1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
— Милый Бенджемин… — сказала старая леди, стараясь  отдышаться и дрожа с головы до пят. — Не пугайтесь, мой милый, но я хотела  бы поговорить минуту наедине с мистером Сойером. Только одну минуту.    

— Боб, — сказал мистер Бен Эллен, — не  проводите ли вы мою тетушку в кабинет?    

— Разумеется, — отвечал Боб профессиональным  тоном. — Пожалуйте сюда, сударыня. Не волнуйтесь, сударыня. В самый  короткий срок мы все приведем в порядок, нимало в этом не сомневаюсь. Ну-с,  сударыня, я вас слушаю.    

С этими словами мистер Боб Сойер, усадив старую леди в  кресло, закрыл дверь, придвинул свой стул к креслу и приготовился слушать о  симптомах недуга, из которого надеялся извлечь великие выгоды и доходы.    

Первым делом старая леди начала качать головой и плакать.    

— Нервы! — снисходительно заметил Боб Сойер.  Камфара три раза в день и успокоительное на ночь.    

— Не знаю, как начать, мистер Сойер, — сказала  старая леди. — Это так мучительно, так ужасно.    

— Незачем начинать, сударыня, — возразил мистер  Боб Сойер. — Я заранее знаю все, что вы скажете. С головой делается что-то  неладное.    

— Мне очень грустно было бы думать, что с сердцем  неладно, — слабо простонав, проговорила старая леди.    

— О, с этой стороны опасность вам не грозит,  сударыня, — отвечал Боб Сойер. — Желудок — вот первопричина.    

— Мистер Сойер! — вздрогнув, воскликнула старая  леди.    

— Никаких сомнений быть не может, сударыня, —  продолжал Боб с глубокомысленной миной. — Своевременно принятое лекарство могло  бы все это предотвратить.    

— Мистер Сойер, — сказала старая леди, волнуясь  еще сильнее, чем раньше, — либо ваше поведение — величайшая дерзость по  отношению к человеку, очутившемуся в таком положении, как я, либо оно вызвано  непониманием цели моего визита. Если бы какие-нибудь лекарства или  предусмотрительность могли предотвратить то, что произошло, — я не  преминула бы ими воспользоваться. Поговорю-ка я лучше с племянником, —  добавила старая леди, с негодованием теребя свой ридикюль и приподнимаясь с кресла.    

— Подождите минутку, сударыня! — сказал Боб  Сойер. — Боюсь, что вас не понял. Что случилось, сударыня?    

— Моя племянница, мистер Сойер, — ответила старая  леди, — сестра вашего друга…    

— Ну, а дальше, сударыня? — нетерпеливо понукал  Боб, ибо хотя старая леди и была очень взволнована, но говорила с мучительной  медлительностью, подобно многим старым леди. — Ну, а дальше что?    

— Три дня назад она покинула мой дом, мистер Сойер, под  предлогом навестить мою сестру, другую свою тетку, которая держит большой пансион  как раз за третьим придорожным столбом, там, где большая ракита и дубовые  ворота, — сказала старая леди, делая паузу, чтобы вытереть слезы.    

— К черту ракиту, сударыня! — воскликнул Боб,  забыв от волнения о своем профессиональном достоинстве. — Говорите скорее!  Подбавьте пару, сударыня, прошу вас!    

— Сегодня утром, — медленно произнесла старая  леди, — сегодня утром она…    

— Должно быть, вернулась домой, сударыня, — с  живостью подсказал Боб. Она вернулась?    

— Нет, не вернулась. Она прислала письмо, — возразила  старая леди.    

— Что же она пишет? — нетерпеливо спросил Боб.    

— Она пишет, мистер Сойер, — отвечала старая  леди, — и я как раз хочу, чтобы вы подготовили к этому Бенджемина  осторожно и постепенно… она пишет, что… письмо у меня в кармане, мистер Сойер,  но очки остались в экипаже, а без них мы только время потеряем, если я буду  отыскивать для вас это место… короче говоря, мистер Сойер, она пишет, что вышла  замуж…    

— Что?! — сказал, или, вернее, завопил мистер Боб  Сойер.    

— Вышла замуж, — повторила старая леди.    

Мистер Боб Сойер не слушал дальше. Выбежав из кабинета в  лавку, он заорал зычным голосом:    

— Бен, дружище, она сбежала!    

Едва мистер Бен Эллен, дремавший за прилавком, свесив голову  примерно на полфута ниже колен, услыхал эту потрясающую новость, как набросился  на мистера Мартина и, вцепившись рукой в горло этому молчаливому слуге, выразил  намерение тут же его задушить. С быстротой, продиктованной отчаянием, он начал  приводить это намерение в исполнение, проявляя большую энергию и хирургическую  сноровку.    

Мистер Мартин, человек немногословный и обладающий весьма  незначительным даром красноречия, в течение нескольких секунд переносил эту  операцию с очень спокойным и любезным выражением лица; убедившись, однако, что  она в недалеком будущем грозит лишить его на вечные времена возможности  притязать на какое 6ы то ни было жалование, харчи и прочее, он  нечленораздельным бормотанием выразил свой протест и повалил мистера Вена  Эллена на пол. Так как этот джентльмен уцепился руками за его шарф, то мистеру  Мартину ничего не оставалось, как последовать за ним. Оба барахтались на полу,  как вдруг дверь распахнулась настежь и появились еще двое нежданных-негаданных  гостей, а именно мистер Пиквик и мистер Сэмюел Уэллер.    

При виде разыгравшейся сцены мистер Уэллер тотчас вообразил,  будто мистер Мартин нанят заведением Сойера, преемника Нокморфа, и должен  принимать сильно действующие лекарства, устраивать припадки и быть объектом  экспериментов или глотать время от времени яд, дабы испытать силу новых  противоядий, — словом, проделывать нечто такое, что способствует прогрессу  великой науки — медицины — и удовлетворяет неукротимый дух любознательности,  пылающий в груди двух молодых ее служителей. Посему, не делая попытки  вмешаться, Сэм преспокойно стоял и смотрел, словно был чрезвычайно  заинтересован результатами происходящего эксперимента. Иначе вел себя мистер  Пиквик. С присущей ему энергией он мгновенно бросился к борцам и громко воззвал  к зрителям, требуя их вмешательства.    

Это привело в себя мистера Боба Сойера, который до сей поры  был совершенно парализован буйным припадком своего приятеля. С помощью этого  джентльмена мистер Пиквик поставил на ноги Вена Эллена. Мистер Мартин,  оставшись на полу один, встал сам и начал озираться.    

— Мистер Эллен! — сказал мистер Пиквик. — Что  с вами, сэр?    

— Ничего, сэр, — отвечал с высокомерным презрением  мистер Эллен.    

— Что с ним такое? — осведомился мистер Пиквик,  обращаясь к Бобу Сойеру. — Он нездоров?    

Не успел Боб ответить, как мистер Бей Эллен схватил мистера  Пиквика за руку и горестно прошептал: — Моя сестра, дорогой сэр, моя сестра…    

— Ах, вот что! — воскликнул мистер Пиквик. —  Надеюсь, мы это дело легко уладим. Ваша сестра прекрасно себя чувствует, и я  явился сюда с целью…    

— Очень жаль, что приходится прерывать такие. приятные  разговоры, как сказал король, распуская парламент, — вмешался мистер  Уэллер, поглядев в стеклянную дверь, — но тут случился еще один  эксперимент, сэр. Какая-то почтенная старая леди лежит на ковре и ждет  вскрытия, или гальванизации, или еще какой-нибудь живительной и научной  операции.    

— Я совсем забыл! — воскликнул мистер Бей Эллен.  Это моя тетушка.    

— Ax, боже мой! — воскликнул мистер.  Пиквик. — Бедная леди! Осторожнее, — Сэм, осторожнее!    

— Странное положение для члена семьи, — заметил  Сэм Уэллер, водворяя тетушку в кресло. — Эй, помощник костоправов, тащи  нюхательное!    

Это последнее замечание относилось к мальчику в сером,  который, поручив экипаж заботам сторожа, пришел узнать о причине суматохи.. С  помощью мальчика в сером, мистера Боба Сойера и мистера Бенджемина Эллена (который,  напугав свою тетушку до обморока, трогательно хлопотал о приведении ее в  чувство) старая леди, наконец, очнулась. Тогда мистер Бен Эллен с недоумевающим  видом спросил мистера Пиквика, о чем он начал говорить, когда его столь  трагически прервали.    

— Надеюсь, здесь все свои? — осведомился мистер  Пиквик, откашливаясь и посматривая на молчаливого человека с хмурой  физиономией, который незадолго до этого правил раскормленной лошадью.    

Это напомнило мистеру Бобу Сойеру, что мальчишка все еще  стоит тут же, вытаращив глаза и навострив уши. Начинающий фармацевт был поднят  за шиворот и выброшен за дверь, после чего Боб Сойер уведомил мистера Пиквика,  что можно говорить не стесняясь.    

— Ваша сестра, дорогой мой сэр, находится в  Лондоне, — сообщил мистер Пиквик, обращаясь к Бенджемину Эллену. —  Она здорова и счастлива.    

— Мне нет дела до ее счастья, — сказал мистер  Бенджемин Эллен, махнув рукой.    

— А мне есть дело до ее мужа, сэр! — вмешался Боб  Сойер. — Он будет иметь дело со мной, сэр, на расстоянии двадцати шагов, и  я разделаюсь с ним так, сэр, с этим гнусным негодяем, что на него будет страшно  смотреть!    

Это был прекрасный вызов и вдобавок великодушный, но мистер  Боб Сойер несколько ослабил эффект, присовокупив замечание общего порядка по  поводу проломленных голов и подбитых глаз, каковые дополнения казались  вульгарными по сравнению с началом речи.    

— Позвольте, сэр, — сказал мистер Пиквик, —  раньше, чем применять эти эпитеты к упомянутому джентльмену, рассудите  хладнокровно, велика ли его вина, а главное вспомните, что он принадлежит к  числу моих друзей.    

— Как! — удивился Боб Сойер.    

— Его имя? — крикнул Бен Эллен. — Его имя!    

— Мистер Натэниел Уинкль, — ответил мистер Пиквик.    

Мистер Бенджемин Эллен неторопливо раздавил каблуком свои  очки, подобрал осколки и, рассовав их по трем карманам, скрестил руки, закусил  губы и устремил грозный взгляд на кроткую физиономию мистера Пиквика.    

— Так это вы, сэр, покровительствовали и способствовали  этому браку? осведомился, наконец, мистер Бенджемин Эллен.    

— А слуга этого джентльмена, — перебила старая  леди, — шнырял вокруг моего дома и старался втянуть моих слуг в заговор  против их хозяйки. Мартин!    

— Что прикажете? — откликнулся хмурый человек,  шагнув вперед.    

— Это тот самый человек, которого вы видели в переулке?  О нем вы говорили мне сегодня утром?    

Мистер Мартин, человек, как известно, немногословный,  посмотрел на Сэма Уэллера, кивнул головой и пробурчал:    

— Он самый.    

Мистер Уэллер, не страдающий гордыней, дружески улыбнулся,  встретив взгляд хмурого грума, и вежливо сообщил, что «встречался с ним  раньше».    

— И этого преданного человека я чуть было не  задушил! — воскликнул мистер Бен Эллен. — Мистер Пиквик, как вы смели  разрешить вашему парню принимать участие в похищении моей сестры? Я требую у  вас объяснения, сэр.    

— Объяснитесь, сэр! — гневно возопил Боб Сойер.    

— Это заговор, — слазал Бен Эллен.    

— Форменное мошенничество, — добавил мистер Боб  Сойер.    

— Низкий обман, — вставила старая леди.    

— Надувательство, — заметил Мартин.    

— Прошу вас, выслушайте меня, — заговорил мистер  Пиквик, когда мистер Бен Эллен упал в кресло, в котором пускали кровь  пациентам, и оросил слезами свой носовой платок. — В этом деле я никакой  помощи не оказывал и только однажды присутствовал при свидании молодых людей,  которого не мог предотвратить. Я считал, что мое присутствие пресечет все  подозрения, какие могли бы возникнуть. Этим ограничивается мое участие, и я  понятия не имел о том, что они задумали немедленно вступить в брак. Впрочем,  заметьте, поспешил поправиться мистер Пиквик, — заметьте, я не говорю, что  помешал бы этому браку, знай я о нем заблаговременно.    

— Вы слышите, слышите? — обратился мистер  Бенджемин Эллен к присутствующим.    

— Надеюсь, они слышат, — кротко сказал мистер  Пиквик, озираясь вокруг. — И надеюсь, — добавил сей джентльмен,  причем его лицо раскраснелось, — они будут слушать и дальше. На основании  того, что было доведено до моего сведения, сэр, я утверждаю, что вы никакого  права не имели насиловать чувства своей сестры, как пытались это сделать.  Скорее вам следовало бы прибегнуть к нежности и терпению, чтобы заступить место  более близких родных, которых она утратила в детстве. Что же касается моего  молодого друга, то о нем я могу сказать следующее: с точки зрения материальных  благ он занимает такое же если не лучшее — положение, как и вы, и если вы не  желаете обсуждать этот вопрос с подобающей сдержанностью, я уклоняюсь от  дальнейших разговоров на эту тему.    

— Я бы хотел сделать несколько коротеньких замечаний в  добавление к тому, что было сказано почтенным джентльменом, который только что  замолчал, произнес мистер Уэллер, выступив вперед, — а именно: один из  присутствующих назвал меня парнем.    

— Это не имеет ни малейшего отношения к делу,  Сэм, — перебил мистер Пиквик. — Пожалуйста, замолчите.    

— По этому пункту я и не собираюсь говорить,  сэр, — возразил Сэм, — а речь идет вот о чем: может быть, этот  джентльмен думает, что тут была какая-то старая привязанность, но ничего такого  на самом деле не было. Молодая леди в самом начале знакомства сказала, что  терпеть его не может. Никто ему дороги не перебивал, и дело кончилось бы для  него точь-в-точь так же, даже если бы молодая леди никогда в глаза не видела  мистера Уинкля. Вот что я хотел сказать, сэр, и надеюсь, что теперь я успокоил  этого джентльмена.    

После утешительных замечаний мистера Уэллера наступила короткая  пауза. Затем мистер Бен Эллен, встав со стула, объявил, что никогда больше не  увидит Арабеллы, а мистер Боб Сойер, презирая лестные заверения Сэма, поклялся  жестоко отомстить счастливому супругу.    

Но как раз в тот момент, когда страсти разгорелись и грозили  остаться в таком состоянии, мистер Пиквик обрел могущественную союзницу в лице  старой леди, которая, — по-видимому, весьма потрясенная той речью, какую  он произнес в защиту ее племянницы, — рискнула высказать мистеру  Бенджемину Эллену несколько утешительных мыслей в таком духе: пожалуй, в конце  концов хорошо, что не случилось чего-нибудь похуже; чем меньше об этом  говорить, тем скорее все уладится, и, честное слово, она не уверена, так ли уж  это плохо; что сделано, того не переделаешь, и если горю ничем не поможешь,  значит надо терпеть — и добавила еще немало таких же оригинальных и ободряющих  доводов. На все это мистер Бенджемин Эллен отвечал, что он отнюдь не намерен  оказать неуважение тетушке или кому бы то ни было из присутствующих, но если им  все равно и они позволят ему поступать по-своему, то он предпочитает безумно  ненавидеть свою сестру до самой смерти и даже после оной.    

Наконец, когда об этом решении было заявлено раз пятьдесят,  старая леди, внезапно выпрямившись и приняв величественную осанку, пожелала  узнать, за какие такие провинности ей не оказывают уважения, подобающего ее  возрасту и достоинству; и почему она должна просить и умолять своего  собственного племянника, которого она помнит лет за двадцать пять до его  рождения и знала лично, когда у него во рту не было ни единого зуба, не говоря  уже о том, что она присутствовала при первой его стрижке и принимала участие во  многих других чрезвычайно важных церемониях, и одно это дает ей право требовать  от него любви, послушания и сочувствия до конца жизни.    

Пока добрая леди распекала мистера Бена Эллена, Боб Сойер и  мистер Пиквик удалились для конфиденциального разговора в соседнюю комнату, и  там мистер Сойер, как было замечено мистером Пиквиком, прикладывался несколько  раз к горлышку черной бутылки, под влиянием которой на его физиономии появилось  беззаботное и даже веселое выражение. Наконец, он с бутылкой в руке вышел из  комнаты и, выразив сожаление по поводу того, что свалял дурака, предложил тост  за здоровье и благополучие мистера и миссис Уинкль, коих он, чуждый всякой  зависти, готов поздравить.    

Услышав эти слова, мистер Бен Эллен вдруг вскочил со стула  и, схватив бутылку, откликнулся с такой готовностью на тост, что лицо у него  почернело, как сама бутылка, ибо напиток отличался крепостью. Затем черная  бутылка стала переходить из рук в руки, пока не опустела, вызвав столько  рукопожатий и поздравлений, что даже металлическая физиономия мистера Мартина  расплылась в улыбку.    

— А теперь, — сказал Боб Сойер, потирая  руки, — мы чудесно проведем вечер.    

— Как ни досадно, но я должен вернуться в  гостиницу, — возразил мистер Пиквик. — За последнее время я отвык от  путешествий, и поездка чрезвычайно утомила меня.    

— Не выпьете ли вы чаю, мистер Пиквик? — с  покоряющей любезностью предложила старая леди.    

— Благодарю вас, никак не могу, — отвечал сей  джентльмен.    

Дело в том, что возрастающее расположение старой леди и  послужило главной причиной, побудившей мистера Пиквика удалиться. Он вспомнил  миссис Бардл, и от каждого взгляда старой леди его бросало в холодный пот.    

Так как мистер Пиквик решительно отказался остаться, то  условились, по его инициативе, что мистер Бенджемин Эллен поедет вместе с ним к  мистеру Уинклю-старшему и карета будет подана завтра к девяти часам утра. Затем  мистер Пиквик распрощался и в сопровождении Сэмюела Уэллера отправился в  гостиницу «Кустарник». Следует отметить, что физиономия мистера Мартина  судорожно исказилась, когда он прощался с Сэмом и пожимал ему руку, и что он  выжал из себя улыбку и ругательство одновременно. На основании таких симптомов  те, кто был близко знаком со странностями этого джентльмена, заключили, что он  чрезвычайно доволен обществом мистера Уэллера и добивается чести более близкого  с ним знакомства.    

— Прикажете занять для вас отдельный кабинет,  сэр? — осведомился Сэм, когда они прибыли в «Кустарник».    

— Нет, не стоит, Сэм, — отвечал мистер Пиквик. Я  уже пообедал в ресторане и скоро лягу спать. Посмотрите, Сэм, есть ли  кто-нибудь в комнате для торговых агентов.    

Мистер Уэллер отправился исполнять поручение и вскоре доложил,  что там никого нет, кроме одноглазого джентльмена, который распивает  подслащенный портвейн с лимоном вместе с хозяином гостиницы.    

— Я присоединюсь к ним, — сказал мистер Пиквик.    

— Чудной парень этот одноглазый, сэр, — сообщил  мистер Уэллер, шагая впереди. — Такой чепухи наболтал хозяину, что тот  хорошенько не знает, на ногах он стоит или на голове.    

Когда мистер Пиквик вошел, человек, к которому относилось  это замечание, сидел в дальнем углу комнаты и курил большую голландскую трубку,  не спуская единственного глаза с круглолицого хозяина, жизнерадостного на вид  старика. Ему он только что рассказал какую-то поразительную историю, о чем  свидетельствовали отрывистые восклицания вроде: «Ну, ни за что бы не поверил!  Да слыханное ли это дело! В голову бы не пришло, что такие вещи случаются!», и  другие возгласы изумления, невольно вырывавшиеся у хозяина, когда он встречал  пристальный взгляд одноглазого.    

— Здравствуйте, сэр, — сказал одноглазый мистеру  Пиквику. — Прекрасный вечер, сэр.    

— О да! — отозвался мистер Пиквик, когда слуга  поставил перед ним графинчик бренди и горячую воду.    

Пока мистер Пиквик разбавлял бренди водой, одноглазый зорко  посматривал на него и, наконец, сказал:    

— Как будто я с вами уже встречался.    

— Что-то не припоминаю, — отвечал мистер Пиквик.    

— Ну, конечно! — сказал одноглазый. — Вы меня  не знаете, а я знал двух ваших друзей, которые останавливались в итенсуиллском  «Павлине» во время выборов.    

— Ах, вот как! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Вот-вот, — подтвердил одноглазый. — Я  рассказал им одну историю о своем приятеле Томе Смарте. Быть может, они вам  говорили об этом.    

— Частенько, — улыбаясь, ответил мистер Пиквик.  Кажется, это был ваш дядя?    

— Нет, только друг моего дяди, — возразил  одноглазый.    

— А все-таки удивительный человек был этот ваш дядя, —  заметил хозяин гостиницы, покачивая головой.    

— Да, пожалуй, что так, — согласился одноглазый.  Об этом самом дяде, джентльмены, я могу вам рассказать историю, которая вас  удивит.    

— Неужели? — воскликнул мистер Пиквик. —  Непременно расскажите.    

Одноглазый торговый агент зачерпнул стакан портвейна из  чаши, выпил, затянулся голландской трубкой, крикнул Сэму Уэллеру, топтавшемуся  у двери, чтобы он не уходил, если ему хочется послушать, ибо эта история отнюдь  не секрет, и, уставившись единственным глазом в лицо хозяина, поведал историю,  которую мы изложим в следующей главе.    

 Глава XLIX,    

     

содержащая историю дяди торговою агента     

     

«Мой дядя, джентльмены, — начал торговый агент, —  был один из самых жизнерадостных, приятных и остроумных людей. Жаль, что вы его  не знали, джентльмены. А впрочем, нет, джентльмены, не жаль! Если бы вы его  знали, то по законам природы были бы вы все теперь или в могиле, или во всяком  случае так близко от нее, что сидели бы по домам и не показывались в обществе,  а, значит, я бы лишился бесценного удовольствия беседовать сейчас с вами.  Джентльмены, жаль, что ваши отцы и матери не знали моего дяди — они были бы в  восторге от него — в особенности ваши почтенные маменьки, это я наверняка знаю.  Если бы из многочисленных добродетелей, его украшавших, надлежало выбрать две,  превосходящие все остальные, то я бы сказал, что это было искусство  приготовлять пунш и петь после ужина. Простите, что я останавливаюсь на этих  печальных воспоминаниях о почтенном покойнике, — не каждый день встретишь  такого человека, как мой дядя.    

Джентльмены, я всегда считал весьма существенным для  характеристики дяди то обстоятельство, что он был близким другом и приятелем  Тома Смарта, агента большой торговой фирмы Билсон и Сдам, Кейтетон-стрит, Сити.  Дядя работал у Тиггина и Уэллса, но долгое время разъезжал по тем же дорогам,  что и Том. И в первый же вечер, когда они встретились, дяде по душе пришелся  Том, а Тому по душе пришелся дядя. Не прошло и получаса, как они уже побились  об заклад на новую шляпу, кто из них лучше приготовит кварту пунша и кто скорее  ее выпьет. Дяде досталось первенство по части приготовления, но Том Смарт на  половину чайной ложечки обставил дядю. Они выпили еще по кварте на брата за  здоровье друг друга и с тех пор стали закадычными друзьями. Судьба делает свое  дело, джентльмены, от нее не уйдешь.    

На вид мой дядя был чуточку ниже среднего роста, малость  потолще обыкновенной породы людей, с румянцем немножко ярче. Симпатичнейшее  лицо было у него, джентльмены, похож на Панча, но подбородок и нос благообразнее.  Глаза у него всегда добродушно подмигивали и поблескивали, а улыбка — не  какая-нибудь бессмысленная деревянная усмешка, а настоящая веселая, открытая,  благодушная улыбка — никогда не сходила с его лица. Однажды он вылетел из своей  двуколки и ударился головой о придорожный столб. Он свалился, оглушенный  ударом, и лицо у него было так исцарапано гравием, насыпанным возле столба,  что, по собственному выражению дяди, родная мать не узнала бы его, вернись она  снова на землю. И в самом деле, джентльмены, поразмыслив об этом, я тоже  считаю, что она бы его не узнала: дяде было два года семь месяцев, когда она  умерла, и очень возможно, что, не будь даже гравия, его сапоги с отворотами не  на шутку озадачили бы добрую леди, не говоря уже о его веселой красной физиономии.  Как бы там ни было, а он свалился у столба, и я не раз слыхал от дяди, что, по  словам человека, который его подобрал, он и тут улыбался так весело, словно  упал для собственного удовольствия, а когда ему пустили кровь и у него  обнаружились слабые проблески сознания, он первым делом уселся в постели,  захохотал во все горло, поцеловал молодую женщину, державшую таз, и потребовал  баранью котлету с маринованными грецкими орехами. Джентльмены, он был большим  любителем маринованных грецких орехов. Всегда говорил, что они придают вкус  пиву, если поданы без уксуса.    

В пору листопада мой дядя совершал большое путешествие,  собирая долги и принимая заказы на севере: из Лондона он ездил в Эдинбург, из  Эдинбурга в Глазго, из Глазго опять в Эдинбург, а оттуда на рыболовном судне в  Лондон. Да будет вам известно, что вторую поездку в Эдинбург он совершал для  собственного удовольствия. Бывало, отправлялся туда на неделю повидать старых  друзей; позавтракает с одним, закусит с другим, пообедает с третьим, а  поужинает с четвертым, и, стало быть, всю неделю занят. Не знаю, случалось ли  кому из вас, джентльмены, отведать настоящий сытный шотландский завтрак, а  потом среди дня закусите, бушелем устриц и выпить этак дюжину бутылок эля и  один-два стаканчика виски. Если случалось, то вы согласитесь со мной, что нужна  очень крепкая голова, чтобы после этого еще пообедать и поужинать.    

Но, да помилует бог ваши души, дяде моему все это было  нипочем! Он себя так приучил, что для него это была детская забава. Я слыхал от  него, что в любой день он мог перепить уроженцев Данди и вернуться после того  домой, даже не шатаясь; однако же, джентльмены, у дандийцев такие крепкие  головы и такой крепкий пунш, что крепче вряд ли вы найдете между двумя  полюсами. Я слыхал, как житель Глазго и житель Данди старались перепить друг  друга и пили пятнадцать часов, не вставая с места. Оба задохлись в один и тот  же момент, насколько это удалось установить, и все-таки, джентльмены, если не  считать этого, они были в полном порядке.    

Как-то вечером, ровно за двадцать четыре часа до отплытия в  Лондон, мой дядя ужинал у своего старого друга, члена городского совета Мак —  имярек и еще четыре слога, — который проживал в старом Эдинбурге. Тут была  жена члена городского совета, и три дочки члена городского совета, и взрослый  сын члена городского совета, и трое-четверо дюжих хитрых старых шотландцев с  косматыми бровями — член городского совета позвал их, чтобы почтить моего дядю  и повеселиться. Ужин был превосходный. Подали копченую лососину, копченую  треску, баранью голову, фаршированный бараний желудок — знаменитое шотландское  блюдо, джентльмены, — о нем мой дядя говаривал, что, поданное на стол, оно  всегда напоминает ему живот купидона, — и еще много разных вещей, очень  вкусных, хотя я и позабыл, как они называются. Девицы были хорошенькие и  симпатичные, жена члена городского совета — чудеснейшее создание в мире, а мой  дядя был в прекраснейшем расположении духа. И вот весь вечер молодые леди  хихикали и визжали, старая леди громко смеялась, а член городского совета и другие  старики непрерывно хохотали так, что даже побагровели. Что-то не припоминаю,  сколько стаканов тодди[153] выпил  каждый после ужина, но мне известно, что около часу ночи взрослый сын члена  городского совета затянул было первый куплет «Вот Уилли пива наварил», но впал  в беспамятство, а так как за последние полчаса только он да дядя были видны над  столом красного дерева, то дяде моему пришло в голову, что пора подумать и об  уходе — ведь пить-то начали с семи часов вечера, чтобы дядя мог вовремя попасть  домой. Но, рассудив, что невежливо будет уйти внезапно, дядя сам себя выбрал в  председатели, приготовил еще стаканчик тодди, встал, чтобы произнести тост за  свое собственное здоровье, обратился к самому себе с блестящей хвалебной речью  и выпил с большим энтузиазмом. Однако никто не проснулся. Тогда мой дядя  пропустил еще стаканчик, на этот раз не разбавляя водой, чтоб тодди ему не  повредило, и, схватив шляпу, вышел на улицу.    

Ночь была ненастная. Захлопнув за собой дверь, дядя покрепче  нахлобучил шляпу, чтобы не сорвало ветром, засунул руки в карманы и воззрился  на небо, желая определить, какова погода. Облака неслись с головокружительной  быстротой, то застилая луну, то позволяя ей красоваться во всем великолепии и  заливать светом окрестности, то с возрастающей быстротой заволакивая ее снова и  окутывая мраком все вокруг. «Этак не годится, — сказал мой дядя, обращаясь  к непогоде, словно она нанесла ему личное оскорбление. — Такая погода не  годится для моего путешествия. Никак не годится», — внушительно сказал  дядя. Повторив это несколько раз, он не без труда восстановил равновесие — так  долго он глазел на небо, что у него голова закружилась, — и весело  тронулся в путь.    

Дом члена городского совета был в Кенонгете, а дядя  направился в дальний конец Лит-уока, за милю с лишним. По обеим сторонам дороги  были разбросаны поднимавшиеся к темному небу высокие хмурые дома, с  потемневшими фасадами и окнами, которые как будто разделяли участь человеческих  глаз и, казалось, потускнели и запали от старости. Дома были в шесть, семь, восемь  этажей; этаж громоздился на этаж, — так дети строят карточные  домики, — отбрасывая темные тени на неровную мостовую и сгущая мрак черной  ночи. Несколько фонарей горело на большом расстоянии друг от друга, но они  служили только для того, чтобы освещать грязный проход в какой-нибудь узкий  тупик или общую лестницу с крытыми и извилистыми поворотами, ведущую в верхние  этажи. Равнодушно посматривая вокруг, как человек, который не раз все это видел  и не считает достойным особого внимания, дядя шагал посреди улицы, засунув  большие пальцы в карманы жилета, и, услаждая себя обрывками разных песен,  распевал с таким жаром и воодушевлением, что мирные честные обыватели  пробуждались от первого сна и дрожали в своих постелях, пока звуки не замирали  вдали. Затем, решив, что это какой-нибудь пьяный бездельник возвращается домой,  они укутывались потеплее и снова погружались в сон.    

Джентльмены, я описываю с такими подробностями, как мой дядя  шествовал посреди улицы, засунув пальцы в жилетные карманы, ибо, как он сам частенько  говаривал (и не без оснований), в этой истории нет ничего поразительного, если  вы сразу не усвоите, что дядя отнюдь не был в мечтательном или романтическом  расположении духа.    

Итак, засунув пальцы в жилетные карманы, шествовал дядя  посреди улицы, распевая то любовную, то застольную песню, а когда это ему  надоедало, он мелодически насвистывал, пока не дошел до Северного моста,  который соединяет старый Эдинбург с новым. Тут он на минуту остановился, чтобы  полюбоваться странными, беспорядочными скоплениями огоньков, нагроможденных  друг на друга и мерцавших высоко в воздухе, словно звезды, со стен замка с  одной стороны и с высот Колтон-хилла — с другой, как будто они освещали  подлинные воздушные замки. Внизу, в глубоком мраке, спал тяжелым сном старый живописный  город, Холирудский дворец и часовня, охраняемые днем и ночью, как говаривал  один приятель дяди, Троном старого Артура, мрачным и темным, вздымающимся, как  хмурый гений, над древним городом, который он так долго сторожит. Повторяю,  джентльмены, дядя остановился здесь на минуту, чтобы осмотреться, а затем,  отпустив комплимент погоде, которая начала проясняться, хотя луна уже заходила,  продолжал путь все так же величественно: держался с большим достоинством  середины дороги и, казалось, весьма не прочь был встретить кого-нибудь, кто бы  вздумал оспаривать его права на эту дорогу. Однако случилось так, что никто не  расположен был затевать спор, и дядя, засунув пальцы в жилетные карманы, шел  мирно, как ягненок.    

Дойдя до конца Лит-уока, он должен был миновать большой  пустырь, отделявший его от переулка, куда ему предстояло свернуть, чтобы  добраться до дому. В ту пору этот пустырь был огорожен и принадлежал какому-то  колесному мастеру, который заключил контракт с почтовым ведомством на покупку  старых, поломанных почтовых карет. Дяде моему — большому любителю карет старых,  молодых и среднего возраста — вдруг взбрело в голову свернуть с дороги только  для того, чтобы поглазеть на эти кареты сквозь щель в заборе. Он помнил, что их  там было штук десять — двенадцать, ветхих и разваливающихся. Джентльмены, мой  дядя был человек восторженный и впечатлительный; убедившись, что в щель плохо  видно, он перелез через забор и, преспокойно усевшись на старую ось, начал  задумчиво разглядывать почтовые кареты.    

Их было не меньше дюжины, — дядя хорошенько не помнил и  никогда не называл точной цифры, ибо был он на редкость аккуратен по части  цифр. Как бы там ни было, но они стояли тут, сбитые в кучу, и находились в  самом жалком состоянии. Дверцы были сняты с петель и унесены; обивка содрана,  лишь кое-где сохранились обрывки, державшиеся на ржавых гвоздях; фонарей не  было, дышла давным-давно исчезли, железо заржавело, краска облезла; ветер  свистел сквозь щели в деревянных остовах, а вода, скопившаяся на крышах, стекал  внутрь, и капли падали с глухим меланхолическим стуком. Это были гниющие  скелеты умерших карет, и в безлюдном месте, в ночное время, они производили  тяжелое, гнетущее впечатление.    

Дядя опустил голову на руки и задумался о тех энергических  торопившихся куда-то людях, которые в былые времена разъезжали в этих старых  каретах, а теперь изменились так же, как они. Думал о тех, кому эти дряхлые,  разрушающиеся экипажи привозили в течение многих лет изо дня в день, во всякую  погоду ожидаемую весточку, желанный денежный перевод, сведения о здоровье и  благополучии, нежданное сообщение о болезни и смерти. Купец, влюбленный, жена,  вдова, мать, школьник, даже маленький ребенок, бежавший к двери на стук  почтальона, — с каким нетерпением ждали они прибытия старой кареты! А где  они теперь?    

По уверению дяди, джентльмены, он обо всем этом успел тогда  подумать, но я подозреваю, что он это вычитал позднее из какой-нибудь книжки.  Он сам говорил, что задремал, сидя на старой колесной оси и глядя на  развалившиеся почтовые кареты, а проснулся, когда церковный колокол глухо  ударил два раза. А ведь дядя всегда был тугодумом, и если б он успел обо всем  поразмыслить, я не сомневаюсь, он думал бы по меньшей мере до половины  третьего. Вот почему, джентльмены, я решительно придерживаюсь того мнения, что  дядя задремал, ровно ни о чем не думая.    

Как бы там ни было, а на церковной колокольне пробило два  часа. Дядя проснулся, протер глаза и в изумлении вскочил.    

Как только пробили часы, на этом безлюдном, тихом пустыре  закипела жизнь и поднялась суматоха. Дверцы старых карет снова висели на  петлях, появилась обивка, железные части блестели, как новые, краска вернулась  на свое место, фонари были зажжены, подушки и плащи лежали на козлах,  носильщики совали пакеты в ящики, кондуктора прятали почтовые сумки, конюхи поливали  водой починенные колеса, какие-то люди суетились, прилаживая дышла к каретам;  появились пассажиры, привязывали чемоданы, впрягали лошадей, короче, было  совершенно ясно, что все эти почтовые кареты вот-вот тронутся в путь.  Джентльмены, дядя так широко раскрыл глаза, что до последней минуты своей жизни  не переставал удивляться, как ему удалось снова их закрыть.    

— Ну, что же вы стоите? — раздался голос, и дядя  почувствовал, как чья-то рука опустилась ему на плечо. Для вас оставлено одно  место внутри. Полезайте.    

— Для меня? — оглядываясь, воскликнул дядя.    

— Да, конечно.    

Джентльмены, дядя не нашелся что ответить — так он был  изумлен. А самым диковинным было то, что хотя здесь собралась целая толпа и  каждую секунду появлялись новые лица, но немыслимо было сказать, откуда они  взялись. Казалось, они каким-то чудесным образом выскакивали из-под земли или  возникали из воздуха и так же точно исчезали. Носильщик, положив вещи в карету  и получив плату, поворачивался и скрывался из виду, и не успевал дядя  поразмыслить о том, куда он делся, как уже появлялось с полдюжины носильщиков,  сгибавшихся под тяжестью тюков, которые, казалось, вот-вот их раздавят. А как  чудно были одеты пассажиры! В длинных широкополых кафтанах с широкими манжетами  и без воротничков, и в париках, джентльмены, в настоящих больших париках с  бантом на косичках. Дядя ровно ничего не понимал.    

— Ну, что же, вы намерены садиться? — спросил  человек, который уже обращался к дяде. Он был в костюме кондуктора почтовой  кареты, в парике и в кафтане с большущими манжетами. В одной руке он держал  фонарь, а в другой огромный мушкет, который собирался спрятать в ящик. —  Намерены вы садиться, Джек Мартин? — повторил кондуктор, поднося фонарь к  лицу дяди.    

— Что?! — попятившись, воскликнул дядя. — Это  еще что за фамильярность?    

— Так значится в списке пассажиров, — отвечал  кондуктор.    

— А не значится ли там еще «мистер»? — осведомился  дядя.    

Джентльмены, он считал, что называть его Джеком Мартином  было со стороны незнакомого кондуктора дерзостью, которой не допустила бы почтовая  контора, если бы она была об этом осведомлена.    

— Нет там мистера, — холодно отвечал кондуктор.    

— А за билет заплачено? — полюбопытствовал дядя.    

— Конечно, — ответил кондуктор.    

— Ах, вот оно что! — сказал дядя. — Ну,  значит, в путь. Которая карета?    

— Вот она, — отозвался кондуктор, указывая на  старомодную карету Эдинбург — Лондон со спущенной подножкой и открытой  дверцей. — Постойте! Еще пассажиры! Пропустите их.    

Едва кондуктор выговорил эти слова, как перед самым носом  дяди появился молодой джентльмен в напудренном парике и небесно-голубом кафтане  с серебряными галунами и очень широкими фалдами на холщовой подкладке. Тиггин и  Уэллс, джентльмены, торговали набивными тканями и жилетами, и, стало быть, мой  дядя сразу разобрался во всех этих материях. На нем были короткие штаны,  какие-то странные гамаши, подвернутые над шелковыми чулками, туфли с пряжками,  кружевные манжеты, на голове треуголка, а сбоку длинная шпага, суживающаяся к  концу. Жилет спускался ему на бедра, а концы галстука доходили до пояса. Он  торжественно приблизился к дверце кареты, снял шляпу и держал ее над головой в  вытянутой руке, оттопырив мизинец, как это делают иные жеманные люди, поднося к  губам чашку чаю; затем он щелкнул каблуками, важно отвесил низкий поклон и  протянул левую руку. Дядя хотел было шагнуть вперед и крепко пожать ее, как  вдруг заметил, что эти знаки внимания относились не к нему, а к молодой леди в  старомодном зеленом бархатном платье с длинной талией и корсажем, внезапно  появившейся у подножки кареты. Вместо шляпы, джентльмены, ее голову покрывал  черный шелковый капюшон. Собираясь сесть в карету, она на секунду оглянулась, и  такого красивого личика, как у нее, дядя никогда не видывал даже на картинках.  Она села в карету, придерживая одной рукой платье; и, — как говаривал мой  дядя, подкрепляя свои слова ругательством, когда рассказывал эту  историю, — он ни за что бы не поверил, что могут быть на свете такие  прелестные ножки, если бы не видел их собственными глазами. Но когда мелькнуло  передним это прекрасное лицо, дядя заметил, что молодая леди бросила на него  умоляющий взгляд и казалась испуганной и огорченной. Увидел он также, что  молодой человек в напудренном парике, несмотря на всю свою показную  галантность, весьма утонченную и благородную, крепко схватил молодую леди за  руку, когда она садилась в карету, и влез тотчас же вслед за ней. С ними  отправлялся на редкость безобразный человек в прилизанном коричневом парике, в  лиловом костюме, в сапогах, доходивших до бедер, и с очень большим палашом. А  когда он уселся рядом с молодой леди, которая забилась в угол, подальше от  него, дядя утвердился в первоначальной своей догадке, что тут происходит нечто  мрачное и таинственное, или, как он сам говаривал: тут что-то развинтилось.  Остается только удивляться, с какой быстротой он принял решение в случае  опасности помочь молодой леди, если она будет нуждаться в помощи.    

— Смерть и молния! — воскликнул молодой  джентльмен, хватаясь за шпагу, когда дядя влез в карету.    

— Кровь и гром! — заревел другой джентльмен.    

С этими словами он выхватил свой палаш и без лишних  церемоний сделал выпад против дяди. У дяди не было при себе оружия, но он очень  ловко сорвал с головы безобразного джентльмена треуголку и, насадив ее на  кончик его палаша, крепко зажал руками и не отпускал.    

— Проколите его сзади! — крикнул безобразный  джентльмен своему спутнику, пытаясь высвободить палаш.    

— Не советую! — отозвался дядя, грозно поднимая  ногу. — Я мозги у него вышибу или голову ему проломлю, если мозгов у него  нет.    

Понатужившись, мой дядя вырвал палаш из рук безобразного  джентльмена и вышвырнул его в окно кареты, после чего джентльмен помоложе снова  провозгласил: «Смерть и молния!» — я очень грозно опустил руку на эфес шпаги,  однако не вытащил ее из ножен. Быть может, — как говорил с улыбкой  дядя, — быть может, он боялся испугать леди.    

— Ну-с, джентльмены, — сказал дядя, преспокойно  усаживаясь, — в присутствии леди я не хочу никакой смерти, ни с молнией,  ни без нее, а крови и грома хватит с нас на одно путешествие. Поэтому, если вам  угодно, будем сидеть на своих местах, как мирные путешественники. Эй,  кондуктор, подайте этому джентльмену его нож!    

Как только дядя выговорил эти слова, кондуктор появился у  окна кареты, держа в руке палаш. Он поднял фонарь, протягивая палаш,  внимательно посмотрел в лицо моему дяде, а дядя при свете фонаря увидел, к  большому своему удивлению, великое множество кондукторов, столпившихся у  окна, — и все до единого смотрели на него очень внимательно. Он отроду не  видывал такого величества бледных лиц, красных кафтанов и зорких глаз.    

«Такой диковинной штуки никогда еще со мной не  бывало», — подумал дядя. — Разрешите вернуть вам вашу шляпу, сэр.    

Безобразный джентльмен молча взял свою треуголку,  вопросительно посмотрел на продырявленную тулью и, наконец, водрузил ее на  макушку своего парика с большой торжественностью, хотя эффект был слегка  испорчен тем, что в этот момент он оглушительно чихнул, и шляпа снова слетела.    

— В дорогу! — крикнул кондуктор с фонарем, влезая  на маленькое заднее сиденье.    

И они тронулись в путь. Когда они выехали со двора, дядя  посмотрел в окно и увидел, что остальные кареты с кучерами, кондукторами,  лошадьми и пассажирами в полном составе разъезжают по кругу со скоростью  примерно пяти миль в час. Дядя пришел в бешенство, джентльмены. Как человек,  занимавшийся коммерцией, он знал, что мешки с почтой — не игрушка, и решил  уведомить об этом почтамт, как только прибудет в Лондон.    

Впрочем, в данный момент его мысли были заняты молодой леди,  которая сидела в дальнем углу кареты, надвинув на лицо капюшон. Джентльмен в  небесно-голубом кафтане сидел против нее, а человек в лиловом костюме рядом с  ней, и оба не спускали с нее глаз. Стоило зашелестеть складкам капюшона, и дядя  слышал, как безобразный человек хватается за палаш, а по громкому дыханию  другого джентльмена угадывал (в темноте он не видел его лица), как тот пыжится,  словно хочет ее проглотить. Это раздражало дядю все больше и больше, и будь что  будет, а он решил разузнать, в чем тут дело. Он был восторженным поклонником  блестящих глаз, красивых лиц и хорошеньких ножек, короче говоря — питал  слабость к прекрасному полу. Это у нас в роду, джентльмены, — я и сам  таков.    

Дядя прибегал к разным уловкам, чтобы привлечь внимание леди  или хотя бы завязать разговор с таинственными джентльменами. Все было тщетно:  джентльмены не желали разговаривать, а леди не осмеливалась. Он не раз  высовывался из окна кареты и кричал во всю глотку, осведомляясь, почему они так  медленно едут. Но он мог орать до хрипоты — никто не обращал на него ни  малейшего внимания. Тогда он откинулся на спинку сиденья и задумался о красивом  лице и хорошеньких ножках. Дело пошло на лад: он не замечал, как летит время, и  не задавал себе вопросов, куда он едет и каким образом очутился в таком  странном положении. Впрочем, это и не могло особенно его беспокоить — он был широкой  натурой, бродягой, бесшабашным малым. Да, таков он был, джентльмены.    

Вдруг карета остановилась.    

— Эй! — воскликнул дядя. — Это еще что за  новости?    

— Вылезайте здесь, — сказал кондуктор, откидывая  подножку.    

— Здесь? — вскричал дядя.    

— Здесь, — подтвердил кондуктор.    

— Я и не подумаю вылезать, — заявил дядя.    

— Ладно, оставайтесь, — сказал кондуктор.    

— Останусь, — объявил дядя.    

— Дело ваше, — сказал кондуктор.    

Остальные пассажиры внимательно прислушивались к этому  диалогу. Убедившись, что дядя решил не выходить, молодой джентльмен протиснулся  мимо него, намереваясь высадить леди. В это время безобразный человек созерцал  дыру в тулье своей треуголки. Проходя мимо дяди, молодая леди уронила ему на  руку перчатку и, наклонившись к нему так близко, что он почувствовал на своем  носу ее горячее дыхание, шепнула одно только слово: «Помогите!» Джентльмены!  Дядя тотчас же выскочил из кареты с таким азартом, что она подпрыгнула на  рессорах.    

— А, так, значит, вы передумали, — сказал  кондуктор, увидев, что дядя стоит перед ним.    

Дядя несколько секунд смотрел на кондуктора, подумывая о  том, что, пожалуй, не худо было бы вырвать у него мушкет, выстрелить в лицо  человеку с большим палашом, другого ударить прикладом по голове, схватить  молодую леди и, воспользовавшись суматохой, удрать. Но, поразмыслив, он отверг  этот план, показавшийся ему слишком мелодраматическим, и последовал за двумя  таинственными джентльменами, входившими в старый дом, перед которым  остановилась карета. Шагая по обе стороны молодой леди, они свернули в коридор,  и дядя пошел за ними.    

Такого ветхого унылого дома дядя никогда еще не видывал.  Вероятно, здесь была когда-то большая гостиница, но теперь крыша во многих  местах провалилась, а лестницы были крутые, со стертыми и сбитыми ступенями. В  комнате, куда они вошли, находился большой камин, почерневший от дыма, но не  пылал в нем яркий огонь. Зола еще лежала белыми хлопьями в очаге, но камин был  холодный, а все вокруг казалось унылым и мрачным.    

— Недурно! — сказал дядя, озираясь по сторонам.  Почтовая карета подвигается со скоростью шести с половиной миль в час и  останавливается неведомо на какой срок в такой дыре. Это не по правилам. 06  этом будет сообщено. Я напишу в газеты.    

Дядя говорил довольно громко и непринужденно, желая втянуть  в разговор двух незнакомцев. Но те не обращали на него внимания и только  перешептывались и хмуро косились в его сторону. Леди находилась в другом конце  комнаты и один раз осмелилась сделать ему знак рукой, словно взывая о помощи.    

Наконец, двое незнакомцев подошли к дяде, и разговор  завязался всерьез.    

— Должно быть, любезный, вам неизвестно, что этот  кабинет заказан? начал джентльмен в небесно-голубом.    

— Да, любезный, неизвестно, — отвечал дядя. —  Но если таков отдельный кабинет, специально заказанный, то могу себе  представить, сколь комфортабелен общий зал.    

С этими словами дядя уселся на стул с высокой спинкой и  смерил глазами джентльмена так, что Тиггин и Уэллс могли бы снабдить его по  этой мерке набивной материей на костюм и не ошиблись бы ни на дюйм.    

— Убирайтесь вон! — сказали в один голос  незнакомцы, хватаясь за шпаги.    

— Что такое? — откликнулся дядя, притворяясь,  будто ровно ничего не понимает.    

— Убирайтесь отсюда, пока живы! — крикнул  безобразный человек, выхватывая свой огромный палаш из ножен и рассекая им  воздух.    

— Смерть ему! — провозгласил джентльмен в  небесно-голубом, также выхватывая шпагу и отступая на два-три шага. —  Смерть ему!    

Леди громко вскрикнула.    

Дядя мой всегда отличался большой храбростью и присутствием  духа. Притворясь равнодушным к тому, что здесь происходит, он украдкой  огляделся, отыскивая какой-нибудь метательный снаряд или оружие для зашиты, и в  тот самый момент, когда были обнажены шпаги, заметил в углу у камина старую  рапиру в заржавленных ножнах. Одним прыжком дядя очутился возле нее, выхватил  ее из ножен, молодецки взмахнул ею над головой, попросил молодую леди отойти в  сторону, швырнул стул в небесно-голубого джентльмена, а ножны — в лилового и,  воспользовавшись смятением, напал на обоих сразу.    

Джентльмены! В одном старом анекдоте — совсем не плохом, хотя  и правдоподобном, юный ирландский джентльмен на вопрос, умеет ли он играть на  скрипке, ответил, что нимало в этом не сомневается, но утверждать не смеет, ибо  ни разу не пробовал. Это можно применить к моему дяде и его фехтованию. До сей  поры он держал шпагу в руках один только раз, когда играл Ричарда Третьего в  любительском спектакле, но тогда он условился с Ричмондом, что тот, даже и не  пытаясь драться, даст проколоть себя сзади. А сейчас он вступил в бой с двумя  опытными фехтовальщиками: рубил, парировал, колол и проявлял замечательное  мужество и ловкость, хотя до сего дня даже и не подозревал, что имеет какое-то  представление об этой науке. Джентльмены, это только доказывает справедливость  старого правила: человек никогда не знает, на что он способен, до тех пор, пока  не проверит на деле.    

Шум битвы был ужасный: все три бойца ругались, как  кавалеристы, а шпаги скрещивались с таким звоном, словно все ножи и все  стальные орудия Ньюпортского рынка ударялись друг о друга. В разгар боя леди  (несомненно с целью воодушевить дядю) откинула капюшон и открыла такое  ослепительно прекрасное лицо, что дядя готов был драться с пятьюдесятью  противниками только бы заслужить ее улыбку, а потом умереть. Он и до этого  момента совершал чудеса храбрости, а теперь начал сражаться, как взбешенный  великан.    

В этот самый момент джентльмен в небесно-голубом оглянулся,  увидел лицо молодой леди, не прикрытое капюшоном, вскрикнул от злобы и ревности  и, направив оружие в ее прекрасную грудь, сделал выпад, целясь ей в сердце. Тут  мой дядя испустил такой отчаянный вопль, что дом задрожал. Леди проворно  отскочила в сторону, и не успел молодой человек обрести потерянное равновесие,  как она уже выхватила у него оружие, оттеснила его к стене и, вонзив шпагу по  самую рукоятку, пригвоздила его крепко-накрепко к стене.    

Это был подвиг доселе невиданный. С торжествующим криком  дядя, обнаруживая непомерную силу, заставил своего противника отступить к той  же стене и, вонзив старую рапиру в самый центр большого красного цветка на его  жилете, пригвоздил его рядом с другом. Так они оба и стояли, джентльмены,  болтая в агонии руками и ногами, словно игрушечные паяцы, которых дергают за  веревочку. Впоследствии дядя говаривал, что это наивернейший способ избавиться  от врага; против этого способа можно привести только одно возражение: он вводит  в расходы, ибо на каждом выведенном из строя противнике теряешь по шпаге.    

— Карету, карету! — закричала леди, подбегая к  дяде и обвивая его шею прекрасными руками. — Мы можем еще ускользнуть.    

— Можем? — повторил дядя. — Дорогая моя, но  ведь и убивать-то больше некого!    

Дядя был слегка разочарован, джентльмены: он находил, что  тихая любовная сцена после ратоборства была бы весьма приятна, хотя бы для  разнообразия.    

— Мы не можем медлить ни секунды, — возразила  молодая леди. — Он (она указала на молодого джентльмена в небесно-голубом)  — единственный сын могущественного маркиза Филтувилля.    

— В таком случае, дорогая моя, боюсь, что он никогда не  наследует титула, — заявил мой дядя, хладнокровно посматривая на молодого  джентльмена, который, как я уже сказал, стоял пришпиленный к стене, словно  майский жук. Вы пресекли этот род, моя милая.    

— Эти негодяи насильно увезли меня от родных и  друзей, — сказала молодая леди, раскрасневшись от негодования. —  Через час этот злодей женился бы на мне против моей воли.    

— Какая наглость! — воскликнул дядя, бросая  презрительный взгляд на умирающего наследника Филтувилля.    

— На основании того, что вы видели, — продолжала  молодая леди, — вы могли догадаться, что они сговорились меня убить, если  я обращусь к кому-нибудь за помощью. Если их сообщники найдут нас здесь, мы  погибли! Быть может, еще две минуты — и будет поздно. Карету!    

От волнения и чрезмерного усилия, которое потребовалось для  пригвождения маркиза, она упала без чувств в объятия дяди. Он подхватил ее и  понес к выходу. У подъезда стояла карета, запряженная четверкой вороных коней с  длинными хвостами и развевающимися гривами, но не было ни кучера, ни  кондуктора, ни конюха.    

Джентльмены! Надеюсь, я не опорочу памяти дяди, если скажу,  что, хотя он был холостяком, ему и раньше случалось держать в своих объятиях  леди. Я уверен даже, что у него была привычка целовать трактирных служанок, а  один-два раза свидетели, достойные доверия, видели, как он, на глазах у всех,  обнимал хозяйку трактира. Я упоминаю об этом факте, дабы пояснить, каким  удивительным созданием была эта прекрасная молодая леди, если она произвела  такое впечатление на дядю. Он говорил, что почувствовал странное волнение и  ноги у него задрожали, когда ее длинные черные волосы свесились через его руку,  а прекрасные темные глаза остановились на его лице, как только она очнулась. Но  кто может смотреть в кроткие, нежные темные глаза и не почувствовать волнения?  Я лично не могу, джентльмены. Я знаю такие глаза, в которые боюсь смотреть, и это  сущая правда.    

— Вы меня никогда не покинете? — прошептала  молодая леди.    

— Никогда, — сказал дядя. И говорил он искренне.    

— Мой милый защитник! — воскликнула молодая  леди. — Мой милый, добрый, храбрый защитник!    

— Не говорите так, — перебил дядя.    

— Почему? — спросила молодая леди.    

— Потому что у вас такие прелестные губки, когда вы это  говорите, — отвечал дядя. — Боюсь, что у меня хватит дерзости  поцеловать их.    

Молодая леди подняла руку, словно предостерегая дядю от  такого поступка, и сказала… Нет, она — ничего не сказала, она улыбнулась. Когда  вы смотрите на очаровательнейшие губки в мире и видите, как они складываются в  лукавую улыбку, видите их близко, и никого нет при этом, вы наилучшим образом  можете доказать свое восхищение их безукоризненной формой и цветом, если тотчас  же их поцелуете. Дядя так и сделал, и за это я его уважаю.    

— Слушайте! — встрепенувшись, воскликнула молодая  леди. — Стук колес и топот лошадей!    

— Так и есть! — прислушиваясь, согласился мой  дядя.    

Он привык различать стук колес и копыт, но сейчас  приближалось к ним издалека такое множество лошадей и экипажей, что немыслимо  было угадать их количество. Судя но грохоту, катило пятьдесят карет,  запряженных каждая шестеркой превосходных коней.    

— Нас преследуют! — воскликнула молодая леди, заламывая  руки. — Нас преследуют! Одна надежда на вас.    

На ее прекрасном лице отразился такой испуг, что дядя  немедленно принял решение. Он посадил ее в карету, попросил ничего не бояться,  еще раз прижался губами к ее губкам, а затем, посоветовав ей поднять оконную  раму, так как было холодно, взобрался на козлы.    

— Милый, подождите! — крикнула молодая леди.    

— Что случилось? — осведомился дядя с козел.    

— Мне нужно сказать вам кое-что, — пояснила  молодая леди. — Одно слово! Только одно слово, дорогой мой.    

— Не слезть ли мне? — спросил дядя.    

Молодая леди ничего не ответила, но снова улыбнулась. И как  улыбнулась, джентльмены! По сравнению с этой улыбкой первая никуда не годилась.  Мой дядя по мгновение ока спрыгнул со своего насеста.    

— В чем дело, милочка? — спросил оп, заглядывая в  окно кареты.    

Случилось так, что в то же самое время леди наклонилась к  окну, и моему дяде она показалась еще красивее, чем раньше. Они находились  очень близко друг от друга, джентльмены, и, стало быть, он никак не мог  ошибиться.    

— В чем дело, милочка? — спросил мой дядя.    

— Вы не будете любить никого, кроме меня, вы не  женитесь на другой? спросила молодая леди.    

Дядя торжественно поклялся, что никогда ни на ком другом не  женится. Тогда молодая леди откинулась назад и подняла окно. Дядя вскочил на  козлы, расставил локти, подхватил вожжи, схватил с крыши кареты длинный бич,  хлестнул переднюю лошадь, и вороные кони с длинными хвостами и развевающимися  гривами помчались, покрывая пятнадцать добрых английских миль в час и увлекая  за собой почтовую карету. Ого! Ну и летели же они!    

Грохот позади усиливался. Чем быстрее катилась старая  карета, тем быстрее мчались преследователи. Люди, лошади, собаки участвовали в  погоне. Шум был оглушительный, но еще громче звенел голос молодой леди,  понукавшей дядю и кричавшей: «Скорей, скорей!»    

Они неслись мимо темных деревьев, словно перышки,  подхваченные ураганом. Мимо домов, ворот, церквей, стогов сена они летели с  быстротой и грохотом бурного потока, вырвавшегося на волю. Но шум погони  нарастал, и дядя все еще слышал дикие вопли молодой леди: «Скорей, скорей!»    

Мой дядя не жалел бича, лошади рвались вперед и побелели от  пены, а погоня все приближалась, и молодая леди кричала: «Скорей, скорей!» В  этот критический момент дядя изо всех сил ударил ногой по ящику под козлами и…  увидел, что настало серое утро, а он сидит во дворе колесного мастера, на  козлах старой эдинбургской почтовой кареты, дрожит от холода и сырости и топает  ногами, чтобы согреться. Он слез с козел и нетерпеливо заглянул в карету,  отыскивая прекрасную молодую леди. Увы! У кареты не было ни дверцы, ни сиденья.  Остался один остов.    

Конечно, дядя прекрасно понимал, что тут кроется какая-то  тайна и все произошло именно так, как он рассказывал. Он остался верен великой  клятве, которую дал прекрасной молодой леди, — отказался ради нее от  нескольких трактирщиц, очень выгодных партий, и в конце концов умер холостяком.  Он всегда вспоминал, как чудно это вышло, когда он, совершенно случайно  перемахнув через забор, узнал, что призраки старых почтовых карет, лошадей,  кондукторов, кучеров и пассажиров имеют обыкновение путешествовать каждую ночь.  К этому он присовокупил, что, по его мнению, он был единственным живым  существом, которому довелось участвовать как пассажиру в одной из таких  поездок. И мне кажется, он был прав, джентльмены, — по крайней мере я ни о  ком другом никогда не слышал».    

— Хотел бы я знать, что возят в почтовых сумках эти  призраки карет? промолвил хозяин гостиницы, который с большим вниманием слушал  рассказ.    

— Конечно, мертвые письма[154], — ответил торговый агент.    

— Ах, вот оно что! — воскликнул хозяин. — Мне  это не приходило в голову.    

 Глава L    

     

Как мистер Пиквик отправился исполнять поручение и как он  с самого начала нашел поддержку у весьма неожиданного союзника     

     

На следующее утро лошади были поданы ровно без четверти  девять, мистер Пиквик и Сэм Уэллер заняли свои места — первый внутри кареты, а  второй снаружи, — и форейтор получил приказание ехать к дому мистера Боба  Сойера, чтобы захватить мистера Бенджемина Эллена.    

Когда экипаж остановился у подъезда с красным фонарем и  очень четкой надписью «Сойер, преемник Нокморфа», мистер Пиквик, высунувшись из  окна кареты, немало удивился, заметив, что мальчик в серой ливрее старательно  закрывает ставни. Столь необычайная и отнюдь не деловая процедура в этот ранний  утренний час немедленно побудила его построить две догадки: либо какой-нибудь  добрый друг и пациент мистера Боба Сойера скончался, либо сам мистер Боб Сойер  обанкротился.    

— Что случилось? — обратился мистер Пиквик к  мальчику.    

— Ничего не случилось, сэр, — отозвался мальчик,  осклабившись до ушей.    

— Все в порядке! — крикнул Боб Сойер, неожиданно  появляясь в дверях с маленькой кожаной сумкой, грязной и тощей, в одной руке, и  с теплым пальто и шалью, перекинутыми через другую. — Я тоже еду, старина.    

— Вы? — воскликнул мистер Пиквик.    

— Я, — подтвердил Боб Сойер. — Это будет  настоящая экспедиция. Эй, Сэм, не зевайте!    

Обратив на себя внимание мистера Уэллера, мистер Боб Сойер  швырнул ему кожаную сумку, которая была немедленно спрятана под сиденье Сэмом,  явно восторгавшимся всей этой сценой. Покончив с сумкой, мистер Боб Сойер с  помощью мальчика кое-как натянул на себя теплое пальто, которое было на  несколько номеров меньше, чем следовало, а затем, подойдя к карете, просунул  голову в окно и оглушительно захохотал.    

— Каков сюрприз! — воскликнул Боб, вытирая слезы  обшлагом теплого пальто.    

— Мой дорогой сэр, — с некоторым замешательством  промолвил мистер Пиквик, — я не подозревал, что вы будете нас  сопровождать.    

— Ну, конечно, не подозревали, — отвечал Боб,  схватив мистера Пиквика за отворот пальто. — В этом вся соль.    

— В этом вся соль? — переспросил мистер Пиквик.    

— Разумеется, — подтвердил Боб. — Это, знаете  ли, и есть сюрприз, а моя практика пусть сама о себе позаботится, раз она  решила не заботиться обо мне.    

Объяснив таким образом, почему закрыты ставни, мистер Боб  Сойер указал на аптеку и снова залился неудержимым смехом.    

— Помилуй бог, ведь вы безумец! Как можно оставлять  больных без всякой помощи? — серьезно заметил мистер Пиквик.    

— Что же тут такого? — возразил Боб. — Я,  знаете ли, на этом заработаю. Ни один из них не платит. И вдобавок, —  продолжал Боб, понизив голос до конфиденциального шепота, — они тоже не  останутся в убытке. Дело в том, что мои лекарства на исходе, а денег сейчас  нет, значит мне пришлось бы давать всем поголовно каломель, и кое-кому это  несомненно принесло бы вред. Итак, все к лучшему.    

Ответ был философический и весьма разумный, и к этому мистер  Пиквик оказался неподготовленным. Он помолчал, а затем сказал уже не столь  решительным тоном:    

— Друг мой, ведь карета двухместная, а я сговорился с  мистером Элленом.    

— Обо мне не беспокойтесь, — отвечал Боб, — я  все улажу. Мы с Сэмом поместимся вдвоем на запятках. Посмотрите-ка, эта записка  будет приклеена к двери: «Сойер, преемник Нокморфа. Справиться напротив, у  миссис Крипс». Миссис Крипс — мать моего слуги. «Мистер Сойер очень  сожалеет, — скажет миссис Крипс, — но он ничего не мог поделать: рано  утром его увезли на консилиум с известнейшими хирургами… Не могли обойтись без  него… Настаивали, чтобы он во что бы то ни стало приехал… Труднейшая операция».  Дело в том, — прибавил в заключение Боб, — что я рассчитываю извлечь  из этой поездки пользу. Если о ней напечатают в одной из местных газет, моя  карьера обеспечена. А вот и Бен! Ну, полезайте!    

Торопливо бросив эти слова, мистер Боб Сойер отстранил  форейтора, впихнул своего друга в карету, захлопнул дверцу, поднял подножку,  приклеил записку к двери, запер дверь, ключ положила карман, вскочил на  запятки, отдал приказ трогаться в путь, — и все это проделал с такой  необычайной стремительностью, что не успел мистер Пиквик хорошенько обсудить,  следует ли мистеру Бобу Сойеру ехать с ними, как они уже отправились в дорогу,  и мистер Боб Сойер окончательно и бесповоротно утвердился на своем месте.    

Пока они ехали по улицам Бристоля, шутник Боб не снимал  своих профессиональных зеленых очков и держал себя с подобающей важностью и  солидностью, ограничиваясь остротами исключительно для увеселения мистера  Сэмюела Уэллера. Но когда они выехали на дорогу, он спрятал зеленые очки, а  вместе с ними солидность и начал выкидывать разные фокусы, рассчитанные на то,  чтобы привлечь внимание прохожих и сделать экипаж и пассажиров объектами,  достойными повышенного интереса. Самыми невинными из этих шуточек были весьма  звучное подражание корнет-а-пистону и демонстрирование малинового шелкового  носового платка, привязанного к трости, которою Боб размахивал с вызывающим  видом и с сознанием собственного превосходства.    

— Хотел бы я знать, — сказал мистер Пиквик,  прерывая спокойную беседу с Беном Элленом на тему о добродетелях его сестры и  мистера Уинкля, — хотел бы я знать, почему все прохожие глазеют на нас?    

— Выезд очень хорош, — не без гордости отозвался  Бен Эллен. — Полагаю, им не каждый день приходится видеть такую карету.    

— Возможно, — отвечал мистер Пиквик, — быть  может, и так. Очень может быть. По всей вероятности, мистер Пиквик убедил бы  себя в справедливости такого предположения, не выгляни он случайно из окна и не  обрати внимания на то, что взгляды прохожих меньше всего выражают почтительное  изумление и что между прохожими и кем-то, находившимся на крышке экипажа,  наладились телеграфические переговоры. Тогда у него мелькнула мысль, что это  может иметь некоторое отношение к проказам мистера Роберта Сойера.    

— Надеюсь, наш легкомысленный друг никакими глупостями  не занимается там, на запятках? — осведомился мистер Пиквик.    

— Что вы! Конечно, нет, — успокоил его Бен Эллен.  Боб — смирнейшее создание в мире, если он не навеселе.    

Тут послышались протяжные звуки корнет-а-пистона, а затем восторженные  крики и вопли, явно вырывавшиеся из глотки и легких смирнейшего создания в  мире, или, выражаясь проще, самого мистера Боба Сойера.    

Мистер Пиквик и мистер Бен Эллен многозначительно  переглянулись, и первый джентльмен, сняв шапку и высунувшись из окна кареты так  далеко, что чуть ли не весь его жилет очутился за окном, ухитрился, наконец,  увидеть своего веселого друга.    

Мистер Боб Сойер сидел не на запятках, а на крыше кареты,  широко раздвинув ноги, надев набекрень шляпу Сэмюела Уэллера и держа в одной  руке огромный сандвич, а в другой — солидных размеров фляжку, к которым он  прикладывался по очереди с величайшим наслаждением, и для разнообразия испускал  вопли и обменивался веселыми шутками с каждым встречным. Трость с малиновым  флагом была привязана вертикально к перилам заднего сиденья, на коем восседал  мистер Сэмюел Уэллер, щеголявший в шляпе Боба Сойера и также уплетавший двойной  сандвич, причем его оживленная физиономия явно выражала полное и безоговорочное  одобрение всему происходящему.    

Этого было достаточно, чтобы рассердить любого джентльмена,  наделенного, подобно мистеру Пиквику, чувством приличия, но положение  ухудшилось еще благодаря тому, что как раз в этот момент они повстречались с  пассажирской каретой, битком набитой внутри и снаружи, пассажиры которой явно  выражали свое удивление. Вдобавок восторженные возгласы ирландской семьи,  бежавшей за каретой мистера Пиквика и клянчившей милостыню, не отличались  сдержанностью. Особенно изощрялся глава семьи, вообразивший, будто видит перед  собой неотъемлемую часть политической или какой-нибудь иной торжественной  процессии.    

— Мистер Сойер! — крикнул мистер Пиквик в крайнем  возбуждении. — Мистер Сойер! Сэр!    

— Что? — откликнулся этот джентльмен, с величайшим  хладнокровием свешиваясь с крыши кареты.    

— Вы с ума сошли, сэр? — вопросил мистер Пиквик.    

— Ничуть не бывало, — ответил Боб. — Я просто  веселюсь.    

— Веселитесь, сэр? — воскликнул мистер Пиквик. Я  прошу вас убрать этот скандальный красный платок. Я настаиваю, сэр. Сэм,  уберите!    

Не успел Сэм вмешаться в дело, как мистер Боб Сойер  грациозно сорвал свое знамя, сунул его в карман, учтиво поклонился мистеру  Пиквику, вытер горлышко бутылки и начал переливать ее содержимое себе в глотку;  тем самым, не тратя лишних слов, он дал ему пенять, что пьет за его счастье и  благополучие. Покончив с этим делом, Боб заботливо заткнул бутылку пробкой и,  бросив благосклонный взгляд на мистера Пиквика, откусил солидный кусок сандвича  и улыбнулся.    

— Послушайте, — сказал мистер Пиквик, чей  мимолетный гнев не мог устоять перед непоколебимым самообладанием Боба, —  прошу вас, бросьте эти глупости.    

— Ладно! — согласился Боб, обменявшись шляпами. с  мистером Уэллером. Мне бы это и в голову не пришло, но я так оживился от езды,  что ничего не мог поделать.    

— Подумайте, на что это похоже, — увещевал его  мистер Пиквик. Позаботьтесь о приличиях.    

— Согласен! — отвечал Боб. — Это ни на что не  похоже. Конец делу, командир! Успокоенный такими уверениями, мистер Пиквик  снова спрятал голову в карету и поднял раму; но едва он возобновил разговор, прерванный  мистером Бобом Сойером, как с некоторым испугом заметил какой-то маленький  продолговатый темный предмет, появившийся за одном и нетерпеливо в него  постукивавший, словно он добивался, чтобы его впустили.    

— Что это такое? — воскликнул мистер Пиквик.    

— Похоже на фляжку, — заметил Бен Эллен, с  любопытством разглядывая упомянутый предмет сквозь очки. — Кажется, это  фляжка Боба.    

Догадка была совершенно правильная. Мистер Боб Сойер,  привязав фляжку к концу трости, барабанил ею в окно, выражая желание, чтобы его  друзья в карете отведали ее содержимое в добром согласии.    

— Что же нам делать? — осведомился мистер Пиквик,  посматривая на фляжку. — Эта выходка еще глупее прежних. — Пожалуй,  лучше всего взять фляжку в карету, — ответил мистер Бен Эллен. —  Поделом ему, если мы ее возьмем и оставим здесь, не правда ли?    

— Пожалуй, — согласился мистер Пиквик. —  Взять? — Мне кажется, это наилучший выход, — сказал Бен.    

Так как этот совет вполне совпадал с точкой зрения самого  мистера Пиквика, он осторожно опустил раму и отвязал фляжку от трости, после  чего трость исчезла и послышался громкий смех мистера Боба Сойера.    

— Какой веселый малый! — сказал мистер Пиквик, с  фляжкой в руке оглядываясь на своего спутника.    

— О да! — согласился мистер Эллен.    

— Совершенно немыслимо сердиться на него, —  заметил мистер Пиквик.    

— Об этом и речи быть не может, — отвечал  Бенджемин Эллен.    

Пока происходил этот краткий диалог, мистер Пиквик по  рассеянности откупорил фляжку.    

— Что это? — равнодушно осведомился Бен Эллен.    

— Не знаю, — столь же равнодушно отозвался мистер  Пиквик. — Пахнет как будто молочным пуншем.    

— Вот как? — сказал Бен.    

— Мне так кажется, — отвечал мистер Пиквик,  остерегаясь уклониться от истины. — Конечно, не отведав напитка, я не  берусь его определить.    

— А вы бы отведали, — посоветовал Бен. — Не  мешает знать, что это такое.    

— Вы думаете? — отозвался мистер Пиквик. — Ну  что ж, если вам любопытно это знать, конечно я не возражаю.    

Мистер Пиквик, всегда готовый жертвовать своими интересами  ради друзей, тотчас же отведал напитка.    

— Что это? — полюбопытствовал Бен Эллен,  нетерпеливо отвлекая его от такого занятия.    

— Странно! — причмокивая, сказал мистер Пиквик. Я  еще не могу определить. О да! — присовокупил он после второй пробы. —  Это пунш.    

Мистер Бен Эллен посмотрел на мистера Пиквика, мистер Пиквик  посмотрел на мистера Бена Эллена; мистер Бей Эллен улыбнулся, мистер Пиквик был  серьезен.    

— Поделом ему будет, — с некоторой суровостью  начал сей джентльмен, поделом ему будет, если мы выпьем все до последней капли.    

— То же самое и я подумал! — подхватил Бен Эллен.    

— Неужели? — сказал мистер Пиквик. — В таком  случае за его здоровье.    

С этими словами сей превосходный джентльмен энергически  хлебнул из фляжки и передал ее Бену Эллену, который не замедлил последовать его  примеру. Теперь оба улыбались, и с молочным пуншем постепенно было покончено.    

— В конце концов, — заметил мистер Пиквик, допив  последние капли, — его проделки очень забавны. О да, очень смешны!    

— Ну, еще бы! — согласился мистер Бей Эллен.    

В доказательство того, что Боб Сойер был одним из  уморительнейших ребят, он начал развлекать мистера Пиквика длинным и  обстоятельным рассказом о том, как этот джентльмен однажды допился до белой  горячки и ему пришлось обрить голову. Это приятное и занимательное  повествование было прервано, когда карета остановилась перед гостиницей  «Колокол» на Берклиевской пустоши для смены лошадей.    

— Послушайте, мы здесь дообедаем? — осведомился  Боб, заглядывая в окно.    

— Пообедаем? — удивился мистер Пиквик. — Да  ведь мы проехали только двенадцать миль, а нам остается еще восемьдесят семь с  половиной.    

— Вот потому-то мы и должны закусить перед утомительным  путешествием, доказывал мистер Боб Сойер.    

— Мыслимое ли дело — обедать в половине  двенадцатого? — возразил мистер Пиквик, взглянув на часы.    

— Вы правы, — согласился Боб, — самое  подходящее время для завтрака. Эй вы, сэр! Завтрак на троих, немедленно, а  экипаж подождет четверть часа. Распорядитесь, чтобы подали все холодные  закуски, какие тут есть, несколько бутылок эля и лучшей мадеры.    

Поспешно, но с превеликой важностью отдав этот приказ,  мистер Боб Сойер тотчас же устремился в дом, дабы надзирать за приготовлениями.  Пяти минут не прошло, как он уже вернулся и объявил, что все идет прекрасно.    

Завтрак вполне оправдал похвалу, высказанную Бобом, и не  только этот последний, но и мистер Бей Эллен с мистером Пиквиком отдали ему  должное. При благосклонном участии всех троих эль и мадера бистро исчезли; а  когда лошади были поданы и путешественники заняли свои места, предварительно  наполним фляжку наилучшим суррогатом молочного пунша, какой только можно было  получить за такое короткое время, клорнет-пистон звучал, и красный флаг  развевался, не вызывая ни малейшего протеста со стороны мистера Пиквика.    

В гостинице «Хмелевая Жердь» в Тьюксбери они остановились  пообедать. По этому случаю было выпито еще некоторое количество эля, еще  некоторое количество мадеры и вдобавок некоторое количество портвейна, а фляжку  наполнили в четвертый раз. От совместного действия этих возбудителей мистер  Пиквик и мистер Бен Эллен спали крепким сном на протяжении тридцати миль, а Боб  и мистер Уэллер распевали на запятках дуэты. Было совсем темно, когда мистер  Пиквик очнулся и выглянул из окна.    

Разбросанные вдоль дороги коттеджи, грязноватая окраска всех  предметов, тяжелый воздух, тропинки, усыпанные золой и кирпичной пылью,  багровое зарево доменных печей вдали, густые клубы дыма, медленно выползавшие  из высоких труб и заволакивавшие окрестность, отблеск далеких огней, громоздкие  возы, тащившиеся по дороге и нагруженные звенящими железными прутьями или  тяжелыми тюками, — все указывало на быстрое приближение к большому  фабричному городу, Бирмингему.    

Когда они с грохотом проезжали по узким улицам, ведущим к  деловому центру, шум и суета, вызванные напряженной работой, становились все  назойливее. Улицы были запружены рабочим людом. Гул, сопровождавший работу,  вырывался из каждого дома, в верхних этажах все окна были освещены, а от шума  колес и стука машин дрожали стены. Огни печей — их багровый отблеск был виден  за много миль — ярко пылали в больших мастерских и на фабриках. Удары молота,  свист пара, глухой, тяжелый грохот машин казались варварской музыкой,  доносившейся из всех кварталов.    

Форейтор гнал лошадей по широким улицам, мимо красивых,  залитых светом магазинов, расположенных по дороге к «Старой королевской  гостинице», а мистер Пиквик все еще не успел обдумать весьма трудное и  щекотливое поручение, которое привело его сюда.    

Щекотливость этого поручения и трудности, связанные с  удовлетворительным его выполнением, отнюдь не уменьшались благодаря добровольной  поддержке мистера Боба Сойера. По правде говоря, мистер Пиквик сознавал, что в  данном случае не стал бы искать его общества, как бы ни было оно приятно. Мало  того, он охотно отдал бы порядочную сумму за то, чтобы мистера Боба Сойера  немедленно препроводили куда-нибудь подальше, этак миль за пятьдесят.    

Мистер Пиквик не был лично знаком с мистером  Уинклем-старшим, но раза два обменялся с ним письмами, посылая утешительные  сведения в ответ на его запросы относительно нравственности и поведения его сына.  Он волновался, понимая, что первый визит в сопровождении Боба Сойера и Вена  Эллена, слегка подвыпивших, отнюдь не является надежнейшим и вернейшим  средством снискать расположение мистера Уинкля-старшего…    

«А впрочем, — размышлял мистер Пиквик, успокаивая  самого себя, — я сделаю все, что в моих силах. Я должен повидаться с ним  сегодня же вечером, как я твердо обещал. Если они во что бы то ни стало  пожелают меня сопровождать, я по возможности сокращу свидание и буду надеяться,  что они ради собственного блага постараются держать себя прилично».    

Пока он утешал себя такими соображениями, карета  остановилась у двери «Старой королевской гостиницы». Бена Эллена, погруженного  в мертвый сон, кое-как растолкал и вытащил за шиворот мистер Сэмюел Уэллер,  после чего мистер Пиквик получил возможность выйти из кареты. Их ввели в  комфортабельную комнату, и мистер Пиквик поспешил осведомиться у лакея, где  находится резиденция мистера Уинкля.    

— Совсем близко, сэр, — ответил лакей, —  ярдах в пятистах, не больше, сэр. Мистер Уинкль — владелец пристани на канале,  сэр. А дом, где он проживает… Да что я говорю, сэр! И пятисот ярдов не будет,  сэр!    

Лакей задул свечу и сделал вид, будто хочет снова зажечь ее,  чтобы предоставить мистеру Пиквику возможность задать еще какой-нибудь вопрос,  буде он того пожелает.    

— Не хотите ли закусить, сэр? — спросил лакей,  зажигая свечу и приходя в уныние от молчания мистера Пиквика. — Чаю или  кофе, сэр? Обед, сэр?    

— Сейчас ничего не надо.    

— Слушаю, сэр. Прикажете заказать ужин, сэр?    

— Нет, не сейчас.    

— Слушаю, сэр.    

Неслышными шагами он направился к двери, но затем  остановился, оглянулся и вкрадчиво спросил:    

— Не прикажете ли прислать вам горничную, джентльмены?    

— Пришлите, если вам угодно, — отвечал мистер  Пиквик.    

— Если вам угодно, сэр.    

— И принесите содовой воды, — сказал Боб Сойер.    

— Содовой воды, сэр? Слушаю, сэр.    

Получив, наконец, какое-то приказание, по-видимому снявшее с  него непосильное бремя, лакей незаметно испарился. Лакеи никогда не ходят и не  бегают. Они отличаются своеобразной и таинственной способностью, неведомой  остальным смертным, улетучиваться из комнаты.    

Содовая вода пробудила легкие признаки жизни в мистере Бене  Эллене, после чего, уступив уговорам, он вымыл лицо и руки и позволил Сэму  почистить платье. Мистер Пиквик и Боб Сойер тоже привели себя в порядок после  путешествия, и все трое, взявшись под руки, отправились к мистеру Уинклю. Боб  Сойер, шагая по улице, отравлял воздух табачным дымом.    

На расстоянии четверти мили, в тихой, солидной на вид улице,  стоял старый кирпичный дом с тремя ступеньками, ведущими к двери с медной  табличкой, на которой жирным прямым шрифтом было начертано: «М-р Уинкль».  Ступеньки были очень белые, кирпичи очень красные, а дом очень чистый. Мистер  Пиквик, мистер Бенджемин Эллен и мистер Боб Сойер остановились перед ним, когда  часы пробили десять.    

На стук вышла опрятная служанка и выпучила глаза, увидев  трех незнакомцев.    

— Мистер Уинкль дома, моя милая? — осведомился  мистер Пиквик.    

— Он собирается ужинать, сэр, — ответила девушка.    

— Пожалуйста, передайте ему эту карточку, —  попросил мистер Пиквик. Скажите, что мне совестно беспокоить его в такой  поздний час, но я во что бы то ни стало должен повидаться с ним сегодня, а я  только что приехал.    

Девушка пугливо посмотрела на мистера Боба Сойера, который  строил удивительные гримасы, выражая свое восхищение ее красотой, затем,  покосившись на шляпы и пальто, висевшие в коридоре, вызвала другую девушку и  попросила ее посторожить у входа, пока она сбегает наверх. Впрочем, часового  быстро сменили: девушка тотчас же вернулась, попросила извинения у  джентльменов, что заставила их ждать на улице, и ввела их в комнату,  напоминавшую не то контору, не то гардеробную. Главными предметами обстановки,  полезными и декоративными, служили: конторка, умывальник, зеркало для бритья,  стойка для сапог и приспособление для снимания их, высокий табурет, четыре  стула, стол и старые часы к недельным заводом. Над каминной доской виднелись  дверцы несгораемого шкафа, а две висячие полки для книг, календарь и несколько  пыльных регистраторов для бумаг красовались на стенах.    

— Простите, сэр, что я заставила вас дожидаться на  крыльце, — сказала девушка, зажигая лампу и приветливо улыбаясь мистеру  Пиквику. — Но я вас совсем не знала, а здесь столько бродяг шляется,  которые так и норовят что-нибудь стянуть…    

— Никаких извинений не требуется, моя милая, —  добродушно отозвался мистер Пиквик.    

— Решительно никаких, мое сокровище! — подхватил  Боб Сойер, шутливо протягивая руки и прыгая перед дверью, словно для того,  чтобы воспрепятствовать молодой леди выйти из комнаты.    

Молодую леди отнюдь не смягчило такое заигрывание, и она тут  же высказала свое мнение, что мистер Боб Сойер — «несносный человек». А когда  он начал приставать со своими любезностями, она оставила на его физиономии  отпечаток хорошенькой ручки и выбежала из комнаты, красноречиво выражая слое  презрение и отвращение к нему.    

Лишившись общества «молодой леди, мистер Боб Сойер придумал  новые развлечения: заглядывал в конторку, выдвигал ящики стола, делал вид,  будто взламывает несгораемый шкаф, повернул календарь лицом к стене, натягивал  сапоги мистера Уинкля-старшего поверх собственных и проделывал различные  забавные эксперимента с мебелью, что привело мистера Пиквика в невыразимый ужас  и смятение, а мистеру Бобу Сойеру доставило наслаждение.    

Наконец, дверь открылась, и маленький пожилой джентльмен в  костюме табачного цвета, представлявший собой точную копию мистера  Уинкля-младшего, с той только разницей, что пожилой джентльмен был лыс,  проворно вошел в комнату, держа в одной руке визитную карточку мистера Пиквика,  а в другой серебряный подсвечник.    

— Мистер Пиквик, как поживаете, сэр? — осведомился  Уинкль-старший, поставив подсвечник и протягивая руку. — Надеюсь, в добром  здоровье, сэр? Рад вас видеть. Присаживайтесь, мистер Пиквик, прошу вас, сэр. А  этот джентльмен…    

— Мой друг мистер Сойер, — сказал мистер  Пиквик. — Друг вашего сына.    

— О! — сказал мистер Уинкль-старший, довольно  хмуро посматривая на Боба. — Надеюсь, и вы здоровы, сэр?    

— В полном порядке, сэр, — отвечал Боб Сойер.    

— А другой джентльмен, — продолжал мистер  Пиквик, — как вы узнаете из письма, которое мне поручено передать  вам, — очень близкий родственник или, пожалуй, следовало бы сказать —  очень близкий друг вашего сына. Его фамилия Эллен.    

— Вой тот джентльмен? — спросил мистер Уинкль,  указывая визитной карточкой на Бена Эллена, который заснул в такой позе, что  видны были только его спина и воротник пальто.    

Мистер Пиквик хотел было ответить на этот вопрос, назвать  полностью имя и фамилию мистера Бенджемина Эллена и распространиться на тему о  его похвальных качествах, но в этот момент резвый Боб Сойер, дабы вернуть  своего приятеля к жизни, неожиданно ущипнул его за руку, после чего тот с  воплем вскочил. Сообразив, что находится в присутствии незнакомого человека,  мистер Бей Эллен приблизился к мистеру Уинклю и, минут пять горячо пожимая ему  обе руки, бормотал какие-то невнятные фразы, выражая восторг по случаю  знакомства с ним и гостеприимно осведомляясь, не желает ли он подкрепиться  после прогулки или предпочитает подождать «до обеденного часа», после чего сел,  глупо озираясь по сторонам, словно не имел понятия о том, где находится, —  да так оно и было в действительности.    

Все это весьма смущало мистера Пиквика, тем более что мистер  Уинкль-старший был явно поражен эксцентрическим — чтобы не сказать чудовищным —  поведением его спутника. Желая поскорее покончить с этим, он вынул письмо из  кармана и, протягивая его мистеру Уинклю-старшему, сказал:    

— Сэр, это письмо от вашего сына. Ознакомившись с его  содержанием, вы узнаете, что на вашем благосклонном и отеческом отношении  зиждется все его счастье и благополучие. Сделайте одолжение, прочтите, его  спокойно и хладнокровно, а затем обсудите этот вопрос со мной в том духе и в  тех выражениях, в каких надлежит его обсуждать. Сколь важно ваше решение для  вашего сына и как он волнуется, дожидаясь его, вы можете судить по тому, что я  явился к вам без предупреждения в такой поздний час и, — добавил мистер  Пиквик, покосившись на своих спутников, — при таких неблагоприятных  обстоятельствах.    

После этой прелюдии мистер Пиквик вручил потрясенному  мистеру Уинклю-старшему покаянное письмо на превосходнейшей веленевой бумаге  четыре страницы, исписанные мелким почерком. Затем, снова усевшись на стул, он  стал следить за выражением лица мистера Уинкля, — по правде говоря, с некоторой  тревогой, но в то же время с чистой совестью сознавая, что ему не в чем себя  винить или упрекать.    

Пожилой владелец пристани повертел письмо в руках, посмотрел  на него спереди, сзади и сбоку, тщательно исследовал пухлого мальчугана на  печати, бросил взгляд на мистера Пиквика, а затем, взобравшись на высокий  табурет и придвинув к себе лампу, сломал печать, развернул послание и,  приблизив его к лампе, приготовился читать.    

Как раз в этот момент мистер Боб Сойер, чей острый ум был в  течение нескольких минут погружен в спячку, состроил гримасу, подражая  покойному мистеру Гримальди[155] в  роли клоуна, как он изображен на портрете. Случилось так, что мистер  Уинкль-старший, который, вопреки предположениям мистера Боба Сойера, еще не  успел погрузиться в чтение, посмотрел поверх письма не на кого иного, как на  самого мистера Боба Сойера. Справедливо заключив, что вышеупомянутая гримаса  адресована ему с целью высмеять его собственную особу, он устремил строгий  взгляд на Боба, а на лице покойного мистера Гримальди появилось весьма приятное  выражение робости и замешательства.    

— Вы что-то сказали, сэр? — осведомился мистер  Уинкль-старший, нарушая зловещее молчание.    

— Нет, сэр, — отвечал Боб, в котором ничего не  осталось от клоуна, кроме чрезвычайно яркого румянца на щеках.    

— Вы в этом уверены, сэр? — допытываются мистер  Уинкль-старший.    

— Ах, боже мой, конечно, сэр, совершение уверен! —  отвечал Боб.    

— Мне послышалось, будто вы что-то сказали, сэр, —  негодующим тоном продолжал старый джентльмен. — Быть мoжeт, вы смотрели на  меня, сэр?    

— О нет, сэр, и не думал смотреть, — весьма учтиво  отвечал Боб.    

— Очень рад это слышать, сэр, — сказал мистер  Уинкль-старший.    

Величественно бросив хмурый взгляд на посрамленного Боба,  старый джентльмен снова поднес письмо к свету и на этот раз действительно начал  читать.    

Мистер Пиквик внимательно следил за ним, когда он переводил  взгляд с последней строки первой страницы на верхнюю строку второй, с последней  строки второй на верхнюю третьей и с последней строки третьей на верхнюю  четвертой, но по его неподвижному лицу нельзя было угадать, как он принял  сообщение о женитьбе сына, хотя мистеру Пиквику было известно, что оно  заключалось в первых же нескольких строках.    

Он прочел письмо до конца, сложил его со всей заботливостью  и аккуратностью, свойственной деловому человеку, и как раз в тот момент, когда  мистер Пиквик ждал сильного выражения чувств, обмакнул перо в чернила и сказал  с таким спокойствием, словно обсуждал самый простой бухгалтерский вопрос:    

— Вы знаете адрес Натэниела, мистер Пиквик?    

— В настоящее время — гостиница «Джордж и  Ястреб», — ответил сей джентльмен.    

— «Джордж и Ястреб». Где это?    

— Джордж-ярд, Ломберд-стрит.    

— В Сити?    

— Да.    

Старый джентльмен старательно записал адрес на обратной  стороне письма, затем спрятал письмо в конторку, запер на ключ, встал с  табурета и сказал, пряча в карман связку ключей:    

— Полагаю, больше нам обсуждать нечего, сэр?    

— Нечего, дорогой сэр? — с удивлением и  негодованием воскликнул сей мягкосердечный человек. — Нечего? Неужели вы  не выскажете своего мнения о столь знаменательном событии в жизни нашего  молодого друга? Неужели не поручите мне заверить его от вашего имени в вашей  неизменной любви к нему и заботливом отношении? Неужели не скажете ничего, что  могло бы воодушевить и успокоить и его и пребывающую в волнении молодую  женщину, которая ищет у него утешения и поддержки? Подумайте, мой дорогой сэр!    

— Я подумаю, — ответил старый джентльмен. В  данный, момент я ничего сказать не могу. Мистер Пиквик, я — человек деловой. Ни  за какие дела я не принимаюсь второпях, а что касается этого дела, то мне оно  отнюдь не нравится. Тысяча фунтов — небольшая сумма, мистер Пиквик.    

— Вы совершенно правы, сэр, — вмешался Бон Эллен,  сквозь сон припоминая, что свою тысячу он спустил без малейших  затруднений. — Вот умный человек! Боб, это очень смышленый малый.    

— Очень рад, что именно вы отдаете мне должное,  сэр, — сказал мистер Уинкль-старший, презрительно взглянув на мистера Бена  Эллена, который глубокомысленно покачивал головой. — Мистер Пиквик, дело  вот в чем: разрешив моему сыну год побродяжничать, повидать белый свет (что он  и сделал под вашим руководством), чтобы в жизнь он вступил не беспомощным  школьником, я отнюдь не ждал таких результатов. Ему это очень хорошо известно,  и если я лишу его теперь своей поддержки, у него нет никаких оснований  удивляться. Я его извещу, мистер Пиквик. Спокойной ночи, сэр. Маргарет,  откройте дверь.    

Тем временем Боб Сойер подталкивал мистера Бона Эллена,  понукая его сказать что-нибудь в защиту, и Бен без всяких предупреждений  разразился краткой, но сильной речью.    

— Сэр! — сказал мистер Бен Эллен, глядя на старого  джентльмена очень тусклыми и томными глазами и энергически размахивая правой  рукой. — Вы… вы бы постыдились самого себя.    

— Как брат молодой леди, вы несомненно являетесь судьей  в этом деле, отрезал мистер Уинкль-старший. Довольно! Пожалуйста, ни слова  больше, мистер Пиквик. Спокойной ночи, джентльмены. С этими словами старик взял  свечу и, открыв дверь, вежливо указал по направлению к выходу.    

— Вы пожалеете об этом, сэр, — произнес мистер Пиквик,  стискивая зубы, чтобы сдержать раздражение, ибо понимал, насколько важными  могут оказаться последствия этого раздражения для его молодого друга.    

— В настоящий момент я придерживаюсь другого  мнения, — спокойно отозвался мистер Уинкль-старший. Джентльмены, позвольте  еще раз пожелать вам спокойной ночи.    

Мистер Пиквик в гневе вышел на улицу. Мистер Боб Сойер,  совершенно обескураженный решительными мерами старого джентльмена, последовал  его примеру. Немедленно вслед за этим шляпа мистера Бена Эллена скатилась по  ступенькам лестницы, а ее примеру последовал и сам мистер Бон Эллен. По дороге  все трое молчали и, не поужинав, улеглись в постель. Засыпая, мистер Пиквик  размышлял о том, что, знай он, какой кремень мистер Уинкль-старший, вряд ли он  рискнул бы отправиться к нему с таким поручением.    

 Глава LI,    

     

в которой мистер Пиквик встречает старого знакомого, и  этому счастливому обстоятельству читатель обязан интереснейшими фактами, здесь  изложенными, о двух великих общественных деятелях, облеченных властью     

     

Утро, приветствовавшее мистера Пиквика ровно в восемь часов,  отнюдь не могло улучшить его расположение духа или развеять уныние, вызванное  непредвиденными результатами его миссии. Небо было темное и хмурое, воздух  сырой и холодный, улицы мокрые и грязные. Дым лениво стлался над трубами,  словно у него не хватало мужества подняться, а дождь моросил медленно и вяло,  точно ему лень было лить по-настоящему. Бойцовый петух во дворе, утратив  последние проблески привычного оживления, мрачно балансировал на одной ноге;  осел, понурив голову, хандрил под навесом и, судя по его задумчивому и жалкому  виду, размышлял о самоубийстве. На улице ничего не видно было, кроме зонтов, и  ничего не слышно, кроме стука патен и журчания дождя.    

За завтраком разговаривали очень мало. Даже Боб Сойер ощущал  влияние погоды и треволнений вчерашнего дня. Пользуясь его собственным образным  выражением, он был «пришиблен». То же можно сказать и о мистере Бене Эллене. То  же самое — и о мистере Пиквике.    

Томительно выжидая, когда погода прояснится, они читали и  перечитывали последний вечерний номер лондонской газеты с тем напряженным  интересом, какой можно наблюдать только в часы беспредельной скуки; с такою же  настойчивостью истоптали каждый дюйм ковра; так часто выглядывали на улицу, что  давали основание к обложению окон добавочными налогами; перебрали и истощили  все темы разговора; наконец, когда полдень не принес никакой перемены к  лучшему, мистер Пиквик решительно позвонил в колокольчик и заказал карету.    

Хотя дороги были грязные, а дождь моросил все упорнее и хотя  комья грязи и брызги залетали в открытые окна кареты, причиняя внутренним  пассажирам чуть ли не такое же беспокойство, как и пассажирам наружным, —  все-таки ехать и ощущать какое-то движение было бесконечно приятнее, чем сидеть  безвыходно в скучной комнате и смотреть, как скучный дождь поливает скучную  улицу, а потому, едва тронувшись в путь, все в один голос признали, что  произошла перемена к лучшему, и недоумевали, как могли они так долго  откладывать свой отъезд.    

Когда они остановились в Ковентри[156], от лошадей валил такой густой пар, что  конюх был совершенно невидим и слышался только его голос, когда он из тумана  заявил о своих надеждах получить при следующей раздаче наград первую золотую  медаль от Филантропического общества за то, что снял с форейтора шляпу. По  словам невидимого джентльмена, он (форейтор) неизбежно утонул бы в воде,  стекающей с полей шляпы, если бы конюх, проявив удивительное присутствие духа,  не сорвал ее с его головы и не вытер лицо захлебывающегося человека пучком сена.    

— Приятно! — заметил Боб Сойер, поднимая воротник  пальто и прикрывая рот, чтобы концентрировать пары только что выпитого  стаканчика бренди.    

— Очень, — безмятежно отозвался Сэм.    

— А вам как будто все равно? — спросил Боб.    

— А что толку, сэр, если бы мне и не было все  равно? — изрек Сэм.    

— Это неоспоримый довод, — согласился Боб.    

— Вот именно, сэр, — подтвердил мистер Уэллер. Все  к лучшему, как заметил кротко один молодой аристократ, когда ему дали пенсию за  то, что дед жены дяди его матери подал королю трут, чтобы раскурить трубку.    

— Мысль недурна, Сэм, — одобрил мистер Боб Сойер.    

— То же самое говорил до конца своей жизни молодой  аристократ в дни выдачи пенсии, — сообщил мистер Уэллер.    

— Случалось ли вам, — помолчав, продолжал Сэм,  посматривая на форейтора и говоря таинственным шепотом, — случалось ли  вам, когда вы учились у костоправов, навещать больного форейтора?    

— Что-то не припоминаю, — ответил Бо6 Сойер.    

— А когда вы появились (так говорится о привидениях) в  больнице, вам никогда не случалось видеть там форейтора?    

— Нет, — отвечал Боб, — не случалось.    

— И никогда не бывали на таком кладбище, где бы стоял  памятник форейтору, и мертвого форейтора вы никогда не видели? —  допытывался Сэм.    

— Никогда, — заявил Боб.    

— Правильно! — в торжеством воскликнул Сэм. —  И никогда не увидите. И еще кое-чего никто и никогда не увидит — мертвого осла.  Ни один человек не видел мертвого осла[157],  кроме джентльмена в коротких черных шелковых штанах, знакомого молодой женщины,  которая пасла козу; но то был французский осел и, стало быть, не регулярной  породы.    

— Какое же это имеет отношение к форейторам? —  полюбопытствовал Боб Сойер.    

— А вот послушайте, — отвечал Сэм. — Кое-кто  из очень умных людей утверждает, что и форейторы и ослы бессмертны, но я так  далеко не пойду, а скажу вот что: как только они почувствуют, что подходит  старость и работа им не под силу, они все вместе куда-то отправляются, обычным  порядком, по одному форейтору на пару ослов. Что с ними затем происходит —  никто не ведает, но, по всей вероятности, они забавляются в каком-нибудь другом  мире, потому что ни одному человеку не доводилось видеть, чтобы осел или  форейтор забавлялись на этом свете!    

Излагая эту изумительную научную теорию и подкрепляя ее  любопытными статистическими и иными данными, Сэм Уэллер коротал время, пока не  доехали до Данчерча, где получили сухого форейтора и свежих лошадей. Следующая  остановка была в Девентри, а затем в Таустере, и в конце каждого перегона дождь  лил сильнее, чем вначале.    

— Послушайте, — взмолился Боб Сойер, заглядывая в  окно кареты, когда они остановились у гостиницы «Голова Сарацина» в  Таустере, — этак, знаете ли, продолжаться не может.    

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик,  очнувшись от дремоты. — Боюсь, как бы вы не промокли.    

— Как бы я не промок? — повторил Боб. — Пожалуй,  это уже случилось. Кажется, я отсырел.    

Боб действительно отсырел: вода струилась у неге с шеи,  локтей, обшлагов и колен, и весь его костюм так блестел от воды, что можно было  принять его за клеенчатый.    

— Я немножко промок, — продолжал Боб, отряхиваясь  и разбрызгивая воду, словно ньюфаундлендская собака, только что выбравшаяся на  сушу.    

— Мне кажется, сегодня немыслимо ехать дальше, —  вмешался Бен.    

— Об этом и речи быть не может, сэр, — заявил Сэм  Уэллер, решив принять участие в совещании. — Было бы жестоко принуждать к  этому лошадей, сэр. Здесь есть постели, сэр, — Продолжал Сэм, обращаясь к  своему хозяину, — чистота и комфорт. В полчаса приготовят прекрасный обед,  сэр: куры и телячьи котлеты, сэр; французские бобы, картофель, торт и полный порядок.  Разрешите вам посоветовать, сэр, — оставайтесь-ка вы здесь. Следуйте моим  предписаниям, как сказал доктор.    

В этот момент, весьма кстати, подоспел хозяин «Головы  Сарацина», дабы подтвердить слова мистера Уэллера касательно удобств этой  гостиницы и подкрепить его мольбы мрачными предположениями о состоянии дорог я  об отсутствии свежих лошадей на следующей станции, а также непоколебимой  уверенностью в том, что дождь будет лить всю ночь, а к утру погода прояснится,  и другими заманчивыми доводами, известными содержателям гостиниц.    

— Все это верно, — сказал мистер Пиквик, — но  я должен как-нибудь отправить в Лондон письмо, чтобы оно было доставлено завтра  рано утром, иначе придется во что бы то ни стало рискнуть и ехать дальше.    

Хозяин просиял от восторга. Ничего не может быть легче,  стоит только джентльмену завернуть письмо в оберточную бумагу и отправить его  либо с почтовой, либо с пассажирской ночной каретой из Бирмингема. Если  джентльмен желает, чтобы письмо было доставлено как можно скорее, ему стоит  только написать на обертке: «доставить немедленно» — это верный способ, —  или «уплатить подателю сего лишних полкроны за немедленную доставку» — этот  способ еще вернее.    

— Прекрасно, — сказал мистер Пиквик, — в  таком случае мы остановимся здесь.    

— Джон! — крикнул хозяин. — Зажгите свечи в  «Солнце», разведите огонь в камине, джентльмены промокли! Пожалуйте сюда,  джентльмены. Не беспокойтесь о форейторе, сэр, я его пришлю, когда вы  позвоните. Джон, свечи!    

Свечи были принесены, огонь разведен и дрова подброшены.  Спустя десять минут лакей накрывал на стол, занавески были спущены, огонь ярко  пылал, и все вокруг имело такой вид (как всегда бывает во всех приличных  английских гостиницах), словно путешественников ждали и заблаговременно  позаботились об их комфорте.    

Мистер Пиквик уселся за отдельный столик и поспешно написал  записку мистеру Уинклю, сообщая, что задержался по случаю плохой погоды, по  завтра несомненно прибудет в Лондон. Эта записка была быстро завернута в бумагу  и вручена мистеру Сэмюелу Уэллеру для передачи в буфетную.    

Сэм оставил ее у хозяйки гостиницы и, обсушившись возле  кухонного очага, возвращался, чтобы снять башмаки со своего хозяина, как вдруг,  заглянув в приоткрытую дверь, увидел рыжеватого джентльмена, сидевшего за  столом над кипой газет и с такой саркастической улыбкой читавшего передовую  статью в одной из них, что нос у него искривился, а лицо дышало величественным  презрением.    

— Эге! — сказал Сэм. — Это лицо мне как будто  знакомо, а также очки и широкополая шляпа! Будь я проклят, если тут не пахнет  Итенсуиллом.    

Сэм отчаянно закашлялся, чтобы привлечь внимание  джентльмена. Джентльмен вздрогнул, поднял голову и очки, и Сэм увидел  глубокомысленную и вдумчивую физиономию мистера Потта, редактора «Итенсуиллской  газеты».    

— Прошу прощенья, сэр, — сказал Сэм, приближаясь к  нему с поклоном, мой хозяин здесь, мистер Потт.    

— Тише! Тише! — крикнул Потт и, втащив Сэма в  комнату, закрыл за ним дверь, всей своей физиономией неведомо почему выражая  испуг.    

— Что случилось, сэр? — осведомился Сэм, с  недоумением озираясь вокруг.    

— Даже шепотом не произносите моего имени! —  отвечал Потт. — Это Желтый округ. Если раздраженное население узнает, что  я здесь, меня разорвут в клочья!    

— Да неужели, сэр? — удивился Сэм.    

— Я паду жертвой их бешенства, — ответствовал  Потт. — Ну-с, молодой человек, что скажете о вашем хозяине?    

— Он с двумя приятелями остановился здесь на ночь по  дороге в Лондон, сообщил Сэм.    

— И мистер Уинкль с ним? — насупившись, спросил  Потт.    

— Нет, сэр. Мистер Уинкль остался дома, — ответил  Сэм. — Он женился.    

— Женился! — с жаром воскликнул Потт. Он помолчал,  мрачно улыбнулся и добавил глухим зловещим голосом: — Поделом ему!    

Выразив таким образом свою смертельную ненависть и холодное  торжество над поверженным врагом, мистер Потт осведомился, принадлежат ли  друзья мистера Пиквика к сторонникам Синих. Получив весьма удовлетворительный  ответ от Сэма, который знал об этом не больше, чем сам Потт, он согласился  последовать за ним в комнату мистера Пиквика, где его ждал сердечный прием.  Тотчас же было выдвинуто и принято предложение пообедать всем вместе.    

— Как идут дела в Итенсуилле? — полюбопытствовал  мистер Пиквик, когда Потт подсел к камину и все сняли мокрые сапоги и надели  сухие туфли. «Независимый» еще существует?    

— «Независимый», сэр, — отвечал Потт, — все  еще влачит свое жалкое, ничтожное существование. Ненавидимый и презираемый даже  теми немногими, которые знают о его презренном и гнусном прозябании,  захлебываясь потоками грязи, какие сам же изливает, оглушенный и ослепленный  испарениями своей же собственной гнили, непристойный орган печати, не  подозревая о своем падении, быстро погружается в предательскую трясину, которая  как будто служит ему твердой опорой среди низких классов общества, но тем не  менее смыкается над его головой и скоро поглотит его навеки.    

Выразительно отчеканив этот приговор (заимствованный из его  последней передовой статьи), редактор остановился, чтобы передохнуть, и  устремил величественный взор на Боба Сойера.    

— Вы еще молоды, — сказал Потт.    

Мистер Боб Сойер кивнул головой.    

— И вы также, сэр, — сказал Потт, обращаясь к Вену  Эллену.    

Бон признал справедливость этого обвинения.    

— И, надеюсь, вы оба впитали те Синие принципы, какие я  обязался перед народом Соединенного королевства защищать и проводить до конца  жизни, — продолжал Потт.    

— Видите ли, я, собственно говоря, в этом не  разбираюсь, — отозвался Боб Сойер. — Я…    

— Уж не Желтый ли он, мистер Пиквик? — перебил  Потт, отодвигая стул. Ваш друг не Желтый, сэр?    

— Нисколько! — возразил Боб. — В настоящее  время я похож на шотландскую материю, смесь всех цветов.    

— Колеблющийся, — торжественно определил  Потт, — колеблющийся! Сэр, я бы хотел показать вам восемь передовых  статей, появившихся в «Итенсуиллской газете». Мне кажется, я вправе утверждать,  что вы не замедлите после этого обосновать свои мнения на твердом н незыблемом  Синем фундаменте, сэр.    

— Пожалуй, я совсем посинею задолго до того, как  дочитаю их до конца, отвечал Боб.    

Мистер Потт подозрительно посмотрел на Боба Сойера ж,  повернувшись к мистеру Пиквику, сказал:    

— Вы читали литературные статьи, которые появляясь за  последние три месяца в «Итенсуиллской газете» вызвали всеобщее восхищение? Я бы  осмелился сказать — всеобщее изумление и восхищение?    

— Видите ли, — отозвался мистер Пиквик, слегка  смущенный таким вопросом, — я был очень занят другими делами и буквально  не имел возможности их прочесть.    

— А следовало бы это сделать, сэр, — с сердитой  гримасой сказал Потт.    

— Я прочту, — обещал мистер Пиквик.    

— Они написаны в форме пространного отзыва о книге,  трактующей о китайской метафизике, сэр, — сообщил Потт.    

— О! — отозвался мистер Пиквик. —  Произведение вашего пера?    

— Одного из моих сотрудников, сэр, — с  достоинством ответил Потт.    

— Трудный предмет, сказал бы я, — заметил мистер  Пиквик.    

— Чрезвычайно трудный, сэр! — с глубокомысленным  видом изрек Почт. Для этого он «натаскивался», пользуясь техническим, но  выразительным термином. По моему совету он читал Британскую энциклопедию.    

— В самом деде? — сказал мистер Пиквик. — Я и  не подозревал, что этот ценный труд содержит какие-нибудь сведения о китайской  метафизике.    

— Сэр! — продолжал Потт, положив руку на колено  мистера Пиквика и улыбаясь с сознанием собственного умственного  превосходства. — Сэр, о метафизике он прочел под буквой «М», а о Китае —  под буквой «К» и затем совокупил полученные сведения.    

Физиономия мистера Потта выражала такое необычайное величие  при воспоминании о сокровищах науки, вошедших в упомянутые статьи, что мистер  Пиквик не сразу осмелился возобновить разговор. Наконец, когда лицо редактора  постепенно разгладилось и обрело свойственное ему высокомерное выражение  морального превосходства, мистер Пиквик рискнул продолжить беседу и задал  вопрос:    

— Могу ли я осведомиться, какая великая цель увела вас  так далеко от родного города?    

— Та цель, которая побуждает и вдохновляет меня во всех  моих гигантских трудах, сэр, — с кроткой улыбкой ответил Потт, —  благо моей родины!    

— Вероятно, какая-нибудь общественная миссия, —  заметил мистер Пиквик.    

— Да, сэр, — подтвердил Потт, — вы  правы. — И, наклонившись к мистеру Пиквику, глухо прошептал: — Завтра  вечером будет Желтый бал в Бирмингеме.    

— Ах, боже мой! — воскликнул мистер Пиквик.    

— Да, сэр, и ужин, — добавил Потт.    

— Да что вы говорите! — удивился мистер Пиквик.    

Потт торжественно кивнул головой.    

Хотя мистер Пиквик и сделал вид, будто потрясен этим  сообщением, но он был столь мало сведущ в местной политике, что не мог в полной  мере уразуметь все значение упомянутого гнусного заговора. Заметив это, мистер  Потт извлек последний номер «Итенсуиллской газеты» и прочел следующую заметку:    

     

     «Тайные козни Желтых»    

     

Наш подлый противник не так давно изрыгнул свой черный яд в  тщетной и безнадежной попытке загрязнить славное имя нашего знаменитого и  достойного представителя, почтенного мистера Сламки — того Сламки, которому мы  задолго до того, как он занял свой теперешний ответственный и высокий пост,  предсказывали, что настанет день — и этот день настал, — когда страна  будет чествовать его и гордиться им, ее доблестным защитником и украшением. Наш  подлый противник, — говорим мы, — вздумал посмеяться над превосходным  луженым ведром для угля, которое было преподнесено этому великому человеку его  восторженными избирателями и по случаю покупки коего негодяй, скрывший свое  имя, инсинуирует, будто сам почтенный мистер Сламки внес более трех четвертей  подписной суммы через близкого друга своего дворецкого. Неужели эта рептилия не  понимает, что, даже буде это правда, почтенный мистер Сламки предстает перед  нами — если только сие возможно — в еще более ярком и ослепительном свете?  Неужели этот Тупица не постигает, что такое любезное и трогательное желание  исполнить волю избирателей должно навеки покорить сердца и души тех, которые  еще не стали хуже свиней или, иначе говоря, которые не так низко пали, как этот  упомянутый наш собрат? Но таковы гнусные уловки злокозненных Желтых! Этим не ограничиваются  их интриги. Здесь пахнет предательством. Заявляем смело — теперь, когда мы  вынуждены сделать это разоблачение, а затем искать защиты у страны и ее  констеблей, заявляем смело: в настоящее время идут тайные приготовления к  Желтому балу, каковой будет дан в Желтом городе в самом сердце Желтого  населения, под руководством Желтого церемониймейстера; на этом балу будут  присутствовать четверо Ультражелтых членов парламента, и вход будет  производиться только по Желтым билетам! Не содрогается ли наш дьявольский  собрат? Пусть корчится в бессильной злобе, когда мы начертаем слова: «Мы там  будем».    

     

— Вот, сэр! — добавил Потт, в изнеможении  складывая газету. — Таково положение дел.    

Так как в эту минуту хозяин гостиницы и лакей принесли обед,  мистер Потт приложил палец к губам, давая понять, что его жизнь находится в  руках мистера Пиквика и он рассчитывает на его осторожность. Мистеры Боб Сойер  и Бенджемин Эллен, непочтительно заснувшие во время чтения заметки из  «Итенсуиллской газеты», проснулись от одного магического слова «обед»,  произнесенного шепотом. Они сели за обед; к услугам их аппетита было хорошее  пищеварение, здоровье — к услугам аппетита, и пищеварения, и лакей — к услугам  всех этих трех свойств.    

За обедом и во время последовавшей беседы мистер Потт,  снизойдя до житейских тем, сообщил мистеру Пиквику, что итенсуиллский климат  оказался вреден для его супруги, и она решила побывать на различных модных  курортах, чтобы восстановить здоровье и душевные силы. Этими словами он  деликатно маскировал тот факт, что миссис Потт, приводя в исполнение часто  повторяемую угрозу о разводе, уехала навсегда вместе с верным телохранителем и,  благодаря договору, заключенному ее братом лейтенантом с мистером Поттом,  обеспечила себе половину редакторского жалованья и годовой, прибыли от  «Итенсуиллской газеты».    

Пока великий мистер Потт распространялся на эту и другие  темы, время от времени, освежая беседу цитатами из своих собственных  произведений, какой-то угрюмый на вид незнакомец, выглянув из окна кареты,  направлявшейся. в Бирмингем и остановившейся перед гостиницей, чтобы сдать  пакеты, пожелал узнать, может ли он рассчитывать, на такие удобства, как  кровать и постель, если вздумает здесь переночевать.    

— Разумеется, сэр, — ответил хозяин гостиницы.    

— Могу? В самом деле? — спросил незнакомец,  которому, судя по тону и манере, была свойственна подозрительность.    

— Несомненно, сэр, — ответил хозяин.    

— Хорошо, — сказал незнакомец. — Кучер, я  здесь выхожу. Кондуктор, мой саквояж!    

Отрывисто пожелав остальным пассажирам спокойной ночи,  незнакомец вылез из кареты. Это был невысокий джентльмен с очень жесткими  черными волосами, остриженными под дикобраза или под сапожную щетку и стоявшими  дыбом. Он держал себя сурово и величаво; манеры были повелительные, глаза,  зоркие, а вся осанка свидетельствовала о безграничной самоуверенности; и  сознании неизмеримого превосходства над остальными смертными.    

Этого джентльмена ввели в комнату, первоначально  предназначенную для патриотически настроенного мистера Потта, и лакей с немым  изумлением отметил странное совпадение: едва он зажег свечи, как незнакомец,  запустив руку в свою шляпу, вытащил оттуда газету и начал читать ее с тем же  негодующим презрением, какое час назад, отражаясь на величавой физиономии  Потта, парализовало энергию лакея. Он заметил также, что презрение мистера  Потта было вызвано газетой, называвшейся «Итенсуиллский независимый», тогда как  возмущение этого джентльмена пробудила «Итенсуиллская газета».    

— Позовите хозяина! — приказал незнакомец.    

— Слушаю, сэр, — ответил лакей.    

Хозяина позвали, и он явился.    

— Вы хозяин? — осведомился джентльмен.    

— Я, сэр, — отвечал хозяин.    

— Вы меня знаете? — спросил джентльмен.    

— Не имею этого удовольствия, сэр, — ответил  хозяин.    

— Моя фамилия Слерк, — сообщил джентльмен.    

Хозяин слегка поклонился.    

— Слерк, сэр! — высокомерно повторил  джентльмен. — Теперь, любезный, вы знаете, кто я такой?    

Хозяин почесал в затылке, посмотрел на потолок, на  незнакомца и слегка улыбнулся.    

— Любезный, вы знаете, кто я такой? — сердито  повторил незнакомец.    

Хозяин тщетно напрягал память и, наконец, ответил:    

— Не знаю, сэр.    

О небо! — воскликнул незнакомец, ударяя кулаком по  столу. — Вот она, слава!    

Хозяин попятился к двери. Незнакомец, не спуская с него  глаз, продолжал:    

— Вот она — благодарность за годы упорного труда на  благо народа! Я не вижу ликующих толп, которые стекаются, чтобы приветствовать  своего вождя. Не слышу колокольного звона. И даже имя мое не вызывает ни  малейшего отклика в бесчувственных сердцах! От этого могут замерзнуть  чернила, — говорил мистер Слерк, шагая взад и вперед, и хочется навеки  уйти от трудов.    

— Вы заказали грог, сэр? — робко осведомился  хозяин.    

— Ром! — заявил мистер Слерк, грозно поворачиваясь  к нему. — Топится у вас где-нибудь камин?    

— Можно сейчас же растопить, сэр, — сказал хозяин.    

— А комната, конечно, до ночи не согреется, —  перебил мистер Слерк. Есть кто-нибудь в кухне?    

Там не было ни души. Огонь пылал. Все разошлись, и дверь  была заперта на ночь.