1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
крайностям неразумия, которые ему угрожают отовсюду. Ведь человеческая природа,
как это подтверждают история и древние авторы, непрестанно растрачивает себя на
такие крайности. Люди — слепцы, которые только безумствуют и ничего не познают;
таков, как правило, весь род людской. Тот смертный, которому в виде исключения
господь бог даровал душевное здоровье, вынужден хитростью скрывать его от этих
буйных помешанных, иначе он далеко не уйдет. Большая часть истории человечества
представляет собой лишь ряд подобных вспышек душевных заболеваний. Так будет и
впредь. И это еще хорошо; душевные болезни, которые по крайней мере изживаются
во вне, наименее опасны: omnia vitia in aperto leviora sunt[23].

Тут Монтень провозгласил тост. Философ побывал в Париже и видел знаменитую
Лигу. За эту мощную вспышку тяжелой душевной болезни он и предложил Генриху
выпить кубок. Затем заговорил так сурово и стойко, точно сам был одним из
борцов против Лиги и врагом испанского золота, сам терпеливо вербовал
сторонников, сам должен был наследовать это королевство; он сказал:

— Лигу еще ждет ее расцвет и упадок, только после этого наступит ваш час,
сир. Не будем спрашивать, долго ли вы продержитесь и не начнется ли после вас
обычное безумие. Пусть это нас не заботит. Я, без сомнения, еще увижу моего
государя венчанным на царство. — Но тут ему напомнили о себе привычные телесные
недуги. Кроме того, он заметил по своему слушателю, что сказал достаточно, и
встал.

Однако Генрих был глубоко потрясен тем, какие отзвуки родило в нем это
пророчество: слова дворянина ударялись об его сознание, точно язык колокола о
звенящую медь. И он воскликнул: — Вы сами сказали это, друг! Я принц крови! —
Большими шагами забегал он по зале, восклицая: — Да, я — принц крови, поэтому я
всех опережу! Отсюда и мое право и мое призвание!

Монтень наблюдал за ним. Ведь он осмелился высказать скорее общие
соображения о здоровой и больной душе отдельного человека и целой эпохи. Все же
он кивнул и заявил: — Я это и имел в виду. — Ибо ему вдруг показалось, а теперь
становилось все яснее, что говорили они об одном и том же: различные ноты
рождают гармонию.

Он поклонился, желая уйти, и добавил в заключение:

— Имя обязывает, и оно объясняет то, чего иначе никак объяснить нельзя. Один
флорентийский художник, чьи великие творения я прославлял, вздумал мне
объяснять, как и почему он создал их, и сказал: он ничего-де не смог бы
сделать, не будь он потомком графов Каносских. Его имя — Микеланджело.

Генрих подбежал к уходившему философу, еще раз обнял его и шепнул на ухо:

— У меня нет творений. Но я могу создать их.



Moralité


Le grand danger du penseur est d’en savoir trop, et du prisonnier
d’hésiter trop longtemps. Voilà ce captif de luxe, qui a des loisirs
et des femmes, reteni par ses plaisirs en même temps que par les
amusements désabusés de son esprit. Cependant il voit des fanatiques
cupides entamer la moelle même d’un royaume que plus tard il devra
redresser.  Heureusement qu’il lui reste des amis pour l’admonester, une soeur
pour le gifler à temps, et que même un spectre le relance afin de lui
rappeler son devoir. Au fond, il n’en faut pas tant, et son jour venu de lui
même il prendra son essor. C’est sa belle santé morale qui lui donne
l’avantage sur tous les immoderés de son époque. Comme un certain
gentilhomme de ses amis, l’immoderation dans la poursuite du bien même, si
elle ne l’offense, elle l’étonne et le met en peine de la baptiser. Par
contre, il possède le mot propre par quoi il signale et ses qualités
et ses droits. En appuyant sur son titre de prince du sang c’est en
realité sur les prerogatives de sa personnalité morale qu’il
insiste.

Поучение

Наибольшая опасность для мыслителя — это слишком много знать, а для узника
— слишком долго медлить. Пред вами царственный пленник — у него есть и досуг и
женщины, его удерживают и удовольствия и горькие развлечения ума. Но все же
он видит, как алчные фанатики высасывают жизненные соки королевства, которое
ему некогда придется воссоздать. Хорошо еще, что у него есть друзья, чтобы
его корить, есть сестра, чтобы вовремя отхлестать по щекам, и даже является
призрак, чтобы напомнить о долге. В сущности, всего этого, пожалуй, слишком
много: когда настанет его день и час, он сам взлетит на высоту, ибо его
нравственное здоровье дает ему преимущество перед всеми, не знающими меры
современниками. Неумеренность, даже в добре, если и не оскорбляет его, то,
так же как у некоего дворянина, его друга, родит недоумение, и он не знает,
как это назвать. Сам же, напротив, он владеет нужным словом, чтобы определить
свои права и полномочия. Подчеркивая свои права как принц крови, он на самом
деле лишь утверждает превосходство своей личности.




VII. Тяготы жизни



«Моя маленькая победа»


Город Нерак лежит в сельской местности, над ним летают птицы, к его воротам,
топоча копытцами, тянутся стада овец, а вокруг лежат ровные и необычайно
плодородные поля; все это так уже тысячу лет. Люди обделывают дерево и кожу,
режут камень и скотину, стоят на берегу зеленого Баиза и удят рыбу. Но как
только на дороге появляются, вздымая пыль, вооруженные всадники, жители спешат
попрятать свое добро и выходят к ним с пустыми руками, в надежде, что их
пощадят. Ведь положиться нельзя ни на стены, ни на рвы, ни на господ — будь они
католиками или гугенотами, смотря по тому, кто сейчас взял верх. А следующий
отряд, который уже приближается, либо перебьет их, либо выгонит.  Спасение
горожан в одном: надо подчиняться каждому, кто этого потребует; они так и
делают. Поэтому в Нераке одни ходят к обедне, другие слушают проповедь и, в
зависимости от того, какой религии придерживается последний завоеватель,
утверждают, что верят в то или в другое.

Молодой король Наваррский, благополучно вырвавшись на свободу, предпочел
объехать стороной свою столицу По: там его матери, королеве Жанне, своим
высоким рвением удалось разжечь в протестантах нетерпимость. Поэтому он избрал
своей резиденцией и местопребыванием двора провинциальный Нерак. Город этот
находился в графстве Альбре, принадлежавшем искони его предкам со стороны
матери, и лежал примерно посередине страны, которой ему предстояло теперь
управлять. В нее входили его собственное королевство и провинция Гиеннь с
главным городом Бордо. А королевство по-прежнему составляли области Альбре,
Арманьяк, Бигорра и Наварра. Пока он сидел в Лувре, его дворяне и гугеноты
успели отбиться как от старика Монлюка, вторгшегося к ним по приказу короля
Франции, так и от испанских отрядов, спускавшихся с гор. Страна, которой правил
новый губернатор, — он именовался также королем, — тянулась вдоль Пиренеев и
океанского побережья, до устья Жиронды. Словом, весь юго-запад.

Воздух свободы пьянит, как вино, которое пьешь на ветру и на солнце. И хлеб
свободы сладок, даже если он черствый. Какая радость — свободно разъезжать по
стране после долгого заточения! Лишь изредка возвращаться домой и всюду быть
дома! Ни сторожей, ни соглядатаев, везде только друзья! Как легко здесь
дышится, насколько любая скотница кажется прекраснее принцессы! Но вы,
уважаемые земляки, выглядите неважно. Вам, верно, круто пришлось, пока нас не
было? В этом повинны и Монлюк, и испанцы, и ваши две веры. Кто в силах все это
вынести — ревностное служение религии и постоянную опасность, угрожающую жизни!
Мы тоже, почти все, можем на этот счет кое-что порассказать. Вы побросали ваши
истоптанные пашни и сожженные дома, их в этой провинции наберется до четырех
тысяч. Сами вы в конце концов превратились в разбойников, и я вас понимаю. Но
всему этому я положу конец, и здесь настанет мир.

Он верил в то, что все могут обновиться, так как сам начинает здесь все
сызнова. Быть добрым и терпимым — разве это уж так трудно? Но маленькие городки
пережили немало горя. Они уперлись и заперлись. Они поднимают мост, когда мы
приближаемся.

— Ну-ка, Тюрен, у тебя голос звонкий! Крикни им туда, наверх, что
губернатор, мол, прощает им все их провинности. И за все, что мы будем брать,
мы заплатим. Не желают? Скажи, пусть не валяют дурака. Ведь если мы ворвемся к
ним силой, грабежа не миновать. Мой Рони уже облизывается, без грабежа не
обойдешься, уж так всегда бывает.

И вот, согласно добрым старым обычаям, его солдаты действительно слегка
грабили, порою насиловали, а кой-кого и вздергивали. Пусть эти упрямые
городишки знают, кто здесь хозяин. После взятия города оставался комендант с
небольшим отрядом солдат, и власть короля распространялась еще на несколько
миль. Принц крови поддерживал ее, неустанно объезжая свои владения. Порою он
мимоходом бросал друзьям — давнему другу д’Обинье и даже юному Рони: — Тебя я
беру в свой тайный совет. — Когда в один прекрасный день появился и Морней,
Генрих пожелал, чтобы тайный совет короля действительно собрался в Неракском
замке: дю Плесси-Морней был прирожденным государственным деятелем и дипломатом.
Но в первое время совет собирался редко.

Возвращается государь после одной из своих поездок и получает весть о том,
что на большой дороге ограбили каких-то купцов. Он скачет туда… во весь опор.
Когда людям возвращают их добро, они охотно платят налоги — не то, что
крестьянин, этот ни за что не выроет закопанную в землю кубышку с деньгами,
хотя бы разбойники спалили его двор. Но купец по гроб жизни чувствует себя в
долгу у губернатора, который сберег ему жизнь, а его дочерям — честь. И дочки,
коли это по доброй воле, охотно принимают иного из этих молодых господ — чаще
всего самого губернатора. А отец может знать, а может и не знать. Так начал
Генрих свою деятельность на маленьком куске земли — со временем он должен стать
больше — и старался, чтобы прежде всего здесь был водворен порядок, началась
деятельность и местность была опять в скором времени густо населена.

Очень ясным казалось небо, серебристым — его свет и кроткими — вечера, когда
губернатор и его советники, вернее, воины, покончив с дневными трудами, ехали
навстречу розоватому сиянию и всяким неожиданностям. Но в этом и состоит
счастье: не знать, где ты будешь ужинать и с какой женщиной сегодня будешь
спать. В Лувре за тобой неотступно следят подстерегающие взгляды и челядь в
прихожих шушукается о тебе. Тем охотнее посещал теперь Генрих бедняков, они
частенько даже не знали, кто он: в потертой куртке из рубчатого бархата король
имел не слишком знатный вид, к тому же он отпустил бороду и носил фетровую
шляпу. Денег у него с собой не бывало, да никто и не спрашивал платы за суп из
капусты с гусятиной — он назывался гарбюр — и за красное вино из бочонка; но
потом деньги все же приходили из его счетной палаты в По. Бедняки были ему по
природе ближе богатых, он не спрашивал себя, почему, да и не смог бы ответить.
Не потому ли, что от них шел здоровый запах, не такой, как от короля Франции и
его любимцев? Когда он сидел среди бедняков, его одежда была, так же как и у
них, пропитана потом. Или потому, что они умели крепко браниться и награждать
каждого метким прозвищем? Ведь и у него вечно вертелись на языке всякие
прозвища вместо настоящих имен — даже для его самых почтенных слуг! Кроме того,
бедняку немного нужно, чтобы прийти в хорошее расположение духа — и Генриху
тоже.

Он понимал, что иным ему и быть нельзя. В стране, где осталось четыре тысячи
пожарищ и население одичало, нельзя разгуливать с видом неприступного
повелителя. Один такой уж завелся здесь, и не то чтобы он был особенно суров,
жесток или жаден. Нет, но слишком надменно, недопустимо надменно, говорят,
держался этот повелитель с простым людом, потому простолюдин и убил его. И
Генрих понял это как предостережение: не случайно все видели его в обтрепанных
штанах. Главное-то ведь, чтобы под ними чувствовались крепкие мышцы! Вдобавок
он сам пустил о себе слух, что к двум вещам совершенно, дескать, не способен:
это быть серьезным и читать. В глазах простого человека серьезность — уже почти
высокомерие; а кто читает, тому у нас не место, пусть идет своей дорогой; так
важные господа обычно и делали. А этот нет. Он жил в деревне, и у него был не
только замок, но и мельница, и он молол на ней муку, как всякий мельник. Так
его и называли: «Мельник из Барбасты»; а часто ли он бывает на этой своей
мельнице и что там делает, люди особенно не допытывались.  Простой народ не
вдается в такие тонкости; ученым он не доверяет, для него частенько достаточно
одного словечка, и он уже и не ищет никаких подоплек.

Король, настоящий король — существо таинственное, а если он не король, так
тут не помогут самые роскошные одежды; настоящий король — все равно король,
даже когда он не признан и в ничтожестве. Вдруг узнаешь его, и сердце у тебя
замрет. Однажды на охоте Генрих растерял свою свиту; видит: под деревом сидит
крестьянин. — Что ты тут делаешь? — Что делаю? Короля хочу поглядеть. — Тогда
садись позади меня! Мы поедем к нему, и ты посмотришь как следует. — Крестьянин
сел позади Генриха на лошадь и, когда они поехали, — стал спрашивать, как же
ему узнать короля.

— А ты просто смотри, кто останется в шляпе, когда все остальные снимут. —
Затем они догоняют охотников, и все господа обнажают головы. — Ну, — спрашивает
он крестьянина, — который же король? — А тот отвечает со всем своим
крестьянским лукавством: — Сударь! Либо вы, либо я, ведь только мы двое не
сняли шляпы.

В словах крестьянина чувствовались страх и восхищение. И если король надул
крестьянина, то и крестьянин, с должной осторожностью, пошутил с королем.
Отсюда королю надлежит извлечь урок: оставшись наедине со своим государем,
простой человек ненароком не снимет шляпы, сядет позади него на коне, но не
позволит себе при этом забыть ни о благоговении, ни о подобающем страхе.
Каждый такой эпизод начинается с шутки, а кончается нравоучением. Однажды
Генрих, будучи в веселом расположении духа, поехал в город Байону: городские
власти пригласили его на обед. Когда он прибыл, оказалось, что столы накрыты на
улице, и ему пришлось есть среди всего народа, беседовать с ним, отвечать на
вопросы; но как близко ни придвигались к нему люди — настолько, что они слышали
запах его супа и даже его кожаного колета, — он обязан был, смеясь и беседуя с
ними на местном наречии, все же оставаться королем и тайной. Это удавалось ему
без труда, ибо сердцем он был прост, только разум у него был не простецкий. И
когда он с успехом выдерживал такой искус, то всегда чувствовал себя особенно
легко, точно после выигранного сражения. А пока длится испытание, он забывает
об опасности: он ищет развлечений и отдается им всей душой.

Когда Генрих сам посещал бедняков, он мог жаловаться им на свои беды и делал
это то с гневом, то с юмором, совершенно так же, как они. Они проклинали его
чиновников, запрещавших им охотиться на казенных землях; тогда он брал их с
собой на охоту. Им он открывал, почему имеет зуб на своего наместника,
господина де Вийяра; французский двор навязал ему этого Вийяра вместо старика
Монлюка: Вийяр шпионил за ним, как будто они все еще находились в замке Лувр.
Город Бордо отказался впустить к себе губернатора-гугенота, и так как тут
Генрих был бессилен, то сделал вид, будто ему все равно. Только за столом у
бедняков, когда лица уже, бывало, раскраснеются, его бешенство прорывалось
наружу, и он становился таким же бунтовщиком, какими здесь были все ревнители
истинной веры. Протестантство служило им оружием, оно стало и его оружием. Он
разделял верования бедняков.

По стране бродили банды гугенотов и грабили не хуже других. Прежде всего
— церкви. Потом на время удалялись, а через три дня, если выкуп задерживался,
очередь доходила и до господского дома близ деревни. Перепуганный дворянин
мчался в Нерак, но губернатора не всегда можно было найти в замке.  «Он-де
гуляет в своих садах на берегу Баиза», — говорилось просителю. А те сады —
длиной в четыре тысячи шагов, и шаги у короля крупные. Взгляните-ка, сударь,
не там ли он! Речонки и высокие деревья одинакового матово-зеленого цвета,
вершины смыкаются над прямой, как стрела, тенистой аллеей, которая называется
Гаренной. Из парка, открытого для всех, вы переходите по мосту к цветам и
оранжереям. Не спешите так, сударь, или уж очень приспичило? Вы можете
разминуться. Поищите-ка его лучше, сударь, у каменных фонтанов и во всех
беседках. Может быть, король Наваррский сидит где-нибудь на скамейке и читает
Плутарха. А по ту сторону моста — павильон короля, он охраняется. Вы его
узнаете по красной гонтовой крыше. Он весь красный и ослепительно белый и
отражается в воде. Но только в него не пытайтесь проникнуть, сударь, ни в
коем случае! Если губернатор окажется там, никому не разрешено спрашивать,
чем он занимается и с кем.

Перепуганный дворянин так и уезжал из замка в Нераке, ничего не добившись.
А в душе у него росло озлобление против губернатора-гугенота. Но когда, верные
своему обещанию, разбойники на третий день возвращались, — кто нападал на них,
до последней минуты не открывая своего присутствия?  Предводителя банды Генрих
приказывал повесить, точно он и не был сторонником истинной веры. Его людей
сейчас же брал в свое войско. И ужинал потом в господском доме; дворянин же с
домочадцами пребывал в великой радости и немедля извещал родных и друзей о
своем благополучном избавлении от беды благодаря помощи губернатора-гугенота.
Вот уж поистине первый принц крови! Может быть, все-таки придется иметь его в
виду, когда уже не останется ни одного наследника престола? Правда, до этого
еще далеко. А пока пусть потрудится защищать наши деревни от собственных
единоверцев. Он прежде всего солдат, мастер по части дисциплины в войсках, враг
всяких разбойничьих банд и вооруженных бродяг. Кто не записался ни в один
отряд, несет наказание, а кто, дав присягу, все-таки сбежит — обычно забрав
жалованье, — тот подлежит смертной казни. Наконец в его землях появились опять
рыночные надзиратели.

«Дело идет на лад», — думает Генрих и старается, чтобы такие письма и
разговоры становились известны как можно шире. Заслужить доверие незнакомых
людей особенно важно: оно способно влиять даже на факты. Многое было бы
достигнуто, если бы, например, удалось внушить людям, что в землях Генриха
господствует некая единая религия. В его армии были перемешаны сторонники обеих
вер, и он позаботился о тем, чтобы это новшество было замечено и должным
образом оценено. При его дворе, в Нераке, католиков было не меньше, чем
протестантов; большая часть дворян служила у него бесплатно, ради него самого
и их общего дела, и всех он приучал к доблестному миролюбию, хотя соблюдалось
оно не всегда. А сердцу короля его Роклор и Лаварден были так же дороги, как и
его Монгомери и Лузиньян; он, казалось, совсем забыл о том, что последние два
одной с ним веры, а первые два — нет.

На самом деле он это отлично помнил и все же находил в себе смелость
заявлять вопреки общему мнению и самой действительности: «Кто исполняет свой
долг, тот моей веры, я же исповедую религию тех, кто отважен и добр». Он это
говорил вслух и писал в письмах, хотя такие слова могли обойтись ему слишком
дорого. У него позади были Лувр, долгий плен, ложь, страх смерти; он вспоминал
былую резню — ведь и то делалось во имя веры. Как раз он мог бы возненавидеть
все человеческое. Но он тянулся лишь к тому, что могло объединить людей, а для
этого надо быть храбрым и добрым. Конечно, Генрих знал, что не так все это
просто. Храбры-то мы храбры. Даже в Лувре большинство из нас были храбрыми. Ну,
а как насчет доброты? Пока еще почти все остерегаются обнаружить хотя бы намек
на доброту: для этого люди должны быть не только храбрыми, но и мужественными.
Однако он привлекал их к себе, сам не понимая чем: дело в том, что он
приправлял свою доброту известной долей хитрости.  Кротость и терпимость в
глазах людей уже не презренны, если люди чувствуют, что их перехитрили.

Установить прочный мир в королевстве опять не удалось. Неудавшийся мир был
связан с именем монсеньера, брата французского короля. Теперь он уже назывался
герцотом не Алансонским, но Анжуйским и получал ренту в сто тысяч экю. Даже
немецким войскам монсеньера король уплатил жалованье, хотя они сражались против
него. Монсеньер мог бы вполне успокоиться насчет собственной особы, но не
успел, ибо прожил он слишком недолго. Он отправился во Фландрию, чтобы стать
королем Нидерландов и, шагая с престола на престол, протянуть руку к руке
Елизаветы Английской, которой к тому времени уже стукнуло сорок пять; над
длинноногой королевой и ее «маленьким итальянцем» — так она называла Двуносого,
— над этой презабавной парочкой очень смеялись по вечерам в Нераке, когда
губернатор за стаканом вина обсуждал со своим «тайным советом» свежие
новости. В остальном же мир, затеянный монсеньером, не удался. Когда король
зажег фейерверк, парижане даже не пошли смотреть. Лига наглеца Гиза не
переставала сеять смуту, и в редком доме люди, сев за трапезу, не
выспрашивали друг друга, кто какой веры. Поэтому король Франции созвал в
своем замке в Блуа Генеральные штаты. Представители протестантов туда уже не
поехали: они знали слишком хорошо, как там умеют обманывать. Но король
Наваррский заставил своего дипломата, господина дю Плесси-Морнея, написать
послание в защиту мира и, кроме того, написал сам.

А у остальных — у протестантов и у католиков — была одна забота: как бы
побольше напакостить друг другу. Католики, на стороне которых был перевес,
требовали применения силы, протестанты — осуществления обещанной им
безопасности. Но слабейшему следует не настаивать на своих правах, а призывать
к терпимости и кротости: под защитой этих двух добродетелей он легко сможет
укрепить и свою власть. А добродетель, соединенная с властью, способна
завербовать себе больше сторонников, чем та и другая порознь. Генрих и его
посол стремились к одной цели и шли к ней одним путем. И вот Морней подсовывает
свое послание в Генеральные штаты некоему благонамеренному католику, будто тот
его сам сочинил, хотя было оно созданием праведного хитроумного Морнея. Генрих
же писал: что касается лично его, то он молит господа открыть ему, какая
религия истинная. Тогда он будет ей служить, а ложную изгонит из своего
королевства и, может быть, из всех стран света. К счастью, господь бог ничего
не сообщил ему на этот счет, и ему не грозила опасность расстаться со своими
укрепленными городами.

Впрочем, он постарался сделать все возможное, чтобы снова не вспыхнула
междоусобная война; так, он поспешил навстречу посланцам, которых к нему
отправил король Франции. Им было поручено снова обратить его в католическую
веру, и это — в стенах его верного города Ажена. Одним из посланцев оказался
тот самый Вийяр, который не впустил его в Бордо, другим — архиепископ из его
собственного дома, третий имел наибольший вес, ибо это был государственный
казначей Франции. Генрих принял их всех вместе и каждого.  Никогда нельзя знать
заранее, что может высказать тот или другой без свидетелей, особенно когда
вопрос идет о деньгах. На совместном заседании архиепископ стал сетовать по
поводу страданий народа, и Генрих даже заплакал, но при этом подумал, что
страдания народа — его страдания, но не страдания архиепископа. Потому-то
французское королевство именно ему и предназначено.  А об этом он, конечно, мог
узнать только от господа бога. Вот он и приказал своим отрядам именно в этот
день штурмовать один из непокорившихся городов.  Вийяр увел оттуда солдат,
которые понадобились ему, чтобы предстать перед губернатором в сопровождении
подобающей охраны. «Это моя маленькая победа!» — втайне ликовал Генрих, не
переставая плакать. Но кто отличит слезы радости от слез печали? «Это моя
маленькая победа!»

Однако маркиз де Вийяр тут же отомстил, долго ждать не пришлось. Генрих
играет в «длинный мяч» во дворе своего замка, который огорожен
четырехугольником высоких зданий. Окна украшены резьбою, стройные колонны
тянутся вдоль фасадов, широкая и величественная лестница ведет к реке и в сады;
все это создано его предками еще два века назад, и великолепие замка охраняют
толстые башни, стоящие на всех четырех углах. Но ведь и стража на башнях может
забыться с девушками, а тем временем враг крадется — от куста к кусту, из тени
одного здания в тень другого. Посреди двора Генрих бросает кожаный мяч. Если бы
он сидел сейчас за обедом, то в стене столовой, в тесной потайной нише,
примостился бы наблюдатель и следил бы, нет ли в окрестностях замка чего-нибудь
подозрительного: никогда не следует забывать об осторожности. А вот сейчас —
увы! — поздно; слышны жалобные крики, враг проник через вход четвертого фасада,
он уже схватил кого-то за горло. Игроки в мяч безоружны. В то время как друзья
Генриха спасаются через парадное крыльцо, Генрих исчезает в доме, и сколько
враг потом ни ищет, его и след простыл.



Шато де Ла-Гранж


Подземелье уходило все дальше, тянулось под городом, потом под пашнями. Этот
подземный ход, в который Генрих спустился ощупью, сохранился с давних времен, и
из всех живых был известен только ему. Он отыскал огниво и фонарь; при его
слабом свете все же удавалось обходить ямы и завалы. На этот раз путь показался
ему короче обычного, ибо он думал о том, как разочарован будет враг.  Все же
дышать здесь, внизу, было трудно; зато в конце этого подземелья он встретит
нежные женские руки. А подумать только, в чьи руки он чуть было не попал
сейчас! Он задул бледный огонек, приподнял творило, закрывавшее вход. —
Осторожнее! — крикнул женский голос. — Осторожнее, тут мои голуби! — Ибо
остановившая его особа женского пола только что свернула голову нескольким
голубям и положила их как раз в том месте, где вылез из-под земли этот человек,
вспотевший и с головы до ног перепачканный. Дневной свет ослепил его, и он не
узнал, кто перед ним: а это была Флеретта, которую он любил, когда ему было
восемнадцать, а ей семнадцать лет.

Она не испугалась, увидев, что он вылезает из-под земли, но и не узнала его:
во-первых, вид у него был далеко не королевский, кроме того, все пережитое
изменило его черты, да и бороду он отпустил. Горячие ласкающие глаза, наверное,
выдали бы Генриха, но он опустил веки и прищурился, вот Флеретта и не узнала
его. Да ведь и она изменилась: располнела лицом и станом.  Возмущенная тем, что
раскидали ее голубей, она уперлась руками в бока и начала браниться. Он
рассмеялся, весело ему ответил и направился к колодцу, чтобы смыть с себя
землю. Другой колодец некогда принял два их отражения, слившихся в одно, в него
опустили они свой прощальный взгляд и уронили свою последнюю слезу. «Когда мы
станем совсем стариками, тогда колодец вое еще будет помнить нас, и даже после
нашей смерти». И это правда: через много лет люди все еще будут показывать друг
другу водоем и говорить: — Вот тут она и утопилась, эта самая Флеретта. Она так
его любила! — Уже сейчас многие уверены, что она умерла, ведь столь прекрасная
любовь должна жить дальше сама по себе, помимо людей, которые так меняются.

Превращение. Он умылся и, не оборачиваясь, стряхнул землю с плеч. А она
наблюдает, как незнакомец сбрасывает неказистую оболочку и из-под нее выступает
дворянин. Сейчас он поднимется по лестнице маленького замка и войдет к даме, в
приют любви, на стенах которого нарисованы странные создания — женщины с
рыбьими хвостами, а из уголков выглядывают головы ангелов — вот этот прелестен,
а вон тот — строг. С потолка комнатки светит солнце, ибо Христос есть солнце
справедливости, как там и написано, Флеретта сама читала. Она подбирает своих
голубей. Как раз в это мгновение Генрих повертывается к ней, но она на него не
смотрит. А воздух вокруг них звенит забытыми словами.  Небо такое ясное, свет
серебрист и летний вечер так тих. Вот они снова одни, здесь, во дворе, среди
хлевов и амбаров. Он мог бы привлечь к себе эту незнакомую девушку, которая
стоит, нагнувшись, и увести за овин. И эта мысль ему приходит, но из окон,
может быть, смотрят. И он спешит наверх. А девушка несет голубей на кухню. И
вот уже никого нет, а воздух все еще звенит забытыми словами. Ты счастлив со
мной? Счастлив! Как еще никогда! Тогда вспоминай меня, куда бы ты ни уехал, и о
комнате, в которой благоухало садом, когда мы любили друг друга. Тебе
восемнадцать, любимый… Когда мы станем совсем стариками…

Голоса батраков приближаются. И воздух, уже не звенит.



В саду


Как ни странно, но нападение на замок губернатора кончилось плохо для
наместника. В Нераке стало известно, что король Франции ему этого не простил. А
может быть, именно то, что нападение не удалось, стоило бедняжке Вийяру его
места? Дворянство заявило, что возмущено его дерзостью, и не только местное, но
и в соседней провинции Лангедок, губернатор которой, Дамвиль, заключил с
Генрихом союз. Дамвиль был «умеренным», принадлежал к «политикам» и охотно
действовал в пользу мира между обеими религиями. Но ведь и миролюбие не вовремя
могло стоить места. Как бы то ни было, но Вийяру пришлось лишиться своего как
раз потому, что он дошел до крайности в обратном. Его особенно яростно
преследовал и прямо дохнуть не давал один из влиятельнейших провинциальных
дворян, маршал Бирон. Бирон вел против Вийяра такую интригу, о размерах которой
не подозревал даже Генрих, хотя Генрих о многом был осведомлен.

В то время у Генриха было немало других забот. Он хотел добиться от двора не
только удаления своего наместника, — он горячо желал, чтобы его дорогая
сестричка приехала к нему; не мог он дольше обходиться и без своего милого
друга королевы Наваррской. Бывали минуты, когда он искренне тосковал по Марго;
человеческое тело никогда не забывает совсем те ласки, которые ему были
дарованы. Частенько он думал и о том, что его католическим подданным не мешало
бы увидеть рядом с ним сестру короля Франции; тогда сами собой распахнулись бы
даже городские ворота Бордо! Что же касается его маленькой Катрин — ах, Катрин,
поскорее бы ты очутилась здесь! Будешь восхищаться моими оранжереями, будешь
учить попугаев говорить, будешь слушать пение удивительных птиц, которых ты еще
никогда не видела, Катрин, — канареек! Кроме того, девчурка такая пылкая
гугенотка, что сейчас же поднимет меня во мнении сторонников истинной веры; а
мнение это, увы, не слишком высокое.

Причина, конечно, та, что он путался со многими женщинами. Но, во-первых,
есть очень много таких, которые стоят нашей любви — каждая на свой лад: одна
пленяет своим пьянящим ароматом, другая — невинной чистотой цветка. У такой-то
фрейлины недоверчивая мамаша, и Генрих скачет верхом целую ночь, чтобы поспеть
к утру на раннее свидание. Отбить потаскуху у парня гораздо легче. Была у
Генриха связь с женой угольщика. Тот жил в лесу, и у него обычно съезжались
охотившиеся придворные. Она крепко любила своего короля, и он ее достаточно
горячо, чтобы однажды заставить все общество — господ и слуг — прождать под
дождем, пока он лежал с ней в постели. Кто не знает этих внезапных вспышек
страсти, которые проходят бесследно! Правда, через двадцать лет Генрих
пожаловал угольщику дворянство. И не раз потом король вспоминал хижину в лесу и
испытанные им там незабываемые радости. Ибо женщина — это его живая связь с
народом. В ней познает он народ, сливается с ним и благодарит его.

За сестрою в Париж он послал своего верного Фервака. Хотя честный вояка и
предал его, но успел также изменить и королю Франции, а что может быть надежнее
человека, которому уже никто не доверяет! Фервак, несмотря на все препятствия,
действительно доставил принцессу целой и невредимой, но она пробыла в Нераке
недолго: брат самолично проводил ее. Но там и верования и нравы были строги,
даже его собственные, когда он туда приезжал. В По, где обоих растила дорогая
матушка, его видели только с сестрой под зелеными деревьями их детства. Там
стояла причудливая беседка, и над ней склонялись высокие кроны. Сюда не раз
уходила и Жанна, когда ей хотелось посидеть со своими детьми в свежей, бодрящей
тени, и ей чудилось, что в шелесте листьев она слышит дыхание божие. Природа
была тайной предвечного, одной из его тайн.

Садовники тоже служили богу, только под другими знаками, чем священники.
Шантель — так звали садовника, с которым Генрих беседовал точно с мудрецом; он
построил садовнику новый домик. А главная аллея парка носила имя мадам, имя
Жанны. Там гуляют теперь ее дети; брат наклоняется к сестре. А сестра
думает:

«Смотри-ка! Да мы замешкались, и уже близится вечер. Сегодня сад кажется нам
таинственнее, сумерки неслышно уносят его из обычного пространства и строя
жизни. Даже каменная женщина, непрерывно льющая воду из своего бочонка, даже
она сравнялась цветом с вечерними кустами и уже лишена права на белизну и
блеск. И все мы, как христиане, между собой равны: это особенно чувствуешь в
такой час. Я, его сестра, без сомнения, должна видеть в нем своего государя, но
здесь он все-таки больше брат. Заговорить? Это так трудно, я боюсь. Но меня
тянет расспросить его об этой пресловутом бале в Ажене», — Братец!

— Что такое, сестричка?

— Ходят такие нехорошие слухи.

— Ты имеешь в виду бал в Ажене?

Она так испугалась, что вдруг остановилась. Ее хромота обычно почти не была
заметна, Екатерина даже могла танцевать. Но в этот миг она бы захромала. А брат
торопливо сказал: — Я знаю про эти разговоры, конечно, знаю; все это выдумали
только затем, чтобы выжить меня с моими дворянами-протестантами из города
Ажена. Сначала после моего побега из Лувра я решил жить там. И сейчас же
духовенство с церковных кафедр начало травить нас. Господин де Вийяр немедленно
принялся клеветать. А самое худшее просто выдумали католические дамы, которым
захотелось позабавиться. Знай, сестричка, что немало представительниц твоего
пола любят сочинять то, чего на самом деле не было.

— Оставь это, братец, скажи только: правда, будто на бале в Ажене, когда в
зале было полным-полно городских дам, ты и твои дворяне вдруг погасили
свечи?

— Нет. Я бы этого не сказал. Правда, я заметил, что в большой зале стало
несколько темнее. Может быть, много свечей догорело одновременно. А иногда их
задувают из озорства; даже сами дамы.

Но тут Екатерина рассердилась.

— Ты отрицаешь слишком многое. Лучше бы у тебя было поменьше отговорок,
тогда я в остальном охотнее тебе поверила бы. — Это уже не были слова неопытной
девушки: это был не ее детский голосок, испуганно повышавшийся на концах слов.
И Генрих, в свою очередь, испугался: теперь с ним говорила не сестра, а его
строгая мать. Разницы он не мог увидеть, ибо уже стемнело. И он, точно мальчик,
признался:

— Говорят, мои дворяне старались перецеловать дам в темноте. Но ни один не
похвалялся тем, что хоть одну из них обесчестил. А возможность у них была, и
даже подходящее расположение духа. Потом, конечно, все отпирались, так как
разразился скандал.

— Хорошо же вы вели себя! — сказали Жанна и Екатерина. — Разве это те
строгие нравы, которые ты должен был беречь у нас на родине? Нет, ты
предпочитаешь показывать, чему научился в замке Лувр от врагов истинной
веры.

У него даже дыхание перехватило. То, что он затем услышал, задевало уже его
лично: — Дело не только в том, что несколько обесчещенных дам умерли от страха
и стыда. Ты повинен еще во многих несчастиях, они происходят повсюду, где ты,
во время своих разъездов, совращаешь женщин. Я не хочу их перечислять и
приводить имена, ты и сам отлично знаешь. Лучше я напомню тебе, что мы должны
любить бога, а не женщин.

Он молчал. Проповедь, которую начала сестра, необходимо было выслушать до
конца.

— Нам прежде всего надлежит упражнять свое сердце в повиновении богу. С
этого надо начинать; но вполне мы достигнем цели, только если в этом будут
участвовать и наши глаза, руки, ноги — все наше существо. Жестокие руки говорят
о сердце, полном злобы, а бесстыжие глаза — о сердце порочном.

Она продолжала горячо и красноречиво убеждать его. Принцесса Екатерина
получала письма из Женевы и старалась запомнить их содержание, но и ей
предстояло уже недолго следовать этим советам. А ее брат Генрих в темноте
расплакался. Слезы у него лились легко, даже по поводу того, чего изменить было
нельзя, да и менять не хотелось; сейчас он разумел под этим не только
собственную натуру, но и столь родственную ему натуру сестры. С присущим ей
благочестивым рвением боролась бедняжка против своей любви к кузену Генриху
Бурбону, который в данное время охотился на кабанов. Но достаточно будет ему
явиться собственной особой, и все произойдет так быстро, что Екатерина
опомниться не успеет! Детской невинности должен прийти конец — это брат и
оплакивал. С другой стороны, он находил совершенно естественным, что конец ее
невинности когда-нибудь наступит. Он ласково обнял сестру со смешанным чувством
жалости и одобрения и прервал поцелуем ее самую удачную сентенцию. Затем отвел
Екатерину домой.

И поскольку всякая нежность, даже по отношению к собственной плоти и крови,
и всякое волнение чувств может быть переведено на язык денег, принцесса
Екатерина на другое утро получила от своего дорогого брата в подарок один
городок, который и ему самому пока не принадлежал. Мятежный городок, до сих пор
не желавший его впустить; Генриху предстояло еще завоевать его для своей
дорогой сестрички. И еще много восхитительных подарков получала она
впоследствии от своего брата-короля, когда дарить стало для него возможным.
Однажды он преподнес ей семьсот прекрасных жемчужин и сердечко, осыпанное
алмазами; о цене была осведомлена только его счетная палата. Впрочем, и часы,
проводимые им в По, всегда были считанные. И вот уже на прекрасную мебель в
большом городском дворце опять надевают чехлы; для Генриха она останется
навсегда самой красивой. А драгоценных камней Наваррской короны он не коснется,
даже когда у него не будет сорочки на смену. Итак, на коней! Посетим
беспокойные провинции! Марго нам тоже доставляет одни заботы! Брата Франциска,
решившего бежать во Фландрию, она спустила на веревке из своего окна, потом
сожгла веревку в камине и чуть не спалила весь Лувр. А сама тоже умчалась во
Фландрию, и начались отчаянные проделки! Да, друзья, отчаянные!  Так говорит
Генрих в своем тайном совете.



Тайный совет


Члены совета попарно направляются в замок. Парадная лестница в саду
раздваивается, и те господа придворные, которые не в ладах друг с другом, могут
подниматься с разных сторон. Между обоими крыльями лестницы из стены бьет ключ
и стекает в полукруглый водоем. Мраморные перила тянутся от столбика к столбику
таким мягким изгибом, что каждый их невольно коснется рукой.  Взгляд легко
охватывает скромный орнамент, которым резец так любовно оживил камень. Но на
полпути оба крыла сливаются. Лестница становится широкой, парадной, она ведет в
королевский замок. Слышны юношеские шаги, звонкие голоса, большинство членов
совета спешит через двор наверх и повертывает направо. Они поднимаются на
несколько ступенек, затем идут колоннадой, которая тянется вдоль фасада; на
капители каждой колонны изображено какое-нибудь легендарное событие. Двери
комнат распахнуты настежь, стоит сияющий день. Быстро входят члены совета в
самую большую комнату, рассаживаются на скамьях и деревянных табуретах,
встречают друг друга взволнованными разговорами, обнимаются, смеясь, или
сердито расходятся; все это — пока еще не вошел их государь.

В стене, непроницаемой для пуль и лишенной окон, помещается скрытый пост
наблюдателя. В единственную бойницу, между прутьями решетки, солдат видит внизу
весь внешний двор, крепостной ров и всю местность за ним. От городских ворот
тянется проезжая дорога, а на ней могут появиться враги. Мир и безопасность
царят на обоих берегах зеленого Баиза — по эту и по ту сторону мостов. Их
называют Старый мост и Новый. Один перекинут к тихому парку «Ла Гаренн», другой
соединяет между собой две части города. Те, кто живут подле самого замка,
находятся под надежной защитой. По другую сторону моста строятся господа
придворные — с тех пор как здесь обосновался двор. Ремесленники, лавочники,
челядь теснятся поближе к прочным домам сильных мира сего. Так вырастают, как
зародыш нового города, целые улички, извилистые, тесные, посередине текут ручьи
и играют дети. Малыши с криками берут приступом высокий старый мост, старики
осторожно пробираются по нему на тот берег. И по отражению его широких арок в
глубокой воде скользят одна за другой тени всех, кто живет здесь.

На верхней площадке дворцовой лестницы, где стоит круглая каменная скамья,
два господина поджидают Генриха. Господин в дорожном плаще — это Филипп Морней,
он считает, что Генрих ведет себя необдуманно: ездит один, когда уже темнеет, а
в стране война, опять война. Мир, названный по имени монсеньера, продержался
недолго.

Король Наваррский отправил своего дипломата искать союзников, но большинство
всеми способами старается уклониться. Есть, правда, кузен убитого Колиньи — в
свое время Монморанси сам был узником в Бастилии и находился ближе к смерти,
чем к жизни. И все-таки этот толстяк слишком ленив для мести или для
справедливости, как выражается Морней, и для религии, добавляет он. «Но как ты
тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст моих»[24], — поясняет гугенот и доказывает — тоже отнюдь не горячими
словами, — почему должны пасть все те, кто старается извлечь из религии лишь
выгоду и недостаточно благороден, чтобы бескорыстно служить ей. Герцога
Анжуйского, который вслепую охотится за королевствами для самого себя, Морней
покинул и после многих опасностей и приключений приехал к такому государю, с
которым он попытается связать свою судьбу, хотя государь этот до сих пор ведет
весьма легкомысленную жизнь.

Но ведь не все решает натура, гораздо важней предназначение. И бог сильнее,
чем страсти его избранника. В глубине души праведный Морней ничуть не
встревожен тем, что Генрих опаздывает. Ведь он под высокой защитой.

— Вы были захвачены в плен, когда ехали сюда? — спросил господин, сидевший
рядом с ним на скамье.

— Но меня не узнали, — ответил Морней и пожал плечами; он был уверен, что в
нужную минуту его врагов поразила слепота. — Послушайте, как было дело,
господин де Лузиньян. Мы смотрели на развалины вашего родового замка, все
кругом заливал волшебный свет, так что было нетрудно поверить в сказку. Там в
старину ваш предок встречал фею Мелузину, и она подарила ему такое же счастье и
горе, какими земные женщины могут одарить нас в любое время. По вине феи
Мелузины наше внимание было отвлечено, поэтому два десятка вооруженных людей
настигли нас раньше, чем мы успели перескочить через ров. В подобных
обстоятельствах все дело в том, чтобы удачно выдать себя за другого и никак не
походить на гугенота.

Второй господин невольно рассмеялся. Если кто и походил на гугенота, то уж,
конечно, Филипп Морней. И не только потому, что на его темной одежде белел
скромный отложной воротник: его выдавала манера держаться, да и выражение лица
было достаточно красноречивым. Взор не был вызывающим, но не был и обращен
внутрь. Этот взор словно вопрошал людскую совесть — разумный и спокойный, и лоб
всегда был гладок. До самой старости останется этот лоб без морщин, ибо Морней
чист перед своим богом. И этот лоб будет выситься нетронутым плоскогорьем над
увядшим лицом, на котором со временем появятся пятна и проложенные скорбью
борозды. Так будет некогда. Но сейчас он сидит на полукруглой каменной скамье,
молодой и отважный, и ждет государя, возвышению которого ему надлежит
сопутствовать. Морней и не подозревает о том, какие слова ему суждено
произнести в далеком будущем над телом своего государя: «Мы вынуждены сообщить
печальную, ужасную весть. Наш король, величайший король христианского мира за
последние пятьсот лет…»

Небо было очень ясным, серебряным был его свет, и мягко надвигался вечер.
Генрих вышел из своего сада и прошел по новому мосту, неся в руках охапку
цветов. Увидев, что на верху лестницы стоят оба господина, он бросился к ним
бегом, потребовав еще издали, чтобы его посол сделал ему доклад; выслушал его,
и хотя посол не сообщил ничего утешительного, протянул ему цветок. — Кто-то
ощипал его, — добавил Генрих. И невольно повел плечом в сторону беседки на
берегу реки: тут они сразу поняли, кто. В тот же миг в замке над ними поднялся
ужасающий шум. — Мои гугеноты убивают моих католиков! — воскликнул Генрих и
кинулся на замковый двор.

И в самом деле, господин де Лаварден поссорился с господином де Рони: Рони,
молодой забияка, вывел своего начальника из себя, ибо нарушил дисциплину.
Остальные дворяне тоже подняли крик, в комнате стоял отчаянный гам, и выяснить
причину было невозможно. К счастью, Генрих и так отлично знал ее. Город, куда
капитан Лаварден послал прапорщика Рони, приказав занять потерянную позицию,
назывался Марманд. Генриху самому пришлось вызволять оттуда мальчишку и его
горстку аркебузиров; однако он не смог предотвратить их довольно плачевного
отступления с единственной пушкой и двумя кулевринами, для которых не осталось
ядер. Лаварден не желал, чтобы хоть один человек напоминал ему об этой
неудавшейся атаке на Марманд, которую он затеял против желания своего короля. А
теперь его прапорщик все-таки заговорил об этой дурацкой истории. — Молокосос!
— рявкнул рассерженный начальник. — Утритесь, у вас молоко на губах не обсохло!
— Рони сейчас же полез драться, причем часть дворян усердно подзадоривала
противников, другие старались развести их. Трудно было даже поверить, что в
комнате, где находилось всего пять — шесть человек, мог подняться такой шум;
впрочем, все это происходило лишь от избытка кипучих сил и жизнерадостности.
И вот вошел Генрих с охапкой цветов; он бросил их своим дворянам, а своего
Рони наказал по заслугам: Генрих заявил, что его службе в самой лучшей роте и
под командой лучшего из начальников теперь конец и что из внимания к крайней
юности Рони он сам, король, берется его воспитывать.  Юноша не противился,
ибо в сущности на это и рассчитывал. Его лицо тут же приняло свое обычное
спокойное и рассудительное выражение. Успокоился и Лаварден, да тут еще
король обнял его.

Кто-то стал возмущаться несколькими городками, которые якобы позволяли себе
совершать всякие зверства. Войско короля Наваррского кочевало по стране, не
уставая мстить, насаждать мир и водворять порядок. Здесь же действовал тайный
совет, каждый член имел право высказать королю свое мнение, и многие упрекали
его в том, что ведет он войну недостаточно сурово. Его двоюродный брат Конде
осуществляет свои военные операции гораздо энергичнее, и он-де жалуется на
нерешительность Генриха. — Ведь это моя страна, а не его, — сказал Генрих,
больше для себя, чем для других, и только Морней насторожился. Члены тайного
совета обычно говорили все сразу, шумно перебивая друг друга. Генрих привлек к
себе всеобщее внимание, начав рассказывать о королеве Наваррской.  Он уселся на
стол, свесил одну ногу, другую поджал под себя и, покусывая стебелек розы,
фыркал, как бы сдерживая смех; на самом деле он вовсе не испытывал особой
радости.

Королева Наваррская сначала помогла бежать своему брату монсеньеру, затем,
опережая его, поспешила во Фландрию, чтобы там подготовить для него почву.
Опасно, опасно затевать такое дело в стране, которую попирают сапоги испанцев,
и самый большой сапог — дон Хуан Австрийский. — Но королева, моя супруга, всех
провела под предлогом болезни, которую она будто бы должна лечить водами Спа. А
испанцы, да будет вам известно, народ недалекий, ходят словно на ходулях, и шея
у них не гнется, как и их высоченные крахмальные воротники; поэтому они ничего
не видят, что делается на земле. Так вот, не успели испанцы сообразить, о чем
говорит королева, как ее величество взбунтовала всю страну. Правда, дон Хуан
Австрийский спохватился и тут же поспешил выпроводить ее из своих владений. А
им еще накануне вечером был устроен бал в ее честь. Но тут уж ничего не
поделаешь, родной брат, король Франции, выдал ее испанцам из страха перед доном
Филиппом.

Присутствующие ответили негодующим смехом, раздалось несколько проклятий.
Генрих же, стиснув зубы, задумчиво добавил: — Ничего! По крайней мере во время
этой поездки моя Марго чувствовала себя ужасно важной дамой, пока ее не
выгнали. Золоченые кареты и бархатные носилки, в них сидит всемилостивейшая
королева, и повсюду ее с восхищением встречают белокурые люди. И сама она в
восхищении. Вообще-то ей не очень сладко живется, моей бедной Марго, при такой
семейке. Ей следовало бы ко мне приехать. Здесь она мне нужна. К сожалению, ее
брат-король запрещает ей жить с гугенотом. — Последние слова он сказал очень
громко: Генрих заметил, что среди всеобщего шума только один человек
внимательно на него смотрит, — и это его дипломат.

— Как ни печально, господин де Морней, но король Франции ненавидит свою
сестру и не разрешает ей видеться с нами.

В ответ Морней заметил, что ее величество королева Наваррская после своей
неудачной поездки во Фландрию, наверно, ничего так страстно не желает, как
встречи со своим супругом. Это все Лига восстанавливает царственного брата
против его сестры. Герцог Гиз…

— Давайте выйдем, — предложил Генрих и первым покинул комнату. Они быстро,
как любил Генрих, прошлись по коридору — туда, обратно. Посол, прибывший из-под
Парижа, рассказал о последних убийствах в замке Лувр. Гиз держит короля в
непрестанном страхе и трепете. И король все чаще уезжает в монастырь; его гонит
туда не только ужас перед потусторонним миром. Помимо собственной смерти, он
боится, что его дом вымрет, ибо королева до сих пор не подарила ему сына.

— И никогда не подарит, — быстро вставил Генрих. — У Валуа больше не будет
сыновей. — Он умолчал о том, от кого узнал это наверняка: от своей матери,
Жанны. Морней посмотрел на него и сказал себе, что господь бог правильно
сделал, приведя его к этому государю. И в то же мгновение он прозрел
окончательно и понял, кто такой Генрих: вовсе не мельник из Барбасты, и не
бабник, и не командир двухсот вооруженных солдат, но будущий король, вполне
сознающий себя избранником. Он надел на себя личину оттого, что мудр да и
подождать может: молодость длится долго. Но Генрих никогда не забывал о своем
предназначении. И когда он открыл теперь Морнею свое сердце, Морней низко
склонился перед молодым государем. Слова уже были не нужны, они поняли друг
друга. Генрих только указал ему легким движением руки на парк «Ла Гаренн», где
им скоро предстояло встретиться без свидетелей.

Им помешали. Два старых друга Генриха — д’Обинье и дю Барта —
воспользовались своим правом в любую минуту прерывать беседу своего короля.
Они бросились бегом через двор, стремительно поднялись по лестнице и сейчас же
заговорили, перебивая друг друга. Правда, новость, которую они сообщили, стоила
того. Маркиз де Вийяр смещен. После неудавшегося нападения на замок губернатора
наместник попал в немилость, и король Франции назначил на его место маршала
Бирона, который действительно все сделал, чтобы это заслужить.  Особенно
Агриппа уверял, что так оно и есть. Полный радостных надежд, расхваливал он
нового наместника, который будто бы из одного душевного благородства употребил
все свое влияние при дворе, чтобы сместить своего угрюмого предшественника. Дю
Барта, у которого был совсем другой темперамент, ждал, что, напротив, новый
наместник окажется еще вреднее. Когда члены тайного совета узнали об этой
замене, они тоже разделились на два лагеря.

Наиболее благоразумные, такие, как Рони и Лафорс, который был католиком,
видели в Бироне прежде всего злобного и желчного человека. Однажды в порыве
ярости он разрубил саблей морду своей лошади, а это не говорило в его пользу.
Лаварден и Тюрен, тоже принадлежавшие к различным вероисповеданиям, были,
однако, согласны в том, что маршал Бирон все же заслуживает некоторого доверия:
он ведь принадлежит к одному из самых старинных родов Гиенни. Поэтому,
естественно, он будет стремиться поддерживать здесь мир. Это казалось
убедительным. Но Генрих, пока шумел и спорил его совет, прочел королевский
приказ, который ему передали старые друзья, И там было написано, что маршалу
Бирону даются неограниченная власть и полномочия распоряжаться по всей
провинции Гиеннь в отсутствие короля Наваррского. Как будто я отсутствую, ну,
например, сижу пленником в Лувре! Так это понял Генрих. Ему стало холодно,
потом бросило в жар. Он свернул приказ в трубку и никому не показал.



Морней, или Добродетель


Рано утром Морней отправился в парк «Ла Гаренн». Там не было еще даже
часовых. Когда придет король, никто не будет наблюдать за ними, и их разговор
останется тайной. Посол Генриха надеялся, что король сообразит, насколько это
удобный случай для беседы, и явится один. Морней был весьма высокого мнения о
своих дипломатических действиях, где бы они ни имели место — в Англии, во
Фландрии, во время войны или при заключении мира. Ожидая Генриха в парке «Ла
Гаренн» и слушая щебетание и трели ранних птиц, он предавался размышлениям о
величии творца, допускающего, чтобы невиннейшая природа так тесно соприкасалась
с нашим мерзким миром; а через своего сына воссоединил он то и другое, ибо
Иисус умер в поту и крови, как умираем и мы, и так же, как мы, только еще более
трогательно, нес в себе песнь земли. Морней записал эту мысль на своих
табличках для жены своей Шарлотты Арбалест. Уже три года, как они поженились,
но бывали часто и долго в разлуке — из-за поездок мужа, ибо государи посылали
его добывать деньги все снова и снова, И Морнею приходилось больше вести счет
долгам и процентам, чем речам о жизни и смерти. Но их он все-таки записывал по
требованию своей невесты, после того как они обрели друг, друга в Седане, в
герцогстве Бульонском, этом убежище беглецов.

Их встреча произошла в суровое время, когда действительно шел вопрос о жизни
и смерти, — через два года после Варфоломеевской ночи, и оба они, хоть и не
стали ее жертвами, но продолжали жить только ради славы божией, гонимые и в
бедности. Поместья Шарлотты были конфискованы, так как и отец ее и первый муж
принадлежали к последователям истинной веры. Друзья тогда убеждали молодого
Морнея вступить в более выгодный брак; он же отвечал, что злато и серебро —
последнее, о чем следует думать, выбирая себе жену; главное — благонравие,
страх божий и добрая слава. Всем этим обладала Шарлотта; кроме того, у нее был
ясный ум — и она занималась математикой, зоркий глаз — и она рисовала. Она была
милосердна к беднякам и умела внушить страх даже сильным мира сего своей
непримиримостью ко всякому злу. Но больше всего старалась она всей силою
своего рвения служить богу и церкви. Именно это, а не злато и серебро принесла
она мужу в приданое. И Морней почувствовал себя богачом, когда она рассказала
ему, что еще ее отец однажды в Страсбурге присутствовал при том, как мейстер
Мартин Лютер спорил с другими докторами богословия. А Лютер никогда и не был в
Страсбурге: Морней справлялся. Но если рассказ отца так светло преобразился — в
ее воспоминаниях, то разрушать высокое воодушевление Шарлотты Морней не хотел,
и он промолчал. Таков был его брак с этой гугеноткой.

— Вы меня поняли и встали рано, — вдруг сказал Генрих; он вошел в беседку
незаметно и сел подле Морнея. Затем тут же спросил: — Что вы скажете о моем
тайном совете?

— Он слишком мало тайный и слишком шумный, — отозвался Морней, не моргнув
глазом, хотя Генрих и подмигнул ему.

— О маршале Бироне плели много вздору. Верно? Он мне искренний друг.
Таково, должно быть, ваше мнение?

— Сир! Будь он вам другом, не назначил бы его король Франции на эту
должность. Но, сделавшись вашим наместником, даже искренний друг скоро отошел
бы от вас.

— Я вижу, что не зря мне хвалили ваш ум, — заметил Генрих. — Многому нам
пришлось научиться, а, Морней? Вам нелегко было в изгнании.

— А вам — в Лувре.

У обоих взгляд стал далеким. Но через миг они очнулись. Генрих продолжал:
— Мне нужно быть крайне осторожным: двор снова хочет меня захватить в плен.
Читайте! — Он развернул вчерашнее послание: вся власть и все полномочия
маршалу Бирону…

— «В отсутствие короля Наваррского», — громко прочел Морней.

— В мое отсутствие, — повторил Генрих и невольно Содрогнулся. — Нет — уж,
довольно! — пылко заявил он. — Десятку лошадей не вытянуть меня в Париж!

— Вы вступите в него опять уже королем Франции, — твердо заявил Морней и
почтительно описал рукой полукруг — ни один царедворец не выполнил бы этот жест
с таким совершенством. Генрих пожал плечами.

— Гиз со своей Лигой слишком силен. Я вам откроюсь: он стал слишком силен
даже для испанского короля, и дон Филипп, чтобы обезопасить себя от Гиза,
делает мне тайные предложения. Он намерен жениться на моей сестре Катрин, ни
больше, ни меньше. А мне сулят какую-то инфанту. С королевой Наваррской. Он
меня попросту разведет в Риме, где для него не существует препятствий.

Морней пристально посмотрел на Генриха, словно испытуя его совесть.

— А что же мне делать? — подавленно заметил тот. — Я вынужден согласиться.
Или вам известен другой выход?

— Мне известно только одно, — заявил Морней, строго выпрямившись, — вы
никогда не должны забывать о том, кто вы: французский государь и защитник
истинной веры.

— И что же, я должен просто-напросто отказаться от соблазнительного
предложения самого могущественного из властителей?

— Не только отказаться, но и довести о нем до сведения короля Франции.

— Вот это я как раз и сделал! — воскликнул Генрих, рассмеялся и вскочил.
Лицо у гугенота посветлело. Они бросились друг другу в объятия.

— Морней! Ты все такой же, как тогда, в нашем отряде! Ты любил крайности и
мятеж, и ты произносил речи о том, что пурпур царей — это прах и тлен. Сам ты
не был тогда безрассудным и не отказался ускользнуть от Варфоломеевской ночи,
когда судьба дала тебе эту возможность.

Он похлопал Морнея по животу в знак одобрения и радости. — А ведь с умения
избегать смерти и начинается дипломатия, так же как и военное искусство. — С
этими словами Генрих взял Морнея под руку и повел прочь, делая при этом, как
всегда, большие шаги, которых в этой парковой аллее укладывалось ровно четыре
тысячи.

Еще не раз встречались потом рано поутру, никем не замечаемые, Генрих и его
посол. Впрочем, истинная причина, почему королю то и дело хотелось слышать
советы своего посла, осталась бы неизвестной, даже если бы кто-нибудь тайком и
следил за ними. Морней видел в Генрихе будущего короля Франции — вот в чем
заключалась разгадка; и не только внутреннее чувство — единственное, на что
опирался Генрих, — подсказывало это его дипломату: положение во всем мире
совершенно очевидно свидетельствовало о том, что Франция — из всех королевств
Запада именно Франция — должна быть объединена твердой рукой принца крови. Не
одна только Франция — весь христианский мир «жаждал истинного государя». Им уже
не мог быть дряхлеющий Филипп со своей наскоро слепленной мировой державой,
которая, как и он сам, приходила в упадок.  Подобные государства не могут
существовать, не посягая то и дело на свободу немногих наций, еще сохранивших
свою независимость. Но этим они только ускоряют собственный конец. И Морней
предрекал все еще грозному Филиппу, что перед его смертью, которая будет
позорной, рука господня сурово покарает его.  Морней этого не высказывал, а
лишь думал про себя. Вслух же он хладнокровно утверждал, что стремление любой
ценой расширить свое господство и безудержная жажда власти просто неразумны.
Нельзя держать такое королевство, как Франция, в состоянии постоянного
внутреннего брожения и распада. Правда, Морней не говорил, что это безбожно и
преступно, но думал именно так. Говорил же, напротив, о логике событий и об
истине, ибо достаточно истине появиться, как она побеждает.

Словом, Морней старался, чтобы Генрих не только через чувство, но и разумом
ясно понял все величие предстоящей ему судьбы. Пусть осознает, что истина — его
союзник, и как истина моральная и как правда жизни: ибо одна без другой
преуспеть не может. Бог создал нас человеками, и мы сами — мера всех вещей,
поэтому истинно и действительно только то, что мы признаем за таковое согласно
врожденному нам закону. Столь высокая мудрость, мистическая, возвышенная и
глубокая, должна была увлечь и соблазнить государя, который сам являлся ее
средоточием. Предсказания будущего всегда заманчивы, даже в шесть утра, в
парке, где еще стоит трепетная свежесть; иначе Генрих проспал бы еще добрых
четыре часа, ибо его легкомысленные приключения оканчивались обычно поздно
ночью. Но он приходил, чтобы слушать разумные суждения о себе и своих
врагах.

Свой путь к престолу, говорили ему, он должен, как ни странно, пройти в
качестве союзника, даже спасителя последнего Валуа, который до сих пор его
ненавидит. Но тут Морней придерживался веления «любите врагов ваших», хотя это,
конечно, не всегда полезно, ибо противоречит нашим человеческим склонностям.
Нужно только ясно различать те случаи, когда это правило действительно полезно.
Сам Генрих, по своей природе, был готов любить своих врагов, добиваться их
дружбы и даже предпочитать их друзьям. Может быть, он сам носил в себе
предчувствие этого союза с последним Валуа, и лишь потом, когда все свершилось,
убедил себя, что Морней уже давно назвал вещи своими именами. Также и гибель
испанской армады у берегов Англии Генрих предвидел за десять лет вперед. Когда
она действительно погибла, он решил, что Морней предрек это еще в парке «Ла
Гаренн». Вероятно, посол действительно употребил слово «гибель», то ли говоря о
флоте, то ли о мировой державе. Но отблеск его слов остался жить в душе
Генриха. Ибо познание есть свет, и его излучает добродетель. Негодяи ничего не
знают.

Генрих слушал голос добродетели, говорившей с ним устами Морнея. Слушать ее
приятно, пока она говорит: ты молод и по натуре своей избранник; блестящие
возможности сочетаются с твоими блестящими дарованиями, они прямо для тебя
созданы, эти возможности; пока не пробил час великих деяний, стань неоспоримым
повелителем этой провинции и вождем твоей партии; не спеши, небо здесь ясное,
десять лет пролетят, как один день. До сих пор добродетель говорила приятные
вещи.

Но тут ей вздумалось однажды сказать и даже вручить Генриху соответствующую
докладную, записку о том, что королю Наваррскому не мешало бы самое позднее в
восемь часов быть одетым и уже начать молитву вместе со своими пасторами. Затем
ему надлежало бы пойти в свой кабинет и выслушать по очереди доклады всех, кому
он давал какие-либо поручения. И больше никаких шумных тайных советов, на
которых хохочут, несут всякий вздор и затевают споры.  Морней требовал, чтобы
Генрих из всех своих советников отобрал только самых добродетельных. Но кто
тогда остался бы, кроме него самого? Генрих должен служить личным примером для
всего своего дома, и не только для дома, но и для всего королевства