1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
    
— У них в амбулатории и в госпитале есть лекарства, более крутые, чем аспирин. И в аптеке тоже. Неплохо было бы нам порыться в том дерьме.
    
— Несомненно.
    
— Или… как ты относишься к кристаллам? Думаю, я мог бы достать.
    
— Мет? Никогда в жизни. Но я бы не отказался от окси.
    
— Окси! — воскликнул Джуниор. Почему он сам ни разу не упомянул об оксиконтине? Он, наверняка, помог бы ему с головной болью лучше, чем зомиг или имитрекс. — Эй, братан. Твоя правда!
    
Он задрал руку. Картер стукнулся с ним кулаками, но закидываться таблетками вместе с Джуниором намерения он не имел. Джуниор стал каким-то странным.
    
— Лучше тебе уже пойти, Джунс.
    
— Уже отчаливаю, — Джуниор открыл двери и направился прочь, немного прихрамывая.
    
Картер сам себе удивился, ощутив непонятное облегчение от того, что Джуниор наконец-то его покинул.
   
   
    
     
26
    
    
Барби проснулся от звука сирены и увидел, что перед камерой стоит Мэлвин Ширлз. Ширинка у парня была расстёгнута, в руке он держал свой огромный член. Увидев, что Барби смотрит на него, он начал мочиться. Явно задался целью достать до топчана. У него это не получилось, и он удовлетворился тем, что набрызгал по бетону мокрую букву S.
    
— Давай, Барби, пей, — сказал он. — Ты же испытываешь жажду. Она немного солёная, но какая тебе к херам разница.
    
— Что горит?
    
— А то ты не знаешь? — произнёс Мэл с улыбкой. Он все ещё оставался бледным — несомненно, потерял много крови, — но повязку на голове имел свежую, чистенькую.
    
— Прикинемся, что нет.
    
— Твои дружки произвели поджог редакции, — сказал Мэл, на этот раз выщерив зубы.
    
Барби понял, что мальчик обозлён. И напуган тоже.
    
— Хотят напугать нас, чтобы мы тебя выпустили. Но мы… не… пугливые.
    
— Зачем я жёг бы газету? Почему не городской совет? И кем могут быть те мои дружки?
    
Мэл заправлял член назад себе в штаны.
    
— Завтра ты уже напьёшься, Барби. Об этом не беспокойся. У нас будет целое ведро воды, и твоё имя на нём будет написано, и губка при нём.
    
Барби молчал.
    
— Ты видел, как притопляют там у тебя в Ираке? — Мэл кивнул, словно знал, что Барби такое видел. — Теперь ты попробуешь это на себе. — Он продвинул через решётку палец. — Мы узнаем, кто такие твои соучастники, говноед. А сначала узнаем, что ты сделал, чтобы запереть наш город. Притопление? Никто его не выдержит.
    
Он, было, отправился прочь, но вдруг развернулся.
    
— И не в пресной воде. В солёной. Это главное. Подумай об этом.
    
Мэл пошёл, тяжело шлёпая по коридору, со склонённой головой.
    
Барби сел на топчан, взглянул на подсыхающие отпечатки Мэловой мочи на полу, прислушиваясь к сирене. Подумал о блондинке в пикапе. Девушке, которая едва не решила его подвезти, а потом передумала. И закрыл глаза.
   
  
  
   
    
Пепелище
   
   
    
     
1
    
    
Расти стоял на разворотной площадке перед госпиталем и смотрел на пламя, которое поднималось где-то на Мэйн-стрит, как вдруг у него на поясе зазвонил телефон. Рядом стояли Твич с Джиной, девушка держала Твича за руку, словно искала защиты. Джинни Томлинсон и Гарриэт Бигелоу спали в госпитальной ординаторской. Обход делал тот пожилой мужчина, который согласился стать волонтёром, Терстон Маршалл. Он оказался на чудо опытным. Свет есть, аппаратура вновь работает, на некоторое время топлива хватит, дела улучшились, и всё идёт нормально. Пока не заверещала сирена, Расти даже не осмеливался радоваться за себя.
    
Он увидел на экране телефона «ЛИНДА» и произнёс:
    
— Дорогуша, все хорошо?
    
— У нас — да. Дети спят.
    
— Ты не знаешь, что там го…
    
— Редакция газеты. Помолчи и слушай, потому что через полторы минуты я выключу телефон, чтобы никто мне не мог позвонить, не позвал на тушение пожара. Здесь Джеки. Она побудет с детьми. Тебе нужно встретиться со мной в похоронном салоне. Там также будет Стэйси Моггин. Она уже к нам забегала. Она с нами.
    
Услышав это имя, хотя оно и было ему знакомое, Расти не сразу припомнил, кому оно принадлежит. А это — она с нами. Действительно началось разбиение на стороны, кто-то становится с нами, а кто-то с ними.
    
— Лин…
    
— Увидимся там. Десять минут. Это безопасно, пока они будут заниматься пожаром, потому что оба брата Бови в пожарной бригаде. Так сказала Стэйси.
    
— Как это они могли так быстро собрать брига…
    
— Не знаю и знать не хочу. Ты сможешь приехать?
    
— Да.
    
— Хорошо. Не оставляй машину на боковой стоянке. Объезжай дом и поставь её на маленькой площадке. — После этого её голос пропал.
    
— Что там горит? — спросила Джин. — Вы знаете?
    
— Нет. Потому что мне никакого звонка не было, — ответил Расти и посмотрел на них тяжёлым взглядом.
    
Джина не поняла, зато Твич сразу.
    
— Никто никому не звонил.
    
— Я просто куда-то отлучился, возможно, поехал на вызов, но вы не знаете, куда именно. Я не говорил. Правильно?
    
Нисколечко не потеряв своего сбитого с толку вида, Джина все же кивнула. Потому что эти люди теперь её люди; этот факт не вызывает у неё сомнений. Да и с какой бы радости? Ей всего лишь семнадцать. «Наши и не наши, — подумалось Расти. — Не очень хорошая терапия, конечно. Особенно для семнадцатилетней девушки».
    
— Возможно, на вызове, — произнесла она. — Где именно, мы не знаем.
    
— Конечно, — согласился Твич. — Ты конёк-горбунок, а мы всего лишь муравьи.
    
— Не делайте из этого уж такого большого дела, — сказал Расти. Хотя дело было большим, ему это уже было ясно. Угрожало неприятностями. И Джина не единственный ребёнок в этой картинке; есть их с Линдой дочки, которые сейчас крепко спят, не зная того, что папаша с мамашей напялили парус и отплывают в бурю, которая может оказаться слишком опасной для их лодочки.
    
Но всё-таки…
    
— Я вернусь, — произнёс Расти, надеясь, что это не пустая фраза.
   
   
    
     
2
    
    
Сэмми Буши завернула «Малибу» Эвансов на аллею, которая вела к больнице имени Катрин Рассел немного позже, чем отсюда, отправляясь к похоронному салону Бови, отъехал Расти; они разминулись по противоположным полосам возле площади на городском холме.
    
Джина с Твичем уже зашли вовнутрь, и разворотная площадка перед центральным входом лежала пустой, но она не остановилась здесь; заряженная — потому что оружие, которое лежит рядом на сидении, делает тебя осторожным (Фил сказал бы «становишься параноиком»). Вместо того она поехала вокруг здания и поставила машину на служебной стоянке. Схватила пистолет и засунула себе за пояс джинсов, прикрыв его сверху низом майки. Пересекла стоянку, остановилась перед дверьми прачечной и прочитала надпись: КУРИТЬ ЗДЕСЬ БУДЕТ ЗАПРЕЩЕНО С 1-го ЯНВАРЯ. Посмотрела на щеколду, понимая, что, если та не откроется, она отступится от своего намерения. Это будет Божий знак. С другой стороны, если двери незапертые…
    
Двери были незапертыми. Бледным, тусклым призраком она проскользнула в середину.
   
   
    
     
3
    
    
Терстон Маршалл чувствовал себя утомлённым — даже измождённым, — но более счастливым, чем сейчас, он не чувствовал себя уже много лет. Вне всякого сомнения, это патология; он же профессор на пожизненном контракте, печатающийся поэт, редактор престижного литературного альманаха. С ним делит кровать роскошная молодая женщина, самая умная и считает его выдающейся, прекрасной личностью. То, что раздача таблеток, лепка мазевых повязок, опустошение подкладных уток (не говоря уже о вытирании обосранной жопки мальчика Буши час тому назад) дарило ему ощущение счастья, большего, чем все обозначенные выше достижения, просто вынуждено быть патологией, но что греха таить. Госпитальные коридоры с их запахами дезинфектанта и мастики для пола относили его в юность. Этим вечером его воспоминания были очень яркими, от вездесущего аромата пачулевого масла в квартире Девида Перна[327] до банданы с «огуречным» узором, которая была у Терси на голове, когда он ходил на поминальную службу по Бобби Кеннеди[328]. Обходы он делал, хмыкая себе нежно, потихонечку под нос «Ногатую женщину»[329].
    
Он заглянул в ординаторскую и увидел, что на притянутых туда топчанах спят медсестра со свёрнутым носом и хорошенькая санитарочка, та, которую зовут Гарриэт. Диван оставался свободным, скоро он и сам или завалится на него, чтобы проспать здесь несколько часов, или вернётся на Хайленд-Авеню, где теперь его дом. Наверное, туда. Странные перемены. Странный мир.
    
Впрочем, сначала надо ещё раз взглянуть на тех, кого он уже стал считать своими пациентами. Это не займёт много времени в этом, размером как почтовая марка, госпитале. Тем более, что большая часть палат стоят пустыми. Билл Оллнат, которому из-за полученного им ранения в битве при «Фуд-Сити» не позволяли засыпать до девяти, теперь, положенный на бок, чтобы уберечь от давления длинную рваную рану у него на затылке, уже крепко спал, похрапывая.
    
Через две палаты от него лежала Ванда Крамли. Сердечный монитор пикал, давление у неё немного стабилизировалось, но она находилась на пяти литрах кислорода, и Терси боялся, что они её потеряют. Великоватый вес, многовато сигарет. Рядом с ней сидели её муж и самая младшая дочь. Терси показал Венделу Крамли пальцами V (знак, который в его юные года означал мир), и Вендел, улыбающийся, ответил ему тем же.
    
Тенси Фримэн, с удалённым аппендиксом, читала журнал.
    
— Почему ревёт пожарная сирена? — спросила она у него.
    
— Не знаю, милочка. Как там наша боль?
    
— На троечку, — ответила она безразлично. — Может, и на двойку. Я смогу уже завтра пойти домой?
    
— Зависит от доктора Расти, хотя мой магический кристалл подсказывает мне, что да. — И от того, как на эти его слова просветилось её лицо, он, отнюдь сам не понимая причин этого, почувствовал, что вот-вот заплачет.
    
— Вернулась мама того малыша, — сказала Тенси. — Я видела, как она проходила по коридору.
    
— Хорошо, — произнёс Терси.
    
Хотя с этим мальчиком каких-то особых проблем не было. Он немного поплакал несколько раз, но большей частью спал, ел или просто лежал в колыбели, апатично вглядываясь в потолок. Его звали Уолтер (Терси не имел понятия, что слово Малыш, указанное на карточке на дверях палаты, это его первое имя), но Терстон Маршалл мысленно называл его Торазиновым[330] Мальчиком.
    
Наконец он приоткрыл двери палаты № 23 (с прилепленной к ним на пластиковой присоске жёлтой табличкой ИМЕЕТСЯ ГРУДНОЙ РЕБЁНОК) и увидел молодую женщину — жертву изнасилования, как об этом ему шепнула Джина, — которая сидела на стуле возле кровати. Ребёнка она держала у себя на коленях и кормила из бутылочки.
    
— Как вы чувствуете себя… — Терстон взглянул на другое имя на дверях, — мисс Буши?
    
Произнёс он её фамилию как Бушис, но Сэмми даже не задумалась над тем, чтобы исправить его ошибку или сообщить ему, что приятели зовут её Буши-Жопа-Туши.
    
— Хорошо, господин врач, — ответила она.
    
И Терстон не стал исправить её ошибку в его статусе. Его неподвластная определению радость — та, что всегда имеет под собой скрытую готовность к слезам — разбухла ещё больше. Он вспомнил, как близко находился от того, чтобы передумать идти в волонтёры — это Кара его подтолкнула, — и тогда бы он ничегошеньки такого не имел.
    
— Доктор Расти обрадуется вашему возвращению. И Уолтер рад. Вам нужно какое-нибудь обезболивающее?
    
— Нет. — Это было правдой. В её половых внутренностях все ещё болело и подёргивало, но чувствовалось это словно где-то вдалеке. Она словно плыла где-то над собой, связанная с землёй тончайшими ниточками.
    
— Хорошо. Это означает, что вы идёте на поправку.
    
— Да, — согласилась Сэмми. — Скоро я совсем выздоровею.
    
— Когда закончите его кормить, почему бы вам не лечь в кровать? Доктор Расти осмотрит вас завтра утром.
    
— Хорошо.
    
— Спокойной ночи, мисс Бушис.
    
— Спокойной ночи, господин доктор.
    
Терси деликатно прикрыл двери и отправился по коридору. В конце была палата девушки Руа. Осталось заглянуть к ней, и тогда он уже, можно сказать, пошабашил.
    
Взгляд у неё был мутный, но она не спала. Напротив юноша, который пришёл её посетить, сидел в уголке на стуле и кунял, вытянув перед собой длинные ноги.
    
Джорджия поманила Терси, и когда он к ней наклонился, что-то ему прошептала. Из-за её тихого голоса и разбитого, почти беззубого рта он расслышал всего несколько слов. И наклонился ещё ближе.
    
— Не буите ехо. — Для Терси это звучало так, словно говорил Гомер Симпсон[331]. — Он еинтвенный, кто пвишол меня поофетать.
    
Терси кивнул. Конечно, время для посещения давно прошло и, судя по его голубой рубашке и пистолету, этот юноша, наверняка, будет наказан за то, что не откликнулся на пожарную сирену, но все же — что за беда?
    
Одним пожарным больше, одним меньше, разницы большой нет, а если парень так глубоко заснул, что его даже ревун не разбудил, то тем более никакой пользы из него там не было бы. Терси приложил палец себе к губам, выдав тихенькое шшш, показывая девушке, что они заговорщики. Она постаралась улыбнуться, но только скривилась.
    
Терстон не предложил ей ничего болеутоляющего, потому что, судя по записи в карточке на быльцах её кровати, максимально допустимая доза в её организме и так будет сохраняться до двух утра. Вместо этого он вышел, мягко прикрыв за собой двери, и пошёл назад по сонному коридору. Не заметив, что двери с табличкой «ИМЕЕТСЯ ГРУДНОЙ РЕБЁНОК» вновь распахнуты настежь.
    
Когда он мимо них проходил, его мысли полились к обворожительному дивану в ординаторской, но Терстон все же решил пойти на Хайленд-Авеню.
    
И проверить, как там его дети.
   
   
    
     
4
    
    
Сэмми сидела на кровати с Малышом Уолтером на коленях, пока мимо неё не прошёл новый врач. И тогда поцеловала сыночка в обе щёчки и ротик.
    
— Ты будешь хорошим мальчиком, — сказала она ему. — Мама увидится с тобой на небе, если её туда пустят. А я думаю, что пустят. В аду свой срок она уже отбыла.
    
Она положила его в колыбель, а потом отодвинула ящик стола, который стоял возле её кровати. Перед тем, как в последний раз покормить, подержать на руках Малыша Уолтера, она спрятала туда пистолет, чтобы мальчик не чувствовал его твёрдости. И теперь она его вытащила.
   
   
    
     
5
    
    
Нижняя часть Мэйн-стрит была заблокирована поставленными нос к носу полицейскими машинами с работающими мигалками. Толпа — молчаливо, без ажиотажа, почти мрачно — стояла рядом с машинами и смотрела.
    
Горес по обыкновению был, как и подобает корги, спокойным псом, чей вокальный репертуар ограничивался залповым тявканьем, когда он поздравлял Джулию с возвращением домой, и коротким скулежом, когда старался напомнить ей о своём присутствии и потребностях. Но, когда она припарковала машину к бордюру напротив «Maison des Fleurs», Горес на заднем сидении зашёлся низким вытьём. Джулия протянула руку назад и вслепую погладила его по голове. Успокаивая одновременно его и себя.
    
— Бог мой, Джулия! — вскрикнула Рози.
    
Они вышли. Первым намерением Джулии было оставить Гореса в машине, но, когда он вновь выдал серию тех коротких растерянных вскриков — так, словно понимал, словно он полностью все понимал, — она нащупала под пассажирским сидением его поводок, открыла ему задние двери и защёлкнула на ошейнике карабин. А прежде чем закрыть дверцы, она выхватила из кармана на спинке сидения свой персональный фотоаппарат, маленький «Casio». Они пропихивались через толпу зевак на тротуаре, и Горес, натягивая поводок, рвался вперёд.
    
Их старался остановить Руп, полицейский на полставки и кузен Пайпер Либби, который переехал в Милл пять лет тому назад.
    
— Дальше никому нельзя, леди.
    
— Это моя собственность, — сказала Джулия. — Здесь всё, чем я владею в этом мире: одежда, книжки, другие вещи, все-все. Внизу редакция газеты, которая основана моим прадедом. За сто двадцать лет эта газета всего лишь четыре раза не вышла своевременно. Теперь она развеивается с дымом. Если вы предлагаете помешать мне посмотреть вблизи, как это происходит, лучше застрелите меня.
    
Руп выглядел неуверенным, однако как только она сделала шаг вперёд (Горес теперь держался возле её ноги, подозрительно смотря вверх на лысеющего мужчину), Руп отступил в сторону. Но лишь на миг.
    
— А вам туда нельзя, — приказал он Рози.
    
— А я всё-таки туда пройду, — крикнула она. — Если ты не желаешь получить слабительного себе в чашку, когда в следующий раз закажешь у меня шоколадный фрапе.
    
— Мэм… Рози… У меня есть приказ.
    
— К чёртовой бабушке приказы, — произнесла Джулия скорее утомлено, чем вызывающе. Она взяла Рози под руку и повела по тротуару, остановившись лишь тогда, когда ощутила на лице дыхание, словно из раскалённой печи.
    
«Демократ» превратился в ад. Дюжина или около этого копов даже не старались укротить огонь, но, имея на себе заплечные помпы (на некоторых так и остались наклейки, надписи на которых она легко смогла прочитать в свете пожара: ОЧЕРЕДНАЯ СПЕЦИАЛЬНАЯ РАСПРОДАЖА В БЭРПИ), они щедро поливали аптеку и книжный магазин. Благодаря отсутствию ветра, думала Джулия, им удастся спасти оба этих заведения… и таким образом, также и оставшиеся здания вдоль восточной стороны Мэйн-стрит.
    
— Удивительно быстро они снарядились, — произнесла Рози.
    
Джулия не сказала на это ничего, только смотрела на языки пламени, которые лизали тьму, рассыпая вокруг снопы искр. Она была слишком шокирована, чтобы плакать.
    
«Все, — думала она. — Полностью все».
    
Через круг полицейских, которые теперь поливали фасад и северную сторону семейной аптеки Сендерса, протиснулся Пит Фримэн. Единственно чистыми на его лице были те дорожки, где слезы смыли копоть.
    
— Джулия, мне так жаль! — он едва не голосил. — Мы его почти остановили… мы уже почти погасили огонь… если бы не последняя… последняя бутылка, которую те сучата бросили, она упала прямо на газеты сложенные возле дверей и… — Он вытер себе лицо уцелевшим рукавом, размазав копоть. — Мне так, к чёрту, жаль!
    
Она прижала его к себе, словно ребёнка, хотя Пит был на шесть дюймов выше её и весил на сотню фунтов больше. Она обняла его, стараясь не дотрагиваться до его обожжённой руки, и спросила:
    
— Что именно случилось?
    
— Зажигательные гранаты, — пробурчал он. — Этот сученок Барбара.
    
— Он в тюрьме, Пит.
    
— Его друзья! Его чёртовы друзья! Они это сделали!
    
— Что? Ты их видел?
    
— Слышал, — сказал он, отстраняясь, чтобы посмотреть на неё. — Их тяжело было не услышать. У них был мегафон. Кричали, если Дейл Барбара не будет освобождён, они сожгут весь город. — Он горько улыбнулся. — Освободить его? Мы должны его повесить! Дайте мне верёвку, и я собственноручно это сделаю.
    
Большой Джим приблизился неспешной, лёгкой походкой. Пожар окрасил ему щеки в оранжевый цвет. Улыбка на его лице была такая широкая, что растянулась, чуть ли не до ушей.
    
— Ну, и как вам теперь ваш приятель Барби, Джулия?
    
Джулия сделала к нему шаг и, видно, что-то было такое на её лице, потому что Большой Джим на шаг отступил, словно испугавшись, что она сейчас врежет ему наотмашь.
    
— Это не имеет никакого смысла. Никакого. И вы это хорошо знаете.
    
— О, я думаю, что имеет. Если вы возьмёте за основу ту идею, что именно Дейл Барбара с его друзьями сначала установили Купол, вы увидите в этом вполне ясный смысл. Это террористический акт, простой и однозначный.
    
— Дерьмо. Я сама на его стороне, что означает: моя газета на его стороне. И он это прекрасно знает.
    
— Но они кричали… — начал Пит.
    
— Да, — оборвала она, не смотря на него. Её глаза не отрывались от освещённого пожаром лица Ренни. — Они кричали, они кричали, но кто такие, к чёрту, эти они? Спроси у себя, Пит! Спроси у себя: если за этим не стоит Барби, у которого нет никаких мотивов — кто в таком случае имеет такие мотивы? Кто получает выгоду, затыкая придирчивый рот Джулии Шамвей?
    
Большой Джим отвернулся и махнул двум офицерам-новобранцам, в которых можно было узнать копов только за голубыми платочкам, повязанным у них на бицепсах. Один из них высокий, неповоротливый бычок, лицо которого, несмотря на его габариты, выдавало в нём ребёнка. Второй не мог быть никем другим, кроме как Кильяном; эта заострённая конусом голова кричала о его происхождении лучше любого метрического свидетельства.
    
— Мики, Ричи. Уберите этих женщин с места происшествия.
    
Горес натянул поводок, зарычав на Большого Джима. Большой Джим презентовал небольшой собаке пренебрежительный взгляд.
    
— А если они не уйдут отсюда добровольно, даю вам разрешение схватить их и закинуть за капот ближайшего полицейского автомобиля.
    
— Мы ещё не закончили, — произнесла Джулия, наставив на него палец. Теперь уже и она также начала плакать, но слезы у неё текли очень горячие, очень болезненные, чтобы быть слезами грусти. — Мы ещё не закончили, ты, сукин сын.
    
Улыбка Большого Джима возродилась вновь. Блестящая, как лак его «Хаммера». И такая же чёрная.
    
— Закончили, — произнёс он. — Вопрос решён.
   
   
    
     
6
    
    
Большой Джим отправился назад, к пожару — он хотел досмотреть это зрелище, пока совсем ничего не останется от газеты этой проныры, кроме кучки пепла — и глотнул полное горло дыма. Вдруг сердце остановилось у него в груди, и мир поплыл вокруг него, словно включился какой-то спецэффект. Потом его часики вновь завелись, но нерегулярными тревожными рывками, он задыхался. Он ударил себя кулаком в левую сторону груди и сильно кашлянул — быстрое удобное средство при аритмии, которому его когда-то научил доктор Гаскелл.
    
Сначала сердце продолжало галопировать с перебоями (бух… пауза… бух-бух… пауза), но вскоре оно вернулось к своему нормальному ритму. Лишь на мгновение он представил его себе завязшим в тугом шаре из жёлтого жира, словно пойманное живое существо, которое старается вырваться на волю раньше, чем задохнётся. Но быстро отбросил это видение прочь.
    
«Со мной все хорошо, просто немного перетрудился. Нет лучшего лекарства, чем семичасовой сон».
    
Подошёл шеф Рендольф с портативной помпой на своей широкой спине. С лица у него стекал пот.
    
— Джим, с тобой все хорошо?
    
— Все прекрасно, — ответил Большой Джим. И так оно и было. Он чувствовал себя прекрасно. Находился в кульминационном пункте своей жизни, где воплощался шанс достичь того величия, на которое, как сам знал, он был способен. Никакая членососка, никакие сраные часы не лишат его этого шанса. — Я просто устал. Я просто работал почти беспрерывно.
    
— Поезжай домой, — посоветовал Рендольф. — Никогда не думал, что буду благодарить Бога за Купол, и сейчас не говорю этого, но он, по крайней мере, даёт защиту от ветра. Мы здесь управимся. Я послал людей на крыши аптеки и книжного магазина на случай, если искры и туда залетят, давай отправляйся и…
    
— Каких людей? — Его сердцебиение выравнивалось, выравнивалось. Хорошо.
    
— Генри Моррисона и Тоби Велана на книжный магазин. Джорджа Фредерика и одного из этих новых ребят на аптеку. Кого-то из Кильянов, я думаю. С ними согласился пойти и Ромми Бэрпи.
    
— Рация при тебе?
    
— Конечно.
    
— А у Фредерика есть?
    
— Все штатные имеют.
    
— Скажи Фредерику, чтобы наблюдал за Бэрпи.
    
— Ромми? Зачем, ради Бога?
    
— Я ему не доверяю. Он может принадлежать к друзьям Барбары.
    
Правда, отнюдь не Барбара беспокоил Большого Джима, когда говорилось о Бэрпи. Этот человек был другом Бренды. И он был прытким человеком.
    
Вспотевшее лицо Рендольфа перекосилось:
    
— Сколько их всего, как ты думаешь? Сколько их на стороне этого сукиного сына?
    
Большой Джим покачал головой:
    
— Трудно сказать, Пит, но это серьёзное дело. Планировалось, наверняка, очень серьёзно. Тут нельзя просто присмотреться к новичкам в городе, чтобы показать: вот, это они. Кое-кто из задействованных в этом деле могли жить здесь годами. Даже десятилетиями. Это у них называется глубоким погружением.
    
— Господи Иисусе. Но зачем, Джим? Зачем, ради Бога?
    
— Не знаю. Возможно, это такое испытание, а мы в роли лабораторных крыс. Возможно, это путь к захвату власти. Всего можно ожидать от того пустопляса, который сидит сейчас в Белом Доме. Важно, чтобы мы увеличивали наши силы безопасности и разоблачали лжецов, которые будут подрывать наши усилия по соблюдения порядка.
    
— Так ты думаешь, что она… — он кивнул головой в сторону Джулии, которая стояла и смотрела, как отлетает с дымом дело её жизни, и её собака сидела рядом с ней и тоже смотрела, тяжело дыша, на огонь.
    
— Я не знаю наверняка, но как она вела себя сегодня днём? Поднимала бучу в участке, хотела увидеться с ним? О чём тебе это говорит?
    
— Эй, — воскликнул Рендольф. Он искоса рассматривал Джулию. — И сожгла собственный дом, что ещё лучше может служить прикрытием?
    
Большой Джим наставил на него палец, словно говоря: истинно так.
    
— Я рву когти. Звякни Джорджу Фредерику. Пусть следит за этим льюистоновским канадцем.
    
— Сейчас же, — кивнул Рендольф, отцепляя с пояса воки-токи.
    
Позади их Ферналд Бови завопил:
    
— Крыша рушится! Эй, кто на улице, отойдите назад! Вы, кто на других зданиях, приготовьтесь, приготовьтесь!
    
Положив одну ладонь на двери своего «Хаммера», Большой Джим смотрел, как просела крыша «Демократа», послав столб искр прямо в чёрное небо. Люди на соседних домах проверили помпы один у другого на плечах, и тогда выстроились, стоя, словно по команде «вольно» на параде, с наконечниками шлангов в руках.
    
Выражение лица Шамвей в момент обрушения крыши её «Демократа» подействовало на сердце Большого Джима лучше всяких никчёмных лекарств в целом свете. Годами он был вынужден мириться с её еженедельными тирадами и, хотя он никогда не признал бы, что боится её, она его очень раздражала.
    
«Но стоит посмотреть на неё теперь, — думал он. — Выглядит так, словно вернулась домой, а её мать лежит мёртвая посреди дома».
    
— Ты в лице изменился, — сказал Рендольф. — Румянец вернулся.
    
— Я чувствую себя лучше, — ответил Большой Джим. — Но всё равно поеду домой. Завалюсь спать.
    
— Хорошая идея, — сказал Рендольф. — Ты нам нужен, друг. Сейчас больше, чем всегда. А если этот проклятый Купол не исчезнет… — Он помотал головой, не отводя своих собачьих глаз бассет-хаунда от лица Большого Джима. — Я даже не представляю, как бы мы смогли без тебя в таком случае. Я люблю Энди Сендерса, как брата, но он какой-то убогий, когда речь идёт о мозге. И Эндрия Гриннел говна сторож с того времени, как свалившись, повредила себе спину. Ты — тот клей, на котором держится в куче весь Честер Милл.
    
Большой Джим был растроган. Он схватил руку Рендольфа и сжал:
    
— Я жизнь готов положить за наш город. Вот как сильно я его люблю.
    
— Я знаю. Я тоже. И никто его у нас не заберёт.
    
— Именно так, — кивнул Большой Джим.
    
Он отъехал, обойдя по тротуару полицейские машины, которые блокировали дорогу с северной стороны делового квартала. Сердце в груди вновь билось ровно (ну, почти), но вопреки этому тревожность его не покинула. Он должен увидеться с Эвереттом. Сама эта мысль ему не нравилась, Эверетт тоже придирчивый проныра, способен накликать неприятности в то время, когда город нуждается в единении. А также он никакой не врач. Большой Джим склонялся к мысли, что со своими медицинскими проблемами он скорее доверился бы какому-то ветеринару, но в городе не было таковых. Остаётся только надеяться на то, что в случае возникновения у него нужды в каких-то медикаментах для упорядочивания сердцебиения, Эверетт знает правильные.
    
«Конечно, — подумал он, — что бы там он мне не дал, я всегда могу переспросить об этом у Энди».
    
Но не это беспокоило его больше всего. Было кое-что другое — слова, проронённые Питом: «Если этот Купол не исчезнет…»
    
Большой Джим не был опечален Куполом. Как раз наоборот. Если Купол действительно исчезнет — то есть слишком рано, — вот тогда он может оказаться в, на самом деле, неприятной ситуации, если даже не вынырнет ничего об их метовой лаборатории. Конечно, выплывут всякие никчемы, начнут разбирать принятые им решения. Одно из правил политической жизни, за которую он схватился ещё в самом начале карьеры, подчёркивает: «Кто может, делает; кто не может, подвергает критике того, кто может». Они не способны понять, что всё, что он делает или кому-то приказывает сделать, даже это бросание камней сегодня утром в маркете, имеет в своей основе заботу. Приятели Барбары во внешнем мире будут особенно предрасположены к непониманию, потому что они не захотят его понять. В том, что Барбара имеет во внешнем мире друзей, и влиятельных, Большой Джим не сомневался с того момента, как увидел письмо от Президента. Но сейчас они ничего не могли сделать. И Большому Джиму хотелось, чтобы такое состояние сохранилось ещё, по крайней мере, недели с два. Ещё лучше, если бы пару месяцев.
    
По правде говоря, ему нравится Купол.
    
Не навсегда, конечно, но пока тот пропан, который рядом с радиостанцией, не будет развезён, куда надо. Пока не будет демонтирована лаборатория, а сарай, в котором она располагалась, сожжён дотла (очередное преступление, положенное на счёт соучастников заговора, сплетённого Дейлом Барбарой)? Пока не будет завершено следствие по делу Дейла Барбары, и он сам будет казнён полицейской расстрельной командой? Пока вину за все плохое, что делалось здесь во время кризиса, не получится возложить на по возможности большее количество людей, а все хорошее поставить в заслугу одному, то есть ему?
    
До того времени Купол пусть бы стоял на своём месте.
    
Большой Джим решил, что на коленях помолится об этом, прежде чем лечь спать.
   
   
    
     
7
    
    
Сэмми ковыляла по госпитальному коридору, присматриваясь к табличкам на дверях и приоткрывая те, на которых не было никаких имён, просто, чтобы убедиться. Она уже начала было беспокоиться, что этой сучки здесь нет, когда, наконец, подошла к последним дверям, на которых увидела пришпиленную открытку с пожеланием скорейшего выздоровления. На ней была нарисована собака из какого-то мультика и надпись: «Я слышал, ты сейчас не очень хорошо себя чувствуешь».
    
Сэмми вытянула из-за пояса джинсов пистолет Джека Эванса (пояс у неё теперь ослаб, у ней наконец-то получилось немного сбросить вес — лучше поздно, чем никогда) и его дулом приоткрыла первую страницу открытки. Внутри рисованный пёс лизал себе яйца, произнося: «Не время ли подлизаться?» Именно такого вкуса в выборе приветственной открытки и могла ожидать Сэмми от тех, чьи подписи шли ниже: Мэл, Джим Дж., Картер, Фрэнк.
    
Дулом пистолета она толкнула двери, и они приоткрылись. Джорджия была не одна. Это не нарушило того глубокого покоя, который ощущала Сэмми, того почти достигнутого ей чувства умиротворения. Наоборот могло нарушить, если бы мужчина, который спал в уголке, был кем-то невиновным — скажем, отцом или дядей этой сучки, — но это был Фрэнки-Сиськохват. Тот, который насиловал её первым, который сказал ей, чтобы держала рот на замке, пока не прикажут сосать. То, что он сейчас спал, ничего не меняло. Потому что такие, как он, просыпаются для того, чтобы вновь взяться за одну и ту же херню.
    
Джорджия не спала, её мучила сильная боль, а этот длинноволосый, который зашёл её осмотреть, не предложил ей нового наркоза. Она увидела Сэмми, и глаза у неё вытаращились.
    
— Ты сьо? — прокряхтела она. — Упирайся офсюда.
    
Сэмми улыбнулась:
    
— Ты говоришь, как Гомер Симпсон.
    
Джорджия узрела пистолет и ещё больше вытаращилась. Она раскрыла свой теперь почти полностью беззубый рот и заверещала.
    
Сэмми продолжала улыбаться. Фактически, её улыбка расширилась. Этот визг был музыкой для её ушей и бальзамом на её раны.
    
— Трахайте эту суку, — напомнила она. — Правильно, Джорджия? Разве не так ты тогда произносила, ты, бессердечная пизда?
    
Проснулся и очуманело хлопал глазами Фрэнк. Его зад уже почти достиг краешка стула, когда Джорджия выдала новый визг, он соскользнул и шлёпнулся на пол. Он имел при себе пистолет — все они теперь ходили вооружёнными — и потянулся за ним со словами: «Опусти эту штуку, Сэмми, опусти её, мы тут друзья, давай станем друзьями тут».
    
Сэмми процедила:
    
— Держи лучше рот на замке, откроешь его, стоя на коленях перед своим дружком Джуниором, когда будешь заглатывать его хуй. — И нажала курок «Спрингфилда».
    
В маленькой палате выстрел прозвучал оглушительно. Первая пуля пролетела у Фрэнки над головой, разбив окно. Снова заверещала Джорджия. Она теперь старалась вылезти из постели. Повисли, оборвавшись, капельница и провода монитора. Сэмми пнула её, и Джорджия повалилась на спину поперёк кровати.
    
Фрэнки все никак не мог достать собственное оружие. В испуге и замешательстве он, вместо рукояти пистолета, хватался за кобуру, добившись этим лишь того, что поддёрнул у себя на правом боку ремень вверх. Сэмми сделала два шага к нему, сжала пистолет обеими руками, как, она видела, это делают люди в телевизоре, и пальнула вновь. У Фрэнки исчезла левая часть головы. Кусок скальпа влепился в стену и прилип. Он потрогал себя рукой за рану. Кровь брызгала ему через пальцы. Но тут же его пальцы исчезли, провалившись в клейкую губку на том месте, где у него ещё мгновение тому назад был череп.
    
— Не надо! — закричал он, его полные слез глаза сделались огромными. — Не надо больше! Не делай мне больно! — А потом: — Мама! Мамочка!
    
— Не убивайся, твоя мамка неважно тебя воспитала, — сказала Сэмми и выстрелила вновь, на этот раз ему в грудь. Его отбросило на стену. Левая рука покинула истерзанную голову и упала на пол, хлопнувшись прямо в кровавую лужу, которая там уже сформировалась. Она выстрелила в него и в третий раз, в то место, которое болело у ней самой. И тогда вернулась к той, которая оставалась на кровати.
    
Джорджия сжалась в клубок. Монитор над ней пипикал, словно бешеный, вероятно из-за оборванных проводов, которыми она перед тем была к нему присоединена. Волосы свисали ей на глаза. Она визжала и визжала.
    
— Ну, так как ты тогда говорила? — спросила Сэмми. — Трахайте эту суку, так?
    
— Мне фаль!
    
— Что?
    
Джорджия попробовала вновь:
    
— Мне фаль, фаль! Фэмми! — И тогда, уже совсем абсурдно: — Я перу сфои сфова фсат!
    
— Не выйдет у тебя, — Сэмми выстрелила Джорджии в лицо, и второй раз — в шею. Джорджия подпрыгнула, как перед тем Фрэнки, и застыла.
    
Сэмми услышала приближение криков и топот подошв по коридору. А также встревоженные восклицания разбуженных пациентов из других палат. Ей было жаль, что она натворила такого переполоха, но иногда просто нет другого выбора. Просто иногда дело должно быть сделано. А в дальнейшем уже приходит умиротворение. Она приложила пистолет себе к виску.
    
— Я люблю тебя, Малыш Уолтер. Мама любит своего мальчика. И нажала на курок.
   
   
    
     
8
    
    
Расти объехал пожар по Вест-стрит, а потом, на перекрёстке с шоссе 117, завернул на Нижнюю Мэйн. У Бови было темно, только электрические свечки горели в фасадных окнах. Он объехал здание, как ему советовала жена, и остановился на маленьком паркинге рядом с длинным катафалком «Каддилак». Где-то рядом тарахтел генератор.
    
Он уже было взялся за ручку дверцы, как тут зазвонил мобильный. Расти выключил его, даже не взглянув, кто звонит, а подняв глаза, увидел возле окна копа. Копа с нацеленным на него пистолетом.
    
Это была женщина. Она наклонилась, и Расти сначала увидел копну кудрявых белокурых волос, а потом узнал и лицо, которое отвечало тому имени, которое назвала его жена.
    
Диспетчер и дежурная в утреннюю смену в полицейском участке. Расти сообразил, что в День Купола или сразу за его появлением её принуждали к службе по полному графику. И ещё он догадался, что здешний её пост является её собственной инициативой. Она спрятала пистолет в кобуру.
    
— Эй, доктор Расти. Я Стэйси Моггин. Не помните, как лечили мне ожоги от ядовитого дуба[332]? Вот тут вот, на моей… — она похлопала себя по заду.
    
— Отчего же, помню. Приятно знать, что вы теперь беспрепятственно можете натягивать на себя трусики, мисс Моггин.
    
Она рассмеялась, а потом вновь заговорила, потихоньку:
    
— Надеюсь, я вас не напугала.
    
— Немного. Я как раз выключал мобильный телефон, а тут вдруг вы.
    
— Извините. Идём вовнутрь. Линда ждёт. У нас немного времени. Я посторожу на дворе перед фасадом. Если кто-то появится, предупрежу Лин двойным клацаньем рации. Если приедут Бови, они припаркуются на боковой стоянке и мы сможем выехать на Ист-Стрит незамеченными, — она склонила голову набок, улыбнувшись. — Ну… это какие-то оптимистичные надежды, но по крайней мере, сбежим неузнанными. Если нам посчастливится.
    
Расти пошёл вслед за ней, ориентируясь на главную тучку её волос.
    
— А как вы ворвались сюда, Стэйси?
    
— Да просто открыли двери. У нас есть ключ от них в полицейской конюшне. Большинство заведений, которые работают на Мэйн-стрит, передают нам свои ключи.
    
— А почему вы берете в этом участие?
    
— Потому что все это дерьмо спровоцировано общим переполохом. Дюк Перкинс прекратил бы это сразу. А теперь вперёд. И быстро делайте ваше дело.
    
— Этого я обещать не могу. Фактически, я ничего не могу обещать. Я не патологоанатом.
    
— Тогда так быстро, как только сможете.
    
Расти зашёл вслед за ней вовнутрь. И в тот же миг на его шее сомкнулись руки Линды.
   
   
    
     
9
    
    
Гарриэт Бигелоу дважды взвизгнула, и уже тогда упала в обморок. Ошеломлённая Джина Буффалино просто смотрела стеклянным взглядом.
    
— Отведите Джину куда-нибудь, — гаркнул Терси. Он уже практически дошёл до стоянки, но, услышав выстрелы, прибежал назад. Чтобы увидеть здесь такое. Эту бойню.
    
Джинни обняла Джину за плечи и повела назад по коридору, где ходячие пациенты — между ними и Билл Оллнат, и Тенси Фримэн — стояли с испуганно вытаращенными глазами.
    
— И эту уберите отсюда, — приказал Терси Твичу, кивая на Гарриэт. — И набросьте ей юбку на ноги, будьте милосердны к бедной девочке.
    
Твич выполнил приказ. Когда он и Джинни вновь зашли в палату, Терси стоял на коленях возле тела Фрэнка Делессепса, который погиб потому, что появился сюда вместо бойфренда Джорджии и пересидел здесь дольше предназначенного для посещения часа. Простыня, накинутая Терси на Джорджию, уже успела расцвести кровавыми маками.
    
— Мы можем тут что-то сделать, доктор? — спросила Джинни. Она знала, что он не врач, но в её волнении это слово выскочило автоматически. Прижав ладонь себе ко рту, она смотрела на распростёртое тело Фрэнка.
    
— Да, — ответил Терстон, привставая в полный рост, и его колени затрещали, словно пистолетные выстрелы. — Позвонить по телефону в полицию. Это место уголовного преступления.
    
— Все дежурные полицейские сейчас, вероятно, тушат тот пожар, — сказал Твич. — А кто не дежурит, те или где-то по своим делам, или спят с отключёнными мобильными.
    
— Так позвоните хоть кому-нибудь, ради Иисуса Милосердного, и узнайте, должны ли мы что-то делать, прежде чем начать убирать здесь. Сфотографировать, или я не знаю что ещё. Вообще-то вполне понятно, что здесь произошло. Извините, я на минутку. Надо сблевать.
    
Джинни отступила в сторону, открыв Терстону путь к маленькой уборной при палате. Двери он прикрыл, но всё равно громкие звуки рыганья были хорошо слышны, звуки газующего на холостом ходу двигателя, в котором где-то набилась какая-то грязь.
    
Джинни ощутила обморочную волну, которая колыхнулась у ней в голове, делая её лёгкой, поднимая её вверх. Волевым усилием она подавила это ощущение. А вновь посмотрев на Твича, увидела, что тот закрывает мобильный.
    
— Расти не отвечает, — сказал он. — Я оставил ему сообщение. Ещё кому-то? Что относительно Ренни?
    
— Нет! — Её даже передёрнуло. — Только не ему.
    
— Моей сестре? Эндрии, я имею в виду?
    
Джинни только взглянула на него.
    
Твич встретил и выдержал её взгляд, а уже потом потупил взор.
    
— Наверно, не следует, — пробурчал он.
    
Джинни дотронулась до его запястья. Кожа у него была холодной от шока. У неё, наверняка, тоже, подумалось ей.
    
— Если тебя это утешит, — произнесла она. — Мне кажется, она старается завязать со своей наркозависимостью. Она приходила к Расти, и я почти полностью уверена, что именно с этой проблемой.
    
Твич сверху вниз провёл ладонями по щекам, на некоторое мгновение, превратив своё лицо в печальную маску из оперы-буфф.
    
— Это кошмар какой-то.
    
— Да, — просто согласилась Джинни. И тогда достала свой телефон.
    
— Кому ты собираешься позвонить? — выжал из себя неуверенную улыбку Твич. — Ловцам призраков?
    
— Нет. Если Эндрия и Ренни отпадают, кто остаётся?
    
— Сендерс, но от него пользы, как от собачьего дерьма, да ты и сама это знаешь. Почему бы нам просто не взяться и начать убирать здесь? Терстон прав, и так абсолютно ясно, что здесь произошло.
    
Терстон вышел из уборной, вытирая рот бумажным полотенцем.
    
— Потому что существуют правила, молодой человек. И при нынешних обстоятельствах нам следует ими особенно точно руководствоваться. Или, по крайней мере, всячески стараться.
    
Твич взглянул вверх и высоко на стене увидел подсыхающие остатки мозга Сэмми Буши. То, чем она когда-то думала, теперь походило на ком овсяной каши. Он взорвался плачем.
   
   
    
     
10
    
    
Энди Сендерс сидел в помещении Дейла Барбары на краешке его кровати. В окне виднелись оранжевые отблески огня, который пожирал соседнее здание «Демократа». Над собой он слышал шаги и приглушённые голоса — люди на крыше, понял он.
    
Поднимаясь сюда по внутренним ступенькам с аптеки, он прихватил с собой коричневый пакет. Теперь он достал из пакета его содержимое: стакан, бутылку воды «Дасани»[333], лепесток с лекарством. Лекарство было таблетками оксиконтина. На лепестке было написано ДЛЯ Э.ГРИННЕЛ. Розовые таблетки, двадцатки. Он вытряхнул себе на ладонь несколько, сосчитал, потом вытряхнул ещё. Двадцать. Четыреста миллиграммов. Этого, наверняка не хватило бы, что бы убить Эндрию, у которой за длительное время развилось привыкание к препарату, но ему, считал он, будет вполне достаточно.
    
Стена пылала жаром от соседнего пожара. На коже у него выступил пот. Здесь уже, вероятно, было градусов сто[334], если не больше. Он вытер себе лицо покрывалом.
    
«Не следует терпеть этого дольше. Там, на небесах, прохладный ветерок и все мы будем сидеть вместе за обеденным столом Господа».
    
Верхней стороной лепестка он начал толочь розовые таблетки в пудру, чтобы наркотик оглушил его сразу. Как молотком бычка на скотобойне. Просто лечь в свою кровать, закрыть глаза, а там и спокойной ночи, милый фармацевт, пусть хор ангелов поёт тебе заупокойную.
    
— Я… и Клоди… и Доди. Вместе навечно.
    
— Не думаю, чтобы так произошло, брат.
    
Это был голос Коггинса, Коггинса в его наиболее суровой решительности. Энди прекратил толочь таблетки.
    
— Самоубийцы не ужинают со своими любимыми, друг мой; они направляются в ад и едят раскалённый жар, который пожизненно пылает в их желудках. Произнесём аллилуйя? Произнесём аминь?
    
— Хуйня, — прошептал Энди и принялся дальше давить таблетки. — Ты со своим рылом по уши был вместе со всеми нами в том корыте. Почему мне нужно тебе верить?
    
— Потому что я правду говорю. Именно сейчас твои жена и дочь смотрят на тебя, умоляя, чтобы ты этого не делал. Разве ты их не слышишь?
    
— Отнюдь, — ответил Энди. — И это не ты говоришь со мной. Это лишь трусливая часть меня самого. Она руководила мной всю моя жизнь. Из-за неё и Большой Джим меня опутал. Так я и в этот его метовый бизнес влез. Мне не нужны были деньги, я даже не осмысливал такого количества денег, я просто не знал, как сказать нет. Но я могу это сказать сейчас. Освободиться. У меня не осталось больше ничего, ради чего следует жить, и я ухожу прочь. Есть ли что на это тебе сказать?
    
Похоже было, что у Лестера Коггинса не было. Энди закончил превращать таблетки в пудру, и налил воды в стакан. Он стряс с ладони туда розовую пыльцу и размешал пальцем. Единственными звуками были гудение пожара за стеной, восклицания людей, которые боролись с ним, и бах-бах-бах свыше, где по его крыше ходили другие люди.
    
— Одним духом, — произнёс он… но не выпил. Рука держала стакан, но та его трусливая часть — та часть, которая не желала умирать даже притом, что пропал всякий смысл жизни — удерживала руку на месте.
    
— Да нет, на этот раз ты не выиграешь, — сказал он, но вынужден был опустить стакан, чтобы вновь утереться покрывалом. — Не всегда же тебе побеждать, не сейчас.
    
Он поднял стакан ко рту. Сладкое розовое забвение плескалось в ней. Однако он вновь поставил стакан на столик при кровати.
    
Снова им правило трусливое начало. Божье проклятье это трусливое начало.
    
— Господи, пошли мне знак, — прошептал он. — Пошли мне знак, что выпить это — это правильный поступок. Если не по другой причине, то хотя бы только потому, что это единственный способ выбраться из этого города.
    
За стеной, поднимая сноп искр, завалилась крыша «Демократа». Над ним кто-то — голос как будто Ромео Бэрпи — завопил:
    
— Готовься, ребята, будьте, к чёрту, наготове!
    
«Готовься» — это, конечно, был тот знак. Энди Сендерс вновь поднял смертельный стакан, и на этот раз трусливое начало не задержало его руки. Трусливое начало, похоже, сдалось.
    
В его кармане мобильный телефон проиграл первые фразы песни «Ты хорошая»[335], этот сентиментальный кусок дерьма для него выбрала Клоди. Ещё бы мгновение — и он выпил, но тут чей-то голос ему прошептал, что это тоже может быть какой-то знак. Он не смог наверняка разобрать, был ли это голос его трусливого начала, или голос Коггинса, или истинный голос его души. А поскольку не смог, то и ответил на звонок.
    
— Мистер Сендерс? — говорила женщина, и была она утомлённая, несчастная и напуганная. Энди умел такое определять. — Это Вирджиния Томлинсон, из госпиталя.
    
— О, да, конечно, Джинни! — где только и взялся тот его сакраментально радушный усердный тон. Чудо.
    
— У нас здесь кое-какие проблемы, боюсь, неприятные. Не могли ли бы вы приехать?
    
Тёмный сумбур, который роился в голове Энди, пронзило лучом света. Это наполнило его удивлением и признательностью. Кто-то его спрашивает: «Не могли ли бы вы приехать?» Как это он забыл, какое приятное ощущение от таких просьб? Несомненно, забыл, хотя это было главным, ради чего он и пошёл в выборные. Не ради власти; это была парафия Большого Джима. Только ради того, чтобы протягивать руку помощи. Именно так он когда-то начинал, возможно, так у него получится и закончить.
    
— Мистер Сендерс, вы слушаете?
    
— Да. Ждите, Джинни. Я сейчас же буду у вас. — И после паузы: — И не надо никакого мистера Сендерса. Я — Энди. Мы здесь все варимся в одном котле, понимаете?
    
Он выключил телефон, отнёс стакан в туалет и вылил розовую жидкость в унитаз. Хорошее самочувствие — ощущение лёгкости и удивления — продолжались в нём, пока он не нажал рычаг смыва. И тогда депрессия вновь охватила его, словно старое вонючее пальто. Он кому-то нужен? Это просто смешно. Он же не что иное, как во веки веков тупенький Энди Сендерс, кукла, которая сидит на коленках у Большого Джима. Просто рупор. Болтун. Человек, который ретранслирует жесты и предложения Большого Джима, так словно они исходят от него. Человек, который становится действительно нужным приблизительно каждые два года, когда надо агитировать перед выборами, навевая простецкий фимиам. То, к чему сам Большой Джим или неспособен, или не имеет охоты.
    
В лепестке ещё остались таблетки. В кулере на первом этаже ещё стояли бутылки «Дасани». Но Энди не думал серьёзно об этих вещах; он дал обещание Джинни Томлинсон, он тот человек, который держит своё слово. Однако самоубийство не отменяется, под закипевшей кастрюлькой лишь приглушён огонь. Ждёт рассмотрения по сути, как говорят в их среде местечковых политиков. Надо убираться отсюда, из этой спальни, которая чуть ли не стала для него камерой смерти.
    
Спальню заполнял дым.
   
   
    
     
11
    
    
Покойницкая Бови находилась в подвале, и Линда довольно безбоязненно включила свет. Он был нужен Расти для работы.
    
— Только взгляни на этот кавардак, — показал он рукой на грязный, со следами подошв пол, на жестянки из-под пива и безалкогольных напитков по уголкам и на столах, на открытый мусорный бак в уголке, над которым жужжали мухи. — Если бы это увидел кто-то из Управления похоронных услуг штата или из Департамента здравоохранения, этот бизнес был бы закрыт быстрее, чем в Нью-Йорке с небоскрёба падать.
    
— Мы не в Нью-Йорке, — напомнила ему Линда.
    
Она смотрела на стол из нержавеющей стали, который стоял посреди комнаты. Его поверхность была захламлена предметами, которые, наверняка, лучше не называть, а в одной со сточных канавок лежала скомканная обёртка от «Сникерса». — Я думаю, мы теперь даже не в Мэне. Спеши, Эрик, здесь очень смердит.
    
— Во многих смыслах, — уточнил Расти. Эта грязнота его обижала, да даже больше, она его бесила. Он дал бы в зубы Стюарту Бови за один лишь фантик от батончика на столе, где из тел умерших жителей города спускают кровь.
    
В противоположном конце комнаты находились шесть стальных контейнеров для трупов. Где-то из-за них Расти слышал ровное гудение холодильного оборудования.
    
— А здесь пропана вдоволь, — пробурчал он. — Братцы Бови живут в полном шоколаде.
    
В пазы на фасадах контейнеров не были вставлены карточки с именами — очередной пример разгильдяйства, — поэтому Расти извлёк всю шестизарядную обойму. Первые два контейнера были пустыми, что его не удивило. Большинство из тех, кто уже успел умереть под Куполом, включая Рона Гаскелла и Эвансов, быстро похоронили. Джимми
    
Серойс, который не имел близких родственников, все ещё лежал в маленьком морге больницы «Кати Рассел».
    
Следующие четыре контейнера содержали четыре тела, ради которых он и пришёл сюда. Как только платформы на своих колёсиках выехали наружу, расцвёл запах разложения. Он перебил неприятные, но не такие агрессивные запахи консервантов и похоронных мазей. Линда, икая, отступила подальше.
    
— Постарайся не сблевать, — предупредил её Расти и пошёл к шкафчикам на другом конце комнаты. Первый извлечённый им ящик не содержал ничего, кроме пачки старых номеров «Поля & Ручья»,[336] и он выругался. Однако, в следующем, лежало то, что ему надо. Из-под троакара, который, похоже, никогда не мыли, он достал пару зелёных пластиковых масок в фабричной упаковке. Одну маску он вручил Линде, другую надел на себя. В следующем ящике нашлась пара резиновых перчаток. Ярко-жёлтых, адски радостного цвета.
    
— Если ты даже в маске чувствуешь, что можешь сблевать, лучше иди наверх к Стэйси.
    
— Со мной всё будет хорошо. Мне нужно оставаться здесь, свидетелем.
    
— Не уверен я, что твои свидетельства много будут стоить; ты моя жена, наконец.
    
Она повторила:
    
— Я буду свидетельствовать. Только старайся сделать все как можно скорее.
    
Лежаки под телами были грязными. Он не удивился этому после того, что увидел здесь, но отвращение всё равно ощутил. Линда догадалась принести с собой старый кассетный магнитофон, который она нашла в их гараже. Расти нажал ЗАПИСЬ, проверил звук, изумлённо отметив, что тот не такой уже и плохой. И положил маленький «Панасоник» на одну из пустых платформ. И тогда натянул перчатки. Это отняло больше времени, чем обыкновенно — у него очень потели руки. Где-то здесь вероятно лежал тальк или Джонсовская детская присыпка, но он не имел намерения терять время на их поиски. Он уже ощущал себя взломщиком в чужом доме. И он, лиха година, и является сейчас взломщиком.
    
— О'кей, начинаем. Сейчас десять сорок пять, двадцать четвёртое октября. Экспертиза происходит в препараторской комнате похоронного салона Бови. Грязной, между прочим. Позорно. Я вижу четыре тела, три женских и одно мужское. Две из этих женщин молодые, возрастом где-то около двадцати лет. Это Анджела Маккейн и Доди Сендерс.
    
— Дороти, — исправила его Линда с другого конца препарационного стола. — Её зовут… звали… Дороти.
    
— Вношу исправление. Дороти Сендерс. Третья женщина старше среднего возраста. Это Бренда Перкинс. Мужчине приблизительно сорок лет. Это преподобный Лестер Коггинс. Я свидетельствую, что могу идентифицировать всех этих людей.
    
Он жестом подозвал жену и кивнул на тела. Глаза её наполнились слезами. Она помедлила, снимая маску, прежде чем смогла заговорить.
    
— Я Линда Эверетт, служу в полиции Честер Милла. Значок номер семьсот семьдесят пять. Я также узнаю эти четыре тела, — и она вновь прикрыла себе лицо. Умоляющие глаза светились поверх маски.
    
Расти показал ей, чтобы отошла. Ситуация была своего рода фарсовой. Он понимал это и думал, что Линда тоже понимает. Однако угнетения он не ощущал. Медицинская карьера привлекала его с детства, он, вероятно, стал бы врачом, если бы не был вынужден бросить обучение, чтобы опекать своих родителей, и то, что двигало им в десятом классе, когда он на занятиях по биологии препарировал лягушек и коровьи глаза, давало ему воодушевление и сейчас. Это была потребность знать. И он узнает. Вероятно, не все, но, по крайней мере, что-то.
    
«Так мёртвые помогают живым. Не так ли Линда говорила?»
    
Неважно. Он был уверен, что они помогут, если есть чем.
    
— Над телами, которые я вижу, ещё не проделаны косметические процедуры, но все четыре уже были бальзамированы. Я не могу знать, доведён ли этот процесс до завершения, но имею подозрение, что скорее всего нет, потому что зажимы из бедренной артерии не удалены.
    
— Анджела и Доди, извиняюсь, Дороти, были очень избиты и тела их находятся в довольно разложенном состоянии. Коггинс также был избит — и жестоко, судя по его виду, — он тоже в состоянии разложения, но не таком глубоком; мышцы его лица и рук только начали обвисать. Бренда — Бренда Перкинс, имею в виду… — он замолчал, наклонившись над ней.
    
— Расти? — разнервничалась Линда. — Милый?
    
Он протянул руку в резиновой перчатке, передумал, убрал её, и взялся голой рукой за горло Бренды. Потом поднял её голову и нащупал гротескно большой узел немного ниже затылка. Аккуратно опустил голову и перевернул тело на одно бедро, чтобы осмотреть её спину и ягодицы.
    
— Господи, — произнёс он.
    
— Расти? Что?
    
«Во-первых, она так и осталась обосранной, никто не смыл с неё дерьмо», — подумал он… но это не для записи. Даже если только Рендольф или Ренни услышат пусть первые её шестьдесят секунд, прежде чем растоптать кассету, а потом ещё и сжечь то, что от неё останется. Он не озвучит такой пикантной подробности.
    
Но сам об этом не забудет.
    
— Что?
    
Облизнув себе губы, он сказал:
    
— Посмертная синюшность кожи на ягодицах и нижней части бёдер Бренды Перкинс указывает, что она умерла более двенадцати часов тому назад, вероятно, четырнадцать. На обеих щеках у неё характерные травмы. Следы ладоней. У меня нет в отношении этого никаких сомнений. Кто-то схватил её за лицо и рывком повернул её голову влево, поломав атлас и эпистрофей, первые два шейных позвонка, C1 и C2. Вероятно, также сломав ей и позвоночник.
    
— О Расти, — простонала Линда.
    
Расти нажал большим пальцем сначала на одно веко Бренды, потом на другое и увидел то, чего боялся.
    
— Травмы на щеках и петехии склеры — точечные кровоизлияния в белках глаз этой женщины — указывают на то, что умерла она не мгновенно. Она потеряла способность вдохнуть воздух и погибла от асфиксии. В это время она могла быть как в сознания, так и нет. Хочется надеяться, что нет. К сожалению, это всё, что я сейчас могу сказать.
    
Девушки — Анджела и Дороти — умерли раньше всех. Степень разложения их тел подсказывает, что хранились они в теплом месте.
    
Он выключил диктофон.
    
— Другими словами, я не вижу ничего, что могло бы абсолютно реабилитировать Барби, и ничего такого, чего бы мы не знали раньше.
    
— А если его ладони не отвечают травмам на лице у Бренды?
    
— Лин, следы весьма расплывчатые, чтобы на них полагаться. Я чувствую себя самым тупым человеком на земле.
    
Обеих девушек, которые ещё так недавно ругали бутики в Оберне, тамошние цены на серёжки, покупали себе одежду в магазинах «Деб»[337] и обменивались впечатлениями от ребят, он закатил назад во тьму. А потом вновь вернулся к Бренде.
    
— Дай-ка мне полотняную салфетку, я их видел там, возле раковины. На вид даже чистые, что уже можно считать чудом в этом свинюшнике.
    
— Что ты собираешься…
    
— Просто дай мне тряпку. А ещё лучше, две. Увлажни их.
    
— У нас мало времени…
    
— Должны использовать наше время.
    
Линда молча смотрела, как её муж аккуратно обмывает Бренде Перкинс ягодицы и нижние части бёдер. Закончив, он закинул грязные тряпки в угол, подумав, что, если бы здесь сейчас появились братья Бови, он запихнул бы одну в рот Стюарту, а другую — Ферну.
    
Поцеловал Бренду в холодный лоб и закатил её тело назад в охлаждённый бокс. Уже было взялся, чтобы закатить и Коггинса, как вдруг остановился. Лицо преподобного было вытерто кое-как; засохшая кровь ещё оставалась у него в ушах, в ноздрях и даже на лбу.
    
— Линда, намочи ещё салфетку.
    
— Милый, мы здесь уже почти десять минут. Я люблю тебя, уважаю за твоё почтение к мёртвым, но мы о живых должны…
    
— Возможно, мы найдём кое-что здесь. У него другие следы избиения. Я это уже вижу даже без… намочи салфетку.
    
Она больше не спорила, а пошла, намочила, выкрутила и подала ему салфетку. И тогда смотрела, как он смывает остатки крови с лица мёртвого мужчины, деликатно, но без того почтения, которое выказывал к Бренде.
    
Он не принадлежал к фанатам Лестера Коггинса (который как-то в своей еженедельной радиопрограмме объявил, что дети, которые поехали смотреть на Майлу Сайрес[338], рискуют попасть в ад), но то, что сейчас открылось глазам Расти, резало ему сердце. «О Боже, он похож на огородное пугало после того как стая пареньков попрактиковалась на нём в бросании в цель камней».
    
— Я тебе говорил. Совсем не такие побои. Это было сделано не кулаками и даже не ногами.
    
— А что это на виске? — показала Линда.
    
Расти не ответил. Его глаза поверх маски выпятились от удивления. И ещё от кое-чего: понимания, которое только начало зарождаться.
    
— Что это, Эрик? Это похоже на… ну, не знаю… на следы шва.
    
— Да уж, — маска не его рту напряглась от улыбки. Самой безрадостной из улыбок. — И на лбу, видишь? И на челюсти. Ему её и сломали этой штукой.
    
— Какое же это оружие оставляет такие следы?
    
— Бейсбольный мячик, — произнёс Расти, закатывая платформу в бокс. — Но не обычный, а покрытый золотом. Да. Думаю, брошенный с достаточной силой, он мог бы это натворить. Я уверен, что именно им это и сделано.
    
Расти наклонил голову к Линде. Их маски столкнулись. Он заглянул ей в глаза.
    
— Такой мячик есть у Джима Ренни. Я видел такой у него на столе, когда заходил к нему поболтать об исчезнувшем пропане. О других я ничего не скажу, но, думаю, нам теперь известно, где умер Лестер Коггинс. И кто его убил.
   
   
    
     
12
    
    
После падения крыши Джулия уже не имела силы дальше на это смотреть.
    
— Идём ко мне домой, — предложила Рози. — Гостевая комната в твоём распоряжении на сколько захочешь.
    
— Благодарю, но нет. Мне надо побыть в одиночестве, Рози. Ну… то есть с Горесом, понимаешь. Мне надо подумать.
    
— А где ты будешь ночевать? С тобой всё будет хорошо?
    
— Да, — сама не зная, как оно на самом деле будет. С разумом, вроде бы все обстоит благополучно, процесс мышления в порядке, но чувствовала она себя так, словно кто-то ей вколол в душу хорошую дозу новокаина. — Я, может, приду позже.
    
Когда Рози её оставила, перейдя на другую сторону улицы (там она осмотрелась и невесело махнула ей на прощание), Джулия вернулась к «Приусу» и сначала впустила Гореса на переднее сидение, а тогда уже сама села за руль. Она искала глазами Пита Фримэна и Тони Гая, но не увидела их нигде. Возможно, Тони повёл Пита в больницу, чтобы там ему чем-то помазали руку. Это просто чудо, что никто из них не получил более серьёзных повреждений. А если бы, выезжая на встречу с Коксом, она не взяла с собой Гореса, её пёс погиб бы вместе со всем другим, что там сгорело.
    
Вслед за этой мыслью к ней пришло осознание, что эмоции в ней совсем не занемели, лишь где-то спрятались. Звук — близкий к причитанию — начал рождаться изнутри. Горес насторожил уши и тревожно смотрел на неё. Она хотела принудить себя перестать тосковать, но не смогла.
    
Газета её отца.
    
Дедова газета.
    
Газета её прадеда.
    
Пепелище.
    
Она отправилась по Вест-стрит и, доехав до заброшенного паркинга за «Глобусом», встала там. Выключила двигатель, прижала к себе Гореса и целых пять минут рыдала в его меховое, сильное плечо. Надо отдать псу должное, он это терпеливо выдержал.
    
Проплакавшись, она почувствовала себя лучше. Спокойнее. Возможно, этот покой был результатом шока, но она, по крайней мере, вновь была способна мыслить. И первое, о чём она подумала, была уцелевшая пачка газет в багажнике. Она наклонилась мимо Гореса, который по-братски лизнул ей шею, и открыла бардачок для перчаток. Он был забит всяким хламом, но Джулия думала, что где-то там… может лежать…
    
И, словно подарок от Бога, она нашлась. Маленькая пластиковая коробочка с канцелярскими кнопками, булавками и скрепками и резиновыми кольцами. Резиновые кольца и скрепки не годятся для того, что она задумала, зато кнопки с булавками — как раз то…
    
— Горес, — спросила она. — На прогулку хо?
    
Горес гавкнул, подтверждая желание выгуляться.
    
— Хорошо, — сказала она. — Я тоже.
    
Достав газеты, она пешком вернулась на Мэйн-стрит. Здание «Демократа» теперь уже превратилось в груду горящих руин, которую копы поливали водой («С этих, ну очень уж удобных, заплечных помп, — подумала она, — и все они были заряжены и готовы к работе»). Это зрелище пронзило Джулии сердце (а как иначе?), но не так, чтобы уж очень теперь, когда она знала, что делать.
    
Джулия шла по улице, рядом удовлетворённо трусил Горес, и к каждому телефонному столбу она пришпиливала последний номер «Демократа». Заголовок — «ПЕРЕДРЯГА И УБИЙСТВА С УГЛУБЛЕНИЕМ КРИЗИСА» — казалось, полыхает в отблесках пожара. Теперь она думала, что лучше бы там было лишь одно слово: «БЕРЕГИТЕСЬ».
    
Так она и ходила, пока не закончились газеты.
   
   
    
     
13
    
    
По ту сторону улицы у Питера Рендольфа трижды крякнула рация: хрусь-хрусь-хрусь. Что-то срочное. Страшась того, что сейчас может услышать, он нажал кнопку и произнёс:
    
— Шеф Рендольф. Говорите.
    
Фрэдди Дентон, который, как старший смены в этот вечер, был сейчас фактически заместителем шефа, сообщил:
    
— Пит, я только что получил звонок из госпиталя. Двойное убийство…
    
— ЧТО? — вскрикнул Рендольф. Один из новых офицеров — Мики Вордло — застыл и смотрел на него, разинув рот, словно какой-то сельский пони монгольской породы на первой в его жизни районной ярмарке.
    
Дентон продолжил, тоном то ли спокойным, то ли самодовольным, если последнее — дай ему Бог помогает.
    
— … и одно самоубийство. Стреляла та девушка, которая раскричалась, якобы её изнасиловали. Жертвы наши, шеф. Руа и Делессепс.
    
— Что… ты мне… за ДЕРЬМО НЕСЁШЬ!
    
— Я послал туда Рупа с Мэлом Ширлзом, — не переставал Фрэдди. — С другой стороны, хорошо, что все так закончилось, и теперь нам не надо её паковать в тюрьму к Барб…
    
— Тебе надо было поехать самому, Фрэд. Ты старший офицер.
    
— А кто бы сидел на пульте?
    
На это у Рендольфа не было ответа — так мог сказать или мудрец, или недоумок. Он решил, что теперь придётся ему поднимать собственную сраку и отправляться к «Кэти Рассел».
    
«Не хочу я больше этой должности. Нет. Совсем не хочу».
    
Но теперь уже было поздно. Как-то, с помощью Большого Джима, он управится. Вот на этом и надо сосредоточиться, положиться на Большого Джима, тот его проведёт до конца.
    
По плечу его похлопал Марти Арсенолт. Рендольф дёрнулся, едва не съездив ему с разворота. Арсенолт этого не заметил; он смотрел на другую сторону улицы, где Джулия Шамвей выгуливала свою собаку. Выгуливала собаку и… что?
    
Развешивала газеты, вот что. Пришпиливала их к тем богом проклятым телефонным столбам.
    
— Эта сука никак не успокоится, — выдохнул он.
    
— Хотите, чтобы я пошёл и успокоил её? — спросил Арсенолт.
    
Марти страх как хотелось получить такой приказ, и Рендольф его ему едва не дал. Но вместо этого покачал головой.
    
— Она просто начнёт тебе жужжать в уши о тех проклятых гражданских правах. Словно не понимает, что пугать общину отнюдь не в интересах города. — Он помотал головой. — Наверное, не понимает. Она такая, невероятно… — Было одно словцо для определения того, что с ней не так, французское словцо, он его когда-то знал, ещё в школе. И уже не ждал, что оно ему навеется, но слово вдруг выскочило. — Она такая невероятно наивная.
    
— Я остановлю её, шеф, я смогу. Что она сделает, позвонит по телефону своему адвокату?
    
— Да пусть себе забавляется. Таким образом, она хотя бы не морочит нам яйца. Я, наверное, съезжу в госпиталь. Дентон говорит, что та девушка, Буши, убила там Фрэнка Делессепса и Джорджию Руа. А потом и себя.
    
— Господи Иисусе, — прошептал Марти с посеревшим лицом. — Это тоже на счету Барбары, как вы думаете?
    
Рендольф уже начал было возражать, но заколебался. Упомянул о заявлении той девушки о её изнасиловании. Её самоубийство прибавляло правдивости её обвинением, и сплетни о том, что офицеры полиции Милла могли организовать такое безобразие, могут дурно повлиять на нравственно-боевой дух всего участка, а затем — и на целый город. До этого он способен был додуматься и без Джима Ренни.
    
— Не знаю, — произнёс он. — Но вполне возможно.
    
Глаза у Марти слезились, то ли от сожаления, то ли от дыма. Вероятно, от того и другого вместе.
    
— Следовало бы, чтобы этим занялся лично Большой Джим.
    
— Я займусь. Пока что. — Рендольф кивнул в сторону Джулии. — Наблюдай за ней, а когда она наконец-то устанет и уйдёт прочь, сорви все это дерьмо и выкинь куда надо. — Он показал на костёр, на месте которого ещё днём стояла редакция газеты. — Положи мусор в надлежащее ему место.
    
Марти потихоньку заржал.
    
— Слушаюсь, босс.
    
Именно это офицер Арсенолт позже и сделал. Но уже после того, как несколько людей сорвали несколько газет, чтобы потом вчитаться в них при более ярком освещении — было их, может, полдюжины, а может, и десяток. В следующие два-три дня те газеты передавали из рук в руки и так зачитали, что они в буквальном смысле рассыпались в порох.
   
   
    
     
14
    
    
Когда Энди прибыл в госпиталь, там уже была Пайпер Либби. Она сидела на скамейке в вестибюле, говорила с двумя девочками в белых нейлоновых брюках и форменных медсестринских блузах… хотя, на взгляд Энди, они казались слишком юными для настоящих медсестёр. Обе имели заплаканный вид, и казалось, вот-вот они заплачут вновь, но Энди заметил, какое успокоительное влияние взыскивает на них Либби. С чем он не имел никогда проблем, так это с правильными суждениями относительно человеческих эмоций. Иногда жалея, что вместо этого не имеет подобной способности к правильному мышлению.
    
Неподалёку стояла Джинни Томлинсон, она тихо разговаривала с каким-то престарелым парнем. Оба имели подавленный, взволнованный вид. Увидев Энди, Джинни направилась к нему. А вслед за ней и тот парень. Она отрекомендовала его как Терстона Маршалла, объяснив, что он им здесь помогает.
    
Энди подарил ему широкую улыбку и искреннее рукопожатие.
    
— Приятно с вами познакомиться. Я Энди Сендерс. Первый выборный.
    
Со скамейки взглянула Пайпер и заметила:
    
— Если бы вы были настоящим первым выборным, Энди, вы бы укротили второго выборного.
    
— Я понимаю, пара последних дней были трудными для вас, — ответил Энди, сохраняя улыбку. — Нам всем они нелегко дались.
    
Пайпер подарила ему чрезвычайно холодный взгляд, и тогда спросила девушек, не пойдут ли они с ней в кафетерий выпить чая. — Я б охотно подкрепилась чашечкой.
    
— Я ей позвонила по телефону после того, как позвонила вам, — объяснила Джинни как бы извиняясь, после того как Пайпер с обеими юными сестричками ушли. — Также я позвонила в полицейский участок. Там ответил Фрэд Дентон. — Она наморщила нос, как это делают люди, услышав какой-то гадкий запах.
    
— Bay, Фрэдди хороший чел, — ревностно произнёс Энди. Душа его не брала во всём этом участия — душа его так и находилась там, на кровати в спальне Дейла Барбары, собираясь выпить розовый яд, однако старые привычки в нём работали безупречно. Понуждение делать так, чтобы всё шло исправно, погашать возмущения, оказалось бессмертным, как умение ездить на велосипеде. — Расскажи мне, что здесь случилось?
    
Она рассказала. Энди слушал поразительно спокойно, думая о том, что всю жизнь знает семью Делессепсов, а когда сам был ещё школьником, как-то пригласил на свидание мать Джорджии Руа (Хелен целовалась открытым ртом, что было приятно, но дыхание её несло смрад, что приятным не было). Он думал, что его настоящая эмоциональная неуязвимость является следствием понимания того, что, если бы его телефон не зазвонил, он сейчас лежал бы без сознания. Возможно, мёртвый. Это знание делало все отчуждённым.
    
— Двое наших офицеров, совсем новички, — произнёс он. Самому ему собственный голос казался записью, на подобие той, которую слышишь, позвонив в кинотеатр, чтобы справиться о сеансах. — И одна из них уже была тяжело раненой, стараясь навести порядок во время передряги в супермаркете. О Боже, Боже.
    
— Возможно, сейчас не время об этом говорить, но я не в восторге от работы вашего полицейского департамента, — произнёс Терстон. — Хотя после того, как офицер, который меня ударил, умер, направлять жалобу было бы неактуальным.
    
— Какой офицер, Фрэнк или девушка Руа?
    
— Юноша. Я узнал его, несмотря на… на его посмертное уродство.
    
— Вас ударил Фрэнк Делессепс? — Энди просто не мог поверить в это. Фрэнки четыре года регулярно приносил ему льюистоновскую газету «Сан» и ни одного дня не прогулял. Впрочем, было пару раз, припомнил он сейчас, но это случилось во время серьёзных метелей. И ещё как-то корь была у него. Или свинка?
    
— Если это его имя.
    
— Ну, я думаю… это… «Это что? Стоит ли это чего-то? Вообще имеет ли что-то значение?» Однако Энди храбро бросился вперёд. — Это печально, сэр. Мы в Честер Милле считаем за правило жить с ответственностью за свои поступки. При нормальном положении вещей. Вот только сейчас настали тяжёлые времена. Обстоятельства вышли из-под нашего контроля, вы же понимаете.
    
— Я-то понимаю, — сказал Терстон. — Насколько мне понятно, все теперь в прошлом. Но, сэр… эти офицеры недопустимо юные. И очень недисциплинированные. — И после паузы. — Леди, которая приехала со мной, также была подвергнута физическому давлению.
    
Энди просто не мог поверить, что этот человек говорит правду, копы в Честер Милле не задевали людей, если те их к этому не принуждали (нахально провоцировали); это обычное дело для больших городов, где люди не умеют ладить между собой. Конечно, о девушке, которая лишила жизни двух людей, а потом и себя застрелила, он тоже сказал бы, что такое не могло случиться в Милле.
    
«Не принимай близко к сердцу, — напомнил себе Энди. — Он не просто не из нашего города, он из другого штата. Спишем на это».
    
Подала голос Джинни:
    
— Теперь, когда вы здесь, Энди, я даже не знаю, чем вы можете помочь. Телами занимается Твич, итак…
    
Не успела Джинни договорить, как открылись двери. Вошла молодая женщина, ведя за руки парочку сонных на вид детей. Её тут же обнял пожилой парень, Терстон, а дети, мальчик и девочка, задрав головы, смотрели на них. Оба ребёнка шли босиком, но одетые в футболки, словно в ночные рубашки. На майке, которая достигала мальчику, чуть ли не до пят, были надписи: УЗНИК 9091 и СОБСТВЕННОСТЬ ШТАТНОЙ ТЮРЬМЫ ШОУШЕНК. Дочь и внуки Терстона, подумал Энди и тут же вновь ощутил скорбь о Клодетт и Доди. Он прогнал прочь мысли о них. Джинни звонила ему за помощью, и он ясно понимал, что в его помощи нуждается именно она. Что, вне всяких сомнений, означает новое выслушивание её детального рассказа — не в его пользу, а в её собственную. Таким образом, она сможет лучше понять, что же именно случилось, и начать с этим мириться. Для Энди это легко. Слушать он всегда был мастер, да и это лучше, чем смотреть на три трупа, один из них — покинутая оболочка того, кто когда-то, мальчишкой, носил ему газеты. Выслушивание — такое простое дело, если разобраться, даже идиот на это способен, хотя Большой Джим так и не сумел им овладеть. Большой Джим лучше говорит. И лучше планирует, это точно. Наше счастье, что мы его имеем в такое время, как теперь.
    
В то время как Джинни разворачивала по второму кругу своё повествование, у Энди мелькнула мысль: «А кто-то…»
    
Вернулся Терстон с вереницей своих.
    
— Выборный Сендерс, Энди, это моя партнёрша Каролин Стерджес. А это дети, которых мы опекаем. Алиса и Эйден.
    
— Я хочу соску, — прохныкал Эйден.
    
— Ты уже великоват для соски, — толкнула его локтем Алиса.
    
Лицо у ребёнка скривилось, однако он не заплакал.
    
— Алиса, — сказала девочке Каролин Стерджес. — Это недостойно. А что мы говорим о недостойных людях?
    
Алиса засветилась.
    
— Негодяям сосать! — воскликнула она и захохотала. Через какой-то миг, посомневавшись, к ней присоединился и Эйден.
    
— Извините, — обратилась Каролин к Энди. — Мне не на кого их оставить, а у Терси был такой убитый голос, когда он позвонил по телефону…
    
Как не тяжело было в такое поверить, но похоже на то, что этот старикан во всю прыть топчет эту молодую леди. Догадка промелькнула в голове Энди, не вызвав особого интереса, хотя при других обстоятельствах он мог бы глубже на эту тему порассуждать, выдумав себе разные позиции, представляя, как она обсасывает его своим ртом и тому подобное, и тому подобное. Сейчас же совсем другое крутилось у него в голове.
    
— А кто-то сообщил мужу Сэмми о её смерти? — спросил он.
    
— Филу Буши? — это переспросил Твич, он как раз вышел в вестибюль из коридора. Плечи у него были поникшие, лицо посеревшее. — Этот сукин сын её бросил и убежал из города. Когда. — Он заметил Алису и Эйдена Эпплтонов. — Извините, детки.
    
— Да все хорошо, — успокоила его Кара. — У нас в доме полная свобода слова. Так намного честнее.
    
— Ага, так и есть, — хохотнула Алиса. — Мы сколько угодно можем говорить дерьмо и ссаки, во всяком случае, пока мама не вернётся.
    
— Но не сука, — подчеркнул Эйден. — Сука — это эксизм.
    
Кара не обращала внимания на эту интерлюдию.
    
— Терси, что здесь случилось?
    
— Не перед детьми, — ответил тот. — Нет, не сейчас, какая бы не была у нас свобода слова.
    
— Родителей Фрэнка нет в городе, — сказал Твич. — Но я сообщил Хелен Руа. Она восприняла это довольно спокойно.
    
— Пьяная? — спросил Энди.
    
— Вхлам.
    
Энди немного прошёлся вглубь по коридору. Там, спинами к нему, в госпитальных тапках и кальсонах стояло несколько пациентов. Смотрят на место убийства, решил он. Сам он не имел до этого охоты и был рад, что Даги Твичел сделал то, что вынужден был делать. Он фармацевт и политик. Его работа помогать живым, а не обрабатывать мёртвых. А ещё он знал кое-что такое, чего не знали все эти люди. Он не мог сказать им, что Фил Буши продолжает жить в городе, отшельником, на радиостанции, но мог рассказать Филу о смерти брошенной им жены. Конечно, невозможно предугадать, какой может быть реакция Фила; Фил стал не похожим сам на себя. Может сорваться с катушек. Даже убить того, кто принёс плохую весть. Но так ли уж это было бы ужасно? Самоубийцы попадают в ад и пожизненно ужинают расплавленным железом, а вот жертвы убийства, Энди был в этом уверен, попадают на неба, где едят ростбиф и персиковый пирог у Господа за столом целую вечность.
    
Вместе со своими возлюбленными.
   
   
    
     
15
    
    
Несмотря на то, что она немного подремала днём, Джулия сейчас была утомлённой, как никогда в жизни, то ли ей так просто казалось. И, хотя она отказалась от предложения Рози, идти ей на самом деле было некуда. Разве что к своей машине.
    
К ней она и пришла, отцепила с поводка Гореса, чтобы тот мог запрыгнуть на пассажирское сидение, а сама села за руль, призадумалась. Ей, безусловно, нравилась Рози Твичел, но Рози захочет вновь обсосать весь этот длинный, адский день. Захочет поспрашивать, что можно было бы, если вообще, хоть что-то можно, сделать для Барбары. Будет ожидать от Джулии каких-то идей, когда у Джулии их нет совсем.