1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
– Узнайте, куда поехал граф, – сказала она.    

Человек отвечал, что граф поехал в конюшни.    

– Они приказали доложить, что если вам угодно выехать,  то коляска сейчас вернется.    

– Хорошо. Постойте. Сейчас я напишу записку. Пошлите  Михайлу с запиской в конюшни. Поскорее.    

Она села и написала:    

«Я виновата. Вернись домой, надо объясниться. Ради Бога  приезжай, мне страшно».    

Она запечатала и отдала человеку.    

Она боялась оставаться одна теперь и вслед за человеком  вышла из комнаты и пошла в детскую.    

«Что ж, это не то, это не он! Где его голубые глаза, милая и  робкая улыбка?» – была первая мысль ее, когда она увидала свою пухлую, румяную  девочку с черными волосами, вместо Сережи, которого она, при запутанности своих  мыслей, ожидала видеть в детской. Девочка, сидя у стола, упорно и крепко  хлопала по нем пробкой и бессмысленно глядела на мать двумя смородинами –  черными глазами. Ответив англичанке, что она совсем здорова и что завтра  уезжает в деревню, Анна подсела к девочке и стала пред нею вертеть пробку с  графина. Но громкий, звонкий смех ребенка и движение, которое она сделала  бровью, так живо ей напомнили Вронского, что, удерживая рыдания, она поспешно  встала и вышла. «Неужели все кончено? Нет, это не может быть, – думала  она. – Он вернется. Но как он объяснит мне эту улыбку, это оживление после  того, как он говорил с ней? Но и не объяснит, все-таки поверю. Если я не  поверю, то мне остается одно, – а я не хочу».    

Она посмотрела на часы. Прошло двенадцать минут. «Теперь уж  он получил записку и едет назад. Недолго, еще десять минут… Но что, если он не  приедет? Нет, этого не может быть. Надо, чтобы он не видел меня с заплаканными  глазами. Я пойду умоюсь. Да, да, чесалась ли я, или нет?» – спросила она себя.  И не могла вспомнить. Она ощупала голову рукой. «Да, я причесана, но когда,  решительно не помню». Она даже не верила своей руке и подошла к трюмо, чтоб  увидать, причесана ли она в самом деле, или нет? Она была причесана и не могла  вспомнить, когда она это делала. «Кто это?» – думала она, глядя в зеркало на  воспаленное лицо со странно блестящими глазами, испуганно смотревшими на нее.  «Да это я», – вдруг поняла она, и, оглядывая себя всю, она почувствовала  вдруг на себе его поцелуи и, содрогаясь, двинула плечами. Потом подняла руку к  губам и поцеловала ее.    

«Что это, я с ума схожу», – и она пошла в спальню, где  Аннушка убирала комнату.    

– Аннушка, – сказала она, останавливаясь пред ней  и глядя на горничную, сама не зная, что скажет ей.    

– К Дарье Александровне вы хотели ехать, – как бы  понимая, сказала горничная.    

– К Дарье Александровне? Да, я поеду.    

«Пятнадцать минут туда, пятнадцать назад. Он едет уже, он  приедет сейчас. – Она вынула часы и посмотрела на них. – Но как он  мог уехать, оставив меня в таком положении? Как он может жить, не примирившись  со мною?» Она подошла к окну и стала смотреть на улицу. По времени он уже мог  вернуться. Но расчет мог быть неверен, и она вновь стала вспоминать, когда он  уехал, и считать минуты.    

В то время как она отходила к большим часам, чтобы проверить  свои, кто-то подъехал. Взглянув из окна, она увидала его коляску. Но никто не  шел на лестницу, и внизу слышны были голоса. Это был посланный, вернувшийся в  коляске. Она сошла к нему.    

– Графа не застали. Они уехали на Нижегородскую дорогу.    

– Что тебе? Что?.. – обратилась она к румяному,  веселому Михайле, подававшему ей назад ее записку.    

«Да ведь он не получил ее», – вспомнила она.    

– Поезжай с этой же запиской в деревню к графине  Вронской, знаешь? И тотчас же привези ответ, – сказала она посланному.    

«А я сама, что же я буду делать? – подумала она. –  Да, я поеду к Долли, это правда, а то я с ума сойду. Да, я могу еще  телеграфировать». И она написала депешу:    

«Мне необходимо переговорить, сейчас приезжайте».    

Отослав телеграмму, она пошла одеваться. Уже одетая и в  шляпе, она опять взглянула в глаза потолстевшей, спокойной Аннушки. Явное  сострадание было видно в этих маленьких добрых серых глазах.    

– Аннушка, милая, что мне делать? – рыдая,  проговорила Анна, беспомощно опускаясь на кресло.    

– Что же так беспокоиться, Анна Аркадьевна! Ведь это  бывает. Вы поезжайте, рассеетесь, – сказала горничная.    

– Да, я поеду, – опоминаясь и вставая, сказала  Анна. – А если без меня будет телеграмма, прислать к Дарье Александровне…  Нет, я сама вернусь.    

«Да, не надо думать, надо делать что-нибудь, ехать, главное  уехать из этого дома», – сказала она, с ужасом прислушиваясь к страшному  клокотанью, происходившему в ее сердце, и поспешно вышла и села в коляску.    

– Куда прикажете? – спросил Петр, пред тем как садиться  на козлы.    

– На Знаменку, к Облонским.    

 XXVIII    

     

Погода была ясная. Все утро шел частый, мелкий дождик, и  теперь недавно прояснило. Железные кровли, плиты тротуаров, голыши мостовой,  колеса и кожи, медь и жесть экипажей – все ярко блестело на майском солнце.  Было три часа и самое оживленное время на улицах.    

Сидя в углу покойной коляски, чуть покачивавшейся своими  упругими рессорами на быстром ходу серых, Анна, при несмолкаемом грохоте колес  и быстро сменяющихся впечатлениях на чистом воздухе, вновь перебирая события  последних дней, увидала свое положение совсем иным, чем каким оно казалось ей  дома. Теперь и мысль о смерти не казалась ей более так страшна и ясна, и самая  смерть не представлялась более неизбежною. Теперь она упрекала себя за то  унижение, до которого она спустилась. «Я умоляю его простить меня. Я покорилась  ему. Признала себя виноватою. Зачем? Разве я не могу жить без него?» И, не  отвечая на вопрос, как она будет жить без него, она стала читать вывески.  «Контора и склад. Зубной врач. Да, я скажу Долли все. Она не любит Вронского.  Будет стыдно, больно, но я все скажу ей. Она любит меня, и я последую ее  совету. Я не покорюсь ему; я не позволю ему воспитывать себя. Филиппов,  калачи. Говорят, что они возят тесто в Петербург. Вода московская так хороша. А  мытищинские колодцы и блины». И она вспомнила, как давно, давно, когда ей было  еще семнадцать лет, она ездила с теткой к Троице. «На лошадях еще. Неужели это  была я, с красными руками? Как многое из того, что тогда мне казалось так  прекрасно и недоступно, стало ничтожно, а то, что было тогда, теперь навеки  недоступно. Поверила ли бы я тогда, что я могу дойти до такого унижения? Как он  будет горд и доволен, получив мою записку! Но я докажу ему… Как дурно пахнет  эта краска. Зачем они все красят и строят? Моды и уборы», – читала она.  Мужчина поклонился ей. Это был муж Аннушки. «Наши паразиты, – вспомнила  она, как это говорил Вронский. – Наши? почему наши? Ужасно то, что нельзя  вырвать с корнем прошедшего. Нельзя вырвать, но можно скрыть память о нем. И я  скрою». И тут она вспомнила о прошедшем с Алексеем Александровичем, о том, как  она изгладила его из своей памяти. «Долли подумает, что я оставляю второго мужа  и что я поэтому, наверное, неправа. Разве я хочу быть правой! Я не могу!» –  проговорила она, и ей захотелось плакать. Но она тотчас же стала думать о том,  чему могли так улыбаться эти две девушки. «Верно, о любви? Они не знают, как  это невесело, как низко… Бульвар и дети. Три мальчика бегут, играя в лошадки.  Сережа! И я все потеряю, и не возвращу его. Да, все потеряю, если он не  вернется. Он, может быть, опоздал на поезд и уже вернулся теперь. Опять хочешь  унижения! – сказала она самой себе. – Нет, я войду к Долли и прямо  скажу ей: я несчастна, я стою того, я виновата, но я все-таки несчастна, помоги  мне. Эти лошади, эта коляска – как я отвратительна себе в этой коляске – все  его; но я больше не увижу их».    

Придумывая те слова, в которых она все скажет Долли, и  умышленно растравляя свое сердце, Анна вошла на лестницу.    

– Есть кто-нибудь? – спросила она в передней.    

– Катерина Александровна Левина, – отвечал лакей.    

«Кити! та самая Кити, в которую был влюблен Вронский, –  подумала Анна, – та самая, про которую он вспоминал с любовью. Он жалеет,  что не женился на ней. А обо мне он вспоминает с ненавистью и жалеет, что  сошелся со мной».    

Между сестрами, в то время как приехала Анна, шло совещание  о кормлении. Долли одна вышла встретить гостью, в эту минуту мешавшую их  беседе.    

– А ты не уехала еще? Я хотела сама быть у тебя, –  сказала она, – нынче я получила письмо от Стивы.    

– Мы тоже получили депешу, – отвечала Анна,  оглядываясь, чтоб увидать Кити.    

– Он пишет, что не может понять, чего именно хочет  Алексей Александрович, но что он не уедет без ответа.    

– Я думала, у тебя есть кто-то. Можно прочесть письмо?    

– Да, Кити, – смутившись, сказала Долли, –  она в детской осталась. Она была очень больна.    

– Я слышала. Можно прочесть письмо?    

– Я сейчас принесу. Но он не отказывает; напротив,  Стива надеется, – сказала Долли, останавливаясь в дверях.    

– Я не надеюсь, да и не желаю, – сказала Анна.    

«Что ж это, Кити считает для себя унизительным встретиться  со мной? – думала Анна, оставшись одна. – Может быть, она и права. Но  не ей, той, которая была влюблена в Вронского, не ей показывать мне это, хотя  это и правда. Я знаю, что меня в моем положении не может принимать ни одна  порядочная женщина. Я знаю, что с той первой минуты я пожертвовала ему всем! И  вот награда! О, как я ненавижу его! И зачем я приехала сюда? Мне еще хуже, еще  тяжелее. – Она слышала из другой комнаты голоса переговаривавшихся  сестер. – И что ж я буду говорить теперь Долли? Утешать Кити тем, что я  несчастна, подчиняться ее покровительству? Нет, да и Долли ничего не поймет. И  мне нечего говорить ей. Интересно было бы только видеть Кити и показать ей, как  я всех и все презираю, как мне все равно теперь».    

Долли вошла с письмом. Анна прочла и молча передала его.    

– Я все это знала, – сказала она. – И это  меня нисколько не интересует.    

– Да отчего же? Я, напротив, надеюсь, – сказала  Долли, с любопытством глядя на Анну. Она никогда не видала ее в таком странном  раздраженном состоянии. – Ты когда едешь? – спросила она.    

Анна, сощурившись, смотрела пред собой и не отвечала ей.    

– Что ж Кити прячется от меня? – сказала она,  глядя на дверь и краснея.    

– Ах, какие пустяки! Она кормит, и у нее не ладится  дело, я ей советовала… Она очень рада. Она сейчас придет, – неловко, не  умея говорить неправду, говорила Долли. – Да вот и она.    

Узнав, что приехала Анна, Кити хотела не выходить; но Долли  уговорила ее. Собравшись с силами, Кити вышла и, краснея, подошла к ней и  подала руку.    

– Я очень рада, – сказала она дрожащим голосом.    

Кити была смущена тою борьбой, которая происходила в ней,  между враждебностью к этой дурной женщине и желанием быть снисходительною к  ней; но как только она увидала красивое, симпатичное лицо Анны, вся  враждебность тотчас же исчезла.    

– Я бы не удивилась, если бы вы и не хотели встретиться  со мною. Я ко всему привыкла. Вы были больны? Да, вы переменились, –  сказала Анна.    

Кити чувствовала, что Анна враждебно смотрит на нее. Она  объясняла эту враждебность неловким положением, в котором теперь чувствовала  себя пред ней прежде покровительствовавшая ей Анна, и ей стало жалко ее.    

Они поговорили про болезнь, про ребенка, про Стиву, но,  очевидно, ничто не интересовало Анну.    

– Я заехала проститься с тобой, – сказала она,  вставая.    

– Когда же вы едете?    

Но Анна опять, не отвечая, обратилась к Кити.    

– Да, я очень рада, что увидала вас, – сказала она  с улыбкой. – Я слышала о вас столько со всех сторон, даже от вашего мужа.  Он был у меня, и он мне очень понравился, – очевидно, с дурным намерением  прибавила она. – Где он?    

– Он в деревню поехал, – краснея, сказала Кити.    

– Кланяйтесь ему от меня, непременно кланяйтесь.    

– Непременно! – наивно повторила Кити,  соболезнующе глядя ей в глаза.    

– Так прощай, Долли! – И, поцеловав Долли и пожав  руку Кити, Анна поспешно вышла.    

– Все такая же и так же привлекательна. Очень  хороша! – сказала Кити, оставшись одна с сестрой. – Но что-то жалкое  есть в ней! Ужасно жалкое!    

– Нет, нынче в ней что-то особенное, – сказала  Долли. – Когда я ее провожала в передней, мне показалось, что она хочет  плакать.    

 XXIX    

     

Анна села в коляску в еще худшем состоянии, чем то, в каком  она была, уезжая из дома. К прежним мучениям присоединилось теперь чувство  оскорбления и отверженности, которое она ясно почувствовала при встрече с Кити.    

– Куда прикажете? Домой? – спросил Петр.    

– Да, домой, – сказала она, теперь и не думая о  том, куда она едет.    

«Как они, как на что-то страшное, непонятное и любопытное,  смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому? –  думала она, глядя на двух пешеходов. – Разве можно другому рассказывать  то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала.  Как бы она рада была моему несчастью! Она бы скрыла это; но главное чувство  было бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она  завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь!  Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует  и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если  б я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа… если бы  хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой, – подумала она о толстом,  румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и  приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся,  что он ошибся. – Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало,  как кто бы то ни было на свете знает меня. Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты,  как говорят французы. Вот им хочется этого грязного мороженого. Это они знают  наверное, – думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженика,  который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. –  Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити  так же: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы  ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин, coiffeur… Je  me fais coiffer par Тютькин…[278] Я  это скажу ему, когда он приедет, – подумала она и улыбнулась. Но в ту же  минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. – Да  и ничего смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот как  аккуратно крестится! – точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви,  этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг  друга, как эти извозчики, которые так злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет  меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда!»    

На этих мыслях, которые завлекли ее так, что она перестала  даже думать о своем положении, ее застала остановка у крыльца своего дома.  Увидав вышедшего ей навстречу швейцара, она только вспомнила, что посылала  записку и телеграмму.    

– Ответ есть? – спросила она.    

– Сейчас посмотрю, – отвечал швейцар и, взглянув  на конторке, достал и подал ей квадратный тонкий конверт телеграммы. «Я не могу  приехать раньше десяти часов. Вронский», – прочла она.    

– А посланный не возвращался?    

– Никак нет, – отвечал швейцар.    

«А, если так, то я знаю, что мне делать, – сказала она,  и, чувствуя поднимающийся в себе неопределенный гнев и потребность мести, она  взбежала наверх. – Я сама поеду к нему. Прежде чем навсегда уехать, я  скажу ему все. Никогда никого не ненавидела так, как этого человека!» – думала  она. Увидав его шляпу на вешалке, она содрогнулась от отвращения. Она не  соображала того, что его телеграмма была ответ на ее телеграмму и что он не  получал еще ее записки. Она представляла его себе теперь спокойно  разговаривающим с матерью и с Сорокиной и радующимся ее страданиям. «Да,  надобно ехать скорее», – сказала она себе, еще не зная, куда ехать. Ей  хотелось поскорее уйти от тех чувств, которые она испытывала в этом ужасном  доме. Прислуга, стены, вещи в этом доме – все вызывало в ней отвращение и злобу  и давило ее какою-то тяжестью.    

«Да, надо ехать на станцию железной дороги, а если нет, то  поехать туда и уличить его». Анна посмотрела в газетах расписание поездов.  Вечером отходит в восемь часов две минуты. «Да, я поспею». Она велела заложить  других лошадей и занялась укладкой в дорожную сумку необходимых на несколько  дней вещей. Она знала, что не вернется более сюда. Она смутно решила себе в  числе тех планов, которые приходили ей в голову, и то, что после того, что  произойдет там на станции или в именье графини, она поедет по Нижегородской  дороге до первого города и останется там.    

Обед стоял на столе; она подошла, понюхала хлеб и сыр и,  убедившись, что запах всего съестного ей противен, велела подавать коляску и  вышла. Дом уже бросал тень чрез всю улицу, и был ясный, еще теплый на солнце  вечер. И провожавшая ее с вещами Аннушка, и Петр, клавший вещи в коляску, и  кучер, очевидно недовольный, – все были противны ей и раздражали ее своими  словами и движениями.    

– Мне тебя не нужно, Петр.    

– А как же билет?    

– Ну, как хочешь, мне все равно, – с досадой  сказала она.    

Петр вскочил на козлы и, подбоченившись, приказал ехать на  вокзал.    

 XXX    

     

«Вот она опять! Опять я понимаю все», – сказала себе  Анна, как только коляска тронулась и, покачиваясь, загремела по мелкой  мостовой, и опять одно за другим стали сменяться впечатления.    

«Да, о чем я последнем так хорошо думала? – старалась  вспомнить она. – Тютькин, coiffeur? Нет, не то. Да, про то, что говорит  Яшвин: борьба за существование и ненависть – одно, что связывает людей. Нет, вы  напрасно едете, – мысленно обратилась она к компании в коляске четверней,  которая, очевидно, ехала веселиться за город. – И собака, которую вы  везете с собой, не поможет вам. От себя не уйдете». Кинув взгляд в ту сторону,  куда оборачивался Петр, она увидала полумертвопьяного фабричного с качающеюся  головой, которого вез куда-то городовой. «Вот этот – скорее, – подумала  она. – Мы с графом Вронским также не нашли этого удовольствия, хотя и  много ожидали от него». И Анна обратила теперь в первый раз тот яркий свет, при  котором она видела все, на свои отношения с ним, о которых прежде она избегала  думать. «Чего он искал во мне? Любви не столько, сколько удовлетворения  тщеславия». Она вспоминала его слова, выражение лица его, напоминающее покорную  лягавую собаку, в первое время их связи. И все теперь подтверждало это. «Да, в  нем было торжество тщеславного успеха. Разумеется, была и любовь, но бóльшая  доля была гордость успеха. Он хвастался мной. Теперь это прошло. Гордиться  нечем. Не гордиться, а стыдиться. Он взял от меня все, что мог, и теперь я не  нужна ему. Он тяготится мною и старается не быть в отношении меня бесчестным.  Он проговорился вчера – он хочет развода и женитьбы, чтобы сжечь свои корабли.  Он любит меня – но как? The zest is gone.[279] Этот  хочет всех удивить и очень доволен собой, – подумала она, глядя на  румяного приказчика, ехавшего на манежной лошади. – Да, того вкуса уж нет  для него во мне. Если я уеду от него, он в глубине души будет рад».    

Это было не предположение, – она ясно видела это в том  пронзительном свете, который открывал ей теперь смысл жизни и людских  отношений.    

«Моя любовь все делается страстнее и себялюбивее, а его все  гаснет и гаснет, и вот отчего мы расходимся, – продолжала она  думать. – И помочь этому нельзя. У меня все в нем одном, и я требую, чтоб  он весь больше и больше отдавался мне. А он все больше и больше хочет уйти от  меня. Мы именно шли навстречу до связи, а потом неудержимо расходимся в разные  стороны. И изменить этого нельзя. Он говорит мне, что я бессмысленно ревнива, и  я говорила себе, что я бессмысленно ревнива; но это неправда. Я не ревнива, а я  недовольна. Но… – Она открыла рот и переместилась в коляске от волнения,  возбужденного в ней пришедшею ей вдруг мыслью. – Если б я могла быть  чем-нибудь, кроме любовницы, страстно любящей одни его ласки; но я не могу и не  хочу быть ничем другим. И я этим желанием возбуждаю в нем отвращение, а он во  мне злобу, и это не может быть иначе. Разве я не знаю, что он не стал бы  обманывать меня, что он не имеет видов на Сорокину, что он не влюблен в Кити,  что он не изменит мне? Я все это знаю, но мне от этого не легче. Если он, не  любя меня, из долга  будет добр, нежен ко мне, а того не будет, чего я  хочу, – да это хуже в тысячу раз даже, чем злоба! Это – ад! А это-то и  есть. Он уж давно не любит меня. А где кончается любовь, там начинается  ненависть. Этих улиц я совсем не знаю. Горы какие-то, и все дома, дома… И в  домах все люди, люди… Сколько их, конца нет, и все ненавидят друг друга. Ну,  пусть я придумаю себе то, чего я хочу, чтобы быть счастливой. Ну? Я получаю  развод, Алексей Александрович отдает мне Сережу, и я выхожу замуж за  Вронского». Вспомнив об Алексее Александровиче, она тотчас с необыкновенною  живостью представила себе его, как живого, пред собой, с его кроткими, безжизненными,  потухшими глазами, синими жилами на белых руках, интонациями и треском пальцев,  и, вспомнив то чувство, которое было между ними и которое тоже называлось  любовью, вздрогнула от отвращения. «Ну, я получу развод и буду женой Вронского.  Что же, Кити перестанет так смотреть на меня, как она смотрела нынче? Нет. А  Сережа перестанет спрашивать или думать о моих двух мужьях? А между мною и  Вронским какое же я придумаю новое чувство? Возможно ли какое-нибудь не счастье  уже, а только не мученье? Нет и нет! – ответила она себе теперь без  малейшего колебания. – Невозможно! Мы жизнью расходимся, и я делаю его  несчастье, он мое, и переделать ни его, ни меня нельзя. Все попытки были  сделаны, винт свинтился. Да, нищая с ребенком. Она думает, что жалко ее. Разве  все мы не брошены на свет затем только, чтобы ненавидеть друг друга и потому  мучать себя и других? Гимназисты идут, смеются. Сережа? – вспомнила  она. – Я тоже думала, что любила его, и умилялась над своею нежностью. А  жила же я без него, променяла же его на другую любовь и не жаловалась на этот  промен, пока удовлетворялась той любовью». И она с отвращением вспоминала про  то, что называла той любовью. И ясность, с которою она видела теперь свою и  всех людей жизнь, радовала ее. «Так и я, и Петр, и кучер Федор, и этот купец, и  все те люди, которые живут там по Волге, куда приглашают эти объявления, и  везде, и всегда», – думала она, когда уже подъехала к низкому строению  Нижегородской станции и к ней навстречу выбежали артельщики.    

– Прикажете до Обираловки? – сказал Петр.    

Она совсем забыла, куда и зачем она ехала, и только с  большим усилием могла понять вопрос.    

– Да, – сказала она ему, подавая кошелек с  деньгами, и, взяв на руку маленький красный мешочек, вышла из коляски.    

Направляясь между толпой в залу первого класса, она  понемногу припоминала все подробности своего положения и те решения, между  которыми она колебалась. И опять то надежда, то отчаяние по старым наболевшим  местам стали растравлять раны ее измученного, страшно трепетавшего сердца. Сидя  на звездообразном диване в ожидании поезда, она, с отвращением глядя на  входивших и выходивших (все они были противны ей), думала то о том, как она  приедет на станцию, напишет ему записку и чтó она напишет ему, то о том, как он  теперь жалуется матери (не понимая ее страданий) на свое положение, и как она  войдет в комнату, и чтó она скажет ему. То она думала о том, как жизнь могла бы  быть еще счастлива, и как мучительно она любит и ненавидит его, и как страшно  бьется ее сердце.    

 XXXI    

     

Раздался звонок, прошли какие-то молодые мужчины, уродливые,  наглые и торопливые и вместе внимательные к тому впечатлению, которое они  производили; прошел и Петр через залу в своей ливрее и штиблетах, с тупым  животным лицом, и подошел к ней, чтобы проводить ее до вагона. Шумные мужчины  затихли, когда она проходила мимо их по платформе, и один что-то шепнул об ней  другому, разумеется что-нибудь гадкое. Она поднялась на высокую ступеньку и  села одна в купе на пружинный испачканный, когда-то белый диван. Мешок,  вздрогнув на пружинах, улегся. Петр с дурацкой улыбкой приподнял у окна в знак  прощания свою шляпу с галуном, наглый кондуктор захлопнул дверь и щеколду.  Дама, уродливая, с турнюром (Анна мысленно раздела эту женщину и ужаснулась на  ее безобразие), и девочка, ненатурально смеясь, пробежали внизу.    

– У Катерины Андреевны, все у нее, ma tante![280] – прокричала девочка.    

«Девочка – и та изуродована и кривляется», – подумала  Анна. Чтобы не видать никого, она быстро встала и села к противоположному окну  в пустом вагоне. Испачканный уродливый мужик в фуражке, из-под которой торчали  спутанные волосы, прошел мимо этого окна, нагибаясь к колесам вагона. «Что-то  знакомое в этом безобразном мужике», – подумала Анна. И, вспомнив свой  сон, она, дрожа от страха, отошла к противоположной двери. Кондуктор отворял  дверь, впуская мужа с женой.    

– Вам выйти угодно?    

Анна не ответила. Кондуктор и входившие не заметили под  вуалем ужаса на ее лице. Она вернулась в свой угол и села. Чета села с  противоположной стороны, внимательно, но скрытно оглядывая ее платье. И муж, и  жена казались отвратительны Анне. Муж спросил: позволит ли она курить, очевидно  не для того, чтобы курить, но чтобы заговорить с нею. Получив ее согласие, он  заговорил с женой по-французски о том, что ему еще менее, чем курить, нужно  было говорить. Они говорили, притворяясь, глупости, только для того, чтобы она  слыхала. Анна ясно видела, как они надоели друг другу и как ненавидят друг  друга. И нельзя было не ненавидеть таких жалких уродов.    

Послышался второй звонок и вслед за ним продвиженье багажа,  шум, крик и смех. Анне было так ясно, что никому нечему было радоваться, что  этот смех раздражил ее до боли, и ей хотелось заткнуть уши, чтобы не слыхать  его. Наконец прозвенел третий звонок, раздался свисток, визг паровика,  рванулась цепь, и муж перекрестился. «Интересно бы спросить у него, что он  подразумевает под этим», – с злобой взглянув на него, подумала Анна. Она  смотрела мимо дамы в окно на точно как будто катившихся назад людей,  провожавших поезд и стоявших на платформе. Равномерно вздрагивая на стычках  рельсов, вагон, в котором сидела Анна, прокатился мимо платформы, каменной  стены, диска, мимо других вагонов; колеса плавнее и маслянее, с легким звоном  зазвучали по рельсам, окно осветилось ярким вечерним солнцем, и ветерок заиграл  занавеской. Анна забыла о своих соседях в вагоне и, на легкой качке езды вдыхая  в себя свежий воздух, опять стала думать.    

«Да, на чем я остановилась? На том, что я не могу придумать  положения, в котором жизнь не была бы мученьем, что все мы созданы затем, чтобы  мучаться, и что мы все знаем это и все придумываем средства, как бы обмануть  себя. А когда видишь правду, что же делать?»    

– На то дан человеку разум, чтобы избавиться от того,  что его беспокоит, – сказала по-французски дама, очевидно довольная своею  фразой и гримасничая языком.    

Эти слова как будто ответили на мысль Анны.    

«Избавиться от того, что беспокоит», – повторяла Анна.  И, взглянув на краснощекого мужа и худую жену, она поняла, что болезненная жена  считает себя непонятою женщиной и муж обманывает ее и поддерживает в ней это  мнение о себе. Анна как будто видела их историю и все закоулки их души,  перенеся свет на них. Но интересного тут ничего не было, и она продолжала свою  мысль.    

«Да, очень беспокоит меня, и на то дан разум, чтоб  избавиться; стало быть, надо избавиться. Отчего же не потушить свечу, когда  смотреть больше не на что, когда гадко смотреть на все это? Но как? Зачем этот  кондуктор пробежал по жердочке, зачем они кричат, эти молодые люди в том  вагоне? Зачем они говорят, зачем они смеются? Все неправда, все ложь, все  обман, все зло!..»    

Когда поезд подошел к станции, Анна вышла в толпе других  пассажиров и, как от прокаженных, сторонясь от них, остановилась на платформе,  стараясь вспомнить, зачем она сюда приехала и что намерена была делать. Все,  что ей казалось возможно прежде, теперь так трудно было сообразить, особенно в  шумящей толпе всех этих безобразных людей, не оставлявших ее в покое. То  артельщики подбегали к ней, предлагая ей свои услуги; то молодые люди, стуча  каблуками по доскам платформы и громко разговаривая, оглядывали ее, то  встречные сторонились не в ту сторону. Вспомнив, что она хотела ехать дальше,  если нет ответа, она остановила одного артельщика и спросила, нет ли тут кучера  с запиской к графу Вронскому.    

– Граф Вронский? От них сейчас тут были. Встречали  княгиню Сорокину с дочерью. А кучер какой из себя?    

В то время как она говорила с артельщиком, кучер Михайла,  румяный, веселый, в синей щегольской поддевке и цепочке, очевидно гордый тем,  что он так хорошо исполнил поручение, подошел к ней и подал записку. Она  распечатала, и сердце ее сжалось еще прежде, чем она прочла.    

«Очень жалею, что записка не застала меня. Я буду в десять  часов», – небрежным почерком писал Вронский.    

«Так! Я этого ждала!» – сказала она себе с злою усмешкой.    

– Хорошо, так поезжай домой, – тихо проговорила  она, обращаясь к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца  мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», – подумала она,  обращаясь с угрозой не к нему, не к самой себе, а к тому, кто заставлял ее мучаться,  и пошла по платформе мимо станции.    

Две горничные, ходившие по платформе, загнули назад головы,  глядя на нее, что-то соображая вслух о ее туалете: «Настоящие», – сказали  они о кружеве, которое было на ней. Молодые люди не оставляли ее в покое. Они опять,  заглядывая ей в лицо и со смехом крича что-то ненатуральным голосом, прошли  мимо. Начальник станции, проходя, спросил, едет ли она. Мальчик, продавец  квасу, не спускал с нее глаз. «Боже мой, куда мне?» – все дальше и дальше уходя  по платформе, думала она. У конца она остановилась. Дамы и дети, встретившие  господина в очках и громко смеявшиеся и говорившие, замолкли, оглядывая ее,  когда она поравнялась с ними. Она ускорила шаг и отошла от них к краю  платформы. Подходил товарный поезд. Платформа затряслась, и ей показалось, что  она едет опять.    

И вдруг, вспомнив о раздавленном человеке в день ее первой  встречи с Вронским, она поняла, чтó ей надо делать. Быстрым, легким шагом  спустившись по ступенькам, которые шли от водокачки к рельсам, она остановилась  подле вплоть мимо ее проходящего поезда. Она смотрела на низ вагонов, на винты  и цепи и на высокие чугунные колеса медленно катившегося первого вагона и  глазомером старалась определить середину между передними и задними колесами и  ту минуту, когда середина эта будет против нее.    

«Туда! – говорила она себе, глядя в тень вагона, на  смешанный с углем песок, которым были засыпаны шпалы, – туда, на самую  середину, и я накажу его и избавлюсь от всех и от себя».    

Она хотела упасть под поравнявшийся с ней серединою первый  вагон. Но красный мешочек, который она стала снимать с руки, задержал ее, и  было уже поздно: середина миновала ее. Надо было ждать следующего вагона.  Чувство, подобное тому, которое она испытывала, когда, купаясь, готовилась  войти в воду, охватило ее, и она перекрестилась. Привычный жест крестного  знамения вызвал в душе ее целый ряд девичьих и детских воспоминаний, и вдруг  мрак, покрывавший для нее все, разорвался, и жизнь предстала ей на мгновение со  всеми ее светлыми прошедшими радостями. Но она не спускала глаз с колес  подходящего второго вагона. И ровно в ту минуту, как середина между колесами  поравнялась с нею, она откинула красный мешочек и, вжав в плечи голову, упала  под вагон на руки и легким движением, как бы готовясь тотчас же встать, опустилась  на колена. И в то же мгновение она ужаснулась тому, что делала. «Где я? Что я  делаю? Зачем?» Она хотела подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое  толкнуло ее в голову и потащило за спину. «Господи, прости мне все!» –  проговорила она, чувствуя невозможность борьбы. Мужичок, приговаривая что-то,  работал над железом. И свеча, при которой она читала исполненную тревог,  обманов, горя и зла книгу, вспыхнула более ярким, чем когда-нибудь, светом,  осветила ей все то, что прежде было во мраке, затрещала, стала меркнуть и  навсегда потухла.    

     

 Часть восьмая    

     

I    

     

Прошло почти два месяца. Была уже половина жаркого лета, а  Сергей Иванович только теперь собрался выехать из Москвы.    

В жизни Сергея Ивановича происходили за это время свои  события. Уже с год тому назад была кончена его книга, плод шестилетнего труда,  озаглавленная: «Опыт обзора основ и форм государственности в Европе и в  России» . Некоторые отделы этой книги и введение были печатаемы в  повременных изданиях, и другие части были читаны Сергеем Ивановичем людям  своего круга, так что мысли этого сочинения не могли быть уже совершенной  новостью для публики; но все-таки Сергей Иванович ожидал, что книга его  появлением своим должна будет произвести серьезное впечатление на общество и  если не переворот в науке, то во всяком случае сильное волнение в ученом мире.    

Книга эта после тщательной отделки была издана в прошлом  году и разослана книгопродавцам.    

Ни у кого не спрашивая о ней, неохотно и  притворно-равнодушно отвечая на вопросы своих друзей о том, как идет его книга,  не спрашивая даже у книгопродавцев, как покупается она, Сергей Иванович зорко,  с напряженным вниманием следил за тем первым впечатлением, какое произведет его  книга в обществе и в литературе.    

Но прошла неделя, другая, третья, и в обществе не было  заметно никакого впечатления; друзья его, специалисты и ученые, иногда,  очевидно из учтивости, заговаривали о ней. Остальные же его знакомые, не  интересуясь книгой ученого содержания, вовсе не говорили с ним о ней. И в  обществе, в особенности теперь занятом другим, было совершенное равнодушие. В  литературе тоже в продолжение месяца не было ни слова о книге.    

Сергей Иванович рассчитывал до подробности время, нужное на  написание рецензии, но прошел месяц, другой, было то же молчание.    

Только в «Северном жуке»  в шуточном фельетоне о  певце Драбанти, спавшем с голоса, было кстати сказано несколько презрительных  слов о книге Кознышева, показывавших, что книга эта уже давно осуждена всеми и  предана на всеобщее посмеяние.    

Наконец на третий месяц в серьезном журнале появилась  критическая статья. Сергей Иванович знал и автора статьи. Он встретил его раз у  Голубцова.    

Автор статьи был очень молодой и больной фельетонист, очень  бойкий как писатель, но чрезвычайно мало образованный и робкий в отношениях  личных.    

Несмотря на совершенное презрение свое к автору, Сергей  Иванович с совершенным уважением приступил к чтению статьи. Статья была ужасна.    

Очевидно, нарочно фельетонист понял всю книгу так, как  невозможно было понять ее. Но он так ловко подобрал выписки, что для тех, которые  не читали книги (а очевидно, почти никто не читал ее), совершенно было ясно,  что вся книга была не что иное, как набор высокопарных слов, да еще некстати  употребленных (что показывали вопросительные знаки), и что автор книги был  человек совершенно невежественный. И все это было так остроумно, что Сергей  Иванович сам бы не отказался от такого остроумия; но это-то было ужасно.    

Несмотря на совершенную добросовестность, с которою Сергей  Иванович проверял справедливость доводов рецензента, он ни на минуту не  остановился на недостатках и ошибках, которые были осмеиваемы, – было  слишком очевидно, что все это подобрано нарочно, – но тотчас же невольно  он до малейших подробностей стал вспоминать свою встречу и разговор с автором  статьи.    

«Не обидел ли я его чем-нибудь?» – спрашивал себя Сергей  Иванович.    

И, вспомнив, как он при встрече поправил этого молодого  человека в выказывавшем его невежество слове, Сергей Иванович нашел объяснение  смысла статьи.    

После этой статьи наступило мертвое, и печатное и изустное,  молчание о книге, и Сергей Иванович видел, что его шестилетнее произведение,  выработанное с такою любовью и трудом, прошло бесследно.    

Положение Сергея Ивановича было еще тяжелее оттого, что,  окончив книгу, он не имел более кабинетной работы, занимавшей прежде бóльшую  часть его времени.    

Сергей Иванович был умен, образован, здоров, деятелен и не  знал, куда употребить всю свою деятельность. Разговоры в гостиных, съездах,  собраниях, комитетах, везде, где можно было говорить, занимали часть его  времени; но он, давнишний городской житель, не позволял себе уходить всему в  разговоры, как это делал его неопытный брат, когда бывал в Москве; оставалось  еще много досуга и умственных сил.    

На его счастье, в это самое тяжелое для него по причине  неудачи его книги время на смену вопросов иноверцев, американских друзей[281], самарского голода[282], выставки, спиритизма  стал славянский вопрос[283],  прежде только тлевшийся в обществе, и Сергей Иванович, и прежде бывший одним из  возбудителей этого вопроса, весь отдался ему.    

В среде людей, к которым принадлежал Сергей Иванович, в это  время ни о чем другом не говорили и не писали, как о славянском вопросе и  сербской войне. Все то, что делает обыкновенно праздная толпа, убивая время,  делалось теперь в пользу славян. Балы, концерты, обеды, спичи, дамские наряды,  пиво, трактиры – все свидетельствовало о сочувствии к славянам.    

Со многим из того, что говорили и писали по этому случаю,  Сергей Иванович был не согласен в подробностях. Он видел, что славянский вопрос  сделался одним из тех модных увлечений, которые всегда, сменяя одно другое,  служат обществу предметом занятия; видел и то, что много было людей, с  корыстными, тщеславными целями, занимавшихся этим делом. Он признавал, что  газеты печатали много ненужного и преувеличенного, с одною целью – обратить на  себя внимание и перекричать других. Он видел, что при этом общем подъеме  общества выскочили вперед и кричали громче других все неудавшиеся и обиженные:  главнокомандующие без армий, министры без министерств, журналисты без журналов,  начальники партий без партизанов. Он видел, что много тут было легкомысленного  и смешного; но он видел и признавал несомненный, все разраставшийся энтузиазм,  соединивший в одно все классы общества, которому нельзя было не сочувствовать.  Резня единоверцев и братьев славян вызвала сочувствие к страдающим и  негодование к притеснителям. И геройство сербов и черногорцев, борющихся за  великое дело, породило во всем народе желание помочь своим братьям уже не  словом, а делом.    

Но притом было другое, радостное для Сергея Ивановича явление:  это было проявление общественного мнения. Общество определенно выразило свое  желание. Народная душа получила выражение, как говорил Сергей Иванович. И чем  более он занимался этим делом, тем очевиднее ему казалось, что это было дело,  долженствующее получить громадные размеры, составить эпоху.    

Он посвятил всего себя на служение этому великому делу и  забыл думать о своей книге.    

Все время его теперь было занято, так что он не успевал  отвечать на все обращаемые к нему письма и требования.    

Проработав всю весну и часть лета, он только в июле месяце  собрался поехать в деревню к брату.    

Он ехал и отдохнуть на две недели и в самой святая святых  народа, в деревенской глуши, насладиться видом того поднятия народного духа, в  котором он и все столичные и городские жители были вполне убеждены. Катавасов,  давно собиравшийся исполнить данное Левину обещание побывать у него, поехал с  ним вместе.    

 II    

     

Едва Сергей Иванович с Катавасовым успели подъехать к  особенно оживленной нынче народом станции Курской железной дороги и, выйдя из  кареты, осмотреть подъезжавшего сзади с вещами лакея, как подъехали и  добровольцы[284] на  четырех извозчиках. Дамы с букетами встретили их и в сопровождении хлынувшей за  ними толпы вошли в станцию.    

Одна из дам, встречавших добровольцев, выходя из залы,  обратилась к Сергею Ивановичу.    

– Вы тоже приехали проводить? – спросила она  по-французски.    

– Нет, я сам еду, княгиня. Отдохнуть к брату. А вы  всегда провожаете? – с чуть заметной улыбкой сказал Сергей Иванович.    

– Да нельзя же! – отвечала княгиня. – Правда,  что от нас отправлено уже восемьсот? Мне не верил Мальвинский.    

– Больше восьмисот. Если считать тех, которые  отправлены не прямо из Москвы, уже более тысячи, – сказал Сергей Иваныч.    

– Ну вот. Я и говорила! – радостно подхватила  дама. – И ведь правда, что пожертвований теперь около миллиона?    

– Больше, княгиня.    

– А какова нынешняя телеграмма? Опять разбили турок.    

– Да, я читал, – отвечал Сергей Иваныч. Они  говорили о последней телеграмме, подтверждавшей то, что три дня сряду турки  были разбиты на всех пунктах и бежали и что назавтра ожидалось решительное  сражение.    

– Ах, да, знаете, один молодой человек, прекрасный,  просился. Не знаю, почему сделали затруднение. Я хотела просить вас, я его  знаю, напишите, пожалуйста, записку. Он от графини Лидии Ивановны прислан.    

Расспросив подробности, которые знала княгиня о просившемся  молодом человеке, Сергей Иванович, пройдя в первый класс, написал записку к  тому, от кого это зависело, и передал княгине.    

– Вы знаете, граф Вронский, известный… едет с этим  поездом, – сказала княгиня с торжествующею и многозначительною улыбкой,  когда он опять нашел ее и передал ей записку.    

– Я слышал, что он едет, но не знал когда. С этим  поездом?    

– Я видела его. Он здесь; одна мать провожает его.  Все-таки это – лучшее, что он мог сделать.    

– О да, разумеется.    

В то время как они говорили, толпа хлынула мимо них к  обеденному столу. Они тоже подвинулись и услыхали громкий голос одного  господина, который с бокалом в руке говорил речь добровольцам. «Послужить за  веру, за человечество, за братьев наших, – все возвышая голос, говорил  господин. – На великое дело благословляет вас матушка Москва. Живио  !» – громко и слезно заключил он.    

Все закричали живио ! и еще новая толпа хлынула  в залу и чуть не сбила с ног княгиню.    

– А! княгиня, каково! – сияя радостной улыбкой,  сказал Степан Аркадьич, вдруг появившийся в середине толпы. – Не правда  ли, славно, тепло сказал? Браво! И Сергей Иваныч! Вот вы бы сказали от себя так  – несколько слов, знаете, ободрение; вы так это хорошо, – прибавил он с  нежной, уважительной и осторожной улыбкой, слегка за руку подвигая Сергея  Ивановича.    

– Нет, я еду сейчас.    

– Куда?    

– В деревню, к брату, – отвечал Сергей Иванович.    

– Так вы жену мою увидите. Я писал ей, но вы прежде  увидите; пожалуйста, скажите, что меня видели и что all right.[285] Она поймет. А впрочем, скажите ей, будьте  добры, что я назначен членом комиссии соединенного… Ну, да она поймет! Знаете,  les petites misères de la vie humaine,[286] –  как бы извиняясь, обратился он к княгине. – А Мягкая-то, не Лиза, а Бибиш,  посылает-таки тысячу ружей и двенадцать сестер. Я вам говорил?    

– Да, я слышал, – неохотно отвечал Кознышев.    

– А жаль, что вы уезжаете, – сказал Степан  Аркадьич. – Завтра мы даем обед двум отъезжающим – Димер-Бартнянский из  Петербурга и наш Веселовский, Гриша. Оба едут. Веселовский недавно женился. Вот  молодец! Не правда ли, княгиня? – обратился он к даме.    

Княгиня, не отвечая, посмотрела на Кознышева. Но то, что  Сергей Иваныч и княгиня как будто желали отделаться от него, нисколько не  смущало Степана Аркадьича. Он, улыбаясь, смотрел то на перо шляпы княгини, то  по сторонам, как будто припоминая что-то. Увидав проходившую даму с кружкой, он  подозвал ее к себе и положил пятирублевую бумажку.    

– Не могу видеть этих кружек спокойно, пока у меня есть  деньги, – сказал он. – А какова нынешняя депеша? Молодцы черногорцы!    

– Что вы говорите! – вскрикнул он, когда княгиня  сказала ему, что Вронский едет в этом поезде. На мгновение лицо Степана  Аркадьича выразило грусть, но через минуту, когда, слегка подрагивая на каждой  ноге и расправляя бакенбарды, он вошел в комнату, где был Вронский, Степан  Аркадьич уже вполне забыл свои отчаянные рыдания над трупом сестры и видел в  Вронском только героя и старого приятеля.    

– Со всеми его недостатками нельзя не отдать ему  справедливости, – сказала княгиня Сергею Ивановичу, как только Облонский  отошел от них. – Вот именно вполне русская, славянская натура! Только я  боюсь, что Вронскому будет неприятно его видеть. Как ни говорите, меня трогает  судьба этого человека. Поговорите с ним дорогой, – сказала княгиня.    

– Да, может быть, если придется.    

– Я никогда не любила его. Но это выкупает многое. Он  не только едет сам, но эскадрон ведет на свой счет.    

– Да, я слышал.    

Послышался звонок. Все затолпились к дверям.    

– Вот он! – проговорила княгиня, указывая на  Вронского, в длинном пальто и с широкими полями черной шляпе шедшего под руку с  матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.    

Вронский, нахмурившись, смотрел перед собою, как будто не  слыша того, что говорит Степан Аркадьич.    

Вероятно, по указанию Облонского он оглянулся в ту сторону,  где стояли княгиня и Сергей Иванович, и молча приподнял шляпу. Постаревшее и  выражавшее страдание лицо его казалось окаменелым.    

Выйдя на платформу, Вронский молча, пропустив мать, скрылся  в отделении вагона.    

На платформе раздалось Боже, царя храни , потом  крики: ура!  иживио!  Один из добровольцев, высокий, очень  молодой человек с ввалившеюся грудью, особенно заметно кланялся, махая над  головой войлочною шляпой и букетом. За ним высовывались, кланяясь тоже, два офицера  и пожилой человек с большой бородой, в засаленной фуражке.    

 III    

     

Простившись с княгиней, Сергей Иваныч вместе с подошедшим  Катавасовым вошел в битком набитый вагон, и поезд тронулся.    

На Царицынской станции поезд был встречен стройным хором  молодых людей, певших: «Славься». Опять добровольцы кланялись и высовывались,  но Сергей Иванович не обращал на них внимания; он столько имел дел с  добровольцами, что уже знал их общий тип, и это не интересовало его. Катавасов  же, за своими учеными занятиями не имевший случая наблюдать добровольцев, очень  интересовался ими и расспрашивал про них Сергея Ивановича.    

Сергей Иванович посоветовал ему пройти во второй класс  поговорить самому с ними. На следующей станции Катавасов исполнил этот совет.    

На первой остановке он перешел во второй класс и  познакомился с добровольцами. Они сидели в углу вагона, громко разговаривая и,  очевидно, зная, что внимание пассажиров и вошедшего Катавасова обращено на них.  Громче всех говорил высокий со впалою грудью юноша. Он, очевидно, был пьян и  рассказывал про какую-то случившуюся в их заведении историю. Против него сидел  уже немолодой офицер в австрийской военной фуфайке гвардейского мундира. Он,  улыбаясь, слушал рассказчика и останавливал его. Третий, в артиллерийском  мундире, сидел на чемодане подле них. Четвертый спал.    

Вступив в разговор с юношей, Катавасов узнал, что это был  богатый московский купец, промотавший большое состояние до двадцати двух лет.  Он не понравился Катавасову тем, что был изнежен, избалован и слаб здоровьем;  он, очевидно, был уверен, в особенности теперь, выпив, что он совершает  геройский поступок, и хвастался самым неприятным образом.    

Другой, отставной офицер, тоже произвел неприятное  впечатление на Катавасова. Это был, как видно, человек, попробовавший всего. Он  был и на железной дороге, и управляющим, и сам заводил фабрики, и говорил обо  всем, без всякой надобности и невпопад употребляя ученые слова.    

Третий, артиллерист, напротив, очень понравился Катавасову.  Это был скромный, тихий человек, очевидно преклонявшийся пред знанием  отставного гвардейца и пред геройским самопожертвованием купца и сам о себе  ничего не говоривший. Когда Катавасов спросил его, что его побудило ехать в  Сербию, он скромно отвечал:    

– Да что ж, все едут. Надо тоже помочь и сербам. Жалко.    

– Да, в особенности ваших артиллеристов там  мало, – сказал Катавасов.    

– Я ведь недолго служил в артиллерии; может, и в пехоту  или в кавалерию назначат.    

– Как же в пехоту, когда нуждаются в артиллеристах  более всего? – сказал Катавасов, соображая по годам артиллериста, что он  должен быть уже в значительном чине.    

– Я не много служил в артиллерии, я юнкером в  отставке, – сказал он и начал объяснять, почему он не выдержал экзамена.    

Все это вместе произвело на Катавасова неприятное  впечатление, и когда добровольцы вышли на станцию выпить, Катавасов хотел в  разговоре с кем-нибудь поверить свое невыгодное впечатление. Один проезжающий  старичок в военном пальто все время прислушивался к разговору Катавасова с  добровольцами. Оставшись с ним один на один, Катавасов обратился к нему.    

– Да, какое разнообразие положений всех этих людей,  отправляющихся туда, – неопределенно сказал Катавасов, желая высказать  свое мнение и вместе с тем выведать мнение старичка.    

Старичок был военный, делавший две кампании. Он знал, что  такое военный человек, и, по виду и разговору этих господ, по ухарству, с  которым они прикладывались к фляжке дорогой, он считал их за плохих военных.  Кроме того, он был житель уездного города, и ему хотелось рассказать, как из  его города пошел один солдат бессрочный, пьяница и вор, которого никто уже не  брал в работники. Но, по опыту зная, что при теперешнем настроении общества  опасно высказывать мнение, противное общему, и в особенности осуждать  добровольцев, он тоже высматривал Катавасова.    

– Что ж, там нужны люди. Говорят, сербские офицеры  никуда не годятся.    

– О, да, а эти будут лихие, – сказал Катавасов,  смеясь глазами. И они заговорили о последней военной новости, и оба друг перед  другом скрыли свое недоумение о том, с кем назавтра ожидается сражение, когда  турки, по последнему известию, разбиты на всех пунктах. И так, оба не высказав  своего мнения, они разошлись.    

Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой,  рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых  оказывалось, что они были отличные ребята.    

На большой станции в городе опять пение и крики встретили  добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы  поднесли букеты добровольцам и пошли за ними в буфет; но все это было уже  гораздо слабее и меньше, чем в Москве.    

 IV    

     

Во время остановки в губернском городе Сергей Иванович не  пошел в буфет, а стал ходить взад и вперед по платформе.    

Проходя в первый раз мимо отделения Вронского, он заметил,  что окно было задернуто. Но, проходя в другой раз, он увидал у окна старую  графиню. Она подозвала к себе Кознышева.    

– Вот еду, провожаю его до Курска, – сказала она.    

– Да, я слышал, – сказал Сергей Иванович,  останавливаясь у ее окна и заглядывая в него. – Какая прекрасная черта с  его стороны! – прибавил он, заметив, что Вронского в отделении не было.    

– Да после его несчастия что ж ему было делать?    

– Какое ужасное событие! – сказал Сергей Иванович.    

– Ах, что я пережила! Да заходите… Ах, что я  пережила! – повторила она, когда Сергей Иванович вошел и сел с ней рядом  на диване. – Этого нельзя себе представить! Шесть недель он не говорил ни  с кем и ел только тогда, когда я умоляла его. И ни одной минуты нельзя было  оставить его одного. Мы отобрали все, чем он мог убить себя; мы жили в нижнем  этаже, но нельзя было ничего предвидеть. Ведь вы знаете, он уже стрелялся раз  из-за нее же, – сказала она, и брови старушки нахмурились при этом  воспоминании. – Да, она кончила, как и должна была кончить такая женщина.  Даже смерть она выбрала подлую, низкую.    

– Не нам судить, графиня, – со вздохом сказал  Сергей Иванович, – но я понимаю, как для вас это было тяжело.    

– Ах, не говорите! Я жила у себя в именье, и он был у  меня. Приносят записку. Он написал ответ и отослал. Мы ничего не знали, что она  тут же была на станции. Вечером, я только ушла к себе, мне моя Мери говорит,  что на станции дама бросилась под поезд. Меня как что-то ударило! Я поняла, что  это была она. Первое, что я сказала: не говорить ему. Но они уж сказали ему.  Кучер его там был и все видел. Когда я прибежала в его комнату, он был уже не  свой – страшно было смотреть на него. Он ни слова не сказал и поскакал туда. Уж  я не знаю, что там было, но его привезли как мертвого. Я бы не узнала его.  Prostration complète,[287] говорил  доктор. Потом началось почти бешенство.    

– Ах, что говорить! – сказала графиня, махнув  рукой. – Ужасное время! Нет, как ни говорите, дурная женщина. Ну, что это  за страсти какие-то отчаянные. Это все что-то особенное доказать. Вот она и  доказала. Себя погубила и двух прекрасных людей – своего мужа и моего несчастного  сына.    

– А что ее муж? – спросил Сергей Иванович.    

– Он взял ее дочь. Алеша в первое время на все был  согласен. Но теперь его ужасно мучает, что он отдал чужому человеку свою дочь.  Но взять назад слово он не может. Каренин приезжал на похороны. Но мы  старались, чтоб он не встретился с Алешей. Для него, для мужа, это все-таки  легче. Она развязала его. Но бедный сын мой отдался весь ей. Бросил все –  карьеру, меня, и тут-то она еще не пожалела его, а нарочно убила его совсем.  Нет, как ни говорите, самая смерть ее – смерть гадкой женщины без религии.  Прости меня Бог, но я не могу не ненавидеть память ее, глядя на погибель сына.    

– Но теперь как он?    

– Это Бог нам помог – эта сербская война. Я старый  человек, ничего в этом не понимаю, но ему Бог это послал. Разумеется, мне, как  матери, страшно; и главное, говорят, ce n’est pas très bien vu а  Pétersbourg.[288] Но  что же делать! Одно это могло его поднять. Яшвин – его приятель – он все  проиграл и собрался в Сербию. Он заехал к нему и уговорил его. Теперь это  занимает его. Вы, пожалуйста, поговорите с ним, мне хочется его развлечь. Он  так грустен. Да на беду еще у него зубы разболелись. А вам он будет очень рад.  Пожалуйста, поговорите с ним, он ходит с этой стороны.    

Сергей Иванович сказал, что он очень рад, и перешел на  другую сторону поезда.    

 V    

     

В косой вечерней тени кулей, наваленных на платформе,  Вронский в своем длинном пальто и надвинутой шляпе, с руками в карманах, ходил,  как зверь в клетке, на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу,  когда он подходил, показалось, что Вронский его видит, но притворяется  невидящим. Сергею Ивановичу это было все равно. Он стоял выше всяких личных  счетов с Вронским.    

В эту минуту Вронский в глазах Сергея Ивановича был важный  деятель для великого дела, и Кознышев считал своим долгом поощрить его и  одобрить. Он подошел к нему.    

Вронский остановился, вгляделся, узнал и, сделав несколько  шагов навстречу Сергею Ивановичу, крепко-крепко пожал его руку.    

– Может быть, вы и не желали со мной видеться, –  сказал Сергей Иваныч, – но не могу ли я вам быть полезным?    

– Ни с кем мне не может быть так мало неприятно  видеться, как с вами, – сказал Вронский. – Извините меня. Приятного в  жизни мне нет.    

– Я понимаю и хотел предложить вам свои услуги, –  сказал Сергей Иванович, вглядываясь в очевидно страдающее лицо  Вронского. – Не нужно ли вам письмо к Ристичу, к Милану[289]?    

– О нет! – как будто с трудом понимая, сказал  Вронский. – Если вам все равно, то будемте ходить. В вагонах такая духота.  Письмо? Нет, благодарю вас; для того чтоб умереть, не нужно рекомендаций. Нешто  к туркам… – сказал он, улыбнувшись одним ртом. Глаза продолжали иметь  сердито-страдающее выражение.    

– Да, но вам, может быть, легче вступить в сношения,  которые все-таки необходимы, с человеком приготовленным. Впрочем, как хотите. Я  очень рад был услышать о вашем решении. И так уж столько нападков на  добровольцев, что такой человек, как вы, поднимает их в общественном мнении.    

– Я, как человек, – сказал Вронский, – тем  хорош, что жизнь для меня ничего не стоит. А что физической энергии во мне довольно,  чтобы врубиться в каре и смять или лечь, – это я знаю. Я рад тому, что  есть за что отдать мою жизнь, которая мне не то что не нужна, но постыла.  Кому-нибудь пригодится. – И он сделал нетерпеливое движение скулой от  неперестающей, ноющей боли зуба, мешавшей ему даже говорить с тем выражением, с  которым он хотел.    

– Вы возродитесь, предсказываю вам, – сказал  Сергей Иванович, чувствуя себя тронутым. – Избавление своих братьев от ига  есть цель, достойная и смерти и жизни. Дай вам Бог успеха внешнего – и внутреннего  мира, – прибавил он и протянул руку.    

Вронский крепко пожал протянутую руку Сергея Ивановича.    

– Да, как орудие, я могу годиться на что-нибудь. Но,  как человек, я – развалина, – с расстановкой проговорил он.    

Щемящая боль крепкого зуба, наполнявшая слюною его рот,  мешала ему говорить. Он замолк, вглядываясь в колеса медленно и гладко  подкатывавшегося по рельсам тендера.    

И вдруг совершенно другая, не боль, а общая мучительная  внутренняя неловкость заставила его забыть на мгновение боль зуба. При взгляде  на тендер и на рельсы, под влиянием разговора с знакомым, с которым он не  встречался после своего несчастия, ему вдруг вспомнилась она , то есть  то, что оставалось еще от нее, когда он, как сумасшедший, вбежал в казарму  железнодорожной станции: на столе казармы бесстыдно растянутое посреди чужих  окровавленное тело, еще полное недавней жизни; закинутая назад уцелевшая голова  с своими тяжелыми косами и вьющимися волосами на висках, и на прелестном лице,  с полуоткрытым румяным ртом, застывшее странное, жалкое в губах и ужасное в  остановившихся незакрытых глазах, выражение, как бы словами выговаривавшее то  страшное слово – о том, что он раскается, – которое она во время ссоры  сказала ему.    

И он старался вспомнить ее такою, какою она была тогда,  когда он в первый раз встретил ее тоже на станции, таинственною, прелестной,  любящею, ищущею и дающею счастье, а не жестоко-мстительною, какою она  вспоминалась ему в последнюю минуту. Он старался вспоминать лучшие минуты с  нею, но эти минуты были навсегда отравлены. Он помнил ее только торжествующую,  свершившуюся угрозу никому не нужного, но неизгладимого раскаяния. Он перестал  чувствовать боль зуба, и рыдания искривили его лицо.    

Пройдя молча два раза подле кулей и овладев собой, он  спокойно обратился к Сергею Ивановичу:    

– Вы не имели телеграммы после вчерашней? Да, разбиты в  третий раз, но назавтра ожидается решительное сражение.    

И, поговорив еще о провозглашении королем Милана и об  огромных последствиях, которые это может иметь, они разошлись по своим вагонам  после второго звонка.    

 VI    

     

Не зная, когда ему можно будет выехать из Москвы, Сергей  Иванович не телеграфировал брату, чтобы высылать за ним. Левина не было дома,  когда Катавасов и Сергей Иванович на тарантасике, взятом на станции,  запыленные, как арапы, в двенадцатом часу дня подъехали к крыльцу покровского  дома. Кити, сидевшая на балконе с отцом и сестрой, узнала деверя и сбежала вниз  встретить его.    

– Как вам не совестно не дать знать, – сказала  она, подавая руку Сергею Ивановичу и подставляя ему лоб.    

– Мы прекрасно доехали и вас не беспокоили, –  отвечал Сергей Иванович. – Я так пылен, что и боюсь дотронуться. Я был так  занят, что и не знал, когда вырвусь. А вы по-старому, – сказал он,  улыбаясь, – наслаждаетесь тихим счастьем вне течений в своем тихом затоне.  Вот и наш приятель Федор Васильич собрался наконец.    

– Но я не негр, я вымоюсь – буду похож на  человека, – сказал Катавасов с своею обычною шутливостью, подавая руку и  улыбаясь особенно блестящими из-за черного лица зубами.    

– Костя будет очень рад. Он пошел на хутор. Ему бы пора  прийти.    

– Все занимается хозяйством. Вот именно в  затоне, – сказал Катавасов. – А нам в городе, кроме сербской войны,  ничего не видно. Ну, как мой приятель относится? Верно, что-нибудь не как люди?    

– Да он так, ничего, как все, – несколько  сконфуженно оглядываясь на Сергея Ивановича, отвечала Кити. – Так я пошлю  за ним. А у нас папа гостит. Он недавно из-за границы приехал.    

И, распорядившись послать за Левиным и о том, чтобы провести  запыленных гостей умываться, одного в кабинет, другого в бывшую Доллину  комнату, и о завтраке гостям, она, пользуясь правом быстрых движений, которых  она была лишена во время своей беременности, вбежала на балкон.    

– Это Сергей Иванович и Катавасов, профессор, –  сказала она.    

– Ох, в жар тяжело! – сказал князь.    

– Нет, папа, он очень милый, и Костя его очень  любит, – как будто упрашивая его о чем-то, улыбаясь, сказала Кити,  заметившая выражение насмешливости на лице отца.    

– Да я ничего.    

– Ты поди, душенька, к ним, – обратилась Кити к  сестре, – и займи их. Они видели Стиву на станции, он здоров. А я побегу к  Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно,  кричит. – И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом пошла в детскую.    

Действительно, она не то что угадала (связь ее с ребенком не  была еще порвана), она верно узнала по приливу молока у себя недостаток пищи у  него.    

Она знала, что он кричит, еще прежде, чем она подошла к  детской. И действительно, он кричал. Она услышала его голос и прибавила шагу.  Но чем скорее она шла, тем громче он кричал. Голос был хороший, здоровый,  только голодный и нетерпеливый.    

– Давно, няня, давно? – поспешно говорила Кити,  садясь на стул и приготовляясь к кормлению. – Да дайте же мне его скорее.  Ах, няня, какая вы скучная, ну, после чепчик завяжете!    

Ребенок надрывался от жадного крика.    

– Да нельзя же, матушка, – отвечала Агафья  Михайловна, почти всегда присутствовавшая в детской. – Надо в порядке его  убрать. Агу, агу! – распевала она над ним, не обращая внимания на мать.    

Няня понесла ребенка к матери. Агафья Михайловна шла за ним  с распустившимся от нежности лицом.    

– Знает, знает. Вот верьте Богу, матушка Катерина  Александровна, узнал меня! – перекрикивала Агафья Михайловна ребенка.    

Но Кити не слушала ее слов. Ее нетерпение шло так же  возрастая, как и нетерпение ребенка.    

От нетерпения дело долго не могло уладиться. Ребенок хватал  не то, что надо, и сердился.    

Наконец после отчаянного задыхающегося вскрика, пустого  захлебывания, дело уладилось, и мать и ребенок одновременно почувствовали себя  успокоенными и оба затихли.    

– Однако и он, бедняжка, весь в поту, – шепотом  сказала Кити, ощупывая ребенка. – Вы почему же думаете, что он  узнает? – прибавила она, косясь на плутовски, как ей казалось, смотревшие  из-под надвинувшегося чепчика глаза ребенка, на равномерно отдувавшиеся щечки и  на его ручку с красною ладонью, которою он выделывал кругообразные движения.    

– Не может быть! Уж если б узнавал, так меня бы  узнал, – сказала Кити на утверждение Агафьи Михайловны и улыбнулась.    

Она улыбалась тому, что, хотя она и говорила, что он не  может узнавать, сердцем она знала, что не только он узнает Агафью Михайловну,  но что он все знает и понимает, и знает и понимает еще много такого, чего никто  не знает и что она, мать, сама узнала и стала понимать только благодаря ему.  Для Агафьи Михайловны, для няни, для деда, для отца даже, Митя был живое  существо, требующее за собой только материального ухода; но для матери он уже  давно был нравственное существо, с которым уже была целая история духовных  отношений.    

– А вот проснется, Бог даст, сами увидите. Как вот этак  сделаю, он так и просияет, голубчик. Так и просияет, как денек ясный, –  говорила Агафья Михайловна.    

– Ну, хорошо, хорошо, тогда увидим, – прошептала  Кити. – Теперь идите, он засыпает.    

 VII    

     

Агафья Михайловна вышла на цыпочках; няня спустила стору,  выгнала мух из-под кисейного полога кроватки и шершня, бившегося о стекла рамы,  и села, махая березовою вянущею веткой над матерью и ребенком.    

– Жара-то, жара! Хоть бы Бог дождичка дал, –  проговорила она.    

– Да, да, ш-ш-ш… – только отвечала Кити, слегка  покачиваясь и нежно прижимая как будто перетянутую в кисти ниточкой пухлую  ручку, которою Митя все слабо махал, то закрывая, то открывая глазки. Эта ручка  смущала Кити: ей хотелось поцеловать эту ручку, но она боялась сделать это,  чтобы не разбудить ребенка. Ручка, наконец, перестала двигаться, и глаза  закрылись. Только изредка, продолжая свое дело, ребенок, приподнимая свои  длинные загнутые ресницы, взглядывал на мать в полусвете казавшимися черными,  влажными глазами. Няня перестала махать и задремала. Сверху послышался раскат  голоса старого князя и хохот Катавасова.    

«Верно, разговорились без меня, – думала Кити, – а  все-таки досадно, что Кости нет. Верно, опять зашел на пчельник. Хоть и  грустно, что он часто бывает там, я все-таки рада. Это развлекает его. Теперь  он стал все веселее и лучше, чем весною.    

А то он так был мрачен и так мучался, что мне становилось  страшно за него. И какой он смешной!» – прошептала она, улыбаясь.    

Она знала, чтó мучало ее мужа. Это было его неверие.  Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей  жизни он, если не поверит, будет погублен, она бы должна была согласиться, что  он будет погублен, – его неверие не делало ее несчастья; и она,  признававшая то, что для неверующего не может быть спасения, и любя более всего  на свете душу своего мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе,  что он смешной.    

«Для чего он целый год все читает философии какие-то? –  думала она. – Если это все написано в этих книгах, то он может понять их.  Если же неправда там, то зачем их читать? Он сам говорит, что желал бы верить.  Так отчего ж он не верит? Верно, оттого, что много думает? А много думает от  уединения. Все один, один. С нами нельзя ему всего говорить. Я думаю, гости эти  будут приятны ему, особенно Катавасов. Он любит рассуждать с ним», –  подумала она и тотчас же перенеслась мыслью к тому, где удобнее положить спать  Катавасова, – отдельно или вместе с Сергеем Иванычем. И тут ей вдруг  пришла мысль, заставившая ее вздрогнуть от волнения и даже встревожить Митю,  который за это строго взглянул на нее. «Прачка, кажется, не приносила еще  белья, а для гостей постельное белье все в расходе. Если не распорядиться, то  Агафья Михайловна подаст Сергею Иванычу стеленное белье», – и при одной  мысли об этом кровь бросилась в лицо Кити.    

«Да, я распоряжусь», – решила она и, возвращаясь к  прежним мыслям, вспомнила, что что-то важное, душевное было не додумано еще, и  она стала вспоминать что. «Да, Костя неверующий», – опять с улыбкой  вспомнила она.    

«Ну, неверующий! Лучше пускай он будет всегда такой, чем как  мадам Шталь или какою я хотела быть тогда за границей. Нет, он уже не станет  притворяться».    

И недавняя черта его доброты живо возникала пред ней. Две  недели тому назад было получено кающееся письмо Степана Аркадьича к Долли. Он  умолял спасти его честь, продать ее имение, чтобы заплатить его долги. Долли  была в отчаянье, ненавидела мужа, презирала, жалела, решалась развестись,  отказать, но кончила тем, что согласилась продать часть своего имения. После  этого Кити с невольною улыбкой умиления вспомнила сконфуженность своего мужа,  его неоднократные неловкие подходы к занимавшему его делу и как он, наконец,  придумав одно-единственное средство, не оскорбив, помочь Долли, предложил Кити  отдать ей свою часть именья, о чем она прежде не догадалась.    

«Какой же он неверующий? С его сердцем, с этим страхом  огорчить кого-нибудь, даже ребенка! Все для других, ничего для себя. Сергей  Иванович так и думает, что это обязанность Кости – быть его приказчиком. Тоже и  сестра. Теперь Долли с детьми на его опеке. Все эти мужики, которые каждый день  приходят к нему, как будто он обязан им служить».    

«Да, только будь таким, как твой отец, только таким», –  проговорила она, передавая Митю няне и притрогиваясь губой к его щечке.    

 VIII    

     

С той минуты, как при виде любимого умирающего брата Левин в  первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл  их, убеждения, которые незаметно для него, в период от двадцати до тридцати  четырех лет, заменили его детские и юношеские верования, – он ужаснулся не  столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, откуда, для чего,  зачем и что она такое. Организм, разрушение его, неистребимость материи, закон  сохранения силы, развитие – были те слова, которые заменили ему прежнюю веру.  Слова эти и связанные с ними понятия были очень хороши для умственных целей; но  для жизни они ничего не давали, и Левин вдруг почувствовал себя в положении  человека, который променял бы теплую шубу на кисейную одежду и который в первый  раз на морозе несомненно, не рассуждениями, а всем существом своим убедился бы,  что он все равно что голый и что он неминуемо должен мучительно погибнуть.    

С той минуты, хотя и не отдавая себе в том отчета и  продолжая жить по-прежнему, Левин не переставал чувствовать этот страх за свое  незнание.    

Кроме того, он смутно чувствовал, что то, что он называл  своими убеждениями, было не только незнание, но что это был такой склад мысли,  при котором невозможно было знание того, что ему нужно было.    

Первое время женитьба, новые радости и обязанности, узнанные  им, совершенно заглушили эти мысли; но в последнее время, после родов жены,  когда он жил в Москве без дела, Левину все чаще и чаще, настоятельнее и  настоятельнее стал представляться требовавший разрешения вопрос.    

Вопрос для него состоял в следующем: «Если я не признаю тех  ответов, которые дает христианство на вопросы моей жизни, то какие я признаю  ответы?» И он никак не мог найти во всем арсенале своих убеждений не только  каких-нибудь ответов, но ничего похожего на ответ.    

Он был в положении человека, отыскивающего пищу в игрушечных  и оружейных лавках.    

Невольно, бессознательно для себя, он теперь во всякой  книге, во всяком разговоре, во всяком человеке искал отношения к этим вопросам  и разрешения их.    

Более всего его при этом изумляло и расстраивало то, что  большинство людей его круга и возраста, заменив, как и он, прежние верования  такими же, как и он, новыми убеждениями, не видели в этом никакой беды и были  совершенно довольны и спокойны. Так что, кроме главного вопроса, Левина мучали  еще другие вопросы: искренни ли эти люди? не притворяются ли они? или не иначе  ли как-нибудь, яснее, чем он, понимают они те ответы, которые дает наука на  занимающие его вопросы? И он старательно изучал и мнения этих людей и книги,  которые выражали эти ответы.    

Одно, что он нашел с тех пор, как вопросы эти стали занимать  его, было то, что он ошибался, предполагая по воспоминаниям своего юношеского,  университетского круга, что религия уж отжила свое время и что ее более не  существует. Все хорошие по жизни, близкие ему люди верили. И старый князь, и  Львов, так полюбившийся ему, и Сергей Иваныч, и все женщины верили, и жена его  верила так, как он верил в первом детстве, и девяносто девять сотых русского  народа, весь тот народ, жизнь которого внушала ему наибольшее уважение, верили.    

Другое было то, что, прочтя много книг, он убедился, что  люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали  под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа  на которые он чувствовал, что не мог жить, а старались разрешить совершенно  другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии  организмов, о механическом объяснении души и т. п.    

Кроме того, во время родов жены с ним случилось  необыкновенное для него событие. Он, неверующий, стал молиться и в ту минуту,  как молился, верил. Но прошла эта минута, и он не мог дать этому тогдашнему  настроению никакого места в своей жизни.    

Он не мог признать, что он тогда знал правду, а теперь  ошибается; потому что, как только он начинал думать спокойно об этом, все  распадалось вдребезги; не мог и признать того, что он тогда ошибался, потому  что дорожил тогдашним душевным настроением, а признавая его данью слабости, он  бы осквернял те минуты. Он был в мучительном разладе с самим собою и напрягал  все душевные силы, чтобы выйти из него.    

 IX    

     

Мысли эти томили и мучали его то слабее, то сильнее, но  никогда не покидали его. Он читал и думал, и чем больше он читал и думал, тем  дальше чувствовал себя от преследуемой им цели.    

В последнее время в Москве и в деревне, убедившись, что в  материалистах он не найдет ответа, он перечитал и вновь прочел и Платона, и  Спинозу, и Канта, и Шеллинга, и Гегеля, и Шопенгауера[290] – тех философов, которые не  материалистически объясняли жизнь.    

Мысли казались ему плодотворны, когда он или читал, или сам  придумывал опровержения против других учений, в особенности против  материалистического; но как только он читал или сам придумывал разрешение  вопросов, так всегда повторялось одно и то же. Следуя данному определению неясных  слов, как дух, воля, свобода, субстанция , нарочно вдаваясь в ту ловушку  слов, которую ставили ему философы или он сам себе, он начинал как будто что-то  понимать. Но стоило забыть искусственный ход мысли и из жизни вернуться к тому,  что удовлетворяло, когда он думал, следуя данной нити, – и вдруг вся эта  искусственная постройка заваливалась, как карточный дом, и ясно было, что  постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то  более важного в жизни, чем разум.    

Одно время, читая Шопенгауера, он подставил на место его воли  – любовь [291],  и эта новая философия дня на два, пока он не отстранился от нее, утешала его;  но она точно так же завалилась, когда он потом из жизни взглянул на нее, и  оказалась кисейною, негреющею одеждой.    

Брат Сергей Иванович посоветовал ему прочесть богословские  сочинения Хомякова[292].  Левин прочел второй том сочинений Хомякова и, несмотря на оттолкнувший его  сначала полемический, элегантный и остроумный тон, был поражен в них учением о  церкви. Его поразила сначала мысль о том, что постижение божественных истин не  дано человеку, но дано совокупности людей, соединенных любовью, – церкви.  Его обрадовала мысль о том, как легче было поверить в существующую, теперь  живущую церковь, составляющую все верования людей, имеющую во главе Бога и  потому святую и непогрешимую, и от нее уже принять верования в Бога, в  творение, в падение, в искупление, чем начинать с Бога, далекого, таинственного  Бога, творения и т. д. Но, прочтя потом историю церкви католического  писателя и историю церкви православного писателя и увидав, что обе церкви,  непогрешимые по сущности своей, отрицают одна другую, он разочаровался и в  хомяковском учении о церкви, и это здание рассыпалось таким же прахом, как и  философские постройки.    

Всю эту весну он был не свой человек и пережил ужасные  минуты.    

«Без знания того, что я такое и зачем я здесь, нельзя жить.  А знать я этого не могу, следовательно нельзя жить», – говорил себе Левин.    

«В бесконечном времени, в бесконечности материи, в  бесконечном пространстве выделяется пузырек-организм, и пузырек этот подержится  и лопнет, и пузырек этот – я».    

Это была мучительная неправда, но это был единственный,  последний результат вековых трудов мысли человеческой в этом направлении.    

Это было то последнее верование, на котором строились все,  во всех отраслях, изыскания человеческой мысли. Это было царствующее убеждение,  и Левин из всех других объяснений, как все-таки более ясное, невольно, сам не  зная когда и как, усвоил именно это.    

Но это не только была неправда, это была жестокая насмешка  какой-то злой силы, злой, противной и такой, которой нельзя было подчиняться.    

Надо было избавиться от этой силы. И избавление было в руках  каждого. Надо было прекратить эту зависимостъ от зла. И было одно средство –  смерть.    

И, счастливый семьянин, здоровый человек, Левин был  несколько раз так близок к самоубийству, что спрятал шнурок, чтобы не  повеситься на нем, и боялся ходить с ружьем, чтобы не застрелиться.    

Но Левин не застрелился и не повесился и продолжал жить.    

 X    

     

Когда Левин думал о том, что он такое и для чего он живет,  он не находил ответа и приходил в отчаянье; но когда он переставал спрашивать  себя об этом, он как будто знал, и что он такое и для чего он живет, потому что  твердо и определенно действовал и жил; даже в это последнее время он гораздо  тверже и определеннее жил, чем прежде.    

Вернувшись в начале июня в деревню, он вернулся и к своим  обычным занятиям. Хозяйство сельское, отношения с мужиками и соседями, домашнее  хозяйство, дела сестры и брата, которые были у него на руках, отношения с  женою, родными, заботы о ребенке, новая пчелиная охота, которою он увлекся с  нынешней весны, занимали все его время.    

Дела эти занимали его не потому, чтоб он оправдывал их для  себя какими-нибудь общими взглядами, как он это делывал прежде; напротив,  теперь, с одной стороны, разочаровавшись неудачей прежних предприятий для общей  пользы, с другой стороны, слишком занятый своими мыслями и самым количеством  дел, которые со всех сторон наваливались на него, он совершенно оставил всякие  соображения об общей пользе, и дела эти занимали его только потому, что ему  казалось, что он должен был делать то, что он делал, – что он не мог  иначе.    

Прежде (это началось почти с детства и все росло до полной  возмужалости), когда он старался сделать что-нибудь такое, что сделало бы добро  для всех, для человечества, для России, для всей деревни, он замечал, что мысли  об этом были приятны, но сама деятельность всегда бывала нескладная, не было  полной уверенности в том, что дело необходимо нужно, и сама деятельность, казавшаяся  сначала столь большою, все уменьшаясь и уменьшаясь, сходила на нет; теперь же,  когда он после женитьбы стал более и более ограничиваться жизнью для себя, он,  хотя не испытывал более никакой радости при мысли о своей деятельности,  чувствовал уверенность, что дело его необходимо, видел, что оно спорится  гораздо лучше, чем прежде, и что оно все становится больше и больше.    

Теперь он, точно против воли, все глубже и глубже врезывался  в землю, как плуг, так что уж и не мог выбраться, не отворотив борозды.    

Жить семье так, как привыкли жить отцы и деды, то есть в тех  же условиях образования и в тех же воспитывать детей, было, несомненно, нужно.  Это было так же нужно, как обедать, когда есть хочется; и для этого так же  нужно, как приготовить обед, нужно было вести хозяйственную машину в Покровском  так, чтобы были доходы. Так же несомненно, как нужно отдать долг, нужно было  держать родовую землю в таком положении, чтобы сын, получив ее в наследство,  сказал так же спасибо отцу, как Левин говорил спасибо деду за все то, что он  настроил и насадил. И для этого нужно было не отдавать землю внаймы, а самому  хозяйничать, держать скотину, навóзить поля, сажать леса.    

Нельзя было не делать дел Сергея Ивановича, сестры, всех  мужиков, ходивших за советами и привыкших к этому, как нельзя бросить ребенка,  которого держишь уже на руках. Нужно было позаботиться об удобствах  приглашенной свояченицы с детьми и жены с ребенком, и нельзя было не быть с  ними хоть малую часть дня.    

И все это вместе с охотой за дичью и новой пчелиной охотой  наполняло всю ту жизнь Левина, которая не имела для него никакого смысла, когда  он думал.    

Но кроме того, что Левин твердо знал, чтó  ему надо  делать, он точно так же знал, как  ему надо все это делать и какое дело  важнее другого.    

Он знал, что нанимать рабочих надо было как можно дешевле;  но брать в кабалу их, давая вперед деньги, дешевле, чем они стоят, не надо  было, хотя это и было очень выгодно. Продавать в бескормицу мужикам солому  можно было, хотя и жалко было их; но постоялый двор и питейный, хотя они и  доставляли доход, надо было уничтожить. За порубку лесов надо было взыскивать  сколь возможно строже, но за загнанную скотину нельзя было брать штрафов, и  хотя это и огорчало караульщиков и уничтожало страх, нельзя было не отпускать  загнанную скотину.    

Петру, платившему ростовщику десять процентов в месяц, нужно  было дать взаймы, чтобы выкупить его; но нельзя было спустить и отсрочить оброк  мужикам-неплательщикам. Нельзя было пропустить приказчику то, что лужок не был  скошен и трава пропала задаром; но нельзя было и косить восемьдесят десятин, на  которых был посажен молодой лес. Нельзя было простить работнику, ушедшему в  рабочую пору домой потому, что у него отец умер, как ни жалко было его, и надо  было расчесть его дешевле за прогульные дорогие месяцы; но нельзя было и не  выдавать месячины старым, ни на что не нужным дворовым.    

Левин знал тоже, что, возвращаясь домой, надо было прежде  всего идти к жене, которая была нездорова; а мужикам, дожидавшимся его уже  три часа, можно было еще подождать; и знал, что, несмотря на все  удовольствие, испытываемое им при сажании роя, надо было лишиться этого  удовольствия и, предоставив старику без себя сажать рой, пойти толковать с  мужиками, нашедшими его на пчельнике.    

Хорошо ли, дурно ли он поступал, он не знал и не только не  стал бы теперь доказывать, но избегал разговоров и мыслей об этом.    

Рассуждения приводили его в сомнения и мешали ему видеть,  чтó должно и чтó не должно. Когда же он не думал, а жил, он не переставая  чувствовал в душе своей присутствие непогрешимого судьи, решавшего, который из  двух возможных поступков лучше и который хуже; и как только он поступал не  так, как надо, он тотчас же чувствовал это.    

Так он жил, не зная и не видя возможности знать, что он  такое и для чего живет на свете, и мучаясь этим незнанием до такой степени, что  боялся самоубийства, и вместе с тем твердо прокладывая свою особенную,  определенную дорогу в жизни.    

 XI    

     

В тот день, как Сергей Иванович приехал в Покровское, Левин  находился в одном из своих самых мучительных дней.    

Было самое спешное рабочее время, когда во всем народе  проявляется такое необыкновенное напряжение самопожертвования в труде, какое не  проявляется ни в каких других условиях жизни и которое высоко ценимо бы было,  если бы люди, проявляющие эти качества, сами ценили бы их, если б оно не  повторялось каждый год и если бы последствия этого напряжения не были так  просты.    

Скосить и сжать рожь и овес и свезти, докосить луга,  передвоить пар, обмолотить семена и посеять озимое – все это кажется просто и  обыкновенно; а чтобы успеть сделать все это, надо, чтобы от старого до  малого все деревенские люди работали не переставая в эти три-четыре недели  втрое больше, чем обыкновенно, питаясь квасом, луком и черным хлебом, молотя и  возя снопы по ночам и отдавая сну не более двух-трех часов в сутки. И каждый  год это делается по всей России.    

Проживя бóльшую часть жизни в деревне и в близких сношениях  с народом, Левин всегда в рабочую пору чувствовал, что это общее народное  возбуждение сообщается и ему.    

С утра он ездил на первый посев ржи, на овес, который возили  в скирды, и, вернувшись домой к вставанью жены и свояченицы, напился с ними  кофею и ушел пешком на хутор, где должны были пустить вновь установленную  молотилку для приготовления семян.    

Целый день этот Левин, разговаривая с приказчиком и мужиками  и дома разговаривая с женою, с Долли, с детьми ее, с тестем, думал об одном и  одном, что занимало его в это время помимо хозяйственных забот, и во всем искал  отношения к своему вопросу: «Что же я такое? и где я? и зачем я  здесь?»    

Стоя в холодке вновь покрытой риги с необсыпавшимся еще  пахучим листом лещинового решетника, прижатого к облупленным свежим осиновым  слегам соломенной крыши, Левин глядел то сквозь открытые ворота, в которых  толклась и играла сухая и горькая пыль молотьбы, на освещенную горячим солнцем  траву гумна и свежую солому, только что вынесенную из сарая, то на  пестроголовых белогрудых ласточек, с присвистом влетавших под крышу и, трепля  крыльями, останавливавшихся в просветах ворот, то на народ, копошившийся в  темной и пыльной риге, и думал странные мысли.    

«Зачем все это делается? – думал он. – Зачем я тут  стою, заставляю их работать? Из чего они все хлопочут и стараются показать при  мне свое усердие? Из чего бьется эта старуха Матрена, моя знакомая? (Я лечил  ее, когда на пожаре на нее упала матица), – думал он, глядя на худую бабу,  которая, двигая граблями зерно, напряженно ступала черно-загорелыми босыми  ногами по неровному жесткому току. – Тогда она выздоровела; но не  нынче-завтра, через десять лет, ее закопают, и ничего не останется ни от нее,  ни от этой щеголихи в красной паневе, которая таким ловким, нежным движением  отбивает из мякины колос. И ее закопают, и пегого мерина этого очень  скоро, – думал он, глядя на тяжело носящую брюхом и часто дышащую  раздутыми ноздрями лошадь, переступающую по убегающему из-под нее наклонному  колесу. – И ее закопают, и Федора подавальщика с его курчавой, полною  мякины бородой и прорванной на белом плече рубашкой закопают. А он разрывает  снопы, и что-то командует, и кричит на баб, и быстрым движением поправляет  ремень на маховом колесе. И главное, не только их, но меня закопают, и ничего  не останется. К чему?»    

Он думал это и вместе с тем глядел на часы, чтобы расчесть,  сколько обмолотят в час. Ему нужно было это знать, чтобы, судя по этому, задать  урок на день.    

«Скоро уж час, а только начали третью копну», – подумал  Левин, подошел к подавальщику и, перекрикивая грохот машины, сказал ему, чтоб  он реже пускал.    

– Помногу подаешь, Федор! Видишь – запирается, оттого  не споро. Разравнивай!    

Почерневший от липнувшей к потному лицу пыли Федор прокричал  что-то в ответ, но все делал не так, как хотелось Левину.    

Левин, подойдя к барабану, отстранил Федора и сам взялся  подавать.    

Проработав до обеда мужицкого, до которого уже оставалось  недолго, он вместе с подавальщиком вышел из риги и разговорился, остановившись  подле сложенного на току для семян аккуратного желтого скирда жатой ржи.    

Подавальщик был из дальней деревни, из той, в которой Левин  прежде отдавал землю на артельном начале. Теперь она была отдана дворнику  внаймы.    

Левин разговорился с подавальщиком Федором об этой земле и  спросил, не возьмет ли землю на будущий год Платон, богатый и хороший мужик той  же деревни.    

– Цена дорога, Платону не выручить, Константин  Дмитрич, – отвечал мужик, выбирая колосья из потной пазухи.    

– Да как же Кириллов выручает?    

– Митюхе (так презрительно назвал мужик дворника),  Константин Дмитрич, как не выручить! Этот нажмет, да свое выберет. Он  хрестьянина не пожалеет. А дядя Фоканыч (так он звал старика Платона) разве  станет драть шкуру с человека? Где в долг, где и спустит. Ан и не доберет. Тоже  человеком.    

– Да зачем же он будет спускать?    

– Да так, значит – люди разные; один человек только для  нужды своей живет, хоть бы Митюха, только брюхо набивает, а Фоканыч – правдивый  старик. Он для души живет. Бога помнит.    

– Как Бога помнит? Как для души живет? – почти  вскрикнул Левин.    

– Известно как, по правде, по-божью. Ведь люди разные.  Вот хоть вас взять, тоже не обидите человека…    

– Да, да, прощай! – проговорил Левин, задыхаясь от  волнения, и, повернувшись, взял свою палку и быстро пошел прочь к дому.    

Новое радостное чувство охватило Левина. При словах мужика о  том, что Фоканыч живет для души, по правде, по-божью, неясные, но значительные  мысли толпою как будто вырвались откуда-то иззаперти и, все стремясь к одной  цели, закружились в его голове, ослепляя его своим светом.    

 XII    

     

Левин шел большими шагами по большой дороге, прислушиваясь  не столько к своим мыслям (он не мог еще разобрать их), сколько к душевному  состоянию, прежде никогда им не испытанному.    

Слова, сказанные мужиком, произвели в его душе действие  электрической искры, вдруг преобразившей и сплотившей в одно целый рой  разрозненных, бессильных отдельных мыслей, никогда не перестававших занимать  его. Мысли эти незаметно для него самого занимали его и в то время, когда он  говорил об отдаче земли.    

Он чувствовал в своей душе что-то новое и с наслаждением  ощупывал это новое, не зная еще, что это такое.    

«Не для нужд своих жить, а для Бога. Для какого Бога? Для  Бога. И что можно сказать бессмысленнее того, что он сказал? Он сказал, что не  надо жить для своих нужд, то есть что не надо жить для того, что мы понимаем, к  чему нас влечет, чего нам хочется, а надо жить для чего-то непонятного, для  Бога, которого никто ни понять, ни определить не может. И что же? Я не понял  этих бессмысленных слов Федора? А поняв, усумнился в их справедливости? нашел  их глупыми, неясными, неточными?    

Нет, я понял его и совершенно так, как он понимает, понял  вполне и яснее, чем я понимаю что-нибудь в жизни, и никогда в жизни не  сомневался и не могу усумниться в этом. И не я один, а все, весь мир одно это  вполне понимают и в одном этом не сомневаются и всегда согласны.    

Федор говорит, что Кириллов, дворник, живет для брюха. Это  понятно и разумно. Мы все, как разумные существа, не можем иначе жить, как для  брюха. И вдруг тот же Федор говорит, что для брюха жить дурно, а надо жить для  правды, для Бога, и я с намека понимаю его! И я и миллионы людей, живших века  тому назад и живущих теперь, мужики, нищие духом и мудрецы, думавшие и писавшие  об этом, своим неясным языком говорящие то же, – мы все согласны в этом  одном: для чего надо жить и чтó хорошо. Я со всеми людьми имею только одно  твердое, несомненное и ясное знание, и знание это не может быть объяснено  разумом – оно вне его и не имеет никаких причин и не может иметь никаких  последствий.    

Если добро имеет причину, оно уже не добро; если оно имеет  последствие – награду, оно тоже не добро. Стало быть, добро вне цепи причин и  следствий.    

И его-то я знаю, и все мы знаем.    

А я искал чудес, жалел, что не видал чуда, которое бы  убедило меня. А вот оно чудо, единственно возможное, постоянно существующее, со  всех сторон окружающее меня, и я не замечал его!    

Какое же может быть чудо больше этого?    

Неужели я нашел разрешение всего, неужели кончены теперь мои  страдания?» – думал Левин, шагая по пыльной дороге, не замечая ни жару, ни  усталости и испытывая чувство утоления долгого страдания. Чувство это было так  радостно, что оно казалось ему невероятным. Он задыхался от волнения и, не в  силах идти дальше, сошел с дороги в лес и сел в тени осин на нескошенную траву.  Он снял с потной головы шляпу и лег, облокотившись на руку, на сочную,  лопушистую лесную траву.    

«Да, надо опомниться и обдумать, – думал он, пристально  глядя на несмятую траву, которая была перед ним, и следя за движениями зеленой  букашки, поднимавшейся по стеблю пырея и задерживаемой в своем подъеме листом  снытки. – Все сначала, – говорил он себе, отворачивая лист снытки,  чтобы он не мешал букашке, и пригибая другую траву, чтобы букашка перешла на  нее. – Что радует меня? Что я открыл?    

Прежде я говорил, что в моем теле, в теле этой травы и этой  букашки (вот она не захотела на ту траву, расправила крылья и улетела)  совершается по физическим, химическим, физиологическим законам обмен материи. А  во всех нас, вместе с осинами, и с облаками, и с туманными пятнами, совершается  развитие. Развитие из чего? во что? Бесконечное развитие и борьба?.. Точно  может быть какое-нибудь направление и борьба в бесконечном! И я удивлялся, что,  несмотря на самое большое напряжение мысли по этому пути, мне все-таки не  открывается смысл жизни, смысл моих побуждений и стремлений. А смысл моих  побуждений во мне так ясен, что я постоянно живу по нем, и я удивился и  обрадовался, когда мужик мне высказал его: жить для Бога, для души.    

Я ничего не открыл. Я только узнал то, что я знаю. Я понял  ту силу, которая не в одном прошедшем дала мне жизнь, но теперь дает мне жизнь.  Я освободился от обмана, я узнал хозяина».    

И он вкратце повторил сам себе весь ход своей мысли за эти последние  два года, начало которого была ясная, очевидная мысль о смерти при виде  любимого безнадежно больного брата.    

В первый раз тогда поняв ясно, что для всякого человека и  для него впереди ничего не было, кроме страдания, смерти и вечного забвения, он  решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не  представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.    

Но он не сделал ни того, ни другого, а продолжал жить,  мыслить и чувствовать и даже в это самое время женился и испытал много радостей  и был счастлив, когда не думал о значении своей жизни.    

Что ж это значило? Это значило, что он жил хорошо, но думал  дурно.    

Он жил (не сознавая этого) теми духовными истинами, которые  он всосал с молоком, а думал не только не признавая этих истин, но старательно  обходя их.    

Теперь ему ясно было, что он мог жить только благодаря тем  верованиям, в которых он был воспитан.    

«Что бы я был такое и как бы прожил свою жизнь, если б не  имел этих верований, не знал, что надо жить для Бога, а не для своих нужд? Я бы  грабил, лгал, убивал. Ничего из того, что составляет главные радости моей  жизни, не существовало бы для меня». И, делая самые большие усилия воображения,  он все-таки не мог представить себе того зверского существа, которое бы был он  сам, если бы не знал того, для чего он жил.    

«Я искал ответа на мой вопрос. А ответа на мой вопрос не  могла мне дать мысль, – она несоизмерима с вопросом. Ответ мне дала сама  жизнь, в моем знании того, что хорошо и что дурно. А знание это я не приобрел  ничем, но оно дано мне вместе со всеми, дано  потому, что я ниоткуда не  мог взять его.    

Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что  надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно  поверил, потому что мне сказали то, что было у меня в душе. А кто открыл это?  Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы  душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума. А любить  другого не мог открыть разум, потому что это неразумно».    

«Да, гордость», – сказал он себе, переваливаясь на  живот и начиная завязывать узлом стебли трав, стараясь не сломать их.    

«И не только гордость ума, а глупость ума. А главное –  плутовство, именно плутовство ума. Именно мошенничество ума», – повторил  он.    

 XIII    

     

И Левину вспомнилась недавняя сцена с Долли и ее детьми.  Дети, оставшись одни, стали жарить малину на свечах и лить молоко фонтаном в  рот. Мать, застав их на деле, при Левине стала внушать им, какого труда стоит  большим то, что они разрушают, и то, что труд этот делается для них, что если  они будут бить чашки, то им не из чего будет пить чай, а если будут разливать  молоко, то им нечего будет есть и они умрут с голода.    

И Левина поразило то спокойное, унылое недоверие, с которым  дети слушали эти слова матери. Они только были огорчены тем, что прекращена их  занимательная игра, и не верили ни слову из того, что говорила мать. Они и не  могли верить, потому что не могли себе представить всего объема того, чем они  пользуются, и потому не могли представить себе, что то, что они разрушают, есть  то самое, чем они живут.    

«Это все само собой, – думали они, – и интересного  и важного в этом ничего нет, потому что это всегда было и будет. И всегда все  одно и то же. Об этом нам думать нечего, это готово; а нам хочется выдумать  что-нибудь свое и новенькое. Вот мы выдумали в чашку положить малину и жарить  ее на свечке, а молоко лить фонтаном прямо в рот друг другу. Это весело и ново,  и ничего не хуже, чем пить из чашек».    

«Разве не то же самое делаем мы, делал я, разумом отыскивая  значение сил природы и смысл жизни человека?» – продолжал он думать.    

«И разве не то же делают все теории философские, путем  мысли, странным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он  давно знает, и так верно знает, что без того и жить бы не мог? Разве не видно  ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает так же несомненно,  как и мужик Федор, и ничуть не яснее его, главный смысл жизни и только  сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?    

Ну-ка, пустить одних детей, чтоб они сами приобрели, сделали  посуду, подоили молоко и т. д. Стали бы они шалить? Они бы с голоду  померли. Ну-ка, пустите нас с нашими страстями, мыслями, без понятия о едином  Боге и творце! Или без понятия того, что есть добро, без объяснения зла  нравственного.    

Ну-ка, без этих понятий постройте что-нибудь!    

Мы только разрушаем, потому что мы духовно сыты. Именно  дети!    

Откуда у меня радостное, общее с мужиком знание, которое  одно дает мне спокойствие души? Откуда взял я это?    

Я, воспитанный в понятии Бога, христианином, наполнив всю  свою жизнь теми духовными благами, которые дало мне христианство,  преисполненный весь и живущий этими благами, я, как дети, не понимая их,  разрушаю, то есть хочу разрушить то, чем я живу. А как только наступает важная  минута жизни, как дети, когда им холодно и голодно, я иду к нему, и еще менее,  чем дети, которых мать бранит за их детские шалости, я чувствую, что мои  детские попытки с жира беситься не зачитываются мне.    

Да, то, что я знаю, я знаю не разумом, а это дано мне,  открыто мне, и я знаю это сердцем, верою в то главное, что исповедует церковь».    

«Церковь? Церковь!» – повторил Левин, перелег на другую  сторону и, облокотившись на руку, стал глядеть вдаль, на сходившее с той  стороны к реке стадо.    

«Но могу ли я верить во все, что исповедует церковь? –  думал он, испытывая себя и придумывая все то, что могло разрушить его  теперешнее спокойствие. Он нарочно стал вспоминать те учения церкви, которые  более всего всегда казались ему странными и соблазняли его. – Творение? А  я чем же объяснял существование? Существованием? Ничем? – Дьявол и  грех? – А чем я объясняю зло?.. Искупитель?..    

Но я ничего, ничего не знаю и не могу знать, как только то,  что мне сказано вместе со всеми».    

И ему теперь казалось, что не было ни одного из верований  церкви, которое бы нарушило главное – веру в Бога, в добро как единственное  назначение человека.    

Под каждое верование церкви могло быть подставлено верование  в служение правде вместо нужд. И каждое не только не нарушало этого, но было необходимо  для того, чтобы совершалось то главное, постоянно проявляющееся на земле чудо,  состоящее в том, чтобы возможно было каждому вместе с миллионами  разнообразнейших людей, мудрецов и юродивых, детей и стариков – со всеми, с  мужиком, с Львовым, с Кити, с нищими и царями, понимать несомненно одно и то же  и слагать ту жизнь души, для которой одной стоит жить и которую одну мы ценим.    

Лежа на спине, он смотрел теперь на высокое, безоблачное  небо. «Разве я не знаю, что это – бесконечное пространство и что оно не круглый  свод? Но как бы я ни щурился и ни напрягал свое зрение, я не могу видеть его не  круглым и не ограниченным, и, несмотря на свое знание о бесконечном  пространстве, я несомненно прав, когда я вижу твердый голубой свод, я более  прав, чем когда я напрягаюсь видеть дальше его».    

Левин перестал уже думать и только как бы прислушивался к  таинственным голосам, о чем-то радостно и озабоченно переговаривавшимся между  собой.    

«Неужели это вера? – подумал он, боясь верить своему  счастью. – Боже мой, благодарю тебя!» – проговорил он, проглатывая  поднимавшиеся рыданья и вытирая обеими руками слезы, которыми полны были его  глаза.    

 XIV    

     

Левин смотрел перед собой и видел стадо, потом увидал свою  тележку, запряженную Вороным, и кучера, который, подъехав к стаду, поговорил  что-то с пастухом; потом он уже вблизи от себя услыхал звук колес и фырканье  сытой лошади; но он так был поглощен своими мыслями, что он и не подумал о том,  зачем едет к нему кучер.    

Он вспомнил это только тогда, когда кучер, уже совсем  подъехав к нему, окликнул его.    

– Барыня послали. Приехали братец и еще какой-то барин.    

Левин сел в тележку и взял вожжи.    

Как бы пробудившись от сна, Левин долго не мог опомниться.  Он оглядывал сытую лошадь, взмылившуюся между ляжками и на шее, где терлись  поводки, оглядывал Ивана-кучера, сидевшего подле него, и вспоминал о том, что  он ждал брата, что жена, вероятно, беспокоится его долгим отсутствием, и  старался догадаться, кто был гость, приехавший с братом. И брат, и жена, и  неизвестный гость представлялись ему теперь иначе, чем прежде. Ему казалось,  что теперь его отношения со всеми людьми уже будут другие.    

«С братом теперь не будет той отчужденности, которая всегда  была между нами, – споров не будет; с Кити никогда не будет ссор;  с гостем, кто бы он ни был, буду ласков и добр; с людьми, с Иваном –  все будет другое».    

Сдерживая на тугих вожжах фыркающую от нетерпения и просящую  хода добрую лошадь, Левин оглядывался на сидевшего подле себя Ивана, не  знавшего, что делать своими оставшимися без работы руками, и беспрестанно  прижимавшего свою рубашку, и искал предлога для начала разговора с ним. Он  хотел сказать, что напрасно Иван высоко подтянул чересседельню, но это было  похоже на упрек, а ему хотелось любовного разговора. Другого же ничего ему не  приходило в голову.    

– Вы извольте вправо взять, а то пень, – сказал  кучер, поправляя за вожжу Левина.    

– Пожалуйста, не трогай и не учи меня! – сказал  Левин, раздосадованный этим вмешательством кучера. Точно так же, как и всегда,  вмешательство привело бы его в досаду, и тотчас же с грустью почувствовал, как  ошибочно было его предположение о том, чтобы душевное настроение могло тотчас  же изменить его в соприкосновении с действительностью.    

Не доезжая с четверть версты от дома, Левин увидал бегущих  ему навстречу Гришу и Таню.    

– Дядя Костя! И мама идет, и дедушка, и Сергей Иваныч,  и еще кто-то, – говорили они, влезая на тележку.    

– Да кто?    

– Ужасно страшный! И вот так руками делает, –  сказала Таня, поднимаясь в тележке и передразнивая Катавасова.    

– Да старый или молодой? – смеясь, сказал Левин,  которому представление Тани напоминало кого-то.    

«Ах, только бы не неприятный человек!» – подумал Левин.    

Только загнув за поворот дороги и увидав шедших навстречу,  Левин узнал Катавасова в соломенной шляпе, шедшего, точно так размахивая  руками, как представляла Таня.    

Катавасов очень любил говорить о философии, имея о ней  понятие от естественников, никогда не занимавшихся философией; и в Москве  Левин в последнее время много спорил с ним.    

И один из таких разговоров, в котором Катавасов, очевидно,  думал, что он одержал верх, было первое, что вспомнил Левин, узнав его.    

«Нет, уж спорить и легкомысленно высказывать свои мысли ни  за что не буду», – подумал он.    

Выйдя из тележки и поздоровавшись с братом и Катавасовым,  Левин спросил про жену.    

– Она перенесла Митю в Колок (это был лес около дома).  Хотела устроить его там, а то в доме жарко, – сказала Долли.    

Левин всегда отсоветывал жене носить ребенка в лес, находя  это опасным, и известие это было ему неприятно.    

– Носится с ним из места в место, – улыбаясь, сказал  князь. – Я ей советовал попробовать снести его на ледник.    

– Она хотела прийти на пчельник. Она думала, что ты  там. Мы туда идем, – сказала Долли.    

– Ну, что ты делаешь? – сказал Сергей Иванович,  отставая от других и равняясь с братом.    

– Да ничего особенного. Как всегда, занимаюсь  хозяйством, – отвечал Левин. – Что же ты, надолго? Мы так давно  ждали.    

– Недельки на две. Очень много дела в Москве.    

При этих словах глаза братьев встретились, и Левин, несмотря  на всегдашнее и теперь особенно сильное в нем желание быть в дружеских и,  главное, простых отношениях с братом, почувствовал, что ему неловко смотреть на  него. Он опустил глаза и не знал, что сказать.    

Перебирая предметы разговора такие, какие были бы приятны  Сергею Ивановичу и отвлекли бы его от разговора о сербской войне и славянского  вопроса, о котором он намекал упоминанием о занятиях в Москве, Левин заговорил  о книге Сергея Ивановича.    

– Ну что, были рецензии о твоей книге? – спросил  он.    

Сергей Иванович улыбнулся на умышленность вопроса.    

– Никто не занят этим, и я менее других, – сказал  он. – Посмотрите, Дарья Александровна, будет дождик, – прибавил он,  указывая зонтиком на показавшиеся над макушками осин белые тучки.    

И довольно было этих слов, чтобы то не враждебное, но  холодное отношение друг к другу, которого Левин так хотел избежать, опять  установилось между братьями.    

Левин подошел к Катавасову.    

– Как хорошо вы сделали, что вздумали приехать, –  сказал он ему.    

– Давно собирался. Теперь побеседуем, посмотрим.  Спенсера прочли?    

– Нет, не дочел, – сказал Левин. – Впрочем,  мне он не нужен теперь.    

– Как так? Это интересно. Отчего?    

– То есть я окончательно убедился, что разрешения  занимающих меня вопросов я не найду в нем и ему подобных. Теперь…    

Но спокойное и веселое выражение лица Катавасова вдруг  поразило его, и ему так стало жалко своего настроения, которое он, очевидно,  нарушал этим разговором, что он, вспомнив свое намерение, остановился.    

– Впрочем, после поговорим, – прибавил он. –  Если на пчельник, то сюда, по этой тропинке, – обратился он ко всем.    

Дойдя по узкой тропинке до нескошенной полянки, покрытой с  одной стороны сплошной яркой иван-да-марьей, среди которой часто разрослись  темно-зеленые высокие кусты чемерицы, Левин поместил своих гостей в густой  свежей тени молодых осинок, на скамейке и обрубках, нарочно приготовленных для  посетителей пчельника, боящихся пчел, а сам пошел на осек, чтобы принести детям  и большим хлеба, огурцов и свежего меда.    

Стараясь делать как можно меньше быстрых движений и  прислушиваясь к пролетавшим все чаще и чаще мимо него пчелам, он дошел по  тропинке до избы. У самых сеней одна пчела завизжала, запутавшись ему в бороду,  но он осторожно выпростал ее. Войдя в тенистые сени, он снял со стены  повешенную на колышке свою сетку и, надев ее и засунув руки в карманы, вышел на  огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям  лычками, стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей  историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.  Перед летками ульев рябили в глазах кружащиеся и толкущиеся на одном месте,  играющие пчелы и трутни, и среди их, всё в одном направлении, туда в лес на  цветущую липу и назад к ульям, пролетали рабочие пчелы с взяткой и за взяткой.    

В ушах не переставая отзывались разнообразные звуки то  занятой делом, быстро пролетающей рабочей пчелы, то трубящего, празднующего  трутня, то встревоженных, оберегающих от врага свое достояние, сбирающихся  жалить пчел-караульщиц. На той стороне ограды старик строгал обруч и не видал  Левина. Левин, не окликая его, остановился на середине пчельника.    

Он рад был случаю побыть одному, чтобы опомниться от  действительности, которая уже успела так принизить его настроение.    

Он вспомнил, что уже успел рассердиться на Ивана, выказать  холодность брату и легкомысленно поговорить с Катавасовым.    

«Неужели это было только минутное настроение, и оно пройдет,  не оставив следа?» – подумал он.    

Но в ту же минуту, вернувшись к своему настроению, он с  радостью почувствовал, что что-то новое и важное произошло в нем.  Действительность только на время застилала то душевное спокойствие, которое он  нашел; но оно было цело в нем.    

Точно так же, как пчелы, теперь вившиеся вокруг него,  угрожавшие ему и развлекавшие его, лишали его полного физического спокойствия,  заставляли его сжиматься, избегая их, так точно заботы, обступив его с той  минуты, как он сел в тележку, лишали его свободы душевной; но это продолжалось  только до тех пор, пока он был среди них. Как, несмотря на пчел, телесная сила  была вся цела в нем, так и цела была вновь созданная им его духовная сила.    

 XV    

     

– А ты знаешь, Костя, с кем Сергей Иванович ехал  сюда? – сказала Долли, оделив детей огурцами и медом. – С Вронским!  Он едет в Сербию.    

– Да еще не один, а эскадрон ведет на свой счет! –  сказал Катавасов.    

– Это ему идет, – сказал Левин. – А разве всё  идут еще добровольцы? – прибавил он, взглянув на Сергея Ивановича.    

Сергей Иванович, не отвечая, осторожно вынимал ножом-тупиком  из чашки, в которой лежал углом белый сот меду, влипшую в подтекший мед живую  еще пчелу.    

– Да еще как! Вы бы видели, что вчера было на  станции! – сказал Катавасов, звонко перекусывая огурец.    

– Ну, это-то как понять? Ради Христа, объясните мне,  Сергей Иванович, куда едут все эти добровольцы, с кем они воюют? – спросил  старый князь, очевидно продолжая разговор, начавшийся еще без Левина.    

– С турками, – спокойно улыбаясь, отвечал Сергей  Иванович, выпроставший беспомощно двигавшую ножками, почерневшую от меда пчелу  и ссаживая ее с ножа на крепкий осиновый листок.    

– Но кто же объявил войну туркам? Иван Иваныч Рагозов и  графиня Лидия Ивановна с мадам Шталь?    

– Никто не объявлял войны, а люди сочувствуют  страданиям ближних и желают помочь им, – сказал Сергей Иванович.    

– Но князь говорит не о помощи, – сказал Левин,  заступаясь за тестя, – а об войне. Князь говорит, что частные люди не  могут принимать участия в войне без разрешения правительств.    

– Костя, смотри, это пчела! Право, нас искусают! –  сказала Долли, отмахиваясь от осы.    

– Да это и не пчела, это оса, – сказал Левин.    

– Ну-с, ну-с, какая ваша теория? – сказал с  улыбкой Катавасов Левину, очевидно вызывая его на спор. – Почему частные  люди не имеют права?    

– Да моя теория та: война, с одной стороны, есть такое  животное, жестокое, ужасное дело, что ни один человек, не говорю уже  христианин, не может лично взять на свою ответственность начало войны, а может  только правительство, которое призвано к этому и приводится к войне неизбежно.  С другой стороны, и по науке и по здравому смыслу, в государственных делах, в  особенности в деле войны, граждане отрекаются от своей личной воли.    

Сергей Иванович и Катавасов с готовыми возражениями  заговорили в одно время.    

– В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи,  когда правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою  волю, – сказал Катавасов.    

Но Сергей Иванович, очевидно, не одобрял этого возражения.  Он нахмурился на слова Катавасова и сказал другое:    

– Напрасно ты так ставишь вопрос. Тут нет объявления  войны, а просто выражение человеческого, христианского чувства. Убивают  братьев, единокровных и единоверцев. Ну, положим, даже не братьев, не  единоверцев, а просто детей, женщин, стариков; чувство возмущается, и русские  люди бегут, чтобы помочь прекратить эти ужасы. Представь себе, что ты бы шел по  улице и увидал бы, что пьяные бьют женщину или ребенка; я думаю, ты не  стал бы спрашивать, объявлена или не объявлена война этому человеку, а ты бы  бросился на него и защитил бы.    

– Но не убил бы, – сказал Левин.    

– Нет, ты бы убил.    

– Я не знаю. Если бы я увидал это, я бы отдался своему  чувству непосредственному; но вперед сказать я не могу. И такого  непосредственного чувства к угнетению славян нет и не может быть.    

– Может быть, для тебя нет. Но для других оно  есть, – недовольно хмурясь, сказал Сергей Иванович. – В народе живы  предания о православных людях, страдающих под игом «нечестивых агарян». Народ  услыхал о страданиях своих братий и заговорил.    

– Может быть, – уклончиво сказал Левин, – но  я не вижу этого; я сам народ, и я не чувствую этого.    

– Вот и я, – сказал князь. – Я жил за  границей, читал газеты и, признаюсь, еще до болгарских ужасов никак не понимал,  почему все русские так вдруг полюбили братьев славян, а я никакой к ним любви  не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня  действует. Но, приехав сюда, я успокоился, вижу, что и кроме меня есть люди,  интересующиеся только Россией, а не братьями славянами. Вот и Константин.    

– Личные мнения тут ничего не значат, – сказал  Сергей Иваныч, – нет дела до личных мнений, когда вся Россия – народ  выразил свою волю.    

– Да извините меня. Я этого не вижу. Народ и знать не  знает, – сказал князь.    

– Нет, папа… как же нет? А в воскресенье в  церкви? – сказала Долли, прислушиваясь к разговору. – Дай,  пожалуйста, полотенце, – сказала она старику, с улыбкой смотревшему на  детей. – Уж не может быть, чтобы все…    

– Да что же в воскресенье в церкви? Священнику велели  прочесть. Он прочел. Они ничего не поняли, вздыхали, как при всякой  проповеди, – продолжал князь. – Потом им сказали, что вот собирают на  душеспасительное дело в церкви, ну они вынули по копейке и дали. А на что – они  сами не знают.    

– Народ не может не знать; сознание своих судеб всегда  есть в народе, и в такие минуты, как нынешние, оно выясняется ему, –  сказал Сергей Иванович, взглядывая на старика пчельника.    

Красивый старик с черной с проседью бородой и густыми  серебряными волосами неподвижно стоял, держа чашку с медом, ласково и спокойно  с высоты своего роста глядя на господ, очевидно ничего не понимая и не желая  понимать.    

– Это так точно, – значительно покачивая головой,  сказал он на слова Сергея Ивановича.    

– Да вот спросите у него. Он ничего не знает и не  думает, – сказал Левин. – Ты слышал, Михайлыч, об войне? –  обратился он к нему. – Вот что в церкви читали? Ты что же думаешь? Надо  нам воевать за христиан?    

– Что ж нам думать? Александр Николаевич, император,  нас обдумал, он нас и обдумает во всех делах. Ему видней… Хлебушка не принесть  ли еще? Парнишке еще дать? – обратился он к Дарье Александровне, указывая  на Гришу, который доедал корку.