1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 
– Кристаллографией…    

– И  вы думаете, что эта девушка может покормить ребенка?..    

– Да  что ж ей… жалко, что ли?    

Содрогание  моих плеч сделалось до того явным, что юная парочка могла обидеться. Я махнул  рукой, выскочил из комнаты, побежал к себе, упал на кровать, уткнул лицо в  подушку и поспешно открыл все клапаны своей смешливости. Иначе меня бы  разорвало, как детский воздушный шар, к которому приложили горящую папироску…    

За  стеной был слышен крупный разговор. Потом все утихло, хлопнула дверь, и по  коридору раздались шаги двух пар ног.    

Очевидно,  хозяин и гостья, помирившись, пошли пристраивать куда-нибудь в более надежные  руки свое сокровище.    

     * * *    

     

Вторично  я увидел Алешу недели через две. Он зашел ко мне очень расстроенный.    

– Я  пришел к вам посоветоваться.    

– Что-нибудь  случилось? – спросил я, заражаясь его озабоченным видом.    

– Да!  Скажите, что бы вы сделали, если бы вас поцеловала чужая дама?    

– Красивая? –  с цинизмом, присущим опытности, спросил я.    

– Она  красивая, но я не думаю, чтобы это в данном случае играло роль.    

– Конечно,  это деталь, – сдерживая улыбку, согласился я. – Но в таких делах иногда  подобная пустяковая деталь важнее главного!    

– Ну  да! А в случае со мной главное-то и есть самое ужасное. Она оказалась –  замужем!    

Я  присвистнул:    

– Значит,  вы целовались, а муж увидел?!    

– Не  то. Во-первых, не «мы целовались», а она меня поцеловала. Во-вторых, муж ничего  и не знает.    

– Так  что же вас тревожит?    

– Видите  ли… Это в моей жизни первый случай. И я не знаю, как поступить? Жениться на ней  – невозможно. Вызвать на дуэль мужа – за что? Чем же он виноват? Ах! Это  случилось со мной в первый раз в жизни. Запутанно и неприятно. И потом – если  она замужем – чего ради ей целоваться с чужими?!    

– Алеша!    

– Ну?..    

– Чем  вы занимались всю вашу жизнь?    

– Я  же говорил вам: кристаллографией.    

– Мой  вам дружеский совет: займитесь хоть ботаникой… Все-таки это хоть немного  расширит ваш кругозор. А то – кристаллография… она действительно…    

– Вы  шутите, а мне вся эта история так неприятна, так неприятна…    

– Гм…  А с Наташей помирились?    

– Да, –  пробормотал он, вспыхнув. – Она мне объяснила, и я понял, какой я дурак.    

– Алешенька,  милый!.. – завопил я. – Можно вас поцеловать?    

Он  застенчиво улыбнулся и, вероятно, вспомнив по ассоциации о предприимчивой даме,  сказал:    

– Вам  – можно.    

Я  поцеловал его, успокоил, как мог, и отпустил с миром.    

     * * *    

     

Через  несколько дней после этого разговора он робко вошел ко мне, поглядел в угол и  осведомился:    

– Скажите  мне: как на вас действует сирень?    

Я уже  привык к таинственным извивам его свежей, благоухающей мысли. Поэтому, не  удивляясь, ответил:    

– Я  люблю сирень. Это растение из семейства многолетних действует на меня  благотворно.    

– Если  бы не сирень – ничего бы этого не случилось, – опустив глаза вниз,  пробормотал он. – Это «многолетнее» растение, как вы называете его –  ужасно!    

– А  что?    

– Мы  сидели на скамейке в саду. Разговаривали. Я объяснял ей разницу между  сталактитом и сталагмитом – да вдруг – поцеловал!!    

– Алеша!  Опомнитесь! Вы? Поцеловали? Кого?    

– Ее.  Наташу. – И, извиняясь, добавил: – Очень сирень пахла. Голова кружилась.  Не зная свойств этого многолетнего растения – не могу даже разобраться: виноват  я или нет… Вот я и хотел знать ваше мнение…    

– Когда  свадьба? – лаконически осведомился я.    

– Через  месяц. Однако как вы догадались?! Она меня… любит!..    

– Да  что вы говорите?! Какое совпадение! А помните, я прошлый раз говорил вам, что  ботаника все-таки выше вашей кристаллографии? О зоологии и физиологии я уже не  говорю.    

– Да… –  задумчиво проговорил он, глядя в окно светлым, чистым взглядом. – Если бы  не сирень – я бы так никогда и не узнал, что она меня любит.    

     * * *    

     

Он сидел  задумчивый, углубленный в свои новые, такие странные и сладкие переживания, а я  глядел на него, и мысли – мысли мудрого циника – копошились в моей голове.    

«Да,  братец… Теперь ты узнаешь жизнь… Узнаешь, как и зачем целуются женщины… Узнаешь  на собственных детях, каким способом их кормить, а впоследствии узнаешь, может  быть, почему жены целуют не только своих мужей, но и чужих молодых человеков.  Мир твоему праху, белая ворона!..»    

     

 О МАЛЕНЬКИХ – ДЛЯ  БОЛЬШИХ    

Рассказы    

     

Вечером    

     

Посвящаю  Лиде Терентьевой    

     

Подперев  руками голову, я углубился в «Историю французской революции» и забыл все на  свете.    

Сзади  меня потянули за пиджак. Потом поцарапали ногтем по спине. Потом под мою руку  была просунута глупая морда деревянной коровы. Я делал вид, что не замечаю этих  ухищрений. Сзади прибегали к безуспешной попытке сдвинуть стул. Потом сказали:    

– Дядя!    

– Что  тебе, Лидочка?    

– Что  ты делаешь?    

С  маленькими детьми я принимаю всегда преглупый тон.    

– Я  читаю, дитя мое, о тактике жирондистов. Она долго смотрит на меня.    

– Чтобы  бросить яркий луч аналитического метода на неясности тогдашней конъюнктуры.    

– А  зачем?    

– Для  расширения кругозора и пополнения мозга серым веществом.    

– Серым?    

– Да.  Это патологический термин.    

– А  зачем?    

У нее  дьявольское терпение. Свое «а зачем» она может задавать тысячу раз.    

– Лида!  Говори прямо: что тебе нужно? Запирательство только усилит твою вину.    

Женская  непоследовательность. Она, вздыхая, отвечает:    

– Мне  ничего не надо. Я хочу посмотреть картинки.    

– Ты,  Лида, вздорная, пустая женщина. Возьми журнал и беги в паническом страхе в  горы.    

– И  потом, я хочу сказку.    

Около ее  голубых глаз и светлых волос «История революции» бледнеет.    

– У  тебя, милая, спрос превышает предложение. Это не хорошо. Расскажи лучше ты мне.    

Она  карабкается на колени и целует меня в шею.    

– Надоел  ты мне, дядька, со сказками. Расскажи да расскажи. Ну, слушай… Ты про Красную  Шапочку не знаешь?    

Я делаю  изумленное лицо:    

– Первый  раз слышу.    

– Ну,  слушай… Жила-была Красная Шапочка…    

– Виноват…  Не можешь ли ты указать точно ее местожительство? Для уяснения, при развитии  фабулы.    

– А  зачем?    

– Где  она жила?!    

Лида  задумывается и указывает единственный город, который она знает.    

– В  этом… В Симферополе.    

– Прекрасно!  Я сгораю от любопытства слушать дальше.    

–…Взяла  она маслецо и лепешечку и пошла через лес к бабушке…    

– Состоял  ли лес в частном владении или составлял казенную собственность?    

Чтобы  отвязаться, она сухо бросает:    

– Казенная.  Шла, шла, вдруг из лесу волк!    

– По-латыни  – Lupus.    

– Что?    

– Я  спрашиваю: большой волк?    

– Вот  такой. И говорит ей… Она морщит нос и рычит:    

– Кррасная  Шапочка… Куда ты идешь?    

– Лида!  Это неправда! Волки не говорят. Ты обманываешь своего старого, жалкого дядьку.    

Она  страдальчески закусывает губу:    

– Я  больше не буду рассказывать сказки. Мне стыдно.    

– Ну,  я тебе расскажу. Жил-был мальчик…    

– А  где он жил? – ехидно спрашивает она.    

– Он  жил у Западных отрогов Урала. Как-то папа взял его и понес в сад, где росли  яблоки. Посадил под деревом, а сам влез на дерево рвать яблоки. Мальчик и  спрашивает: «Папаша… яблоки имеют лапки?» – «Нет, милый». – «Ну, значит я  жабу слопал!»    

Рассказ  идиотский, нелепый, подслушанный мною однажды у полупьяной няньки. Но на Лиду  он производит потрясающее впечатление.    

– Ай!  Съел жабу?    

– Представь  себе. Очевидно, притупление вкусовых сосочков. А теперь ступай. Я буду читать.    

Минут  через двадцать знакомое дергание за пиджак, легкое царапание ногтем – и  шепотом:    

– Дядя!  Я знаю сказку.    

Отказать  ей трудно. Глаза сияют, как звездочки, и губки топырятся так смешно…    

– Ну,  ладно. Излей свою наболевшую душу.    

– Сказка!  Жила-была девочка. Взяла ее мама в сад, где росли эти самые… груши. Влезла на  дерево, а девочка под грушей сидит. Хорошо-о. Вот девочка и спрашивает: «Мама!  Груши имеют лапки?» – «Нет, детка». – «Ну, значит, я курицу слопала!»    

– Лидка!  Да ведь это моя сказка!    

Дрожа от  восторга, она машет на меня руками и кричит:    

– Нет,  моя, моя, моя! У тебя другая.    

– Лида!  Знаешь ты, что это – плагиат? Стыдись! Чтобы замять разговор, она просит:    

– Покажи  картинки.    

– Ладно.  Хочешь, я найду в журнале твоего жениха?    

– Найди.    

Я беру  старый журнал, отыскиваю чудовище, изображающее гоголевского Вия, и язвительно  преподношу его девочке:    

– Вот  твой жених.    

В ужасе  она смотрит на страшилище, а затем, скрыв горькую обиду, говорит с притворной  лаской:    

– Хорошо-о…  Теперь дай ты мне книгу – я твоего жениха найду.    

– Ты  хочешь сказать: невесту?    

– Ну,  невесту.    

Опять  тишина. Влезши на диван, Лида тяжело дышит и все перелистывает книгу,  перелистывает…    

– Пойди  сюда, дядя, – неуверенно подзывает она. – Вот твоя невеста…    

Палец ее  робко ложится на корявый ствол старой, растрепанной ивы.    

– Э,  нет, милая. Какая же это невеста? Это дерево. Ты поищи женщину пострашнее.    

Опять  тишина и частый шорох переворачиваемых листов. Потом тихий, тонкий плач.    

– Лида,  Лидочка… Что с тобой?    

Едва  выговаривая от обильных слез, она бросается ничком на книгу и горестно кричит:    

– Я  не могу… найти… для тебя… страшную… невесту. Пожав плечами, сажусь за  революцию; углубляюсь в чтение.    

Тишина…  Оглядываюсь.    

С  непросохшими глазами, Лида держит перед собой дверной ключ и смотрит на меня в  его отверстие. Ее удивляет, что если ключ держать к глазу близко, то я виден  весь, а если отодвинуть, то только кусок меня.    

Кряхтя,  она сползает с дивана, приближается ко мне и смотрит в ключ на расстоянии  вершка от моей спины.    

И в  глазах ее сияет неподдельное изумление и любопытство перед неразрешимой  загадкой природы…    

 Дети    

     

     I    

     

Я очень  люблю детишек и без ложной скромности могу сказать, что и они любят меня.    

Найти  настоящий путь к детскому сердцу – очень затруднительно. Для этого нужно  обладать недюжинным чутьем, тактом и многим другим, чего не понимают легионы  разных бонн, гувернанток и нянек.    

Однажды  я нашел настоящий путь к детскому сердцу, да так основательно, что потом и сам  был не рад…    

     * * *    

     

Я гостил  в имении своего друга, обладателя жены, свояченицы и троих детей, трех  благонравных мальчиков от 8 до 11 лет.    

В один  превосходный летний день друг мой сказал мне за утренним чаем:    

– Миленький!  Сегодня я с женой и свояченицей уеду дня на три. Ничего, если мы оставим тебя  одного?    

Я  добродушно ответил:    

– Если  ты опасаешься, что я в этот промежуток подожгу твою усадьбу, залью кровью  окрестности и, освещаемый заревом пожаров, буду голый плясать на неприветливом  пепелище, – то опасения твои преувеличены более чем на половину.    

– Дело  не в том… А у меня есть еще одна просьба: присмотри за детишками! Мы, видишь  ли, забираем с собой и немку.    

– Что  ты! Да я не умею присматривать за детишками. Не имею никакого понятия: как это  так за ними присматривают?    

– Ну,  следи, чтобы они все сделали вовремя, чтобы не очень шалили и чтобы им в то же  время не было скучно… Ты такой милый!..    

– Милый-то  я милый… А если твои отпрыски откажутся признать меня как начальство?    

– Я  скажу им… О, я уверен, вы быстро сойдетесь. Ты такой общительный.    

Были  призваны дети. Три благонравных мальчика в матросских курточках и желтых  сапожках. Выстроившись в ряд, они посмотрели на меня чрезвычайно неприветливо.    

– Вот,  дети, – сказал отец, – с вами остается дядя Миша! Михаил Петрович.  Слушайтесь его, не шалите и делайте все, что он прикажет. Уроки не запускайте.  Они, Миша, ребята хорошие, и, я уверен, вы быстро сойдетесь. Да и три дня – не  год же, черт возьми!    

Через  час все, кроме нас, сели в экипаж и уехали.    

     II    

     

Я,  насвистывая, пошел в сад и уселся на скамейку. Мрачная, угрюмо пыхтящая троица  опустила головы и покорно последовала за мной, испуганно поглядывая на самые  мои невинные телодвижения.    

До этого  мне никогда не приходилось возиться с ребятами. Я слышал, что детская душа  больше всего любит прямоту и дружескую откровенность. Поэтому я решил  действовать начистоту.    

– Эй,  вы! Маленькие чертенята! Сейчас вы в моей власти, и я могу сделать с вами все,  что мне заблагорассудится. Могу хорошенько отколотить вас, поразбивать вам носы  или даже утопить в речке. Ничего мне за это не будет, потому что общество  борьбы с детской смертностью далеко, и в нем происходят крупные неурядицы. Так  что вы должны меня слушаться и вести себя подобно молодым благовоспитанным  девочкам. Ну-ка, кто из вас умеет стоять на голове?    

Несоответствие  между началом и концом речи поразило ребят. Сначала мои внушительные угрозы  навели на них панический ужас, но неожиданный конец перевернул, скомкал и смел  с их бледных лиц определенное выражение.    

– Мы…  не умеем… стоять… на головах.    

– Напрасно.  Лица, которым приходилось стоять в таком положении, отзываются об том с  похвалой. Вот так, смотрите!    

Я  сбросил пиджак, разбежался и стал на голову. Дети сделали движение, полное  удовольствия и одобрения, но тотчас же сумрачно отодвинулись. Очевидно, первая  половина моей речи стояла перед их глазами тяжелым кошмаром.    

Я  призадумался. Нужно было окончательно пробить лед в наших отношениях.    

Дети  любят все приятное. Значит, нужно сделать им что-нибудь исключительно приятное.    

– Дети! –  сказал я внушительно. – Я вам запрещаю – слышите ли, категорически и без  отнекиваний запрещаю вам в эти три дня учить уроки!    

Крик  недоверия, изумления и радости вырвался из трех грудей. О! Я хорошо знал  привязчивое детское сердце. В глазах этих милых мальчиков засветилось самое  недвусмысленное чувство привязанности ко мне, и они придвинулись ближе.    

Поразительно,  как дети обнаруживают полное отсутствие любознательности по отношению к  грамматике, арифметике и чистописанию. Из тысячи ребят нельзя найти и трех,  которые были бы исключением…    

За свою  жизнь я знал только одну маленькую девочку, обнаруживавшую интерес к наукам. По  крайней мере, когда бы я ни проходил мимо ее окна, я видел ее склоненной над  громадной не по росту книжкой. Выражение ее розового лица было совершенно  невозмутимо, а глаза от чтения или от чего другого утратили всякий смысл и  выражение. Нельзя сказать, чтобы чтение прояснило ее мозг, потому что в  разговоре она употребляла только два слова: «Папа, мама», и то при очень  сильном нажатии груди. Это, да еще уменье в лежачем положении закрывать глаза  составляло всю ее ценность, обозначенную тут же, в большом белом ярлыке,  прикрепленном к груди: «7 руб. 50 коп.»    

Повторяю  – это была единственная встреченная мною прилежная девочка, да и то это  свойство было навязано ей прихотью торговца игрушками.    

Итак,  всякие занятия и уроки были мной категорически воспрещены порученным мне  мальчуганам. И тут же я убедился, что пословица «запрещенный плод сладок» не  всегда оправдывается: ни один из моих трех питомцев за эти дни не притронулся к  книжке!    

     III    

     

– Будем  жить в свое удовольствие, – предложил я детям. – Что вы любите больше  всего?    

– Курить! –  сказал Ваня.    

– Купаться  вечером в речке! – сказал Гришка.    

– Стрелять  из ружья! – сказал Леля.    

– Почему  же вы, отвратительные дьяволята, – фамильярно спросил я, – любите все  это?    

– Потому  что нам запрещают, – ответил Ваня, вынимая из кармана, папироску. –  Хотите курить?    

– Сколько  тебе лет?    

– Десять.    

– А  где ты взял папиросы?    

– Утащил  у папы.    

– Таскать,  имейте, братцы, в виду, стыдно и грешно, тем более такие скверные папиросы. Ваш  папа курит страшную дрянь. Ну да если ты уже утащил – будем курить их. А выйдут  – я угощу вас своими.    

Мы  развалились на траве, задымили папиросами и стали непринужденно болтать.  Беседовали о ведьмах, причем я рассказал несколько не лишенных занимательности  фактов из их жизни. Бонны обыкновенно рассказывают детям о том, сколько жителей  в Северной Америке, что такое звук и почему черные материи поглощают свет. Я  избегал таких томительных разговоров.    

Поговорили  о домовых, живших на конюшне.    

Потом  беседа прекратилась. Молчали…    

– Скажи  ему! – шепнул толстый, ленивый Лелька подвижному, порывистому  Гришке. – Скажи ты ему!..    

– Пусть  лучше Ваня скажет, – шепнул так, чтобы я не слышал, Гришка. – Ванька,  скажи ему.    

– Стыдно, –  прошептал Ваня. Речь, очевидно, шла обо мне.    

– О  чем вы, детки, хотите мне сказать? – осведомился я.    

– Об  вашей любовнице, – хриплым от папиросы голосом отвечал Гришка. – Об  тете Лизе.    

– Что  вы врете, скверные мальчишки? – смутился я. – Какая она моя  любовница?    

– А  вы ее вчера вечером целовали в зале, когда мама с папой гуляли в саду.    

Меня  разобрал смех.    

– Да  как же вы это видели?    

– А  мы с Лелькой лежали под диваном. Долго лежали, с самого чая. А Гришка на  подоконнике за занавеской сидел. Вы ее взяли за руку, дернули к себе и сказали:  «Милая! Ведь я не с дурными намерениями!» А тетка головой крутит, говорит: «Ах,  ах!..»    

– Дура! –  сказал, усмехаясь, маленький Лелька. Мы помолчали.    

– Что  же вы хотели мне сказать о ней?    

– Мы  боимся, что вы с ней поженитесь. Несчастным человеком будете.    

– А  чем же она плохая? – спросил я, закуривая от Ванькиной папиросы.    

– Как  вам сказать… Слякоть она!    

– Не  женитесь! – предостерег Гришка.    

– Почему  же, молодые друзья?    

– Она  мышей боится.    

– Только  всего?    

– А  мало? – пожал плечами маленький Лелька. – Визжит, как шумашедшая. А я  крысу за хвост могу держать!    

– Вчера  мы поймали двух крыс. Убили, – улыбнулся Гришка.    

Я был  очень рад, что мы сошли со скользкой почвы моих отношений к глупой тетке, и  ловко перевел разговор на разбойников.    

О  разбойниках все толковали со знанием дела, большой симпатией и сочувствием к  этим отверженным людям.    

Удивились  моему терпению и выдержке: такой я уже большой, а еще не разбойник.    

– Есть  хочу, – сказал неожиданно Лелька.    

– Что  вы, братцы, хотите: наловить сейчас рыбы и сварить на берегу реки уху с  картофелем или идти в дом и есть кухаркин обед?    

Милые  дети отвечали согласным хором:    

– Ухи.    

– А  картофель как достать: попросить на кухне или украсть на огороде?    

– На  огороде. Украсть.    

– Почему  же украсть лучше, чем попросить?    

– Веселее, –  сказал Гришка. – Мы и соль у кухарки украдем. И перец! И котелок!!    

Я  снарядил на скорую руку экспедицию, и мы отправились на воровство, грабеж и  погром.    

     IV    

     

Был уже  вечер, когда мы, разложив у реки костер, хлопотали около котелка. Ваня ощипывал  стащенного им в сарае петуха, а Гришка, голый, только что искупавшийся в теплой  речке, плясал перед костром.    

Ко мне  дети чувствовали нежность и любовь, граничащую с преклонением.    

Лелька  держал меня за руку и безмолвно, полным обожания взглядом глядел мне в лицо.    

Неожиданно  Ванька расхохотался:    

– Что,  если бы папа с мамой сейчас явились? Что бы они сказали?    

– Хи-хи! –  запищал голый Гришка. – Уроков не учили, из ружья стреляли, курили,  вечером купались и лопали уху вместо обеда.    

– А  все Михаил Петрович, – сказал Лелька, почтительно целуя мою руку.    

– Мы  вас не выдадим!    

– Можно  называть вас Мишей? – спросил Гришка, окуная палец в котелок с  ухой. – Ой, горячо!..    

– Называйте.  Бес с вами. Хорошо вам со мной?    

– Превосхитительно!    

Поужинав,  закурили папиросы и разлеглись на одеялах, притащенных из дому Ванькой.    

– Давайте  ночевать тут, – предложил кто-то.    

– Холодно,  пожалуй, будет от реки. Сыро, – возразил я.    

– Ни  черта! Мы костер будем поддерживать. Дежурить будем.    

– Не  простудимся?    

– Нет, –  оживился Ванька. – Накажи меня Бог, не простудимся!!!    

– Ванька! –  предостерег Лелька. – Божишься? А что немка говорила?    

– Божиться  и клясться нехорошо, – сказал я. – В особенности так прямолинейно.  Есть менее обязывающие и более звучные клятвы… Например: «Клянусь своей  бородой!» «Тысяча громов»… «Проклятие неба!»    

– Тысяча  небов! – проревел Гришка. – Пойдем собирать сухие ветки для костра.    

Пошли  все. Даже неповоротливый Лелька, державшийся за мою ногу и громко сопевший.    

Спали у  костра. Хотя он к рассвету погас, но никто этого не заметил, тем более что  скоро пригрело солнце, защебетали птицы, и мы проснулись для новых трудов и  удовольствий.    

     V    

     

Трое  суток промелькнули, как сон. К концу третьего дня мои питомцы потеряли всякий  человеческий образ и подобие…    

Матросские  костюмчики превратились в лохмотья, а Гришка бегал даже без штанов, потеряв их  неведомым образом в реке. Я думаю, что это было сделано им нарочно – с прямой  целью отвертеться от утомительного снимания и надевания штанов при купании.    

Лица  всех трех загорели, голоса от ночевок на открытом воздухе огрубели, тем более  что все это время они упражнялись лишь в кратких, выразительных фразах:    

– Проклятье  неба! Какой это мошенник утащил мою папиросу?.. Что за дьявольщина! Мое ружье  опять дало осечку. Дай-ка, Миша, спичечки!    

К концу  третьего дня мною овладело смутное беспокойство: что скажут родители по  возвращении? Дети успокаивали меня, как могли:    

– Ну,  поколотят вас, эка важность! Ведь не убьют же!    

– Тысяча  громов! – хвастливо кричал Ванька. – А если они, Миша, дотронутся до  тебя хоть пальцем, то пусть берегутся. Даром им это не пройдет!    

– Ну,  меня-то не тронут, а вот вас, голубчики, отколошматят. Покажут вам и курение, и  стрельбу, и бродяжничество.    

– Ничего,  Миша! – успокаивал меня Лелька, хлопая по плечу. – Зато хорошо  пожили!    

Вечером  приехали из города родители, немка и та самая «глупая тетка», на которой дети  не советовали мне жениться из-за мышей.    

Дети  попрятались под диваны и кровати, а Ванька залез даже в погреб.    

Я извлек  их всех из этих мест, ввел в столовую, где сидело все общество, закусывая с  дороги, и сказал:    

– Милый  мой! Уезжая, ты выражал надежду, что я сближусь с твоими детьми и что они  оценят общительность моего нрава. Я это сделал. Я нашел путь к их сердцу… Вот,  смотри! Дети! Кого вы любите больше: отца с матерью или меня?    

– Тебя! –  хором ответили дети, держась за меня, глядя мне в лицо благодарными глазами.    

– Пошли  вы бы со мной на грабеж, на кражу, на лишения, холод и голод?    

– Пойдем, –  сказали все трое, а Лелька даже ухватил меня за руку, будто бы мы должны были  сейчас, немедленно пуститься в предложенные мной авантюры.    

– Было  ли вам эти три дня весело?    

– Ого!!    

Они  стояли около меня рядом, сильные, мужественные, с черными от загара лицами,  облаченные в затасканные лохмотья, которые придерживались грязными руками,  закопченными порохом и дымом костра.    

Отец  нахмурил брови и обратился к маленькому Лельке, сонно хлопавшему глазенками:    

– Так  ты бы бросил меня и пошел бы за ним?    

– Да! –  сказал бесстрашный Лелька, вздыхая. – Клянусь своей бородой! Пошел бы.    

Лелькина  борода разогнала тучи. Все закатились хохотом, и громче всех истерически  смеялась тетя Лиза, бросая на меня лучистые взгляды.    

Когда я  отводил детей спать, Гришка сказал грубым, презрительным голосом:    

– Хохочет…  Тоже! Будто ей под юбку мышь подбросили! Дура.    

 Индейская хитрость    

     

После  звонка прошло уж минут десять, все уже сидели за партами, а учитель географии  не являлся. Сладкая надежда стала закрадываться в сердца некоторых – именно  тех, которые и не разворачивали вчера истрепанный учебник географии… Сладкая  надежда: а вдруг не придет совсем?    

Учитель  пришел на двенадцатой минуте.    

Подсолнухин  Иван вскочил, сморщил свою хитрую, как у лисицы, маленькую остроносую мордочку  и воскликнул деланно испуганным голосом:    

– Слава  Богу! Наконец-то вы пришли! А мы тут так всполошились – не случилось ли с вами  чего?    

– Глупости…  Что со мной случится…    

– Отчего  вы такой бледный, Алексан Ваныч?    

– Не  знаю… У меня бессонница.    

– А  к моему отцу раз таракан в ухо заполз.    

– Ну  и что же?    

– Да  ничего.    

– При  чем тут таракан?    

– Я  к тому, что он тоже две ночи не спал.    

– Кто,  таракан? – пошутил учитель. Весь класс заискивающе засмеялся.    

«Только  бы не спросил, – подумали самые отчаянные бездельники, – а то можно  смеяться хоть до вечера».    

– Не  таракан, а мой папаша, Алексан Ваныч. Мой папаша, Алексан Ваныч, три пуда одной  рукой подымает.    

– Передай  ему мои искренние поздравления…    

– Я  ему советовал идти в борцы, а он не хочет. Вместо этого служит в банке  директором – прямо смешно.    

Так как  учитель уже развернул журнал и разговор грозил иссякнуть, толстый хохол  Нечипоренко решил «подбросить дров на огонь»:    

– Я  бы на вашем месте, Алексан Ваныч, сказал этому Подсолнухину, что он сам не  понимает, что говорит. Директор банка – это личность уважаемая, а борец в  цирке…    

– Нечипоренко! –  сказал учитель, погрозив ему карандашом. – Это к делу не относится. Сиди и  молчи.    

Сидевший  на задней скамейке Карташевич, парень с очень тугой головой, решил, что и ему  нужно посторонним разговором оттянуть несколько минут.    

Натужился  и среди тишины молвил свое слово:    

– Молчание  – знак согласия.    

– Что? –  изумился учитель.    

– Я  говорю, молчание – знак согласия.    

– Ну  так что же?    

– Да  ничего.    

– Ты  это к чему сказал?    

– Вы,  Алексан Ваныч, сказали Нечипоренке «молчи»! Я и говорю: молчание – знак  согласия.    

– Очень  кстати. Знаешь ли ты, Карташевич, когда придет твоя очередь говорить?    

– Гм!  Кхи! – закашлялся Карташевич.    

–…когда  я спрошу у тебя урок. Хорошо? Карташевич не видел в этом ничего хорошего, но  принужден был согласиться, сдерживая свой гудящий бас:    

– Горожо.    

– Карташевич  через двух мальчиков перепрыгивает, – счел уместным сообщить Нечипоренко.    

– А  мне это зачем знать?    

– Не  знаю… извините… Я думал, может, интересно…    

– Вот  что, Нечипоренко. Ты, брат, хитрый, но я еще хитрее… Если ты скажешь еще  что-либо подобное, я напишу записку твоему отцу…    

– «К  отцу, весь издрогнув, малютка приник», – продекламировал невпопад  Карташевич.    

– Карташевич!  Ступай приникни к печке. Вы сегодня с ума сошли, что ли? Дежурный! Что на  сегодня готовили?    

– Вятскую  губернию.    

– А-а…  Хорошо-с. Прекрасная губерния. Ну… спросим мы… Кого бы нам спросить?    

Он  посмотрел на притихших учеников вопросительно. Конечно, ответить ему мог  каждый, не задумываясь. Иванович посоветовал бы спросить Нечипоренку,  Патваканов – Блимберга, Сураджев – Патваканова, и все вместе они искренно  посоветовали бы вообще никого не спрашивать.    

– Спросим  мы…    

Худощавый  мечтательный Челноков поймал рассеянный взгляд учителя, опустил голову, но  сейчас же поднял ее и не менее рассеянно взглянул на учителя.    

«Ого! –  подумал он. – Глядит на Блимберга. А ну-ка, Блимберг, раскошелив…»    

– Челноков!    

Челноков  бодро вскочил, захлопнув под партой какую-то книгу, и сказал:    

– Здесь!    

– Ну?  Неужели здесь? – изумился учитель. – Вот поразительно! А ну-ка, что  ты нам скажешь о Вятской губернии?    

– Кхе!  Кха! Хррр…    

– Что  это с тобой? Ты кашляешь?    

– Да,  кашляю, – обрадовался Челноков.    

– Бедненький…  Ты, вероятно, простудился?    

– Да…  вероятно…    

– Вероятно!  Может быть, твоему здоровью угрожает опасность?    

– Угрожает… –  машинально ответил Челноков.    

– Боже  мой, какой ужас! Может быть, даже жизни угрожает опасность?    

Челноков  сделал жалобную гримасу и открыл было уже рот, но учитель опустил голову в  журнал и сказал совершенно другим, прежним тоном:    

– Ну-с…  Расскажи нам, что тебе известно о Вятской губернии.    

– Вятская  губерния, – сказал Челноков, – отличается своими размерами. Это одна  из самых больших губерний России… По своей площади она занимает место равное…  Мексике и штату Виргиния… Мексика одна из самых богатых и плодородных стран  Америки, населена мексиканцами, которые ведут стычки и битвы с гверильясами.  Последние иногда входят в соглашение с индейскими племенами шавниев и гуронов,  и горе тому мексиканцу, который…    

– Постой, –  сказал учитель, выглядывая из-за журнала. – Где ты в Вятской губернии  нашел индейцев?    

– Не  в Вятской губернии, а в Мексике.    

– А  Мексика где?    

– В  Америке.    

– А  Вятская губерния?    

– В…  Рос… сии.    

– Так  ты мне о Вятской губернии и говори.    

– Кгм!  Почва Вятской губернии имеет мало чернозему, климат там суровый и потому  хлебопашество идет с трудом. Рожь, пшеница и овес – вот что главным образом  может произрастать в этой почве. Тут мы не встретим ни кактусов, ни алоэ, ни  цепких лиан, которые, перекидываясь с дерева на дерево, образуют в девственных  лесах непроходимую чащу, которую с трудом одолевает томагавк отважного пионера  Дальнего Запада, который смело пробирается вперед под немолчные крики обезьян,  разноцветных попугаев, оглашающих воздух…    

– Что?!    

– Оглашающих,  я говорю, воздух.    

– Кто  и чем оглашает воздух?    

– Попугаи…  криками…    

– Одного  из них я слышу. К сожалению, о Вятской губернии он ничего не рассказывает.    

– Я,  Алексан Ваныч, о Вятской губернии и рассказываю… Народонаселение Вятской  губернии состоит из великороссов. Главное их занятие хлебопашество и охота.  Охотятся за пушным зверем – волками, медведями и зайцами, потому что других  зверей в Вятской губернии нет… Нет ни хитрых гибких леопардов, ни ягуаров, ни  громадных свирепых бизонов, которые целыми стадами спокойно пасутся в своих  льяносах, пока меткая стрела индейца или пуля из карабина скваттера…    

– Кого-о?    

– Скваттера.    

– Это  что за кушанье?    

– Это  не кушанье, Алексан Ваныч, а такие… знаете… американские помещики…    

– И  они живут в Вятской губернии?!    

– Нет…  Я – к слову пришлось…    

– Челноков,  Челноков!.. Хотел я тебе поставить пятерку, но – к слову пришлось и поставлю  двойку. Нечипоренко!    

– Тут!    

– Я  тебя об этом не спрашиваю. Говори о Вятской губернии.    

– Кхе!    

– Ну? –  поощрил учитель.    

И вдруг  – все сердца екнули – в коридоре бешено прозвенел звонок на большую перемену.    

– Экая  жалость! – отчаянно вздохнул Нечипоренко. – А я хотел ответить урок  на пятерку. Как раз сегодня выучил!..    

– Это  верно? – спросил учитель.    

– Верно.    

– Ну,  так я тебе поставлю… тоже двойку, потому что ты отнял у меня полчаса.    

 Человек за ширмой    

     

     I    

     

– Небось,  теперь-то на меня никто не обращает внимания, а когда я к вечеру буду мертвым –  тогда, небось, заплачут. Может быть, если бы они знали, что я задумал, так  задержали бы меня, извинились… Но лучше нет! Пусть смерть… Надоели эти вечные  попреки, притеснения из-за какого-нибудь лишнего яблока или из-за разбитой  чашки. Прощайте! Вспомните когда-нибудь раба божьего Михаила. Недолго я и  прожил на белом свете – всего восемь годочков!    

План у  Мишки был такой: залезть за ширмы около печки в комнате тети Аси и там умереть.  Это решение твердо созрело в голове Мишки.    

Жизнь  его была не красна. Вчера его оставили без желе за разбитую чашку, а сегодня  мать так толкнула его за разлитые духи в золотом флаконе, что он отлетел шагов  на пять. Правда, мать толкнула его еле-еле, но так приятно страдать: он уже  нарочно, движимый не внешней силой, а внутренними побуждениями, сам по себе полетел  к шкафу, упал на спину и, полежав немного, стукнулся головой о низ шкафа.    

Подумал:    

«Пусть  убивают!».    

Эта  мысль вызвала жалость к самому себе, жалость вызвала судорогу в горле, а  судорога вылилась в резкий хриплый плач, полный предсмертной тоски и страдания.    

– Пожалуйста,  не притворяйся, – сердито сказала мать. – Убирайся отсюда!    

Она  схватила его за руку и, несмотря на то, что он в последней конвульсивной борьбе  цеплялся руками и ногами за кресло, стол и дверной косяк, вынесла его в другую  комнату.    

Униженный  и оскорбленный, он долго лежал на диване, придумывая самые страшные кары своим  суровым родителям…    

Вот  горит их дом. Мать мечется по улице, размахивая руками, и кричит: «Духи, духи!  Спасите мои заграничные духи в золотом флаконе». Мишка знает, как спасти эту  драгоценность, но он не делает этого. Наоборот, скрещивает руки и, не двигаясь  с места, разражается грубым, оскорбительным смехом: «Духи тебе? А когда я  нечаянно разлил полфлакона, ты сейчас же толкаться?..» Или может быть так, что  он находит на улице деньги… сто рублей. Все начинают льстить, подмазываться к  нему, выпрашивать деньги, а он только скрещивает руки и разражается изредка  оскорбительным смехом… Хорошо, если бы у него был какой-нибудь ручной зверь –  леопард или пантера… Когда кто-нибудь ударит или толкнет Мишку, пантера  бросается на обидчика и терзает его. А Мишка будет смотреть на это, скрестив  руки, холодный, как скала… А что, если бы на нем ночью выросли какие-нибудь  такие иголки, как у ежа?.. Когда его не трогают, чтоб они были незаметны, а как  только кто-нибудь замахнется, иголки приподымаются и – трах! Обидчик так и  напорется на них. Узнала бы нынче маменька, как драться. И за что? За что? Он  всегда был хорошим сыном: остерегался бегать по детской в одном башмаке, потому  что этот поступок по поверью, распространенному в детской, грозил смертью  матери… Никогда не смотрел на лежащую маленькую сестренку со стороны изголовья  – чтобы она не была косая… Мало ли что он делал для поддержания благополучия в  их доме. И вот теперь…    

Интересно,  что скажут все, когда найдут в тетиной комнате за ширмой маленький труп…  Подымется визг, оханье и плач. Прибежит мать: «Пустите меня к нему! Это я  виновата!» – «Да уж поздно!» – подумает его труп и совсем, навсегда умрет…    

Мишка  встал и пошел в темную комнату тети, придерживая рукой сердце, готовое  разорваться от тоски и уныния…    

Зашел за  ширмы и присел, но сейчас же, решив, что эта поза для покойника не подходяща,  улегся на ковре. Были сумерки; от низа ширмы вкусно пахло пылью, и тишину  нарушали чьи-то заглушенные двойными рамами далекие крики с улицы:    

– Алексей  Иваныч!.. Что ж вы, подлец вы этакий, обе пары уволокли… Алексей Ива-а-аныч!  Отдайте, мерзавец паршивый, хучь одну пару!    

«Кричат… –  подумал Мишка. – Если бы они знали, что тут человек помирает, так не покричали  бы».    

Тут же у  него явилась смутная, бесформенная мысль, мимолетный вопрос: «Отчего ж в  сущности он умирает? Просто так – никто не умирает… Умирают от болезней».    

Он нажал  себе кулаком живот. Там что-то зловеще заурчало.    

«Вот  оно, – подумал Мишка, – чахотка. Ну и пусть! И пусть. Все равно».    

В какой  позе его должны найти? Что-нибудь поэффектнее, поживописнее. Ему вспомнилась  картинка из «Нивы», изображавшая убитого запорожца в степи. Запорожец лежит  навзничь, широко раскинув богатырские руки и разбросав ноги. Голова немного  склонена набок и глаза закрыты.    

Поза  была найдена.    

Мишка  лег на спину, разбросал руки, ноги и стал понемногу умирать…    

     II    

     

Но ему  помешали.    

Послышались  шаги, чьи-то голоса и разговор тети Аси с знакомым офицером Кондрат  Григорьевичем.    

– Только  на одну минутку, – говорила тетя Ася, входя. – А потом я вас сейчас  же выгоню.    

– Настасья  Петровна! Десять минут… Мы так с вами редко видимся, и то все на людях… Я с ума  схожу.    

Мишка,  лежа за ширмами, похолодел. Офицер сходит с ума!.. Это должно быть ужасно.  Когда сходят с ума, начинают прыгать по комнате, рвать книги, валяться по полу  и кусать всех за ноги! Что, если сумасшедший найдет Мишку за ширмами?..    

– Вы  говорите вздор, Кондрат Григорьич, – совершенно спокойно, к Мишкиному  удивлению, сказала тетя. – Не понимаю, почему вам сходить с ума?    

– Ах,  Настасья Петровна… Вы жестокая, злая женщина.    

«Ого! –  подумал Мишка. – Это она-то злая? Ты бы мою маму попробовал – она б тебе  показала».    

– Почему  ж я злая? Вот уж этого я не нахожу.    

– Не  находите? А мучить, терзать человека – это вы находите?    

«Как она  там его терзает?»    

Мишка не  понимал этих слов, потому что в комнате все было спокойно: он не слышал ни  возни, ни шума, ни стонов – этих необходимых спутников терзания.    

Он  потихоньку заглянул в нижнее отверстие ширмы – ничего подобного. Никого не  терзали… Тетя преспокойно сидела на кушетке, а офицер стоял около нее, опустив  голову, и крутил рукой какую-то баночку на туалетном столике.    

«Вот  уронишь еще баночку – она тебе задаст», – злорадно подумал Мишка, вспомнив  сегодняшний случай с флаконом.    

– Я  вас терзаю? Чем же я вас терзаю, Кондрат Григорьевич?    

– Чем?  И вы не догадываетесь?    

Тетя  взяла зеркальце, висевшее у нее на длинной цепочке, и стала ловко крутить, так  что и цепочка и зеркальце слились в один сверкающий круг.    

«Вот-то  здорово! – подумал Мишка. – Надо бы потом попробовать».    

О своей  смерти он стал понемногу забывать; другие планы зародились в его голове… Можно  взять коробочку от кнопок, привязать ее к веревочке и тоже так вертеть – еще  почище теткиного верчения будет.    

     III    

     

К его  удивлению, офицер совершенно не обращал внимания на ловкий прием с бешено  мелькавшим зеркальцем. Офицер сложил руки на груди и, звенящим шепотом  произнес:    

– И  вы не догадываетесь?!    

– Нет, –  сказала тетя, кладя зеркальце на колени.    

– Так  знайте же, что я люблю вас больше всего на свете!    

«Вот  оно… Уже начал с ума сходить, – подумал со страхом Мишка. – На колени  стал. С чего, спрашивается?»    

– Я  день и ночь о вас думаю… Ваш образ все время стоит передо мной. Скажите же… А  вы… А ты? Любишь меня?    

«Вот  еще, – поморщился за ширмой Мишка, – на „ты“ говорит. Что же она ему,  горничная, что ли?»    

– Ну,  скажи мне! Я буду тебя на руках носить, я не позволю на тебя пылинке сесть…    

«Что-о  такое?! – изумленно подумал Мишка. – Что он такое собирается  делать?».    

– Ну,  скажи – любишь? Одно слово… Да?    

– Да, –  прошептала тетя, закрывая лицо руками.    

– Одного  меня? – навязчиво сказал офицер, беря ее руки. – Одного меня? Больше  никого?    

Мишка,  распростертый в темном уголку за ширмами, не верил своим ушам.    

«Только  его? Вот тебе раз!.. А его, Мишку? А папу, маму? Хорошо же… Пусть-ка она теперь  подойдет к нему с поцелуями – он ее отбреет».    

– А  теперь уходите, – сказала тетя, вставая. – Мы и так тут засиделись.  Неловко.    

– Настя! –  сказал офицер, прикладывая руки к груди. – Сокровище мое! Я за тебя жизнью  готов пожертвовать.    

Этот ход  Мишке понравился. Он чрезвычайно любил все героическое, пахнущее кровью, а  слова офицера нарисовали в Мишкином мозгу чрезвычайно яркую, потрясающую  картину: у офицера связаны сзади руки, он стоит на площади на коленях, и палач,  одетый в красное, ходит с топором. «Настя! – говорит мужественный  офицер. – Сейчас я буду жертвовать за тебя жизнью…» Тетя плачет: «Ну,  жертвуй, что ж делать». Трах! И голова падает с плеч, а палач по Мишкиному шаблону  в таких случаях скрещивает руки на груди и хохочет оскорбительным смехом.    

Мишка  был честным, прямолинейным мальчиком и иначе дальнейшей судьбы офицера не  представлял.    

– Ах, –  сказала тетя, – мне так стыдно… Неужели я когда-нибудь буду вашей женой…    

– О, –  сказал офицер. – Это такое счастье! Подумай – мы женаты, у нас дети…    

«Гм… –  подумал Мишка, – дети… Странно, что у тети до сих пор детей не было».    

Его  удивило, что он до сих пор не замечал этого… У мамы есть дети, у полковницы на  верхней площадке есть дети, а одна тетя без детей.    

«Наверно, –  подумал Мишка, – без мужа их не бывает. Нельзя. Некому кормить».    

– Иди,  иди, милый.    

– Иду.  О, радость моя! Один только поцелуй!..    

– Нет,  нет, ни за что…    

– Только  один! И я уйду.    

– Нет,  нет! Ради Бога…    

«Чего  там ломаться, – подумал Мишка. – Поцеловалась бы уж. Будто трудно…  Сестренку Труську целый день ведь лижет».    

– Один  поцелуй! Умоляю. Я за него полжизни отдам!    

Мишка  видел: офицер протянул руки и схватил тетю за затылок, а она запрокинула  голову, и оба стали чмокаться.    

Мишке  сделалось немного неловко. Черт знает что такое. Целуются, будто маленькие.  Разве напугать их для смеху: высунуть голову и прорычать густым голосом, как  дворник: «Вы чего тут делаете?!»    

Но тетя  уже оторвалась от офицера и убежала.    

     IV    

     

Оставшись  в одиночестве, обреченный на смерть Мишка встал и прислушался к шуму из  соседних комнат.    

«Ложки  звякают, чай пьют… Небось, меня не позовут. Хоть с голоду подыхай…»    

– Миша! –  раздался голос матери. – Мишутка! Где ты? Иди пить чай.    

Мишка  вышел в коридор, принял обиженный вид и боком, озираясь, как волчонок, подошел  к матери. «Сейчас будет извиняться», – подумал он.    

– Где  ты был, Мишутка? Садись чай пить. Тебе с молоком?    

«Эх, –  подумал добросердечный Миша. – Ну и Бог с ней! Если она забыла, так и я  забуду. Все ж таки она меня кормит, обувает».    

Он  задумался о чем-то и вдруг неожиданно громко сказал:    

– Мама,  поцелуй-ка меня!    

– Ах  ты, поцелуйка. Ну, иди сюда.    

Мишка  поцеловался и, идя на свое место, в недоумении вздернул плечами:    

«Что тут  особенного? Не понимаю… Полжизни… Прямо – умора!»    

 О детях    

(Материалы для  психологии)    

     

У детей  всегда бывает странный, часто недоступный пониманию взрослых уклон мыслей.    

Мысли их  идут по какому-то своему пути; от образов, которые складываются в их  мозгу, веет прекрасной дикой свежестью.    

Вот  несколько пустяков, которые запомнились мне.    

     I    

     

Одна  маленькая девочка, обняв мою шею ручонками и уютно примостившись на моем плече,  рассказывала:    

– Жил-был  слон. Вот однажды пошел он в пустыню и лег спать… И снится ему, что он пришел  пить воду к громадному-прегромадному озеру, около которого стоят сто бочек  сахару. Больших бочек. Понимаешь? А сбоку стоит громадная гора. И снится ему,  что он сломал толстыйпретолстый дуб и стал разламывать этим дубом громадные  бочки с сахаром. В это время подлетел к нему комар. Большой такой комар –  величиной с лошадь…    

– Да  что это, в самом деле, у тебя, – нетерпеливо перебил я. – Все такое  громадное: озеро громадное, дуб громадный, комар громадный, бочек сто штук…    

Она  заглянула мне в лицо и с видом превосходства пожала плечами:    

– А  как же бы ты думал. Ведь он же слон?    

– Ну,  так что?    

– И  потому что он слон, ему снится все большое. Не может же ему присниться  стеклянный стаканчик, или чайная ложечка, или кусочек сахара.    

Я  промолчал, но про себя подумал: «Легче девочке постигнуть психологию спящего  слона, чем взрослому человеку – психологию девочки».    

     II    

     

Знакомясь  с одним трехлетним мальчиком крайне сосредоточенного вида, я взял его на колени  и, не зная, с чего начать, спросил:    

– Как  ты думаешь: как меня зовут? Он осмотрел меня и ответил, честно глядя в мои  глаза:    

– Я  думаю – Андрей Иваныч.    

На  бессмысленный вопрос я получил ошибочный, но вежливый, дышащий достоинством  ответ.    

     III    

     

Однажды  летом, гостя у своей замужней сестры, я улегся после обеда спать.    

Проснулся  я от удара по голове, такого удара, от которого мог бы развалиться череп.    

Я  вздрогнул и открыл глаза.    

Трехлетний  крошка стоял у постели с громадной палкой в руках и с интересом меня  разглядывал. Так мы долго молча смотрели друг на друга. Наконец он с любопытством  спросил:    

– Что  ты лопаешь?    

Я думаю,  этот поступок и вопрос были вызваны вот чем: бродя по комнатам, малютка  забрался ко мне и стал рассматривать меня, спящего. В это время я во сне,  вероятно, пожевывал губами. Все, что касалось жевания вообще и пищи в частности,  очень интересовало малютку. Чтобы привести меня в состояние бодрствования,  малютка не нашел другого способа, как сходить за палкой, треснуть меня по  голове и задать единственный вопрос, который его интересовал:    

– Что  ты лопаешь? Можно ли не любить детей?    

 Смерть африканского  охотника    

     I    общие рассуждения    скала    

     

Мой  друг, моральный воспитатель и наставник Борис Попов, провозившийся со мной все  мои юношеские годы, часто говорил своим глухим, ласковым голосом: