1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Бедняжка  поцеловала меня такая взволнованная, какой я ее еще не видела, и отправилась  восвояси. Имена своих птичек она перечисляла очень быстро, словно ей было  страшно услышать их даже из своих собственных уст, и мне стало жутко.    

Подобная  встреча никак не могла поднять мое настроение; охотно обошлась бы я и без  встречи с мистером Воулсом, которого Ричард (явившийся минуты через две после  меня) привел к обеду. Обед был очень простой, но Аде и Ричарду все-таки  пришлось ненадолго выйти из комнаты, чтобы заняться хозяйством. Тут мистер  Воулс воспользовался случаем побеседовать со мной вполголоса. Он подошел к  окну, у которого я сидела, и заговорил о Саймондс-Инне.    

— Скучное  место, мисс Саммерсон, для тех, кто здесь не работает. — начал мистер  Воулс и, желая протереть стекло, чтобы мне было лучше видно, принялся пачкать  его своей черной перчаткой.    

— Да,  смотреть здесь не на что, — согласилась я.    

— И  слушать нечего, мисс, — отозвался мистер Воулс. — Случается, что сюда  забредут уличные музыканты, но мы, юристы, не музыкальны и быстро их  выпроваживаем. Надеюсь, мистер Джарндис здоров, к счастью для своих друзей?    

Я  поблагодарила мистера Воулса и сказала, что мистер Джарндис вполне здоров.    

— Сам  я не имею удовольствия быть в числе его друзей, — заметил мистер  Воулс, — и знаю, что в его доме на нашего брата, юриста, порой смотрят  недружелюбно. Как бы то ни было, наш путь ясен: хорошо о нас говорят или плохо,  все равно мы, вопреки всякого рода предубеждениям против нас (а мы жертвы  предубеждений), ведем свои дела начистоту… Как вы находите мистера Карстона,  мисс Саммерсон?    

— У  него очень нездоровый вид… страшно встревоженный.    

— Совершенно  верно, — согласился мистер Воулс.    

Он стоял  позади меня, длинный и черный, чуть не упираясь головой в низкий потолок и так осторожно  ощупывал свои прыщи на лице, словно это были не прыщи, а драгоценные камни, да  и говорил он ровным утробным голосом, как человек, совершенно лишенный  человеческих чувств и страстей.    

— Мистер  Карстон, кажется, находится под наблюдением мистера Вудкорта?    

— Мистер  Вудкорт — его бескорыстный друг, — ответила я.    

— Но  я хотел сказать — под профессиональным наблюдением, под медицинским  наблюдением.    

— Оно  плохо помогает, когда душа неспокойна, — заметила я.    

— Совершенно  верно, — согласился мистер Воулс.    

Такой  медлительный, такой хищный, такой бескровный и унылый! — Мне чудилось,  будто Ричард чахнет под взглядом своего поверенного, а поверенный чем-то  смахивает на вампира.    

— Мисс  Саммерсон, — продолжал мистер Воулс, очень медленно потирая руки в  перчатках — казалось, его тупому осязанию безразлично, затянуты они в черную  лайку или нет, — я считаю брак мистера Карстона неблагоразумным поступком.    

Я  попросила его не говорить со мной на эту тему. Они дали друг другу слово, когда  были еще совсем юными, объяснила я ему (довольно-таки негодующим тоном), а  будущее представлялось им более светлым и ясным, чем теперь, когда Ричард  поддался злополучному влиянию, омрачающему его жизнь.    

— Совершенно  верно, — снова подтвердил мистер Воулс. — Однако, придерживаясь  своего принципа высказывать все начистоту, я замечу, с вашего позволения, мисс  Саммерсон, что нахожу этот брак чрезвычайно неблагоразумным. Я считаю своим  долгом высказать это мнение, долгом не только по отношению к близким мистера  Карстона, от которых, натурально, жду справедливой оценки, но и по отношению к  своей собственной репутации, ибо я дорожу ею, как юрист, стремящийся сохранить  всеобщее уважение, ибо ею дорожат мои три дочери, которым я стараюсь обеспечить  маленькое независимое состояние, и добавлю даже: ею дорожит мой престарелый  отец, содержать которого я считаю своей почетной обязанностью.    

— Этот  брак стал бы совсем другим браком — гораздо более счастливым и во всех  отношениях более удачным, мистер Воулс, — сказала я, — если бы  Ричарда можно было уговорить отказаться от роковой цели, к которой вы  стремитесь вместе с ним.    

Беззвучно  кашлянув, или, точнее, зевнув в свою черную перчатку, мистер Воулс наклонил  голову, как бы не желая резко возражать даже против этого.    

— Мисс  Саммерсон, — произнес он, — возможно, что вы и правы; и я охотно  признаю, что молодая леди, столь неблагоразумно принявшая фамилию мистера  Карстона, — надеюсь, вы не посетуете на меня за то, что я из чувства долга  перед близкими мистера Карстона повторяю это, — является весьма достойной  молодой леди из очень хорошей семьи. Дела помешали мне вращаться в обществе  иначе как в качестве поверенного моих клиентов, тем не менее, надеюсь, я  способен понять, что супруга мистера Карстона весьма достойная молодая леди.  Что касается красоты, то в этой области я не знаток и никогда с юных лет не  обращал на нее большого внимания; но смею сказать, что эта молодая леди  отличается большими достоинствами и в отношении красоты. Ее (как я слышал)  считают красивой клерки нашего Инна, а в этом они смыслят больше меня. Что же  касается того обстоятельства, что мистер Карстон печется о своих собственных  интересах…    

— Полно!  Какие там интересы, мистер Воулс!    

— Простите, —  перебил меня мистер Воулс и продолжал все тем же утробным и бесстрастным  голосом: — У мистера Карстона имеются некоторые интересы, связанные с  некоторыми завещаниями, которые оспариваются в суде. Так выражаемся мы, юристы.  Что же касается того обстоятельства, что мистер Карстон печется о своих  интересах, то я уже сказал вам, мисс Саммерсон, в тот день, когда впервые имел  удовольствие с вами встретиться, что я стремлюсь вести дела начистоту, — я  тогда употребил именно эти слова и впоследствии записал их в свой деловой  дневник, который можно представить для ознакомления когда угодно, — я уже  сказал вам, что мистер Карстон желает следить за своими интересами лично и  поставил мне условием подробно осведомлять его о ходе его дела. Когда же любой  мой клиент ставит какое-либо не безнравственное (я хочу сказать, не  противозаконное) условие, мне надлежит выполнить это условие. Я его выполнял; я  его выполняю. Однако я никоим образом не хочу смягчать положение, когда ставлю  о нем в известность близких мистера Карстона. С вами я говорю начистоту, как  говорил и с мистером Джарндисом. Я считаю своим профессиональным долгом  высказаться начистоту, хоть и не могу потребовать за это гонорара. Итак, как ни  грустно, но скажу начистоту, что дела мистера Карстона весьма плохи, что сам  мистер Карстон очень плох и что брак его — чрезвычайно неблагоразумный брак…  Здесь ли я, сэр? Да, благодарю вас, я здесь, мистер Карстон, и с удовольствием  веду приятную беседу с мисс Саммерсон, за что обязан принести вам глубокую  благодарность, сэр!    

Так он  оборвал наш разговор, отвечая Ричарду, который окликнул его, войдя в комнату.  Но я уже слишком хорошо поняла все значение щепетильных попыток мистера Воулса  спасти себя и свою репутацию и не могла не чувствовать, что беда, которой мы  так опасались, надвигается вместе с угрожающим падением его клиента.    

Мы сели  за стол, и я с тревогой воспользовалась случаем присмотреться к Ричарду. Мистер  Воулс (снявший перчатки во время еды) мне не мешал, хотя сидел против меня, а  стол был не широкий, — не мешал потому, что если уж поднимал глаза, то не  сводил их с нашего хозяина. Я нашла Ричарда похудевшим и вялым, небрежно  одетым, рассеянным, и если он время от времени делал над собой усилие, стараясь  оживленно поддерживать разговор, то вскоре снова погружался в тупую  задумчивость. Его большие блестящие глаза, такие веселые в былое время, теперь  были полны тревоги, беспокойства, и это совершенно изменило их. Не могу  сказать, что он постарел. В некоторых случаях гибель юности не то же самое, что  старость; и на такую гибель были обречены юность и юношеская красота Ричарда.    

Он ел  мало и, кажется, относился к еде равнодушно; он стал гораздо более  раздражительным, чем раньше, и был резок даже с Адой. Вначале я подумала, что  от его прежней беспечности не осталось и следа; потом стала замечать, как ее  отблески мелькают на его лице, так же, как видела иногда в зеркале какие-то  черточки своего прежнего лица. И прежний его смех еще не совсем угас; но он  казался лишь эхом прежнего веселья, и от этого становилось грустно на душе.    

Но со  мной он был по-прежнему ласков и, как всегда, рад видеть меня у себя, так что  мы с удовольствием болтали, вспоминая прошлое. Наша беседа явно не интересовала  мистера Воулса, хотя он иногда растягивал рот в какой-то зевок, который,  видимо, заменял ему улыбку. Вскоре после обеда он поднялся и сказал, что просит  у дам позволения удалиться к себе в контору.    

— Как  всегда, всего себя отдаете делу, Воулс! — воскликнул Ричард.    

— Да,  мистер Карстон, — ответил тот, — нельзя пренебрегать интересами  клиентов, сэр. Только о них и должен думать человек моего склада — юрист,  который стремится сохранить свое доброе имя в среде коллег и в любом обществе.  Если я лишаю себя удовольствия вести столь приятный разговор, мистер Карстон,  то к этому меня до известной степени понуждают и ваши собственные интересы.    

Ричард  сказал, что не сомневается в этом, и посветил мистеру Воулсу, пока тот  спускался по лестнице. Вернувшись, он не раз повторял нам, что Воулс славный  малый, надежный малый, который выполняет все, за что берется, — словом,  прямо-таки замечательный малый! И он твердил это так настойчиво, что я все  поняла — он уже начал сомневаться в мистере Воулсе.    

Усталый,  он бросился на диван, а мы с Адой принялись наводить порядок, так как прислуги  у молодых не было, если не считать женщины, приходившей убирать квартиру. У  моей милой девочки было маленькое фортепьяно, и она тихонько села за него и  принялась петь любимые песни Ричарда, но сначала мы перенесли лампу в соседнюю  комнату, потому что он жаловался, что глазам его больно от света.    

Я сидела  между ними, рядом с моей дорогой девочкой, и слушала ее чудесный голос с  глубокой печалью. Кажется, Ричард испытывал то же самое — потому-то он, должно  быть, и захотел остаться в темноте. Ада пела, но время от времени вставая,  наклонялась к нему и говорила несколько слов; и вдруг пришел мистер Вудкорт. Он  подсел к Ричарду, заговорил с ним полушутя-полусерьезно, и само собой вышло,  что Ричард рассказал ему, как он себя чувствует и как провел день. Немного  погодя мистер Вудкорт сказал Ричарду, что ночь нынче лунная и свежая, так что  не пойти ли им вдвоем погулять по мосту, а Ричард охотно согласился, и они  ушли.    

Моя  дорогая девочка по-прежнему сидела за фортепьяно, а я — рядом с нею. Когда  Ричард и мистер Вудкорт ушли, я обняла ее за талию. Она взяла меня за руку  левой рукой (я сидела слева от нее), а правой продолжала перебирать клавиши, но  не брала ни одной ноты.    

— Эстер,  любимая моя, — начала Ада, нарушая молчание, — когда у нас сидит  Аллен Вудкорт, Ричард так хорошо себя чувствует, что я за него совсем спокойна.  За это мы должны благодарить тебя.    

Я  объяснила своей милой подруге, что я тут совершенно ни при чем, — ведь  мистер Вудкорт бывал в доме ее кузена Джона, познакомился там со всеми нами, и  Ричард всегда ему нравился, а он всегда нравился Ричарду и… и так далее.    

— Все  это верно, — сказала Ада, — но если он стал нашим преданным другом,  то этим мы обязаны тебе.    

Я решила  уступить своей дорогой девочке, чтобы прекратить спор. Так я ей и сказала.  Сказала легким тоном, ибо почувствовала, что она дрожит.    

— Эстер,  любимая моя, я хочу быть хорошей женой… очень, очень хорошей женой. Этому меня  научишь ты.    

Мне ее  научить! Но я промолчала, ибо заметила, как ее рука бродит по клавишам, и  поняла: мне не надо ничего говорить… Ада сама хочет сказать мне что-то.    

— Когда  я выходила замуж за Ричарда, я предвидела то, что его ожидает. Я долго была  вполне счастлива своей дружбой с тобой, а ты меня так любила, так обо мне  заботилась, что я не знала горя и тревоги; но я тогда поняла, в какой он  опасности, Эстер.    

— Я  знаю, я знаю, любимая моя!    

— Когда  мы поженились, я немного надеялась, что, быть может, сумею показать ему, в чем  он заблуждается… надеялась, что, став моим мужем, он, может быть, посмотрит на  все это другими глазами, вместо того чтобы с еще большим рвением преследовать  свою цель ради меня… как он это делает теперь. Но, если бы даже я не надеялась,  я бы все равно вышла за него замуж, Эстер… все равно!    

Ее рука,  которая раньше безостановочно бродила по клавишам, на мгновение замерла, твердо  надавив на них, — казалось, Ада хотела этим подчеркнуть свои последние  слова; а как только она умолкла, рука ее снова ослабела… и тут я поняла, как  искренне говорила моя милая подруга.    

— Не  думай, любимая моя Эстер, что я не вижу того, что видишь ты, и не боюсь того,  чего ты боишься. Никто не может понять Ричарда лучше, чем я. Величайшая  мудрость на свете никогда не будет знать его так, как знает мая любовь.    

Она  говорила все это так скромно и мягко, но ее дрожащая рука бродившая по немым  клавишам, выражала такое глубокое волнение! Моя милая, милая девочка!    

— Каждый  день я вижу его в таком плохом состоянии, в каком его не видит никто. Я смотрю  на него, когда он спит. Как бы ни менялось его лицо, я понимаю, чем вызвана  перемена. Но когда я вышла замуж за Ричарда. Эстер, я твердо решила, с помощью  божьей, никогда не показывать ему, что огорчена его поведением, — ведь от  этого ему только стало бы еще хуже. Я хочу, чтобы, приходя домой, он не читал  на моем лице ни малейшего беспокойства. Я хочу, чтобы, глядя на меня, он видел  только то, что любит во мне. Для этого я и вышла за него замуж, и это меня  поддерживает.    

Я  чувствовала, что она дрожит все сильнее. Но молчала, ожидая новых признаний, и  вскоре начала догадываться, о чем еще она хочет говорить со мной.    

— И  еще кое-что поддерживает меня, Эстер. Она на мгновение умолкла, но только на  мгновение, а рука ее по-прежнему бродила по клавишам.    

— Я  немного заглядываю вперед и мечтаю о том времени, когда, может быть, получу  большую, очень большую поддержку. Это будет, когда Ричард, взглянув на меня,  увидит в моих объятиях существо более красноречивое, чем я, более способное  вернуть его на правильный путь и спасти.    

Рука ее  замерла. Ада крепко обняла меня, а я обняла ее.    

— Но  если и эта малютка не поможет, Эстер, я все равно буду мечтать о будущем. Я  буду мечтать о далеком-далеком будущем, которое наступит через многие-многие  годы, — мечтать, что, когда я состарюсь или, быть может, умру, дочь  Ричарда, прекрасная и счастливая в замужестве, будет гордиться своим отцом и  служить ему утешением. Или буду мечтать о том, как благородный и мужественный  юноша — такой же красивый, каким некогда был Ричард, такой же полный надежд, но  гораздо более счастливый — будет идти рядом с отцом в солнечный день и, почитая  его седины, говорить себе: «Благодарю бога за такого отца! Его чуть не сгубило  роковое наследство, но он возродился к новой жизни благодаря мне!»    

О моя  прелестная девочка, какое чудесное сердце билось так трепетно рядом с моим!    

— Вот  какие надежды поддерживают меня, милая моя Эстер, и, я знаю, будут поддерживать  всегда. Впрочем, даже они иногда покидают меня, — ведь мне так страшно  смотреть на Ричарда.    

Я  попыталась ободрить свою любимую и спросила, чего же она боится? Заливаясь  слезами, она ответила:    

— …Что  он не увидит своего ребенка, не доживет…    

 Глава LXI    

Неожиданность    

     

Никогда  не исчезнут из моей памяти те дни, когда я часто навещала убогое жилище,  которое так украшала моя милая девочка. Я больше не бываю в тех краях и не хочу  бывать — с тех пор я посетила их лишь раз, — но в моей памяти они окружены  ореолом скорби, и он будет сиять вечно.    

Конечно,  не проходило и дня без того, чтобы я не навестила Аду и Ричарда. Вначале я  два-три раза заставала у них мистера Скимпола, который от нечего делать играл  на фортепьяно и, как всегда, оживленно болтал. Признаться, я почти не  сомневалась, что каждое его появление у молодых чувствительно отзывается на  кошельке Ричарда, но даже не говоря об этом, в его беспечной веселости было  что-то слишком несовместимое с душевным состоянием Ады, о котором я знала.  Кроме того, мне было ясно, что Ада относится к мистеру Скимполу так же, как я.  Тщательно продумав все это, я решила пойти к нему и сделать попытку деликатно  объясниться с ним. Больше всего я заботилась о благе моей дорогой девочки, и  это придало мне смелости.    

Как-то  раз утром я вместе с Чарли отправилась в Сомерс-Таун. Чем ближе я подходила к  знакомому дому, тем больше мне хотелось повернуть вспять, — ведь я  предвидела, как безнадежны будут мои старания повлиять на мистера Скимпола и  как много шансов на то, что он нанесет мне жестокое поражение. Тем не менее я  решила, что делать нечего, — раз уж я пришла сюда, отступать поздно.  Дрожащей рукой я постучала в дверь, повторяю — рукой, потому что дверной  молоток исчез, и после длительных переговоров меня впустила какая-то ирландка,  которая стояла во дворике и, пока я стучала, кочергой отбивала крышку от бочки  для воды, должно быть на растопку.    

Мистер  Скимпол лежал в своей комнате на диване, поигрывая на флейте, и при виде меня  пришел в восторг. Кто же должен принимать меня, спросил он? Которую из его  дочерей я предпочла бы видеть в роли церемониймейстера? Дочь Насмешницу, дочь  Красавицу или дочь Мечтательницу? А может быть, я хочу видеть всех трех сразу в  одном роскошном букете?    

Уже  наполовину побежденная, я ответила, что, с его разрешения, хотела бы поговорить  с ним наедине.    

— Дорогая  мисс Саммерсон, с величайшей радостью! — отозвался он, подвигая свое  кресло поближе ко мне и сияя очаровательной улыбкой. — Но, разумеется,  говорить мы будем не о делах. А, стало быть, об удовольствиях!    

Я  сказала, что, конечно, пришла не по делу, но тема нашего разговора будет не из  приятных.    

— Если  так, дорогая мисс Саммерсон, — промолвил он с самой искренней  веселостью, — вы про нее и не говорите. К чему говорить о вещах, которые  нельзя назвать приятными? Я никогда о них не говорю. А ведь вы гораздо приятнее  меня во всех отношениях. Вы приятны вполне; я же не вполне приятен. Поэтому,  если уж я никогда не говорю о неприятных вещах, так вам тем более не к лицу о  них говорить! Итак, с этим покончено, давайте поболтаем о чем-нибудь другом.    

Мне было  неловко, но я все-таки решилась сказать, что хочу говорить о том, для чего  явилась сюда.    

— Я  сказал бы, что это ошибка, — промолвил мистер Скимпол с легким  смехом, — если бы считал, что мисс Саммерсон способна ошибаться. Но я  этого не считаю!    

— Мистер  Скимпол, — начала я, глядя ему в глаза, — я так часто слышала от вас  самих, что вы ничего не смыслите в житейских делах…    

— То  есть в наших трех друзьях из банкирского дома — Фунте, Шиллинге и… как бишь  зовут младшего компаньона? Пенс? — принялся шутить мистер Скимпол. —  Правильно! О них я не имею ни малейшего представления!    

— Так,  может быть, вы не посетуете на меня за навязчивость, — продолжала  я. — Но, мне кажется, вы обязаны знать, что Ричард теперь обеднел.    

— Боже  мой! — воскликнул мистер Скимпол. — Но я тоже обеднел, как мне  говорят.    

— И  что дела его очень запутаны.    

— Как  и мои — точь-в-точь! — отозвался мистер Скимпол с ликующим видом.    

— Ада,  естественно, этим очень встревожена и, вероятно, тревожится еще больше, когда  вынуждена принимать гостей; а Ричарда никогда не оставляет тяжкая забота; ну вот  я и решила взять на себя смелость сказать вам… не можете ли вы… не…    

Мне было  очень трудно высказаться до конца, но мистер Скимпол взял мои руки в свои и с  сияющим лицом очень быстро докончил мою фразу:    

— Не  бывать у них? Конечно, не буду больше бывать, дорогая мисс Саммерсон;  безусловно не буду. Да и зачем мне у них бывать? Если я куда-нибудь иду, я иду,  чтобы получить удовольствие. Я никогда не хожу туда, где буду страдать, потому  что я создан для удовольствий. Страдание само приходит ко мне, когда хочет.  Надо сказать, что в последнее время я почти не получал удовольствия, когда  заходил к нашему милому Ричарду, а вы так практичны и проницательны, что  объяснили мне, почему так вышло. Наши молодые друзья утратили ту юношескую  поэтичность, которая некогда была в них столь пленительной, и начали думать:  «Вот человек, которому нужны фунты». Это правда; мне то и дело нужны фунты — но  не для себя, а для торговцев, которые то и дело норовят получить их с меня.  Далее, наши молодые друзья понемножку становятся меркантильными и начинают  думать: «Вот человек, который уже получил фунты… то есть взял их в  долг», — а я и вправду брал. Я всегда занимаю фунты. Выходит, что наши  молодые друзья, опустившиеся до прозы (о чем приходится очень пожалеть), так  сказать, вырождаются, лишаясь способности доставлять мне удовольствие. А раз  так, с какой стати я к ним пойду? Смешно!    

Сияющая  улыбка, с какой он, разглагольствуя, поглядывал на меня, и бескорыстно  благожелательное выражение его лица были просто поразительны.    

— А  кроме того, — продолжал он свои рассуждения тоном безмятежной уверенности  в себе, — если я не иду туда, где буду страдать, — а пойди я туда, я  поступил бы чудовищно, наперекор самой сущности своей жизни, — так зачем  мне идти куда-то, чтобы причинять страдания другим? Если я навещу наших молодых  друзей теперь, когда они в неуравновешенном состоянии духа, я причиню им  страдание. Мое общество будет им неприятно. Они могут сказать: «Вот человек,  который занимал фунты, но не может вернуть эти фунты», — чего я, разумеется,  не могу, — и речи быть не может! Если так, вежливость требует, чтобы я к  ним не ходил… я и не буду ходить.    

Кончив  свою речь, он с чувством поцеловал мне руку и поблагодарил меня. Только  утонченный такт мисс Саммерсон, сказал он, помог ему разобраться во всем этом.    

Я была  очень смущена, но решила, что раз уж я добилась своей главной цели, мне все  равно, что он столь извращенным путем пришел к единомыслию со мной. Мне нужно  было, однако, сказать ему еще кое о чем, и тут уж я была уверена, что меня  ничем не смутишь.    

— Мистер  Скимпол, — начала я, — осмелюсь сказать еще кое-что перед тем, как  уйти: недавно я с удивлением узнала из самых достоверных источников, что вам  было известно, с кем ушел бедный больной мальчик из Холодного дома, и что вы в  связи с этим согласились принять подарок. Я не сказала об этом опекуну, из  боязни его огорчить; но вам я могу сознаться, что очень удивилась.    

— Не  может быть! Неужели вы действительно удивились, дорогая мисс Саммерсон? —  переспросил мистер Скимпол, шутливо поднимая брови.    

— Очень.    

Он  немного подумал об этом с приятнейшим и чуть лукавым видом и, наконец,  окончательно отказавшись понять мое удивление, проговорил самым чарующим тоном:    

— Вы  знаете, я сущее дитя. Скажите, почему же вы удивились?    

Мне не  хотелось объяснять все подробно, но мистер Скимпол сам попросил меня об этом,  потому-де, что ему очень любопытно это знать, и я в самых мягких выражениях,  какие могла придумать, дала ему понять, что он тогда погрешил против своих  нравственных обязанностей. Это показалось ему очень интересным и забавным, и он  отозвался на мою речь словами: «Неужели правда?» — сказанными с неподдельным  простодушием.    

— Вы  же знаете, что я не могу отвечать за свои поступки, нисколько на это не  претендую. И никогда не мог. Ответственность — это такая штука, которая всегда  была выше меня… или ниже, — пояснил мистер Скимпол, — я даже не знаю  точно, выше или ниже; но, насколько я понимаю, наша дорогая мисс Саммерсон  (которая отличается практическим здравым смыслом и ясностью ума) намекает,  вероятно, на то, что я тогда принял деньги, не так ли?    

Я  опрометчиво согласилась с этим.    

— Ага!  В таком случае, — проговорил мистер Скимпол, качая головой, — я, как  видите, безнадежно не способен уразуметь все это.    

Я решила  уйти и встала, но добавила еще, что нехорошо было променять доверие опекуна на  взятку.    

— Дорогая  мисс Саммерсон, — возразил мистер Скимпол с неподражаемой наивной  веселостью, — никто не может дать взятку мне.    

— Даже  мистер Баккет? — спросила я.    

— Даже  он, — ответил мистер Скимпол. — Никто не может. Деньги для меня не  имеют никакой цены. Я ими не интересуюсь; я в них ничего не смыслю; я в них не  нуждаюсь: я их не берегу… они уплывают от меня мгновенно. Как же можно дать  взятку мне?    

Я  сказала, что думаю иначе, хоть и не способна с ним спорить.    

— Напротив, —  продолжал мистер Скимпол, — в подобных случаях я как раз стою выше прочих  людей. В подобных случаях я способен действовать, руководствуясь философией. Я  не опутан предрассудками, как итальянский младенец свивальниками. Я свободен,  как воздух. Я, как жена Цезаря[189],  чувствую себя выше всяких подозрений.    

Он так  легко, с такой шаловливой беспристрастностью убеждал сам себя, жонглируя своей  аргументацией, словно пуховым шариком, что в этом с ним, пожалуй, не мог бы  сравниться никто на свете!    

— Рассмотрите  этот случай, дорогая мисс Саммерсон. Вот мальчик, которого привели в дом и  уложили на кровать в таком состоянии, которое мне очень не нравится. Когда этот  мальчик уже на кровати, приходит человек… точь-в-точь как в детской песенке  «Дом, который построил Джек»[190].  Вот человек, который спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на  кровать в состоянии, которое мне очень не нравится. Вот банкнот, предложенный  человеком, который спрашивает о мальчике, приведенном в дом и уложенном на  кровать в состоянии, которое мне очень не нравится. Вот Скимпол, который  принимает банкнот, предложенный человеком, который спрашивает о мальчике,  приведенном в дом и уложенном на кровать в состоянии, которое мне очень не  нравится. Вот факты. Прекрасно. Должен ли был вышеозначенный Скимпол отказаться  от банкнота? Почему он должен был отказаться от банкнота? Скимпол противится,  он спрашивает Баккета: «Зачем это нужно? Я в этом ничего не смыслю; мне это ни  к чему; берите это обратно». Баккет все-таки просит Скимпола принять банкнот. Имеются  ли такие причины, в силу которых Скимпол, не извращенный предрассудками, может  взять банкнот? Имеются. Скимпол о них осведомлен. Что же это за причины?  Скимпол рассуждает следующим образом: вот дрессированная рысь — энергичный  полицейский инспектор, неглупый человек, который весьма своеобразно проявляет  свою энергию, отличаясь тонкостью замыслов и их выполнения; который ловит для  нас наших друзей и врагов, когда они от нас убежали; возвращает нам наше  имущество, когда его у нас украли; достойно мстит за нас, когда нас убили.  Занимаясь своим искусством, этот энергичный полицейский инспектор преисполнился  непоколебимой веры в деньги — он находит их очень полезными для себя и приносит  ими большую пользу обществу. Неужели я должен расшатывать эту веру Баккета  только потому, что у меня самого ее нет; неужели я стану умышленно притуплять  оружие Баккета; неужели я решусь буквально парализовать Банкета в его будущей  сыскной работе? И еще одно. Если со стороны Скимпола предосудительно взять  банкнот, значит со стороны Банкета предосудительно его предлагать — и даже  гораздо более предосудительно, так как Банкет опытнее Скимпола. Но Скимпол  стремится уважать Банкета; Скимпол, хоть он и человек маленький, считает необходимым   уважать Банкета для поддержания общественного строя. Государство настоятельно  требует от него доверять Банкету. И он доверяет. Вот и все!    

Мне  нечего было возразить на это рассуждение, и поэтому я распрощалась с мистером  Скимполом. Однако мистер Скимпол, который был в прекрасном расположении духа, и  слышать не хотел, чтобы я вернулась домой в сопровождении одной только  «Ковинсовой малютки», как он все еще называл Чарли, и сам проводил меня до  дому. По дороге он занимал меня приятным разговором о том о сем; а прощаясь,  заверил, что никогда не позабудет, с какой деликатностью и тактом я разъяснила  ему, как ему надо себя вести с нашими молодыми друзьями.    

Как-то  так вышло, что я больше не встречала мистера Скимпола; поэтому лучше мне тут же  рассказать все, что я знаю о его дальнейшей жизни. Опекун и он охладели друг к  другу главным образом из-за случая с Джо, а также потому, что мистер Скимпол  (как мы впоследствии узнали от Ады) бездушно пренебрег просьбами опекуна не  вымогать денег у Ричарда. Его крупный долг опекуну никак не повлиял на их  разрыв. Мистер Скимпол умер лет через пять после этого, оставив дневник, письма  и разные материалы автобиографического характера; все это было опубликовано и  рисовало его как жертву коварной интриги, которую человечество замыслило против  простодушного младенца. Говорят, будто книга получилась занимательная, но я,  открыв ее как-то раз, прочла из нее только одну фразу, случайно попавшуюся мне  на глаза, и дальше уже читать не стала. Вот эта фраза: «Джарндис, как и почти  все, кого я знал, — это воплощенное Себялюбие».    

А теперь  я подхожу к тем главам своего повествования, которые очень близко касаются меня  самой, и опишу события, которых никак не предвидела. Если время от времени во  мне и возникали воспоминания о том, каким было когда-то мое несчастное лицо, то  лишь потому, что они были частью воспоминаний о тех годах моей жизни, которые  уже миновали… миновали так же, как детство и отрочество. Я не утаила ни одной  из многих моих слабостей, связанных с этим, но правдиво описала их такими,  какими они сохранились в моей памяти. Хочу и надеюсь поступать так же до самого  последнего слова на этих страницах, которое, видимо, скоро будет дописано.    

Бежали  месяцы, а моя дорогая девочка, по-прежнему черпая силы в надеждах, которые  поведала мне, сияла в своем жалком жилище, словно прекрасная звезда. Ричард,  совсем замученный, изможденный, день за днем продолжал торчать в суде,  безучастно просиживал там весь день напролет, даже если знал, что дело его ни в  коем случае не будет разбираться, и, таким образом, сделался там одним из самых  бессменных завсегдатаев. Вряд ли хоть кто-нибудь из судейских помнил, каким был  Ричард, когда впервые пришел в суд.    

И он был  так поглощен своей навязчивой идеей, что иной раз, в веселую минуту,  признавался, что ему не пришлось бы даже дышать свежим воздухом, «не будь  Вудкорта» Только мистер Вудкорт и мог иногда на несколько часов отвлечь  внимание Ричарда от тяжбы и даже расшевелить его в те дни, когда он погружался  в очень тревожившую нас летаргию души и тела, приступы которой учащались с  каждым месяцем. Моя дорогая девочка была права, когда говорила, что, заботясь о  ее благе, он с тем большим рвением цепляется за свой самообман. Я тоже не  сомневалась, что его желание возместить растраченное еще больше возросло от  жалости к молодой жене и, наконец, уподобилось одержимости игрока.    

Я уже  говорила, что навещала их как можно чаще. Если я проводила у них вечер, то  обычно возвращалась вдвоем с Чарли в наемной карете; а бывало и так, что опекун  встречал меня по дороге, и мы шли домой вместе. Однажды мы с ним условились встретиться  в восемь часов вечера. На этот раз мне не удалось уйти, как всегда, точно в  назначенное время, потому что я кое-что шила для своей дорогой девочки и,  заканчивая работу, должна была сделать еще несколько стежков; но задержалась я  очень ненадолго и, убрав рабочую корзинку, в последний раз поцеловала свою  дорогую подругу, пожелала ей спокойной ночи и заторопилась вниз. Мистер Вудкорт  пошел меня проводить, так как сумерки уже сгустились.    

Когда мы  подошли к месту, где я обычно встречалась с опекуном, — а это было  недалеко и мистер Вудкорт уже не раз провожал меня туда, — опекуна там не  оказалось. Мы подождали с полчаса, прохаживаясь взад и вперед, но он не  приходил. Тогда мы решили, что или ему что-то помешало прийти, или он приходил,  но, не дождавшись меня, ушел; и мистер Вудкорт предложил проводить меня до дому  пешком.    

Мы в  первый раз шли вдвоем, если не считать тех случаев, когда он провожал меня до  обычного места встречи с опекуном, которое было совсем близко. Всю дорогу мы  говорили о Ричарде и Аде. Свою благодарность ему за то, что он сделал, я  никогда не выражала словами, — в то время она была больше всяких  слов, — но я надеялась, что, быть может, он догадывается о том, что я  чувствовала так глубоко.    

Придя  домой и поднявшись наверх, мы узнали, что опекуна нет дома, а миссис Вудкорт  тоже ушла. Мы были в той самой комнате, куда я привела свою краснеющую подругу,  когда ее девичье сердце избрало себе юного возлюбленного, который потом стал ее  мужем и так страшно изменился, — в той самой комнате, где мы с опекуном  любовались на них, когда они уходили, озаренные солнцем, в расцвете своих  надежд и окрыленные верой друг в друга.    

Мы  стояли у открытого окна и смотрели вниз, на улицу, как вдруг мистер Вудкорт  заговорил со мной. Я сразу поняла, что он меня любит. Я сразу поняла, что мое  рябое лицо казалось ему ничуть не изменившимся. Я сразу поняла, что чувство,  которое я принимала за жалость и сострадание, в действительности было  преданной, великодушной, верной любовью. Ах! Как поздно я это поняла… как  поздно, поздно! Такова была моя первая неблагодарная мысль. Как поздно!    

— Когда  я вернулся, — сказал он мне, — когда я возвратился таким же бедняком,  каким был до отъезда, и увидел вас, а вы тогда только что встали с постели  после болезни, но так нежно заботились о других, ничуть не думая о себе…    

— Полно,  мистер Вудкорт, не надо, не надо! — умоляла я его. — Я не заслуживаю  ваших похвал. В то время я часто думала о себе, очень часто!    

— Верьте  мне, любовь всей моей жизни, — сказал он, — что моя похвала — не  похвала влюбленного, но истинная правда. Вы не знаете, что видят в Эстер  Саммерсон все те, кем она окружена, не знаете, как много сердец она трогает и  пробуждает, как благоговейно все восхищаются ею и как ее любят!    

— О  мистер Вудкорт! — воскликнула я. — Быть любимой — это такое счастье!  Такое счастье! Я горжусь этой великой честью и плачу от радости и горя… от  радости — потому, что меня любят, от горя — потому, что я недостаточно этого  заслуживаю… но думать о вашей любви я не имею права.    

Я  сказала это, уже овладев собой, — ведь когда он так превозносил меня и я  слышала, как в его дрожащем голосе звучит глубокая вера в меня, я жаждала как  можно лучше заслужить его похвалу. А заслужить ее было еще не поздно. И хотя в  этот вечер я перевернула непредвиденную страницу своей жизни, но в течение всех  грядущих лет я могла жить так, чтобы стать достойной его похвал. Эта мысль  утешала и вдохновляла меня, и, думая об этом, я видела, что благодаря ему во  мне раскрываются новые достоинства.    

Он  нарушил молчание.    

— Плоха  была бы моя вера в любимую, которая вечно будет мне так же дорога, как теперь,  если бы после того, как она сказала, что не имеет права думать о моей любви, я  все-таки настаивал бы на своем, — проговорил он с такой глубокой  искренностью, что она придала мне твердости, хоть я и не могла удержаться от  слез. — Милая Эстер, позвольте мне только добавить, что то глубокое  чувство к вам, с которым я уехал за границу, стало еще более глубоким, когда я  вернулся на родину. Я все время надеялся, — с того самого часа, когда в  моей жизни впервые блеснул луч какого-то успеха, — надеялся, что скажу вам  о своей любви. Я все время опасался, что скажу вам о ней напрасно. Сегодня  сбылись и мои надежды и мои опасения. Я вас огорчаю. Ни слова больше.    

Мне  почудилось, будто я на мгновение превратилась в того безгрешного ангела, каким  он меня считал, и с великой скорбью поняла, как тяжело ему терять меня! Мне  хотелось помочь ему в его горе, так же хотелось, как в тот день, когда он  впервые меня пожалел.    

— Дорогой  мистер Вудкорт, — начала я, — прежде чем мы расстанемся сегодня, я  должна вам сказать еще кое-что. Я не могу сказать это так, как хотела бы… и  никогда не смогу… но…    

Мне  снова пришлось заставить себя вспомнить о том, что я должна быть достойной его  любви и горя, и только после этого я смогла продолжать.    

— Я  глубоко чувствую ваше великодушие и сохраню это драгоценное воспоминание до  своего смертного часа. Я хорошо знаю, как я изменилась, знаю, что вам известно  мое происхождение, и понимаю, какое это возвышенное чувство — такая верная  любовь, как ваша. То, что вы мне сказали, не могло бы так взволновать меня и не  имело бы для меня такой большой цены, если бы это сказал любой другой человек.  И это не пропадет даром. От этого я сама стану лучше.    

Он  закрыл глаза рукой и отвернулся. Стану ли я когда-нибудь достойной его слез?    

— Если  мы по-прежнему будем встречаться с вами, — когда будем ухаживать за  Ричардом и Адой, а также, надеюсь, и при более благоприятных  обстоятельствах, — и вы увидите, что я в чем-то стала лучше, знайте — это  зародилось во мне сегодня вечером благодаря вам. И не думайте, дорогой, дорогой  мистер Вудкорт, никогда не думайте, что я забуду этот вечер… Верьте, что пока  бьется мое сердце, оно всегда будет гордо и счастливо тем, что вы полюбили  меня.    

Он взял  мою руку и поцеловал ее. Он вполне овладел собой, и это еще больше меня  ободрило.    

— Судя  по тому, что вы сейчас сказали, — промолвила я, — можно надеяться,  что вы будете работать там, где хотели?    

— Да, —  ответил он. — Я добился этого с помощью мистера Джарндиса, а вы так хорошо  его знаете, что вам легко догадаться, как велика была его помощь.    

— Бог  да благословит его за это, — сказала я, протянув ему руку, — и  благослови вас бог во всех ваших начинаниях!    

— Это  пожелание поможет мне работать лучше, — отозвался он. — Оно поможет  мне выполнять мои новые обязанности, как новое священное поручение, данное  вами.    

— Бедный  Ричард! — невольно воскликнула я. — Что он будет делать, когда вы  уедете?    

— Мне  пока еще рано уезжать. Но даже если бы надо было, я не покинул бы его, дорогая  мисс Саммерсон.    

И еще об  одном должна была я сказать ему на прощанье. Я знала, что, умолчав об этом, я  буду менее достойной той любви, которую не могла принять.    

— Мистер  Вудкорт, — начала я, — прежде чем расстаться со мной, вы будете рады  узнать от меня, что будущее представляется мне ясным и светлым, что я  совершенно счастлива и вполне довольна своей судьбой, что мне не о чем жалеть и  нечего желать.    

Он  ответил, что бесконечно рад это слышать.    

— С  самого детства, — сказала я, — обо мне неустанно заботился лучший из  людей — человек, с которым я связана такими узами привязанности, благодарности  и любви, что за всю свою жизнь, как бы я ни старалась, я не смогу выразить всей  глубины чувств, которые испытываю к нему в течение одного-единственного дня.    

— Я  разделяю эти чувства, — отозвался он. Ведь вы говорите о мистере  Джарндисе.    

— Вам  хорошо известны его достоинства, — сказала я, — но лишь немногие  могут понять величие его души так, как понимаю я. Все его самые высокие и  лучшие качества открылись мне ярче всего в том, как он строил мою такую  счастливую жизнь. И если бы вы раньше не питали к нему чувств величайшего  уважения и почтения, — а я знаю, вы его уважаете и почитаете, — эти  чувства возникли бы у вас теперь, после моих слов, и в вашей душе пробудилась  бы благодарность к нему за меня.    

Он с  самой горячей искренностью подтвердил мои слова. Я снова протянула ему руку.    

— До  свидания, — сказала я, — прощайте!    

— «До  свидания» — то есть до новой встречи завтра; а «прощайте» — в знак того, что мы  навсегда прощаемся с этой темой?    

— Да.    

— До  свидания; прощайте!    

Он ушел,  а я стояла у темного окна и смотрела на улицу. Его любовь, столь верная и  великодушная, явилась так неожиданно, что не прошло и минуты после его ухода,  как твердость снова изменила мне, и слезы, хлынувшие у меня из глаз, помешали  мне видеть все, что было за окном.    

Но то  были не слезы горя и сожаления. Нет. Он назвал меня «любовь всей моей жизни»,  сказал, что я вечно буду так же дорога ему, как теперь, и сердце мое едва могло  вынести радостное торжество, принесенное мне этими словами. Моя первая безумная  мысль исчезла. Нет, не поздно услышала я его слова, ибо не поздно было  вдохновиться ими, чтобы идти по пути добра, верности, благодарности и  довольствоваться своей судьбой… Как легок был мой путь! Насколько легче его пути!    

 Глава LXII    

Еще одна неожиданность    

     

В тот  вечер я была в таком состоянии, что не могла никого видеть. Я не могла даже  взглянуть на себя в зеркало, — мне казалось, что мои слезы укоряют меня.  Не зажигая свечи, я в темноте ушла к себе в комнату, в темноте помолилась и в  темноте легла спать. Мне не нужно было света и для того, чтобы перечитать  письмо опекуна, — это письмо я знала на память. Я достала его и мысленно  прочла при том ярком свете благородства и любви, которые исходили от него;  потом легла в постель, положив письмо на подушку.    

Наутро я  встала спозаранку и позвала Чарли гулять. Мы накупили цветов для обеденного  стола, а вернувшись, принялись расставлять их в вазы, и вообще дел у нас было  по горло. Встали мы так рано, что до завтрака оставалось еще много времени, и я  успела позаниматься с Чарли; а Чарли (которая по-прежнему не обнаруживала  никаких успехов в грамматике) на этот раз отвечала с блеском, так что мы обе  показали себя с лучшей стороны во всех отношениях. Вошел опекун и сказал: «Ну,  дорогая, сегодня вид у вас еще более свежий, чем у ваших цветов!» А миссис  Вудкорт процитировала и перевела несколько строф из «Мьюлинуиллинуода», в  которых воспевалась озаренная солнцем горная вершина, после чего сравнила меня  с нею.    

Все это  было так приятно, что я, кажется, сделалась еще более похожей на эту самую  вершину. После завтрака я стала искать удобного случая поговорить с  опекуном, — заглядывала туда-сюда, пока не увидела, что он сидит у себя в  комнате… той самой, где я провела вчерашний вечер… и что с ним никого нет.  Тогда я под каким-то предлогом вошла туда со своими ключами и закрыла за собой  дверь.    

— Это  вы, Хозяюшка? — сказал опекун, подняв глаза; он получил несколько писем и  сейчас, видимо, отвечал на них. — Вам нужны деньги?    

— Нет,  нет, денег у меня достаточно.    

— Что  за Хозяюшка, — как долго у нее держатся деньги, — воскликнул  опекун, — другой такой нигде не сыскать.    

Он  положил перо на стол и, глядя на меня, откинулся на спинку кресла. Я часто  говорила о том, какое у него светлое лицо, но тут подумала, что никогда еще не  видела его таким ясным и добрым. Оно было озарено столь возвышенным счастьем,  что я подумала: «Наверное, он сегодня утром сделал какое-то большое и добро  дело».    

— Что  за Хозяюшка, — задумчиво улыбаясь мне, повторил опекун, — как долго у  нее держатся деньги; другой такой нигде не сыскать.    

Он  ничуть не изменил своего прежнего обращения со мной. Мне так оно нравилось, и я  так любила опекуна, что, когда теперь подошла к нему и села в свое кресло,  которое стояло рядом с его креслом, — здесь я обычно читала ему вслух, или  говорила с ним, или работала молча, — я едва решилась положить руку ему на  грудь, — так не хотелось мне его тревожить. Но я поняла, что вовсе его не  потревожила.    

— Милый  опекун, — начала я. — Я хочу поговорить с вами. Может быть, я в  чем-нибудь поступала нехорошо?    

— Нехорошо,  дорогая моя?    

— Может  быть, я была не такой, какой хотела быть с тех пор, как… принесла вам ответ на  ваше письмо, опекун?    

— Вы  всегда были такой, какой я хотел бы вас видеть, моя милая.    

— Я  очень рада этому, — сказала я. — Помните, как вы спросили меня,  считаю ли я себя хозяйкой Холодного дома? И как я сказала «да»?    

— Помню, —  ответил опекун, кивнув. Он обнял меня, как бы желая защитить от чего-то, и с  улыбкой смотрел мне в лицо.    

— С  тех пор, — промолвила я, — мы говорили об этом только раз.    

— И  я тогда сказал, что Холодный дом быстро пустеет; так оно и оказалось, дорогая  моя.    

— А  я  сказала, — робко напомнила я ему: — «Но хозяйка его остается».    

Он все  еще обнимал меня, как бы защищая от чего-то, и ясное его лицо все так же  светилось добротой.    

— Дорогой  опекун, — сказала я, — я знаю, как вы отнеслись к тому, что произошло  после этого, и каким внимательным вы были. С тех пор прошло уже много времени,  а вы как раз сегодня сказали, что теперь я совсем поправилась, так, может быть,  вы ждете, чтобы я заговорила сама? Может быть, мне самой надо это сделать? Я  стану хозяйкой Холодного дома, как только вы этого пожелаете.    

— Вот  видите, — весело отозвался он, — как у нас с вами сходятся мысли! Я  ни о чем другом и не думаю — за исключением бедного Рика, а это очень большое  исключение. Когда вы вошли, я как раз думал об этом. Так когда же мы подарим  Холодному дому его хозяйку, дорогая?    

— Когда  хотите.    

— Ну,  скажем, в будущем месяце?    

— Хорошо,  в будущем месяце, дорогой опекун.    

— Итак,  день, когда я сделаю самый радостный для меня, самый лучший шаг в моей  жизни, — день, когда я стану счастливейшим из людей и мне можно будет  завидовать больше, чем любому другому человеку на свете, — день, когда мы  подарим Холодному дому маленькую хозяюшку, — этот день настанет в будущем  месяце, — сказал опекун.    

Я обвила  руками его шею и поцеловала его совершенно так же, как в тот день, когда  принесла ему свой ответ.    

Тут к  двери подошла горничная и доложила о приходе мистера Баккета, но опоздала, так  как сам мистер Баккет уже выглянул из-за ее плеча.    

— Мистер  Джарндис и мисс Саммерсон, — начал он, с трудом переводя дух, —  простите, что помешал. Может быть, вы разрешите  внести сюда наверх  одного человека, который сейчас находится на лестнице и не хочет оставаться  там, чтобы не привлекать внимания?.. Благодарю вас… Будьте добры, внесите этого  субъекта сюда, — сказал кому-то мистер Баккет, перегнувшись через перила.    

В ответ  на эту необычную просьбу два носильщика внесли в комнату какого-то немощного  старика в черной ермолке и посадили его у двери. Мистер Баккет сейчас же  отпустил носильщиков, с таинственным видом закрыл дверь и задвинул задвижку.    

— Видите  ли, мистер Джарндис, — начал он, сняв шляпу и подчеркивая свои слова  движениями столь памятного мне указательного пальца, — вы меня знаете, и  мисс Саммерсон меня знает. Этот джентльмен также знает меня, а фамилия его —  Смоллуид. Занимается учетом векселей, а еще, как говорится, ростовщичеством.  Ведь вы ростовщик, правда? — сказал мистер Баккет, прерывая на минуту свою  речь, чтобы обратиться к названному джентльмену, который смотрел на него  необычайно подозрительно.    

Старик  хотел было что-то возразить на это обвинение, но ему помешал жестокий приступ  кашля.    

— И  поделом! — сказал мистер Баккет, не преминув извлечь из этого  пользу. — Не спорьте, когда это все равно ни к чему, — вот вам и не  придется страдать от таких приступов. Теперь, мистер Джарндис, обращаюсь к вам.  Я вел переговоры с этим джентльменом по поручению сэра Лестера Дедлока,  баронета, и часто бывал у него по тем или иным делам. А живет он там, где  раньше жил его родственник, старьевщик Крук… вы, кажется, знавали Крука,  правда?    

Опекун  ответил: «Да».    

— Так;  а надо вам знать, — продолжал мистер Баккет, — что этот джентльмен  унаследовал имущество Крука, — впрочем, имущество никчемное, попросту  говоря — хлам. И, между прочим, горы каких-то бросовых бумаг. Никому не нужных,  разумеется!    

Мистер  Баккет говорил все это, лукаво поглядывая на нас, и, не бросив ни взгляда, не  сказав ни слова, способного вызвать протест настороженно слушавшего старика,  очень ловко ухитрился намекнуть нам на то, что излагает дело точно так, как  условился о том с мистером Смоллуидом, хотя мог бы рассказать о нем гораздо  подробней, если бы считал это желательным; поэтому нам не трудно было его  понять. А ведь задача мистера Баккета усложнялась тем, что мистер Смоллуид был  не только глух, но и подозрителен и прямо-таки впивался глазами в его лицо.    

— И  вот, как только этот джентльмен вступил в права наследства, он, естественно,  начал рыться в этих горах бумаги, — продолжал мистер Баккет.    

— Что?  Что он начал? Повторите! — крикнул мистер Смоллуид визгливым,  пронзительным голосом.    

— Рыться! —  повторил мистер Баккет. — Как осторожный человек, привыкший заботиться о  своих интересах, вы начали рыться в бумагах, как только вступили в права  наследства, не так ли?    

— А  как же иначе? — крикнул мистер Смоллуид.    

— А  как же иначе, — живо подтвердил мистер Баккет, — иначе нельзя, —  очень было бы непохвально, если б вы не рылись. И вот вам, помните, случайно  попалась на глаза, — продолжал мистер Баккет, наклоняясь к мистеру  Смоллуиду с насмешливой улыбкой, на которую тот никак не ответил, — и вот  вам случайно попалась бумага за подписью «Джарндис». Попалась, а?    

Мистер  Смоллуид смущенно посмотрел на нас и неохотно кивнул в подтверждение.    

— И  вот вы на досуге и не спеша заглянули в эту бумагу, — не скоро,  конечно, — потому что вам было ничуть не любопытно ее прочитать, да и к  чему любопытствовать? — и чем же оказалась эта бумага, как не завещанием?  Вот потеха-то! — проговорил мистер Баккет все с тем же веселым видом,  словно он вспомнил остроту, которой хотел рассмешить мистера Смоллуида; но тот  по-прежнему сидел как в воду опущенный, и ему, вероятно, было не до  смеха. — И чем же оказалась эта бумага, как не завещанием?    

— Я  не знаю, завещание это или еще что, — проворчал мистер Смоллуид.    

С минуту  мистер Баккет молча смотрел на старика, который уже чуть не сполз с кресла и  походил на какой-то ком, — смотрел так, что казалось, будто он с  наслаждением надавал бы ему тумаков; но желания этого он, конечно, не выполнил  и по-прежнему стоял, наклонившись над мистером Смоллуидом все с тем же любезным  выражением лица, и только искоса поглядывал на нас.    

— Знали  или не знали, — продолжал мистер Баккет, — но завещание все-таки  внушало вам некоторое сомнение и беспокойство, потому что душа у вас нежная.    

— Как?  Что вы сказали, какая у меня душа? — переспросил мистер Смоллуид, приложив  руку к уху.    

— Очень  нежная душа.    

— Хо!  Ладно, продолжайте, — сказал мистер Смоллуид.    

— Вы  много чего слыхали насчет одной пресловутой тяжбы, что разбирается в  Канцлерском суде, той самой, где спор идет о двух завещаниях, оставленных  некиим Джарндисом; вы знаете, что Крук был охотник скупать всякое старье —  мебель, книги, бумагу и прочее, ни за что не хотел расставаться с этим хламом и  все время старался научиться читать; ну вот, вы и начинаете думать — и  правильно делаете: «Эге, надо мне держать ухо востро, а то как бы не нажить  беды с этим завещанием».    

— Эй,  Баккет, рассказывайте, да поосторожней! — в тревоге вскричал старик,  приложив руку к уху. — Говорите громче, без этих ваших зловредных уверток.  Поднимите меня, а то я плохо слышу. О господи, меня совсем растрясло!    

Мистер  Баккет поднял его во мгновение ока. Но, как только мистер Смоллуид перестал  кашлять и злобно восклицать: «Ох, кости мои! Ох, боже мой! Задыхаюсь! Совсем  одряхлел — хуже, чем эта болтунья, визгунья, зловредная свинья у нас дома!» —  мистер Баккет, зная, что теперь старик снова может расслышать его слова,  продолжал все тем же оживленным тоном:    

— Ну,  а я привык часто захаживать к вам, вот вы и рассказали мне по секрету о  завещании, правда?    

Мистер  Смоллуид подтвердил это, но донельзя неохотно, чрезвычайно недовольным тоном и  ничуть не скрывая, что кому-кому, а уж мистеру Банкету он ни за что бы не  сказал ничего по секрету, если бы только мог этого избежать.    

— И  вот мы с вами обсуждаем это дело, — обсуждаем по-хорошему, — и я  подтверждаю ваши вполне основательные опасения, говоря, что вы наживете себе  кучу пре-непри-ят-нейших хлопот, если не заявите о найденном завещании, —  с пафосом проговорил мистер Баккет, — а вы, вняв моему совету,  договариваетесь со мной о передаче этого завещания здесь присутствующему  мистеру Джарндису без всяких условий. Если оно окажется ценным документом, вы  получите от мистера Джарндиса награду по его усмотрению; так?    

— Такой  был уговор, — согласился мистер Смоллуид, по-прежнему неохотно.    

— Поэтому, —  продолжал мистер Баккет, сразу же переменив свой любезный тон на строго  деловой, — вы в настоящее время имеете при себе это завещание, и  единственное, что вам остается сделать, это вынуть его!    

Покосившись  на нас бдительным взглядом и торжествующе потерев нос указательным пальцем,  мистер Баккет впился глазами в своего «закадычного друга» и протянул руку, готовый  взять бумагу и передать ее опекуну. Мистер Смоллуид вынул бумагу очень неохотно  и лишь после того, как многословно попытался уверить нас в том, что он бедный,  трудящийся человек и полагается на порядочность мистера Джарндиса, который не  допустит, чтобы он, Смоллуид, пострадал из-за своей честности. Но вот, наконец,  он очень медленно вытащил из бокового кармана покрытую пятнами, выцветшую  бумагу, сильно опаленную на обороте и немного обгоревшую по краям — очевидно,  ее когда-то хотели сжечь, но, бросив в огонь, быстро вытащили оттуда. С  ловкостью фокусника мистер Баккет мгновенно выхватил бумагу у мистера Смоллуида  и вручил ее мистеру Джарндису. Передавая ее опекуну, он прошептал, приложив  руку ко рту:    

— Он  не договорился со своими домочадцами, сколько за нее надо запросить. Все они  там из-за этого переругались. Я предложил за нее двадцать фунтов. Сперва  скаредные внуки накинулись на дедушку за то, что он зажился на этом свете, а  потом накинулись друг на друга. Бог мой! Это такая семейка, что каждый в ней  готов продать другого за фунт или два, если не считать старухи, но ту не  приходится считать только потому, что она выжила из ума и не может заключать  сделок.    

— Мистер  Баккет, — громко проговорил опекун, — какую бы ценность ни  представляла эта бумага для меня или для других, я вам очень признателен, и  если она действительно ценная, я сочту своим долгом соответственно вознаградить  мистера Смоллуида.    

— Не  соответственно вашим заслугам. Не бойтесь этого, — дружески пояснил мистер  Баккет мистеру Смол-луиду. — Соответственно ценности документа.    

— Это  я и хотел сказать, — промолвил опекун. — Заметьте, мистер Баккет, что  сам я не стану читать этой бумаги. Дело в том, что вот уже много лет, как я  окончательно отказался от всякого личного участия в тяжбе — так она мне  осточертела. Но мисс Саммерсон и я, мы немедленно передадим бумагу моему  поверенному, выступающему в суде от моего имени, и все заинтересованные стороны  будут безотлагательно осведомлены о ее существовании.    

— Вам  ясно, что мистер Джарндис совершенно прав, — заметил мистер Баккет,  обращаясь к своему спутнику. — Теперь вы поняли, что никто не будет в  обиде, и, значит, у вас гора с плеч свалилась, — стало быть, можно  приступить к последней церемонии — отправить вас в кресле обратно домой.    

Отперев  дверь, он кликнул носильщиков, пожелал нам доброго утра, значительно посмотрел  на нас, согнув палец на прощанье, и ушел.    

Мы тоже  поспешили отправиться в Линкольнс-Инн. Мистер Кендж был свободен, — он  сидел за столом в своем пыльном кабинете, набитом скучными на вид книгами и  кипами бумаг. Мистер Гаппи подвинул нам кресла, а мистер Кендж выразил  удивление и удовольствие по поводу того, что наконец-то видит в своей конторе  мистера Джарндиса, который давно уже сюда глаз не кажет. Это приветствие он  произносил, вертя в руках очки, и мне казалось, что сегодня ему особенно  подходит прозвище «Велеречивый Кендж».    

— Надеюсь, —  проговорил мистер Кендж, — что благотворное влияние мисс Сачмерсон, —  он поклонился мне, — побудило мистера Джарндиса. — он поклонился  опекуну, — отчасти преодолеть его враждебное отношение к той тяжбе и тому  суду, которые… так сказать, занимают определенное место среди величественной  галереи столпов нашей профессии?    

— Насколько  я знаю, — ответил опекун, — мисс Саммерсон наблюдала такие результаты  деятельности этого суда и такие последствия этой тяжбы, что никогда не станет  влиять на меня в их пользу. Тем не менее если я все-таки пришел к вам, то это  отчасти из-за суда и тяжбы. Мистер Кендж, прежде чем положить эту бумагу к вам  на стол и тем самым развязаться с нею, позвольте мне рассказать вам, как она  попала в мои руки.    

И он  рассказал это кратко и точно.    

— Вы  изложили все так ясно и по существу, сэр, — сказал мистер Кендж, —  как не излагают дела даже на заседании суда.    

— А  вы считаете, что английские суды Общего права и Справедливости когда-нибудь  высказывались ясно и по существу? — заметил мистер Джарндис.    

— О,  как можно! — ужаснулся мистер Кендж.    

Сначала  мистер Кендж как будто не придал особого значения бумаге, но не успел он  бросить на нее взгляд, как заинтересовался, а когда развернул ее и, надев очки,  прочел несколько строк, стало ясно, что он был поражен.    

— Мистер  Джарндис, — начал он, подняв глаза, — вы это прочли?    

— Нет,  конечно! — ответил опекун.    

— Но  слушайте, дорогой сэр, — сказал мистер Кендж, — это завещание  Джарндиса составлено позже, чем те, о которых идет спор в суде. Все оно,  по-видимому, написано завещателем собственноручно. Составлено и  засвидетельствовано, как полагается по закону. И если даже его собирались  уничтожить, — судя по тому, что оно обгорело, — все-таки фактически  оно не уничтожено. Это неопровержимый документ!    

— Прекрасно! —  сказал опекун. — Но какое мне до него дело?    

— Мистер  Гаппи, — позвал мистер Кендж громко. — Простите, мистер Джарндис…    

— Да,  сэр?    

— К  мистеру Воулсу в Саймондс-Инн. Мой привет. «Джарндисы против Джарндисов». Буду  рад побеседовать с ним.    

Мистер  Гаппи исчез.    

— Вы  спрашиваете, какое вам дело до этого документа, мистер Джарндис? Но если бы вы  его прочитали, вы увидели бы, что в нем вам завещано гораздо меньше, чем в  более ранних завещаниях Джарндиса, хотя сумма остается весьма крупной… весьма  крупной, — объяснил мистер Кендж, убедительно и ласково помахивая  рукой. — Засим вы увидели бы, что в этом документе суммы, завещанные  мистеру Ричарду Карстону и мисс Аде Клейр, в замужестве миссис Ричард Карстон,  гораздо значительнее, чем в более ранних завещаниях.    

— Слушайте,  Кендж, — сказал опекун, — если бы все огромное богатство, вовлеченное  тяжбой в порочный Канцлерский суд, могло достаться обоим моим молодым  родственникам, я был бы вполне удовлетворен. Но неужели вы просите меня   поверить в то, что хоть что-нибудь хорошее может выйти из тяжбы Джарндисов?    

— Ах,  полно, мистер Джарндис! Это предубеждение, предубеждение! Дорогой сэр, наша  страна — великая страна… великая страна. Ее судебная система — великая система…  великая система. Полно! Полно!    

Опекун  ничего не сказал на это, а тут как раз появился мистер Воулс. Всем своим видом  он скромно выражал благоговейное почтение к юридической славе мистера Кенджа.    

— Как  поживаете, мистер Воулс? Будьте так добры, присядьте здесь рядом со мной и  просмотрите эту бумагу.    

Мистер  Воулс повиновался и внимательно прочел весь документ от начала и до конца.  Чтение его не взволновало; но, впрочем, его не волновало ничто на свете. Изучив  бумагу, он отошел к окну вместе с мистером Кенджем и довольно долго говорил с  ним, прикрыв рот своей черной перчаткой. Не успел мистер Воулс сказать и  нескольких слов, как мистер Кендж уже начал с ним спорить, но меня это не  удивило — я знала, что еще не было случая, чтобы два человека одинаково  смотрели на любой вопрос, касающийся тяжбы Джарндисов. Однако в разговоре,  который, казалось, весь состоял из слов «уполномоченный по опеке», «главный  казначей», «доклад», «недвижимое имущество» и «судебные пошлины», мистер Воулс,  по-видимому, одержал верх над мистером Кенджем. Закончив беседу, они вернулись  к столу мистера Кенджа и теперь уже стали разговаривать громко.    

— Так!  Весьма замечательный документ, правда, мистер Воулс? — промолвил мистер  Кендж. Мистер Воулс подтвердил:    

— Весьма.    

— И  весьма важный документ, мистер Воулс? — проговорил мистер Кендж.    

Мистер  Воулс снова подтвердил:    

— Весьма.    

— И,  как вы правильно сказали, мистер Воулс, когда дело будет слушаться в следующую  сессию суда, появление этого документа будет весьма интересным и неожиданным  фактом, — закончил мистер Кендж, глядя на опекуна с высоты своего величия.    

Мистер  Воулс, юрист менее значительный, но стремящийся к укреплению своей репутации,  был польщен, что его мнение поддерживает такой авторитет.    

— А  когда же начнется следующая сессия? — спросил опекун, вставая после  небольшой паузы, во время которой мистер Кендж бренчал деньгами в кармане, а  мистер Воулс пощипывал свои прыщи.    

— Следующая  сессия, мистер Джарндис, начнется в следующем месяце, — ответил мистер  Кендж. — Разумеется, мы немедленно проделаем все, что требуется в связи с  этим документом, и соберем относящиеся к нему свидетельские показания; и,  разумеется, вы получите от нас обычное уведомление о том, что дело назначено к  слушанию.    

— На  которое я, разумеется, обращу не больше внимания, чем всегда.    

— Вы  по-прежнему склонны, дорогой сэр, — сказал мистер Кендж, провожая нас  через соседнюю комнату к выходу, — при всем вашем обширном уме, вы  по-прежнему склонны поддаваться распространенному предубеждению? Мы  процветающее общество, мистер Джарндис… весьма процветающее общество. Мы живем  в великой стране, мистер Джарндис… мы живем в великой стране. Наша судебная  система — великая система, мистер Джарндис; неужели вы хотели бы, чтобы у  великой страны была какая-то жалкая система? Полно, полно!    

Он  говорил это, стоя на верхней площадке лестницы и делая плавные движения правой  рукой, словно держал в этой руке серебряную лопаточку, которой накладывал  цемент своих слов на здание упомянутой системы, чтобы оно простояло еще многие  тысячи веков.    

 Глава LXIII    

Сталь и железо    

     

«Галерея-Тир  Джорджа» сдается внаем, весь инвентарь распродан, а сам Джордж живет теперь в  Чесни-Уолде и, когда сэр Лестер ездит верхом, сопровождает его, стараясь  держаться поближе к поводьям его коня, так как всадник правит не очень твердой  рукой. Но сегодня у Джорджа другие заботы. Сегодня он едет на север, в «страну  железа», посмотреть, что там делается.    

Чем  дальше он едет на север, в «страну железа», тем реже встречаются на его пути  свежие зеленые леса, — такие, как в Чесни-Уолде, — и, наконец, они  исчезают совсем; только и видишь вокруг, что угольные шахты и шлак, высокие  трубы и красный кирпич, блеклую зелень, палящие огни да густые, никогда не  редеющие клубы дыма. Вот по каким краям едет кавалерист, посматривая по  сторонам и высматривая без устали, не покажется ли то место, куда он едет.    

Наконец  он въезжает в оживленный городок, который весь звенит от лязга железа, весь — в  огнях и дыму (такого всадник еще не видывал, хотя сам уже почернел от угольной  пыли на дорогах) и вскоре останавливает коня на мосту, переброшенном через  канал с черной водой, и спрашивает встречного рабочего, не слыхал ли тот про  некоего Раунсуэлла.    

— Вы  бы еще спросили, хозяин, слыхал ли я, как меня зовут, — отвечает рабочий.    

— Значит,  его хорошо знают в этих местах, приятель? — спрашивает кавалерист.    

— Раунсуэлла-то?  Ну, еще бы!    

— А  где он сейчас, как вы думаете? — спрашивает кавалерист, глядя перед собой.    

— То  есть, вы хотите знать — в банке он или на заводе, или дома? — интересуется  рабочий.    

— Хм!  Как видно, Раунсуэлл такая важная шишка, — бормочет кавалерист, поглаживая  себя по подбородку, — что мне, пожалуй, лучше повернуть назад… Я и сам не  знаю, где я хочу его видеть. Как вы думаете, найду я мистера Раунсуэлла на заводе?    

— Трудно  сказать, где его найти. Днем в эти часы вы можете застать его на заводе, если  только он теперь в городе, — ведь он часто уезжает по делам; а нет — так  его сына.    

А где  его завод?    

Видит  приезжий вон те трубы… самые высокие?    

Да,  видит.    

Ну, так  ему надо ехать прямо на них; скоро будет поворот налево, и тут он опять увидит  эти трубы за высокой кирпичной стеной, что тянется вдоль всей улицы. Это и есть  завод Раунсуэлла.    

Кавалерист  благодарит за полученные сведения и медленно едет дальше, посматривая по  сторонам. Назад он не поворачивает, но оставляет своего коня (которого ему  очень хочется почистить собственноручно) на постоялом дворе, где сейчас, по  словам конюха, обедают «рабочие руки» Раунсуэлла. У некоторых «рабочих рук»  Раунсуэлла сейчас обеденный перерыв, и они заполнили весь город. Они очень  мускулисты и сильны, эти «рабочие руки» Раунсуэлла… и немножко закопчены.    

Кавалерист  подходит к воротам в кирпичной стене, заглядывает во двор и, пораженный, видит  всюду, куда ни глянь, огромное скопление железа, пережившего самые различные  стадии, отлитого в самые разнообразные формы: железные полосы, клинья, листы;  железные чаны, котлы, оси, колеса, зубья, рычаги, рельсы; железо гнутое,  перекрученное, превращенное в детали машин странной, причудливой формы; горы  железного лома, ржавого от старости; а подальше — печи, в которых железо рдеет  и клокочет в пылу юности; яркие фейерверки железных искр, брызжущие из-под  парового молота; железо, раскаленное докрасна, железо, раскаленное добела,  железо, охлажденное до черноты; он ощущает железный вкус и железный запах;  слышит оглушительное «вавилонское смешение»[191]  железных звуков.    

— Ну  и местечко, — того и гляди голова затрещит! — говорит кавалерист,  оглядываясь кругом и отыскивая глазами контору. — А кто это идет, хотел бы  я знать? Смахивает на меня в молодости. Должно быть — мой племянник, если  верить в семейное сходство. Ваш слуга, сэр.    

— К  вашим услугам, сэр. Вы кого-нибудь ищете?    

— Простите.  Вы мистер Раунсуэлл-младший, если не ошибаюсь?    

— Да.    

— Я  ищу вашего отца, сэр. Мне надо с ним побеседовать.    

Молодой  человек говорит, что он пришел как раз вовремя, ибо мистер Раунсуэлл сейчас  здесь, и провожает посетителя в контору к отцу.    

«Очень  похож на меня в молодости… до черта похож!..» — думает кавалерист, следуя за  ним.    

Войдя во  двор, они подходят к какому-то зданию, в одном из верхних этажей которого  помещается контора. Мистер Джордж, увидев джентльмена, сидящего в конторе,  густо краснеет.    

— А  ваша фамилия? — спрашивает молодой человек. — Как доложить о вас  отцу?    

Джордж,  будучи не в силах отвязаться от мыслей о железе, наобум отвечает: «Сталь»; так  его и представляют. Но вот Джордж остается вдвоем с джентльменом, который сидит  за столом, разложив перед собой счетные книги и листы бумаги, исписанные  цифрами или заполненные сложными чертежами. Стены в конторе голые, окна голые,  и за ними открывается вид на царство железа. По столу разбросаны какие-то  железные предметы, умышленно разломанные на куски для испытания на прочность в  различные периоды их службы в качестве различных орудий. Все вокруг покрыто  железной пылью, а за окнами виден дым — он поднимается густыми клубами из  высоких труб и смешивается с дымом туманного «Вавилона» других труб.    

— Я  к вашим услугам, мистер Сталь, — говорит джентльмен, после того как  посетитель присел на потертый стул.    

— Видите  ли, мистер Раунсуэлл, — начинает Джордж, наклоняясь вперед, облокотившись  на левое колено и держа шляпу в руке, но тщательно избегая встречаться глазами  с братом, — я предвижу, что мое посещение покажется вам скорее навязчивым,  чем приятным. Когда-то я служил в драгунах и подружился с одним товарищем,  который, если не ошибаюсь, был вашим братом. Насколько я знаю, у вас был брат,  который причинил немалое беспокойство своей семье, убежал из дому и ничего  хорошего не сделал, если не считать того, что старался не показываться на глаза  родным.    

— А  вы по-прежнему утверждаете, — говорит заводчик изменившимся  голосом, — что ваша фамилия Сталь?    

Кавалерист  бормочет что-то невнятное и смотрит на него. Старший брат вскакивает, называет  его по имени и обнимает.    

— Ну,  брат, ты похитрее меня! — кричит кавалерист, и слезы показываются у него  на глазах. — Как живешь, старина? А я и помыслить не мог, что ты мне так  обрадуешься. Как живешь, старина? Как живешь?    

Они  снова и снова трясут друг другу руки, обнимаются, и кавалерист все твердит:  «Как живешь, старина?» — уверяя, что и помыслить не мог, что брат ему так  обрадуется.    

— Больше  того, — говорит он в виде заключения к полному отчету обо всем случившемся  с ним до его приезда сюда, — я вовсе и не хотел признаваться тебе, кто я  такой. Я думал, что, если ты снисходительно отнесешься ко всему, что я расскажу  про твоего брата, я со временем решусь написать тебе письмо. Но я не удивился  бы, брат, если бы вести обо мне не доставили тебе удовольствия.    

— Вот  погоди, Джордж, мы тебе дома покажем, как мы относимся к подобным  вестям, — отвечает брат. — Сегодня у нас в семье торжественный день,  и ты, загорелый старый солдат, приехал как раз вовремя. Мы с моим сыном Уотом  порешили, что ровно через год он женится на одной хорошенькой и хорошей  девушке, — ты такой и не видывал за все свои странствия. Завтра она  уезжает в в Германию с одной из твоих племянниц, чтобы немного пополнить свое  образование. Мы надумали отпраздновать это событие, и ты будешь героем дня.    

Вначале  мистер Джордж так ошеломлен этой перспективой, что с жаром отказывается от  подобной чести. Однако брат и племянник (а племяннику он тоже твердит, что и  помыслить не мог, что они ему так обрадуются), завладевают им и ведут его в  нарядный дом, во всей обстановке которого заметно приятное смешение простоты —  привычной для родителей, когда-то живших скромно, — и роскоши,  соответствующей их изменившемуся положению в обществе и обеспеченности их  детей. Мистер Джордж совершенно потрясен изяществом и благовоспитанностью своих  родных племянниц, красотой Розы, своей будущей племянницы, и как во сне  принимает ласковые приветствия всех этих молодых девиц. Кроме того, он  болезненно смущен почтительным обращением племянника и в душе с огорчением  называет себя никчемным шалопаем. Как бы то ни было, в доме сегодня большая  радость, очень непринужденное общество и нескончаемое веселье; причем мистер  Джордж, со свойственным ему грубоватым добродушием и выправкой отставного  военного, не ударил лицом в грязь, а его обещание приехать на свадьбу и быть  посаженым отцом у Розы вызвало всеобщее одобрение. Голова кружится у мистера  Джорджа, когда, лежа в ту ночь на самой парадной кровати в доме брата, он  перебирает все это в уме, и ему чудится, будто призраки его племянниц (перед  этими девицами в кисейных платьях с развевающимися оборками он весь вечер  испытывал благоговейный трепет) вальсируют на немецкий манер по его стеганому  одеялу.    

На  следующее утро братья запираются в комнате заводчика, и старший, со  свойственной ему ясностью ума и здравым смыслом, начинает объяснять, как, по  его мнению, лучше всего устроить Джорджа у него на заводе, но младший жмет ему  руку и перебивает его:    

— Брат,  миллион раз благодарю тебя за более чем братский прием и миллион раз благодарю  за более чем братские предложения. Но я уже решил, как мне жить дальше. Я тебе  все объясню, только сначала хочу посоветоваться с тобой по одному семейному  вопросу. Скажи мне. — и кавалерист, сложив руки, глядит на брата с  непоколебимой твердостью, — скажи, как убедить матушку вычеркнуть меня?    

— Я  не совсем понимаю тебя, Джордж, — отвечает заводчик.    

— Я  говорю, брат, как убедить матушку, чтобы она меня вычеркнула? Как-нибудь надо  ее убедить.    

— Ты  хочешь сказать — вычеркнула из своего завещания?    

— Ну  да, вот именно. Короче говоря, — объясняет кавалерист, снова сложив руки с  еще более решительным видом, — я хочу сказать… пусть… она меня вычеркнет!    

— Но,  дорогой Джордж, — отзывается брат, — неужели тебе так необходимо  подвергнуться этой операции?    

— Обязательно!  Непременно! Если этого не сделают, я не отважусь на такую подлость, как  остаться дома. Этак, пожалуй, я скоро опять удеру. Я не затем вернулся домой,  брат, чтобы отнять у твоих детей их права, не говоря уж о твоих правах, брат.  Ведь я-то давным-давно потерял свои права! Если вы все хотите, чтоб я остался,  нужно меня вычеркнуть, а не то я не смогу держать голову высоко. Слушай! Ты  слывешь человеком умным, деловым, ты можешь мне посоветовать, как все это  проделать.    

— Я  могу посоветовать тебе, Джордж, — уверенным тоном говорит заводчик, —  как не проделывать этого и все-таки достигнуть своей цели. Посмотри на нашу  мать, подумай о ней, вспомни, как волновалась она, когда нашла тебя! Ты  думаешь, можно хоть чем-нибудь заставить ее сделать такой шаг во вред любимому  сыну? Ты думаешь, есть хоть малейший шанс на ее согласие, и она, наша милая,  любящая старушка, не будет глубоко обижена подобным предложением? Если ты так  думаешь, ты ошибаешься. Нет, Джордж! Лучше примирись с тем, что тебя не   вычеркнут. Я полагаю, — говорит заводчик, с улыбкой глядя на брата и  забавляясь задумчивым и глубоко разочарованным выражением его лица, — я  полагаю, можно все устроить и без вычеркиванья.    

— Как  же это, брат?    

— Если  уж тебе так хочется, можешь сам потом сделать завещание и распорядиться, как тебе  угодно, наследством, которое ты, к своему несчастью, получишь.    

— Это  верно, — говорит кавалерист, подумав. И, положив руку на руку брата,  застенчиво спрашивает: — Ты не откажешься передать это своей жене и детям?    

— Конечно,  нет.    

— Спасибо.  И ты не против сказать им, что хоть я, конечно, бродяга, но — просто шалопай, а  не подлец.    

Заводчик  соглашается, подавляя добродушную усмешку.    

— Спасибо.  Спасибо. У меня гора с плеч свалилась, — говорит кавалерист и, глубоко  вздохнув, кладет руки на колени — а ведь я давно уже твердо решил добиться,  чтобы меня вычеркнули!    

Братья  сидят лицом к лицу, очень похожие друг на друга, но кавалерист отличается от  брата какой-то неуклюжей простотой и полной непрактичностью.    

— Так  вот, — продолжает он, стараясь позабыть о своем разочаровании, —  теперь, чтобы с этим покончить, поговорим вообще о моих планах на жизнь. Ты  поступил по-братски, когда предложил мне обосноваться здесь и занять свое место  в той жизни, которую ты создал своим умом и деловитостью. Горячо тебя благодарю.  Это более чем братский поступок, как я уже говорил, и я горячо тебя  благодарю, — говорит Джордж и долго жмет руку брату. — Но, сказать  правду, брат, я… я вроде сорной травы, и сажать меня в хорошо возделанный сад  теперь уже поздно.    

— Дорогой  Джордж, — возражает старший брат, глядя ему в лицо с доверчивой улыбкой и  сдвинув густые прямые брови, — предоставь это мне и позволь мне сделать  попытку.    

Джордж  качает головой.    

— Я  знаю, ты, конечно, мог бы найти мне работу; но это не нужно… не нужно, дорогой  мой! Кроме того, оказалось, что я кое в чем могу быть полезен сэру Лестеру  Дедлоку, с тех пор как он заболел… из-за семейных неприятностей; а ему легче  принять помощь от сына нашей матери, чем от любого другого человека.    

— Что  ж, дорогой Джордж, — говорит брат, и легкая тень омрачает его открытое  лицо, — если ты предпочитаешь служить в домашней бригаде сэра Лестера  Дедлока…    

— Ну  вот, брат! — восклицает кавалерист, не дав ему договорить, и снова кладет  руку на колено. — Ну вот! Тебе это не нравится. Но я на тебя не обижаюсь.  Ты ведь не привык к тому, чтобы тебе приказывали, а я привык. Ты сам умеешь  держать себя в полном порядке и подчиняться собственной дисциплине; а мне надо,  чтобы меня держали в руках другие. Я и ты — мы привыкли жить по-разному и  смотрим на жизнь с разных точек зрения. Я не говорю о своих гарнизонных  повадках потому, что вчера чувствовал себя тут у вас совсем свободно, да,  наверное, вы о них и не вспомните, когда я уеду. Но в Чесни-Уолде мне будет  лучше — там для сорной травы больше простора, чем здесь; да и нашей милой  старушке будет приятней, если я останусь при ней. Вот почему я решил принять  предложение сэра Лестера Дедлока. А когда я через год приеду сюда и буду  посаженым отцом у Розы, и вообще когда бы я сюда ни приехал, у меня хватит ума  оставить «домашнюю бригаду» в засаде и не давать ей маневрировать на твоей  территории. Еще раз горячо благодарю тебя и горжусь тем, что ты положишь начало  роду Раунсуэллов.    

— Ты  знаешь себя, Джордж, — говорит старший брат, пожимая ему руку, — и,  может быть, ты даже лучше меня самого знаешь меня. Иди своим путем. Иди, только  бы нам с тобой снова не потерять друг друга из виду.    

— Не  бойся, не потеряем! — отзывается кавалерист. — А теперь пора уже мне  сесть на коня и тронуться в обратный путь, брат, но сначала я попрошу тебя:  будь так добр, просмотри одно письмо, которое я написал. Я нарочно привез его с  собой, чтобы отослать отсюда, — боялся, как бы той, кому я пишу, не стало  больно, если б она увидела, что письмо пришло из Чесни-Уолда. Переписка — это  вообще не по моей части, а насчет этого письма я особенно неспокоен, потому что  мне хочется, чтобы оно вышло искренним и деликатным вместе.    

Тут он  передает брату письмо, написанное убористо, бледноватыми чернилами, но четким,  круглым почерком, и брат читает:    

     

«Мисс  Эстер Саммерсон, инспектор Баккет сказал мне, что в бумагах одного человека  нашли адресованное мне письмо, посему осмелюсь доложить Вам, что в письме этом  было всего лишь несколько строк с распоряжениями из-за границы насчет того,  когда, где и как я должен вручить другое, прилагаемое письмо одной молодой и  красивой леди, которая в то время была не замужем и жила в Англии. Я в точности  выполнил это распоряжение.    

Далее,  осмелюсь доложить Вам, что письмо у меня попросили, сказав, что оно нужно  только для сравнения почерков, а иначе я бы его не отдал, потому что, оставаясь  у меня, оно никому не могло принести вреда; ни за что бы не отдал, — разве  только меня сначала убили бы выстрелом в сердце, ну, тогда бы и взяли.    

Далее,  осмелюсь доложить, что, если б я только знал, что некий несчастный джентльмен  жив, я бы не успокоился, пока не нашел бы его там, где он скрывался, и не  поделился бы с ним своим последним фартингом как из чувства долга, так и по  своему искреннему желанию. Но считалось (официально), что он утонул, и он  действительно упал за борт пассажирского корабля, ночью, в одном ирландском  порту, спустя несколько часов после прибытия корабля из Вест-Индии, как я  своими ушами слышал и от офицеров и от матросов, и мне известно, что это было  (официально) подтверждено.    

Далее,  осмелюсь доложить, что в моем скромном, заурядном положении я остаюсь и всегда  буду оставаться Вашим искренне преданным и восхищающимся Вами слугой, а те  качества, которыми Вы наделены превыше всех на свете, я уважаю гораздо глубже,  чем это выражено в ограниченных рамках настоящего письма.    

Имею  честь кланяться.    

Джордж».    

     

— Немного  официально написано, — говорит старший брат, с недоумевающим видом  складывая письмо.    

— Но  ничего такого в нем нет, чего нельзя было бы написать молодой девушке,  настоящей леди? — спрашивает младший.    

— Ровно  ничего.    

Итак,  письмо запечатали и присоединили к остальной сегодняшней корреспонденции,  касающейся железа, которую предстоит сдать на почту. Затем мистер Джордж,  сердечно простившись с семейством брата, собирается оседлать своего коня и  отбыть. Однако брат, не желая так скоро расставаться с ним, предлагает ему  доехать вместе в легкой открытой коляске до того постоялого двора, где Джордж  должен заночевать, и обещает пробыть там с ним до утра; а на чистокровном  старом чесни-уолдском Сером поедет слуга. Предложение принято с радостью, после  чего братья отправляются в путь, и приятная поездка, приятный обед, а наутро  приятный завтрак проходят в братском общении. Затем братья опять долго и горячо  жмут друг другу руки и расстаются — заводчик поворачивает к дыму и огням, а  кавалерист — к зеленым просторам.    

Вскоре  после полудня во въездной аллее Чесни-Уолда раздается приглушенный дерном топот  его коня, бегущего тяжелой кавалерийской рысью, и всадник, которому в этом  топоте слышится звон и бряцанье полного кавалерийского снаряжения, проезжает  под старыми вязами.    

 Глава LXIV    

Повесть Эстер    

     

Вскоре  после моей последней, памятной беседы с опекуном он как-то раз утром передал  мне запечатанный конверт и сказал: «Это вам к будущему месяцу, дорогая». В  конверте я нашла двести фунтов.    

Никому  ничего не говоря, я принялась за необходимые приготовления. Согласуя свои  покупки со вкусами опекуна, разумеется хорошо мне известными, я старалась  сделать себе такое приданое, которое могло ему понравиться, и надеялась, что  это мне удастся. Я никому ничего не говорила, потому что все еще побаивалась,  как бы это известие не огорчило Аду, и потому еще, что опекун и сам никому  ничего не говорил. Конечно, я считала, что мы, во всяком случае, не должны  никого приглашать на свадьбу и венчаться будем самым скромным образом. Может  быть, я только скажу Аде: «Не хочешь ли, душенька моя, пойти завтра посмотреть,  как я буду венчаться?» А может быть, мы поженимся и вовсе втихомолку, как  поженились она и Ричард, и я никого не буду извещать о нашем браке, пока он не  состоится. Мне казалось, что, будь выбор предоставлен мне, я предпочла бы  последнее.    

Единственное  исключение я допустила в отношении миссис Вудкорт. Ей я сказала, что выхожу  замуж за опекуна и что обручились мы уже довольно давно. Она отнеслась к этому  очень одобрительно. Прямо не знала, как мне угодить, да и вообще стала гораздо  мягче, чем была в первое время нашего знакомства. Она охотно взяла бы на себя  любые хлопоты, лишь бы чем-нибудь мне помочь, однако я, разумеется, позволяла  это лишь в той небольшой мере, в какой ей было приятно помогать мне, не  обременяя себя.    

Конечно,  не такое это было время, чтобы перестать заботиться об опекуне, и не такое,  конечно, чтобы перестать заботиться о моей милой подруге. Поэтому я всегда была  очень занята, и это меня радовало. Что касается Чарли, то она по уши  погрузилась в рукоделье. Бывало, обложится кипами тканей — корзинки полны  доверху, столы завалены, — а шить не шьет, только день-деньской смотрит  вокруг круглыми глазенками, соображая, что еще надо сделать, уверяет себя, что  она все это сделает, и наслаждается своими почетными обязанностями.    

Между  тем я, должна сознаться, никак не могла разделить мнение опекуна о найденном  завещании и даже питала кое-какие надежды на решение по делу Джарндисов. Кто из  нас двух оказался прав, выяснится вскоре, но я, во всяком случае, не подавляла  в себе подобных надежд. У Ричарда завещание вызвало новый прилив энергии и  оживления, но приободрился он лишь на короткое время, ибо уже потерял даже свою  прежнюю способность надеяться на безнадежное, и мне казалось, будто им целиком  овладела лишь одна его лихорадочная тревога. Из нескольких слов опекуна,  сказанных как-то раз, когда мы говорили об этом, я поняла, что свадьба наша  состоится не раньше, чем окончится сессия Канцлерского суда, на которую молодые  и я под чужим влиянием возлагали надежды, и я все чаще думала, как приятно мне  будет выйти замуж, когда Ричард и Ада станут немного более обеспеченными.    

Сессия  должна была вот-вот начаться, как вдруг опекуна вызвали в провинцию, и он уехал  из Лондона в Йоркшир по делам мистера Вудкорта. Он и раньше говорил мне, что  его присутствие там будет необходимо. Как-то раз вечером, вернувшись домой от  своей дорогой девочки, я сидела, разложив вокруг себя все свои новые туалеты,  рассматривала их и думала, и тут мне принесли письмо от опекуна. Он просил меня  приехать к нему в Йоркшир, указывая, в какой пассажирской карете для меня  заказано место и в котором часу утра она выезжает из города. В постскриптуме он  добавлял, что с Адой я расстанусь лишь на короткий срок.    

Я в то  время никак не ожидала, что мне придется уехать, однако собралась в полчаса и  выехала на другой день рано утром. Я ехала весь день и весь день опрашивала  себя, для чего я могла понадобиться опекуну в такой глуши; и все придумывала то  одну причину, то другую; но я была очень, очень, очень далека от истины.    

Приехала  я уже ночью и сразу увидела опекуна, который пришел меня встретить. Это было  для меня большим облегчением, ибо к вечеру я начала немного беспокоиться  (особенно потому, что письмо его было очень кратким) и думать — уж не заболел  ли он? Однако он был совершенно здоров, и когда я вновь увидела его доброе  лицо, какое-то особенно светлое и прекрасное, я подумала: ну, значит, он тут  сделал еще какое-то большое и доброе дело. Впрочем, угадать это было  нетрудно, — ведь я знала, что он и приехал-то сюда лишь для того, чтобы  сделать доброе дело.    

Ужин в  гостинице был уже готов, и когда мы остались одни за столом, опекун сказал:    

— Ну,  Хозяюшка, вам, должно быть, не терпится узнать, зачем я вызвал вас сюда?    

— Конечно,  опекун, — ответила я, — хоть я и не считаю себя Фатимой, а вас —  Синей бородой[192],  но все-таки мне немножко любопытно узнать, зачем я вам понадобилась.    

— Не  хочу лишать вас спокойного сна этой ночью, милая моя, — пошутил он, —  а потому, не откладывая до утра, объясню вам все теперь же. Мне очень хотелось  так или иначе выразить Вудкорту, как я ценю его человечное отношение к бедному,  несчастному Джо, как благодарен ему за его неоценимую заботливость о наших  молодых и как он дорог всем нам. Когда выяснилось, что он будет работать здесь,  мне пришло в голову: а попрошу-ка я его принять от меня в подарок домик,  скромный, но удобный, где он сможет приклонить свою голову. И вот для меня  стали подыскивать такой дом, нашли его и купили за очень недорогую цену, а я  привел его в порядок для Вудкорта, стараясь, чтобы жить в нем было приятно. Но  когда я третьего дня отправился туда и мне доложили, что все готово, я понял,  что сам я недостаточно хороший хозяин и не могу судить, все ли устроено, как  следует. Ну, я и вызвал самую лучшую маленькую хозяюшку, какую только можно  сыскать, — пусть, мол, приедет, выскажет свое мнение и поможет мне  советом. И вот она сама здесь, — заключил опекун, — она здесь и улыбается  сквозь слезы!    

Я потому  улыбалась сквозь слезы, что он был такой милый, такой добрый, такой чудесный. Я  пыталась сказать ему все, что думала о нем, но не могла вымолвить ни слова.    

— Полно,  полно! — проговорил опекун. — Вы придаете этому слишком большое  значение, Хлопотунья. Слушайте, что это вы так расплакались, Старушка? Что с  вами делается?    

— Это  от светлой радости, опекун… от полноты сердца, — ведь оно у меня  переполнено благодарностью.    

— Так,  так, — отозвался он. — Очень рад, что заслужил ваше одобрение. Да я в  нем и не сомневался. Все Это я затеял, чтобы сделать приятный сюрприз маленькой  хозяйке Холодного дома.    

Я  поцеловала его и вытерла глаза.    

— Я  все теперь понимаю! — сказала я. — Давно уже догадывалась по вашему  лицу.    

— Не  может быть! Неужели догадывались, милая моя? — проговорил он. — Что  за Старушка, как она умеет читать мысли по лицам!    

Он был  так необычно весел, что я тоже не могла не развеселиться, и мне стало почти  стыдно, что вначале я была совсем невеселой. Ложась в постель, я немножко поплакала.  Сознаюсь, что поплакала; но хочу думать, что — от радости, хоть и не вполне  уверена, что от радости. Я дважды мысленно повторила каждое слово его письма.    

Наступило  чудеснейшее летнее утро, и мы, позавтракав, пошли под руку осматривать дом, о  котором я должна была высказать свое веское мнение многоопытной хозяйки. Мы  подошли к нему сбоку, открыли калитку в ограде ключом, который взял с собой  опекун, вошли в цветник, и первое, что мне бросилось в глаза, это — клумбы и  цветы, причем цветы были рассажены, а клумбы разбиты так, как я это сделала у  нас дома.    

— Вот  видите, дорогая моя, — заметил опекун, остановившись и с довольным видом  наблюдая за выражением моего лица, — я решил подражать вам, зная, что  лучше не придумаешь.    

Мы  пересекли прелестный фруктовый садик, где в зеленой листве прятались вишни, а  на траве играли тени яблонь, и вошли в дом, точнее — коттедж с крошечными, чуть  не кукольными комнатками, простой деревенский коттедж, в котором было так  чудесно, так тихо, так красиво, а из окон открывался вид на такие живописные  веселые места: текущая вдали речка поблескивала сквозь нависшую над ней пышную  летнюю зелень и, добежав до мельницы, с шумом вертела жернова, а приблизившись  к коттеджу, сверкала, огибая окраину приветливого городка и луг, на котором  пестрели группы игроков в крикет и над белой палаткой развевался флаг,  колеблемый легким западным ветерком. И когда мы осматривали хорошенькие  комнатки, а выйдя на небольшую деревенскую веранду, прохаживались под маленькой  деревянной колоннадой, украшенной жимолостью, жасмином и каприфолией, —  всюду я узнавала и в обоях на стенах, и в расцветке мебели, и в расстановке  всех этих красивых вещей, свои  вкусы и причуды, свои  привычки и  выдумки — те самые, что всегда служили предметом шуток и похвал у нас  дома, — словом, во всем находила отражение самой себя.    

Слов не  хватало выразить, в каком я была восторге от всей этой прелести; но, в то время  как я любовалась ею, меня стало тревожить тайное сомнение. Я думала: разве это  даст счастье ему? А может быть, на душе у него было бы спокойнее, если бы  обстановка его дома не так напоминала ему обо мне? Правда, я не такая, какой он  меня считает, но все-таки он любит меня очень нежно, а здесь все будет скорбно  напоминать ему о том, что он считает тяжкой утратой. Я не хочу, чтобы он меня  забыл, и, быть может, он не забудет меня и без этих напоминаний, но мой путь  легче его пути, а я примирилась бы даже с его забвением, если б оно могло дать  счастье ему.    

— А  теперь, Хлопотунья, — сказал опекун, которого я еще никогда не видела  таким гордым и радостным, как сейчас, когда он показывал мне все в доме и  слушал мои похвалы, — теперь в заключение надо вам узнать, как называется  этот домик.    

— Как  же он называется, дорогой опекун?    

— Дитя  мое, — проговорил он, — пойдите и посмотрите.    

Оп повел  меня к выходу, на парадное крыльцо, которое до сих пор обходил стороной, но,  перед тем как ступить на порог, остановился и сказал:    

— Милое  мое дитя, неужели вы не догадываетесь, как он называется?    

— Нет! —  сказала я.    

Мы сошли  с крыльца, и опекун показал мне надпись, начертанную над входом: «Холодный  дом» .    

Он  подвел меня к скамье, стоявшей в кустах поблизости, сел рядом со мной и, взяв  мою руку, начал:    

— Милая  моя девочка, с тех пор как мы познакомились, я, мне кажется, всегда искренне  стремился дать вам счастье. Правда, когда я написал вам письмо, ответ на  которое вы принесли сами, — и он улыбнулся, — я слишком много думал о  своем собственном счастье; но думал и о вашем. Вы были еще совсем девочкой, а я  уже иногда мечтал о том, чтобы вы со временем сделались моей женой; но не стоит  мне спрашивать себя, позволил бы я или нет этой давней мечте овладеть мною  вновь, если бы обстоятельства сложились по-другому. Как бы то ни было, я снова  стал об этом мечтать и написал вам письмо, а вы на него ответили. Вы слушаете  меня, дитя мое?    

Я  похолодела и дрожала всем телом, но слышала каждое его слово. Я сидела,  пристально глядя на него, а лучи солнца, сквозившие сквозь листву, озаряли  мягким светом его непокрытую голову, и мне чудилось, будто лицо его светится,  как лик ангельский.    

— Слушайте,  любимая моя, но ничего не говорите сами. Теперь должен говорить я. Неважно,  когда именно я стал сомневаться в том, что мое предложение действительно  принесет вам счастье. Вудкорт приехал домой, и вскоре у меня уже не осталось  сомнений.    

Я обвила  руками его шею, склонила голову к нему на грудь и заплакала.    

— Лежите  так, дитя мое, лежите спокойно и верьте мне, — сказал он, слегка прижимая  меня к себе. — Теперь я вам опекун и отец. Лежите так, отдыхайте и верьте  мне.    

Он говорил,  успокаивая меня, как нежный шелест листвы, ободряя, как ясный день, светло и  благотворно, как светит солнце.    

— Поймите  меня, дорогая моя девочка, — продолжал он. — Я знал, как развито в  вас чувство долга, как вы преданны мне, и не сомневался, что со мной вы будете  довольны и счастливы; но я понял, с каким человеком вы будете еще счастливей.  Немудрено, что я угадал тайну этого человека, когда наша Хлопотунья еще и не  подозревала о ней, — ведь я знал гораздо лучше, чем она сама, какая она  хорошая; а это хорошее никогда не может измениться. Ну вот! Аллен Вудкорт уже  давно открыл мне свою тайну, однако он до вчерашнего дня ничего не знал о моей,  а узнал лишь за несколько часов до вашего приезда. Я молчал до поры до времени,  потому что не хотел мириться с тем, что кто-то не ценит по достоинству такую  прелесть, как моя Эстер; не хотел, чтобы высокие качества моей милой девочки —  хотя бы даже малейшая их частица — остались незамеченными и непризнанными; не  хотел, чтоб ее только из милости приняли в род Моргана-ап-Керрига, ни за что не  допустил бы этого, хоть дайте мне столько золота, сколько весят все горы  Уэльса!    

Он умолк  и поцеловал меня в лоб, а я всхлипнула и снова расплакалась, чувствуя, что не  могу вынести мучительного наслаждения, которое доставляли мне его похвалы.    

— Полно,  Старушка! Не плачьте! Сегодня день радости. Я ждал его, — сказал он  горячо, — ждал месяц за месяцем! Еще несколько слов, Хлопотунья, и я  доскажу все, что хотел сказать. Твердо решившись не допустить, чтобы хоть одна  капля достоинств моей Эстер осталась незамеченной, я поговорил по секрету с  миссис Вудкорт. «Вот что, сударыня, — сказал я, — я вижу, точнее знаю  наверное, что ваш сын любит мою подопечную. Далее, я убежден, что моя  подопечная любит вашего сына, но готова пожертвовать своей любовью из чувства  долга и привязанности и принесет эту жертву так полно, безоговорочно и свято,  что вы об этом и не догадаетесь, даже если будете следить за ней день и ночь».  Затем я рассказал ей всю нашу историю… нашу… вашу и мою. «Теперь, сударыня, —  сказал я, — когда вы все это узнали, приезжайте к нам и погостите у нас.  Приезжайте и наблюдайте за моей девочкой час за часом; говорите все, что  хотите, против ее происхождения, о котором я могу сказать вам то-то и  то-то, — мне не хотелось ничего скрывать от нее, — а когда хорошенько  подумаете, скажите мне, что такое „законное рождение“. Ну, надо отдать должное  ее древней уэльской крови, дорогая моя! — с энтузиазмом воскликнул  опекун. — Я уверен, что сердце, которому эта кровь дает жизнь, бьется при  мысли о вас, Хлопотунья, с не меньшей теплотой, не меньшим восхищением, не  меньшей любовью, чем мое собственное!    

Он нежно  приподнял мою голову, а я прижалась к нему, и он стал целовать меня снова и  снова, прежними, отеческими поцелуями. Как ясно я поняла теперь, почему он  всегда казался мне моим защитником!    

— Еще  одно слово, и теперь уже последнее. Когда Аллен Вудкорт объяснялся с вами,  милая моя, он говорил с моего ведома и согласия. Но я никак его не обнадеживал,  конечно, нет, — ведь такие вот нечаянные радости моих близких служат мне  великой наградой, а я был столь жаден, что не хотел лишиться хоть малейшей ее  крупицы. Мы тогда решили, что, объяснившись с вами, он придет ко мне и  расскажет обо всем, что было; и он рассказал. Больше мне не о чем говорить.  Любимая моя, Аллен Вудкорт стоял у смертного ложа вашего отца… и вашей матери.  Вот — Холодный дом. Сегодня я дарю этому дому его маленькую хозяюшку и клянусь,  что это самый светлый день в моей жизни!    

Он встал  сам и поднял меня. Теперь мы были не одни. Мой муж — вот уже целых семь  счастливых лет, как я называю его так, — стоял рядом со мной.    

— Аллен, —  проговорил опекун, — примите от меня этот добровольный дар — лучшую жену,  какая только есть на свете. Вам я скажу лишь одно: вы ее достойны, а у меня это  высшая похвала. Примите ее и вместе с нею скромный домашний очаг, который она  вам приносит. Вы знаете, как она преобразит его, Аллен, вы знаете, как она  преобразила его тезку. Позвольте мне только иногда делить с вами блаженство,  которое воцарится в нем, и я буду знать, что ничем я сегодня не пожертвовал.  Ничем, ничем!    

Он еще  раз поцеловал меня, и теперь на глазах у него были слезы; потом сказал более  мягко:    

— Эстер,  любимая моя, после стольких лет — это своего рода разлука. Я знаю, моя ошибка  заставила вас страдать. Простите своего старого опекуна, возвратите ему его  прежнее место в вашей привязанности и выкиньте эту ошибку из памяти… Аллен,  примите мою любимую.    

Он вышел  из-под зеленого свода листвы, но приостановился на открытом месте и, озаренный  солнцем, обернулся в нашу сторону и сказал веселым голосом:    

— Вы  найдете меня где-нибудь здесь по соседству. Ветер западный, Хлопотунья,  настоящий западный! И впредь — никаких благодарностей; а то ведь я теперь опять  буду жить по-холостяцки, и если этого моего требования не выполнят, убегу и не  вернусь никогда!    

Как  счастливы были мы в тот день, какая тогда была радость, какое успокоение, какие  надежды, какая благодарность судьбе, какое блаженство! Обвенчаться мы решили в  конце месяца; но мы еще не знали, когда нам удастся переехать сюда и поселиться  в своем доме, — это зависело от Ады и Ричарда.    

На  другой день мы все трое вернулись домой вместе. Как только мы приехали в  Лондон, Аллен сразу же отправился к Ричарду, чтобы сообщить радостное известие  ему и моей милой подруге. Было уже поздно, но, прежде чем лечь спать, я  все-таки собиралась ненадолго пойти к Аде, решила только сначала заехать с  опекуном домой, чтобы напоить его чаем и посидеть с ним рядом в своем старом  кресле, — мне не хотелось, чтобы оно опустело так скоро.    

Приехав,  мы узнали, что сегодня какой-то молодой человек три раза приходил к нам и  спрашивал меня; а когда ему в третий раз сказали, что я вернусь не раньше  десяти часов вечера, он попросил доложить, что «зайдет часиков в десять». Все  три раза он оставлял свою визитную карточку. На ней было написано: «Мистер  Гаппи».    

Естественно,  я стала раздумывать — для чего я могла ему понадобиться? И так как с мистером  Гаппи у меня всегда связывалось что-нибудь смешное, я принялась подшучивать над  ним и, слово за слово, рассказала опекуну о том, как он однажды сделал мне  предложение, а потом сам отказался от моей руки.    

— Если  так, — сказал опекун, — мы, конечно, примем Этого героя.    

Мы  распорядились, чтобы мистера Гаппи приняли, но едва успели это сделать, как он  уже пришел опять.    

Увидев  рядом со мной опекуна, он опешил, но овладел собой и сказал:    

— Как  живете, сэр?    

— А  вы как поживаете, сэр? — осведомился опекун.    

— Благодарю  вас, сэр, недурно, — ответил мистер Гаппи, — Разрешите представить  вам мою мамашу, миссис Гаппи, проживающую на Олд-стрит-роуд, и моего  закадычного друга, мистера Уивла. Надо сказать, что мой друг одно время называл  себя Уивл, но его настоящая и подлинная фамилия — Джоблинг.    

Опекун  попросил их всех присесть, и они уселись.    

— Тони,  ты, может, приступишь к изложению дела? — обратился мистер Гаппи к своему  другу после неловкого молчания.    

— Излагай  сам. — ответил ему друг довольно резким тоном.    

— Итак,  мистер Джарндис, сэр, — начал после недолгого размышления мистер Гаппи, к  великому удовольствию своей мамаши, которое она выразила тем, что принялась  толкать локтем мистера Джоблинга и залихватски подмигивать мне, — я желал  переговорить с мисс Саммерсон наедине, и ваше уважаемое присутствие явилось для  меня некоторой неожиданностью. Но, может, мисс Саммерсон осведомила вас о том,  что когда-то произошло между мной и ею?    

— Да, —  ответил опекун с улыбкой, — мисс Саммерсон мне кое-что рассказала.    

— Это  упрощает мою задачу, — сказал мистер Гаппи. — Сэр, я окончил ученье у  Кенджа и Карбоя, и, кажется, — к удовлетворению всех заинтересованных  сторон. Теперь меня зачислили (после экзамена, от которого можно было прямо  свихнуться, столько пришлось зазубрить всякой никчемной чепухи) — меня  зачислили, повторяю, в список ходатаев по делам, и я даже захватил с собой свое  свидетельство — может, вы пожелаете ознакомиться?    

— Благодарю  вас, мистер Гаппи, — ответил опекун. — Верю вам на слово, или, как  выражаетесь вы, юристы, «признаю наличие этого свидетельства».    

Мистер  Гаппи отказался от мысли извлечь что-то из своего кармана и продолжал, не  предъявляя свидетельства:    

— У  меня лично капиталов нет, но у моей мамаши есть небольшое состояние в виде  ренты, — тут мамаша мистера Гаппи принялась вертеть головой — столь  невыразимое удовольствие получила она от этих слов, потом закрыла рот носовым  платком и снова подмигнула мне. — Следовательно, я когда угодно могу  призанять у нее несколько фунтов на свои конторские расходы, к тому же — без  всяких процентов, а это, изволите видеть, огромное преимущество, — с  чувством заключил мистер Гаппи.    

— Еще  бы не преимущество! — согласился опекун.    

— У  меня уже имеется клиентура, — продолжал мистер Гаппи, — по соседству  с площадью Уолкот, в Ламбете. Посему я снял дом в этом околотке, и, по мнению  моих друзей, очень удачно (налоги пустяковые, пользование обстановкой включено  в квартирную плату), и теперь намерен безотлагательно основать там  самостоятельную юридическую контору.    

Мамаша  мистера Гаппи снова принялась отчаянно вертеть головой, проказливо ухмыляясь  каждому, кто бросал на нее взгляд.    

— В  доме шесть комнат, не считая кухни, — продолжал мистер Гаппи, —  квартира очень удобная, по мнению моих друзей. Говоря «друзей», я главным  образом подразумеваю своего друга Джоблинга, который знает меня, — мистер  Гаппи устремил на него сентиментальный взор, — чуть не с пеленок.    

Мистер  Джоблинг подтвердил это, шаркнув ногами.    

— Мой  друг Джоблинг будет помогать мне в качестве клерка и жить у меня в доме, —  продолжал мистер Гаппи. — Мамаша тоже переедет ко мне, когда истечет и  кончится срок договора на ее теперешнюю квартиру на Олд-стрит-роуд, так что  общества у нас хватит. Мой друг Джоблинг от природы наделен аристократическими  вкусами и, кроме того, знает все, что происходит в высшем свете, и он всецело  поддерживает те планы, которые я сейчас излагаю.    

Мистер  Джоблинг произнес «Конечно», — и немного отодвинулся от локтя мамаши  мистера Гаппи.    

— Далее,  сэр, поскольку мисс Саммерсон доверила вам нашу тайну, мне незачем  говорить, — продолжал мистер Гаппи (мамаша, будьте добры, ведите себя  посмирнее), — мне незачем говорить вам, что образ мисс Саммерсон некогда  был запечатлен в моем сердце и я сделал ей предложение сочетаться со мною  браком.    

— Об  этом я слышал, — заметил опекун.    

— Обстоятельства, —  продолжал мистер Гаппи, — отнюдь не зависящие от меня, но совсем наоборот,  временно затуманили этот образ. В каковой период времени мисс Саммерсон вела  себя исключительно благородно; добавлю даже — великодушно.    

Опекун  похлопал меня по плечу, видимо очень забавляясь всем происходящим.    

— А  теперь, сэр, — сказал мистер Гаппи, — я лично пришел в такое  состояние духа, что возжелал отплатить взаимностью за ее великодушие. Я хочу  доказать мисс Саммерсон, что могу подняться на высоту, достичь которой она вряд  ли полагала меня способным. Я вижу теперь, что образ, который я считал  вырванным с корнем из моего сердца, на самом деле отнюдь не вырван. Он  по-прежнему влечет меня неодолимо, и, поддаваясь этому влечению, я готов  пренебречь теми обстоятельствами, кои не зависят ни от кого из нас, и вторично  сделать предложение, которое я когда-то имел честь сделать мисс Саммерсон.  Покорнейше прошу мисс Саммерсон соблаговолить принять от меня дом на площади  Уолкот, контору и меня самого.    

— Поистине  очень великодушное предложение, сэр, — заметил опекун.    

— А  как же, сэр! — совершенно искренне согласился мистер Гаппи. — К  этому-то я и стремлюсь — проявить великодушие. Конечно, я не считаю, что, делая  предложение мисс Саммерсон, я приношу себя в жертву; не считают этого и мои  друзья. Тем не менее имеются обстоятельства, которые, сдается мне, следует  принять в расчет в качестве противовеса к кое-каким моим маленьким  недочетам, — вот у нас и установится полное равновесие.    

— Я  возьму на себя смелость, сэр, ответить на ваше предложение от имени мисс  Саммерсон, — со смехом сказал опекун и позвонил в колокольчик. —  Очень тронутая вашими благими намерениями, она желает вам доброго вечера и  всего хорошего.    

— Вот  так так! — произнес мистер Гаппи, тупо уставившись на нас. — Как же  это надо понимать, сэр: как согласие, как отказ или как отсрочку!    

— Понимайте  как решительный отказ! — ответил опекун.    

Мистер  Гаппи, не веря своим ушам, бросил взгляд на друга, потом на мамашу, которая  внезапно рассвирепела, потом на пол, потом на потолок.    

— В  самом деле? — сказал он. — В таком случае, Джоблинг, если ты такой  друг, каким себя изображаешь, ты, кажется, мог бы взять под ручку мамашу и  вывести ее вон, чтоб она под ногами не путалась, — незачем ей оставаться  там, где ее присутствие нежелательно.    

Но  миссис Гаппи решительно отказалась выйти вон и не путаться под ногами. Просто  слышать об этом не захотела.    

— Ну-ка,  ступайте-ка отсюда вы, — сказала она опекуну. — Что еще выдумали! Это  мой-то сын да не хорош для вас? Постыдились бы! Пошли вон!    

— Но,  почтеннейшая, — возразил опекун, — вряд ли разумно просить меня уйти  из моей собственной комнаты.    

— А  мне плевать! — отрезала миссис Гаппи. — Пошли вон! Если мы для вас не  хороши, так ступайте найдите себе жениха получше. Подите-ка поищите себе  хороших!    

Я была  прямо поражена, увидев, как миссис Гаппи, которая только что веселилась до  упаду, мгновенно обиделась до глубины души.    

— Ну-ка,  подите-ка да поищите себе подходящего жениха, — повторяла миссис  Гаппи. — Убирайтесь вон!    

Но мы не  убирались, и это, кажется, пуще всего удивляло и выводило из себя мамашу  мистера Гаппи.    

— Чего  ж вы не уходите? — твердила она. — Нечего вам тут рассиживаться!    

— Мамаша, —  вмешался ее сын, забежав вперед и отпихнув ее плечом, когда она боком налетела  на опекуна, — намерены вы придержать язык или нет?    

— Нет,  Уильям, — ответила она, — не намерена! Не намерена, пока он не уберется  вон отсюда!    

Тем не  менее мистер Гаппи и мистер Джоблинг, вместе взялись за мамашу мистера Гаппи  (которая принялась ругаться) и, к великому ее неудовольствию, потащили ее вниз,  причем голос ее повышался на одну ступень всякий раз, как она спускалась со ступеньки  лестницы, продолжая настаивать, чтобы мы сию же минуту пошли искать подходящего  для нас жениха, а самое главное — убрались вон отсюда.    

 Глава LXV    

Начало новой жизни    

     

Началась  судебная сессия, и опекун получил уведомление от мистера Кенджа, что дело будет  слушаться через два дня. Я все-таки надеялась на завещание и волновалась, думая  о том, как оно повлияет на исход дела, поэтому мы с Алленом условились пойти в  суд с утра. Ричард был очень возбужден и вдобавок так истощен и слаб, хотя его  все еще не считали больным, что моя дорогая девочка поистине нуждалась в  поддержке. Но Ада ждала, что скоро — теперь уже очень скоро — получит помощь,  на которую так надеялась, и потому никогда не поддавалась унынию.    

Дело  должно было разбираться в Вестминстере. Надо сознаться, что оно разбиралось там  уже раз сто, и все же я не могла отделаться от мысли, что на этот раз судебное  разбирательство, может быть, и приведет к какому-нибудь результату. Мы вышли из  дому сразу же после первого завтрака, чтобы вовремя попасть в Вестминстер-Холл,  и шли по оживленным улицам — так радостно это было и непривычно… идти вдвоем!    

По  дороге мы советовались, как нам помочь Ричарду и Аде, как вдруг я услышала, что  кто-то окликает меня: — Эстер! Милая Эстер! Эстер!    

Оказалось,  что это Кедди Джеллиби — она высунула голову из окна маленькой кареты, которую  теперь нанимала, чтобы объезжать своих учеников (их было очень много), и  тянулась ко мне, словно пытаясь обнять меня на расстоянии в сотню ярдов.  Незадолго перед тем я написала ей письмо, в котором рассказывала о том, что  сделал для меня опекун, но у меня все не хватало времени навестить ее. Мы,  конечно, повернули назад, и моя любящая подруга пришла в такой восторг, с такой  радостью вспоминала о том вечере, когда принесла мне цветы, так самозабвенно  тискала мои щеки (а заодно и шляпку) и вообще так безумствовала, называя меня  всяческими ласкательными именами и рассказывая Аллену о том, сколько я для нее  сделала, что мне пришлось сесть рядом с ней и успокоить ее, позволив ей  говорить и делать все, что душе угодно. Аллен стоял у дверцы кареты и радовался  не меньше Кедди, а я радовалась не меньше их обоих; удивляюсь только, как это  мне все-таки удалось от нее оторваться, а выскочив из кареты, я стояла  растрепанная, с пылающими щеками, и, смеясь, смотрела вслед Кедди, которая тоже  смотрела на нас из окошка, пока не скрылась из виду.    

Из-за  этого мы опоздали на четверть часа и, подойдя к Вестминстер-Холлу, узнали, что  заседание уже началось. Хуже того, в Канцлерском суде сегодня набралось столько  народу, что зал был набит битком — в дверь не пройдешь, и мы не могли ни  видеть, ни слышать того, что творилось там внутри. Очевидно, происходило что-то  смешное — время от времени раздавался хохот, а за ним возглас: «Тише!».  Очевидно, происходило что-то интересное — все старались протиснуться поближе.  Очевидно, что-то очень потешало джентльменов-юристов, — несколько молодых  адвокатов в париках и с бакенбардами стояли кучкой в стороне от толпы, и, когда  один из них сказал что-то остальным, те сунули руки в карманы и так  расхохотались, что даже согнулись в три погибели от смеха и принялись топать  ногами по каменному полу.    

Мы  спросили у стоявшего возле нас джентльмена, не знает ли он, какая тяжба сейчас  разбирается? Он ответил, что «Джарндисы против Джарндисов». Мы спросили, знает  ли он, в какой она стадии. Он ответил, что, сказать правду, не знает, да и  никто никогда не знал, но, насколько он понял, судебное разбирательство  кончено. Кончено на сегодня, то есть отложено до следующего заседания? —  спросили мы. Нет, ответил он, совсем кончено.    

Кончено!    

Выслушав  этот неожиданный ответ, мы опешили и переглянулись. Возможно ли, что найденное  завещание наконец-то внесло ясность в дело и Ричард с Адой разбогатеют? Нет,  это было бы слишком хорошо, — не могло этого случиться. Увы, этого и не  случилось!    

Нам не  пришлось долго ждать объяснений; вскоре толпа пришла в движение, люди хлынули к  выходу, красные и разгоряченные, и с ними хлынул наружу спертый воздух. Однако  все были очень веселы и скорей напоминали зрителей, только что смотревших фарс  или выступление фокусника, чем людей, присутствовавших на заседании суда. Мы  стояли в сторонке, высматривая кого-нибудь из знакомых, как вдруг из зала стали  выносить громадные кипы бумаг — кипы в мешках и кипы такой величины, что в  мешки они не влезали, словом — неохватные груды бумаг в связках всевозможных  форматов и совершенно бесформенных, под тяжестью которых тащившие их клерки  шатались и, швырнув их до поры до времени на каменный пол зала, бежали за  другими бумагами. Хохотали даже эти клерки. Заглянув в бумаги, мы увидели на  каждой заголовок «Джарндисы против Джарндисов» и спросили какого-то человека  (по-видимому, судейского), стоявшего среди этих бумажных гор, кончилась ли  тяжба.    

— Да, —  сказал он, — наконец-то кончилась! — и тоже расхохотался.    

Тут мы  увидели мистера Кенджа, который выходил из зала суда и, с самым достойным и  любезным видом, слушал, что говорил ему почтительным тоном мистер Воулс,  тащивший свой собственный мешок с документами. Мистер Воулс увидел нас первый.    

— Взгляните,  сэр, вон стоит мисс Саммерсон, — сказал он. — И мистер Вудкорт.    

— А,  вижу, вижу! Да. Они самые! — отозвался мистер Кендж, снимая передо мною  цилиндр с изысканной вежливостью. — Как поживаете? Рад вас видеть. А  мистер Джарндис не пришел?    

Нет. Он  никогда сюда не ходит, напомнила я ему.    

— По  правде сказать, это хорошо, что он не пришел сюда сегодня, — сказал мистер  Кендж, — ибо его — позволительно ли будет сказать это в отсутствие нашего  доброго друга? — его столь непоколебимые и своеобразные взгляды, пожалуй,  только укрепились бы; без разумных оснований, но укрепились бы.    

— Скажите,  пожалуйста, что произошло сегодня? — спросил Аллен.    

— Простите,  что вы изволили сказать? — переспросил его мистер Кендж чрезвычайно  вежливым тоном.    

— Что  произошло сегодня?    

— Что  произошло? — повторил мистер Кендж. — Именно. Да, ну что ж, произошло  немногое… немногое. Перед нами возникло непредвиденное препятствие… мы были  вынуждены, я бы сказал, внезапно остановиться… если можно так выразиться… на  пороге.    

— А  найденное завещание, оно признано документом, имеющим законную силу,  сэр? — спросил Аллен. — Разъясните нам это, пожалуйста.    

— Конечно,  разъяснил бы, если бы мог, — ответил мистер Кендж, — но этого вопроса  мы не обсуждали… не обсуждали…    

— Этого  вопроса мы не обсуждали, — как эхо, повторил мистер Воулс своим глухим  утробным голосом.    

— Вам  следует иметь в виду, мистер Вудкорт, — заметил мистер Кендж, убеждающе и  успокоительно помахав рукой, точно серебряной лопаточкой, — что тяжба эта  была незаурядная, тяжба это была длительная, тяжба это была сложная. Тяжбу  «Джарндисы против Джарндисов» довольно остроумно называют монументом  канцлерской судебной практики.    

— На  котором с давних пор стояла статуя Терпения, — сказал Аллен.    

— Поистине  очень удачно сказано, сэр, — отозвался мистер Кендж, снисходительно  посмеиваясь, — очень удачно! Далее, вам следует иметь в виду, мистер  Вудкорт, — тут внушительный вид мистера Кенджа перешел в почти суровый  вид, — что на разбирательство этой сложнейшей тяжбы с ее многочисленными  трудностями, непредвиденными случайностями, хитроумными фикциями и формами  судебной процедуры была затрачена уйма стараний, способностей, красноречия,  знаний, ума, мистер Вудкорт, высокого ума. В течение многих лет… э… я бы  сказал, цвет Адвокатуры и… э… осмелюсь добавить, зрелые осенние плоды Судейской  мудрости в изобилии предоставлялись тяжбе Джарндисов. Если общество желает,  чтобы ему служили, а страна — чтобы ее украшали такие Мастера своего дела, за  это надо платить деньгами или чем-нибудь столь же ценным, сэр.    

— Мистер  Кендж, — сказал Аллен, который, видимо, сразу все понял, — простите  меня, но мы спешим. Не значит ли это, что все спорное наследство полностью  истрачено на уплату судебных пошлин?    

— Хм!  Как будто так, — ответил мистер Кендж. — Мистер Воулс, а вы   что скажете?    

— Как  будто так, — ответил мистер Воулс.    

— Значит,  тяжба прекратилась сама собой?    

— Очевидно, —  ответил мистер Кендж. — Мистер Воулс?    

— Очевидно, —  подтвердил мистер Воулс.    

— Родная  моя, — шепнул мне Аллен, — Ричарду это разобьет сердце!    

Он  переменился в лице и так встревожился, — ведь он хорошо знал Ричарда, чье  постепенное падение я сама наблюдала уже давно, — что слова, сказанные  моей дорогой девочкой в порыве проникновенной любви, вдруг вспомнились мне и  зазвучали в моих ушах похоронным звоном.    

— На  случай, если вам понадобится мистер Карстон, сэр, — сказал мистер Воулс,  следуя за нами, — имейте в виду, что он в зале суда. Я ушел, а он остался,  чтобы немножко прийти в себя. Прощайте, сэр, прощайте, мисс Саммерсон.    

Завязывая  шнурки своего мешка с документами, он впился в меня столь памятным мне взглядом  хищника, медленно пожирающего добычу, и приоткрыл рот, как бы затем, чтобы  проглотить последний кусок своего клиента, а затем поспешил догнать мистера  Кенджа, — должно быть, из боязни оторваться от благожелательной сени  велеречивого столпа юриспруденции — и вот уже его черная, застегнутая на все  пуговицы зловещая фигура проскользнула к низкой двери в конце зала.    

— Милая  моя, — сказал мне Аллен, — оставь меня ненадолго с тем, кого ты  поручила мне. Поезжай домой с этой новостью и потом приходи к Аде!    

Я не  позволила ему проводить меня до кареты, но попросила его как можно скорее пойти  к Ричарду, добавив, что сделаю так, как он сказал. Быстро добравшись до дому, я  пошла к опекуну и сообщила ему, с какой новостью я вернулась.    

— Что  ж, Хлопотунья, — промолвил он, ничуть не огорченный за себя самого, —  чем бы ни кончилась эта тяжба, счастье, что она кончилась, — такое  счастье, какого я даже не ожидал. Но бедные наши молодые!    

Все утро  мы проговорили о них, думая и раздумывая, чем бы им помочь. Во второй половине  дня опекун проводил меня до Саймондс-Инна, и мы расстались у подъезда. Я  поднялась наверх. Услышав мои шаги, моя милая девочка вышла в коридор и  кинулась мне на шею; но сейчас же овладела собой и сказала, что Ричард уже  несколько раз спрашивал обо мне. По ее словам, Аллен отыскал его в зале суда —  Ричард забился куда-то в угол и сидел как каменный. Очнувшись, он вспыхнул и,  видимо, хотел было обратиться к судье с гневной речью. Но не смог, потому что  кровь хлынула у него изо рта, и Аллен увез его домой.    

Когда я  вошла, он лежал на диване, закрыв глаза. Рядом на столике стояли лекарства;  комнату хорошо проветрили и привели в полный порядок — в ней было полутемно и  очень тихо. Аллен стоял около дивана, не сводя с больного внимательных глаз.  Лицо Ричарда показалось мне мертвенно-бледным, и теперь, глядя на него, пока он  меня еще не видел, я впервые поняла, до чего он измучен. Но я давно уже не  видела его таким красивым, как в этот день.    

Я молча  села рядом с ним. Вскоре он открыл глаза и, улыбаясь своей прежней улыбкой,  проговорил слабым голосом:    

— Старушка,  поцелуйте меня, дорогая!    

Меня  очень утешило, хоть и удивило, что он и в этом тяжелом состоянии не утратил  бодрости духа и с надеждой смотрел на будущее. Он говорил, что радуется нашей  предстоящей свадьбе, да так, что слов не хватает. Ведь Аллен был  ангелом-хранителем для него и Ады; и он благословляет нас обоих и желает нам  всех радостей, какие только может принести нам жизнь. Я почувствовала, что  сердце у меня готово разорваться, когда увидела, как он взял руку моего жениха  и прижал ее к своей груди.    

Мы как  можно больше говорили о будущем, и он несколько раз сказал, что приедет к нам  на свадьбу, если только здоровье позволит ему встать. Ада как-нибудь ухитрится  привезти его, добавил он. «Ну, конечно, милый мой Ричард!» Откликаясь на его  слова, моя дорогая девочка, спокойная и прекрасная, казалось, все еще надеялась  на ту поддержку, которую должна была получить так скоро, а я уже все поняла…  все!..    

Ему было  вредно много говорить, и когда он умолкал, мы умолкали тоже. Сидя рядом с ним,  я сделала вид, что углубилась в какое-то рукоделье, предназначенное для моей  любимой подруги, — ведь он привык подшучивать надо мною за то, что я вечно  чем-нибудь занята. Ада облокотилась на его подушку и положила его голову к себе  на плечо. Он часто впадал в забытье, а проснувшись, сразу спрашивал, если не  видел Аллена:    

— Где  же Вудкорт?    

Настал  вечер; и вдруг, случайно подняв глаза, я увидела, что в маленькой передней  стоит опекун.    

— Кто  там, Хлопотунья? — спросил Ричард. Он лежал спиной к двери, но по  выражению моего лица догадался, что кто-то пришел.    

Я  взглядом спросила у Аллена, как быть; он кивнул, и я тогда нагнулась к Ричарду  и сказала ему, кто пришел. Опекун все это видел и, тотчас же подойдя ко мне,  тихонько покрыл ладонью руку Ричарда.    

— Вы,  вы пришли! — воскликнул Ричард. — Какой вы добрый, какой  добрый! — И тут впервые за этот день из глаз его хлынули слезы.    

Опекун —  олицетворение доброты — сел на мое место, не снимая руки с руки Ричарда.    

— Милый  Рик, — проговорил он, — тучи рассеялись, и стало светло. Теперь мы  все видим ясно. Все мы когда-нибудь заблуждались, Рик, — кто больше, кто  меньше. Все это пустяки. Как вы себя чувствуете, мой милый мальчик?    

— Я  очень слаб, сэр, но надеюсь, что поправлюсь. Придется теперь начинать новую  жизнь.    

— Правильно;  хорошо сказано! — воскликнул опекун.    

— Я  начну ее не так, как раньше, — сказал Ричард с печальной улыбкой. — Я  получил урок, сэр. Жестокий был урок, но я извлек из него пользу, не сомневайтесь  в этом.    

— Ну  полно, полно, — утешал его опекун, — полно, полно, милый мой мальчик!    

— Я  думал, сэр, — продолжал Ричард, — что ничего на свете мне так не  хотелось бы, как увидеть их дом, то есть дом Хлопотуньи и Вудкорта. Вот если бы  можно было перевезти меня туда, когда я начну поправляться, — там я  наверное выздоровлю скорее, чем в любом другом месте.    

— А  я и сам уже думал об этом, Рик, — сказал опекун, — да и наша  Хлопотунья тоже — мы как раз сегодня говорили об этом с нею. Надеюсь, муж ее  ничего не будет, иметь против. Как вы думаете?    

Ричард  улыбнулся и поднял руку, чтобы дотронуться до Аллена, стоявшего у его  изголовья.    

— Об  Аде я не говорю ничего, — сказал Ричард, — но думаю о ней постоянно.  Взгляните на нее! Видите, сэр, как она склоняется над моей подушкой, а ведь ей  самой так нужно положить на нее свою бедную головку и отдохнуть… любовь моя,  милая моя бедняжка!    

Он обнял  ее, и все мы умолкли. Но вот он медленно выпустил Аду из своих объятий, а она  оглядела всех нас, обратила взор к небу, и губы ее дрогнули.    

— Когда  я приеду в новый Холодный дом, — продолжал Ричард, — мне придется  многое рассказать вам, сэр, а вы многому меня научите. Вы тоже приедете туда,  правда?    

— Конечно,  дорогой Рик!    

— Спасибо!..  Узнаю вас, узнаю! — сказал Ричард. — Впрочем, я узнаю вас во всем,  что вы теперь сделали… Мне рассказали, как вы устроили их дом, как вспомнили о  вкусах и привычках Эстер. — Вот приеду туда, и мне будет казаться, что я  вернулся в старый Холодный дом.    

— Но,  надеюсь, вы и туда приедете, Рик? Вы знаете, я теперь буду жить совсем один, и  тот, кто ко мне приедет, окажет мне великую милость. Да, дорогая моя, великую  милость! — повторил он, повернувшись к Аде, и, ласково погладив ее по  голове, отделил от ее золотистых волос один локон и приложил его к губам. (Мне  кажется, он тогда в душе дал себе обет заботиться о ней, если ей придется  остаться одной.)    

— Все  это было как страшный сон! — проговорил Ричард, крепко сжимая руки  опекуну.    

— Да,  но только сон, Рик… только сон.    

— А  вы, такой добрый, можете ли вы забыть все это, как сон, простить и пожалеть  спящего, отнестись к нему снисходительно и ободрить его, когда он проснется?    

— Конечно,  могу. Кто я сам, как не спящий, Рик?    

— Я  начну новую жизнь! — сказал Ричард, и глаза его засияли.    

Мой  жених наклонился к Аде, и я увидела, как он торжественно поднял руку, чтобы  предупредить опекуна.    

— Когда  ж я уеду отсюда в те чудесные места, где все будет, как было в прежние годы,  где у меня хватит сил рассказать, чем была для меня Ада, где я смогу искупить  многие свои ошибки и заблуждения, где я буду готовиться к воспитанию своего  ребенка? — сказал Ричард. — Когда я уеду туда?    

— Когда  вы достаточно окрепнете, милый Рик, — ответил опекун.    

— Ада,  любимая!    

Ричард  силился приподняться. Аллен приподнял его, так чтобы Ада смогла обнять его, как  ему этого хотелось.    

— Я  много огорчал тебя, родная моя. Я пересек твой путь, словно какая-то бедная  заблудшая тень; я взял тебя замуж и принес тебе только бедность и горе; я  промотал твое состояние. Ты простишь мне все это, моя Ада, прежде чем я начну  новую жизнь?    

Улыбка  озарила его лицо, когда Ада нагнулась и поцеловала его. Он медленно склонил  голову ей на грудь, крепче обвил руками ее шею и с прощальным вздохом начал  новую жизнь… Не в нашем мире, о нет, не в нашем! В том мире, где исправляют  ошибки нашего.