1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 
     

 Песнь двадцать седьмая    

     

Круг  восьмой – Восьмой ров (окончание)    

     

     

     1    

     

Уже горел прямым и ровным светом    

Умолкший пламень, уходя во тьму,    

Отпущенный приветливым поэтом, –    

     

     4    

     

Когда другой, возникший вслед ему,[367]    

Невнятным гулом, рвущимся из жала,    

Привлек наш взор к верховью своему.    

     

     7    

     

Как сицилийский бык, взревев сначала    

От возгласов того, – и  поделом, –    

Чье мастерство его образовало,    

     

     10    

     

Ревел от голоса казнимых в нем    

И, хоть он был всего лишь медь литая,    

Страдающим казался существом,[368]    

     

     13    

     

Так, в пламени пути не обретая,    

В его наречье, в нераздельный рык,    

Слова преображались, вылетая.    

     

     16    

     

Когда же звук их наконец проник    

Сквозь острие, придав ему дрожанье,    

Которое им сообщал язык,    

     

     19    

     

К нам донеслось: «К тебе мое  воззванье,    

О ты, что, по-ломбардски говоря,[369]    

Сказал: «Иди, я утолил желанье!»    

     

     22    

     

Мольбу, быть может, позднюю творя,    

Молю, помедли здесь, где мы страдаем:    

Смотри, я медлю пред тобой, горя!    

     

     25    

     

Когда, простясь с латинским милым  краем,    

Ты только что достиг слепого дна,    

Где я за грех содеянный терзаем,    

     

     28    

     

Скажи: в Романье[370] – мир или война?    

От стен Урбино[371] и до горной сени,    

Вскормившей Тибр, лежит моя страна».    

     

     31    

     

Я вслушивался, полон размышлений,    

Когда вожатый, тронув локоть мне,    

Промолвил так: «Ответь латинской  тени».    

     

     34    

     

Уже ответ мой был готов вполне,    

И я сказал, мгновенно речь построя:    

«О дух, сокрытый в этой глубине,    

     

     37    

     

Твоя Романья[372] даже в дни покоя    

Без войн в сердцах тиранов не жила;    

Но явного сейчас не видно боя.    

     

     40    

     

Равенна – все такая, как была:    

Орел Поленты в ней обосновался,    

До самой Червьи распластав крыла.[373]    

     

     43    

     

Оплот, который долго защищался    

И где французов алый холм полег,[374]    

В зеленых лапах ныне оказался.[375]    

     

     46    

     

Барбос Верруккьо[376] и его щенок,    

С Монтаньей[377] обошедшиеся скверно,    

Сверлят зубами тот же все кусок.    

     

     49    

     

В твердынях над Ламоне и Сантерпо    

Владычит львенок белого герба,    

Друзей меняя дважды в год примерно;[378]    

     

     52    

     

А та, где льется Савьо, той судьба    

Между горой и долом находиться,    

Живя меж волей и ярмом раба.[379]    

     

     55    

     

Но кто же ты, прошу тебя открыться;    

Ведь я тебе охотно отвечал, –    

Пусть в мире память о тебе  продлится!»    

     

     58    

     

Сперва огонь немного помычал    

По-своему, потом, качнув не сразу    

Колючую вершину, прозвучал:    

     

     61    

     

«Когда б я знал, что моему рассказу    

Внимает тот, кто вновь увидит свет,    

То мой огонь не дрогнул бы ни разу.    

     

     64    

     

Но так как в мир от нас возврата нет    

И я такого не слыхал примера,    

Я, не страшась позора, дам ответ.    

     

     67    

     

Я меч сменил на пояс кордильера[380]    

И верил, что приемлю благодать;    

И так моя исполнилась бы вера,    

     

     70    

     

Когда бы в грех не ввел меня опять    

Верховный пастырь[381] (злой ему судьбины!);    

Как это было, – я хочу сказать.    

     

     73    

     

Пока я нес, в минувшие годины,    

Дар материнский мяса и костей,    

Обычай мой был лисий, а не львиный.    

     

     76    

     

Я знал все виды потайных путей    

И ведал ухищренья всякой масти;    

Край света слышал звук моих затей.    

     

     79    

     

Когда я понял, что достиг той части    

Моей стези, где мудрый человек,    

Убрав свой парус, сматывает снасти,    

     

     82    

     

Все, что меня пленяло, я отсек;    

И, сокрушенно исповедь содеяв, –    

О горе мне! – я спасся бы навек.    

     

     85    

     

Первоначальник новых фарисеев,[382]    

Воюя в тех местах, где Латеран,[383]    

Не против сарацин иль иудеев,    

     

     88    

     

Затем что в битву шел на христиан,    

Не виноватых в том, что Акра взята,    

Не торговавших в землях басурман,[384]    

     

     91    

     

Свой величавый сан и все, что свято,    

Презрел в себе, во мне – смиренный  чин    

И вервь[385], тела сушившую  когда-то,    

     

     94    

     

И, словно прокаженный Константин,    

Сильвестра из Сираттских недр  призвавший,[386]    

Призвал меня, решив, что я один    

     

     97    

     

Уйму надменный жар, его снедавший;    

Я слушал и не знал, что возразить:    

Как во хмелю казался вопрошавший.    

     

     100    

     

«Не бойся, – продолжал он  говорить, –    

Ты согрешенью будешь непричастен,    

Подав совет, как Пенестрино[387]  срыть.    

     

     103    

     

Рай запирать и отпирать я властен;    

Я два ключа недаром получил,    

К которым мой предместник[388] был  бесстрастен».    

     

     106    

     

Меня столь важный довод оттеснил    

Туда, где я молчать не смел бы доле,    

И я: «Отец, когда с меня ты смыл    

     

     109    

     

Мой грех, творимый по твоей же  воле, –    

Да будет твой посул длиннее дел,    

И возликуешь на святом престоле».    

     

     112    

     

В мой смертный час Франциск[389] за  мной слетел,    

Но некий черный херувим[390]  вступился,    

Сказав: «Не тронь; я им давно владел.    

     

     115    

     

Пора, чтоб он к моим рабам спустился;    

С тех пор как он коварный дал урок,[391]    

Ему я крепко в волосы вцепился;    

     

     118    

     

Не каясь, он прощенным быть не мог,    

А каяться, грешить желая все же,    

Нельзя: в таком сужденье есть порок».    

     

     121    

     

Как содрогнулся я, великий боже,    

Когда меня он ухватил, спросив:    

«А ты не думал, что я логик тоже?»    

     

     124    

     

Он снес меня к Миносу; тот, обвив    

Хвост восемь раз вокруг спины  могучей,    

Его от злобы даже укусив,    

     

     127    

     

Сказал: «Ввергается в огонь  крадучий!»    

И вот я гибну, где ты зрел меня,    

И скорбно движусь в этой ризе  жгучей!»    

     

     130    

     

Свою докончив повесть, столб огня    

Покинул нас, терзанием объятый,    

Колючий рог свивая и клоня.    

     

     133    

     

И дальше, гребнем, я и мой вожатый    

Прошли туда, где нависает свод    

Над рвом, в котором требуют расплаты    

     

     136    

     

От тех, кто, разделяя, копит гнет.[392]    

     

     

    

     

 Песнь двадцать восьмая    

     

Круг  восьмой – Девятый ров – Зачинщики раздора    

     

     

     1    

     

Кто мог бы, даже вольными словами,[393]    

Поведать, сколько б он ни повторял,    

Всю кровь и раны, виденные нами?    

     

     4    

     

Любой язык наверно бы сплошал:    

Объем рассудка нашего и речи,    

Чтобы вместить так много, слишком  мал.    

     

     7    

     

Когда бы вновь сошлись, в крови  увечий,    

Все, кто в Пулийской роковой стране,[394]    

Страдая, изнемог на поле сечи    

     

     

    

     

     10    

     

От рук троян[395] и в длительной войне,    

Перстнями заплатившей дань гордыне,    

Как пишет Ливий, истинный вполне;[396]    

     

     13    

     

И те, кто тщился дать отпор дружине,    

Которую привел Руберт Гвискар,[397]    

И те, чьи кости отрывают ныне    

     

     16    

     

Близ Чеперано, где нанес удар    

Обман пулийцев,[398] и кого лукавый    

У Тальякоццо[399] одолел Алар;    

     

     19    

     

И кто култыгу, кто разруб кровавый    

Казать бы стал, – их превзойдет  в сто крат    

Девятый ров чудовищной расправой.    

     

     22    

     

Не так дыряв, утратив дно, ушат,    

Как здесь нутро у одного зияло    

От самых губ дотуда, где смердят:    

     

     25    

     

Копна кишок между колен свисала,    

Виднелось сердце с мерзостной мошной,    

Где съеденное переходит в кало.    

     

     28    

     

Несчастный, взглядом встретившись со  мной,    

Разверз руками грудь, от крови  влажен,    

И молвил так: «Смотри на образ мой!    

     

     31    

     

Смотри, как Магомет[400] обезображен!    

Передо мной, стеня, идет Али,    

Ему весь череп надвое рассажен.[401]    

     

     34    

     

И все, кто здесь, и рядом, и  вдали, –    

Виновны были в распрях и раздорах    

Среди живых, и вот их рассекли.    

     

     37    

     

Там сзади дьявол, с яростью во  взорах,    

Калечит нас и не дает пройти,    

Кладя под лезвее все тот же ворох    

     

     40    

     

На повороте скорбного пути;    

Затем что раны, прежде чем мы снова    

К нему дойдем, успеют зарасти.    

     

     43    

     

А ты, что с гребня смотришь так  сурово,    

Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,    

Где мука для повинного готова?»    

     

     46    

     

Вождь молвил: «Он не мертв, и не вина    

Ведет его подземною тропою;    

Но чтоб он мог изведать все сполна,    

     

     49    

     

Мне, мертвому, назначено судьбою    

Вести его сквозь Ад из круга в круг;    

И это – так, как я – перед тобою».    

     

     52    

     

Их больше ста остановилось вдруг,    

Услышав это, и с недвижным взглядом    

Дивилось мне, своих не помня мук.    

     

     55    

     

«Скажи Дольчино[402], если вслед за Адом    

Увидишь солнце: пусть снабдится он,    

Когда не жаждет быть со мною рядом,    

     

     58    

     

Припасами, чтоб снеговой заслон    

Не подоспел новарцам на подмогу;    

Тогда нескоро будет побежден».    

     

     61    

     

Так молвил Магомет, когда он ногу    

Уже приподнял, чтоб идти; потом    

Ее простер и двинулся в дорогу.    

     

     64    

     

Другой, с насквозь пронзенным  кадыком,    

Без носа, отсеченного по брови,    

И одноухий, на пути своем    

     

     67    

     

Остановясь при небывалом слове,    

Всех прежде растворил гортань, извне    

Багровую от выступавшей крови,    

     

     70    

     

И молвил: «Ты, безвинный, если мне    

Не лжет подобьем внешняя личина,    

Тебя я знал в латинской стороне;    

     

     73    

     

И ты припомни Пьер да Медичина,[403]    

Там, где от стен Верчелли вьет межи    

До Маркабо отрадная равнина,[404]    

     

     76    

     

И так мессеру Гвидо расскажи    

И Анджолелло, лучшим людям Фано,    

Что, если здесь в провиденье нет лжи,    

     

     p79    

     

Их с корабля наемники обмана    

Столкнут вблизи Каттолики в бурун,    

По вероломству злобного тирана.    

     

     82    

     

От Кипра до Майорки, сколько лун    

Ни буйствуют пираты или греки,    

Черней злодейства не видал Нептун.    

     

     85    

     

Обоих кривоглазый изверг некий,    

Владетель мест, которых мой сосед    

Хотел бы лучше не видать вовеки,[405]    

     

     88    

     

К себе заманит как бы для бесед;    

Но у Фокары им уже ненужны    

Окажутся молитва и обет».[406]    

     

     91    

     

И я на это: «Чтобы в мир наружный    

Весть о тебе я подал тем, кто жив,    

Скажи: чьи это очи так недужны?»    

     

     94    

     

Тогда, на челюсть руку положив    

Товарищу, он рот ему раздвинул,    

Вскричав: «Вот он; теперь он  молчалив.    

     

     97    

     

Он, изгнанный, от Цезаря отринул    

Сомнения, сказав: «Кто снаряжен,    

Не должен ждать, чтоб час удобный  минул».    

     

     100    

     

О, до чего казался мне смущен,    

С обрубком языка, торчащим праздно,    

Столь дерзостный на речи Курион![407]    

     

     103    

     

И тут другой, увечный безобразно,    

Подняв остатки рук в окрестной мгле,    

Так что лицо от крови стало грязно,