1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
Тушин   сжал Лизу. Не вырываясь, она забилась в его руках: смех и глухой вздох были ответом   его порыву.      

Некоторое   время оба молчали. Тушин сидел, положив голову на ее колени, дремала женщина,   мужчина упорно думал, смотря в лес.      

– Со   мной или без меня? – сказала Лиза. – Решай.      

Тушин   пошевелился, но промолчал.      

Первая   боль прошла. «Ведь она вернется к нему. У женщины два пути: один – к тому, кого   любит, другой – с кем лучше. И старая любовь порой, падая в необузданное   сердце, дает пламя… Не отдам Лизу, – подумал Тушин, – уеду, все   должен испытать человек. Но представим иначе: вот я один…» Он сосредоточился на   этом, и голый ревнивый страх пересек дыхание. Он понял, что издали недоступная   отныне женщина и недоступная любовь станут для него истязанием.      

– Еду! –   быстро сказал Тушин. – Когда?      

– Сегодня, –   сияя, сказала Лиза. – Приходи вечером, я буду тебя ждать к десяти,   уложусь. Мне стало здесь скучно и тяжело.      

Оба   встали, поцеловались и долго, держась за руки, смотрели друг другу в глаза.   Тушин, утомленный волнением, спокойно смотрел на девушку, думая: «Да не бойся,   решил так решил».      

– Прощай.      

– Иди   себе.      

– Что   же ты будешь делать?      

– Пошатаюсь,   приберусь, лягу спать.      

Лиза,   оглядываясь и кивая головой, ушла. Оставшись, Тушин быстро, спешными шагами   вышел на извилистую лесную дорогу. На ходу, думая о перемене жизни, он   сознавал, что наступил момент, когда и ему пришлось считаться с желаниями   другого. Рано или поздно так должно было случиться.      

Тушин   шел к озеру. Лес становился холмистее, светлее и реже, дорога шла вверх, потом,   обогнув круглую луговую пустошь, на зелени которой островками пестрели лиловый   аконит, рябой щавель и по белым песочным россыпям – лопушный лист земляных   орехов, падала круто вниз по густому хвощу, к сияющей глубине воды. Отсюда   начинались озера, площадью равные четырем Петербургам, гигантское скопище воды,   полной рыбы и птицы.      

На   берегу Тушин остановился, снял шапку: мокрые от пота на висках и лбу волосы   обвеял прохладный озерный ветер, унося комаров. Суровая и нежная чистота   открытого пространства мягко приветствовала человека. «Тихо и безлюдно, –   подумал Тушин, – а солнце жжет. Расти здесь, как зерно в колыбели, –   будешь прямо смотреть на солнце, будешь задумчив и тверд». Он обернулся к лесу.   Синий вдали лес настойчиво, беззвучно приглашал расположиться, как дома. «Я –   выродок, дикий, дикий я человек, – с отчаянием подумал Тушин. – У   моего деда шесть тысяч десятин было, отец напилочком ногти отделывает, а я –   бродяга… Надо прощаться со знакомыми».      

– Прощай,   лес! – громко сказал он. Эхо, ударяясь в берега и лесистые среди воды   острова, медленно повторило:      

– Аай-э,   ай-э, ай-э!      

– Прощай,   озеро! – крикнул Тушин. – Прощайте все!      

Слезы   выступили на его глазах. Долго, понурясь, стоял он на берегу, втаптывая носок сапога   в ил и раздраженно дыша.      

«Ну,   поеду, – сказал себе Тушин, – последний раз, как рекрут, гульну…   Козихина лодка хороша, а Буторова еще лучше – ту и возьму».      

Он   подошел к осмоленной снаружи и изнутри лодке, столкнул ее на воду, вскочил сам   и начал, стоя в корме, грести рулевым веслом. Повертывая в воде весло, он плыл   к ближайшему острову, откуда скрытый камышами пролив вел в другие, еще большие,   извилистые водные равнины.      

Заблудиться   в этих местах было легче, чем в лесной гати. Легкомысленный солдат, бежав из   полка, бродил здесь на челноке несколько дней и умер от голода, оставив на   солдатском билете горелой спичкой безграмотно выведенную записку: «Помераю   голоднаю смертью, не хотел солдатского хлеба есть, простите жена и   дети», – труп его вывез старик Капин, зимой и летом живущий при озере.      

Опасной   глухой прелестью дышали эти места. Тушин изучил их не сразу: долгое время   страшно похожие друг на друга каймы тростниковых зарослей, подымающиеся из воды   бесчисленные лесистые холмы и спрятанные зеленью озерной проливы кружили ему до   утомления и испуга голову, но он присмотрелся к ним, изучил приметы – и   двигался теперь безопасно.      

Вода,   прозрачная, и на четырехсаженной глубине казалась зеленоватым продолжением   воздуха. Коричневое дно ясно, во всех мелких подробностях, выступало сквозь   озаренную полднем глубь, мелкие раковины, галька, что-то похожее на рассыпанную   черную крупу, раки, запавший у берегов хворост, резко освещенный в воде   солнцем, были отчетливы – казалось, стоит протянуть руку и взять их.   Тростниковые плавни выходили наверх аршинной в вышину зеленью. Рыба, проходя   под лодкой, напоминала птицу в кустарниках.      

Тушин   повернул в длинный, заросший хвощом пролив. Куакая, поднялись кроншнепы, резкий   полет их осенил воду нервным трепетом крыльев. Шумно рванувшись, полетели,   огибая похожий на замок остров, черно-белые турпаны, узкоглазая гагара, издали   высмотрев человека, закричала ребячьим плачем, нырнула и скрылась. По берегам   засуетились дрозды; трясогузки, прыгая на полусгнивших в воде стволах, усиленно   трясли хвостиками. На лодке плыл человек, птицы негодовали.      

Тушин не   трогал лежащего перед ним ружья. Он ехал, грустно осматриваясь и в раздумье   кивая головой, с душой, полной чуждых людской жизни звуков, внимательно слушая   предупреждающий крик сторожевой птицы и возражения на него со стороны тех   пернатых, которые, не видя еще человека, занимались флиртом или едой. В конце   пролива маленькая ручеек-речка беззвучно соединялась с озером; в устье,   поросшем ивой, заполоскавшись, шмыгнула выдра; мордочка ее, удаляясь вверх по течению,   пристально осмотрела Тушина. Охотник вздрогнул, поднял и вновь опустил ружье:   сегодня зверь имел право жить рядом с ним, не боясь смерти. Медлительные   красноклювые чайки, грустно крича, играли с голубым воздухом; на середину   озера, касаясь рогами спины, выплыл лось, заметил человека и скрылся за лесом;   водяная крыса черной точкой ползла наперерез лодке; вдали, маленькие, как   комары, снялись лебеди.      

– Да   уж не бойтесь, – сказал Тушин, смотря им вслед, – мне и плыть лень.      

Он   подвигал лодку вдоль берега. На серых и лиловых песчаных отмелях бродили   болотные петушки ростом с цыпленка, проворно передвигая длинными ногами;   рыжевато-зеленые воротнички их, топорщась вкруг тонкой шеи, блестели на солнце   цветным букетом. Они бегали вокруг маленькой ослепительной лужицы.      

Лужица   эта, когда Тушин подъехал ближе, смотря разгоревшимися глазами на тропических   по окраске своей северных птиц, неожиданно изменила свои очертания,   зашевелилась и побежала.      

– Урод!   Красавец! – сказал Тушин, похолодев от страсти.      

Руки его   сами собой взяли ружье, взводя курки. Болотный петушок, выше и крупнее других,   поразительно чистого золотого оттенка, пламенно и нежно блестя, вился перед   человеком, тревожно бегая по песку. Сияющая тревога его движений заразила и   остальных: птицы, непугливые по натуре, рассеялись, часть взбежала по   маленькому косогору; крик их, похожий на звонкое, отрывистое мурлыканье,   раздался в траве. Остальные убегали по линии воды. Тушин, с пересохшим от   волнения горлом, забыв все на свете, кроме огненного живого пятна, прицелился и   выстрелил. Петушки, стремительно и молчаливо взлетев, исчезли, а золотой,   поднявшись на воздух, блеснул трепетным солнцем и сел неподалеку в кусты.      

«Промах, –   засовывая дрожавшими пальцами свежий патрон, подумал Тушин, – и на близком   расстоянии. Нет, стой, этого я возьму». Он вспомнил все рассказы охотников о   голубом тетереве и белом волке, предводителях своего племени. Рассказы эти,   основанные на редкой игре природы и пылком воображении, слушал он не раз у   костров, с улыбкой смотря на клятвенно ударяющие в грудь кулаки.      

– Ну   и выродок, ну и выродок! – шептал он, быстро подплывая к кустам. – Не   пропущу такого.      

Удерживая   дыхание, Тушин вытянул шею, стремясь опередить движение лодки. Лодка   остановилась, покачиваясь. В пяти саженях был берег; зелень ивы купалась в   воде; темные густые прутья ее, подымаясь из ила, рябили в глазах сеткой, и   трудно было рассмотреть что-нибудь. В то время, как, приглядываясь, Тушин менее   всего ожидал этого, птица, выбежав из тени к воде, отразилась в ней испуганно   шевелящимся блеском, выждала момент, когда черные кружки дула остановились на   ее спине, вспорхнула и, продержавшись секунду на одном месте, светлой струей   ушла в глубину дали.      

Дробь   хлопнула по песку, срезав прутья, второй выстрел, посланный в направлении   полета, покрыл мгновенными пузырьками воду. Дым рассеялся. «Да я разучился   стрелять», – сказал, беря снова весло, Тушин; жгучая досада разочарования   покрыла его лицо потом и бледностью. Лихорадочно быстро гребя, он пересек   озеро, рассчитывая встретить петушка на том берегу. Сильное возбуждение   овладело им, он думал, как о высшем счастье, о возможности удачного выстрела.   Преследование захватило его всей силой блеска, поразившего зрение. Смотря на   воду, Тушин видел подымающихся от светлой поверхности ее петушков; бесплотные   мгновенные призраки эти рассеивались, переходя в искристые переливы воздушных   струй.      

Птица   словно ждала его. Еще раз увидел он ее перед собою на мокром песке и, с туманом   в глазах, выстрелил. Петушок спокойно, как бы издеваясь над Тушиным, поднялся и   уселся невдалеке, вблизи маленьких островков с белой осокой. Тушин неотступно   подвигался за ним. Редкий экземпляр болотной породы тянул и манил его к себе,   как магнит; болезненное опасение, что петушок окончательно и уже навсегда   исчезнет, сменилось постепенно странной уверенностью, что этого не случится.   Поглощенный одним желанием, настойчиво и страстно ослепившим его до такой   степени, что все движения, впечатления и мысли вертелись на оси бессознательного,   близкого к голому инстинкту животных, Тушин передвигал лодку от островка к   островку, замирал, отыскивал глазами неуловимого петушка, прицеливался, то   опуская ружье без выстрела, если птица срывалась, то стреляя; чем дальше, тем   торопливее, без выдержки, нажимал он спуск, почти уверенный, что даст промах.   Этого с ним не было никогда. Всего выстрелил он шесть раз. Петушок как бы вел   его, неуязвимый, к известной одному ему цели; все это преследование принимало   оттенок сновидения. «Гнездо, где-нибудь есть гнездо, – без устали гребя   веслом, думал Тушин, – уводит от гнезда он, только и всего». Но против   воли жуткое недоумение овладело им; сердито и презрительно рассмеявшись, вложил   он свежие два заряда и погнал лодку.      

Он   увидел его еще раз, на более далеком, чем прежде, расстоянии, подобного   брошенной на зеленое сукно червонной монете, и, вне себя, разрядил оба ствола,   хотя чувствовал, что дистанция велика. Некоторое время за дымом нельзя было   ничего различить. «Попал, что ли? – сказал себе Тушин. – Кажется, не   взлетел». Однако, подъехав к траве, где видел птицу, он не нашел ничего, кроме   следов, похожих на то, как если бы по песку тыкали кисточкой. «Ушел, а должен   быть неподалеку. Да все равно я найду».      

После   этого прошел значительный промежуток времени, когда лодка с взволнованным и   усталым человеком на ней огибала малые и большие озерка, тыкаясь в болотную   тину заливов, обшаривая острова, проливы и мели. Уже вечерней сыростью и   прохладой дышала вода, забытое человеком время вдруг показало призрачную   сущность свою, начав существовать снова лишь с того момента, когда Тушин   посмотрел на солнце и вынул часы. Солнце, в высоте сажени над горизонтом,   бросало грустный и низкий свет, на часах было девять. «Возвращаться   надо, – без желания подумал Тушин. – Сегодня Лиза и я уедем, и все   будет по-новому». Устало и бледно текли мысли его о женщине, он возвращался к   ним насильно, без трепета и нежной тоски. Озера, безлюдные тростниковые   заросли, дышащее печалью вечернее небо, розовый отсвет водяной глади, полной   затопленных облаков, и одиночество кружили голову Тушина неслышной, как   мысленно воспроизводимый мотив, заунывной песней. Снова потянуло его к петушку   стремление, близкое страданию и нежному гневу; принимаясь за поиски, он был   бесповоротно уверен, что встретит еще раз странную птицу, и, отдохнув, поплыл   далее.      

В течение   часа Тушин безрезультатно напрягал мускулы и глаза; он подвигался теперь в   позеленевшей гнилой воде, высыхающей к концу лета в трудно проходимые болота и   топи. Лодка шла медленно, расплескивая сплошную гущу водорослей. Вдруг Тушин   поднял весло и окаменел.      

На   желтой и плоской, вытоптанной дикими гусями кочке стоял петушок. Внезапное появление   человека на расстоянии трех-четырех шагов, видимо, поразило и птицу;   неподвижно, вытянув голову с блестящими черными глазами, стояло маленькое   золотое видение, смотря на охотника. Тушин видел изгиб каждого пера, коричневую   перепонку ног, маленький желтый нарост у клюва. Это продолжалось мгновение. Не   отводя глаз, Тушин прицелился, но внезапное представление о крови, смешанной с   грязью, удержало его, – выстрел на таком близком расстоянии дал бы лишь   обезображенный трупик. «Ну, спасся», – сказал, не двигаясь, Тушин.   Чудесная окраска перьев показалась ему теперь еще прекраснее и заманчивее.   «Золотой, совсем золотой, – думал он. – Ну, заслужил жизнь, живи».      

Петушок,   видя, что страхи его напрасны, опомнился, но счел за лучшее, однако, взлететь   и, вскрикнув, поднялся. Казалось, целый рой искр посыпался от него. Не   удержавшись, Тушин вскинул ружье, курок дал осечку – птица была уже вне   выстрела.      

С сильно   бьющимся сердцем Тушин, стукнув прикладом о дно лодки, смотрел вслед петушку.   Он взлетел над вечерней, усеянной кувшинками, красной водой болот, ослепительно   развернул крылья и, быстро уменьшаясь, словно закат растоплял его, исчез   светлой точкой, улыбающейся ямочкой воздуха, таинственный и простой, как все   живое, пленяющее сердца теплым обманом, а может быть, и настоящим зовом, в   ответ которому «куда?» спрашивает человек.      

Изнемогая   от усталости, Тушин начал соображать, успеет ли он возвратиться. «Нет, нечего и   думать», – сказал он, осматриваясь. Незнакомые места окружали его;   темнело; пятнадцать – двадцать верст путаного водяного пути невозможно было бы   одолеть даже к утру. Пристав к сухой части берега, Тушин повесил на прут куста   котелок, достал хлеб, крупу, мясо и стал разводить костер. Внезапное   соображение, что Лиза уложилась, ждала его и теперь в тревоге, резнуло Тушина.   Он сморщился, решил на рассвете ехать и лег возле огня, голодный, как   вернувшийся с работы поденщик, усталый и сонный.      

В   темноте, где-то за линией отбрасываемого костром света, сунув клюв в ил,   беспокойно кричала выпь. Пахло водой, дымом и лиственным перегноем. Тушин повел   мысленный разговор с Лизой. Все время до последней с ней встречи было у него   такое чувство, как будто в крепко сжатой руке его лежит рука маленькая,   пожатьем отвечая пожатью и бережно, тихонько освобождаясь.      

       X      

       

Видя,   что Тушин удаляется, Рылеев хотел догнать и остановить его, но, бросившись   вслед и сделав пять-шесть шагов, остановился… Из этого не могло выйти ничего,   кроме того, что, положив обернувшемуся Тушину на плечо руку, Рылеев вздохнул бы   с исказившимся лицом несколько раз, а Тушину стало бы ясно, как больно и тяжело   приезжему.      

Рылеев   подошел к окну – в минуты сильного волнения он видел всегда плохо и неясно. Зеленый   за окошком туман стоял перед его глазами, и вместе с тем вдруг почувствовал он,   что начинает смотреть на себя со стороны, третьим лицом. Признание Тушина, а   главное, то, что в тяжелом положении Рылеева не могло быть уже ничего горше,   как выслушать это признание от того самого человека, ради которого изменила ему   женщина, – произвело на него своеобразное, отрезвляющее, пристыдившее его   действие. Болезненный стыд этот – стыд за то, что на него, Рылеева, смотрят уже   как на лицо постороннее и такое отношение он опровергнуть не в силах, –   так хлестко и сильно проник в Рылеева, что он, как от удара по лицу, весь   вспыхнул и замер, и даже потускнело его чувство к Лизе: менее желанной и   близкой на мгновение стала ему она.      

«Ведь он   ни разу не спросил, кто я, – вспомнил Рылеев. – Он знал уже, а я и не   догадался, да и как догадаться – никому в голову не придет».      

– Я   уеду! – вслух сказал, успокаиваясь, Рылеев. – Уеду сейчас, вот   теперь. Фу-ты, боже мой! – почти вскрикнул он, припоминая отчетливо   разговор с Тушиным, и, снова, затосковав, покраснел, как мальчик. Одно еще   интересовало его, это – как и когда Лиза познакомилась с Тушиным? «Когда – не   все ли равно, а как?..» Он представил внимательно ищущее лицо женщины, а рядом   с ним – так же настойчиво обшаривающее глазами человеческие углы лицо мужчины и   вспомнил, что почти у всех когда-либо виденных им людей было в слабой или   сильной степени такое выражение лиц, словно человек про себя думал: «Да, я   говорю с тобой, но ты мне не нужна (или не нужен), а вот постой, я сейчас   встречу…»      

«Искали,   сошлись и успокоились, – продолжал размышлять Рылеев. – Вначале всего   этого был, вероятно, разговор о погоде и местных новостях, а там глаза   перекинулись чем-то таким, от чего хочется вздрогнуть, – и готово».      

Придав   лицу сонное и равнодушное выражение, Рылеев вышел из куреня.      

Вчерашний   мужик так же сидел на лавочке, упираясь в нее руками, словно у него заболел   живот-Рылеев сказал:      

– Выспался,   отдохнул. Как бы мне уехать отсюда? Нет ли у тебя лошади?      

Вот   беда, – хихикнул мужик, – лошадь ноне захромала: ездил по дрова,   подковать лень было, на колдобине-то ногу зашибла кобылка… А чего лучше вам с   плотиком?      

– С   плотиком? – вспомнив слова Тушина, сказал Рылеев. – Ну, а как?      

– А   по речке. Дровяник заночевал у меня, с плотиком едет. Плотик, что говорить,   немудрящий, сухостойный, а троих подымет, да вас двое всего и будет. По речке   тут к полдню, а то и раньше, поспеете.      

– Мне   все равно, – сказал Рылеев. – А где этот человек?      

Куренщик   оглянулся.      

– В   избе обувается… Да вот он, багор несет.      

Маленький,   деловитого и сухого вида старик, в натуго подпоясанном азяме, лаптях и обычной   для местных крестьян татарской, на вате, шапке, тащил за конец шест. За поясом   мужика болтался топор.      

– А   что, Бурмакин, – сказал куренщик, – пассажир тебе есть. Свезешь,   поди, – вчера-то говорили.      

– Давай, –   бодро ответил, прищурившись, крестьянин. – Куды ни шло, не утопнем.      

– Мне   в село надо, на станцию, – сказал Рылеев.      

– Туды   и еду. Айда! – Старик, замедлив несколько шаг, чтобы выслушать и ответить,   продолжал быстро идти к реке.      

– Ступайте,   свезет, – сказал куренщик Рылееву. – Езжайте благополучно.      

Старик,   бросив вперед себя шест, прыгнул на середину плотика, Рылеев осторожно прошел к   нему, замочил ноги и сел по-турецки.      

– Разгонистая   речишка, бурливая, – сказал, смеясь похожим на кашель смешком, старик. –   Не бойтесь.      

– Чего   бояться, – искренне ответил Рылеев, – бояться нечего.      

Старик,   проворно колупая пальцами, отвязал причал, снял шапку, перекрестился на заблестевший   восток и, подбежав к рулю, сильно двинул им к берегу. Плот тотчас, качнувшись,   отошел и поплыл с быстротою идущего скорым шагом человека. Река, шириной не   более десяти сажен, с плота показалась Рылееву шире и глубже. Берега,   обрывистые, с вылезающими из подмоин корнями, плыли назад. Рылеев оглянулся,   испытывая от необычайного способа путешествия род смешливого внутреннего   неудобства и какого-то полудетского ожидания: что будет дальше? Старик, щуря   рысьи с кисточками в бровях глаза, стоял лицом по течению; согнувшись, расставив   ноги и поводя рулем, он сильно напоминал елочного деда.      

Ивняк,   среди которого, начиная от куреня, текла речка, кончился. Течение усиливалось.   Тем временем утренний свет, озарив небо и землю, ударил по воде и прильнул к   ней. Мгновенно преображенное, изменилось серенькое лесное утро.      

Красная,   радостная вода окружала убегающий плот; оттенки ее в светлой чистоте воздуха   горели зеленым и розовым. Все получило вдруг свежесть и чистоту, выпуклость и   неяркий, полный мирной улыбки блеск; Гарь, как и ивняк, кончилась, уступив   место пышной заросли берегов. Дикий в цвету шиповник, мальвы, высокие лиловые   колокольчики; теснясь среди белых, как молоко, тонких березок, обросли кручи;   кое-где, зеленея у воды, папоротники отражались в глубине стрежей переливчатой   цветной дрожью. Бревна, на которых сидел Рылеев, блестели. Беспричинно весело   стало ему. Он щурился, смотря, как играет рыба, гоняясь за приседающей на воду   стрекозой, и внутренне подтянулся. Веселое насилие совершалось над ним, словно   в мрачную монашескую трапезу вбежала молоденькая девица, пугаясь, не выгонят ли   ее, но низко склонились над тарелками с постной кашей черные головы, ухмыляясь   в усы… И Рылеев немного ожил.      

Шиповник   тянулся по склонам береговых зазубрин а дальше, у подножия невысоких, стеснивших   реку отвесов розового и белого известняка цвета эти переходили один в другой   бледными, как бы полинявшими выступами.      

«Хорошо,   что я поехал на плотике, – думал Рылеев. – Вот я несчастен, а смотрю   с удовольствием вокруг и так бы ехал еще долго. Да несчастен ли я? –   сказал он, подумав. – Что же – жизнь для меня кончилась, что ли? Отлегло   на душе, поэтому так и рассуждаешь, – возразил он сам себе. – А потом   что?» Но вернувшаяся и осторожно укрепляющаяся в душе бодрость направила его   мысли в сторону самозащиты. «Я не тряпка, а только убивающий сам себя человек.   За всю жизнь я не пережил столько, сколько за эту неделю. Другую буду любить.   Пройдет все. Другой я; спасибо тебе, Лиза». Чрезвычайно отчетливо припомнил он   библиотеку и себя в ней, работающего без устали ради будущего. Все люди,   посещавшие библиотеку, вспомнились ему с книжкой под мышкой: Гоголев, барышни,   гимназистки, дама с флюсом, небритый пожиратель романов. И все-таки тень жизни   осеняет его, подумал Рылеев, а многих ли осеняет она? И жизнь представилась ему   такой, какая она есть: чудесная, полная неожиданностей, а вместе с тем – грубая   и голая правда о борьбе, скуке и смерти, – кто чего хочет. Он не знал еще,   что надвое должен жить человек, что для упорствующих жизнь-женщина стыдится   ходить в черном теле; неряха муж видит жену по утрам растерзанной, нечесаной,   и, мелочь за мелочью, проходит любовь. У жизни своя правда, у человека – своя,   и надо соединить их. «Я знаю… – сказал Рылеев, – знаю», – и не   мог сам себе выяснить, что знает и как. Это было знание, невыразимое словами и   мыслью, новые глаза, полнота человеческих желаний. «Напишу или приеду», –   повторил слова Лизы Рылеев и не поверил словам: слишком резко стояло перед ним   серьезное лицо Тушина. «Подожду три дня и уеду», – сказал Рылеев. Снова   захотелось ему женской ласки и нежности. «Другую буду любить», – мстительно   прошептал он. Злые слезы подступили к его горлу. Он поборол их и встал.      

– Когда   приедем? – спросил Рылеев Бурмакина.      

– А   приедем, – сказал старик, – пошто торопиться, в самый раз попадем.      

– Ты   почему на плотике едешь?      

– Я   от хозяина. Вишь, плоты снесло; после дождя это, так бревна засекло по хрящам,   застряли то есть, да, видно, снесло опять, – чистая река-то!      

Рылеев   посмотрел вперед. Река стала шире и ленивее, по берегам тянулся теперь смешанный   густой лес. «Нет, нет, – сказал он себе, одолевая последние, уже слабые   приступы возмущения и тоски, – так было, значит, так хорошо, ты зрячий,   теперь живи и смотри в оба».      

       XI      

       

Тушин   вошел в сени, быстро отворил дверь и осмотрелся, улыбающимися глазами ища Лизу.      

– Лиза! –   позвал Тушин, прошел к столу и вправо, где стояла кровать, увидел девушку.   Одетая, прикрыв плечи и голову тонким серым платком, Лиза лежала, согнувшись,   лицом к стене. Улыбаясь, приблизился к ней на цыпочках Тушин и, опустив голову,   прислушался.      

Спокойное,   ровное дыхание спящей женщины заставило его улыбнуться еще раз. Поколебавшись,   он уперся ладонью в плечо девушки, поцеловал Лизу в розовый от сна висок и   сказал:      

– Проснись,   это я.      

Лиза   медленно зашевелилась, вздохнула и, открыв глаза, села, проводя по лицу руками.   Сонный, еще блестящий сквозь пальцы взгляд ее прояснился, осветив заспанное   лицо ровной улыбкой.      

– Который   час, Миша? – спросила девушка.      

– Девять, –   сказал Тушин. – Я опоздал на сутки. Ты сердишься?      

Лиза   тряхнула головой и села, кутаясь в платок, у окна, смотря на улицу. Минуту спустя   лицо ее, усталое и внимательное, обернулось к Тушину.      

– Я   рада, что ты жив и здоров, Миша, – сказала она. – Так что не сержусь   я, благодарю тебя за то, что ты цел. Я не спала ночь. Мне казалось, что ты   утонул, простудился, умер, что был какой-то несчастный случай.      

– Я   виноват, – сказал Тушин, беря ее теплые руки и целуя их, – будь   милостива. Я готов теперь. Если хочешь, можно ехать сегодня.      

Лиза   нагнулась и поцеловала его в голову.      

– Чем   это пахнет от тебя? Ах, знаю. Смолой, порохом и травой. Расскажи, что ты делал   и почему опоздал.      

– Ах,   Лиза, – нетерпеливо сказал Тушин, – зачем спрашивать? Соврать   недолго: «Заблудился» – и делу конец. Я был сам собою последний раз в этих   местах, делал то, что делал всегда. Я не принял в расчет, что ты можешь   подумать, будто со мной несчастье, – в этом я виноват.      

– Я   не упрекаю, – слегка побледнев, возразила Лиза. Некоторое время она молча   смотрела на него, тихонько жмурясь. – Миша, дорогой мой, мы сегодня   видимся последний раз. Мы расстанемся. Постой, не волнуйся. Сядь, дай руку и   выслушай.      

Тушин,   быстро и резко встав, вырвал руку. Тоскливое, глухое упорство поднялось в нем.   Теперь, хотя бы в тысячу раз сильнее кружилась от гнева и раненой любви голова,   он был способен сидеть молча битый час, слушая, что ему скажут, кивая и холодно   соглашаясь.      

– Не   мне оспаривать добычу Рылеева, – усмехнулся дрожащим ртом Тушин. –   Этой чести он не дождется.      

– Зачем   оскорбления? – покачав головой, грустно сказала Лиза. – Дело ведь в   нас с тобой, а не в нем. Я люблю тебя, но мы разойдемся. Об этом сегодня ночью   я думала. Миша, вчера ты не подумал обо мне в тот момент, когда более всего   нужна была мне поддержка. Я не наказываю тебя – ты ведь не мальчик, но ясно   вижу, что взяли мы друг от друга все, что могли. Ты не друг мне. У каждой   женщины, милый, есть полоса горячки, любви в цветах, полной огня, смеха и слез;   для одних, самых несчастливых из нас, это заключается иногда в одном только   вспоминаемом всю жизнь взгляде или прикосновении. Но мне было дано много. Это я   ценю и благодарю тебя, более же не дашь ты мне ничего. Моим прошлым с тобою я   проживу всю жизнь, а то, что остается у меня еще от способности любить и ценить   чужую любовь, отдам ему. Он заслужил это. Я любила и люблю тебя за то, что в   любви ты нежен и горд, чист душой, горяч и стремителен, красив и силен, за то,   что жизнь твоя трудна и опасна и никто не помогал в ней тебе. Жить вместе мне и   тебе нельзя: слишком мы душою противоречивы и разноцветны. Не сердись.      

Торопливо   и сбивчиво, тем тоном, каким взволнованная мать утешает ребенка, произнесла   Лиза эти слова, встала и обняла Тушина. Нежной, но твердой силой повеяло на   него от этой последней ласки. Расстроенный, он встал сам, отвел Лизины руки и   посмотрел ей в лицо. Невыразимым прощальным очарованием горели черты женщины. И   понял Тушин, что после сказанного нет места возмущению, так как нет лжи…      

– Прощай   же, – пересиливая боль, слезы и резкие движения страсти, серьезно сказал   он, – не забывай. В память твою я буду здесь всегда, здесь и умру. На   просеке, в зеленых кустах еще движется и дышит твоя тень – тень милая и   прекрасная. Я скоро приду в то место, посижу, вспомню тебя.      

– Долго   еще ты будешь со мной. – Лиза, положив голову на плечо Тушина, закрыла   глаза и улыбнулась. – До тех пор, пока ты этого хочешь. Я почувствую,   когда ты перестанешь меня любить. И ты почувствуешь. В тот момент среди смеха   станет серьезным твое лицо, за делом ты испытаешь отвращение к делу, среди ночи   – проснешься и, как живую, меня увидишь, я буду смотреть мимо тебя.      

– Пусть   никогда не будет этого, – сказал Тушин. – Прощай. Лучше уйти мне –   легче.      

– Прощай.      

Они   обнялись последний раз, и от этого полного тоски и силы объятия исчезли   сумерки. Закрыв глаза, в немом, обессиливающем поцелуе Лиза и Тушин увидели   себя еще раз в светлом от берез и солнца лесном затишье, шмель жужжал низкой   струной у их ног, а заунывный крик сойки казался веселым.      

Тушин   нежно оттолкнул Лизу и, не обернувшись, вышел; она же, закрыв глаза, сделала рукой   движение, как бы собираясь перекрестить уходящего, затем опустила руку,   услышала, как с обычным, негромким стуком закрылась дверь, и осталась одна.   Некоторое время ей казалось, что он еще здесь, а она продолжает уговаривать и   утешать его; но воспоминание о том, как Тушин принял разрыв, заставило ее   почувствовать всей силой окружающей тишины, что его нет возле нее не на минуту,   не на день, а навсегда.      

Глухое   чувство сопротивления уводило Лизу от Тушина; чему противилась она, то было   неистребимо, так как неистребимым определяется человек. Он ушел, и любовь ее к   нему стала тише, терпеливее; она думала о нем столько же, сколько и о Рылееве;   думала о Тушине сердцем, о Рылееве – пока еще братским уголком души, но   пристально и бесповоротно.      

Тушин,   выйдя от Лизы, шел, встряхивая головой и морщась, к реке. У лавки, с висящими   на дверях ременными кнутами, цветными платками и картинками   лубочно-божественного содержания, серых от муки и крупы, сидел лавочник.   Свирепый, жирный кот лежал у его ног; другой кот, поменьше, гоняясь у крыльца   за мухами, прыгал козлом. Лавочник узнал Тушина, говоря:      

– Михаил   Васильевич, заверните, чайку стаканчик.      

Тушин   остановился. Простая фраза о стакане чайку, которого ему вовсе не хотелось, нарушив   очарование горя, прозвучала жестоко и наивно, но он уцепился за нее, так как   можно было говорить и выслушивать еще подобные фразы – и не думать. Лавочник,   страстный рыболов, знакомый Тушину по встречам на озере, смотрел сыто и бойко,   улыбаясь.      

– Сколько   раз в день чай пьете? – сказал Тушин, подходя. – Вы, торговые   мастера.      

– Жара-с.   Лето-с. – Лавочник хлопнул себя по коленям. – Всего-навсего собираюсь   шестой раз чайку испить, это по-божески. Да вы что, больны, никак?      

– Я   здоров. Почему? – спросил Тушин. – Всегда здоров, у меня и зубы   никогда не болят.      

– Глаза   у вас нехорошие. – Лавочник пихнул кота ногой и встал. – В теплушку   пожалуйте. Щучий жор пошел, Михаил Васильевич; жерлицы готовлю, блесны. А   Ванька мой ястребенка словил вчера; в клетку чижову посадили, да велика   клетка-то… мала, значит.      

– Покажите, –   рассеянно сказал Тушин.      

– В-вот   он, вор-куроцап, жулик, да еще мал, подлеток.      

На прилавке,   возле банок с вареньем, оберточной бумаги и свечных пачек, в нечистой маленькой   клетке сидел «куроцап». Голова птицы, грозно вытянутая к склонившемуся лицу Тушина,   неподвижно блестела глазом. Ястребенок, дыша часто, как в лихорадке, лежал   боком и грудью на полу клетки; сломанное в крыле перо сиротливо торчало вверх.      

– Зашиб   малость, – сказал лавочник. – Лечит теперь Ванька-то. Отдышался,   жулик. Есть стал.      

– Поправится, –   сказал Тушин.      

– И   то. Поправится, полетит, сыт будет.      

– Пустишь?      

– Ванька   пустить хочет, мне-то што – его игрушка. А ты что, Михаил Васильевич, не в лице   ходишь?      

– Голова   болит, – сказал Тушин. – Это ничего, пустяки. Ну-ка, закурим да   выпьем чайку, что ли.      

Разговаривая,   они прошли в теплушку, а на место хозяина вышел торговать сын его, Ванька, сел   к прилавку, вычистил пальцем нос и вздремнул.      

       XII      

       

Парни,   подростки и бородатые мужики играли в орлянку. Игроки всё прибывали и прибывали.   Празднично по случаю воскресенья одетая молодежь, в расшитых и вышитых любовницами   цветных ярких рубахах, подходила парами, кучками и по одному. Блестело кое-где   золото. Человек, проигравший его, наполнял круг гвалтом, плевался и махал   руками.      

К   игрокам подошел Звонкий. Он был навеселе, грустен и неуклюж. Пятак, возвращаясь   с неба, шлепнулся у его ног решеткой вверх. Орлянщик, горестно крутя головой,   стал платить деньги.      

– Метну   и я, – сказал Звонкий. – Ставь, деревня, – свои приехали. Я,   братцы, гуляю. – Ухмыляясь, вытащил он пятак и, отступив, размахнулся.   Тотчас к ногам его посыпались гривенники, четвертаки, полтинники и рубли.   Пьяный размах покинул на мгновение Звонкого. Жалея погибающую без молебнов душу   Петрухи, остановился Звонкий с занесенной рукой, как бы спрашивая себя –   метнуть или нет, тряхнул головой и «стукнул». Монета, черкнув воздух, при общем   гаме и шуме легла «решкой».      

Пошатываясь   и разводя руками, отдал мужик деньги. Парень сказал:      

– Стукай   еще.      

Звонкий   посмотрел исподлобья вокруг. Множество глаз было устремлено на его руки с   блестящими меж пальцев полтинниками и гривенниками. Ему стало скучно и страшно.      

– Эка,   нашли дурака, отдай им вот ни за что. – Медленно и задумчиво пошел он из   круга.      

Он не   прошел десяти шагов, как кто-то обнял его сзади, дыша сивухой.      

– Изобидели   человека, жулье, – сказал смутно знакомый мужику голос, – а за что?   Арестанты, одно слово.      

Звонкий   остановился, обернулся и, ухватив двумя пальцами подошедшего за бороду, умильно   расцвел всем своим широченным лицом, увидев земляка; земляк был сапожник.      

– Ах,   милый, друг ты мне, – любовно сказал мужик, – изобидели меня, Вася.   За что? Бог судья.      

– Известно,   жулики, – повторил сапожник, быстро осматривая Звонкого. – Им бы   дорваться. Обрадовались.      

– Деньги   пропиваю, – мрачно сказал Звонкий. – Два стаканчика-то и выпить всего   хотел. Упокой, господи, раба твоего Петра Голикова. Угости меня, Вася. Выпьем.      

– Ко   мне пойдем – что ветер ловить? Четверть есть. – Сапожник взял мужика под   руку, но Звонкий упирался, припадая головой к плечу земляка и добродушно   смеясь. – Да шел бы ты, – сказал сапожник, – чего околачиваться?      

– Петрухи   деньги, – сказал вдруг Звонкий, выпрямляясь и тараща глаза. – Это как   понимать?      

– Да   уж так и понимать надо, – оглядываясь, вздохнул сапожник. – Деньги не   твои.      

– Похоронили   Петруху, не видать мне его. Помер Петруха – вот тебе и весь сказ.      

– Это   уж как быть.      

– Ежели   свои, – пробормотал Звонкий, пытаясь набить трубку, – а то ведь   Петрухи. Это ты, Вася, пойми.      

– Я   все понимаю, – сказал сапожник. – Ты, Конскентин, правильно.      

– Правильно?      

– В   точку.      

– Это   деньги, милый… такие, не наши деньги.      

– Бог   с ними.      

– Известно,   Вася, Петрушка, значит, просил, как бог свят. А попа дома не было – косит он,   батька-то, понял?      

– Все   знаю, – переминаясь от нетерпения, сказал сапожник.      

– Я   их попу отдам.      

– Отдай,   мне что?      

– Так   отдать?      

– Беспременно.      

– Нет,   Вася, ты рассуди: я их отдать должен?      

– Верно.      

Звонкий   умолк. Того, чего бессознательно ждал он, – легкого искушения, не было в   словах земляка, но поддакивание рассердило его.      

– Пропью, –   сказал Звонкий. – Я, брат, человек пропащий.      

Сапожник   не ответил. Осторожная и жестокая мудрость подсказывала ему, что теперь следует   как бы равнодушно молчать. Оттого ли, что пристально смотрел на него сапожник,   или оттого, что сапожник был терпелив и не спорил, – Звонкий почувствовал   желание куда-то идти.      

– Пойду   я, – сказал Звонкий. – Пропал я, и ты пропал, Вася. Прощай, когда…      

– Иди   спать, зимогор. Право, под забором уснешь ведь, сапоги снимут.      

– Пускай. –   Звонкий вдруг устремился, заламывая шапку, в переулок.      

Сапожник,   догнав его, схватил за плечи, толкая назад.      

– Иди   к лешему! – сказал Звонкий. – Не тронь, я пойду.      

– Да   где тебе, дура, ходить, непристроенный ты чурбан? Иди спать!      

– А…   пойду, – сказал, вырываясь, упрямо и зло мужик. – Не лезь.      

С минуту   они нелепо и бестолково боролись. Сапожник, отступив, плюнул и выругался.      

– Да   дьявол с тобой, – закричал он, – тебе, дураку, добра хотят! Тьфу!   Залил глотку, немочь лесная, ломается!      

Он   повернулся и, оглядываясь, скрылся за углом. Звонкий же, забыв мгновенно о   земляке, шел, не зная куда. Высокая, в платке, женщина попалась ему навстречу;   мужик поднял голову и узнал барышню. На ней было другое платье, иным выглядело   осунувшееся лицо, но Звонкий узнал и обрадовался так, что выступили на глазах   пьяные слезы. Расставив бесцеремонно руки и ухмыляясь, мужик сделал вид, что   ловит: побледневшую от испуга Лизу, и сдернул шапку.      

В   переулке никого не было. Лиза, подняв руку, хотела пройти, Звонкий сказал   нараспев:      

– В   лесу да с милым дружочка-ам сид-дела я, млада. Проходите без опаски, а ежели не   так, то просим прощенья.      

Лицо его   было комично и добродушно. Рыжий вихор петушьим гребнем висел над ухом.   Хмурясь, девушка прошла мимо Звонкого. Он долго смотрел ей вслед, потом, надев   шапку, сказал:      

– Барыня   или баба, а бухгалтерия первый сорт одинакова. Господь с тобой, и иди себе, я   не трону, нет; мужик я, одно слово, правильный.      

Остановившись   под окном, сквозь стекло которого смутно белела пара детских лиц, мужик   продолжал, размахивая у носа пальцем:      

– Господа,   значит, дело не наше. Это верно.      

От   господ мысль его перешла к легкой и чистой господской жизни. О жизни этой не   столько он думал, сколько, размахнув полы азяма, стоял над нею. Расставил ноги   и вздыхал, но от этого ничего, кроме ощущения бесформенно светлого пятна,   находящегося неизвестно где, не укладывалось в голове Звонкого. Сев на лавочку   и подперев щеку рукой, мужик затянул песню:      

       

«Скажи мне, звездочка злата-ая,      

Зачем печально так горишь?      

Король, король, о чем вздыха-ешь,      

Со страхом р-речи гово-ришь?»      

       

Солнце   закатывалось. Лучи его, ломаясь на гребне крыши, били в глаза расплесканным,   нестерпимым блеском и гасли. Одолев дремоту, мужик встал, намереваясь идти в   кабак. Шестьдесят непропитых рублей держали его на вожжах; думал он о Петрухе   лукаво, грустно и благодарно.      

Встав,   мужик сунул руку в карман, где лежали деньги, замигал, медленно вынул руку и   сел снова. Тоска, злоба и хмель кружили ему голову. Еще надеясь, но испуганный   и павший духом, он стал рыться в другом кармане, выворачивая его так, что   трещали швы; медные деньги рассыпались у его ног; кисета же с запрятанными в   табак бумажками как не бывало.      

– Ловко, –   сказал Звонкий; протрезвев, склонился он головой на руки и отчаянно зарыдал.      

Немного   спустя видел мужика человек, очень похожий на сапожника. Человек этот, заметив   Звонкого, прошел другой стороной сломанного плетня, руки в карманы; Звонкий же,   не видя и не замечая ничего, крепко зажав в кулаке подобранные пятаки, шел в   трактир. Другим переулком, задами и огородами, человек, похожий на сапожника,   шел тоже в трактир.      

       XIII      

       

Рылеев   спал шестнадцать часов.      

Проснувшись,   он опустил одну ногу, держа за ушко сапог. Собственные движения казались ему   лишенными всякого смысла; в отдохнувших за ночь душе и теле пропал бодрый инстинкт   жизни, ее сложный секрет, позыв к движению.      

«Ну вот,   все испорчено, – сказал себе Рылеев, – испорчена жизнь. Оденусь,   напьюсь чаю и – на вокзал». Сердце его сжалось. Тряхнув головой, он встал и   подошел к зеркалу, ожидая увидеть человека с ясно выраженными в лице отчаяньем   и унынием, но, к своему удивлению, увидел все того же, хорошо знакомого   двойника, с прямым суховатым взглядом, белым лицом и крепкой, загоревшей слегка   шеей. «Как лжет лицо, – сказал он, – а вернее всего – что показывает   оно меня таким, какой я всегда». Помолчав мысленно, Рылеев отошел к вешалке,   оделся и позвонил. Коридорный, человек с необыкновенно густыми бровями и уныло-волчьим   лицом, стал на пороге, спрашивая, что нужно.      

– Самовар   дайте, булку, – сказал Рылеев.      

И в тот   же момент из-за спины полового, мелькнув в полутьме коридора светлым платьем,   вошла, взволнованно улыбаясь, Лиза.      

Это было   так сильно и неожиданно, что Рылеев, подняв руку, негромко вскрикнул. Опахнув   комнату из окна, в раскрытую дверь метнулся сквозняк; занавеска, полоща,   взвилась и опала, а коридорный, отступив назад, тупо мигал. Рылеев, не отводя   глаз от Лизы, закрыл дверь. Глухой смех вырвался из его груди; потрясенный и   безудержно счастливый, он продолжал нервно смеяться, приближаясь к женщине.      

– Я   вернулась, – сказала Лиза, – успокойтесь.      

Взгляды   их, полные тяжелых воспоминаний, светились улыбкой сквозь слезы.      

– Лизочка, –   сказал Рылеев, – что вы со мною делаете?      

Она не   ответила и стояла, держась за поля шляпы, как будто хотела пригнуть их, закрыть   щеки. Момент, когда Рылеев хотел и мог бы встретить девушку иначе, дав волю   чувствам – обнять и поцеловать, – прошел, и радость осталась скованной, но   полной предчувствий недалекой и сложной близости.      

– Ко   мне? – отрывисто, не переставая улыбаться, спросил Рылеев.      

Лиза   наклонила голову; мягко-испытующий взгляд ее осветился глубокой уверенностью в   том, что Рылеев любит ее и ждал.      

– Так   будем жить, – сказал Рылеев. – Уедем отсюда.      

– Что   же мы, как чужие? – с упреком произнесла Лиза. – Вот, я первая…      

Восхищенный,   почувствовал Рылеев на своем плече ее руку и голову. Связанность оставила его,   он обнял и поцеловал Лизу в висок, но чувствовал, что все это еще не настоящее,   что им нужно снова, помогая любви, привыкнуть и сродниться друг с другом.   Ревность проснулась в нем далеким, глухим эхом, но все острое в ревности   перегорело, было затоптано радостью тревожного возвращения.      

– Сядем, –   выпустив теплый стан девушки, сказал Рылеев, – мы ведь теперь дома.      

Лиза,   смеясь, развела руками:      

– Вы   все такой же. Вы глубоко семейный человек, Алексей. У вас плохой номер.      

– Почему   такой же? Я – другой, – серьезно и оживленно сказал Рылеев. – Как   странно мы встретились; или это уже свойство души человеческой – быть свободной   и звучной только наедине с собой. Прежние Рылеев и Лиза умерли, другие сидят   здесь, это первая наша встреча.      

– Счастливы   ли вы со мной… теперь? – спросила Лиза.      

– Счастлив, –   сказал Рылеев. – Да, я не кричу, не пою и не пляшу от радости, но это потому,   что я еще не совсем ясно понимаю, что делается, – я в тумане. Нам нужно   еще, Лиза, много слушать друг друга.      

– Да.   После.      

– После,   Лиза! – терзаясь тем, что говорит, не облегчая себя, вскричал   Рылеев. – Я вас люблю, люблю радостно, страшно и хорошо. Будьте мне другом   – я вам отдам жизнь.      

– Милый, –   сказала, волнуясь и подходя к Рылееву, Лиза, – не надо этих слов. –   Она нагнулась к нему, шепча на ухо: – Я знаю, как ты будешь меня любить, ты –   гадкий, но очень хороший, мой любимый, не мучь себя больше – сны кончились.      

– Ах,   Лиза, для меня все сон, – сказал Рылеев. – Я буду сердиться на тебя   после, задним числом, сейчас я какой-то блаженный, вот…      

Те   слезы, что подступали к его горлу еще в библиотеке, при чтении Лизиного письма,   вдруг, накипев и освободившись, стеснили дыхание. Отвернувшись, он дал им волю.   И долго, страдая от того, что не может – от полноты ли жизни или от   фантастических, хмурых теней ее – заплакать сама, смотрела красивая молодая   женщина на склоненный по-детски затылок взрослого человека. Как женщине, ей это   было приятно, как человеку – больно и совестно.      

В поезде   на Рылеева обращали внимание главным образом замужние пожилые дамы: он светился   весь замкнутым, молодым трепетом.      

На   остановке вошел плотный, с бакенбардами, господин. Лицо его показалось Рылееву   удивительно приятным и симпатичным. И много появлялось еще народа, старых и   молодых, мужиков и господ, детей и прислуг. На всех их смотрел Рылеев – все   были прекрасны и симпатичны. Отвернувшись, смотрел он в окно. Поезд шел лесом;   за солнечной опушкой, у рельсов, теряя на расстоянии всю простоту и ясность   отчетливых сплетений ветвей, синела таинственная, как всегда, даль, а   торжественные лесистые холмы казались одушевленным пространством, ступенями к улыбке   и гневу.      

«Там   Тушин», – подумал Рылеев, задумался и вздохнул.      

 Балкон      

       

       I      

       

Я и мой   друг Петлин вышли из дачного сада при свете цветных фонариков, развешанных по   аллеям. Нас провожали хозяин и его сестры, две молодые девушки. Старшая, Лиза,   спокойная, полная и сдержанная, остановилась у калитки и, как только мы   раскланялись в последний раз, повернулась и ушла к дому, а младшая, прозванная   «Козодой», выбежала на дорогу, держась за рукав Петлина; на белой кофточке   темнела мечущаяся от быстрых движений коса девушки; все, что она сказала нам на   прощание своим звонким, нетерпеливо срывающимся голосом, запомнилось мной в   виде следующего:      

– Неужели   у вас не трепещет душа оттого, что затихшая ночь хороша? Я, если, знаете, выпью   две рюмки, могу говорить стихами. А папа раскис. Вы бы у нас ночевать остались,   где-то лягушки квакают.      

Хозяин,   служащий железной дороги, крикнув нам на прощанье веселым голосом радушного   именинника: «Спокойной ночи», закрыл калитку; девушка Козодой, сказав: «Какие   вы гадкие, мало сидели», – умчалась на спокойный окрик старшей сестры, а   мы с Петлиным, шагая по мягкой от пыли мостовой, оглянулись еще раз на живой,   среди темных куп сада, цветной огонь, прибавили шагу и вышли на полевую дорогу,   соединявшую дачный поселок Ключи с поселком Вишневка, где оба мы, Петлин и я,   жили на антресолях, в одной комнате.      

Петлин   шел с гитарой через плечо, инструментом, вызвавшим каких-нибудь час-два назад   немало похвал моему другу: он недурно играл и пел. Летнее вечернее настроение   подвыпивших и возбужденных праздничной суматохой людей еще держалось в душе.   Петлин сказал:      

– Как   хорошо у них.      

– Обыватели, –   возразил я, стараясь отнестись скептически к тому, что мне всегда нравилось. –   А в общем, ничего, занятно.      

– Ты   первокурсник, – сказал Петлин, – ничего ты не понимаешь. Пирог был   хорош. Наливочка, приготовления мамаши, убийственно вкусная вещь. Женщины   словоохотливы и кокетливы, чиновники эти, разрумянившись, чувствуют себя   добрыми ребятами у себя дома, да и вообще все в высшей точке своего торжества.   Какого же тебе рожна, братец? Может, это и глупо все, а я вот доволен.      

Я не   ответил. Петлин всегда увлекался всем, что попадало в тон его настроению, а   летом он большей частью пребывал в том благодушном настроении, о котором мой   знакомый выразился словами: «Солнышко пригревает». Ни возражать, ни поддакивать   Петлину мне не хотелось, про себя я думал: а есть-таки жизнь высшего порядка, в   жизни этой пирог с вязигой – то же, что секунда для вечности. Я не любил   обывателей, мне казалось, что все должны быть пролетариями и постоянно   соединяться.      

– Ты   первокурсник, – повторил Петлин, чиркая спичкой, отчего русая борода его,   казалось, вспыхивала, осветив смирное и крепкое лицо, – я вот закурил   папиросу и думаю: отчего это все не курят таких папирос? Разные люди разные папиросы   курят, вот и все.      

Он   замолчал. Пленительно-ленивая, тихая ночь раскинулась над полями: в ней не было   ни звезды, ни огней, приветливый мрак затоплял землю, хмельную от пахучей росы,   невидимую и таинственную; глубокое молчание неба прислушивалось к живой тишине   равнин. В канавах радостным, густым басом кричали лягушки; перебивающийся,   торопливый концерт их звучал беспокойной деловой жадностью. В овсах, тоскливо   надрываясь, дергач и еще какие-то птицы, с правильностью Ударов маятника,   бросали заглушённый травой, страстный, короткий крик – среднее между звоном и   скрипом.      

Мысли,   далекие действительности, дачной жизни, урокам и дешевым обедам, завладели   мной, я думал о фантастических силуэтах деревьев, росших кучками близ дороги, о   душе птиц, о свойствах темноты, делающей взрослого человека мистиком или   суевером. «Строго научное мышление необходимо для человека общественного   строя», – сказал я про себя. Поднялся небольшой ветер, и капля росы,   оброненная придорожным деревом, упала мне на руку.      

– А   знаешь, Григорий, – сказал Петлин настойчиво и серьезно, – если идти   по этой меже влево, то через десять минут придешь в дачную деревушку Ясли.   Пойдем туда.      

– Зачем? –   резонно спросил я.      

– Спать   не хочется. Может быть, где-нибудь в окнах есть свет. Споем, сыграем, познакомимся   с какой-нибудь женщиной.      

– А   по шее нам не дадут?      

– Чего   ради? Ведь это вещь безобидная.      

– Если   у тебя романическое настроение, – внутреннее усмехнувшись, сказал   я, – то иди один, а я пойду спать.      

Петлин   остановился и погладил меня по фуражке.      

– Нет,   я буду тебя просить, – беспокойно сказал он, – ты подумай, куда же   молодому человеку, вроде тебя и меня, девать бессонное ночное время? Ведь в   этом много прелести: если ты вспомнишь, что никто не поет под окнами дачных дам   о любви, а они очень хотят этого, то согласишься. Выйди из рамок.      

У моих   рамок был плохой клей, но Петлин не знал этого. Я колебался, смущенный странностью   предложения Петлина, смешившего меня, так как я заранее представлял все в комическом   виде; но легкомысленное воображение вдруг показало мне, где-то у моих ног,   вычитанную из романов венецианку: она стояла в выразительной позе, вздыхая и   улыбаясь. Пустяков этих в соединении с двадцатью моими годами и шестью рюмками   коньяка было довольно, чтобы я сделался стремительным, легковерным и храбрым.      

– Что   же, можно и понимать, – степенно сказал я.      

Петлин   перескочил канаву, распугав забулькавших по воде лягушек, а я последовал за   ним.      

       II      

       

Подходя   к Яслям, мы тщательно обсудили план действия. Я должен был относиться терпимо к   возможным проявлениям неудовольствия со стороны будущих предметов наших интриг,   не волноваться и следовать поведению Петлина, он же взял на себя инициативу   разговоров и выступлений. За темными холмами полей, приближаясь, светились   три-четыре огня; подойдя ближе, я различил за плетнем черный шест колодезного   журавля, крыши и столбы огородов. Петлин, просунув меж жердей голову, нащупал   веревочную у гвоздя завязку, и ворота, скрипучим циркулем черкнув дорогу,   раскрылись. Неизвестно откуда взявшаяся собака злобно тявкнула у самых моих   икр, я дал ей пинка и, сопровождаемый громким, раздражающим лаем, нагнал Петлина.   Он шел, посматривая на окна, сонные деревенские избы тянулись кривой улицей под   гору, в конце улицы блестел свет.      

– Там   начинаются дачи, – сказал Петлин, указывая рукой вперед. – Ясли   примыкают к деревне со стороны реки. Мы еще перейдем мостик.      

– Кто   же будет она? – глубокомысленно спросил я. – Дар предчувствия   изменяет мне. Чиновница ли с чулком, кормилица в кокошнике или шалая бабенка   благородного звания, с которой нужно зевать, есть глазами и ухмыляться?      

– Но   ведь это все хорошо, – лениво ответил Петлин, – это забавно.      

– А   ведь ты женатый человек, – не удержавшись, заметил я, – скоро жена   приедет.      

Петлин   опередил меня шага на два, помолчал и, обернувшись, тихо сказал:      

– Не   приедет. Мы ведь поссорились.      

Дрянной   настил мостика зашевелился под моими ногами. «Зачем он портит мне настроение,   говоря, что поссорились, – думал я, попадая каблуками меж бревен, –   вот эти неврастеники из самого веселого похождения выжмут грусть, а я человек   цельный».      

Мы   стояли у дач. Редкие, через два-три дома, светились распахнутые настежь окна.   Петлин, почувствовав в темноте мой вопросительный взгляд, сказал:      

– А   ну их! Пойдем дальше. Здесь меня что-то не тянет распоясываться.      

Он взял   гитару и тронул низко зазвеневшие струны.      

Звук,   напоминающий полусмех, полустон, разбежался во тьме, замер, а у окна над нашей   головой появилась) фигура в капоте, высунула голову и, почесав шею, скрылась.      

– Пойдем   в конец, – сердито сказал Петлин, – там в случае чего и удрать можно:   поле.      

Снова   настроенный скептически, я хотел предложить ему возвратиться домой, но угадал   чувством, что Петлин не совсем спокоен, и промолчал. Он хныкал и раза два   вполголоса сказал про себя несколько отрывистых тихих слов. Мы шли молча. У   последнего, в левой стороне дач, отдельно стоящего небольшого дома Петлин   остановился, вздрогнул, закурил, и в трепетном свете спички я увидел, что он   улыбается сердитой и грустной улыбкой, смотря вниз.      

       III      

       

Я не   успел опомниться, как Петлин, взяв несколько резких аккордов, подошел к дому почти   вплотную. Над головой нашей висел простенький маленький балкон, в раскрытых по   обеим сторонам его окнах виднелся освещенный потолок комнат, спинки стульев и   медленно передвигающаяся в глубине тень человека. Незапертая балконная дверь   глухо поскрипывала, ветер то прикрывал, то приотворял ее, как будто за ее   темными стеклами стоял кто-то в раздумье, не решаясь ни выйти, ни отойти.      

Зная,   что прекрасная незнакомка (если она жила здесь), выйдя хотя бы для того, чтобы прогнать   нас, увидит, без сомнения, и меня, я выпрямился, отставил ногу и неловко, с   замирающим сердцем, усмехнулся. Все это казалось мне глупым, я не успел еще   отдать себе отчета в своих ощущениях, как в двух шагах от меня раздался полный,   взволнованный голос Петлина: он запел так сильно и хорошо, что я с изумлением   посмотрел на его темный силуэт, не узнавая давно знакомую песню. Мне было   немного стыдно, весело и приятно. Он никогда не пел так, и я чувствовал, что во   всем этом есть нечто непонятное для меня.      

Я   слушал. Время от времени мне казалось неловким стоять, ничего не делая, и я,   заложив руки в карманы, покачивал в такт головой или жевал стебелек.   Возбужденное настроение Петлина передалось мне. Я чувствовал силу томления,   овладевшую ночной равниной; плавный звон струн, ритм песни и дерзость нашего   поведения привели меня в полный восторг. В эти минуты мне было особенно ясно,   что я молод, завидую Петлину и очень хочу выбиться.      

Петлин   смолк на полуслове. Я вздрогнул и отступил назад. Дверь балкона открылась, и у   решетки, облокотившись на нее, появилась неясная фигура женщины. Лица ее не   было видно, и я мог представить его каким угодно – бледным, розовым,   черноглазым, полным, тонким, веселым и грустным. Она вышла быстро, и я   смутился; мне казалось, что вот именно теперь мы и оскандалились, так как нам   нечего ни сказать, ни сделать.      

Вы   хорошенько вникните в это, в психологию неизвестной женщины, вызванной вами на   балкон среди глухой ночи с помощью музыкальных уловок. Вы не знаете, молода она   или стара, будет она с вами разговаривать или станет звать сторожа. Прибавьте к   этому, что у вас бессмысленно-влюбчивое, нежное настроение, что вы неопытны в   сердечных делах, – и тогда вам станет понятно, почему я укрылся за спиной   Петлина. К моему удивлению, женщина эта заговорила так просто, что сразу   потеряла в моих глазах весь загадочный ореол. Это были серьезные, простые   слова:      

– Я   хочу спать.      

– Нет, –   сказал Петлин, – вы не думаете о тех, кто не спит и не может спать.      

Я понял,   что начать разговор при случайном знакомстве очень легко, стоит только говорить   все, что придет в голову.      

– Вы   не одни, – тихо и, как мне показалось, с упреком произнесла женщина.      

«Это   бывалая особа, – раздраженно подумал я, – уже справляется».      

– Я   всегда один, – грустно сказал Петлин, – но это ведь все равно.      

– Я   одна и буду одна, – ответил балкон. – Вы пели хорошо, но я вам не   верю.      

– Верьте! –   вскричал Петлин с такой тоской в голосе, что я усумнился, в уме ли оба эти человека,   начинающие с первых же слов.      

– Спроси   же, как ее зовут, – шепнул я сзади, – неудобно.      

Сверху   раздался негромкий смех. В недоумении я поднял голову, соображая, не над моими   ли словами смеется неизвестная и, судя по голосу, молодая женщина. Мнительный   по натуре, я скис, и настроение мое совершенно испортилось.      

Наступило   молчание. Женщина выпрямилась, отошла к двери, остановилась и, закрывая руками   лицо, сказала:      

– Вы   даже не знаете моего имени и пришли. Прощайте. Спасибо за музыку, и спокойной   ночи.      

Петлин в   сильном, непонятном для меня волнении бросился вперед, протянул руки и закричал:      

– Тогда   прощайте совсем, навсегда, я конченый человек, – спите.      

Я   отшатнулся. Гитара, брошенная Петлиным, пролетев мимо меня, с глухим звоном   ударилась о землю, а он, не обращая на меня никакого внимания, бросился бежать   со всех ног к полю и скрылся. Я остался стоять, ничего не понимая, струсивший и   встревоженный, переводя взгляд с балкона в глухой мрак улицы. Подавленный   происшедшим, я сделал несколько растерянных шагов в сторону поля, крича:   «Петлин, ты что?» – как вдруг меня сзади с силой кто-то схватил за руку; я   обернулся и увидел задыхавшуюся от поспешности женщину, она перебила меня, спрашивая   нетерпеливо и быстро:      

– Где   он? Вы видели, куда он пошел?      

Я успел   лишь поднять руку, указывая направление, но ничего не сказал, так как женщина,   бросив меня, проворно исчезла за поворотом дороги, и в тишине прозвучал   мучительный, беспокойный крик взбалмошной женщины: «Постойте, остановитесь».      

– Они   с ума сошли, – сказал я, идя вслед степенными, большими шагами и вытирая   вспотевший лоб, – вот сумасшедшая любовь с первого взгляда в темноте,   когда одной хочется спать, другому петь, а третьему, то есть мне, кланяться и   благодарить.      

       IV      

       

Закричав   наконец сам во все горло: «Слушайте, сударыня! Эй ты, Петлин!» – я подхватил   гитару и побежал со всех ног в ту сторону, откуда из тишины сонного   деревенского мрака слышался расстроенному моему воображению неслышный уже бег   женщины.      

Разгоряченный   и вспотевший, я остановился только тогда, когда, устав звать и кричать, почувствовал   настоящее озлобление против Петлина и неизвестной женщины. Сев в траву, я закурил   дрожащими от усталости руками последнюю, разорванную папиросу; я пал духом. В   этот момент мне были противны все истории, начиная от самых великих до   повседневных шашней, я чувствовал, что в них кроется масса неожиданностей и   неудобств, разрушающих спокойное течение душевной жизни. В то же время я до   боли в висках ломал голову, пытаясь определить, что же произошло с Петлиным и   почему необъяснимая стремительность женщины так волнует меня самого, заставляя   думать о ней больше, чем мне хотелось.      

Папироса   потухла. Поднявшись на разбитых ногах, я сумрачно осмотрелся. Неподалеку, так   что видны были отдельные дымные струи света, горел костер. Думая, что у огня   мне будет легко узнать нужное направление к поселку Вишневка, то есть к дому, я   подошел к костру и, остолбенев, ревниво расхохотался: в блеске потерянного   среди черной польской ночи маленького огня сидели, обнявшись, Петлин и   ненавистная женщина; он махал над ее лицом веткой, сгоняя комаров, слушал ее   торопливый шепот и улыбался.      

Мне было   неловко подойти к ним. Чудесная тайна интересного и быстрого знакомства   осталась для меня тайной до следующего утра, когда, встав поздно, так как не   сразу попал домой, я увидел Петлина. Он сидел над стаканом чая, звенел ложечкой   и испытующе весело смотрел на меня.      

– Григорий, –   сказал он, – ты не удивляйся, что я тебя покинул. Это моя жена, мы с ней поссорились   было, а вчера помирились.      

Я   молчал, так как менее всего ожидал такого простого и справедливого объяснения.      

– Я   не сказал тебе, в чем дело, – продолжал Петлин, – только потому, что,   если бы я ушел без нее, мне не пришлось бы избегать насмешливого твоего   взгляда. Ты еще дуешься.      

– Нет, –   сказал я, сбрасывая одеяло и приняв вид ничему не удивляющегося   человека, – не то, а я посторонний, незачем было меня тащить.      

– О,   милый, это стратегия, – серьезно возразил Петлин, – в присутствии   постороннего женщины сдержаннее, без сцен, а любовь все-таки налицо.      

Он   задумался, улыбнулся, а я, чтобы чем-нибудь сорвать раздражение, бросил в него   гребенкой, но не попал и испортил себе имущества на тридцать копеек, так как   гребешок треснул.      

 Всадник без головы

   (Рукопись XVIII столетия)      

       

       I

   Немножко истории      

       

Все   знают великого полководца Ганса Пихгольца. Я узнал о нем лишь на одиннадцатом   году. Его подвиги вскружили мне голову. Ганс Пихгольц воевал тридцать лет со   всеми государствами от Апеннин до страшного, каторжного Урала и всех победил. И   за это ему поставили на площади Трубадуров памятник из настоящего каррарского   мрамора с небольшими прожилками. Великий, не превзойденный никем Ганс сидит   верхом на коне, держа в одной руке меч, в другой – копье, а за спиной у него   висит мушкетон. Мальборук – мальчишка перед Гансом Пихгольцем.      

Таково   было общее мнение. Таково было и мое мнение, когда я, двенадцати лет от роду,   выстругал деревянный меч и отправился на городской выгон покорять дерзкий   чертополох. Ослы страшно ревели, так как это их любимое кушанье. Я выкосил   чертополох от каменоломни до старого крепостного вала и очень устал.      

На   тринадцатом году меня, Валентина Муттеркинда, отдали в цех поваров. Я делал   сосиски и шнабель-клепс и колбасу с горошком, и все это было очень вкусно, но   скучно. Я делал также соус из лимонов с капорцами и соус из растертых налимьих   печенок. Наконец, я изобрел свой собственный соус «Муттеркинд», и все очень   гордились в цехе, называя меня будущим Гуттенбергом, а фатер дал гульден и   старую трубку.      

А Ганс   Пихгольц, стоя на площади, посмеивался и величался.      

Я   ненавидел его, завидовал ему, и он не давал мне спать. Я хотел сам быть таким   же великим полководцем, но к этому не было никакого уважительного повода.   Фатерланд дремал под колпаком домашнего очага, пуская вместо военных кличей   клубы табачного дыма. Все надежды свои я возлагал на римского папу, но папа в   то время был вялый и неспособный и под подушкой держал Лютера. Тайно я написал   ему донос о ереси на юге Ломбардии, угрожая пасторами, с целью вызвать   религиозную драку, но тихий папа к тому времени помер, а новый оказался самым   скверным католиком и, смею думать, был очень испуган, прочтя письмо, так как   ничего не ответил.      

Содрогаясь   о славе, я в один прекрасный день швырнул в угол нож, которым резал гусей, и   отправился к начальнику стражи. Проходя мимо полицейской патрульной Ганса   Пихгольца, я, подняв высоко голову, сказал:      

– Тридцать   лет, говоришь, воевал? Я буду воевать сто тридцать лет и три года.      

       II

   Любовь      

       

Меня   приняли, дали мне лошадь, латы, каску, набедренники, палаш и ботфорты. Мы дежурили   от шести до двенадцати, объезжая город и наказывая мошенников. Когда я ехал,   звенело все: набедренники, латы, палаш и каска, а шпоры жужжали, как майский   жук. У меня огрубел голос, выросли усы, и я очень гордился своей службой,   думая, что теперь не отличить меня от Пихгольца: он на коне – и я на коне; он в   ботфортах – и я в ботфортах. Проезжая мимо Пихгольца, я лениво крутил усы.      

Природа   позвала меня к своему делу, и я влюбился. Поэтическая дочь трактирщика жила за   городскими воротами, ее звали Амалия, ей было семнадцать лет. Воздушная фигурка   ее была вполне женственна, а я рядом с ней казался могучим дубом. У нее были   очень строгие, нравственные родители, поэтому мы воровали свои невинные поцелуи   в ближайших рощах. Разврат к тому времени достиг в городе неслыханных пределов,   но Амалия ни разу еще не села на колени ни к кому из гостей своего трактира,   хотя ее усердно щипали: бургомистр, герр Франц-фон-Кухен, герр   Карл-фон-Шванциг, Эзельсон и наши солдаты. Это была малютка, весьма чистоплотная   и невинная.      

В   воскресенье я назначил свидание дорогой Амалии около Цукервальда, большой рощи.   Было десять часов, все спали, и ни один огонь не светился на улицах города   Тусенбурга.      

Отличаясь   всегда красивой посадкой, я представлял чудную картину при свете полной луны,   сияющей над городской ратушей. Черные в белом свете тени толпились на мостовой,   когда я подъехал к воротам и приказал отпереть их именем городской стражи. Но   лунный свет, как и пиво, действовали на меня отменно хорошо и полезно, и я был   пьян во всех смыслах; от пива, луны и любви, так как выпил на пивопое изрядно.   Подбоченясь, проехал я в Роттердамские ворота и пустился по пустынной дороге.      

Приближаясь   к назначенному месту свидания, я ощутил сильное сердцебиение; лев любви сидел в   моем сердце и царапал его когтями от нетерпения. У разветвления дороги я   задержал лошадь и крикнул: «Амалия!» Роща безмолвствовала. Я повернул коня по   ветру и снова крикнул: «Амалия, ягодка!» Эхо подхватило мои слова и грустно   умолкло. Я подождал ровно столько, сколько нужно, для того чтобы шалунья, если   она здесь, кончила свои шутки, и нежно воззвал: «Амалия!»      

В ответ   мне захохотал филин глухим, как в трубку пущенным, хохотом и полетел, шарахаясь   среди ветвей, к темным трущобам. До сих пор уверен я, что это был дьявол, враг   бога и человека.      

Я   натянул удила, конь заржал, поднялся на дыбы и, фыркая от тяжелой моей руки,   осел на задние ноги. – «Нет, ты не обманула, Амалия, чистая   голубка, – прошептал я в порыве грустного умиления, – но родители   подкараулили тебя у дверей и молча схватили за руки. Ты вернулась, обливаясь   слезами, – продолжал я, – но мы завтра увидимся».      

Успокоив,   таким образом, взволнованную свою кровь и отстранив требования природы, я,   Валентин Муттеркинд, собирался уже вернуться в казарму, как вдруг слабый, еле   заметный свет в глубине рощи приковал мое внимание к необъяснимости своего   появления.      

       III

   Беседа      

       

Знаменитый   полководец Пихгольц сказал однажды, в пылу битвы: «Терпение, терпение и   терпение». Ненавидя его, но соглашаясь с гениальным умом, я слез, обмотал   копыта лошади мягкой травой и двинулся, ведя ее в поводу, на озаренный уголок   мрака. Насколько от меня зависело, – сучья и кустарники не трещали. Так я   продвинулся вперед сажен на пятьдесят, пока не был остановлен поистине   курьезнейшим зрелищем. Аккуратный в силу рождения, я расскажу по порядку.      

Прямо на   земле, в шагах десяти от меня, горели, зажженные на все свечи, два серебряных   канделябра, очень хорошей, тонкой и художественной работы. Перед ними, куря   огромную трубку, сидел старик в шляпе с пером, желтом камзоле и сапогах из   красной кожи. Сзади его и по сторонам лежало множество различных вещей; тут   были рапиры с золотыми насечками, мандолины, арфы, кубки, серебряные кувшины,   ковры, скатанные в трубку, атласные и бархатные подушки, большие, неизвестно   набитые чем узлы и множество дорогих костюмов, сваленных в кучу. Старик имел   вид почтенный и грустный; он тяжело вздыхал, осматривался по сторонам и   кашлял. – «Черт побери запоздавшую телегу, – хрипло пробормотал   он, – этот балбес испортит мне больше крови, чем ее есть в этих старых   жилах», – и он хлопнул себя по шее.      

Пылая   жаром нестерпимого любопытства, я вскочил на захрапевшую лошадь и, подскакав к   старику, вскричал: «Почтенный отец, что заставляет ваши седины ночевать под   открытым небом?» Человек этот, однако, на мой добродушный вопрос принял меня,   вероятно, за вора или разбойника, так как неожиданно схватил пистолет,   позеленел и согнулся. «Не бойтесь, – горько рассмеявшись, сказал я, –   я призван богом и начальством защищать мирных людей». Он, прищурившись, долго   смотрел на меня и опустил пистолет. Мое открытое, честное и мужественное лицо   рассеяло его опасения.      

– Да   это Муттеркинд, сын Муттеркинда? – вскричал он, поднимая один канделябр   для лучшего рассмотрения.      

– Откуда   вы меня знаете? – спросил я, удивленный, но и польщенный.      

– Все   знают, – загадочно произнес старик. – Не спрашивай, молодой человек,   о том, что тебе самому хорошо известно. Величие души трудно спрятать, все знают   о твоих великих мечтах и грандиозных замыслах.      

Я   покраснел и, хотя продолжал удивляться проницательности этого человека, однако   втайне был с ним согласен.      

– Вот, –   сказал он, показывая на разбросанные кругом вещи, и зарыдал. Не зная, чем помочь   его горю, я смирно сидел в седле. Скоро перестав плакать, и даже быстрее, чем   это возможно при судорожных рыданиях, старик продолжал: – Вот что   произошло со мной, Адольфом-фон-Готлибмухеном. Я жил в загородном доме Карлуши   Клейнферминфеля, что в полуверсте отсюда. Клейнферминфель и я поспорили о Гансе   Пихгольце. «Великий полководец Пихгольц», – сказал Карлуша и ударил   кулаком по столу. – «Дряннейшенький полководишка», – скромно возразил   я, но не ударил кулаком по столу, а тихо смеялся, и смех мой дошел до сердца   Клейнферминфеля. – «Как, – вне себя вскричал он, – вы смеете?!   Пихгольц очень великий полководец», – и он снова ударил кулаком по столу   так, что я рассердился. – «Наидрянне-дрянне-дрянне-дрянне-дряннейшенький   полководчичишка», – закричал я и ударил кулаком по Клейнферминфелю. Мы   покатились на пол. Тогда я встал, выплюнул два зуба и пошел в город, где   остался до ночи, чтобы насолить Клейнферминфелю. Ты давно из города, юноша?      

– Едва   ли будет полтора часа, – поспешно ответил я, желая выслушать конец дела,   поведение в коем Готлибмухена было весьма справедливо.      

– Я   час тому назад, – сказал Готлибмухен, смотря на меня во все глаза, –   сорвал голову Пихгольцу.      

– Так,   так-так-так-так-так-так-так!      

– Да.   На площади никого не было. Я взлез на каменного коня, сел верхом сзади Ганса   Пихгольца и отбил ему голову тремя ударами молотка и бросил эту жалкую добычу в   мусорный ящик.      

Не   удержавшись, я радостно захохотал, представляя себе зазнавшегося Ганса без   головы…      

– Голубчик, –   сказал я. – Голубчик!..      

– А?      

– Он   ведь, Ганс…      

– Угу.      

– Не   совсем…      

– А?      

– Не   совсем… великий… и…      

– Он   просто ничтожество, – сказал Готлибмухен. – Так ведь и есть.   Стой, – думал я, – запоешь ты, Клейнферминфель, когда узнаешь, что   Гансу отбили голову. Я вернулся и увидел, что вещи мои выброшены во двор; этот   негодяй, почитатель Ганса Пихгольца…      

– Как! –   вскричал я, хватаясь за эфес. – Он смел…      

– Ты   видишь. Я взял телегу и, навалив, как попало, все свое имущество, приехал сюда,   под кров неба, делить горькую участь бродяг. Но ты не беспокойся, храбрый и   добрый юноша, – прибавил он, заметив, что я очень взволнован, – я   переночую на этих подушках, завернувшись в ковры, а перед сном почитаю библию.   Добрый крестьянин приедет за мной утром и отвезет меня в город.      

– Нет, –   возразил я, – я отправлюсь за телегой и перевезу вас сейчас.      

– Хорошо, –   сказал он, подумав, – но с условием, что ты возьмешь от меня пять золотых   монет.      

Он вынул   их так охотно, что я не стал спорить, хотя и очень удивился его щедрости. Отныне   Пихгольц бессилен был давить меня своей славой – у него не было головы. Я   рвался в город, чтобы взглянуть, гордо поднять свою голову.      

– Жду   тебя, сын мой, – кротко сказал старик и прибавил: – седины старости и   кудри юности – надежда отечества.      

Стиснув   в порыве гордости зубы, я взвился соколом и понесся галопом в город.      

       IV

   Венец несчастья      

       

Я   объехал четыре раза статую Ганса Пихгольца. Голова у него тут как тут.   Возможно, что это лишь призрак несуществующей головы. Я слез с коня, влез на   Пихгольца, облизал и обнюхал голову. Твердая, каменная голова. Ничего нельзя   возразить. Я вспотел. Мне показалось, что Ганс повернул голову и захохотал   каменным смехом. Если я поеду уличать во лжи Готлибмухена, он скажет, что я   дурак, а я, вот именно, не дурак. Я решил оставить его в лесу с его   канделябрами и коврами. Испуганный, усталый и злой, не удовлетворив к тому же   требований природы, я вернулся в казармы и лег спать. Всю ночь скакал надо мной   Ганс Пихгольц, держа в руках оскалившую зубы голову.      

Утром   позвал нас начальник стражи и громко топал ногами и велел скорее собираться в загородный   дом Клейнферминфеля и сказал, что его ограбили. Он прибавил еще, что в Клейнферминфеле   глубоко сидят четыре пули и что, если их вытащить, ничего от этого не изменится.      

Я был   женой Лота (Готлибмухен! Молчу!). Вечером, когда я пошел удовлетворять требования   природы и сговориться насчет свидания, я увидел небесную голубку Амалию на   коленях у герр фон-Кухена, и она обнимала его и герр фон-Шванцига, а Шванциг   щипал ее.      

– Ах-х!      

 Глухая тропа      

       

       I      

       

Маленькая   экспедиция, одна из тех, о которых не принято упоминать в печати, даже провинциальной,   делала лесной переход, направляясь к западу. Кем была снаряжена и отправлена   экспедиция, – геологическим комитетом, лесным управлением или же частным   лицом для одному лишь ему известных целей, – неизвестно. Экспедиция,   состоявшая из четырех человек, спешила к узкой, глубокой и быстрой лесной реке.   Был конец июля, время, когда бледные, как неспавший больной, ночи севера   делаются темнее, погружая леса и землю – от двенадцати до двух – в полную   темноту. Четыре человека спешили до наступления ночи попасть к пароходу, –   маленькому, буксирующему плоты, судну; речная вода спала, и это был тот самый   последний рейс, опоздать к которому равнялось целому месяцу странствования на   убогом плоту, простуде и голодовкам. Пароход должен был отвезти одичавших за   лето, отрастивших бороды и ногти людей – в большой, промышленный город, где   есть мыло, парикмахерские, бани и все необходимое для удовлетворения культурных   привычек – второй природы человека. Кроме того, путешественников с весьма   понятным нетерпением ждали родственники.      

Лес, –   тихий, как все серьезные, большие леса, с нескончаемыми озерами и ручьями,   давно уже приучил участников экспедиции к замкнутости и сосредоточенному   молчанию. Шли они по узкой, полузаросшей брусникой и папоротником, тропке,   протоптанной линялыми глухарями, зайцами и охотниками. По манере нести ружье   угадывался, отчасти, характер каждого. Штуцер бельгийской фирмы висел на прочном   ремне за спиной Афанасьева, не болтаясь, словно прибитый гвоздями; Благодатский   нес винтовку впереди себя, в позе человека, всегда готового выстрелить, –   это был самозабвенный охотник и любитель природы; скептик Мордкин тащил шомпольное   ружье под мышкой, путаясь стволом в кустарнике; последний из четырех, с особенным,   раз навсегда застывшим в лице выражением спохватившегося на полуслове   человека, – не давал своему оружию покоя: он то взводил курок, то вновь   опускал его, вскидывал ружье на плечо, тащил за ремень, перекладывал из левой   руки в правую и наоборот; звали его Гадаутов. Он шел сзади всех, насвистывал и   курил.      

Дремучая   тропа бросалась из стороны в сторону, местами совершенно исчезая под слоем   валежника, огибая поляну или ныряя в непроходимый бурелом, где в крошечных   лучистых просветах розовели кисти смородины и пахло грибом. Лиственница, ель,   пихта, красные сосны, а в мокрых местах – тальник, – шли грудью навстречу;   под ногами, цепляясь за сапоги, вздрагивали и ломались сучья; гнилые пни   предательски выдерживали упор ноги и рушились в следующий момент; человек   падал.      

Когда   свечерело и все, основательно избив ноги, почувствовали, что усталость   переходит в изнеможение, – впереди, меж тонкими стволами елей, показалась   светлая редина; глухой ропот невидимой реки хлынул в сердца приливом бодрости и   успокоением. Первым на берег вышел Афанасьев; бросив короткий взгляд вперед   себя, как бы закрепляя этим пройденное расстояние, он обернулся и прикрикнул   отставшим товарищам:      

– Берем   влево на пароход!      

Все   четверо, перед тем как тронуться дальше, остановились на зыбком дерне изрытого   корнями обрыва. Струистая, черная от глубины русла и хмурого неба поверхность   дикой реки казалась мглой трещины: гоняясь за мошкарой, плавали хариусы;   тысячелетняя жуть трущоб покровительственно внимала человеческому дыханию.   Ивняк, закрывая отмели, теснился к реке; он напоминал груды зеленых шапок,   разбросанных лесовиками в жаркий день. Противоположный, разрушенный водой берег   был сплошь усеян подмытыми, падающими, как смятая трава, чахлыми, тонкими   стволами.      

– Никогда   больше не буду курить полукрупку, – сказал Гадаутов. – Сале мезон,   апизодон, гвандилье; варварский табак, снадобье дикарей. Дома куплю полфунта за   четыре рубля. Барбезон.      

Его   особенностью была привычка произносить с окончанием на французский лад бессмысленные,   выдуманные им самим слова, мешая сюда кое-что из иностранных словарей, засевшее   в памяти; вместе это напоминало сонный бред француза в России.      

– Прекрасно, –   отвечая на свои мысли, сказал Мордкин. – Поживем, увидим.      

Постояв,   все двинулись берегом. Справа, неожиданно показываясь и так же неожиданно   исчезая, прорывался сквозь ветки сумеречный блеск реки; изгибаясь, крутясь,   делая петли, тропинка следовала ее течению. Временами на ягоднике, треща   жирными крыльями, взлетала тетерка, беспокойно кричали дрозды, затем снова   наступала тишина, баюкающая и тревожная. Благодатский увидел белку; она   скользила по стволу сосны винтом, показывая одну мордочку. Когда прошел еще   один короткий лесной час, и все кругом, затканное дымом сумерек, стало неясным,   растворяющимся в преддверии тьмы, и сильнее запела мошкара, и небо опустилось   ниже, Афанасьев остановился. Наткнувшись на него, перестали шагать   Благодатский, Мордкин и Гадаутов, Афанасьев сказал:      

– Мы   заблудились.      

       II      

       

Он   сказал это не возвышая и не понижая голоса, коротко, словно отрубил. Тотчас же   все и сам он испытали ощущение особого рода – среднее между злобой и   головокружением. Конец пути, представляемый до сих пор где-то поблизости, вдруг   перестал даже существовать, исчез; отбежал назад, в сторону и исчез. После   недолгого молчания Мордкин сказал:      

– Так.   Излишняя самонадеянность к этому и приводит. Это все левые Афанасьевские тропинки.      

– «Левые»   тропинки, – возразил Афанасьев, резко поворачиваясь к Мордкину. –   открыты не мною. Маршрут записан и вам известен. От Кушельских озер по езженной   дороге четыре версты, тропинками же – семь поворотов влево, один направо, и еще   один влево, к реке. Чего же вы хотите?      

– Это   значит, что мы где-то сбились, – авторитетно заявил Благодатский. – А   где же пароход?      

– Черт   скушал, – сказал Гадаутов. – Может быть, позади, может быть, впереди.   Мы шли верно, но где-то один из семи прозевали, пошли прямо. Куда мы пришли? Я   не знаю – Пушкин знает! Пойдем, как шли, делать нечего. Нет, погодите, –   крикнул он вдруг и покраснел от волнения, – ей-богу, это место я знаю.   Ходил в прошлом году с Зайцевым. Видите? Четыре дерева повалились к воде?   Видите?      

– Да, –   сказал хор.      

– Карамба.   Оппигуа. Недалеко, я вам говорю, недалеко, даже совсем близко. – Уверяя, Гадаутов   резко жестикулировал. – Отсюда, прямо, как шли, еще с версту, – не   больше. Я помню.      

Он   выдержал три долгих, рассматривающих его в упор, взгляда и улыбнулся. Он верил   себе. Афанасьев покачал головой и пошел быстро, не желая терять времени.   Гадаутов шел сзади, жадно и цепко осматриваясь. Место это казалось ему   одновременно знакомым и чуждым. Глинистая отмель, четыре склоненные к воде   дерева… Он рылся в памяти. Миллионное царство лесных примет, разбросанных в   дебрях, осадило взвихренную его память ясно увиденными корягами, ямами,   плесами, гарями, вырубками, остожьями, дуплами: собранные все вместе, в ужасающем   изобилии своем, они составили бы новый сплошной лес, полный тревожного однообразия.      

Черная   вода справа открывалась и отходила, поблескивала и пряталась за хвойной стеной;   от ее обрывистых берегов и мрачных стрежей веяло скрытой угрозой. Через   несколько минут Гадаутов снова увидел четыре тонкие ели с вывернутыми корнями –   двойник оставленной позади приметы. А далее, как бы издеваясь, потянулся берег,   сплошь усыпанный буреломом; подкошенные водой и ветром стволы нагибались   подобно огромным прутьям, и трудно было отличить в этих местах один аршин   берега от соседнего с ним аршина – все было похоже, дико и зелено.      

– Куда   мы идем? – спросил Мордкин, оборачивая к Гадаутову лицо, вымазанное   грязным потом пополам с кровью раздавленных комаров. – Парохода нет и не   будет! – Он взмахнул ружьем и едва не швырнул его на землю. – Я   ложусь спать и не тронусь с места. Я более не могу идти, у меня одышка! Как   хотите…      

Излив   свое раздражение, он хлопнул рукой по вспухшей от укусов шее и, шатаясь на дрожащих   ногах, тихо пошел вперед. Гадаутов, не отвечая Мордкину, исчез где-то в стороне   и, наполняя лес медвежьим треском, вернулся к товарищам. Лицо его дышало   светлой уверенностью.      

– Если   бы не моя память, – сказал он, тоскливо чувствуя, что лжет или себе, или   другим, – то, клянусь мозолями моих ног, не знаю, что стали бы делать вы.   Поперечный корень под моими ногами, выгнутый кренделем, то же, что пароход. Это   место я помню. Мы скоро придем.      

Искренний   его тон смыл расцветающие на бледных лицах кривые улыбки. Ему никто не ответил,   никто не усомнился в его словах: верить было необходимо, сомнение не имело   смысла. Глухие сумерки подгоняли людей; обваренные распухшие ноги ступали как   попало, вихляясь в корнях; угорелые от страха и изнурения, четыре человека шли   версту за верстой, не замечая пройденного; каждое усилие тела напоминало о себе   отчетливой болью, острой, как тиканье часов в темной комнате.      

– Пришли, –   сонным голосом произнес Мордкин и отстал, поравнявшись с Гадаутовым. Гадаутов   прошел мимо, то, чувствуя на спине тяжесть, отскочил в сторону, а Мордкин   скользнул по его плечу и плашмя упал в кусты, согнувшись, как белье на веревке;   это был обморок.      

– Эй. –   сказал Гадаутов, чуть не плача от утомления и испуга, – остановитесь,   бараны, потеряем полчаса на медицину и милосердие! Он упал сзади меня. Анафема!      

       III      

       

Идти за   водой не было ни у кого сил. Афанасьев, положив голову Мордкина себе на колени,   бесчеловечно тер ему уши; Мордкин вздохнул, сел, помотал головой, всхлипнул   нервным смешком, встал и пошел. Через пять шагов Афанасьев схватил его за руку,   взял за плечи и повернул в другую сторону. Очнувшись, Мордкин пошел назад.      

– Скоро   придем, – тихо сказал Гадаутов. – Темно; это пустяки; держись берегом   у воды. Вы знаете, чем я руководствуюсь? Рядом стоит двойной пень, я шел тут в   прошлом году.      

Все   спуталось в его голове. Иногда казалось ему, что он спит и сквозь сон,   стряхивая оцепенение, узнает места, но тут же гасла слабая вера, и отчаяние   зажимало сердце в кулак, наполняя виски шумом торопливого пульса; однообразие   вечернего леса давило суровой новизной, чуждой давним воспоминаниям. Время от   времени, различив в чаще прихотливый изгиб дерева или очень глубокую   мургу, – он как будто припоминал их, думал о них мучительно, сомневаясь,   убеждаясь, воспламеняясь уверенностью и сомневаясь опять. На ходу, задыхаясь и   выплевывая лезущих в рот мошек, он устало твердил:      

– Как   я вам говорил. Вот бревно в иле. Осталось, я думаю, не совсем много. Скоро   придем.      

Один раз   в ответ на это раздался истерический взрыв ругательств. Все шли быстро и молча;   срываясь, шаг переходил в бег, и за тем, кто бежал, пускались бежать все, не   рассуждая и не останавливаясь. Слепое стремление вперед, как попало и куда   попало, было для них единственным, самым надежным шансом. Сознание вытеснялось   страхом, воля – инстинктом, мысль – лесом; словесные толчки Гадаутова   напоминали удар кнута; смысл его восклицаний отзывался в измученных сердцах   таинственным словом: вот-вот, здесь-здесь, сейчас-сейчас, там-там.      

Никто не   заметил, как и когда исчез свет. Мрак медленно разбил его на ничтожные, слабые   клочки, отсветы, иглы лучей, пятна, теплящиеся верхушки деревьев, убивая,   одного за другим, светлых солдат Дня. Мгла осела в лесную гладь, сплавила в   яркую черноту краски и линии, ослепила глаза, гукнула филином и притихла.      

Идти   так, как шли эти люди дальше, можно только раз в жизни. Разбитый, истерзанный,   с пылающей головой и пересохшим горлом, двигался человек о четырех головах, на   четвереньках, ползком, срываясь, тыкаясь лицом в жидкую глину берега, прыгая,   давя кусты, ломая плечом и грудью невидимые препятствия, человек этот, лишенный   человеческих мыслей, притиснутый тоской и отчаянием, тащил свое изодранное тело   у самой воды еще около часа. Сонное журчание реки перебил, голос:      

– Кажется,   сейчас мы будем на месте. Еще немного, еще!      

Это   сказал Гадаутов, усиливаясь сделать еще шаг. Руки и колени не повиновались ему.   Затравленный тьмой, он упал, сунулся подбородком в землю и застонал.      

В этот момент,   оглушая четырехголового человека потрясающим холодом неожиданности,   нечеловеческий, пронзительный вой бросился от земли к небу, рванул тьму,   перешел в певучий рев, ухнул долгим эхом и смолк.      

Крики с   берега, ответившие гудку парохода, превзошли его силой сумасшедшей радости и   жутким, хриплым, родственным голосом зверей. Падая на мостки, но пытаясь еще   пустить в ход подгибающиеся колени, Гадаутов сказал:      

– Я   говорил. И никогда не обманываю. Же пруа д'аржан.      

 Табу      

       

       I      

       

Положение   писателя, не умеющего или не способного угождать людям, должно внушать   сожаление. У такого художника выбор тем несколько ограничен, так как   настроенный антихудожественно к обычным проявлениям жизни – болезни, радости,   горю, любви, труду, страстям и так называемым «достижениям» – человек   становится более противосоциальным явлением, чем профессиональный убийца. Не   может быть ничего оскорбительнее для читателя, как равнодушие к его нуждам: это   понятно; вместе с тем писатель антисоциальный не может принудить себя к   гуманистическому изображению быта; то, что он пишет, замкнуто само в себе,   подобно ударам колокола в глухой пещере. Однако известен случай, когда именно   такой писатель стал популярен, – я привожу здесь его собственный рассказ   об этом странном, если не более, происшествии.      

– Мы   отплыли, – сказал мне Агриппа, – отплыли из Калькутты с самыми   зловещими предзнаменованиями. Во-первых, с парохода бежали крысы. Во-вторых, на   очередной пассажирский рейс в разгаре сезона прибыло так мало пассажиров, что   две трети кают остались пустыми. В-третьих, механик, накануне отплытия, видел   себя во сне ползающим на четвереньках перед Нептуном; морской бог, по словам   механика, яростно грыз свой трезубец. «Факты и комментарии!» Фламмарион с   достоверностью утверждает, что на кораблях, обреченных катастрофе, пассажиров   всегда меньше против обыкновенного; знаменитый астроном приписывает это неосознанному   предчувствию, однако с большей уверенностью можно наградить странным   предчувствием крыс. Во всяком случае, я, как человек научно суеверный, посетил   нотариуса и общество страхования жизни и – вы увидите далее – поступил   правильно, так как могло быть хуже, чем вышло.      

На   восьмой день нашего плавания мы потерпели классическое кораблекрушение, по всем   правилам этого печального дела. Схематически можно выразить это так: туман,   риф, пробоина, град проклятий, охрипшие голоса, шлюпки и неизменный, одиноко   тонущий капитан наш не составлял исключения. Все это произошло на рассвете.   Настроенный злорадно по отношению к обществу страхования жизни, я, тем не   менее, не захотел увеличить своей особой список ужасных премий и, насколько   хватило соображения, стал измышлять средства.      

Само   собой понятно, что мне, при моей медленности и неповоротливости, не удалось пристроиться   ни в одну шлюпку. Закон человеколюбия превратился в грубую солдатскую дисциплину,   прозевавший команду терял связь с ходом массового спасения. Да, вышло так, что   я остался на палубе, и, по правде сказать, у меня не хватило духу прыгнуть в   последнюю, переполненную лодку, – может быть, я потопил бы ее своей тяжестью.   Капитан, честный, как большинство из них, стоял у трубы, скрестив на груди   руки. Лицо бедного малого напоминало взволнованное море, ему, конечно, страшно   хотелось жить, но положение обязывает – приходилось идти ко дну. Однако,   постояв еще минуту-другую и, видимо, волнуясь все более, капитан, бросив на   меня взгляд, выражавший некоторое смущение, бултыхнулся в воду и поплыл к ближайшей   шлюпке, где его, мокрого, втащили на борт, а я, охваченный непонятным   равнодушием к жизни, уселся на его месте, рассматривая в бинокль переполненные   людьми лодки, которые даже при несильном волнении неизбежно должны были пойти   ко дну. Таким образом, у меня было сомнительное утешение – потонуть с комфортом   и на просторе, тогда как мнимоспасшимся предстояло в бурную погоду пойти ко дну   ужасной гирляндой, хватаясь друг за друга, как за соломинку.      

Пароход,   раскачиваясь от перемещавшейся в трюмах воды, погружался медленно и безостановочно.   Я, вытащив карманную библию, читал книгу премудрости Соломоновой; не будучи   человеком религиозным, я, тем не менее, из понятной хитрости делал это на   всякий случай. Закрыв библию, я стал думать о смерти, но, к удивлению своему,   так вяло, что оставил этот предмет и занялся рассматриванием океана. Очень   далеко, на линия горизонта, белел парус. Ранее его не было, из чего я без труда   заключил, что судно не удаляется, а приближается, но трудно было сказать,   сколько времени пароход останется над поверхностью воды. Думая, что это может   случиться неожиданно и не желая попасть в могущую образоваться воронку, я сам   бросился в воду, отплыв шагов на сто; пробковые нагрудник и пояс хорошо держали   меня. В таком положении я стал ожидать спасителя, оказавшегося туземным   рыбачьим судном, и через час был принят на борт. Тем временем пароход исчез в   глубине океана, образовав, как я и ожидал, шумный водоворот, родивший множество   мелких волчков-воронок, разбежавшихся под синим утренним небом с тихими   всплесками.      

       II      

       

Законы   гостеприимства вынужденного – не совсем то же, что званый вечер; однако я не   могу сказать, что чернокожие Аполлоны, провонявшие рыбой и чесноком, держали   меня в черном теле. Попытки разумных, взаимных объяснений с помощью   жестикуляции и щелканья языком не привели ни к чему – мы так и не   разговорились, после чего, будучи оставлен в покое и утолив голод вареной   рыбой, я крепко уснул. При слабом, но ровном ветре судно быстро скользило   вперед, держась одного курса; шум рассекаемой форштевнем воды, глухие голоса   дикарей, нестройные звуки дикого инструмента вроде волынки и скрип реи скоро   усыпили меня. Я лежал в кормовой части, среди рыбьих костей, неубранных   деревянных чашек и тряпок – рядом с моим лицом топали босые ноги рулевого, а   надо мной двигался румпель. Я заснул, полный странного равнодушия к дальнейшей   своей судьбе и перенесся в страну видений, полных грозной таинственности, по   пробуждении же не мог ничего вспомнить. Когда я проснулся, была ночь, передо   мной на корточках сидели два чернокожих и рассматривали меня с большим   увлечением. Один, ударив меня по плечу, сказал: «Като-то… като» – и засмеялся.   По тону голоса я заключил, что ко мне относятся дружелюбно. Скоро подошли и   другие, и снова завязался трудный разговор на двух языках; однако, желая   выяснить направление и цель нашего путешествия, я добился того, что один из дикарей,   показав на юг, вытянул три пальца и пригнул их, затем, очертив рукой в воздухе   окружность, сказал: «Орпозо», что, по-видимому, было названием местности. Из   всего этого я пришел к выводу, что судно плывет на юг, и через три дня будет в   «Орпозо» – должно быть, какой-то остров.      

Я не   буду описывать однообразия нашего плавания, так как при одном воспоминании о духоте   зноя, рыбной вони и непобедимой от безделья сонливости мне становится скучно.   Разумеется, во всем этом есть много интересных бытовых подробностей, но, не   состоя этнографом, оставляю быт дикарей перу неутомимых исследователей, знающих   это дело. Я же, будучи от природы не склонен к изображению домашней утвари и   обычаев, перейду к главному. Утром третьего после моего спасения дня мы,   держась вблизи высокого неизвестного для меня берега, обогнули его в южной   части, лавируя среди островков, так круто и живописно изрезанных маленькими   лагунами, что я, по неопытности, постоянно принимал устья их за целую сеть проливов   и убеждался в ошибке, лишь заглянув в сияющую округлость их, полную скал и   блеска. Сохранив и высушив свой костюм, я представлял, стоя с заложенными в   карманы руками, странное среди голых и черных тел зрелище; по контрасту это   доставляло мне известное невинное удовольствие. Насвистывая «Сон негра», я   любовался царством первосказанной красоты, любимейшей матери людей – природы,   исходящей лучезарными улыбками океана, серебристыми, лиловыми оттенками   берегов, дивной прозрачностью воды, беспричинной, полной радости света,   обмывающего в зеленоватой глубине воли плавники дельфинов, раковины, орхидеи и   камни, отполированные столетиями столетий. В это время, вылетая на длинных   веслах из дремотных лагун, несколько десятков пирог, полных вооруженными   туземцами, образовали сомкнувшийся полукруг, и я услышал непередаваемый вой,   способный внушить навсегда отвращение к человеческому голосу. Хозяева мои   бросились к парусам, но было уже поздно, судно хоть и имело сзади открытый   путь, неизбежно выйдя из ветра, остановилось бы в галсе, впереди же плотной, щетинистой   от копий и щитов цепью надвигались враги.      

Я не   успел опомниться, как несколько стрел, пробив паруса, закачались в них, подобно   веткам под севшими на них птицами. Вытащив небольшой карманный револьвер, я   схватил свой пробковый пояс и, прикрываясь им, как щитом, пустил три пули в   стоявших на ближайшей пироге; двое, пронзительно заорав, нырнули в воду.   Хозяева мои спешно вооружались ножами, палицами и копьями. Испустив столь же   пронзительный гогочущий вопль, как и нападающие, они стали у бортов, размахивая   над головой лезвиями, и, по тусклому свету загоревшихся бешенством глаз, я   увидел, что кому-то придется круто.      

Я стоял   у мачты, приберегая пули на крайний случай. Враги, раскачивая судне из стороны   в сторону, висли на бортах, срывались, вскакивали на палубу, убивали и падали   сами с раскроенными черепами. К ногам моим подкатилась, тяжело стукнув, ловко   отрубленная голова. Держа револьвер в левой руке, а в правой толстый деревянный   рычаг, я бил этим незамысловатым орудием всех подступавших близко, и с такой   яростью, что обратил на себя исключительное внимание. Меня обступили со всех   сторон, стараясь полоснуть на смерть, однако уроки отставного кавалериста   Геймана не прошли даром, и я увесисто попадал в челюсти концом рычага, действуя   тычком и наотмашь, пока не поскользнулся в крови, после чего упал на колени;   рычаг был вырван из моих рук, а я, взмахнув револьвером, рассеял все остальные   заряды в костлявые тела дикарей. На мгновение я увидел свободное пространство,   а затем почти нечувствительный сгоряча удар в голову опрокинул все в диком   смешении мелькающих черных белозубых лиц, и я с пересекшимся дыханием упал к   ногам победителей.      

       III      

       

Приступая   теперь к событиям, имеющим прямое отношение к сущности моего рассказа, я   заявляю, что все дальнейшее, как бы невероятно и чудовищно ни показалось оно   людям мирного душевного склада, происходило в действительности, во всей своей   ужасной бытовой простоте. Я очнулся на руках дикарей; от слабости я висел, как   плеть, меня, подхватив подмышки, поддерживали в стоячем положении; неподалеку я   увидел двух черных матросов со связанными позади руками; остальные, вероятно,   были убиты. Я был гол, как и они – с меня сняли все. Нас окружала толпа,   человек в триста, все это происходило в центре большой поляны – вековые   деревья, застывшие в массивной неподвижности огромных стволов, придавали   неизвестности будущего характер зловещий и мрачный. Взглянув перед собой, я   увидел большой костер, возле которого суетились дети и женщины.      

Я   попытался вырваться, но был прижат еще крепче. В это время к одному из пленников   быстрыми скачками приблизился мускулистый дикарь, взмахнул дубиной и оглушил   несчастного по голове тяжким ударом; пленник, пробежав шагов пять, упал в   конвульсиях; второй, видя смерть товарища, жалобно закричал, но был убит тем же   приемом. В тот момент, когда упала первая жертва, я почувствовал себя дурно от   страха; еще немного, и я вновь, на этот раз уж навсегда, лишился бы сознания,   оглушенный палицей. Инстинкт самосохранения, вспыхнувший при виде этой   бесчеловечной расправы, с силой удара грома подсказал мне, что просить пощады   бессмысленно. Явлению, поразившему меня, следовало противопоставить нечто,   способное поразить, в свою очередь, шайку убийц. Палач, свалив второго, теми же   кошачьими прыжками направился ко мне. Я вырвался из рук дикарей, схватил   первого попавшегося за горло, отбросил его изо всей силы прочь и, кинувшись на   землю, забился в невероятных корчах, подражая судорогам эпилептиков.      

Могу   сказать смело, что, понадобись где-нибудь на сцене телодвижения, подобные выполненным   мной в эти минуты, я остался бы непревзойденным в своей случайной импровизации.   Я бился спиною, головою, грудью и животом, грыз землю, судорожно сплетал руки,   барабанил коленями, закатывал глаза, хрипел и кричал. Сила отчаяния заставила   меня быть почти истериком настоящим. Как ни был я поглощен единой мыслью   поразить убийц безумством телодвижений, все же я не мог не заметить, что   впечатление велико. Подбежавшие ко мне отступили, в кругу раздались крики, но   не угрожающего оттенка, и скоро, продолжая вертеться волчком, но посматривая   вокруг, я увидел, что окружен плотным кольцом присевших на корточки дикарей;   наконец, обессилев, я вытянулся неподвижно лицом вверх, приготовившись, на   всякий случай, ко всему худшему.      

Случилось   так, что мой расчет оправдался. Я почувствовал, что меня осторожно приподымают,   сопровождая это восклицаниями, и возгласами, и воплями; отдохнув несколько в   сидячем положении, я встал и, с намерением усилить эффект, поднял руки вверх,   как бы призывая на помощь и в свидетели знойное солнце. Подумав немного, я   запел первое, что пришло в голову; то было «Хабанера» Бизе; суеверные мозги   людоедов приняли ее с должным почтением. Ко мне подошел старик с птичьими   костями в носу и глиняными кружочками в отвисших губах; костюм его состоял из   моих брюк и носового платка, повязанного так, как это делают страдающие зубной   болью; старик, положив мне на грудь руки, оглянулся и сказал: «Табу». Тотчас же   от меня отошли все, оставив под присмотром двух человек, молчаливых, с   испуганными, как теперь у большинства, глазами, и я, измученный, сел на землю.      

По-видимому,   я отнял у людоедов много драгоценного времени, так как, лишь изредка посматривая   в мою сторону, занялись они, с живостью и аппетитом проголодавшихся школьников,   противоестественной трапезой. Тела убитых, выпотрошенные и освежеванные совсем   так, как свиные или телячьи туши, были разделаны на куски и подвешены близ   огня; дикари, занявшиеся этим, подбрасывали в рот маленькие кусочки сырого   мяса, отрезая их полуворовски, полуоткрыто, как случайную привилегию. Через   десять минут от стройных человеческих тел, превращенных в пищу, понесся запах   крови, жира и гари. У ног леса дремали синие тени; струился, как вода,   переливчатый, огненный воздух, а над пышной травой, пахучей и сочной, летали   исполинские бабочки с волосатыми мясистыми тельцами, яркие и ленивые. Мне не   предложили поесть. Не думаю, чтобы дикари в этом руководились соображениями   этическими: им было, вероятно, мало самим, а я благодарил за это судьбу.      

       IV      

       

Я хорошо   сообразил свое положение и мог быть до времени спокоен за свою жизнь. «Табу» –   абсолютный запрет, патент, выданный мне за относительную мою святость, которую   я, по понятиям каннибалов, достаточно доказал акробатическими упражнениями и   пеной у рта, – действовал, вообще, магически. Скоро я убедился, что это   положение имеет свою обратную сторону, но не следует забегать вперед.      

Меня   поселили в маленьком шалаше, очень хорошо пропускавшем ветер и дождь. Шалаш   этот стоял несколько в стороне от деревни, раскинутой неправильным полукругом;   я насчитал сорок два подобных моему шалаша и один побольше, в котором жил вождь   этого свирепого племени, он же и жрец. Этот человек испортил мне много крови.   Его звали Умоти, что в переводе значит муравьиное яйцо; я же назвал бы его   охотнее яйцом василиска, так как ядовитый старик беспрестанно шпынял меня   язвительными сожалениями относительно цвета кожи и глаз, считая голубые глаза   не принятыми в хорошем обществе. Кроме того, он имел скверную привычку   подозревать меня в тайных колдовских замыслах и терпеливо расспрашивал, что я   думаю о своей манере барабанить пальцами по колену – в его глазах это равнялось   каким-то волшебным манипуляциям. Кроме него заходил еще иногда ко мне человек с   отвислым, дряблым и большим животом и очень большими белыми зубами, некто   Башлу; этот осматривал меня плотоядно, вздыхая и приговаривая: «Белый человек   очень добрый, очень мягкий, он очень вкусный». Башлу был простой мужик,   загнавший в гроб четырех жен. Он носил мне пищу и воду. Мне обыкновенно   доставались объедки и кости, к которым, зная несколько анатомию, я приступал   после тщательного детального рассмотрения. Остальные дикари удостаивали меня   своим посещением значительно реже и приходили обыкновенно группами; сидя на   корточках вокруг меня, они беседовали со мной самым светским образом,   т. е. о пустяках – своих семейных делах, сплетнях, охоте и рыбной ловле,   амулетах, погоде, или рассказывали сказки, до чего были большие охотники. Часто   я подвергался расспросам: людоеды желали знать, кто я, из какой страны, и едят   ли у нас дряхлых стариков, ставших обузой общине. Я рассказывал им преимущественно   о поражающих воображение завоеваниях науки и техники, с целью поддержать свою   репутацию колдуна, и мне безусловно верили; что же касается съедения стариков,   то, желая внушить уважение к белому племени, объяснил, что люди повсюду едят   друг друга самым недвусмысленным способом.      

Нужно   сказать, что «табу», спасшее мне жизнь, сыграло теперь чрезвычайно коварную   роль. Умоти и его помощник Ако, опасаясь, что я, вступив, если мне это   заблагорассудится, в конспиративный союз с духами Хамигеем, Таконтей и Вакос,   могу, из беспредметной злобы, лишить воду – рыбы, леса – зверей, женщин –   плодовитости, мужчин – острого зрения и сильной руки, но в то же время, боясь   убивать меня, дабы не навлечь бедствий, еще горших, со стороны той же злобной   духовной троицы, придумали объявить для меня «табу» все, за исключением трех   шагов земли по окружности шалаша. Запретная граница была очерчена неглубокой   канавкой, и я, под страхом лишиться правой руки, не мог перешагнуть ее ни в   каком случае. О таковом решении мне было сообщено с барабанным боем и плясками,   весьма свирепые па которых заставили меня три дня видеть плохие сны и   вскрикивать. Хорошо зная открытый, прямолинейный характер своих хозяев, я и не   пытался переступать роковую канавку, за которой мир более не существовал для   меня; за мной был установлен надзор; я очень люблю свои белые, мускулистые руки   и лишиться одной из них считаю непозволительной роскошью, и к тому же ее наверняка   бы съели; племя, живущее постоянно впроголодь, не брезгающее гусеницами,   личинками и жуками, упустило ли бы десять фунтов говядины?      

«Табу»,   вообще, играло слишком большую роль в жизни туземцев. Я не знаю, как они терпели   такой порядок вещей. Священная роща, в которой стояло несколько деревянных   идолов, была уже испокон века «табу» – вступивший в нее лишался языка и правого   уха. «Табу» объявлялась всякая родившая в новолуние женщина – коснуться ее и   заговорить с ней, под страхом смерти, не смел никто, кроме жреца. Молодая   барышня, не старше пятнадцати лет, и в этом же возрасте юноши обязаны были   подчиняться всякому приказанию людей старше себя. На каждый месяц было свое   «табу»; так, например, запрещалось рыть землю в апреле, в сентябре драть кору,   в марте ловить рыбу; Умоти пользовался безусловным правом объявлять «табу» на   каждом шагу, что и делал в очень широких размерах; например, кокосовые орехи он   объявлял под запретом, когда они созревали, и брал их себе, весьма неохотно   уделяя часть подданным. Иногда, дисциплины ради, он заявлял «табу» на такие   вещи, как тропа, изгородь, с целью проверить, послушно ли население. Однажды   запрету подверглись из соображений высшей политики солнце, луна и звезды, и ни   один людоед не смел посмотреть вверх.      

Разумеется,   при столь серьезном отношении к делу, мне и помыслить нечего было перескочить   канавку. Немытый, обросший волосами, в поясе из древесной коры, я проводил дни,   лежа у шалаша, в тягостной, нестерпимой тоске пленника, сведенного до положения   животного. Казалось мне порой, в полудремотном оцепенении, что в мертвом тумане   веков вижу я свой собственный образ завывающего на скале, в тьме и молчании,   дикого человека. Часто, припав к земле, я плакал тяжелыми, холодными слезами. Я   видел синеющее в полуверсте море, обрывы скал, волшебную лесную растительность;   далее за ними простирались еще воды, еще острова, реки, города, целые материки,   весь пестрый узор планеты, кипящей, как водопад, блесками и очарованием; но это   было под запрещением, так как суеверный дикарь соблаговолил прохрипеть «табу».   Мне предстояло сойти с ума или же, отупев, покориться ужасному быту правоверных   язычников. Неподалеку росли цветы; я не смел сорвать их. А между тем за любой   из этих хорошеньких, упругих и влажных венчиков я с радостью разрешил бы земле,   захоти она, расступиться и поглотить всю деревню с ее цепким, как репей,   «табу», зверством и нищетой.      

Я очень   скоро научился языку дикарей. Скупой лексикон их состоял из двухсот с небольшим   слов, чуждых всякой грамматике. Некоторых понятий, как, например, «гармония» –   «чистота» – «наслаждение» – «косность», не существовало совсем. Разряд ощущений   высших, естественно, здесь отсутствовал; зато очень хорошо и удобно можно было   толковать о пище, общинных жертвах духу Хамигею, очередных выборах старшины,   являвшего нечто среднее между полицейским и простой синекурой; обыкновенно,   старшина ровно ничего не делал. Я развлекался, как мог. Из глины я скатал   несколько шариков, сделал из прутьев дужки и пяткой вместо молотка разыгрывал в   одиночку крокетные партии. Немного позже я приручил и выдрессировал большого   жука – насекомое скоро научилось ползать вокруг руки, останавливаясь по   сигналу. Однажды, в лунную бессонную ночь, я заметил у входа плоскую голову   змеи. Изумрудные глаза ее, в такт тихому шипению, магически покачивались передо   мною. Искушение было велико, и я протянул уже руку, зная, что маленький укус   решит все. Но был в глазах змеи как бы тихий укор. Пристальный взгляд ее,   истинно мудрый, как мудры, не ведая этого, все низшие существа, наполнил меня   сомнением. Я понял, что, пока жив, можно еще надеяться. Сама смерть качалась   передо мной, но это был бы последний бесславный и горький шаг.      

Змея   уползла. Я лег на кучу высохших веток и стал обдумывать план, весьма   рискованный, но единственный в моем положении. Подходил к концу шестой месяц   моего плена.      

       V      

       

Я провел   две ночи без сна, взвешивая, тщательно, как фармацевт, малейшие дозы вероятия,   возможности риска, успеха полного и неполного. В первой части своего плана я не   рисковал ровно ничем, зато во второй, при непосредственном переходе к действию,   надо было играть только наверняка. Размышляя и взвешивая, я пришел, наконец, к   заключению, что иного выхода нет. Понятно, что у меня не было никаких путей   покинуть остров для лучших, желанных мест, но уже одна мысль, что, истребив   людоедов, я смогу оставить трехкопеечную свою территорию и жить так свободно,   как это позволяют условия, – воодушевляла меня сильнее, чем лоток с мясом   – голодного бродячего пса. Луна была на ущербе, я выждал, когда она исчезла   совсем, потому что нуждался в одной совсем темной ночи, и перешел в наступление.      

Утром,   как всегда, пришел Башлу в сопровождении мальчика; пузатый малец тащил на деревянной   доске большую рыбу, берцовую человеческую кость и нечто, напоминающее пряники,   сделанные из мучнистых корней. Сделав вид, что за кость, как за лакомство, примусь   после, я с довольной улыбкой отложил ее в сторону и стал жевать пряник. Башлу,   ковыряя дротиком земляной пол, сказал:      

– Умоти   просит белого человека вылечить ему зуб. Он очень болен, громко кричит и ругается.      

Я сделал   вид, что не слышу. Больной зуб у каннибала – явление редкостное и сантиментальное,   но, как ни любопытно мне было бы посмотреть на Умоти с флюсом, я воздержался.   Прямой выгодой мне служило теперь, что вождь племени остро и болезненно (что   может быть хуже зубной боли?) думает обо мне. Башлу хотел повторить сказанное,   но заметил, что мои руки начинают дрожать. Частое, прерывистое дыхание и   вытаращенные глаза произвели сильное впечатление; Башлу попятился и остановился   у входа, я же, схватив рыбу за хвост, стал махать ею над головой, потом, дрожа   и корчась всем телом, упал навзничь. Мальчик заплакал. Башлу, стукнув его по   голове дротиком, побежал к деревне, испуская страшные призывные вопли, и скоро   оба исчезли, оставив меня обдумывать продолжение так хорошо начатого дела.      

Тем   временем я выполз из шалаша и скоро увидел направляющуюся ко мне толпу воинов с   Умоти во главе; встав, я двинулся к ним навстречу, не переходя, однако,   канавки, приплясывая и изгибаясь, как балерина, вертясь на пятках и, для   разнообразия, кувыркаясь самым нелепым образом. Когда же вокруг меня столпилась   суеверно настроенная деревня, я встал на четвереньки и взвыл неистовым голосом.   Среди шума и криков слышал я трусливые возгласы, упоминающие Хамигея, Таконтея   и Вакоса, а также имя духа добра – Усосо; поставив это в связь со своим поведением,   я понял, что достиг цели. Устав, я выпрямился во весь рост, покачиваясь, воздев   руки к небу, и с закрытыми глазами выкрикнул следующее:      

– Слушайте,   вы, воины племени Ямма, духи неба открыли мне страшную тайну! Вам это очень   важно и нужно знать! Слушайте внимательно. Усосо сказал: «Нет никого красивее,   храбрее, быстрее и ловчее, чем Ямма, носящие в ушах птичьи клювы! Они бегают с   быстротой ящерицы, лазают, как обезьяны, дерутся, как орлы, и никто не может   равняться с ними ни в чем». Так сказал великий Усосо.      

Я   произнес это нараспев, в нос. Кокетливый, самодовольный вопль и двести гримас   были мне ответом.      

Царапая   себе слегка на груди кожу, я продолжал:      

– Усосо   сказал: «Настало время дать Ямма и женам их столько подарков, сколько может   привезти зараз огненная пирога белых людей». Этим решением он привел в ярость   Хамигея, который, как вам известно, весьма вспыльчив. Хамигей не желал, чтобы   вы получили даже по пуговице, вроде тех, великий Умоти, которые ты вырвал из   моих брюк и повесил на шею. Усосо и Хамигей кончили спор поединком. Три раза   огненный дротик Хамигея угрожал сердцу Усосо, и три раза Усосо бил палицей по   голове Хамигея; наконец, победил Усосо. Боги устали; Усосо, коснувшись меня   рукой, сказал: «Пусть завтра все Ямма, женщины, воины, старики и дети сядут в   свои пироги и плывут к югу от восхода до полудня. Тогда увидят они дымящуюся   огненную пирогу белых, засевшую в зубчатой скале, покинутую людьми, и найдут на   ней очень много красных, белых и зеленых платков, кроме того, очень много гладких   пуговиц с прекрасными желтыми ушками. Есть там еще розовые и голубые бусы, и   все, что носит на себе племя белых, все, что блестит, болтается, стучит и   звенит у белого человека на животе и в карманах. Всего этого так много… о,   Ямма, Усосо – великий благодетель черных людей!»      

Я упал,   изрыгая пену и вопли. Восхищенные дикари плясали вокруг меня, хлопая друг друга   по костлявым бокам. Умоти, улыбаясь во весь рот, мечтательно теребил висящую на   шее пуговицу. Мне показалось, что я присутствую на адском рауте, где черти   сошли с ума.      

В этот   вечер на радостях убили трех стариков и съели их. Я слышал издали, как дерутся   и сквалыжничают из-за какой-то лодыжки. Я же потирал руки, предвкушая высокое   наслаждение, – выйти из надоевшего шалаша к морю и всей земле.      

В эту же   ночь некая согбенная тень, припадая к земле, в мраке и тишине спящего острова   пробралась на отмель, где перевернутые вверх дном, лежали тридцать узких пирог,   и оставалась возле них около двух часов. Это был я. Рискуя рукой и жизнью, я   продырявил днища всех тридцати пирог с помощью птичьей кости, наделав много   хорошеньких круглых отверстий, и тщательно замазал их клейкой глиной, которая   по предварительному испытанию могла выдержать с полчаса воду, не размокая. Всю   эту ажурную работу я искусно покрыл илом и гнилью водорослей. От нервного   напряжения я, вернувшись в шалаш, долго не мог уснуть и проснулся на рассвете,   когда, в светлом огне зари, дымится трава.      

       VI      

       

Ничего   особенного во время сборов и отправления дикарей за пуговицами не произошло. С   ясными и спокойными лицами садились бедняги в предательские пироги, изредка   забегая ко мне справиться, подтвердил ли сегодня Усосо свое щедрое обещание. Я   важно говорил с ними и предрекал большое количество пуговиц. В пироги расселись   все, и ни единой живой души человеческой не осталось в деревне, кроме меня.      

Знаменательное   событие это произошло 15 августа 1988 года. К полудню я рискнул выйти из   шалаша, плача от радости. Я подошел к морю. В спокойной дали его нельзя было   заметить никаких признаков человеческого дыхания. Свершилось. Я направился в   священную рощу и посшибал идолы Хамигея, Таконтея и Вакоса, не пощадив также   Усосо. Я выместил им глупое «табу» на раскрашенных их физиономиях, посидев   поочередно на каждой. Затем я поджег рощу и все шалаши, наблюдая пожарище с   ближайшего холмика. Я был свободен.      

После   этого я стал жить в лесу, устраивая ловушки зверям и птицам. Полтора года я поддерживал   ночью на береговой скале сильный огонь, пока не заманил бельгийского шкипера.   Все кончилось, как дурной сон. Я утопил деревню, но совесть моя чиста и сон   крепок. Я сделал это по праву насилия, употребленного надо мной, хотя – видит   бог – предпочел бы другие способы. Нельзя жевать человека.      

 Наивный Туссалетто      

       

Герцог   Сириан, изувеченный страстью к ослепительной Ризалетте Бассо, которая, что не   было уже ни для кого секретом, обратила светлое внимание на казначея двора,   Стенио Герда, улыбаясь ему при всех радостно и открыто, – сделал то, что   подсказывали ему кровь и кулак.      

Об этом   через несколько столетий дошли сведения, более поучительные, чем достоверные,   но, сверив переставшие биться, истлевшие в могилах сердца с живыми сердцами   нашего века, мы все-таки подойдем к истине, и время исчезнет.      

Герцог,   расфранченный, хлыщеватый мужик, убийца и трус, мало напоминал аристократов нашего   времени, изучающих естественные науки.      

Теперь   пусть говорит и расскажет о своем позоре дворянин Туссалетто. Рассказ ведется   от первого лица, все описанное Туссалетто относится, по-видимому, к семидесятым   годам шестнадцатого столетия.      

       I      

       

Пока я   торговал краденую арабскую лошадь, во двор въехал гонец и, покинув седло, подал   мне письмо от герцога Сириана.      

Давно   забытый милостями его светлости, я стоял с опушенной головой, не решаясь прочесть   послание. Меня озарили воспоминания: в деревенской глуши, где кричат лишь мулы   и петухи, а люди смиренно проходят жизнь, уповая на милосердие божье, –   всякое письмо подобно уличной драке или пожару, тем более письмо славного,   живого вовеки веков герцога Сириана.      

Голубой   день и сизые холмы за оградой; рев сгоняемых стад; красная пыль дорог и босоногие   женщины, по вечерам после рабочего дня развлекавшие Туссалетто в тишине   спальни, все это перестало существовать для меня, пока я, с сильно бьющимся   сердцем, держал в руках письмо герцога. Я вспомнил, что всего два года назад   мои отношения к нему не оставляли желать ничего лучшего. Я был поверенным его   сердечных забав, и благодаря мне он нарушил столько молодых женских снов,   сколько в гранате семечек. Я доставал ему тоненьких и полных девушек, не жалея   себя. Иногда в моих руках билась и более опасная добыча – замужние женщины, клохтавшие   от испуга наподобие раскормленных кур в пальцах торопливого повара, но все   чудесно сходило с рук. Меня просто оклеветали. Герцог требовал, чтобы я   посмотрел ему прямо в глаза. Я сделал это, боясь смерти, но все было испорчено.   Иуда Консейль напоил меня толченым стеклом, я заболел, покрылся сыпью и   струпом, так что перестал обращать на себя внимание герцога и улизнул. Хуже   всего то, что Консейль сам рассказал об этом, а герцог смеялся.      

Герцог, наполовину   шутя, наполовину ругаясь, писал следующее:      

«Любезнейший   прощелыга Туссалетто! Перестаньте сердиться на меня и приезжайте сегодня ночью.   Вы знаете, что я всегда рад вас видеть. Я пригласил изысканное общество, а вам,   старый дурак, советую явиться немедленно: дело прежде всего. Сколько вы   натравили зайцев с этим бродягой, косноязычным моим однофамильцем? Не унижайся,   Туссалетто, он хитрее меня. Желаю видеть твой черный мозг у себя как можно   скорее.      

Ваш   бедный, нищий, старый, больной, слепой и преданный герцог Сириан».      

Я   выронил письмо, испуг мой передался посыльному. Он стоял с разинутым ртом, бледный,   ожидая, что я упаду или начну лаять от страха. Я вспотел и дрожал, но,   насколько мог, овладел собой.      

Первым   помыслом моим было бежать, бросив все, переодеться и скрыться, но, вспомнив   участь Луиджи и многих других, умиравших под ударами прежде, чем успевали   оглянуться на покидаемый дом, я понял все безумие явной трусости. Меня убили бы   те невидимые, на обязанности которых лежит стеречь обреченного человека, зевая   за углами оград или лежа в придорожных канавах, пока жертва, думая, что еще   есть время спастись, смотрит на горизонт.      

Такое же   письмо, как и я, получил на моей памяти Гандио. Он, не теряя времени, написал   завещание и исповедался. Во время танцев кинжальщик подставил ему ногу и,   повалив, пробил горло несчастного с такой силой, что лезвие сломалось о плиту   пола. Режи, раздушенный, счастливый тем, что сидит рядом с герцогом, упал с   недопитым стаканом в руках, отравленный шутя, мимоходом, на всякий случай. А   Скарабулло, избегая ударов, бросился сам с террасы, разбив голову. Герцог во   всех таких случаях делая вид, что ему дурно, требовал холодной воды.      

Снова   перечитав письмо герцога, я сказал «прости» всякой надежде. Черный нимб смерти   остановился над моей головой. Все знали хорошо его манеру писать и таких   случаях. Он кривлялся и хныкал, грубил и угрожал одновременно; новый позыв к   убийству водил его рукой, но гнусная стыдливость палача претила выразиться   откровенно, – иезуиты научили его приличиям.      

«Косноязычный   бродяга-однофамилец» – Лука, младший брат герцога, приближенных и друзей   которого Сириан истреблял при каждом удобном случае, – охотясь, провел у   меня ночь. Намеки герцога ясны и просты. Лука, к вечеру совершенно пьяный,   жаловался мне на брата за то, что тот, поддавшись гневу, рассек, ослепив на   один глаз, лицо Чезаре, племяннику Луки, человеку несдержанному на язык, но   честному.      

Он   подмигивал мне, усмехался, кивая головой в такт моим судорогам перед его братом   Сирианом, и жал мне, лукавя, как вся их порода, руку, просил сыска и плакал   позеленевшими от злобы глазами.      

Разумеется,   нас подслушали. Мысль о близкой смерти приводила меня в отчаяние. Умереть за   то, что слушал чужую болтовню и из вежливости кивал головою?! Меня мутило от   страха и тоски. Я люблю жить и согласен стать последней собакой, клещом в   грязной ноге нищего, червем, улиткой, но не трупом.      

Я   несчастнее гусеницы, потому что одарен мыслью, божественным началом вселенной,   и должен беспомощно созерцать свое собственное уничтожение.      

– Сириан,   умирающие приветствуют тебя!      

       II      

       

Когда   умирает дворянин, лицо его скорбно, но не трусливо. С этим навязчивым представлением   о благородном конце я появился во дворце герцога, но, вспомнив о близкой   смерти, упал духом.      

Когда я   прибыл, у дверей герцогского покоя собрались следующие: Стенио Герд, три племянника   Строцци и неизвестные мне люди с темными лицами.      

Я   посмотрел на Стенио, он тихо улыбался, смотря на дверь. Я стал в самом дальнем   углу, мысленно падая прахом.      

Долго   все молчали или разговаривали вполголоса, или шепотом; наконец вышел герцог.      

Дверь   распахнулась стремительно, я увидел небесно-голубой бархат, лицо разъяренной летучей   мыши, серые волосы и глаза, полные тусклого коварства.      

Взглянув   на меня, герцог Сириан оживился; я понимал его: добыча стояла перед ним; убийца   ликовал, стал жеманным, когтистым, впал в ужасную шутливость удава, болтающего   хвостом.      

– Туссалетто!   Красавец! – и герцог поманил меня пальцем; затем, сунув бороду в рот, стал   грызть ее, смотря снизу вверх.      

Я   подскочил, кланяясь с тьмой и тоской в душе, не в силах будучи отвести взгляд   от прыщеватой щеки, засевшей в голубом кружеве.      

– Н-но-но!.. –   сказал герцог, погрозив пальцем, и вдруг похоронным огнем бьющие глаза его   скрылись; он закрыл их, стал тяжело дышать и, повернувшись круто, ушел. Я   оглянулся, увидел торчащие хвостами рапиры, испуганные лица вокруг; зазвенело в   ушах.      

Трое   неизвестных с черными усами, отойдя в сторону, склонили друг к другу уши, оглядываясь   на меня и секретно шепчась. Растерянность страха лишила меня достоинства, я   осмотрелся, все наполнявшие зал смотрели сурово и подозрительно, один Стенио   улыбался, бесцеремонно рассматривая меня в упор, подняв брови, как бы удивляясь   чему-то…      

Трое, в   далеком углу близ арки, продолжали зловещее свое совещание, а я, сбитый с   толку, огорошенный и несчастный, бросился к ним, желая прервать кровавое их   соглашение, так как речь шла – я чувствовал – обо мне. Я подбежал к ним, и они   расступились, кланяясь хмуро и неохотно. Умоляюще посмотрев на всех я сказал:      

– Если   вы издалека, я все могу сделать, герцог меня любит и слушает.      

Все трое   отвесили по поклону, и первый сказал:      

– Я   Гонзалес, я прибыл по приказанию герцога.      

Второй,   взмахнув шляпой, прибавил:      

– Я   Перуджио и нахожусь здесь по всемогущему желанию герцога.      

Третий,   кланяясь еще раз, прибавил:      

– Его   воля. А?      

Стараясь,   насколько можно, сдержать трепет, я отскочил задом, кланяясь ниже всех. В это   время в дальнем углу покоев несколько раз быстро и звонко ударили в колокол.   Вдруг стих шепот и разговоры вполголоса и, рванув дверь, выбежал, схватив меня   за руку, Сириан. Он молчал, а с ним все, и я слышал, как жужжит у стекла муха.      

– Туссалетто!   За мной! – Меня как бы потянули за цепь, и я, не слыша ног, вошел за властной   спиной в спальню.