь, нечто прозрачное, сверкающее, но замутненное  на некоторой глубине и темное на дне? Образ красивого офицера отражался на  поверхности этой души. Было ли там, в глубине, какое-то воспоминание? В самой  глубине? Быть может, Козетта и не знала об этом. Вдруг произошел странный  случай.    

 Глава вторая.    Страхи Козетты    

     

В первой половине апреля Жан Вальжан куда-то уехал. Как  известно, ему случалось уезжать иногда, хотя и редко. Уезжал он на день, на  два. Куда? Никто этого не знал, даже Козетта. Только раз она провожала его в  фиакре до глухого переулка, на углу которого можно было прочитать: «Дровяной  тупик». Там он сошел, и фиакр отвез Козетту обратно на Вавилонскую улицу.  Обычно Жан Вальжан предпринимал эти маленькие путешествия, когда в доме не было  денег.    

Итак, Жан Вальжан был в отсутствии. Уезжая, он сказал: «Я  вернусь через три дня».    

Вечером Козетта была одна в гостиной. Чтобы развлечься, она  открыла фисгармонию и начала петь, аккомпанируя себе. «В лесу заблудились  охотники!» – хор из Эврианты, быть может, самое прекрасное из всех музыкальных  произведений. Окончив, она задумалась.    

Внезапно в саду послышались шаги.    

Это не мог быть ее отец, он отсутствовал. Это не могла быть  Тусен, она спала. Было десять часов вечера.    

Она подошла к окну гостиной, закрытому внутренней ставней, и  приникла к ней ухом.    

Ей показалось, что это мужские шаги и что ходят очень  осторожно.    

Она быстро поднялась на второй этаж, в свою комнату, открыла  прорезанную в ставне форточку и выглянула в сад. На небе сияла полная луна.  Было светло, как днем.    

В саду никого не оказалось.    

Она открыла окно. В саду было спокойно, а на улице,  насколько удавалось разглядеть, – пустынно, как всегда.    

Козетта подумала, что ошиблась; очевидно, ей только  показалось, что она слышала шум. Это была галлюцинация, вызванная чудесным,  мрачным хором Вебера, который открывает духу пугающие неведомые глубины и  трепещет перед вами, подобно дремучему лесу, – хором, где слышится  потрескивание сухих веток под торопливыми шагами скрывающихся в сумраке  охотников. Она перестала об этом думать.    

Козетта была не из робких. В ее жилах текла кровь  простолюдинки, босоногой искательницы приключений. Припомним, что она более  походила на жаворонка, чем на голубку. В основе ее характера лежали нелюдимость  и смелость.    

На другой день вечером, но раньше, когда еще только стало  темнеть, она гуляла в саду. От неясных мыслей, кружившихся у нее в голове, ее  отвлекал шум, подобный вчерашнему; ей начинало казаться, что она ясно слышит,  как кто-то ходит в темноте под деревьями, не очень далеко от нее. Она подумала,  что ничто так не напоминает шаги человека в траве, как шорох двух качающихся  веток, задевающих одна другую, и не встревожилась. Впрочем, она ничего и не  видела.    

Она вышла из «зарослей»; ей оставалось лишь пересечь зеленую  лужайку, чтобы дойти до крыльца. Когда Козетта направилась к дому, луна  отбросила ее – тень на эту лужайку.    

Козетта остановилась в испуге.    

Рядом с ее тенью луна отчетливо вырисовывала на траве другую  тень, внушившую ей страх и ужас, – тень в круглой шляпе.    

Казалось, это была тень человека, стоявшего у самых  зарослей, в двух-трех шагах от Козетты.    

Она не могла ни заговорить, ни крикнуть, ни позвать, ни  пошевельнуться, ни повернуть голову.    

Наконец собралась с духом и оглянулась.    

Никого не было.    

Она посмотрела на землю. Тень исчезла. Она вернулась в  заросли, смело обыскала все углы, дошла до решетки и ничего не обнаружила.    

Она вся похолодела. Неужели это новая галлюцинация? Может ли  это быть? Два дня подряд! Одна галлюцинация – это еще куда ни шло, но две?  Особенно тревожило ее то, что тень безусловно не была привидением. Привидения  не носят круглых шляп.    

На следующий день Жан Вальжан возвратился. Козетта  рассказала ему все, что ей послышалось и привиделось Она ожидала, что отец ее  успокоит и, пожав плечами, скажет: «Ты глупышка».    

Но Жан Вальжан задумался:    

– Тут что-нибудь есть, – сказал он.    

Под каким-то предлогом он оставил ее и отправился в сад, и  она заметила, что он очень внимательно осматривал решетку.    

Ночью она проснулась, на этот раз она ясно услышала, что  кто-то ходит возле крыльца под ее окном. Она подбежала к форточке и открыла ее.  В саду был человек с большой палкой в руке. Она уже собралась крикнуть, как  вдруг луна осветила профиль этого человека. То был ее отец.    

Она снова улеглась, подумав: «Значит, он очень встревожен!»    

Жан Вальжан провел в саду эту ночь и две следующих. Козетта  видела его в щель ставни.    

На третью ночь убывающая луна начала подниматься позже, и,  возможно, был уже час ночи, когда она услышала взрыв громкого хохота и голос  отца, который звал ее.    

– Козетта!    

Она вскочила с постели, надела капот и открыла окно. Отец  стоял внизу, на лужайке.    

– Я разбудил тебя, чтобы ты успокоилась, – сказал  он. – Смотри! Вот твой призрак в круглой шляпе.    

Он показал ей лежавшую на траве длинную тень, обрисованную  луной, действительно очень похожую на силуэт человека в круглой шляпе. Это была  тень железной печной трубы с колпаком, возвышавшейся над соседней крышей.    

Козетта рассмеялась, все ее мрачные предположения исчезли, и  на следующий день, завтракая с отцом, она потешалась над зловещим садом,  который посещали призраки печных труб.    

К Жану Вальжану вернулось его спокойствие, а Козетта не  задумалась над тем, могла ли печная труба отбрасывать тень туда, где она ее  видела или думала, что видит, и находилась ли луна в той же точке неба. Она не  задалась вопросом относительно странного поведения печной трубы, боявшейся быть  захваченной с поличным и скрывшейся при взгляде на ее тень, ибо тень исчезла,  как только Козетта обернулась, – Козетта была в этом уверена. Однако она  успокоилась совершенно. Доказательство отца показалось ей неоспоримым, и мысль,  что кто-то вечером или ночью мог ходить по саду, оставила ее.    

Но через несколько дней случилось новое происшествие.    

 Глава третья.    Обогащенная комментариями Тусен    

     

В саду, возле решетки, выходившей на улицу, стояла каменная  скамья, скрытая от взглядов любопытных ветвями граба; тем не менее, при  желании, прохожий мог дотянуться до нее рукой через решетку и ветви.    

Как-то вечером, в том же апреле месяце, Жана Вальжана не  было дома, и Козетта после заката солнца пришла посидеть на этой скамье. Свежий  ветер шумел в деревьях. Козетта задумалась, беспредметная печаль мало-помалу  овладела ею, – та непреодолимая печаль, которую приносит ветер и которую,  быть может, навевает приоткрывшая себя в этот час загробная тайна.    

Как знать, не присутствовала ли здесь Фантина, скрытая в  вечерней тьме?    

Козетта встала, медленно обошла сад, ступая по росистой  траве, и, несмотря на меланхолический сон наяву, в который она погрузилась, все  же промолвила про себя: «Чтобы ходить по саду в это время, нужны деревянные  башмаки. А то можно простудиться».    

Она снова направилась к скамье.    

Опускаясь на нее, она заметила на том место, где раньше  сидела, довольно большой камень, которого там, конечно, не было за несколько  мгновений до этого.    

Козетта смотрела на камень и спрашивала себя, что это может  значить. Внезапно у нее возникла мысль, испугавшая ее, – мысль, что камень  появился на скамье не сам собой, что кто-то положил его сюда, что чья-то рука  дотянулась сюда сквозь прутья решетки. На этот раз страх имел основания; камень  был налицо. Сомнений не оставалось; даже не прикоснувшись к нему, она убежала,  боясь оглянуться, влетела в дом и тотчас закрыла на ставень, на замок и засов  стеклянную входную дверь.    

– Отец вернулся? – спросила она Тусен.    

– Нет еще, барышня.    

(Мы уже говорили, что Тусен заикается. Да будет нам  позволено больше на это не указывать. Нам претит изображение природного  недостатка.)    

Жан Вальжан, склонный к задумчивости, любил ночные прогулки  и часто возвращался довольно поздно.    

– Тусен! – продолжала Козетта. – Хорошо ли вы  запираете ставни на болты, хотя бы в сад? Закладываете ли вы в петли железные  клинышки?    

– О, будьте спокойны, барышня!    

Тусен делала все добросовестно, и хотя Козетта хорошо это  знала, все же не могла не прибавить:    

– Ведь здесь так пустынно вокруг!    

– Вот уж правда, барышня, – подхватила  Тусен. – Убьют, и пикнуть не успеешь! А наш хозяин еще и дома не ночует.  Но вы не бойтесь, барышня, я запираю окна все равно как в крепости. Одни  женщины в доме! Ну как тут не дрожать от страха! Подумать только! Вдруг ночью к  тебе в комнату ввалятся мужчины, прикажут: «Молчи!» – и начнут полосовать тебе  горло. И не так боишься смерти, все умирают, тут уж ничего не поделаешь, все  равно когда-нибудь помрешь, но, поди, противно чувствовать, как эти люди  хватают тебя. А потом, наверно, и ножи у них тупые! О господи!    

– Полно! – сказала Козетта. – Заприте все  хорошенько.    

Козетта, испуганная мелодрамой, выдуманной Тусен, а быть  может, и ожившим в ней воспоминанием о привидении на прошлой неделе, даже не  посмела сказать: «Ступайте, посмотрите, там кто-то положил камень на скамью!»  Она боялась открыть двери в сад из страха перед тем, как бы «мужчины» не вошли  в дом. Она приказала тщательно запереть двери и окна, заставила Тусен обойти  весь дом от погреба до чердака, заперла дверь в своей комнате, посмотрела под  кроватью и легла спать, но спала плохо. Всю ночь ей мерещился камень, похожий  на огромную пещеристую гору.    

Утром, когда взошло солнце, – а стоит солнцу взойти,  как рассеиваются все ночные страхи и нам остается только посмеяться над ними, и  чем сильнее страхи, тем радостней смех, – и Козетта проснулась, все ее  ужасы показались ей кошмарным сном. «Что это мне привиделось? – сказала  она себе. – Вот и на прошлой неделе померещились мне ночью шаги в саду! А  потом я испугалась тени печной трубы! Неужели я стала трусихой?» Яркое солнце,  пробившееся сквозь щели ставен и окрасившее пурпуром шелковые занавеси, настолько  ободрило ее, что все эти ужасы померкли в ее воображении, даже камень.    

«Никакого камня нет на скамейке, как не было и человека в  круглой шляпе в саду, – решила она. – Мне приснился этот камень, как  и все остальное»    

Она оделась, спустилась в сад, подбежала к скамье и вся  покрылась холодным потом. Камень был там.    

Но это длилось одно мгновение. То, что пугает ночью, днем  возбуждает любопытство.    

«Какой вздор! – сказала она себе. – Ну-ка  посмотрим, что тут такое!»    

Она приподняла камень, оказавшийся довольно тяжелым. Под ним  лежало что-то похожее на письмо.    

Это был конверт из белой бумаги. Козетта схватила его. На  нем не было ни адреса, ни печати на обратной стороне. Тем не менее конверт,  хотя и не заклеенный, не был пуст. Внутри лежали какие-то бумаги.    

Козетта вскрыла его. Теперь ею уже владели не страх и не  любопытство, а тревога.    

Она вынула из конверта тетрадку, где каждая страница была  пронумерована и заключала несколько строк, написанных довольно красивым, как  показалось Козетте, и очень мелким почерком.    

Козетта стала искать имя – его не было; подпись – ее не  было. Кому это адресовано? Вероятно, ей, так как чья-то рука положила пакет на  ее скамью. От кого бы это? Она почувствовала себя во власти непреодолимых чар;  она попыталась отвести глаза от этих листков, трепетавших в ее руке, взглянула  на небо, на улицу, на акации, залитые светит, на голубей, летавших над соседней  кровлей, потом вдруг взор ее упал на рукопись, и она подумала, что должна  узнать, что здесь написано. Вот что она прочла:    

 Глава четвертая.    Сердце под камнем    

     

Сосредоточение вселенной в одном существе, претворение  одного существа в божество – это и есть любовь.    

Любовь – это приветствие, которое ангелы шлют звездам.    

Как печальна душа, когда она опечалена любовью!    

Как пусто вокруг, когда нет рядом существа, которое  заполняет собою весь мир! Как это верно, что любимое существо становится богом!  Как понятно, что бог возревновал бы, если бы он, отец всего сущего, не  создал, – а ведь это очевидно, – вселенную для души, а душу для  любви.    

Достаточно одной улыбки из-под белой креповой шляпки с  лиловым бантом, чтобы душа вступила в чертог мечты.    

Бог за всем, но все скрывает бога. Вещи темны, живые  творения непроницаемы. Любить живое существо, значит проникнуть в его душу.    

Иные мысли – те же молитвы. Есть мгновения, когда душа,  независимо от положения тела, – на коленях.    

Разлученные возлюбленные обманывают разлуку множеством  химер, которые, однако, по-своему реальны. Им не дают видеться, они не могут  переписываться; тогда они изобретают таинственные средства общения. Они  посылают друг другу пение птиц, аромат цветов, детский смех, солнечный свет,  вздохи ветра, звездные лучи, весь мир. Что же тут такого? Все творения божий  созданы для того, чтобы служить любви. Любовь достаточно могущественна, чтобы  обязать всю природу передавать свои послания.    

О весна! Ты – письмо, которое я ей пишу.    

Будущее в гораздо большей степени принадлежит сердцу, нежели  уму. Любить – вот то единственное, что может завладеть вечностью и наполнить  ее. Бесконечное требует неисчерпаемого.    

В любви есть что-то от самой души. Она той же природы.  Подобно душе, она – божественная искра, подобно душе, она неуязвима, неделима,  неистребима. Это огненное средоточие, бессмертное и бесконечное, которое ничто  не может ограничить и ничто не может в нас погасить. Чувствуешь его жар,  пронизывающий до мозга костей, и видишь его сияние, достигающее глубины небес.    

О любовь! Обожание! Наслаждение двух душ, понимающих друг  друга, двух сердец, отдающихся друг другу, двух взглядов, проникающих друг в  друга! Ведь ты придешь, не правда ли, о счастье? Одинокие прогулки вдвоем! Дни  благословенные и лучезарные! Иногда мне грезилось, что время от времени от  жизни ангелов отделяются мгновения и спускаются на землю, чтобы пронестись  сквозь человеческую судьбу.    

Бог ничего не может прибавить к счастью тех, кто любит друг  друга, кроме бесконечной длительности этого счастья. После жизни, полной  любви, – вечность, полная любви; это действительно продление ее; но  увеличить самую силу невыразимого счастья, которое любовь дает душе в этом  мире, невозможно даже для бога. Бог-это полнота неба; любовь – это полнота  человеческого существа.    

Мы смотрим на звезду по двум причинам: потому, что она  излучает свет, и потому, что она непостижима. Но возле нас есть еще более  нежное сияние и еще более великая тайна – женщина!    

У всех нас, кто бы мы ни были, есть существо, которым мы  дышим. Лишенные его, мы лишены воздуха, мы задыхаемся. И тогда – смерть.  Умереть из-за отсутствия любви – ужасно. Это смерть от удушья.    

Когда любовь соединила и слила два существа в небесное и  священное единство, тайна жизни найдена ими; теперь они лишь две грани единой  судьбы; теперь они лишь два крыла единого духа. Любите, парите!    

В тот день, когда вам покажется, что от проходящей мимо вас  женщины исходит свет, вы погибли, вы любите. Тогда вам остается одно: думать о  ней так неотступно, что она будет принуждена думать о вас.    

То, что начинает любовь, может быть завершено только богом.    

Истинная любовь приходит в отчаяние или в восхищение из-за  потерянной перчатки или найденного носового платка и нуждается в вечности для  своего самоотвержения и своих надежд. Любовь слагается одновременно из  бесконечно великого и из бесконечно малого.    

Если вы камень – будьте магнитом; если вы растение – будьте  мимозой; если вы человек – будьте любовью.    

Любовь ничем не удовлетворяется. Человек обрел  счастье, – он хочет рая; он обрел рай, – он хочет неба.    

О любящие друг друга, все это заключает в себе любовь.  Умейте лишь найти это в ней. Любовь обладает тем же, что и небо, –  созерцанием, и большим, чем небо, – наслаждением.    

– Бывает ли она еще в Люксембургском саду? – Нет,  сударь. – Она ходит в эту церковь, не правда ли? – Она больше туда не  ходит. – Она по-прежнему живет в этом доме? – Она переехала. –  Где же она теперь живет? – Она не сказала.    

Как безотрадно не знать адреса своей души!    

Любви свойственна ребячливость, другим страстям –  мелочность. Позор страстям, делающим человека мелким! Честь той, которая  превращает его в ребенка!    

Как странно! Знаете? Я – во тьме. Одно существо, уходя,  унесло с собою небо.    

О, лежать рядом, бок о бок, в одной гробнице и время от  времени во мраке тихонько касаться ее пальцев – этого мне было бы достаточно на  целую вечность!    

Вы, страдающие, потому что любите, любите еще сильней.  Умирать от любви – значит жить ею.    

Любите. Непостижимое мерцающее звездами преображение  соединено с этой мукой. В агонии есть упоение.    

О радость птиц! У них есть песни, потому что у них есть  гнезда.    

Любовь – божественное вдыхание воздуха рая.    

Чуткие сердца, мудрые умы, берите жизнь такой, какой ее  создал бог; это длительное испытание, непонятное приуготовление к неведомой  судьбе. Эта судьба – истинная судьба – открывается перед человеком на первой  ступени, ведущей внутрь гробницы. Тогда нечто предстает ему, и он начинает  различать конечное. Конечное! Вдумайтесь в это слово. Живые видят бесконечное;  конечное зримо только мертвым. В ожидании любите и страдайте, надейтесь и  созерцайте. Горе тому, кто любил только тела, формы, видимость! Смерть отнимет  у него все. Старайтесь любить души, и вы найдете их вновь.    

Я встретил на улице молодого человека, очень бедного и  влюбленного. Он был в поношенной шляпе, в потертой одежде; у него были дыры на  локтях; вода проникала в его башмаки, а звездные лучи – в его душу.    

Как хорошо быть любимым! И еще лучше – любить! Силою страсти  сердце становится героическим. Оно хранит в себе лишь то, что чисто; оно  опирается лишь на то, что возвышенно и велико. Недостойная мысль уже не может в  нем пустить росток, как не может прорасти крапива на льду. Душа, высокая и  ясная, недоступна для грубых чувств и страстей; вознесясь над облаками и тенями  земного мира, над безумствами, ложью, ненавистью, тщеславием, суетой, она живет  в небесной синеве и ощущает лишь глубинные, скрытые колебания судьбы; так  горные вершины ощущают подземные толчки.    

Не найдись на свете хоть один любящий, солнце погасло бы.    

 Глава пятая.    Козетта после письма    

     

Читая, Козетта мало-помалу погружалась в мечтательную  задумчивость. Как раз в ту минуту, когда она подняла глаза от последней строки,  красивый офицер, – это было время его обычного появления, –  победоносно прошествовал мимо решетки. Козетта нашла, что он отвратителен.    

Она снова углубилась в чтение. Почерк показался Козетте  восхитительным; записи были сделаны одной и той же рукой, но разными чернилами,  иногда бледноватыми, иногда густо-черными, как бывает, когда в чернильницу  подливают чернил, – следовательно, они сделаны были в разные дни. Значит,  это была мысль, изливавшаяся вздох за вздохом, беспорядочно, неровно, без  отбора, без цели, случайно. Козетта никогда не читала ничего подобного. Эта  рукопись, в которой для нее было больше сияния, чем тьмы, действовала на нее,  как приоткрывшееся перед ней святилище. Ей казалось, что каждая из этих  таинственных строк сверкает, заливая ее сердце странным светом. Полученное ею  воспитание всегда твердило ей о душе и никогда – о любви; так можно говорить о  костре, не упоминая о пламени. Рукопись в пятнадцать страниц внезапно и ласково  открыла ей всю любовь, скорбь, судьбу, жизнь, вечность, начало, конец. Словно  чья-то рука разжалась и бросила ей пригоршню лучей. Она почувствовала в этих  строках страстную, пылкую, великодушную, честную натуру, твердую волю,  бесконечную скорбь и бесконечную надежду, страдающее сердце, пылкий восторг.  Что собой представляла эта рукопись? Письмо. Письмо без адреса, без имени, без  числа, без подписи, настойчивое и ничего не требующее, загадка, составленная из  истин, весть любви, достойная быть принесенной ангелом и прочитанной девственницей,  свидание, состоявшееся вне земных пределов, любовная записка от призрака к  тени. Это был некто отсутствующий, изнемогший и смиренный. Казалось, готовый  скрыться в обитель смерти и посылавший той, которая ушла, тайну судьбы, ключ к  жизни, любовь. Это было написано на краю могилы, со взором, поднятым к небу.  Эти строки, оброненные одна за другой на бумагу, могли быть названы каплями  души.    

Но от кого могли быть эти страницы? Кто мог их написать?    

Козетта не колебалась ни одного мгновения. Только один  человек.    

Он!    

Душа ее вновь озарилась светом. Все ожило в ней. Она  испытывала небывалую радость и глубокую тревогу. То был он! Он писал ей! Он был  здесь! Его рука проникла сквозь решетку! Она уже стала забывать о нем, а он  снова разыскал ее! Но разве она его забыла? Нет! Она сошла с ума, если могла на  мгновение этому поверить. Она всегда любила его, всегда обожала. Огонь в ней подернулся  пеплом и некоторое время тлел внутри, но – она ясно это видела – он успел  пробраться еще глубже и теперь, вспыхнув снова, охватил ее всю целиком. Эта  тетрадь была как бы искрой, упавшей из другой души в ее душу. Она чувствовала,  как разгорается пожар. Она впитывала в себя каждое слово рукописи. «О  да! – говорила она. – Как мне знакомо все это! Я уже раньше все  прочитала в его глазах».    

Когда она в третий раз кончала чтение тетради, лейтенант  Теодюль снова возник перед решеткой, позванивая шпорами по мостовой. Это  заставило Козетту взглянуть на него. Она нашла его бесцветным, нелепым, глупым,  никчемным, пошлым, отталкивающим, наглым и безобразным. Офицер счел долгом  улыбнуться. Она отвернулась, устыженная и негодующая. С удовольствием швырнула  бы она ему чем-нибудь в голову.    

Она убежала и, войдя в дом, заперлась в своей комнате, чтобы  еще раз прочитать рукопись, выучить ее наизусть и помечтать. Перечитав тетрадь,  она поцеловала ее и спрятала у себя на груди.    

Итак, свершилось. Козетта снова предалась глубокой  ангельски-чистой любви. Райская бездна снова открылась перед ней.    

Весь день Козетта провела в каком-то чаду. Она почти не в  состоянии была думать, ее мысли походили на спутанный клубок, она терялась в  догадках; объятая трепетом, она таила надежду. На что? На что-то неясное. Она  не осмеливалась ничего обещать себе и не хотела ни от чего отказываться. От ее  лица то и дело отливала краска, по телу пробегала дрожь. Временами ей казалось,  что она бредит; она спрашивала себя: «Неужели это правда?» И тогда она  дотрагивалась до скрытой под платьем драгоценной тетради, прижимала ее к  сердцу, чувствовала ее прикосновение к телу, и если бы Жан Вальжан видел ее  сейчас, он содрогнулся бы, глядя на непостижимую лучезарную радость,  изливавшуюся из ее глаз. «О да, – думала она, – это наверное он! Это  он написал для меня»    

И она твердила себе, что он возвращен ей благодаря  вмешательству ангелов, благодаря божественной случайности.    

О превращения любви! О мечты! Этой божественной  случайностью, этим вмешательством ангелов был хлебный шарик, переброшенный  одним вором другому со двора Шарлемань во Львиный ров через крыши тюрьмы Форс.    

 Глава шестая.    Старики существуют, чтобы вовремя уходить из дому    

     

Вечером, когда Жан Вальжан ушел, Козетта нарядилась. Она  причесалась к лицу и надела платье с вырезанным несколько ниже обычного  корсажем, приоткрывавшим шею и плечи, и поэтому, как говорили молодые девушки,  «немножко неприличным». Это было ничуть не неприлично и в то же время очень  красиво. Она сама не знала, для чего так принарядилась.    

Собиралась ли она выйти из дому? Нет.    

Ожидала ли чьего-нибудь посещения? Нет.    

В сумерки она спустилась в сад. Тусен была занята в кухне,  выходившей окнами на дворик.    

Она бродила по аллеям, время от времени отстраняя рукой  низко свисавшие ветви деревьев.    

Так она дошла до скамьи.    

Камень по-прежнему лежал на ней.    

Она села и положила нежную белую руку на камень, точно желая  его приласкать и поблагодарить.    

Вдруг ею овладело то непреодолимое чувство., которое  испытывает человек, когда кто-нибудь, пусть даже не видимый им, стоит позади.    

Она повернула голову и встала.    

Это был он.    

Он стоял с непокрытой головой. Он был бледен и худ. В  темноте едва можно было различить его черную одежду. В сумерках белел его  прекрасный лоб, тонули в тени глаза. Под дымкой необычайного умиротворения в  нем было что-то от смерти и ночи. Свет угасавшего дня и мысль отлетавшей души  озаряли его лицо.    

Казалось, то был еще не призрак, но уже не человек.    

Его шляпа лежала неподалеку на траве.    

Козетта, – близкая к обмороку, не вскрикнула. Она  медленно отступала, потому что чувствовала, как ее влечет к нему. Он не  шевельнулся. От него веяло чем-то неизреченным и печальным, и она чувствовала  его взгляд, хотя глаз его не видела.    

Отступая, Козетта почувствовала за собой дерево и  прислонилась к нему. Не будь этого дерева, она бы упала.