1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
— Тёма!
    
И все смеялись, тормошили Карташева и кричали:
    
— Тёма сумасшедший!
    
Евгения Борисовна качала головой и с ласковым упреком говорила сестре:
    
— Как же ты согласилась лезть на стену?
    
Маня кричала:
    
— Нет, кто, кроме Тёмы, придумает в первый же день тащить свою невесту на стену и прыгать оттуда? Во всяком случае, Деля, ты видишь, как опасно за этим господином слепо следовать. Именно с ним и надо всегда и за него и за себя все обдумывать, а иначе он заведет вас в жизни в такие круги, из которых и выхода не будет.
    
Аделаида Борисовна ласково и весело посмотрела на жениха и ответила:
    
— Куда он пойдет, туда и я пойду, и всегда будет выход.
    
— Деля, Деля! Погибла…
    
Сережа отвел брата и сказал:
    
— И я погиб: как теперь заплачу проигрыш?
    
— Кому ты проиграл?
    
— Положим, самому себе… От этого меняется разве что-нибудь?
    
— Ничего не меняется, и я плачу за тебя проигрыш.
    
— Я всегда знал, что ты благородный человек: давай деньги!
    
Когда все успокоились, Евгения Борисовна, скромно и в то же время торжественно, подошла к Карташеву и сказала своим обычным наставительным тоном, слегка картавя:
    
— Я поздравляю от души вас и Делю. Сделайте ее счастливой… — И, улыбаясь, прибавила: — Старайтесь больше не царапать ее: пусть этой царапиной ограничатся все неприятности вашей будущей семейной жизни…
    
Отъезд был назначен на другой день.
    
Аделаиде Борисовне надо было кое-что купить на дорогу, и после завтрака она с Карташевым поехали в город.
    
В магазине золотых вещей Аделаиде Борисовне понравилось миниатюрное золотое колечко с маленькой жемчужиной.
    
— Это детское кольцо, — сказал приказчик.
    
Но Аделаида Борисовна примерила, и оно нашло на ее мизинец.
    
Кольцо стоило восемь рублей, и Карташев купил его. Он хотел еще покупать, но Аделаида Борисовна твердо сказала:
    
— Это кольцо я буду всегда носить, когда вас не будет около меня, я буду смотреть на него и думать о вас. Но больше я ничего не хочу. Это такой старый и неприятный обычай дарить своей невесте.
    
Карташев вспомнил подарки Неручева, когда он был женихом Зины, — бриллиантовый фермуар, аметистовый прибор, — все это были такие дорогие вещи, и в то же время охватывало, смотря на них, такое тоскливое чувство, так холодно сверкали те камни, и где они теперь?
    
— Я тоже с вами согласен, — ответил он. И, улыбаясь ласково, тихо спросил: — Опять на «вы»?
    
Аделаида Борисовна покраснела и тоже улыбнулась.
    
В своих покупках Аделаида Борисовна серьезно и осторожно выбирала себе вещи, и непременно дешевые. Когда Карташев соблазнял ее на более дорогие, она брезгливо говорила:
    
— Боже сохрани.
    
Карташеву начинали нравиться дешевые вещи.
    
— Неужели, — весело спрашивал он, — ты меня научишь быть экономным? Ах, как это было бы хорошо, — это равносильно тому, чтоб не быть своим собственным рабом.
    
— Конечно, конечно, — говорила горячо Аделаида Борисовна.
    
И они решили свое будущее гнездышко устраивать как можно дешевле.
    
— Знаешь что, — предложил Карташев, — давай сейчас самое главное закупим, а то потом без тебя я опять увлекусь.
    
И они поехали покупать мебель, кровати, посуду.
    
Купили все очень дешевое, и только относительно рояля Карташев непременно настаивал купить не в триста рублей, как предлагала Аделаида Борисовна, а в семьсот пятьдесят.
    
Он говорил:
    
— Там, в Трояновом Вале, все развлечение наше будет музыка, ты так чудно играешь…
    
— Но ведь и на этом, — показывала Аделаида Борисовна на дешевое пьянино, — я так же буду играть, — оно такое маленькое, изящное, тон прекрасный, а сознание, что оно недорогое, будет еще приятнее.
    
— Нет, знаешь, Деля, если оно недорогое, значит, оно не прочное, а ведь рояль покупается на всю жизнь, и если хороший, то и детям нашим перейдет. Если посчитать, что мы только двадцать пять лет вдвоем проживем…
    
Карташев быстро делал перемножение в уме.
    
— …то это выйдет около девяти тысяч дней, и четыреста пятьдесят рублей лягут по пяти копеек на день всего лишним расходом… Пять копеек! Ну, каждый день, чтоб воротить эти деньги, мы будем делать какую-нибудь экономию в нашем бюджете на пять копеек.
    
Аделаида Борисовна наконец сдалась, и купили дорогой рояль.
    
Возвратились домой уже под вечер и дали подробный отчет в своих покупках.
    
И Аглаида Васильевна и Евгения Борисовна очень похвалили их за экономию, но Евгения Борисовна по поводу покупки дорогого рояля покачала головой и укоризненно сказала:
    
— Я боюсь, что Адель будет для вас слабой женой: я бы не уступила.
    
Аделаида Борисовна виновато смотрела на своего будущего мужа, Карташев радостно говорил:
    
— Но зато какой прелестный рояль!
    
— Ну, хорошо, что хоть нравится, — ответила Евгения Борисовна. — Но вот что: так как мы с мужем решили подарить вам именно рояль, то это наша покупка.
    
— Как?!
    
— Да, да, да! И я вам не Адель, — не уступлю ни за что!
    
Евгения Борисовна встала, ушла к себе наверх и возвратилась с чеком на семьсот пятьдесят рублей.
    
— Вот вам стоимость вашего рояля.
    
— Ну, в таком случае, — предложил Карташев своей невесте, — едем еще раз в город и на неожиданные деньги накупим всего…
    
Но против этого запротестовали все и энергичнее других невеста.
    
— Деля, — говорила Маня, — отбери, ради бога, у него все деньги и храни их ты…
    
Аделаида Борисовна лукаво улыбнулась, смотря на своего жениха, и весело ответила:
    
— Напротив: я и свои ему передам.
    
— Что, что?! — закричала Маня. — Ну, тогда я против вашего брака и поведу теперь дело на разрыв.
    
— Вот что, — предложил Сережа, — так как, очевидно, вы оба будете в денежном отношении несостоятельными, то деньги ваши я беру на хранение… Давайте же…
    
Сережа постоял, сгорбившись, с протянутой рукой и, качая головой, сказал:
    
— Пропащие вы люди!
    
На другой день Евгения Борисовна, ее муж, Аделаида Борисовна и Карташев уже плыли в безбрежное, гладкое, как зеркало, море, под куполом нежного, какое бывает только весной, неба.
    
Букеты ароматных цветов в руках у пассажиров и на столах тоже говорили о весне.
    
Весной была и их любовь, нежная, мягкая, ласкающая, как эта весна, как этот безмятежный день, как то радостное чувство, которое было в них и которое передавалось через них всем окружающим. Казалось, все были заняты, все были охвачены их радостью и все следили за ними, такие же, как и они, чуткие, напряженные. И все два дня путешествия были такими же светлыми, радостными, быстро промелькнувшими, и Карташев говорил своей невесте, сидя с ней на корме, за кучами канатов, когда пароход уже подходил к Рени:
    
— Это уже прошлое, но не ушло от нас. Оно в нас и вечно будет в нас. Эта память об этих двух днях — вечная картинка в вечной рамке нашей молодости, наших надежд, нашей силы.
    
И вдруг Аделаида Борисовна заплакала. И лицо ее опять было лицом маленького, беззащитного ребенка, у которого отнимают ее любимую игрушку.
    
Карташев порывисто, горячо целовал ее руки, лицо, глаза и говорил ей слова утешения.
    
— Ты будешь путешествовать, вести свой дневник, набираться впечатлений. Я буду работать, устраивать наше гнездышко, куда осенью, как птичка, ты прилетишь, чтоб холодную, скучную зиму жить со мной, вместе. У нас будет камин, яркий огонь в нем, перед камином мы с тобой — жарим каштаны, читаем, живем и наслаждаемся нашей новой жизнью.
    
В Рени приехали в шесть часов вечера и в восемь уходили. Вечером же уходил и поезд в Троянов Вал.
    
И опять уже один стоял Карташев на пристани, махая отъезжающим. И ему махали с парохода и Евгения Борисовна, и муж ее. Аделаида Борисовна стояла сзади них и украдкой, робко вытирала слезы, и так рвалось сердце Карташева к ней, утешить ее, высушить поцелуями ее слезы.
    
Уже совсем скрылся в вечерней дали пароход, надо было и самому спешить на поезд. И он нехотя пошел с пристани, одинокий, весь охваченный Делей, ее лаской, грустью этой ласки.
    
На вокзале толкотня, масса пассажиров. Знакомый начальник станции дал Карташеву купе, в котором он и заперся, спасаясь от ищущих себе места пассажиров. И только когда уже поезд тронулся, он выглянул в проход вагона.
    
Прямо против его купе стояла девушка, та самая, которая в прошлом году ехала на пароходе с своим женихом-моряком. У ног ее лежал маленький изящный чемоданчик.
    
Очевидно, места не хватило, и она решила ехать, стоя в проходе.
    
Очевидно, и она узнала его.
    
— У вас нет места?
    
— Нет.
    
— Позвольте уступить вам мое купе.
    
— А вы сами как же?
    
— Я найду себе где-нибудь.
    
— Но мы могли бы и вдвоем поместиться в этом купе.
    
— Если вы ничего не имеете против…
    
Девушка нагнулась, но Карташев предупредил и бережно внес ее чемодан в свое купе.
    
Вошла и она и, легко присев у открытого окна, смотрела в темнеющую даль.
    
— Если вы не боитесь ветра, может быть, предпочтете смотреть встречу поезда.
    
Она молча поменялась с Карташевым местами.
    
Оба некоторое время молчали.
    
Она заговорила первая:
    
— Мы, кажется, в прошлом году с вами ехали вместе на пароходе.
    
— Вы ехали с вашим женихом…
    
— Теперь уже муж, и я только что проводила его: он приезжал на несколько дней в отпуск.
    
— А я только что приехал из Одессы на пароходе… Я провожал свою невесту и, так же, как и вы в прошлом году, ехал с ней на пароходе. Мы вспоминали о вас, и я говорил своей невесте, что завидовал вам тогда… Не думал я тогда, что через год…
    
— Вы инженер?
    
— Да.
    
— Вы моего двоюродного брата не знаете? Сикорского?
    
— Валериана Андреевича?
    
— Да.
    
Карташев обрадованно заговорил:
    
— Как же не знаю. В постройке я был его помощником. Мы старые знакомые, друзья еще с гимназии.
    
Они быстро разговорились. Она оказалась веселой и бойкой спутницей. Оба они были как бы товарищами по несчастью: она проводила своего мужа, он свою невесту.
    
Она была хороша. Полное, упругое тело на плечах и верхней части груди просвечивало чрез ее ажурную кофточку. Здоровый румянец играл на щеках, черный пушок оттенял сочные, нежные губы, серые большие глаза ее смотрели и обжигали из-под черных ресниц.
    
Наступали сумерки, становилось темно, а кондуктор все не зажигал огней.
    
Карташев как-то особенно чувствовал себя. Ему хотелось говорить, говорить о своей невесте и в то же время смотреть в эти серые глаза, смотреть на пушок губ и жадно следить за подергиванием их, когда, смеясь, она вдруг показывала ряд мелких, блестящих, как смоченный жемчуг, зубов. Хотелось коснуться ее маленькой, пухлой руки, коснуться ее розового, полного тела. И от этого кровь горячо вдруг приливала к его сердцу и сладкая истома, как набежавшая волна, охватывала его всего.
    
И тогда они оба сразу смолкали, смотрели в окно и опять друг на друга, и словно что-то вспыхивало опять в их глазах и радостно освещало надвигавшийся мрак ночи.
    
Прошел кондуктор, зажег свечу и ушел.
    
Свеча, не разгоревшись, потухла, и опять в темноте они сидели, говорили и, сидя уже рядом, смотрели в окно.
    
Загорелись яркие звезды в синем бархатном небе, и бархат все синел и темнел, а звезды сверкали все ярче и ярче. Сверкали и дрожали, как капли росы, вот-вот готовые упасть. И падали и серебряным следом резали темную даль. И, как беззвучный вздох, сладко замирало в их душах это падение. И сильнее хотелось говорить, смотреть, касаться.
    
— Я совсем вас не вижу, — говорил Карташев, всматриваясь ближе в ее лицо.
    
— А я вас вижу, — говорила она и смеялась, слегка отодвигаясь.
    
Взошла луна и осветила их обоих. Уже другое было у нее лицо. Лицо русалки, очаровательное, волшебное, и казалось, вот-вот спадут с нее ее платья и прильнет он к ней дрожа от восторга, и умрет в ее объятиях. И сильнее кружилась голова, и, чувствуя себя, как пьяный, он весело болтал и смеялся, подавляя дрожание голоса, подавляя иногда прямо безумное желание броситься и целовать ее. Подавляя, потому что боялся, что не встретит в ней отклика, потому что после этого произойдет вдруг что-то страшное и позорное. И он опять и опять всматривался в нее и мучительно решал, что она теперь чувствует и переживает.
    
Поезд резко остановился, и в темноте раздался голос кондуктора с платформы:
    
— Троянов Вал!
    
— Ваша станция? — разочарованно спросила она.
    
— Я проеду до конца участка.
    
Еще четыре часа быть с ней.
    
— А может быть, вы спать хотите?
    
— Я?
    
Она рассмеялась.
    
— Боже сохрани. Я минутки не засну, потому что одна, потому что буду бояться! Ах, как я рада, что вы едете дальше. Сколько еще времени мы проведем вместе?
    
— Четыре часа.
    
— Будет шесть. Скоро светать будет.
    
Поезд опять мягко понесся в лунную волшебную даль.
    
— Ах, как хорошо! — радостно говорила она.
    
— Как в сказке, — отвечал ей Карташев, — мы с вами летим на крыльях. Вы русалка, волшебница, я обнял вас, потому что иначе как же? Я упаду и разобьюсь, бедный смертный. А вы протягиваете вперед руку, и по вашему властному движению все с волшебной силой меняется и превращается в такое чарующее, чему нет слов. Только смотреть, и молиться, и целовать, если б только можно было… Ай, как хороша, как прекрасна жизнь! Хочется кричать от радости!
    
Стало светать, взошло солнце, и опять другим, новым казалось ее лицо. Теперь ее густые волосы разбились, и в их рамке выглядывало утомленное, слегка побледневшее ее лицо и большие серые глаза с черными ресницами.
    
Вот и последняя станция. Теперь поздно уже броситься и целовать ее. И слава богу.
    
Они сердечно прощаются, и Карташев целует ее руку.
    
Поезд отходит, Карташев стоит на платформе, она смотрит из окна вагона. Теперь Карташев дает волю себе и глазами целует ее глаза, волосы, губы, плечи… И, кажется, она понимает это и не отводит больше глаз.
    
И мучительное сожаление сжимает его сердце: зачем, зачем так скоро и бесследно пронеслась эта ночь?
   
   
    
     
XXIII
    
    
Целый день после бессонной ночи Карташев чувствовал себя как в тумане. В этом тумане перекрещивались беспрестанно текущие дела, воспоминания о двоюродной сестре Сикорского, воспоминания о невесте.
    
И в зависимости от охватывавших его воспоминаний то кровь бурно приливала к его сердцу, то казалось, что слышит он какую-то далекую нежную музыку, с ясным, грустным и в то же время успокаивающим мотивом. Но в то же время текущие дела линии требовали непрерывного напряжения, и он, отдаваясь на мгновение этим воспоминаниям, гнал их от себя.
    
Под вечер помощник затащил его к себе на ужин, где также была и княгиня и князь.
    
Карташеву казалось, что в последнее время князь относился к нему подозрительно и всегда особенно усиленно подкручивал свои усы кверху, когда встречался с Карташевым.
    
Очевидно, то, что Карташев жених, успокоило князя, и теперь он был опять веселый и ласковый.
    
А княгиня, напротив, была сосредоточенна и выжидательна.
    
После ужина князь и княгиня ушли на станцию, помощник занялся заказами на завтрашний день, а Карташев пошел к себе.
    
Придя домой, он быстро разделся и лег. Усталость приятно охватила его, и он быстро и крепко заснул.
    
Проснувшись на другой день, Карташев сразу подумал о своей невесте. В противоположность вчерашнему теперь она стояла на первом плане. Он отчетливо видел ее скромную фигурку, ее из шотландской материи тальму, ее розовую рабочую шкатулку. Он опять сидел с ней рядом на корме парохода, следил за бурлящим следом винта и говорил.
    
Ему захотелось писать, и он сел за письмо к ней:
    
«Милая, дорогая моя, радость моя! Взошло солнце, и я проснулся, и первая мысль о тебе. Как это солнце — ты своими лучами сразу осветила и согрела мою душу, и я сажусь писать тебе, моему источнику света, чистоты, ласки. Я знаю, что я не стою тебя, но тем сильнее я стремлюсь к тебе, я хочу быть с тобой».
    
Карташев писал и писал, лист за листом, поданный кофе остыл; приемная наполнилась обычными посетителями, в комнату наконец заглянул его помощник.
    
— Я сейчас, сейчас… Принимайте их покамест.
    
— Да не хотят они разговаривать со мной.
    
— Сейчас, сейчас…
    
Карташев торопливо дописывал:
    
«Вот какое длинное вышло мое первое письмо, стыдно даже посылать. А хочется еще и еще писать, не вставая, все три месяца нашей разлуки, но в приемной, как в улье, жужжат голоса, — мой добрый, толстый и благодушный, как отпоенный теленок, помощник заглядывает ко мне, а мне надо еще кончать письмо, одеваться и пить кофе. И уже девять часов».
    
Через несколько дней и Карташев получил первое письмо от своей невесты.
    
И конверт, и почерк, и письмо были такие же изящные, такие же скромные, как и она сама.
    
Карташев с восторгом прочел письмо и в тысячный раз подумал, что лучшей жены он не мог бы себе пожелать.
    
В этом письме просто и в то же время умно и наблюдательно Аделаида Борисовна описывала то, что видела, слышала, изредка стыдливо только иногда касаясь самой себя.
    
«Умная, наблюдательная, сдержанная, образованная, такая же, как мама, — думал Карташев, — и в то же время нежная, женственная, прелестная…»
    
Мало-помалу жизнь Карташева вошла в обычную колею. Он возился с подрядчиками, ездил по линии. По мере того как крупные работы заканчивались на участке, мелким конца не было. Там толчки, там осунулось полотно, там трава не скошена, не вытянуты бровки полотна, не выходят к поездам сторожихи, а сторожа постоянно попадаются только около своих будок. А вот рабочая артель, и Карташев быстро пересчитывает и отмечает себе их количество на этот день.
    
Все это было важно, как всякая мелочь в деле. Своего рода часовой механизм, где все должно быть в строгом порядке и соответствии, чтобы получалась общая совокупность. Но в то же время все это было и очень однообразно. Утомительно своей однообразностью. Никогда Карташев не уставал так в самые кипучие моменты постройки, как уставал теперь, возвращаясь к вечеру домой после всей этой мелкой сутолоки дня. Так же скучна была и работа в канцелярии — переписка с начальством, мелкая отчетность.
    
И над всем господствовало теперь сознание, что главное надо всем этим — его Деля, будущая их жизнь, переписка с ней, необходимость ехать в Петербург.
    
Он уже подал просьбу о двухмесячном отпуске и только ждал заместителя.
    
Его мысли были уже далеки от того места, к которому он еще был прикован, и он радостно думал о том уже близком времени, когда, свободный от всяких дел, он будет нестись в Петербург. Будет лежать, смотреть в окно вагона, читать в сознании, что дверь не отворится больше и не будут ему докладывать, теребить на все стороны, требовать неотложных ответов.
    
Приехал и заместитель, и в последний раз с ним объехал Карташев участок.
    
Он сдал участок, кассу, канцелярию, распрощался со всеми, погулял на прощание в роще с княгиней и уехал ночью, провожаемый только князем.
    
Поезд тронулся, в последний раз высунулся из окна Карташев, махнул фуражкой князю и сел в своем купе.
    
Было какое-то предчувствие в его душе, что сюда он больше не возвратится. И, проверяя себя, он был бы и рад этому. Даже зимняя жизнь в своем участке с молодой женою здесь не манила его на глазах у анализирующей княгини, у скептика князя, у доброго обжоры помощника. Это и не общество, и не та кипучая жизнь постройки, которая так по душе пришлась Карташеву.
    
Жизнь, в которой можно забыть самого себя, можно отличиться, выдвинуться, измерить предел своих сил и способностей.
    
А вдруг там, в Петербурге, ему удастся попасть опять на постройку, проникнуть в те таинственные управления построек дорог, в которых до сих пор ему удавалось видеть с Володькой только приемные да быстро проходящих озабоченных и важных служащих этих управлений. Удавалось только читать на дверях: «кабинет директора», и в уме представлять себе, как в этом кабинете с тяжелой кожаной мебелью в образцовом порядке, где-то за большим столом, заваленный бумагами, заседает важный, как бог, директор. Какой он? Лысый? Старый? Молодой еще?
    
Может быть, и он, Карташев, будет когда-нибудь таким же? Нет, никогда не будет. Будет и у него много в жизни, но чего-то другого. Но важным в этом кабинете он себя не мог представить.
    
Перед Петербургом Карташев заехал к родным.
    
— Если бы я навязалась ехать с тобой, — спросила его Маня, — взял бы?
    
— С удовольствием и притом на свой счет туда и обратно и с суточными по пяти рублей в день.
    
Маня говорила, что едет главным образом справиться насчет поступления на медицинские курсы.
    
Аглаида Васильевна сочувствовала поездке Мани в том смысле, что это будет безопаснее для Карташева. Мало ли что в дороге может случиться? Встреча с какой-нибудь интриганкой, которая сумеет ловко и быстро оплести ее сына. Мало ли таких, и кого легче, как не ее сына, провести как угодно?
    
Этими своими соображениями она с Маней поделилась.
    
И Маня согласилась с матерью, сказав:
    
— Конечно, конечно… Со мной насчет всего такого можете быть покойны: так отведем Тёмке глаза, что он никого, кроме тех, кого я ему подсуну, не увидит.
    
Маня весело рассмеялась.
    
— Если б он только слышал, какую змею отогревает в моем лице.
    
— Боже сохрани ему говорить!
    
— Ну конечно!
    
В оберегании брата от вредных влияний принимал участие и Сережа.
    
На вокзале он, пройдя все вагоны, сказал сестре:
    
— Давай вещи. В одном купе с тобой будет сидеть такая рожа, что и Тёмка не полакомится. Будет доволен.
    
— А он сам в этом же вагоне будет?
    
— Рядом купе для курящих.
    
— Ну, неси.
    
— А вот к этому вагону и близко его не подпускай, — там такая плутишка сидит, что я и сам был бы не прочь…
    
— Фу, Сережа!
    
— Что за фу? Для этого и на свет созданы.
    
Дама, ехавшая в купе с Маней, на одной из станций Московско-Курской дороги слезла.
    
Маня осталась одна.
    
— Ну, слушай, — заговорила Маня, когда к ней пришел брат. — В Петербург я теперь не поеду…
    
— А куда же ты поедешь?
    
— Это все равно. Сойду я в Туле и чрез несколько дней буду в Петербурге. Я тебя очень прошу ни маме, никому об этом ни слова.
    
— Надо в таком случае условиться, в какой гостинице мы остановимся в Петербурге.
    
— Я с тобой не остановлюсь.
    
— А ты где же остановишься?
    
— Ну, это все равно, но ты скажи, где тебя искать?
    
— Где? Ну, в Английской.
    
— Дорогая, наверно?
    
— Я не знаю, — во всяком случае, не из самых дорогих. Тебе сколько дать денег?
    
— Столько, сколько не стеснило бы тебя.
    
— Пятьсот хочешь?
    
— А ты не боишься сесть на мель?
    
— Нет.
    
— В таком случае давай, пригодятся.
    
— Ты мне обещала, помнишь, рассказать через год о переменах у вас.
    
— Перемены предполагаются большие. Вот приеду в Петербург, расскажу.
    
— Они, что ж, за эту твою поездку выяснятся?
    
Маня быстро пересела от окна и спокойно спросила:
    
— Почему в эту поездку?
    
— Потому что ты сама откладываешь до Петербурга.
    
— Я не потому откладываю.
    
— А почему же?
    
— Почему да почему… Стареньким скоро будете, если знать все захотите… В общем, конечно, эта моя поездка должна выяснить многое из того, что и мне теперь не ясно еще. Одно можно сказать, что раскол зашел так далеко между нами, что придется, пожалуй, и совсем расколоться на две партии.
    
— Теперь одна? Земля и воля?
    
— Не кричи. Да.
    
— А какая другая будет?
    
— В Петербурге расскажу.
    
— Денег ты им много везешь?
    
— А любопытно?
    
— Как хочешь.
    
— Видишь, за этот год собрала я тысяч шесть, но осталось около четырех.
    
— А в общем, большие пожертвования?
    
— Не знаю. Знаю одно только, что нужда громадная в деньгах.
    
— И когда конец?
    
— Конец?
    
Маня пожала плечами.
    
— Только еще начинается. При детях твоих будет конец.
    
В Тулу приехали вечером.
    
— Не провожай, — категорически сказала Маня, целуясь с братом.
    
— Я все равно пойду в буфет.
    
— Немножко подожди.
    
Карташев в окно вагона видел, как сошла Маня, поздоровалась с каким-то худым, сгорбленным, молодым брюнетом с жидкой бородкой и прошла с ним к выходу.
    
Карташев еще немного подождал и тоже вышел.
    
В большой зале буфета стоял гул от массы голосов толпившегося народа.
    
Карташев вспомнил, что, будучи студентом, в Туле всегда ел суточные щи с пирожками. И теперь он потребовал себе щей, ел их и искал глазами сестру.
    
Но ни ее, ни спутника ее нигде не было видно.
    
Только на десятый день по приезде Карташев увиделся с сестрой.
    
Она подошла к нему, когда он выходил из гостиницы.
    
— Не бери извозчика, — сказала она, — пройдем пешком.
    
Они пошли сперва по Вознесенскому и затем повернули по Морской по направлению к театрам.
    
— Ты шла ко мне или ждала меня?
    
— Ждала. Такое знакомство, как со мной, принесет тебе только вред. Слушай теперь хорошенько. То, о чем мы говорили дорогой, — теперь совершившийся факт: образовалась новая партия, и я примкнула к ней. На днях мы выпускаем первый номер нашего журнала. Мы будем называться народовольцы. Наша программа в сущности не отличается от «Черного передела», но путь для достижения цели у нас иной. Мы говорим так: пока нет свободы, настоящей, по крайней мере, чтобы высказывать открыто свои мнения и вести мирную агитацию, ничего нельзя сделать, как уже показал опыт. За пропаганду, то есть за то, что дозволяется во всех конституционных государствах, у нас ссылают уже на каторгу, а скоро и вешать будут. Поэтому и прежде всего борьба с режимом, чтобы свергнуть его и установить ту форму, хотя бы буржуазной свободы, какой пользуются в Европе. Борьба на почве террора: политические убийства, устранение тех, в чьих руках власть, кто не желает нового порядка вещей.
    
— Но ведь всякое насилие — замена разума руками, а те руки сильнее ваших.
    
— Теперь — да, но пройдут года, и там будет меньшинство. Мы-то, конечно, обреченные… Я уже переменила фамилию: сестры Мани у вас больше нет. Подготовь маму, и выдумайте себе, какую хотите, историю моего исчезновения. До свадьбы лучше не говори ничего: я осталась, чтоб присмотреться к курсам.
    
— Ты будешь писать?
    
— Нет, ни я к вам, ни вы ко мне.
    
— Маня, но ты подумай, какой это удар для мамы будет?!
    
— А! Среди всех тех ударов, о которых скоро услышите, стоит ли еще говорить о таком ударе? И этот урод, на набитый мешок похожий, — Маня показала на проходившего, точно распухшего господина, который с широко раскрытыми глазами осмотрел ее, — и лучший из людей — только короткий, очень короткий момент проносятся по земле, и весь вопрос не в продолжительности этого мгновения, так как оно все равно ничтожно по краткости, а в том, как это мгновенье будет использовано, сколько сознания будет в него вложено в том смысле, что раз живешь, коротко живешь, и третье, что никому, кроме дела, которое вечно в тебе и за тебя будет жить, ты не нужна и не принадлежишь. Постарайся стать на мою точку зрения и понять одно, что все, что я говорю, не слова, а мое дело, и с точки зрения этого дела ты понимаешь, как я отношусь и к своим и к маминым невзгодам, которые являются для дела вредными, тормозящими его, поэтому отвратительными. Законно, целесообразно одно: общее, равное благо людей, и враги этого блага, похитители его, — наши враги без пощады. Они будут, конечно, ненавидеть нас, будут искажать смысл нашей деятельности, но им и не остается ничего больше… Можешь передать маме, что я лично счастлива, что попала в лучшую струю человеческой жизни, и что, что бы меня ни ждало, я лучшего ничего и не желаю. Желаю только, чтоб это все было чем больше, тем лучше.
    
Маня остановилась и весело протянула вперед руку.
    
— А теперь прощай и не поминай лихом. В мою память лишние деньги отдавай, а может быть, когда-нибудь и не в мою уже память, а в силу своего собственного сознания.
    
У Мани сверкнули слезы.
    
— О, какое это было бы счастье.
    
Маня отвернулась и пошла прочь.
    
— Маня! Маня! — звал ее Карташев.
    
Но Маня, не поворачиваясь, села на проезжавшего извозчика и быстро уехала.
    
Подавленный, недоумевающий Карташев еще долго стоял и смотрел вслед уехавшей сестре.
    
Неужели его сестра, эта Маня, может быть, очень скоро уже будет стоять перед своей жертвой, будет видеть ее кровь, конвульсии смерти, а потом и сама умирать? Сделаться палачом ей — Мане, которая сама и добрая, и умная, и любящая. Красивая… могла бы жить, наслаждаться жизнью… Как могла оторваться она от всего этого?.. Мог ли бы он? Нет, нет. Даже если бы и сознавал, что истина у них. Но разве могут они с уверенностью сказать, что истина у них? Где факты? И разве жизнь не разрушила уже все фантазии Фурье, построенные на том, что стоит только захотеть. Но, чтоб захотеть, надо знать, чего хочешь. Надо самознание, образование, а среди ста миллионов темной, беспросветно темной массы когда наступит это самознание? И это равенство, это равенство всех и вся… Возможно ли оно? Возможен ли прогресс, сама жизнь среди непроглядной серой пелены этого равенства без семьи, близких, из-за жалкого куска хлеба? Какая-то беспросветная тюрьма, арестантские роты, та же община, деревенская, в которой самые талантливые спиваются, ссылаются, делаются негодяями.
    
Карташев энергично, быстро шел в свое министерство.
    
Нет, нет. Жизнь не так прямолинейна, и если две тысячи лет тому назад попытки Христа, действовавшего не руками, а силой убеждения, силой большей, чем руки и насилие, ничего не достигли и до сих пор, то не достигнут и эти…
    
— Извозчик! — позвал Карташев пустого извозчика.
    
Он ехал и опять думал и думал.
    
Ему жаль было Мани. Она стояла чистая и светлая перед ним. Помимо его воли, все существо его проникалось уважением к ней, каким-то особым уважением к существу высшему, чем он, способному на то, о чем он и подумать не мог бы. Через нее и ко всей ее партии было то же бессознательное чувство.
   
  
  
   
    
Приложение
   
   
    
     
Инженеры
     
XIII (продолжение)
    
    
В министерстве Карташев встретился с своим товарищем по институту, Короедовым. В институте они питали друг к другу обоюдную симпатию.
    
Короедов был всегда с виду тихий, скромный, замкнутый в себе. С виду даже равнодушный ко всему, кроме занятий. Но это было только с виду. В душе Короедов очень сильно реагировал на все явления общественной жизни и очень едко умел подчеркивать смешные и слабые стороны своих выдвигавшихся товарищей.
    
Так и называли его: «Ядовитый господин».
    
Он пускал свои ядовитые стрелы всегда тихо, без шуму, в виде замечания вскользь, чуть ли не на ухо соседу.
    
Чертежный стол Карташева стоял рядом с Короедовым, и Короедов любил делиться с ним в те редкие часы, когда Карташев работал, своими впечатлениями.
    
Карташев слушал и весело смеялся, следя за игрой умного и тонкого лица Короедова.
    
Ему особенно нравилась улыбка Короедова, с легким подергиванием лица. Это начинавшееся подергивание всегда было признаком того, что какая-нибудь новая стрела уже опять готова. И, заметив, Карташев бросал свою работу, подходил к столу Короедова, наклонялся с локтями к его чертежу и терпеливо ждал.
    
И все впечатление от Короедова осталось, как о молодом, ядовитом и симпатичном и умном собеседнике.
    
Встретившись на лестнице, они радостно и долго трясли друг другу руки.
    
Потом одновременно, как настоящие институтки, за-закидали друг друга вопросами:
    
— Ну, что? Как живете? Где вы теперь?
    
Сперва Карташев рассказал о своем житье-бытье, а потом с обычной своей манерой, как будто нехотя, как о чем-то нестоящем, заговорил о себе Короедов.
    
Он служил в частном обществе здесь, в Петербурге, и в то же время пристроился к институту в качестве репетитора.
    
— И я собираюсь жениться, — усмехнулся он. — Помните нашего товарища Ясневского, ну, так вот на его сестре.
    
— Вы много получаете? — спросил Карташев.
    
— Да всего тысяч десять в год. Захотел бы, и двадцать было бы: Петербург большой…
    
«Вот как делают карьеру», — подумал Карташев.
    
— Да, вы столичные.
    
Короедов усмехнулся.
    
— А кто вам мешает такими же столичными сделаться?
    
— У меня ни связей, ни протекции.
    
— Пустяки. Застревать в провинции молодому инженеру надолго не следует.
    
— Да, но, знаете, бросить насиженное место, ничего определенного не имея в виду…
    
Короедов, тихо усмехаясь, ответил:
    
— Волка бояться, в лес не ходить.
    
Речь перешла на товарищей. Стали вспоминать одного за другим. Оказалось, что Володька все еще на Урале.
    
— Ну, а наши радикалы, — спросил Короедов, — Эрдели, Скальковский?
    
— Ничего не знаю о них.
    
— Из ихних ни с кем не соприкасались?
    
«И даже сегодня», — подумал Карташев, вспомнив о сестре, и сказал:
    
— Так вскользь приходилось.
    
— Вы к ним как относитесь?
    
— Во всяком случае с уважением, — горячо ответил Карташев. — Если они и ошибаются, то сами и платят за это.
    
— Конечно, конечно, — сочувственно ответил Короедов и весело спросил: — Слушайте: вы долго еще в Петербурге пробудете?
    
— Несколько дней.
    
— Видите: в воскресенье моя свадьба, может быть хотите быть моим шафером?
    
Карташев покраснел и с удовольствием ответил:
    
— Конечно, хочу.
    
— Ну, и отлично. Тогда вот что: сегодня вы свободны?
    
— Совершенно.
    
— Тогда, может быть, поедем обедать к моему будущему тестю: я вас познакомлю с невестой.
    
— Прямо к обеду? Ваш тесть кто такой?
    
— Он председатель правления, тоже наш инженер. Они живут в Царском. С пятичасовым поездом мы бы и поехали.
    
— Отлично.
    
«Председатель правления?!» — думал Карташев.
    
— Тогда, значит, на Царскосельском вокзале в пять часов? А теперь я пойду.
    
Карташев попрощался и, поднимаясь по лестнице, думал, что как это все хорошо вышло. Шутка сказать — познакомиться с отцом Ясневского, в роли шафера, своего, так сказать, человека. А какой скромный Ясневский: никогда и не заикнулся в институте о своем отце.
    
Маленький, белобрысый Ясневский, с большими голубыми глазами, всегда молчаливый, задумчивый встал в памяти Карташева.
    
В пять часов вечера Карташев приехал на вокзал, где уже ждал его Короедов.
    
Ясневские занимали в Царском большую, хорошо устроенную дачу, с большим парком.
    
Пройдя чрез этот парк, Карташев с Короедовым поднялись по ступенькам террасы, где нашли все общество, кроме главы дома, Карташева Короедов прежде всего представил хозяйке дома, представительной, полной, высокого роста, прекрасно сохранившейся еще даме. Рядом же с ней сидела и дочь ее, Агнеса Станиславовна, невеста Короедова. Очень красивая, похожая на мать, с массой тонких, золотистых волос, с голубыми глазами, дочь, как бы воочию подтверждала, какая красавица была ее мать.
    
И мать и дочь остались довольны впечатлением, произведенным на Карташева, и впечатлением, какое застенчивый Карташев произвел на них.
    
Пока Карташев знакомился и здоровался с мужчинами, мать вполголоса сказала дочери:
    
— Il est beau.[43]
    
— Oui, tres beau.[44]
    
Приветливо пожимая руку товарищу своему Ясневскому, Карташев слышал эти слова, но и виду не подал. За Ясневским стоял другой его товарищ по выпуску, маленький, с молоденькой фигуркой гимназиста, вечно веселый, вечно довольный немчик Гартвиг, с которым Карташев на одном из институтских вечеров сошелся на «ты».
    
И теперь Гартвиг уже беззвучно смеялся, разведя руки.
    
— Ты какими судьбами? — спросил он, здороваясь дружески с Карташевым и по своей обычной манере надвигаясь на него. — Постой, постой, я хорошенько посмотрю на тебя… Поправился… Нет, ничего, молодец. Правда, молодец? — обратился он к Агнесе Станиславовне и, тряхнув густыми, прямыми, каждый врозь, волосами, весело рассмеялся.
    
Следующий был тоже только что выпущенный инженер по фамилии Бор-Залесский.
    
Это был сильный, немного гнувшийся, блондин, с бледным лицом, маленькими, напряженными глазами. Его молодая фигура была в странном противоречии с его манерами пожившего уже военного в отставке. Он щурил глаза, немного топырил губы, курил из большого янтарного мундштука, держа в другой руке серебряный портсигар с фитилем. Знакомясь с Карташевым, он сунул портсигар в карман панталон таким образом, что длинный фитиль остался висеть наружу.
    
— Бор-Залесский, — угрюмо повторил он и более покровительственно прибавил: — Встречались в институте.
    
— Да, да, — ответил приветливо Карташев, хотя вся фигура Бор-Залесского пришлась ему не по душе.
    
Последний на террасе был студент в введенной в этом году форме с вензелями на плечах, в куртке в обтяжку и в синих таких же в обтяжку на кавалерийский манер панталонах.
    
Студент был рослый гвардеец, с аккуратно расчесанной надвое светлой бородкой, с прилизанной гладко прической, молчаливый, сосредоточенный и важный.
    
Знакомясь, он сдвинул ноги, одновременно наклонил голову и буркнул:
    
— Пресняков.
    
Затем сейчас же важно провел рукой под бородой, не тронув ее и слегка откашлялся.
    
Когда знакомство кончилось, Короедов обратился к невесте и с своей обычной, добродушно-ехидной улыбкой и ласковым голоском сказал:
    
— Ну-с, вот, Агнеса, и наш четвертый шафер. Если угодно, могу вам его уступить, нет — себе возьму.
    
— Мне угодно, — ответила, слегка краснея, капризно подняв слегка верхнюю губку, невеста.
    
Короедов молча поклонился, хотя лицо его подергивалось, и Карташев не сомневался, что он сдерживал какую-нибудь уже готовую веселую, но ядовитую стрелу.
    
Не сомневалась в этом, очевидно, и невеста и вызывающе бросила:
    
— Ну, говорите же, что хотите сказать…
    
— Интересно? — спросил Короедов.
    
— Нет, но я боюсь, что, оставляя приготовленный яд в себе, вы можете заболеть.
    
Гартвиг залился веселым смехом.
    
— Послушай, — объяснял он Карташеву, — это я ему оказал товарищескую услугу, сообщив Агнесе Станиславовне, как мы его называли в институте.
    
— Ну, ну, говорите же, — что вы хотели сказать?
    
Короедов весело подернул плечами.
    
— Право же, ничего, кроме того, что не сомневался в вашем ответе.
    
— Надеюсь, — усмехнулась мать, откинувшись и смотря, прищурившись, в парк.
    
— Я бы не удивилась, если бы даже мой любезный жених ждал бы от меня какого-нибудь невежливого ответа.
    
— Вот уже это, ах, оставьте.
    
— Боже мой, что за выражения, — сказала мать и оглянулась на всех.
    
— Отличное выражение, — усмехнулся Короедов.
    
Мать только покачала головой, а Гартвиг подсел к Агнесе Станиславовне и с комичным участием сказал, показывая на Короедова:
    
— Обижает он вас?
    
— Меня очень трудно обидеть.
    
— Ну, конечно, особенно, когда у вас два таких, как я и Карташев, шафера.
    
— Ну, может быть, еще monsieur Карташев, а что до вас…
    
— Кончайте?
    
— Обидитесь.
    
— Я никогда не обижаюсь.
    
— Я все смотрю, — сказала Гартвигу мать, — на вас и не верю: неужели вы уже год как инженер.
    
— Позвольте, позвольте, — весело ответил Гартвиг и, вскочив, взяв под руку Ясневского, подошел с ним к матери. — Позвольте вас спросить: какая же разница между нами? И у него нет ни усов, ни бороды и даже роста одинакового.
    
Бор-Залесский дернул головой и добродушно грубо сказал:
    
— Оба гимназистишки шестого класса, выдающие себя за инженеров.
    
— Вот Петр Николаевич и теперь уже выглядит инженером, — сказала мать, смотря на студента.
    
Студент сделал гримасу, похожую на улыбку, и опять, едва касаясь, провел рукой по бороде.
    
— Мой брат хоть солидностью берет, — сказала Агнеса Станиславовна, обращаясь к Гартвигу, — а вы притом еще вертушка, хохотушка…
    
— Я? — спросил Гартвиг. Он оглянулся.
    
— Вот спросите его, — показал он на Карташева.
    
— Два сапога пара, — сказал Бор-Залесский. — Обоим и пальца даже показывать не надо, чтоб до смерти захохотались.
    
Карташев недружелюбно покосился на Бор-Залесского, а потом ласково на Агнесу Станиславовну и Гартвига.
    
— Обижают нас с тобой, Тема? — спросил он и прибавил: — Впрочем, Агнесу Станиславовну и ее шаферов никто обидеть не может.
    
— Да, да, — весело сказала Агнеса Станиславовна, — мы составим сплоченную компанию против этих грубых людей и их выражений. Monsieur Карташев, садитесь здесь около нас.
    
Но в это время дверь террасы отворилась и вошёл строгий, худой, быстрый в движениях, пожилой господин, с большими польскими усами и бритым лицом.
    
— Папа, позвольте вам представить моего товарища Артемия… Виноват?
    
— Николаевич Карташев. Короедов прибавил:
    
— Шафер Агнесы Станиславовны.
    
Старший Ясневский вторично молча пожал руку Карташеву и обратился к жене:
    
— Ну, что ж? Все, кажется, в сборе?
    
— Валериан Иванович, — обратилась та к Короедову, — нажмите кнопку, пожалуйста…
    
На звонок появилась красивая, с очень серьезным лицом горничная.
    
— Можно подавать, Наташа.
    
Ясневский подошел к жене и под руку повел ее в столовую.
    
Бор-Залесский, с опытностью отжившего гусара, подал свою руку Агнесе Станиславовне.
    
Гартвиг весело подхватил под руку Карташева, сказав:
    
— Мы с тобой, как бобыли.
    
— Я тоже скоро женюсь, — ответил Карташев.
    
— И вы? — весело повернулась к нему Агнеса Станиславовна.
    
— Представьте себе и я тоже! — сказал Гартвиг.
    
— Не верьте: хвастает, — ответил Бор-Залесский.
    
— Значит, вакантные у нас только Валя и Петр Николаевич?
    
— Что до меня, — густым басом ответил студент, поправляя свою бороду, — то и я, собственно, уже в лес смотрю…
    
— А где теперь ваша жена, Георгий Павлович? — спросила Агнеса Станиславовна у своего кавалера.
    
— Она у матери теперь.
    
— Вы ее возьмете с собой на изыскания?
    
— Возьму. Будет ходить за мной.
    
— А как же ребенок?
    
— Будет его в корзине за плечами носить.
    
— Папа, слышите, — сказала, входя в большую, светлую, богато сервированную столовую, Агнеса Станиславовна, — Георгий Павлович хочет с женой делать изыскания, а сына своего носить у себя за плечами в корзинке.
    
— Да? — спросил Ясневский, подходя к столу с закусками и наливая себе рюмку водки. — В наше время на корабли и на работы жен не допускали.
    
— Это в ваше время, — пренебрежительно махнул рукой Бор-Залесский.
    
Ясневский ничего на это не ответил.
    
Обращаясь к своей даме, Бор-Залесский спросил:
    
— Что прикажете вам положить?
    
Карташев, отстав, шепнул Гартвигу:
    
— Вот нахал.
    
— О, ужасный! — громко пожал плечами Гартвиг.
    
Карташев в это время встретился глазами с Короедовым. Точно угадав, что сказал Карташев Гартвигу, Короедов смотрел на него сочувственно весело и говорил:
    
— Сюда поближе, я уже налил вам.
    
Закусив, все сели за стол.
    
Обед был чопорный и длинный.
    
К обеду вышла младшая дочь Маруся, лет десяти, с костлявой гувернанткой — англичанкой.
    
У Карташева соседи были с одной стороны Гартвиг, с другой — Маруся.
    
— Я должна вам сделать замечание, — сказала, немного шепелявя, Маруся Карташеву, который вел оживленный разговор с Гартвигом, — вы очень невежливый сосед в отношении своей дамы.
    
— Это вы моя дама?
    
— Да, конечно. Кто же еще другой?
    
— Я очень извиняюсь, и, чтобы искупить свою вину, я приглашу, кроме себя, занимать вас и своего соседа… Саша! — позвал он Гартвига, но Маруся перебила:
    
— Если я найду вас неинтересным, я тогда сама и приглашу кого-нибудь другого и у вас совета не спрошу..
    
— Маруся! — окликнул ее отец.
    
Гувернантка тоже заговорила c ней.
    
Маруся наклонилась к тарелке и с упреком сказала Карташеву:
    
— Из-за вас я получила замечания от отца и моей гувернантки. Я никогда вам этого не прощу.
    
Карташев также тихо ответил:
    
— Я в отчаянии.
    
— И помните, что я женщина, а женщина никогда не прощает обиды.
    
Также тихо Гартвиг сказал:
    
— В десять лет, Маруся, женщина называется еще девочкой.
    
— Не говорите глупостей, — тихо, быстро ответила Маруся, — вы разве не знаете, что в восемь лет нас забавляют бабочки, цветы, а уж в десять посещают нас неясные мысли…
    
— Что? Что? Умер, умер… — заерзал от восторга Гартвиг.
    
— Маруся, ты что опять там? — отозвалась мать.
    
— Не я, мама, а мои соседи, они говорят такие вещи, что у меня уши вянут!
    
При общем смехе мать сказала:
    
— Господи, что за выражения!
    
И начала переводить по-английски насторожившейся гувернантке.
    
Гувернантка выслушала, внимательно посмотрела на уши Маруси и стала ей что-то говорить.
    
Маруся слушала ее с сонным лицом и, когда она кончила, спросила Карташева безразличным тоном:
    
— Вы понимаете по-английски?
    
— Нет. Маруся сказала:
    
— Это большое счастье.
    
— Почему?
    
Она тихо ответила:
    
— Потому что вы не понимаете, как я, сидящую около меня идиотку.
    
После этих серьезно и печально сказанных слов нежное безе, которое положил было себе в рот Гартвиг, пылью разлетелось во все стороны.
    
Гартвиг хохотал, зажимая рот салфеткой.
    
— Опять, Маруся! — лениво протянула мать, вставая из-за стола. — Кофе, господа, будем на террасе пить.
    
Поднялись все.
    
— Мама, я не виновата же, — ответила капризно Маруся, — что кавалеры мои не умеют держать себя за столом.
    
Гартвиг, всплеснув руками, говорил Марусе:
    
— Боже мой, боже мой, кому только достанется такое сокровище?
    
— Кому? Царю, — ответила Маруся и важно пошла благодарить отца и мать за обед.
    
Старик Ясневский прошел в свой кабинет. С ним исчезла чопорность и натянутость. Общество разбилось на отдельные группы.
    
Гартвиг с Карташевым сели в сторону и делились впечатлениями пережитого после окончания курса. Гартвиг служил в том правлении, председателем которого был Ясневский. Кроме того, он был представителем крупной заграничной фирмы, поставлявшей на русские дороги привилегированные тормоза. В общем и Гартвиг получал около десяти тысяч. И он тоже уговаривал Карташева переезжать в Петербург.
    
Бор-Залесский разговаривал со студентом. Жених с невестой ушли в парк. Мать встала и спросила:
    
— Кто хочет со старухой погулять по парку?
    
Раздались четыре «я».
    
— Я выбираю monsieur Карташева.
    
— Прикажете руку? — спросил Карташев.
    
Она махнула:
    
— Я слишком толстая и большая для вас: так нам удобнее будет.
    
Когда они пошли по аллее парка, она спросила:
    
— Вы товарищ Валериана Ивановича?
    
— Да.
    
— Вы дружны с ним были?
    
— Наши чертежные столы стояли рядом. Валериан Иванович был очень прилежный, я ленивый, он все знал, я ничего и пользовался его знаниями, а в минуты отдыха наслаждался его остроумным, метким разговором.
    
— Вы считаете его талантливым?
    
— Очень. Он один из самых выдающихся среди нас.
    
— А мой Януш?
    
— Он самый фундаментальный.
    
Мать покачала головой.
    
— Он такой серьезный: я боюсь, что он в конце концов…
    
Она сделала движение около головы.
    
— Ум за разум зайдет, — добавила она. — Лучше быть таким, как Гартвиг, и вы, кажется, такой же: не задумываться и брать, что дает жизнь. И все будут вас любить, и вам будет легко, и с вами будет легко. А уж с этими серьезными… у меня с ними вся жизнь прошла: и муж такой, и сын такой, и зять будет такой… У вас отец и мать живы?
    
— Мать жива, отец умер.
    
— Он тоже инженер был?
    
— Нет, военный генерал.
    
— А в семье мужа и отец его и дед его инженеры, Януш четвертое поколение инженеров. Матушка ваша где живет постоянно?
    
— В Одессе. Летом иногда уезжает в имение на границе Херсонской и Киевской, на реке Высе.
    
— Я слышу по голосу вашему, что вы любите это имение.
    
— Вообще деревню, хозяйство безумно люблю.
    
— Отчего же вы в таком случае не сделались агрономом?
    
Карташев пожал плечами.
    
— Карьера слишком маленькая. Быть управляющим…
    
— В своем имении.
    
— У матери, две тысячи десятин, имение это достанется сестрам.
    
— Почему сестрам?
    
— Это наше общее желание.
    
— Вы любящий брат. Много у вас сестер?
    
— Живых три.
    
— А братьев?
    
— Один.
    
— Старше вас?
    
— Нет, в последнем классе гимназии.
    
— Мизинчик и, следовательно, общий баловень и любимчик. Вы невесту выбрали с ведома родных?
    
Карташев рассказал и о невесте.
    
— Как фамилия ее?
    
Карташев назвал.