1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– Я герцогиня де Люсене!
Эта женщина вдруг проявила столько благородства, столько властности, что нотариус невольно отступил, покоренный ее красотой и величием, машинально сдернул свой шелковый черный колпак с лысой головы и глубоко поклонился.
Трудно представить себе более прекрасный и более гордый облик, хотя герцогине де Люсене было давно уже за тридцать и ее бледное лицо казалось немного усталым; но у нее были огромные карие глаза, огненные и смелые, великолепные черные волосы, тонкий орлиный нос, розовые губы с презрительной гримасой, белоснежный цвет лица, сверкающие зубы, высокая, стройная и гибкая фигура и благородство в каждом движении, которое напоминало, по выражению бессмертного Сен-Симона, «поступь богини, шествующей по облакам».
С ее зажигательным взглядом и в наряде XVIII века де Люсене по своему физическому облику и морали вполне сошла бы за одну из тех пылких герцогинь времен регентства, которые во всех своих многочисленных романах отличались неслыханной дерзостью, выдумкой и очаровательным добродушием, проявляя порой свои слабости с такой наивной откровенностью, что самые суровые моралисты говорили с улыбкой: «Да, конечно, она слишком легкомысленна и сама во всем виновата, но она так добра, так прелестна! Она любит своих возлюбленных с такой страстью, преданностью и верностью… пока она их любит… что не следует судить ее слишком строго. В конце концов, она губит только одну себя, но зато приносит счастье столь многим!»
Если не считать пудреных париков и платьев с огромными фижмами, именно такой была герцогиня де Люсене; когда ее не одолевали мрачные заботы.
Она вошла к нотариусу в образе скромной мещаночки и вдруг предстала перед ним высокородной дамой, гордой и разгневанной. Жак Ферран в жизни еще не встречал подобных женщин, обладающих такой дерзкой красотой и такими смелыми и благородными манерами.
Слегка утомленное лицо герцогини, ее прекрасные глаза, окруженные едва заметными синими тенями, ее розовые нервные ноздри говорили о пылком характере, который опьяняет и сводит с ума настоящих мужчин. Жак Ферран был стар, уродлив, мрачен и мерзок, однако и он не мог не оценить чувственную красоту герцогини де Люсене.
Его ненависть и озлобление против де Сен-Реми удвоились от невольного грубого чувства, которое пробудила в нем гордая и прекрасная любовница виконта. Жак Ферран, снедаемый тайными низменными страстями, с бешенством думал о том, что этот дворянчик, которого он почти заставил ползать перед собой на коленях, угрожая судом за подлог, этот мелкий мошенник внушает столь благородной даме такую любовь, что она решилась обратиться к нему, рискуя себя погубить. От этих мыслей к нотариусу вернулась его смелость, которую он на миг утратил. Ненависть, зависть и неудержимая дикая злоба зажгли в его глазах и на лице огни самых постыдных и жестоких страстей.
Когда герцогиня приступила к столь деликатному сюжету, нотариус был уверен, что сейчас начнутся разговоры вокруг да около, недомолвки, намеки.
Каково же было его изумление! Она заговорила с такой высокомерной уверенностью, как будто речь шла о самом обычном ничтожном деле, не считая даже нужным притворяться перед каким-то нотариусом, отбросив всякие условности, которые наверняка соблюдала бы при общении с равными себе людьми.
Действительно, неприкрытое хамство нотариуса задело и оскорбило герцогиню и заставило ее отбросить маску скромной и униженной просительницы: эта роль оказалась ей не по силам. Взыграла ее благородная кровь, и она не смогла сдержаться перед этим писакой, составителем каких-то актов-договоров. Это было ниже ее достоинства!
Умная, щедрая и великодушная, исполненная доброты и сердечной преданности, но в то же время дочь матери, которая своей возмутительной невоздержанностью сумела опорочить даже святые и благородные страдания эмиграции, г-жа де Люсене, в своем наивном пренебрежении к некоторому сорту людей, могла бы сказать подобно римской императрице, принимавшей ванну перед своим рабом: «Разве это мужчина?»
– Так вот, господин нотариус, – решительно сказала герцогиня Жаку Феррану. – Виконт де Сен-Реми – один из моих друзей; он мне признался, что находится в затруднении из-за двойного обмана, жертвой которого стал… Но с деньгами все можно устроить. Сколько я вам должна, чтобы покончить со всеми этими жалкими пересудами?
Жак Ферран был поражен такой откровенностью и смелостью.
– Для этого потребуется сто тысяч франков, – ответил он ворчливым тоном, едва оправившись от удивления.
– Вы получите сто тысяч франков и немедленно вернете эти гадкие бумажки виконту де Сен-Реми.
– А где эти сто тысяч франков, госпожа герцогиня?
– Разве я не сказала, что вы их получите?
– Мне они нужны завтра до полудня, иначе заявление о подделке будет передано в суд.
– Так в чем же дело? Выдайте эту сумму, я за нее отвечаю, а что касается вас, я вам заплачу, как вы пожелаете.
– Сударыня, это невозможно…
– Вы же не станете утверждать, что такой нотариус, как вы, не сможет сразу найти ста тысяч франков, когда это нужно?
– А под какие гарантии?
– Что вы хотите этим сказать? Объяснитесь!
– Кто мне ответит за такую сумму?
– Я.
– Однако…
– Вы должны знать, что одно только поместье в четырех лье от Парижа приносит мне восемьдесят тысяч ливров ренты… Одного этого, надеюсь, достаточно, чтобы послужить вам гарантией, как вы это называете.
– Конечно, если будет закладная на земельное владение.
– Что это еще такое? Наверное, какие-нибудь формальности. Составьте эту закладную, сударь, да побыстрее!
– Такой документ может быть оформлен не ранее, чем через две недели, и понадобится еще согласие вашего высокочтимого мужа, сударыня.
– Но ведь эти земли принадлежат мне, только мне одной! – нетерпеливо воскликнула герцогиня.
– Это не имеет значения; ваши владения с мужем нераздельны, и составление подобных актов о закладе земельной собственности – дело долгое и очень сложное.
– Повторяю еще раз, я не верю, что вам затруднительно найти какие-то сто тысяч франков за два часа!
– В таком случае обратитесь к своему нотариусу или управляющему… Что касается меня, то я не могу этого сделать.
– У меня есть причины держать это в тайне, – высокомерно ответила герцогиня. – Вы знаете мошенников, которые намерены шантажировать виконта де Сен-Реми. Поэтому я и обратилась к вам.
– Ваше доверие делает мне честь, польщен. Однако я не могу удовлетворить вашу просьбу.
– У вас нет таких денег?
– В моей кассе гораздо больше этой суммы, в банковских ассигнациях и золотом…
– О, сколько лишних слов!.. Вам нужна моя подпись? Пожалуйста, и покончим с этим…
– Если поверить, что вы действительно герцогиня де Люсене…
– Приезжайте через час в особняк герцога де Люсене. Я подпишу там все, что нужно подписать.
– Герцог тоже подпишет?
– Я не понимаю вас, сударь…
– Одной вашей подписи для меня недостаточно.
Жак Ферран с жестокой радостью наслаждался тревожным нетерпением герцогини, которая под маской хладнокровного презрения скрывала глубокую озабоченность и… страх.
К тому времени она осталась почти без денег. Еще накануне ее ювелир одолжил ей значительную сумму под залог ее драгоценностей, часть которых была у гранильщика Мореля. Эта сумма позволила оплатить векселя де Сен-Реми и успокоить его других кредиторов. Дюбрей, фермер из Арнувиля, уже выплатил за аренду земли на год вперед; а время не терпело! К тому же, к несчастью для герцогини, двое из ее друзей уехали куда-то из Парижа. Она полагала, что виконт де Сен-Реми был невиновен ни в каких подделках. Он сказал, и она поверила, что он стал жертвой двух мошенников, но его положение было ужасно. Если его обвинят, бросят в тюрьму… Даже если он скроется, убежит, его имя все равно будет опозорено.
Эти страшные мысли заставили герцогиню содрогаться от ужаса… Она слепо любила этого человека, такого ничтожного и в то же время наделенного таким очарованием. Ее любовь к нему, ее страсть были одним из тех беспорядочных увлечений, которые женщины ее характера и ее воспитания обычно испытывают, когда первые цветы их молодости облетают и они приближаются к возрасту зрелости.
Жак Ферран пристально наблюдал за малейшими движениями лица герцогини, которое казалось ему все прекраснее и привлекательнее. Он смотрел на нее с ненавистью и сдержанным восхищением и с жестокой радостью старался побольнее уязвить своими отказами эту женщину, которая могла испытывать к нему только презрение и гадливость.
Герцогиню возмущала даже мысль обратиться к нотариусу с чем-то похожим на просьбу, и в то же время она понимала, что иного способа нет и что только этот человек может спасти виконта де Сен-Реми.
– Поскольку у вас есть необходимая мне сумма и вы знаете мои гарантии, почему же вы мне отказываете?
– Потому что у мужчин есть свои капризы, как и у женщин, сударыня.
– Но что же это за каприз, который заставляет вас поступать вопреки вашим интересам? Потому что, повторяю, назовите ваши условия, любые! – и я их приму.
– Вы примете любые мои условия? – многозначительно спросил нотариус.
– Любые!.. Две, три, четыре тысячи франков, если хотите, больше! Потому что вся моя надежда только на вас, – с детской откровенностью призналась герцогиня. – Мне больше негде взять эти деньги до завтра. А они нужны сейчас, это необходимо, совершенно необходимо! Вы понимаете? Поэтому, повторяю, я готова на любые ваши условия, чего бы мне это ни стоило, на любые…
Нотариус начал задыхаться, в висках у него стучало, все лицо налилось кровью; к счастью зеленые стекла очков скрывали похотливые огоньки в его глазах. Жгучее облако замутило его разум, обычно такой холодный и ясный, он обезумел. В своем гнусном ослеплении он принял последние слова герцогини за недостойное предложение; он увидел своим помутившимся от похоти взглядом эту гордую женщину, подобную придворным дамам минувшего века, готовой на все ради чести своего любовника и, может быть, даже на еще более унизительные жертвы ради его спасения. Все это было глупо и подло, но мы уже говорили, что Жак Ферран иногда превращался в тигра или волка, и тогда все звериное в нем затмевало все человеческое.
Он вскочил и подбежал к герцогине.
Она также быстро встала и с удивлением взглянула на него.
Поистине необъяснимы противоречия в человеческом характере! При виде уродливо возбужденного лица Феррана и разгадав его странные, страшные и смешные вожделения, герцогиня, несмотря на все свои страхи и тревоги, разразилась таким откровенным, звонким и безудержным смехом, что ошеломленный нотариус отшатнулся.
Не давая ему и слова промолвить, герцогиня продолжала хохотать, безумно забавляясь нелепостью этой сцены. Она опустила вуаль на лицо и между двумя взрывами смеха едва смогла объяснить нотариусу, ошеломленному от ярости и злобы:
– Господи, такую услугу, говоря откровенно, я могла бы попросить у герцога де Люсене!
Она вышла, продолжая смеяться так громко, что раскаты ее хохота нотариус слышал даже за закрытой дверью своего, кабинета.
Жак Ферран постепенно пришел в себя и проклял свою неосторожность. Однако он понемногу успокоился, пораздумав о том, что в конечном счете герцогиня наговорила много такого, что могло бы ее очень скомпрометировать.
И все же это был для него неудачный день. Он погрузился в самые мрачные мысли, когда потайная дверца его кабинета вдруг открылась и вбежала взволнованная Серафен.
– Ах, Ферран! – воскликнула она, заламывая руки. – Вы были тысячу раз правы, когда говорили, что когда-нибудь мы погибнем из-за того, что оставили ее в живых!
– Кого?
– Эту проклятую девчонку!
– Что случилось?
– Пришла одноглазая старуха, я ее не знаю, но Турнемин отдал ей малышку, чтобы избавить нас от нее, четырнадцать лет назад, когда мы сказали, будто она умерла… О господи, кто бы мог подумать!..
– Говорите же, что было дальше?
– Эта кривая старуха сейчас приходила… Она была здесь… Она сказала, что знает меня, что это я отдала ей ребенка.
– Проклятье! Кто мог это сказать ей? Турнемин сейчас на каторге…
– Я все отрицала, обзывала эту одноглазую лгуньей, но поди же ты! Она твердит, что разыскала эту маленькую девочку, которая теперь выросла, знает, где она, и может все рассказать, всех нас выдать…
– Что за день сегодня, весь ад раскрылся, чтобы поглотить меня? – воскликнул нотариус в припадке ярости, исказившем до безобразия его лицо.
– Господи, что сказать этой женщине? Что обещать ей, чтобы она молчала?
– Как она выглядела? Состоятельной?
– Я обозвала ее побирушкой, но она потрясла передо мной своим грязным кошельком: там звенело серебро.
– Она знает, где сейчас эта девушка?
– Говорит, что знает.
«И это дочь графини Сары Мак-Грегор, – сказал себе ошеломленный Ферран. – Подумать только, вот сейчас она предлагала мне сколько угодно, чтобы я подтвердил, что ее дочь не умерла… А она жива! Я могу вернуть ее матери!.. Но что же делать с фальшивым свидетельством о смерти? Если начнется расследование, я пропал! Одно преступление наведет на след остальных».
Минуту помолчав, он сказал госпоже Серафен:
– Значит, эта кривая знает, где сейчас девушка?
– Да.
– И она обещала вернуться?
– Завтра.
– Напиши Полидори, чтобы он был у меня сегодня вечером к девяти.
– Вы хотите отделаться от этой девушки, а заодно от кривой старухи?.. Не много ли за один раз, Ферран?
– Я сказал: напиши Полидори, чтобы он был у меня к девяти часам!.
Вечером того же дня Родольф сказал Мэрфу, которому так и не удалось проникнуть в кабинет нотариуса:
– Прикажите барону Грауну немедленно отправить курьера… Необходимо, чтобы Сесили была в Париже через неделю, и не позднее.
– Опять эта чертовка? Неверная жена этого несчастного Давида, столь же подлая, сколь соблазнительная! Зачем это вам?
– Зачем? Об этом вы спросите через месяц у нотариуса Жака Феррана.
Глава XX
ДОНОС
В день, когда Лилия-Мария была похищена Сычихой и Грамотеем, часам к десяти вечера на ферму Букеваль прискакал всадник, сказал, что он от г-на Родольфа, и утешил г-жу Жорж, чтобы она не беспокоилась о своей юной подопечной, которая вернется к ней не сегодня, так завтра. По многим и очень важным соображениям, добавил этот человек, г-н Родольф просит г-жу Жорж, если у нее есть какие-либо пожелания, не писать ему в Париж, а передать это срочное письмо ему, он вручит его сам.
Это был тайный посланец Сары.
Благодаря такой хитрости она успокаивала г-жу Жорж и могла на несколько дней отдалить тот момент, когда Родольф узнает о похищении Певуньи.
За это время Сара надеялась заставить Жака Феррана помочь ей в подлой махинации – подмене ребенка, о чем мы уже говорили.
Но это было еще не все…
Сара хотела избавиться от г-жи д’Арвиль, которая внушала ей серьезные опасения и которую она чуть не погубила, если бы не проницательность Родольфа.
На следующий день, когда маркиз проследил свою жену до дома на улице Тампль, Том пришел туда, без особых трудностей заставил разговориться г-жу Пипле и узнал, что молодая женщина, которую едва не застиг ее муж, была спасена благодаря ловкости одного из жильцов, некоего Родольфа.
Зная об этих обстоятельствах, но не имея никаких существенных доказательств свидания, которое Клеманс якобы назначила Шарлю Роберу, Сара замыслила другой коварный план. Он сводился к тому, чтобы послать маркизу д’Арвиль анонимное письмо, которое должно было их окончательно поссорить или, во всяком случае, заронить в душу маркиза такие страшные сомнения, чтобы он решительно запретил своей жене встречаться с принцем.
Вот текст этого письма:
«Вас недостойно обманули. Вашу жену предупредили, что вы за нею следите и она придумала, будто занимается благотворительностью, а на самом деле она шла на свидание с очень высокой особой, которая сняла комнату на пятом этаже, в доме по улице Тампль, под именем Родольфа. Если вы сомневаетесь в этих обстоятельствах и они кажутся вам странными, сходите на улицу Тампль в дом семнадцать, порасспрашивайте, опишите внешность сиятельного жильца, о котором идет речь, и убедитесь, что вы самый доверчивый и добродушный муж, которого гнусно обманывают. Не пренебрегайте этим предупреждением, иначе многие подумают, что вы еще и слишком близкий друг принца».
Это письмо было отправлено по почте самой Сарой около пяти часов в тот день, когда она побывала у нотариуса.
В тот же день, приказав Грауну как можно скорее вызвать в Париж Сесили, Родольф вечером отправился на прием к супруге посла, г-же***. После этого он должен был зайти к маркизе д’Арвиль, чтобы сообщить, что нашел ей дело, заслуживающее ее внимания и милосердия.
Последуем за ним сразу к маркизе д’Арвиль. Мы узнаем из их беседы, что эта юная женщина, которая до сих пор относилась к своему супругу с предельной холодностью, последовала благородным советам Родольфа и проявила великодушие и понимание.
Маркиз и его супруга только что отобедали. Сцена происходила в маленькой гостиной, которую мы уже описывали. Лицо Клеманс было нежным и сочувственным, сам маркиз выглядел менее печальным, чем обычно.
Заметим, что он еще не получил новое и гнусное анонимное письмо Сары.
– Что вы делаете сегодня вечером? – спросил он машинально свою жену.
– Я не стану выходить… А вы?
– Право, не знаю, – ответил он со вздохом. – Эти светские сборища невыносимы… Наверное, проведу этот вечер, как всегда… в одиночестве.
– Почему же в одиночестве? Ведь я никуда не поеду!
Маркиз д’Арвиль посмотрел на жену с удивлением.
– Да, конечно… однако…
– Так в чем же дело?
– Я знаю, что вы предпочитаете оставаться у себя, когда не выезжаете в свет…
– Это так, но у меня свои капризы, – с улыбкой ответила Клеманс. – Сегодня я очень хотела бы разделить свое одиночество с вами… если вы не возражаете.
– Это правда? – взволнованно воскликнул маркиз. – Как вы добры, что угадали мое желание, которое я не смел даже высказать!
– Знаете, друг мой, ваше удивление похоже на упрек.
– Упрек? О нет, нет, но после моих жестоких и несправедливых подозрений я не мог и надеяться, что вы проявите такую доброту, поэтому, признаюсь, она меня удивила, но такая неожиданность – бесценный подарок.
– Забудем прошлое, – сказала маркиза с доброй улыбкой.
– Клеманс, как могу я все позабыть? – печально ответил маркиз. – Я осмелился вас заподозрить. Сказать вам, до какой низости довела меня слепая ревность?.. Но что все это по сравнению с моей виной перед вами, куда более страшной и непоправимой?
– Забудем прошлое, говорю вам, – сказала Клеманс, гоня от себя горестные воспоминания.
– Я не ослышался? Вы сможете тоже забыть это?
– Я надеюсь.
– И это правда? О Клеманс… такое великодушие… Однако нет, нет, я не верю в подобное счастье! Я от него отказался навсегда.
– И вы были неправы, теперь вы это видите.
– Господи, как все переменилось! Уж не сон ли это? О, скажите мне, что я не ослышался!
– Нет, вы не ослышались.
– В самом деле, вы смотрите на меня не так холодно. И голос ваш теплее… Скажите, неужели это правда? Может быть, это все мне только кажется?
– Нет, ибо я тоже перед вами виновата.
– Вы?
– И во многом. Разве я не была по отношению к вам несправедлива и даже жестока? Разве я подумала, что вам пришлось проявить редкое мужество, почти сверхчеловеческое самообладание, чтобы жить, как вы жили? Одинокий, несчастный… Как могли вы противиться единственной возможности найти утешение в браке с той, кого вы полюбили. Увы, когда человек страдает, он ищет утешения в великодушии своих близких… До сих пор вы рассчитывали только на мое великодушие… Так вот, я постараюсь вам доказать, что вы не были неправы.
– О, говорите, говорите! – воскликнул маркиз д’Арвиль, восторженно сжимая руки.
– Наши судьбы связаны навсегда, и я сделаю все, чтобы жизнь ваша не была так печальна…
– Господи! Боже мой! Клеманс, неужели вы мне это говорите?
– Прошу вас, не удивляйтесь так… Мне это тяжело… Я слышу в этом упрек, горький упрек моему поведению в прошлом… Кто же пожалеет вас, кто протянет вам дружескую руку помощи, если не я? Меня осенила добрая мысль… Я подумала, хорошенько подумала о прошлом и будущем. Я признала свои ошибки и, мне кажется, нашла способ их исправить…
– Ваши ошибки? Бедная женщина!
– Да, на другой же день после нашей свадьбы я должна была обратиться к вашей совести и потребовать расторжения брака…
– Клеманс, умоляю!.. Сжальтесь!
– Но, раз уж смирилась со своим положением, я должна была оправдать его добротой и преданностью, а не быть вам постоянным молчаливым упреком, проявляя холодное высокомерие. Я должна была утешить вас в этом страшном несчастье и помнить только, что это ваша горькая беда. Постепенно я бы привыкла к роли сестры милосердия, к заботам о вас, может быть, даже к жертвам, а ваша признательность возместила бы мне все, и тогда… Но что с вами, господи? Вы плачете!..
– Да, плачу… И это благостные слезы… Вы не знаете, какие новые чувства пробуждают во мне ваши слова! О Клеманс, позвольте мне поплакать!.. Только сейчас я понял, какое преступление совершил, связав вашу судьбу с моей, печальной судьбой!
– А я только сейчас почувствовала, что могу все забыть и простить. Ваши покаянные слезы принесли мне счастье, о котором я даже не знала. Поэтому мужайтесь, мой друг, мужайтесь! Не суждена нам райская и беспечная жизнь, но утешимся в исполнении долга, предназначенного нам судьбой. Будем терпимы друг к другу, а если станем слабеть, то поглядим на колыбель нашей дочки, отдадим ей все наши добрые чувства, и у нас еще останутся печальные и святые радости…
– Ангел, вы просто ангел!.. – воскликнул маркиз д’Арвиль, сжимая руки и глядя на жену со страстью и восхищением, – О Клеманс, вы сами не знаете, какое счастье и горе принесли мне! Вы не знаете, что самые жестокие ваши слова и самые горькие упреки в прошлом, быть может мною заслуженные, не ранят меня столь глубоко, как сейчас ваше нежное снисхождение, ваша великодушная терпимость… И все же, несмотря ни на что, вы пробуждаете во мне надежду. Вы даже не представляете, о каком будущем я смею мечтать!
– И вы можете полностью и слепо верить во все, о чем я говорю, Альбер. Моя решимость тверда, клянусь вам, и я от своего решения не отступлюсь. Позднее я смогу представить вам новые доказательства…
– Доказательства? – воскликнул маркиз, ошеломленный столь неожиданной радостью. – Какие доказательства? Разве я в них нуждаюсь? Ваш взгляд, ваш тон, божественное выражение лица, которое делает вас еще прекраснее, мое сердце, которое бьется и трепещет, – разве все это не доказывает мне; что вы говорите святую правду? Вы знаете, Клеманс, мужчины ненасытны в своих желаниях, – добавил маркиз, приближаясь к креслу своей жены. – Однако ваши благородные и трогательные слова внушают мне надежду, даже смелость надеяться на счастье… которое еще вчера казалось мне безумной и недостижимой мечтой!
– О чем вы? – спросила Клеманс, немного встревоженная страстными словами мужа. – Я не совсем понимаю…
– Да, да! – воскликнул он, сжимая руку жены. – Ваша нежность, ваши заботы, ваша любовь… Вы слышите, Клеманс?.. Любовь! Я надеюсь на вашу любовь, не на бледную, чуть теплую симпатию, а на пылкую страсть, подобную моей… О, вы не знаете глубины этой страсти! Я не смел даже говорить о ней… Вы всегда были ко мне так холодны… Никогда ни единого доброго слова… Никогда ни одного из тех слов, которые сейчас заставили меня плакать… и сейчас внушают надежду на счастье… Да, на счастье, которое я заслуживаю! Ибо я всегда так любил вас… и так страдал, не смея об этом сказать… Сердце мое разрывалось от боли, и я страдал. Я страшился людей, у меня был замкнутый, угрюмый характер, и все от этого. И представьте, каково было мне, ведь в моем доме жила очаровательная и обожаемая женщина, моя жена, которую я жаждал с пылкой любовью, сгорал от страсти, но был обречен на одинокие, горячечные бессонные ночи… О нет, вы не знаете моих слез отчаяния, моей бессильной ярости! Уверяю вас, если бы знали, вы бы сжалились надо мной. Но что я говорю? Разве вы об этом не знаете? Не догадывались о моих мучениях? Вы все поняли, обо всем догадались и понимали меня… Ваша несравненная красота, ваша грация, обаяние перестанут быть для меня повседневной сладостной пыткой, не так ли? Это самое драгоценное из всех сокровищ, которые принадлежат мне и которым я не обладаю… оно будет скоро моим… Да, мое сердце, мое опьянение, моя невыразимая радость говорят мне, что так оно и будет! Не правда ли, моя любимая, моя нежная подруга?
С этими словами маркиз д’Арвиль припал к руке своей жены со страстными поцелуями.
Клеманс, ошеломленная тем, как неправильно понял ее маркиз, испытала ужас и почти отвращение и чуть было не отдернула свою руку.
Лицо ее слишком откровенно выражало ее чувства, чтобы маркиз мог в них ошибаться.
Это было для него ужасным ударом. Лицо его исказилось гримасой отчаяния. Г-жа д’Арвиль живо протянула ему руку и воскликнула:
– Альбер! Клянусь вам, я буду вам самой верной подругой, самой нежной сестрой… но не более… Простите, простите меня, если мои слова подали вам надежду, которой никогда не сбыться… Я не смогу!
– Никогда?.. – воскликнул маркиз д’Арвиль, устремив на свою жену умоляющий и отчаянный взгляд.
– Никогда, – ответила Клеманс.
Это единственное слово, и как оно было произнесено, дало понять, что решение ее окончательное.
Родольф своими уговорами убедил Клеманс, что она должна нежно заботиться о своем муже, и она на это решилась, но испытывать к нему любовь не могла.
И еще одно чувство, более властное, чем ужас, презрение или ненависть, навсегда отталкивало ее от мужа.
Это было непреодолимое отвращение.
После минуты тягостного молчания маркиз д’Арвиль смахнул рукой слезы и сказал своей жене с печалью и горечью:
– Простите, что я так ошибся. Простите, что я понадеялся так безумно…
И, помолчав, он воскликнул:
– Боже, как я несчастен!
– Друг мой, – тихонько сказала ему Клеманс, – я не хотела бы вас упрекать, и все же. Неужели для вас ничего не значит мое обещание, что я буду вам самой нежной сестрой?.. Моя дружба и преданность – не заменят ли они вам то, что не может вам дать любовь? Надейтесь! Надейтесь на лучшие дни… До сих пор вы находили, что я безразлична к вашим горестям. Теперь вы увидите, как я вас жалею и какое утешение вы найдете в моем сочувствии.
Постучав, вошел лакей и сказал Клеманс:
– Его высочество великий герцог Герольштейна спрашивает маркизу, может ли она его принять.
Клеманс взглядом спросила мужа.
Д’Арвиль, овладев собой, ответил жене:
– Разумеется!
Лакей вышел.
– Простите меня, друг мой, – продолжала Клеманс. – Я не отказываюсь принимать… И к тому же вы так давно не видели принца; он будет рад увидеть вас здесь.
– Я тоже с удовольствием, – ответил маркиз д’Арвиль. – Однако, признаюсь, я сейчас так взволнован, что предпочел бы принять его в другой день…
– Я вас понимаю… Но что делать? Вот и он.
В тот же момент лакей объявил о госте, и Родольф вошел.
– Бесконечно счастлив, что имею честь видеть вас, сударыня, – сказал Родольф. – И дважды счастлив, что мне довелось встретиться с вами, дорогой мой Альбер, – добавил он, обращаясь к маркизу и дружески пожимая ему руку.
– В самом деле, монсеньор, я уже давно не имел чести выказать вам мои самые…
– Полно, полно! А кто виноват, господин невидимка? Последний раз, когда я пришел поухаживать за госпожой д’Арвиль, я вас спрашивал, но вы куда-то исчезли! Вот уже три недели, как вы обо мне забываете; это непростительно…
– Не жалейте его, монсеньор! – с улыбкой сказала Клеманс. – Маркиз д’Арвиль столь же виноват перед вами, сколь глубока его преданность вашему величеству, и лишь из этого можно судить о тяжести его вины.
– Простите мое тщеславие, но, понимаете, что бы ни сделал д’Арвиль, я никогда не усомнюсь в его преданности. О, я не должен был этого говорить!.. Иначе он примет мои слова как поощрение своему невниманию ко мне.
– Поверьте, монсеньор, лишь крайние и непредвиденные обстоятельства не позволяли мне пользоваться вашей добротой…
– Между нами, дорогой Альбер, мне кажется, вы относитесь к истинной мужской дружбе слишком платонически: зная, что вас любят, вы не слишком заботитесь о том, что друзьям нужно что-то давать, получая нечто реальное.
Маркизу слегка покоробило это легкое отступление от придворного этикета, но в этот момент появился лакей с письмом для г-на д’Арвиля.
Это было анонимное письмо Сары Мак-Грегор, в котором она утверждала, что принц – любовник маркизы.
Из уважения к принцу маркиз отстранил рукой маленький серебряный поднос с письмом и сказал слуге:
– Потом… Позднее…
– Дорогой Альбер, – сказал Родольф самым любезным тоном. – Неужели я вас стесняю?
– Монсеньор…
– С разрешения маркизы… прошу вас, прочтите это письмо.
– Уверяю вас, монсеньор, тут нет никакой срочности…
– Еще раз, Альбер, прочтите это письмо!
– Но, монсеньор…
– Я прошу вас… Я велю вам!
– Если ваше высочество желает, – растерянно сказал маркиз и взял письмо с подноса.
– Да, я желаю, и желаю, чтобы вы относились ко мне как к другу.
Затем он обратился к маркизе, пока д’Арвиль распечатывал роковое письмо, о содержании которого Родольф не мог даже подозревать, и добавил с улыбкой:
– Вы одержали победу! Вам снова удалось переубедить этого неисправимого упрямца!
Маркиз д’Арвиль подошел к одному из канделябров у камина и открыл письмо Сары Мак-Грегор.
Том II
ЧАСТЬ ПЯТАЯ
Глава I
СОВЕТ
Родольф и Клеманс мирно беседовали, пока д’Арвиль во второй раз перечитывал письмо Сары.
Лицо маркиза оставалось спокойным, лишь рука его заметно подрагивала, когда он, чуть помедлив, спрятал письмо в карман жилета.
– Я рискую еще раз показаться дикарем, – сказал он с улыбкой Родольфу, – но прошу у вас позволения, монсеньор, пойти ответить на это письмо, которое оказалось важнее, чем я думал.
– Я вас еще увижу сегодня?
– Боюсь, не смогу удостоиться этой чести, монсеньор. Надеюсь, ваше высочество извинит меня.
– Какой непредсказуемый человек! – весело сказал Родольф. – Может быть, вы, сударыня, сумеете его удержать?
– Я не осмелюсь и пытаться, если вы потерпели в этом неудачу, ваше высочество.
– Серьезно, дорогой Альбер, прошу вас, постарайтесь вернуться к нам, когда покончите с этим письмом… Если же не сумеете, обещайте уделить мне несколько минут утром… Мне так нужно вам многое рассказать.
– Для меня это большая честь, ваше высочество, – ответил маркиз с глубоким поклоном.
Он удалился, оставив Клеманс наедине с принцем.
– Ваш муж чем-то озабочен, – сказал Родольф маркизе. – Улыбка у него показалась мне вымученной.
– Когда ваше высочество приехали, д’Арвиль был глубоко взволнован и с трудом сумел это скрыть от вас.
– Может быть, я приехал некстати?
– Наоборот, монсеньор. Вы меня избавили от продолжения трудного разговора.
– Каким образом?
– Я сказала мужу о своем решении установить между нами иные отношения, обещая ему поддержку и утешение во всем остальном.
– Наверное, он был счастлив!
– Сначала так же счастлив, как я; ибо слезы его, его радость вызвали у меня такое чувство, какого я еще никогда не испытывала… В прошлом я думала, что мщу ему своими упреками, своей горькой иронией… Грустное отмщение! Моя печаль становилась потом еще горше. И вот сейчас… все переменилось! Я спросила мужа, собирается ли он сегодня выезжать. Он печально ответил, что останется дома, как это уже частенько бывало. Когда я предложила посидеть вместе с ним… если бы видели, как он изумился, монсеньор! Его лицо, всегда такое мрачное, вдруг озарилось! Ах, вы были тысячу раз правы, нет ничего прекраснее, чем дарить нежданное счастье!
– Но каким образом эти доказательства доброты с вашей стороны привели к столь печальному окончанию вашего разговора?
– Увы, монсеньор, – ответила Клеманс краснея. – Я подала ему надежду на тихое счастье, которое могла подарить, однако мои слова пробудили в нем гораздо более пылкие надежды, о которых я даже не думала… потому что удовлетворить их я не в силах.
– Понимаю… Он вас так нежно любит…
– Вначале я была бесконечно тронута его признательностью, но затем была столь же испугана и ошеломлена его страстными речами… И наконец, когда в порыве чувств он припал губами к моей руке, смертельный холод охватил меня и я не сумела скрыть свой ужас… Я нанесла ему тяжкий удар, выразив таким образом, насколько невозможна для меня его любовь… Мне очень жаль… Однако маркиз, по крайней мере сейчас, убедился, что, несмотря на мое возвращение, может ожидать от меня только самой преданной дружбы, но не более…
– Мне жаль его, но я не могу вас порицать. Есть чувства слишком глубокие, священные. Бедный Альбер! Такой добрый, такой справедливый и при этом с таким храбрым сердцем и такой пылкой душой! Если бы вы знали, как давно меня беспокоила его невыразимая печаль, хотя мне и не была известна ее причина… Что ж, подождем, время все рассудит. Постепенно он оценит по достоинству дружбу, которую вы ему предлагаете, и смирится, как мирился до сих пор со своим положеньем, не слыша от вас добрых слов утешения.
– Но теперь он будет слышать их все время, клянусь вам, монсеньор!
– А теперь подумаем о других несчастьях. Я пообещал вам благотворительное дело, похожее на захватывающий роман… Только что мне удалось выполнить мое обещание.
– Так скоро, монсеньор? О, я счастлива!
– Да, мне просто необычайно повезло, когда я снял ту бедную комнатку на улице Тампль, о которой я вам говорил… Вы не можете представить, сколько интересного и странного я нашел в этом доме!.. Прежде всего, ваши подопечные из мансарды пользуются всеми благами, которые обещало им ваше посещение, хотя им еще предстоят жестокие испытания… Но не буду вас огорчать… Когда-нибудь вы узнаете, какие ужасные беды могут разом обрушиться на одну семью…
– Как же они, должно быть, благодарят вас!
– Они благословляют ваше имя.
– Вы помогли им от моего имени, монсеньор?
– Чтобы добрая помощь показалась им слаще… Кроме того, я всего лишь исполнил ваши обещания.
– О, я пойду к ним и расскажу всю правду, чтобы они знали, кто их истинный благодетель.
– Не делайте этого! Вы знаете, у меня в этом доме комната, и нам следует опасаться новых трусливых козней ваших и моих врагов… К тому же Морели сейчас ни в чем не нуждаются… Подумаем лучше о нашем деле. Речь идет о бедной матери и ее дочери, которые жили раньше в полном достатке, а теперь, в результате подлых интриг, доведены до последней крайности.
– Несчастные женщины! Где они живут?
– Я этого не знаю.
– Но как же вы узнали об их беде?
– Вчера я побывал в Тампле… Вы знаете, что такое Тампль, маркиза?
– Нет, монсеньор.
– Это очень забавный с виду базар; я отправился туда купить кое-что с моей соседкой с пятого этажа…
– Вашей соседкой?
– Я же говорил, что снимаю комнату на улице Тампль.
– О, я забыла, монсеньор.
– Эта соседка, прелестная маленькая гризетка, зовут ее Хохотушка, и она в самом деле все время смеется, и у ней никогда не было любовника.
– У гризетки – и такая добродетель?
– Тут дело не только в добродетели; она ведет себя так скромно, потому что на любовные интрижки, как она сама говорит, у нее просто не хватает времени, потому что ей приходится шить по двенадцать – пятнадцать часов, чтобы заработать двадцать пять су, на которые она живет.
– Она может жить на такие гроши?
– И еще как! Она даже позволяет себе роскошь держать двух птичек, которые едят больше, чем она сама; у нее удивительно чистенькая комнатушка, и сама одевается очень мило и кокетливо.
– Жить на двадцать пять су в день? Это какое-то чудо!
– Да, настоящее чудо порядка, экономности, трудолюбия и практической философии, можете мне поверить. Поэтому я вам ее рекомендую; она говорит, что очень неплохо шьет… Впрочем, вам совсем необязательно носить сшитые ею платья…
– Завтра отошлю ей заказ… Бедная девочка! Жить на такую ничтожную сумму, которую мы бы даже не заметили! Ведь при нашем богатстве на малейший каприз мы тратим в сто раз больше!
– Значит, вы не забудете мою маленькую подопечную? Прекрасно. Однако вернемся к нашему приключению. Итак, я отправился с мадемуазель Хохотушкой в Тампль кое-что купить для ваших бедняков с мансарды, и там, совершенно случайно, в ящике старого секретера, выставленного на продажу, я нашел черновик письма, в котором неизвестная женщина жаловалась третьему лицу, что ее с дочерью довел до полной нищеты обманувший ее доверенный нотариус. Я спросил у торговки, откуда этот секретер. Он был частью скромной мебели, которую продала молодая дама, очевидно оставшаяся без всяких средств… Эта женщина и ее дочь, по словам торговки, с виду были из хорошей семьи и гордо переносили свою нужду.
– И вы не знаете, где они живут, монсеньор?
– К сожалению, нет… Пока не знаю… Но я приказал барону Грауну отыскать их и, если нужно, обратиться в полицейскую префектуру. Вполне возможно, что мать с дочерью, лишенные всякого состояния, нашли себе прибежище в каких-нибудь жалких меблированных комнатах. Если это так, у нас есть надежда на успех, потому что хозяева таких домов записывают каждый вечер постояльцев, которые прибывают к ним днем.
– Какие странные стечения обстоятельств! – с удивлением сказала г-жа д’Арвиль. – Как это увлекательно!
– Но это еще не все… На углу черновика из старого секретера сохранилась такая строчка: «Написать герцогине де Люсене».
– Какое счастье! Может быть, мы что-то узнаем от герцогини! – живо воскликнула маркиза. Затем со вздохом добавила: – Но мы не знаем имени этой женщины… Как описать ее герцогине?
– Надо спросить ее, не знает ли она еще молодую вдову с благородным лицом, у которой есть дочь шестнадцати-семнадцати лет по имени Клэр… Я сейчас вспомнил это имя.
– Ее зовут так же, как мою дочь! Мне кажется, это еще одна причина заняться судьбой несчастных…
– Я забыл вам сказать, что брат этой вдовы покончил с собой несколько месяцев назад.
– Если герцогиня знает эту семью, – чуть подумав, продолжила г-жа д’Арвиль, – таких сведений будет вполне достаточно, чтобы пробудить ее память. К тому же трагическая смерть несчастного должна была поразить герцогиню. Господи! Мне не терпится поскорее ее увидеть! Я напишу ей вечером записку, чтобы наверняка повстречаться с ней завтра утром. Кто бы могли быть эти женщины? Судя по тому, что вы о них знаете, они должны принадлежать к высшему классу общества… И вдруг оказаться в такой нужде!.. Увы, для них подобная нищета должна быть ужасна вдвойне.
– И все это благодаря гнусному обману нотариуса, отвратительного вора и мошенника, за которым я знаю и другие преступления… некоего Жака Феррана!
– Но ведь это нотариус моего мужа! – воскликнула маркиза. – Он же – нотариус моей мачехи! Нет, вы ошибаетесь, монсеньор; его все считают честнейшим человеком на свете.
– У меня есть доказательства обратного. Однако прошу вас никому не говорить о моих подозрениях, вернее, о моей твердой убежденности относительно этого негодяя. Он столь же хитер, сколь преступен, и, чтобы сорвать с него маску, мне нужно, чтобы еще несколько дней он верил в свою безнаказанность. Да, это именно он разорил несчастных женщин, нагло отрицая, будто получил от них на сохранение значительную сумму, которую ему, по всей видимости, вручил брат этой вдовы.
– Значит, эта сумма…
– Была все, чем они располагали!
– Какое низкое преступление…
– Да, подобные преступления не могут оправдать ни нужда, ни страсть! – воскликнул Родольф. – Часто голод толкает человека на воровство, жажда мести – на убийство… Но этот нотариус, и без того достаточно богатый человек, завоевавший в обществе репутацию почти святого, обладающий характером, который вызывает, внушает доверие… этого человека толкает на преступление только холодная и неумолимая алчность. Убийца убивает только однажды и мгновенно своим ножом. А он убивает вас медленно, заставляя терпеть все муки отчаяния и нищеты, в которые он вас постепенно погружает… Для такого, как этот Ферран, нет ничего святого: ни сиротское наследство, ни сбережения бедняка, собранные с таким трудом… Вы ему доверяете золото, а перед золотом он не может устоять, и он вас обворовывает. Из богатого и счастливого человека злая воля этого мерзавца превращает вас в несчастного бедняка… Ценой лишений и тяжкого труда вы обеспечили себе к старости кров и кусок хлеба… Злая воля этого человека лишает под старость вас и хлеба и крова. И это еще не все. Подумайте об ужасных последствиях его гнусного воровства и обмана!.. Если эта вдова, о которой мы говорим, умрет от горя и отчаяния, ее дочь, молодая и красивая, без всяких средств и поддержки, привыкшая с детства к достатку и совершенно не способная по своему воспитанию зарабатывать себе на жизнь, скоро окажется перед страшным выбором: бесчестие или голодная смерть! Стоит ей однажды оступиться, упасть, и она навсегда пропала, обесчещена, опозорена!.. Своей кражей Жак Ферран убил мать и сделал проституткой дочь. Он убил тело матери и душу дочери, и это, повторяю, не сразу, как обычный убийца, а постепенно, медленно и жестоко.
Клеманс никогда еще не слышала, чтобы Родольф говорил с такой горечью и возмущением; она слушала молча, пораженная его суровым красноречием, которое изобличало его непримиримую ненависть ко злу.
– Извините меня, – продолжал Родольф, немного помолчав, – но я не мог сдержать негодования при одной только мысли о страшной участи, которая ожидала ваших будущих подопечных. Ах, поверьте, никогда нельзя представить, какие последствия влекут за собой разорение и нищета.
– О, наоборот, благодарю вас, монсеньор, ваши ужасные слова только усилили, если это возможно, мою жалость и сочувствие к несчастной матери. Увы, она, должно быть, больше всего страдает за свою дочь… О, как это страшно… Но мы их спасем, мы обеспечим их будущее, не правда ли, монсеньор? Слава богу, я достаточно богата; правда, не настолько, как я бы желала сейчас, когда увидела новое применение моим средствам, но, если понадобится, я могу обратиться к д’Арвилю; я постараюсь сделать его таким счастливым, что он не сможет отказать мне в моих новых капризах, а я предвижу, что подобных капризов у меня будет немало. Вы сказали, что наши подопечные горды; за это я их еще больше люблю. Гордость в несчастье свидетельствует о возвышенной душе… Я найду способ спасти их так, чтобы они подумали, будто обязаны своим спасением моему благодеянию… Это будет непросто, но тем лучше! О, у меня уже есть одна мысль… Вы увидите, монсеньор, увидите, что у меня достанет ловкости и тонкого такта.
– Я уже предвижу самые изощренные комбинации в духе Макиавелли, – с улыбкой сказал Родольф. – Но сначала надо их отыскать.
– Не знаю, как я дотерплю до завтра! Повидав герцогиню Люсене, я отправлюсь на их прежнюю квартиру, расспрошу всех соседей, увижу все своими глазами, соберу все сведения. Я готова даже назвать себя, если понадобится! Мне так хочется самой, без чужой помощи, добиться желанных результатов… И я их добьюсь… Это такое волнующее и трогательное приключение. Бедные женщины! Мне кажется, они мне становятся еще ближе, когда я думаю о своей дочери.
Взволнованный ее милосердным порывом, Родольф с грустью думал об этой двадцатилетней женщине, такой прекрасной, любящей, которая старается в благородных заботах о других позабыть о своем собственном горе и домашних невзгодах. Глаза Клеманс сверкали, щеки слегка порозовели, живость движений и слов придавали еще большую привлекательность всему ее очаровательному облику.
Глава II
ЛОВУШКА
Маркиза д’Арвиль заметила, что Родольф в молчании пристально разглядывает ее. Она покраснела, опустила глаза, затем снова подняла их и сказала с прелестным смущением:
– Вы смеетесь над моими восторгами, монсеньор! А мне вот не терпится вкусить простые радости, которые оживят мою жизнь, до сих пор такую печальную и бесполезную. Поистине я мечтала об иной судьбе. Есть одно чувство, высшее счастье, которого мне никогда не узнать. И хоть я еще молода, мне пришлось от него отказаться, – добавила Клеманс со сдержанным вздохом. Затем продолжала: – Но благодаря вам, мой спаситель, снова благодаря вам у меня появились другие интересы; благотворительность заменит мне любовь. Ваши советы уже помогли мне познать новые волнующие чувства! Ваши слова, монсеньор, утешают и ободряют меня!.. Чем больше я размышляю, чем больше проникаюсь вашими идеями, тем они мне кажутся вдвойне справедливыми, великими и плодотворными. И еще, когда я думаю, что вы не только сжалились над моими несчастьями, которые не должны были вас касаться, но также подавали мне самые мудрые, спасительные советы и шаг за шагом вели по этому новому пути, который вы открыли моему бедному измученному горем сердцу… о, монсеньор, какие же сокровища доброты скрываются в вашей душе? Откуда вы черпаете столько сочувствия и великодушия к людям?
– Я много страдал и сейчас страдаю, поэтому знаю тайну многих горестей!
– Вы, монсеньор? Вы несчастны?
– Да, ибо можно сказать, что судьба заставила меня пережить все несчастья, чтобы я мог их понимать и сострадать. Я дружил – и судьба поразила меня рукой друга; я любил со всем пылом и доверчивостью юности – и первая любовь обманула меня; я стал супругом – и судьба нанесла мне удар в лице моей жены; как сын я был поражен рукою отца; как отец я был убит смертью моего ребенка.
– Я думала, монсеньор, что у великой герцогини не было детей.
– Да, это так, но еще до брака у меня была дочь, которая умерла совсем маленькой… Вам это может показаться странным, однако утрата этого ребенка, которого я почти не видел, омрачила всю мою жизнь. И с возрастом боль становится все сильнее! Каждый год удваивает мою горечь, можно сказать, она возрастает по мере того, как росла бы моя дочь. Теперь ей было бы семнадцать лет!
– А где ее мать, монсеньор? Она жива? – минуту поколебавшись, спросила Клеманс.
– О, не говорите мне об этом! – воскликнул Родольф, и черты его омрачились при одном воспоминании о Саре. – Ее мать недостойное создание, душа, окаменевшая от эгоизма и честолюбия. Иногда мне кажется, что моей дочери лучше было умереть, чем остаться на руках у подобной матери.
Клеманс почувствовала некое удовлетворение от этих жестоких слов Родольфа.
– Да, теперь я понимаю, что вы вдвойне горюете о вашей дочери! – воскликнула Клеманс.
– Я бы ее так любил!.. И потом, мне кажется, что у нас, владетельных князей, в любви к сыну, к наследнику, всегда примешиваются соображения имени и рода, подспудный политический интерес. Но дочь! Дочь любят только ради нее самой. Именно потому, что мы часто видим человечество в самом неприглядном обличии, для нас есть особая радость и отдохновение в созерцании невинной и чистой души. О, как сладостно вдыхать аромат непорочности, следить с беспокойством и нежностью за первыми, еще неловкими движениями дочки! Ни одна самозабвенно любящая мать, как бы она ни гордилась своей дочерью, не испытывает невыразимой сладости этих чувств; все это ей слишком близко и знакомо, поэтому она скорее оценит достоинства храброго и доблестного сына. И потом, вы не находите, что в любви матери к сыну и отца к дочери есть нечто трогательное? Сильный всегда покровительствует слабому, который нуждается в защите. Но сын защищает мать, а отец защищает дочь.
– Да, это так, монсеньор.
– Но, увы, к чему говорить об этих неизъяснимых радостях, если нам не дано их испытать? – с горечью закончил Родольф.
В голосе его прозвучала такая душераздирающая боль, что Клеманс не смогла сдержать предательскую слезу.
После недолгого молчания Родольф, чуть не краснея из-за того, что не сдержал своих чувств, с печальной улыбкой сказал г-же д’Арвиль:
– Простите, сударыня, мои сожаления и горькие воспоминания оказались сильнее меня. Еще раз прошу прощенья…
– Ах, монсеньор, поверьте, я разделяю ваше горе. Разве у меня нет на это права? Разве вы не разделяете мои страдания? К сожалению, я ничем не могу вас утешить…
– Что вы! Ваше доброе сочувствие так помогает мне. Иметь возможность высказаться – уже великое утешение, а я не стал бы говорить о своих страданиях, если бы не сердечность нашего разговора, которая пробудила во мне горькие воспоминания. С моей стороны это слабость, но, когда заходит речь о юной девушке, я невольно вспоминаю дочь, которую утратил…
– Но это же так естественно! Вот послушайте, с тех пор как я повидалась с вами, монсеньор, я несколько раз сопровождала одну знатную даму во время ее визита в тюрьму: она покровительствует молодым женщинам, заключенным в Сен-Лазаре. Там сидят далеко не невинные создания. Если бы я не была матерью, я судила бы их строже… а я ощущаю болезненную жалость при мысли, что, может быть, они не пали бы так низко, если бы не жили с детства в нищете и заброшенности. Не знаю почему, но после этого мне кажется, что я люблю свою дочь еще больше…
И маркиза залилась слезами.
– Я только надеюсь, что вы не откажете мне в поддержке и в советах, не правда ли, монсеньор?
– Где бы я ни был, далеко или близко, я всегда буду с живейшим интересом следить за вами… И насколько это от меня зависит, постараюсь сделать все, чтобы вернуть счастье вам… и человеку, которого издавна считаю верным и близким другом.
– О, спасибо, спасибо за это обещание, монсеньор! – воскликнула Клеманс, утирая слезы. – Без вашей великодушной поддержки я бы, наверное, не выдержала, но, поверьте мне, клянусь вам, теперь я найду силы мужественно выполнять мой долг.
При этих словах маленькая дверь, скрытая под обоями, внезапно распахнулась.
Клеманс вскрикнула, Родольф вздрогнул.
Появился маркиз д’Арвиль, бледный, взволнованный и глубоко тронутый: на глазах его блестели слезы.
Когда прошел первый миг удивления, маркиз шагнул к Родольфу.
– Монсеньор, – сказал он, протягивая принцу письмо Сары. – Вот гнусное письмо, которое я только что получил у вас на глазах… Прошу вас сжечь его, но предварительно прочтите.
Клеманс ошеломленно смотрела на мужа.
– Боже, какая низость! – вскричал Родольф, пробежав глазами письмо.
– Да, монсеньор, но есть вещи еще более низкие, чем эта подлая клевета… Мое поведение!
– Что вы хотите этим сказать?
– Только что, вместо того чтобы смело и открыто показать вам это письмо, я сделал вид, что спокоен, но в сердце у меня бушевала ревность, ярость и отчаяние… И это не все. Знаете, что я сделал, монсеньор? Я постыдно спрятался за этой дверцей, чтобы вас подслушивать… Да, я пал достаточно низко, чтобы усомниться в вашем благородстве, в вашей чести… О, гнусный автор подобных писем знает, кому их адресовать. Он знает, как слаба моя голова… Так вот, монсеньор, скажите, после того, как я услышал все, что здесь говорилось, ибо я не пропустил ни единого слова, после того, как опустился до недоверия к вам и поверил этой ужасной клевете, заподозрив… скажите, могу ли я на коленях умолять вас о жалости и пощаде? И я умоляю вас, смотрите, смотрите, Клеманс, ибо я могу теперь надеяться только на ваше великодушие!
– Боже мой, дорогой Альбер, за что мне вас прощать? – сказал растроганный Родольф, сердечно протягивая маркизу руки. – Теперь вы знаете все наши секреты, я очень этому рад и могу вас только пожурить, что и сделаю с удовольствием. Невольно я проник в вашу тайну, так сказать, стал вашим наперсником, но что еще лучше, вы стали наперсником маркизы, то есть вы знаете теперь, чего вам ждать от ее благородного сердца.
– А вы, Клеманс, – печально обратился маркиз д’Арвиль к жене, – простите ли вы и этот мой грех?
– Да, при условии, что вы мне поможете вернуть вам счастье и радость.
Она протянула мужу руку, и он с волнением пожал ее.
– Поистине, дорогой маркиз, наши враги изрядно просчитались! – воскликнул Родольф. – Благодаря их козням мы стали дружнее, чем прежде. Без них вы никогда бы не смогли по достоинству оценить госпожу д’Арвиль, а она – выказать до конца свою преданность вам. Признайтесь, мы хорошо отомстили всем этим завистникам и злодеям! Пока все хорошо, но лучшее – впереди. Потому что я догадываюсь, кем нанесен удар, и не в моих обычаях терпеть зло, причиняемое моим друзьям. Но это уже моя забота. Прощайте, маркиза, наш заговор раскрыт, но зато теперь у вас будет помощник в заботах о ваших подопечных. Можете быть спокойны, мы скоро придумаем еще какую-нибудь тайную интригу, и пусть маркиз сам попытается угадать наш секрет!
Проводив Родольфа до кареты, чтобы еще раз поблагодарить его, маркиз прошел прямо к себе, не заходя к Клеманс.
Глава III
РАЗМЫШЛЕНИЯ
Трудно описать сумбурные и противоречивые чувства, которые обуревали маркиза д’Арвиля, когда он остался один.
Он радовался, что низкая клевета на Родольфа и Клеманс оказалась подлой ложью, но в то же время должен был отказаться от надежды, что Клеманс его когда-нибудь полюбит. Кроме того, в разговоре с Родольфом Клеманс решительно показала себя храброй, готовой на самопожертвование. Но из-за этого он еще более горько упрекал себя в преступном эгоизме, за то, что приковал к себе цепями супружества эту несчастную женщину…
Подслушанный им разговор совсем не утешил его, наоборот, он впал в мрачность, им овладела невыразимая тоска.
Богатство и праздность ужасны тем, что не могут отвлечь человека и делают его беззащитным перед жизненными невзгодами и страданиями. Праздному богачу не приходится думать о будущем, он не занят повседневным трудом и поэтому оказывается целиком во власти жестоких душевных мук.
Имея все, что можно купить за деньги, богач мечтает или горячо сожалеет о том, чего не купишь ценой золота.
Страдания маркиза д’Арвиля были беспредельны, потому что он в конечном счете желал только того, что было справедливо и законно: «Владеть своей женой, рассчитывать на ее любовь».
И теперь, встретив решительный отказ Клеманс, он спрашивал себя, не звучат ли жестокой насмешкой слова закона:
«Жена принадлежит мужу своему».
К какой власти, какому принуждению должен прибегнуть он, чтобы победить ее холодность, ее отвращение, которые превратили его жизнь в нескончаемую пытку, ибо он не должен был, не хотел и не мог любить никого, кроме своей жены?
Ему было ясно, что в его случае, как и во многих других семейных трагедиях, одна только воля мужа или жены была сильнее и непреложнее любых законов государства и церкви, и тут уже ничего нельзя изменить.
За приступами бессильного гнева обычно следовали периоды мрачного уныния.
Будущее страшило его, казалось непроглядно-темным и холодным.
Он предчувствовал, что эти боль и тоска несомненно сделают более частыми приступы его ужасной болезни.
– О, я сам виноват, во всем виноват! – восклицал он с отчаянием и нежностью. – Несчастная, бедная женщина! Я обманул ее, недостойно обманул! Она может… она должна меня ненавидеть… И все же только что она проявила ко мне такое трогательное сочувствие… А я, вместо того чтобы радоваться этому, поддался своей безумной страсти, воспылал, заговорил о любви, но, едва мои губы коснулись ее руки, она содрогнулась от ужаса. Если я до сих пор еще мог сомневаться, что внушаю ей непреодолимое отвращение, то, что она сказала принцу, не оставило мне никакой надежды. О, как это ужасно… ужасно!
Но по какому праву она доверила ему нашу страшную тайну? Это недостойная измена! По какому праву? Увы, наверное, по праву жертвы, которая жалуется на своего палача. Бедная девочка, такая юная, такая любящая, и все, что она смела сказать о страшной участи, которую я ей уготовил, это… что не о такой судьбе она мечтала и что была еще слишком молода, чтобы отказаться от любви! Я знаю Клеманс. Отныне и навсегда она будет держать слово, которое дала мне и принцу. Она будет мне самой нежной и доброй сестрой… Что ж, не достойно ли мое положение зависти? Вместо холодных и сдержанных отношений между нами придут нежность и тепло, хотя она могла бы по-прежнему смотреть на меня с леденящим презрением, и была бы права, а я виновен.
Ну что ж, утешимся тем, что она мне предлагает. Разве это не слишком большое счастье?.. Счастье? Как же я слаб, как труслив! Разве она не моя жена? Моя! Только моя! Закон признает мою власть над ней… Если жена противится, я имею право…
Он прервал свой монолог сардоническим хохотом.
– О да, насилие, не правда ли? Теперь уже насилие! Еще одна низость. Но что же мне делать? Ведь я люблю ее, люблю как безумный! И люблю только ее и не хочу другой… Я жажду ее любви, а не тепловатой сестринской нежности. О, когда-нибудь она должна надо мною сжалиться, ведь она так добра, она поймет, как я несчастен! И все же нет, никогда! Есть разделяющее нас чувство, которое женщина никогда не сможет превозмочь. Отвращение… Да, отвращение, ты слышишь? Отвращение… Надо понять и смириться. Твоя страшная болезнь будет всегда внушать ей ужас, всегда, ты понимаешь? – вскричал маркиз с отчаянием и болью.
После нескольких минут мрачного молчания он продолжал:
– Эта анонимная клевета, обвиняющая принца и мою жену, отправлена вражеской рукой. И только что, пока я их не услышал, я был способен его подозревать! Подозревать его в трусливой, подлой измене! И мою жену вместе с ним! О господи, ревность неизлечима. И все же я не должен обольщаться. Если принц, который любит меня как самого верного и великодушного друга, побуждает Клеманс отдать свое сердце и разум благотворительным делам, если он обещает ей свой совет и поддержку, значит, она нуждается в его совете и поддержке.
В самом деле, такая юная, такая красивая, окруженная воздыхателями, и без любви в сердце, которая ее бы защищала, почти освобожденная от всяких обязательств моим жестоким обманом, разве она не может когда-нибудь оступиться и пасть?
Какая пытка! Боже, как я страдаю! Когда я подумал, что она способна… Какая страшная агония! Нет, это все пустые страхи. Клеманс поклялась, что никогда не изменит своему долгу… Она сдержит свое обещание… но какой ценой, господи, какой ценой! Только что, когда она приближалась ко мне со словами сочувствия и нежной, печальной, отрешенной улыбкой, как же мне было больно! Сколько же ей стоило это возвращение к своему палачу! Бедная женщина! Как она была трогательна и прекрасна! Впервые в жизни ощутил я жгучие угрызения совести, ибо до сих пор мстил всем за себя холодным презрением. Какой я несчастный, господи, какой я несчастный!
После долгой бессонной ночи, проведенной в горьких размышлениях, маркиз д’Арвиль перед рассветом внезапно успокоился.
Он ждал наступления дня с нетерпением.
Глава IV
ПЛАНЫ НА БУДУЩЕЕ
Утром маркиз д’Арвиль позвонил в колокольчик, вызывая своего камердинера.
Старик Жозеф был предельно удивлен, когда услышал, войдя в спальную своего хозяина, что тот напевает охотничью песенку, – очень редкий, но зато верный признак, что маркиз д’Арвиль пребывает в отличном настроении.
– Ах, господин маркиз, – с умилением сказал верный слуга, – какой у вас чудный голос! Жалко, что вы так редко поете.
– В самом деле, Жозеф? – со смехом спросил д’Арвиль. – У меня хороший голос?
– Если бы господин маркиз мяукал, как мартовский кот, или трещал, как кузнечик, разве я посчитал бы его голос самым лучшим в мире?
– Молчи уж, старый льстец!
– Боже мой, господин маркиз, когда вы поете, это знак, что вы в хорошем настроении… и тогда ваш голос для меня – божественная музыка.
– В таком случае, старина Жозеф, открой пошире твои длинные уши.
– О чем вы говорите?
– Отныне ты сможешь каждый день наслаждаться этой музыкой, которая тебе так нравится.
– Значит, вы каждый день будете счастливы, господин маркиз? – воскликнул Жозеф, складывая руки, обрадованный и удивленный.
– Каждый день, старина Жозеф, я буду теперь все время счастлив. Да, ты прав, долой печали и грусть! Я могу тебе это сказать, тебе единственному, верному и скромному Свидетелю моих страданий… Я преисполнен счастья! Моя жена – ангел доброты. Она просила у меня прощения за свою недавнюю холодность, которая была вызвана… догадайся чем?.. Ревностью!
– Ревностью?
– Да, нелепыми подозрениями, которые вызвали у нее анонимные письма.
– Какая подлость!
– Ты понимаешь, женщины так самолюбивы… Этих подозрений было бы достаточно, чтобы разлучить нас, но, к счастью, вчера вечером она откровенно объяснилась со мной. Я разуверил ее; не могу описать, как она была рада, потому что она меня любит, безмерно любит! Жестокая холодность, которую она мне выказывала, была ей так же невыносима, как и мне… Наконец-то наш мучительный разлад окончился, можешь сам судить, как я счастлив!
– Неужели это правда? – воскликнул Жозеф со слезами на глазах. – Неужели правда, господин маркиз? Вы теперь счастливы навсегда, потому что вам не хватало только любви госпожи маркизы… Или, вернее, только ее холодность была единственным вашим несчастьем, как вы мне говорите…
– А кому еще я мог это сказать, мой бедный Жозеф? Разве ты не знал уже о моей еще более печальной тайне? Однако не будем говорить о грустных вещах. День так хорош! Ты, наверное, заметил, что я плакал? Это потому, что счастье переполняет меня… Я уже почти не надеялся… Я так слаб, не правда ли?
– Полно, полно, господин маркиз, вы можете вволю поплакать от счастья, потому что немало плакали от боли. А я? Вы видите, я тоже плачу! Но это сладкие слезы. Я бы отдал за них десять лет жизни… И я боюсь только одного, что не удержусь и упаду на колени перед госпожой, как только ее увижу…
– Старый безумец! Ты столь же неразумен, как твой господин… Но я тоже кое-чего боюсь…
– Чего вы боитесь? О господи!..
– Боюсь, что это не продлится долго… Я слишком счастлив… Чего же мне не хватает?
– Ничего, господин маркиз, совершенно ничего!
– В том-то все и дело: я страшусь слишком совершенного, слишком полного счастья.
– О, дело стало только за этим… Но я не смею предложить…
– Я слушаю тебя!.. Но ты зря опасаешься. Это нежданное счастье перевернуло мне душу, оно так сильно и глубоко, что я уверен, оно меня наверное спасет.
– Как это?
– Мой врач говорил мне тысячу раз, что сильное душевное потрясение зачастую способно усугубить или изменить эту роковую болезнь… Могу же я надеяться, что эта радость спасет меня?
– Если вы верите в это, господин маркиз, то так оно и будет. Так оно и есть, вы уже исцелились! Какой благословенный день! Ах, вы говорите, госпожа маркиза – ангел, сошедший с небес, но я тоже начинаю чего-то бояться, слишком много радости и счастья в один-то день… Вот я подумал: чтобы не сглазить, вам надобно хотя бы маленькое огорчение, совсем маленькое, слава богу. И если вы согласны, такое у меня для вас есть.
– О чем ты говоришь?
– Один из ваших друзей получил к счастью и очень кстати, – видите, как получается? – совсем маленький укол шпагой, право, совсем незначительный! Но и этого довольно, чтобы ваш счастливый день хоть чуть-чуть омрачился, маленькое черное пятнышко, не больше! Правда, в этом смысле было бы лучше, чтобы удар шпагой был опаснее, однако следует довольствоваться тем, что имеем.
– Да перестанешь ты, наконец? О ком ты говоришь?
– О господине герцоге де Люсене.
– Он ранен?
– Всего лишь царапина на руке. Господин герцог вчера приезжал повидаться с вами и сказал, что вернется утром, если можно, на чашечку чаю.
– Бедняга Люсене! Почему ты мне не сказал?
– Вчера вечером я не мог вас увидеть, господин…
Подумав некоторое время, маркиз д’Арвиль заговорил снова:
– Ты прав, это небольшое огорчение должно отвратить ревнивую зависть судьбы… Но мне пришла мысль: я хочу сегодня утром устроить мальчишник, собрать всех друзей герцога, чтобы отпраздновать счастливый исход его дуэли. Он этого не ждет и будет наверняка очень доволен.
– В добрый час, господин маркиз! Да здравствует веселье и радость, догоним потерянное время!.. На сколько человек накрывать стол, чтобы я мог предупредить слуг?
– На шесть персон в маленькой зимней столовой.
– А приглашения?
– Я сейчас напишу. Скажи кому-нибудь тотчас оседлать коня и развезти приглашения. Сейчас еще рано, и посланец всех застанет дома. Позвони!
Жозеф позвонил..
Маркиз д’Арвиль вошел в свой маленький кабинет и написал одинаковые записки, в которых менялись только имена:
«Мой дорогой***, это не просьба, а предписание: речь идет о сюрпризе. Люсене должен прибыть ко мне сегодня к завтраку; он рассчитывает на свидание наедине, но сделайте ему приятную неожиданность и присоединитесь к нам и еще к некоторым его друзьям, которых я также предупрежу. Жду в полдень, и без опозданий.
А. д’Арвиль».
Вошел слуга.
– Пусть кто-нибудь сядет на коня и немедля развезет эти приглашения, – приказал маркиз д’Арвиль; затем, обращаясь к Жозефу, добавил: – Напиши адреса: «Виконту де Сен-Реми», – «Люсене не может без него обойтись», – сказал про себя д’Арвиль; – «Г-ну де Монвиль» – это один из спутников Люсене в его странствиях; «Лорду Дугласу» – его верному партнеру в вист; «Барону Сезанну» – его другу детства… Ты написал?
– Да, господин маркиз.
– Отправьте эти записки, не теряя ни минуты! – приказал маркиз, – и вот еще что, Филипп, попросите ко мне Дубле, нам надо поговорить.
Филипп вышел.
– Что с тобой? – спросил д’Арвиль Жозефа, который смотрел на него с изумлением.
– Я не могу опомниться, господин: я никогда еще не видел вас таким оживленным, таким веселым. И обычно вы такой бледный, а сегодня румянец вернулся к вам и глаза блестят…
– От счастья, мой старый верный Жозеф, от счастья… Да, кстати, ты должен помочь мне в моем маленьком заговоре… Сходи узнай, где сейчас мадемуазель Жюльетта, одна из горничных маркизы, которая, по-моему, заботится о ее драгоценностях, о бриллиантах…
– Да, господин маркиз, это поручено мадемуазель Жюльетте; еще неделю назад я помогал ей отмывать их, приводить в порядок…
– Ступай и спроси у нее имя и адрес ювелира маркизы, но чтобы та ничего не знала!
– О, понимаю… Еще один сюрприз?
– Ступай быстрее! Вот и Дубле…
В самом деле, управляющий появился в тот же момент, когда Жозеф закрывал за собой дверь.
– Имею честь явиться по приказанию господина маркиза.
– Дорогой мой Дубле, сейчас я вас напугаю! – со смехом сказал д’Арвиль. – Вы сейчас закричите от ужаса и отчаяния!
– Я, господин маркиз?
– Да, вы.
– Я сделаю все возможное, чтобы угодить господину маркизу.
– Я хочу истратить много денег, Дубле, огромную сумму денег.
– Если дело только за этим, господин маркиз, это в наших возможностях, слава богу, это не страшно.
– Вот уже долгое время я вынашиваю один проект: я хочу пристроить к правому крылу особняка галерею через сад. До сих пор я колебался и не говорил вам об этом безумном капризе, но сегодня решил… Надо уведомить архитектора, чтобы он пришел обсудить со мною подробнее этот план. Почему же вы не стонете, Дубле, от подобных расходов?
– Я могу уверить господина маркиза, что не вижу причин…
– Эта галерея будет предназначена для балов и празднеств; я хочу, чтобы она возникла как в сказке, как по волшебству, а сказки и волшебство стоят довольно дорого. Понадобится продать пятнадцать – двадцать тысяч ливров ренты, чтобы возместить все расходы, ибо я хочу, чтобы работы начались как можно скорее.
– И это очень, разумно… Чем скорее порадуешься, тем лучше. Я всегда говорил себе: у господина маркиза есть все, не хватает лишь какого-нибудь увлечения… А здания хороши тем, что они остаются надолго… Что же касается денег, то пусть господин маркиз не беспокоится. Слава богу, он может себе позволить, если ему угодно, и не такой еще каприз, как эта галерея.
Вернулся Жозеф, протянул д’Арвилю записку.
– Вот, господин маркиз, имя и адрес ювелира. Его зовут Бодуэн.
– Дорогой Дубле, прошу вас, тотчас отправляйтесь к этому ювелиру и попросите доставить сюда через час бриллиантовое ожерелье примерно на две тысячи луидоров. Женщинам всегда не хватает драгоценностей, особенно теперь, когда-ими обшивают платья. О цене договоритесь с ювелиром сами.
– Хорошо, господин маркиз… И опять же я не буду рыдать, потому что бриллианты, как и здания, долговечны. И к тому же этот сюрприз несомненно обрадует госпожу маркизу, не говоря уже об удовольствии, которое вы сами от этого получите. Ибо, как я уже имел честь недавно говорить, в мире нет более счастливого человека, чем господин маркиз.
– Ах этот дорогой Дубле! – с улыбкой проговорил д’Арвиль. – Его комплименты всегда приходятся удивительно кстати…
– Может быть, в этом их единственное достоинство, господин маркиз, и это достоинство они обретают потому, что я высказываю их от чистого сердца. Простите, я бегу к ювелиру, – сказал Дубле и вышел.
Оставшись один, маркиз д’Арвиль заходил по своему кабинету, скрестив руки на груди, с задумчивым, погруженным в себя взглядом.
Лицо его сразу изменилось; с него исчезло довольное, радостное выражение, обманувшее управляющего и старого слугу, уступив место холодной, спокойной и мрачной решимости.
Он расхаживал так некоторое время, затем тяжело упал в кресло, словно не выдержав груза страданий, оперся локтями о стол и спрятал лицо в ладонях.
Через мгновение он резко выпрямился, смахнул слезу с покрасневших глаз и проговорил с усилием:
– Полно… мужайся!.. Так надо…
После этого он написал различным лицам письма, в которых шла речь о всяких маловажных вещах, но в каждом назначал или переносил свидания с ними на много дней позже.
Маркиз уже заканчивал свои письма, когда вернулся Жозеф, который был так счастлив, что пел от радости, забыв все приличия.
– Господин Жозеф, у вас поистине прекрасный голос, – с улыбкой заметил ему д’Арвиль.
– Ну и что ж, тем хуже, господин маркиз, мне это не важно! Это моя душа поет, и пусть ее слышат!
– Отправь эти письма почтой.
– Хорошо, господин маркиз, но где вы примете сейчас всех этих господ?
– Здесь, в моем кабинете, – мы покурим после завтрака, а отсюда запах табака не дойдет до маркизы.
В этот момент во дворе особняка послышался шум кареты.
– Это выезжает госпожа, – она попросила запрячь лошадей пораньше, – сказал Жозеф.
– Тогда поспеши сказать ей, чтобы она зашла ко мне до отъезда.
– Хорошо, господин маркиз.
Едва старый слуга вышел, д’Арвиль приблизился к зеркалу и внимательно вгляделся в свое отображение.
– Неплохо, неплохо, – проговорил он глухим голосом. – Да, все так… щеки порозовели, и глаза блестят… От радости или от лихорадки – какое это имеет значение! Главное, чтобы это обмануло всех… А теперь попробуем улыбнемся Сколько бывает разных улыбок! Но кто сумеет отличить истинную от притворной! Кто сумеет разгадать эту обманчивую маску и сказать: эта улыбка скрывает мрачное отчаяние, это шумное веселье – мысль о смерти? Кто может об этом догадаться? Никто… к счастью… никто. В самом деле, никто? О нет, любовь не обмануть, ее инстинкт подскажет правду! Но я слышу шаги жены, моей жены… Пора, играй свою роль, зловещий комедиант.
Клеманс вошла в кабинет д’Арвиля.
– Здравствуй, Альбер, мой добрый брат, – сказала она с нежностью и сочувствием, протягивая ему руку. Затем увидела сияющее лицо мужа и с удивлением спросила: – Что с вами, друг мой? У вас такой счастливый вид…
– Потому что, когда вы вошли, я думал о вас, моя маленькая дорогая сестричка… И к тому же я так радовался, что нашел великолепное решение…
– Меня это не удивляет…
– Все, что произошло вчера, ваше несравненное великодушие, благородное поведение принца, все это заставило Меня задуматься и согласиться с вами. Однако при всем моем согласии я не сожалею о моих вчерашних подозрениях, которые вы, надеюсь, простите мне, хотя бы из кокетства, не правда ли, дорогая? – добавил он с улыбкой. – И вы не простили бы меня, я уверен, если бы я так легко отказался от вашей любви.
– Какие слова! Какая счастливая перемена! – воскликнула г-жа д’Арвиль. – Ах, я была уверена, что, обращаясь к вашему сердцу, к вашему разуму, я найду понимание. Теперь я не сомневаюсь в нашем будущем.
– И я тоже, Клеманс, уверяю вас. Да, после того решения, которое я принял этой ночью, это будущее, которое казалось мне смутным и мрачным, удивительным образом озарилось и стало простым и определенным.
– Это так понятно, мой друг; отныне мы пойдем к одной цели, но братски поддерживая друг друга. И в конце нашего пути мы обретем друг друга такими же, как сегодня. И это чувство пребудет неизменным. И наконец, я хочу, чтобы вы были счастливы, и вы будете счастливы, ибо это желание запало мне вот сюда, – добавила Клеманс, приставив палец к своему лбу. Но потом поправилась с очаровательной улыбкой, приложив руку к сердцу: – Нет, я ошиблась, это здесь останется навсегда, и никогда не затухнет доброе чувство к вам… к нам обоим… И вы увидите, дорогой мой брат, как много значит упорство преданного сердца!
– Клеманс, дорогая Клеманс! – ответил д’Арвиль, едва сдерживая волнение.
После короткого молчания он весело заговорил как ни в чем не бывало:
– Я просил вас соблаговолить прийти сюда до вашего отъезда, чтобы предупредить вас, что не смогу выйти к чаю с вами. У меня сегодня несколько гостей к завтраку, своего рода неожиданная пирушка по случаю удачного исхода дуэли этого бедняги Люсене, которого его противник, по счастью, лишь слегка оцарапал.
Маркиза покраснела при мысли о причине этой дуэли: насмешливые слова де Люсене, брошенные Шарлю Роберу в ее присутствии.
Это воспоминание жестоко ранило Клеманс; оно напомнило ей о ее ошибке, которой она стыдилась.
Чтобы избавиться от неприятных, тягостных мыслей, она сказала мужу:
– Видите, какое странное совпадение: господин де Люсене только что завтракал у Бленвалей. Вы ведь не знаете всех моих тщеславных планов, а я стараюсь сейчас, чтобы меня допустили к милосердным делам, к юным узницам в тюрьме.
– Поистине ваша жажда к милосердию неутолима, – с улыбкой сказал маркиз д’Арвиль и добавил с горьким волнением, которое его выдавало помимо его воли: – Значит, я вас больше не увижу… сегодня? – поспешно добавил он.
– Вам не хочется, чтобы я выезжала сегодня утром? – живо спросила Клеманс, удивленная его тоном. – Если вы желаете, я отменю свой визит к герцогине.
Маркиз едва не выдал себя и постарался ответить как можно любезнее:
– Да, моя дорогая сестричка, я не хотел бы, чтобы вы уезжали, но буду с нетерпением ждать вашего возвращения. Вот противоречия и недостатки моего характера, от которых я никогда не смогу избавиться!
– И это прекрасно, мой друг, иначе я была бы огорчена.
Раздался звонок, извещающий, что кто-то пришел в особняк маркиза.
– Это, наверное, один из ваших гостей, – сказала маркиза д’Арвиль. – Я вас оставляю. Кстати, что вы будете делать сегодня вечером? Если вы еще не распорядились вашим временем, я желаю, чтобы вы сопроводили меня в Итальянскую оперу. Может быть, теперь их музыка понравится вам гораздо больше.
– К вашим услугам и с величайшим удовольствием.
– Вы скоро выезжаете, друг мой? Я вас увижу до обеда?
– Нет, я сегодня не выхожу… вы найдете меня здесь.
– В таком случае, до свидания. Я приеду, чтобы узнать, как вы позабавились на вашем мальчишнике.
– Прощайте, Клеманс!
– Прощайте, друг мой! До скорого свидания… Даю вам полную свободу! Веселитесь на здоровье, вам все дозволено!
И, сердечно пожав руку мужа, Клеманс вышла за мгновение до того, как в другую дверь вошел герцог де Люсене.
«Она сказала мне: вам все дозволено!.. Она сказала: веселитесь! В этом прощальном слове, в последнем прощании моей умирающей души, в этих словах окончательной и вечной разлуки… Неужели она не поняла?.. И сказала: до скорого свидания? И ушла, такая спокойная, с улыбкой на устах… Что ж, это делает честь моему актерству… Господа боже мой!.. Я и не думал, что могу быть таким ловким притворщиком… Но вот и Люсене…»
Глава V
МАЛЬЧИШНИК
Де Люсене вошел в кабинет д’Арвиля.
Рана герцога была настолько незначительной, что он больше не носил свою руку на перевязи. Лицо его, как обычно, было насмешливым и высокомерным, он, как всегда, суетился, и, как всегда, болтовня его была непереносима. Однако, несмотря на все эти недостатки, на его шуточки дурного тона, на его длиннющий нос, который придавал лицу почти клоунский облик, герцог де Люсене, как мы уже говорили, не был вульгарным типом и обладал природным достоинством и мужеством, которые не покидали его никогда.
– Вы, наверное, считаете, что я безразличен ко всему, что вас касается, дорогой мой Анри! – сказал д’Арвиль, протягивая руку де Люсене. – Но вы ошибаетесь. Только сегодня утром я узнал о вашем несчастном приключении.
– Несчастном?.. О чем речь, маркиз?.. Я получил то, чего заслуживал, за мои деньги, как говорится… Никогда в жизни я еще так не хохотал! Этот великолепный господин Робер имел такой торжественный вид и был полон решимости доказать, что никогда не харкает и не брызжет слюной… Вы разве не знали? Это и послужило причиной дуэли. Недавно вечером в посольстве господина*** я его спросил в присутствии вашей жены и графини Мак-Грегор, как он справляется с этим своим недостатком. В этом все дело, между нами, он и не имел такой слабости. Но все равно. Понимаете, если вас упрекают в этом при двух прекрасных дамах, это ведь нельзя перенести.
– Какое безумие! Узнаю вас. Но кто такой этот господин Робер?
– Ей-богу, понятия не имею! Какой-то господин, с которым я повстречался на курорте; он проходил по зимнему саду в посольстве, вот я и позвал его, чтобы так глупо подшутить, а он назначил мне на завтра встречу и очень галантно поцарапал мне руку шпагой – вот и все наши отношения. Да хватит говорить об этих глупостях! Я пришел к вам за чашкой чая.
С этими словами герцог де Люсене бросился на софу, улегся и начал концом своей тросточки раскачивать картину, висевшую над его головой, просунув трость между стеной и рамой.
– А я вас ждал, дорогой Анри, и приготовил сюрприз, – сказал маркиз д’Арвиль.
– О, в самом деле? Какой же? – воскликнул де Люсене, раскачивая картину еще азартнее.
– Кончится тем, что эта картина сорвется и упадет вам на голову.
– Черт побери, вы правы! У вас орлиный глаз… Но что за сюрприз, говорите!
– Я пригласил на чай некоторых наших друзей.
– Неужели? За это, маркиз, браво, брависсимо, архибрависсимо! – воскликнул де Люсене, с восторгом колотя своей тростью по подушкам софы. – И кто же у нас будет? Сен-Реми? Нет, он уже несколько дней в деревне… Кстати, какого черта ему делать в деревне зимой?
– Вы уверены, что он не в Париже?
|
The script ran 0.029 seconds.
Поделиться:
