1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Поезжай, поезжай: перед сраженьем нужно  выспаться, - повторил князь Андрей. Он быстро подошел к Пьеру, обнял его и  поцеловал. - Прощай, ступай, - прокричал он. - Увидимся ли, нет:  - и он, поспешно повернувшись, ушел в сарай.      

Было уже темно, и Пьер не мог разобрать того выражения,  которое было на лице князя Андрея, было ли оно злобно или нежно.      

Пьер постоял несколько времени молча, раздумывая, пойти ли  за ним или ехать домой. «Нет, ему не нужно! - решил сам собой Пьер, -  и я знаю, что это наше последнее свидание». Он тяжело вздохнул и поехал назад в  Горки.      

Князь Андрей, вернувшись в сарай, лег на ковер, но не мог  спать.      

Он закрыл глаза. Одни образы сменялись другими. На одном он  долго, радостно остановился. Он живо вспомнил один вечер в Петербурге. Наташа с  оживленным, взволнованным лицом рассказывала ему, как она в прошлое лето, ходя  за грибами, заблудилась в большом лесу. Она несвязно описывала ему и глушь  леса, и свои чувства, и разговоры с пчельником, которого она встретила, и,  всякую минуту прерываясь в своем рассказе, говорила: «Нет, не могу, я не так рассказываю;  нет, вы не понимаете», - несмотря на то, что князь Андрей успокоивал ее,  говоря, что он понимает, и действительно понимал все, что она хотела сказать.  Наташа была недовольна своими словами, - она чувствовала, что не выходило  то страстно‑поэтическое ощущение, которое она испытала в этот день и  которое она хотела выворотить наружу. «Это такая прелесть был этот старик, и  темно так в лесу: и такие добрые у него: нет, я не умею рассказать», -  говорила она, краснея и волнуясь. Князь Андрей улыбнулся теперь той же  радостной улыбкой, которой он улыбался тогда, глядя ей в глаза. «Я понимал  ее, - думал князь Андрей. - Не только понимал, но эту‑то  душевную силу, эту искренность, эту открытость душевную, эту‑то душу ее,  которую как будто связывало тело, эту‑то душу я и любил в ней: так  сильно, так счастливо любил:» И вдруг он вспомнил о том, чем кончилась его  любовь. «Ему  ничего этого не нужно было. Он  ничего этого не  видел и не понимал. Он видел в ней хорошенькую и свеженькую  девочку, с  которой он не удостоил связать свою судьбу. А я? И до сих пор он жив и весел».      

Князь Андрей, как будто кто‑нибудь обжег его, вскочил  и стал опять ходить перед сараем.XXVI      

       

25‑го августа, накануне Бородинского сражения, префект  дворца императора французов m‑r de Beausset и полковник Fabvier приехали,  первый из Парижа, второй из Мадрида, к императору Наполеону в его стоянку у  Валуева.      

Переодевшись в придворный мундир, m‑r de Beausset  приказал нести впереди себя привезенную им императору посылку и вошел в первое  отделение палатки Наполеона, где, переговариваясь с окружавшими его адъютантами  Наполеона, занялся раскупориванием ящика.      

Fabvier, не входя в палатку, остановился, разговорясь с  знакомыми генералами, у входа в нее.      

Император Наполеон еще не выходил из своей спальни и оканчивал  свой туалет. Он, пофыркивая и покряхтывая, поворачивался то толстой спиной, то  обросшей жирной грудью под щетку, которою камердинер растирал его тело. Другой  камердинер, придерживая пальцем склянку, брызгал одеколоном на выхоленное тело  императора с таким выражением, которое говорило, что он один мог знать, сколько  и куда надо брызнуть одеколону. Короткие волосы Наполеона были мокры и спутаны  на лоб. Но лицо его, хоть опухшее и желтое, выражало физическое удовольствие:  «Allez ferme, allez toujours:» [Ну еще, крепче:] - приговаривал он, пожимаясь и  покряхтывая, растиравшему камердинеру. Адъютант, вошедший в спальню с тем,  чтобы доложить императору о том, сколько было во вчерашнем деле взято пленных,  передав то, что нужно было, стоял у двери, ожидая позволения уйти. Наполеон,  сморщась, взглянул исподлобья на адъютанта.      

- Point de prisonniers, - повторил он слова  адъютанта. - Il se font démolir. Tant pis pour l'armée  russe, - сказал он. - Allez toujours, allez ferme, [Нет пленных. Они  заставляют истреблять себя. Тем хуже для русской армии. Ну еще, ну крепче:] -  проговорил он, горбатясь и подставляя свои жирные плечи.      

- C'est bien! Faites entrer monsieur  de Beausset, ainsi que Fabvier, [Хорошо! Пускай  войдет де Боссе, и Фабвье тоже.] - сказал он адъютанту, кивнув головой.      

- Oui, Sire, [Слушаю, государь.] - и адъютант исчез в  дверь палатки. Два камердинера быстро одели его величество, и он, в гвардейском  синем мундире, твердыми, быстрыми шагами вышел в приемную.      

Боссе в это время торопился руками, устанавливая привезенный  им подарок от императрицы на двух стульях, прямо перед входом императора. Но  император так неожиданно скоро оделся и вышел, что он не успел вполне  приготовить сюрприза.      

Наполеон тотчас заметил то, что они делали, и догадался, что  они были еще не готовы. Он не захотел лишить их удовольствия сделать ему  сюрприз. Он притворился, что не видит господина Боссе, и подозвал к себе  Фабвье. Наполеон слушал, строго нахмурившись и молча, то, что говорил Фабвье  ему о храбрости и преданности его войск, дравшихся при Саламанке на другом  конце Европы и имевших только одну мысль - быть достойными своего императора, и  один страх - не угодить ему. Результат сражения был печальный. Наполеон делал  иронические замечания во время рассказа Fabvier, как будто он не предполагал,  чтобы дело могло идти иначе в его отсутствие.      

- Я должен поправить это в Москве, - сказал  Наполеон. - A tantôt, [До свиданья.] - прибавил он и подозвал де  Боссе, который в это время уже успел приготовить сюрприз, уставив что‑то  на стульях, и накрыл что‑то покрывалом.      

Де Боссе низко поклонился тем придворным французским  поклоном, которым умели кланяться только старые слуги Бурбонов, и подошел,  подавая конверт.      

Наполеон весело обратился к нему и подрал его за ухо.      

- Вы поспешили, очень рад. Ну, что говорит  Париж? - сказал он, вдруг изменяя свое прежде строгое выражение на самое  ласковое.      

- Sire, tout Paris regrette votre absence, [Государь,  весь Париж сожалеет о вашем отсутствии.] - как и должно, ответил де Боссе. Но  хотя Наполеон знал, что Боссе должен сказать это или тому подобное, хотя он в  свои ясные минуты знал, что это было неправда, ему приятно было это слышать от  де Боссе. Он опять удостоил его прикосновения за ухо.      

- Je suis fâché, de vous avoir fait faire  tant de chemin, [Очень сожалею, что заставил вас проехаться так далеко.] -  сказал он.      

- Sire! Je ne m'attendais pas à moins  qu'à vous trouver aux portes de Moscou, [Я ожидал не менее того, как  найти вас, государь, у ворот Москвы.] - сказал Боссе.      

Наполеон улыбнулся и, рассеянно подняв голову, оглянулся  направо. Адъютант плывущим шагом подошел с золотой табакеркой и подставил ее.  Наполеон взял ее.      

- Да, хорошо случилось для вас, - сказал он,  приставляя раскрытую табакерку к носу, - вы любите путешествовать, через  три дня вы увидите Москву. Вы, верно, не ждали увидать азиатскую столицу. Вы  сделаете приятное путешествие.      

Боссе поклонился с благодарностью за эту внимательность к  его (неизвестной ему до сей поры) склонности путешествовать.      

- А! это что? - сказал Наполеон, заметив, что все  придворные смотрели на что‑то, покрытое покрывалом. Боссе с придворной  ловкостью, не показывая спины, сделал вполуоборот два шага назад и в одно и то  же время сдернул покрывало и проговорил:      

- Подарок вашему величеству от императрицы.      

Это был яркими красками написанный Жераром портрет мальчика,  рожденного от Наполеона и дочери австрийского императора, которого почему‑то  все называли королем Рима.      

Весьма красивый курчавый мальчик, со взглядом, похожим на  взгляд Христа в Сикстинской мадонне, изображен был играющим в бильбоке. Шар  представлял земной шар, а палочка в другой руке изображала скипетр.      

Хотя и не совсем ясно было, что именно хотел выразить  живописец, представив так называемого короля Рима протыкающим земной шар  палочкой, но аллегория эта, так же как и всем видевшим картину в Париже, так и  Наполеону, очевидно, показалась ясною и весьма понравилась.      

- Roi de Rome, [Римский король.] - сказал он,  грациозным жестом руки указывая на портрет. - Admirable! [Чудесно!] - С  свойственной итальянцам способностью изменять произвольно выражение лица, он  подошел к портрету и сделал вид задумчивой нежности. Он чувствовал, что то, что  он скажет и сделает теперь, - есть история. И ему казалось, что лучшее,  что он может сделать теперь, - это то, чтобы он с своим величием, вследствие  которого сын его в бильбоке играл земным шаром, чтобы он выказал, в  противоположность этого величия, самую простую отеческую нежность. Глаза его  отуманились, он подвинулся, оглянулся на стул (стул подскочил под него) и сел  на него против портрета. Один жест его - и все на цыпочках вышли, предоставляя  самому себе и его чувству великого человека.      

Посидев несколько времени и дотронувшись, сам не зная для  чего, рукой до шероховатости блика портрета, он встал и опять позвал Боссе и  дежурного. Он приказал вынести портрет перед палатку, с тем, чтобы не лишить  старую гвардию, стоявшую около его палатки, счастья видеть римского короля,  сына и наследника их обожаемого государя.      

Как он и ожидал, в то время как он завтракал с господином  Боссе, удостоившимся этой чести, перед палаткой слышались восторженные клики  сбежавшихся к портрету офицеров и солдат старой гвардии.      

- Vive l'Empereur! Vive le Roi de  Rome! Vive l'Empereur! [Да здравствует император! Да здравствует римский  король!] - слышались восторженные голоса.      

После завтрака Наполеон, в присутствии Боссе, продиктовал  свой приказ по армии.      

- Courte et énergique! [Короткий и  энергический!] - проговорил Наполеон, когда он прочел сам сразу без поправок  написанную прокламацию. В приказе было:      

«Воины! Вот сражение, которого вы столько желали. Победа  зависит от вас. Она необходима для нас; она доставит нам все нужное: удобные  квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали  при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске. Пусть позднейшее потомство с  гордостью вспомнит о ваших подвигах в сей день. Да скажут о каждом из вас: он  был в великой битве под Москвою!»      

- De la Moskowa! [Под Москвою!] - повторил Наполеон, и,  пригласив к своей прогулке господина Боссе, любившего путешествовать, он вышел  из палатки к оседланным лошадям.      

- Votre Majesté a trop de bonté, [Вы  слишком добры, ваше величество,] - сказал Боссе на приглашение сопутствовать  императору: ему хотелось спать и он не умел и боялся ездить верхом.      

Но Наполеон кивнул головой путешественнику, и Боссе должен  был ехать. Когда Наполеон вышел из палатки, крики гвардейцев пред портретом его  сына еще более усилились. Наполеон нахмурился.      

- Снимите его, - сказал он, грациозно‑величественным  жестом указывая на портрет. - Ему еще рано видеть поле сражения.      

Боссе, закрыв глаза и склонив голову, глубоко вздохнул, этим  жестом показывая, как он умел ценить и понимать слова императора.XXVII      

       

Весь этот день 25 августа, как говорят его историки,  Наполеон провел на коне, осматривая местность, обсуживая планы, представляемые  ему его маршалами, и отдавая лично приказания своим генералам.      

Первоначальная линия расположения русских войск по Ко   лоче была переломлена, и часть этой линии, именно левый фланг русских,  вследствие взятия Шевардинского редута 24‑го числа, была отнесена назад.  Эта часть линии была не укреплена, не защищена более рекою, и перед нею одною  было более открытое и ровное место. Очевидно было для всякого военного и  невоенного, что эту часть линии и должно было атаковать французам. Казалось, что  для этого не нужно было много соображений, не нужно было такой заботливости и  хлопотливости императора и его маршалов и вовсе не нужно той особенной высшей  способности, называемой гениальностью, которую так любят приписывать Наполеону;  но историки, впоследствии описывавшие это событие, и люди, тогда окружавшие  Наполеона, и он сам думали иначе.      

Наполеон ездил по полю, глубокомысленно вглядывался в  местность, сам с собой одобрительно или недоверчиво качал головой и, не сообщая  окружавшим его генералам того глубокомысленного хода, который руководил его  решеньями, передавал им только окончательные выводы в форме приказаний.  Выслушав предложение Даву, называемого герцогом Экмюльским, о том, чтобы обойти  левый фланг русских, Наполеон сказал, что этого не нужно делать, не объясняя,  почему это было не нужно. На предложение же генерала Компана (который должен  был атаковать флеши), провести свою дивизию лесом, Наполеон изъявил свое  согласие, несмотря на то, что так называемый герцог Эльхингенский, то есть Ней,  позволил себе заметить, что движение по лесу опасно и может расстроить дивизию.      

Осмотрев местность против Шевардинского редута, Наполеон  подумал несколько времени молча и указал на места, на которых должны были быть  устроены к завтрему две батареи для действия против русских укреплений, и  места, где рядом с ними должна была выстроиться полевая артиллерия.      

Отдав эти и другие приказания, он вернулся в свою ставку, и  под его диктовку была написана диспозиция сражения.      

Диспозиция эта, про которую с восторгом говорят французские  историки и с глубоким уважением другие историки, была следующая:      

«С рассветом две новые батареи, устроенные в ночи, на  равнине, занимаемой принцем Экмюльским, откроют огонь по двум противостоящим  батареям неприятельским.      

В это же время начальник артиллерии 1‑го корпуса,  генерал Пернетти, с 30‑ю орудиями дивизии Компана и всеми гаубицами  дивизии Дессе и Фриана, двинется вперед, откроет огонь и засыплет гранатами  неприятельскую батарею, против которой будут действовать!      

24 орудия гвардейской артиллерии,      

30 орудий дивизии Компана      

и 8 орудий дивизии Фриана и Дессе,      

Всего - 62 орудия.      

Начальник артиллерии 3‑го корпуса, генерал Фуше,  поставит все гаубицы 3‑го и 8‑го корпусов, всего 16, по флангам  батареи, которая назначена обстреливать левое укрепление, что составит против  него вообще 40 орудий.      

Генерал Сорбье должен быть готов по первому приказанию  вынестись со всеми гаубицами гвардейской артиллерии против одного либо другого  укрепления.      

В продолжение канонады князь Понятовский направится на  деревню, в лес и обойдет неприятельскую позицию.      

Генерал Компан двинется чрез лес, чтобы овладеть первым  укреплением.      

По вступлении таким образом в бой будут даны приказания  соответственно действиям неприятеля.      

Канонада на левом фланге начнется, как только будет услышана  канонада правого крыла. Стрелки дивизии Морана и дивизии вице‑короля  откроют сильный огонь, увидя начало атаки правого крыла.      

Вице‑король овладеет деревней [Бородиным] и перейдет  по своим трем мостам, следуя на одной высоте с дивизиями Морана и Жерара,  которые, под его предводительством, направятся к редуту и войдут в линию с  прочими войсками армии.      

Все это должно быть исполнено в порядке (le tout se fera  avec ordre et méthode), сохраняя по возможности войска в резерве.      

В императорском лагере, близ Можайска, 6‑го сентября,  1812 года».      

Диспозиция эта, весьма неясно и спутанно написанная, -  ежели позволить себе без религиозного ужаса к гениальности Наполеона относиться  к распоряжениям его, - заключала в себе четыре пункта - четыре  распоряжения. Ни одно из этих распоряжений не могло быть и не было исполнено.      

В диспозиции сказано, первое: чтобы устроенные на  выбранном Наполеоном месте батареи с имеющими выравняться с ними орудиями  Пернетти и Фуше, всего сто два орудия, открыли огонь и засыпали русские флеши и  редут снарядами.  Это не могло быть сделано, так как с назначенных  Наполеоном мест снаряды не долетали до русских работ, и эти сто два орудия  стреляли по‑пустому до тех пор, пока ближайший начальник, противно  приказанию Наполеона, не выдвинул их вперед.      

Второе распоряжение состояло в том, чтобы Понятовский,  направясь на деревню в лес, обошел левое крыло русских.  Это не могло быть  и не было сделано потому, что Понятовский, направясь на деревню в лес, встретил  там загораживающего ему дорогу Тучкова и не мог обойти и не обошел русской  позиции.      

Третье распоряжение: Генерал Компан двинется в лес, чтоб  овладеть первым укреплением.  Дивизия Компана не овладела первым  укреплением, а была отбита, потому что, выходя из леса, она должна была  строиться под картечным огнем, чего не знал Наполеон.      

Четвертое: Вице‑король овладеет деревнею   (Бородиным) и перейдет по своим трем мостам, следуя на одной высоте с  дивизиями Марана и Фриана  (о которых не сказано: куда и когда они будут  двигаться), которые под его предводительством направятся к редуту и войдут в  линию с прочими войсками.      

Сколько можно понять - если не из бестолкового периода  этого, то из тех попыток, которые деланы были вице‑королем исполнить  данные ему приказания, - он должен был двинуться через Бородино слева на  редут, дивизии же Морана и Фриана должны были двинуться одновременно с фронта.      

Все это, так же как и другие пункты диспозиции, не было и не  могло быть исполнено. Пройдя Бородино, вице‑король был отбит на Колоче и  не мог пройти дальше; дивизии же Морана и Фриана не взяли редута, а были  отбиты, и редут уже в конце сражения был захвачен кавалерией (вероятно,  непредвиденное дело для Наполеона и неслыханное). Итак, ни одно из распоряжений  диспозиции не было и не могло быть исполнено. Но в диспозиции сказано, что по  вступлении таким образом в бой будут даны приказания, соответственные действиям  неприятеля, и потому могло бы казаться, что во время сражения будут сделаны  Наполеоном все нужные распоряжения; но этого не было и не могло быть потому,  что во все время сражения Наполеон находился так далеко от него, что (как это и  оказалось впоследствии) ход сражения ему не мог быть известен и ни одно  распоряжение его во время сражения не могло быть исполнено.XXVIII      

       

Многие историки говорят, что Бородинское сражение не  выиграно французами потому, что у Наполеона был насморк, что ежели бы у него не  было насморка, то распоряжения его до и во время сражения были бы еще  гениальнее, и Россия бы погибла, et la face du monde eut été  changée. [и облик мира изменился бы.] Для историков, признающих то, что  Россия образовалась по воле одного человека - Петра Великого, и Франция из  республики сложилась в империю, и французские войска пошли в Россию по воле  одного человека - Наполеона, такое рассуждение, что Россия осталась могущественна  потому, что у Наполеона был большой насморк 26‑го числа, такое  рассуждение для таких историков неизбежно последовательно.      

Ежели от воли Наполеона зависело дать или не дать  Бородинское сражение и от его воли зависело сделать такое или другое распоряжение,  то очевидно, что насморк, имевший влияние на проявление его воли, мог быть  причиной спасения России и что поэтому тот камердинер, который забыл подать  Наполеону 24‑го числа непромокаемые сапоги, был спасителем России. На  этом пути мысли вывод этот несомненен, - так же несомненен, как тот вывод,  который, шутя (сам не зная над чем), делал Вольтер, говоря, что Варфоломеевская  ночь произошла от расстройства желудка Карла IX. Но для людей, не допускающих  того, чтобы Россия образовалась по воле одного человека - Петра I, и чтобы  Французская империя сложилась и война с Россией началась по воле одного  человека - Наполеона, рассуждение это не только представляется неверным,  неразумным, но и противным всему существу человеческому. На вопрос о том, что  составляет причину исторических событий, представляется другой ответ,  заключающийся в том, что ход мировых событий предопределен свыше, зависит от  совпадения всех произволов людей, участвующих в этих событиях, и что влияние  Наполеонов на ход этих событий есть только внешнее и фиктивное.      

Как ни странно кажется с первого взгляда предположение, что  Варфоломеевская ночь, приказанье на которую отдано Карлом IX, произошла не по  его воле, а что ему только казалось, что он велел это сделать, и что  Бородинское побоище восьмидесяти тысяч человек произошло не по воле Наполеона  (несмотря на то, что он отдавал приказания о начале и ходе сражения), а что ему  казалось только, что он это велел, - как ни странно кажется это  предположение, но человеческое достоинство, говорящее мне, что всякий из нас  ежели не больше, то никак не меньше человек, чем великий Наполеон, велит  допустить это решение вопроса, и исторические исследования обильно подтверждают  это предположение.      

В Бородинском сражении Наполеон ни в кого не стрелял и  никого не убил. Все это делали солдаты. Стало быть, не он убивал людей.      

Солдаты французской армии шли убивать русских солдат в  Бородинском сражении не вследствие приказания Наполеона, но по собственному  желанию. Вся армия: французы, итальянцы, немцы, поляки - голодные, оборванные и  измученные походом, - в виду армии, загораживавшей от них Москву,  чувствовали, что le vin est tiré et qu'il faut le boire. [вино  откупорено и надо выпить его.] Ежели бы Наполеон запретил им теперь драться с  русскими, они бы его убили и пошли бы драться с русскими, потому что это было  им необходимо.      

Когда они слушали приказ Наполеона, представлявшего им за их  увечья и смерть в утешение слова потомства о том, что и они были в битве под  Москвою, они кричали «Vive l'Empereur!» точно так же, как они кричали «Vive  l'Empereur!» при виде изображения мальчика, протыкающего земной шар палочкой от  бильбоке; точно так же, как бы они кричали «Vive l'Empereur!» при всякой  бессмыслице, которую бы им сказали. Им ничего больше не оставалось делать, как  кричать «Vive l'Empereur!» и идти драться, чтобы найти пищу и отдых победителей  в Москве. Стало быть, не вследствие приказания Наполеона они убивали себе  подобных.      

И не Наполеон распоряжался ходом сраженья, потому что из  диспозиции его ничего не было исполнено и во время сражения он не знал про то,  что происходило впереди его. Стало быть, и то, каким образом эти люди убивали  друг друга, происходило не по воле Наполеона, а шло независимо от него, по воле  сотен тысяч людей, участвовавших в общем деле. Наполеону казалось только,   что все дело происходило по воле его. И потому вопрос о том, был ли или не был  у Наполеона насморк, не имеет для истории большего интереса, чем вопрос о  насморке последнего фурштатского солдата.      

Тем более 26‑го августа насморк Наполеона не имел  значения, что показания писателей о том, будто вследствие насморка Наполеона  его диспозиция и распоряжения во время сражения были не так хороши, как  прежние, - совершенно несправедливы.      

Выписанная здесь диспозиция нисколько не была хуже, а даже  лучше всех прежних диспозиций, по которым выигрывались сражения. Мнимые  распоряжения во время сражения были тоже не хуже прежних, а точно такие же, как  и всегда. Но диспозиция и распоряжения эти кажутся только хуже прежних потому,  что Бородинское сражение было первое, которого не выиграл Наполеон. Все самые  прекрасные и глубокомысленные диспозиции и распоряжения кажутся очень дурными,  и каждый ученый‑военный с значительным видом критикует их, когда сражение  по ним не выиграно, и самью плохие диспозиции и распоряжения кажутся очень  хорошими, и серьезные люди в целых томах доказывают достоинства плохих  распоряжений, когда по ним выиграно сражение.      

Диспозиция, составленная Вейротером в Аустерлицком сражении,  была образец совершенства в сочинениях этого рода, но ее все‑таки  осудили, осудили за ее совершенство, за слишком большую подробность.      

Наполеон в Бородинском сражении исполнял свое дело  представителя власти так же хорошо, и еще лучше, чем в других сражениях. Он не  сделал ничего вредного для хода сражения; он склонялся на мнения более  благоразумные; он не путал, не противоречил сам себе, не испугался и не убежал  с поля сражения, а с своим большим тактом и опытом войны спокойно и достойно  исполнял свою роль кажущегося начальствованья.XXIX      

       

Вернувшись после второй озабоченной поездки по линии,  Наполеон сказал:      

- Шахматы поставлены, игра начнется завтра.      

Велев подать себе пуншу и призвав Боссе, он начал с ним  разговор о Париже, о некоторых изменениях, которые он намерен был сделать в  maison de l'impératrice [в придворном штате императрицы], удивляя  префекта своею памятливостью ко всем мелким подробностям придворных отношений.      

Он интересовался пустяками, шутил о любви к путешествиям  Боссе и небрежно болтал так, как это делает знаменитый, уверенный и знающий  свое дело оператор, в то время как он засучивает рукава и надевает фартук, а  больного привязывают к койке: «Дело все в моих руках и в голове, ясно и  определенно. Когда надо будет приступить к делу, я сделаю его, как никто  другой, а теперь могу шутить, и чем больше я шучу и спокоен, тем больше вы  должны быть уверены, спокойны и удивлены моему гению».      

Окончив свой второй стакан пунша, Наполеон пошел отдохнуть  пред серьезным делом, которое, как ему казалось, предстояло ему назавтра.      

Он так интересовался этим предстоящим ему делом, что не мог  спать и, несмотря на усилившийся от вечерней сырости насморк, в три часа ночи,  громко сморкаясь, вышел в большое отделение палатки. Он спросил о том, не ушли  ли русские? Ему отвечали, что неприятельские огни всё на тех же местах. Он одобрительно  кивнул головой.      

Дежурный адъютант вошел в палатку.      

- Eh bien, Rapp, croyez‑vous, que nous ferons do  bonnes affaires aujourd'hui? [Ну, Рапп, как вы думаете: хороши ли будут нынче  наши дела?] - обратился он к нему.      

- Sans aucun doute, Sire, [Без всякого сомнения,  государь,] - отвечал Рапп.      

Наполеон посмотрел на него.      

- Vous rappelez‑vous, Sire, ce que vous m'avez  fait l'honneur de dire à Smolensk, - сказал Рапп, - le vin est  tiré, il faut le boire. [Вы помните ли, сударь, те слова, которые вы  изволили сказать мне в Смоленске, вино откупорено, надо его пить.]      

Наполеон нахмурился и долго молча сидел, опустив голову на  руку.      

- Cette pauvre armée, - сказал  он вдруг, - elle a bien diminué depuis Smolensk.  La fortune est une franche courtisane, Rapp; je le disais toujours, et je  commence à l'éprouver. Mais la garde, Rapp, la garde est intacte?  [Бедная армия! она очень уменьшилась от Смоленска. Фортуна настоящая распутница, Рапп. Я всегда это говорил и  начинаю испытывать. Но гвардия, Рапп, гвардия цела?] - вопросительно сказал он.      

- Oui, Sire, [Да, государь.] - отвечал Рапп.      

Наполеон взял пастильку, положил ее в рот и посмотрел на  часы. Спать ему не хотелось, до утра было еще далеко; а чтобы убить время,  распоряжений никаких нельзя уже было делать, потому что все были сделаны и  приводились теперь в исполнение.      

- A‑t‑on distribué  les biscuits et le riz aux régiments de la garde? [Роздали ли  сухари и рис гвардейцам?] - строго спросил Наполеон.      

- Oui, Sire. [Да, государь.]      

- Mais le riz? [Но рис?]      

Рапп отвечал, что он передал приказанья государя о рисе, но  Наполеон недовольно покачал головой, как будто он не верил, чтобы приказание  его было исполнено. Слуга вошел с пуншем. Наполеон велел подать другой стакан  Раппу и молча отпивал глотки из своего.      

- У меня нет ни вкуса, ни обоняния, - сказал он,  принюхиваясь к стакану. - Этот насморк надоел мне. Они толкуют про  медицину. Какая медицина, когда они не могут вылечить насморка? Корвизар дал  мне эти пастильки, но они ничего не помогают. Что они могут лечить? Лечить нельзя. Notre corps est une machine à vivre. Il est organisé  pour cela, c'est sa nature; laissez‑y la vie à son aise, qu'elle  s'y défende elle même: elle fera plus que si vous la paralysiez en  l'encombrant de remèdes. Notre corps est comme une montre parfaite qui  doit aller un certain temps; l'horloger n'a pas la faculté de l'ouvrir,  il ne peut la manier qu'à tâtons et les yeux bandés. Notre  corps est une machine à vivre, voilà tout. [Наше тело есть  машина для жизни. Оно для этого устроено. Оставьте в  нем жизнь в покое, пускай она сама защищается, она больше сделает одна, чем  когда вы ей будете мешать лекарствами. Наше тело подобно часам, которые должны  идти известное время; часовщик не может открыть их и только ощупью и с  завязанными глазами может управлять ими. Наше тело есть машина для жизни. Вот и  все.] - И как будто вступив на путь определений, définitions, которые  любил Наполеон, он неожиданно сделал новое определение. - Вы знаете ли,  Рапп, что такое военное искусство? - спросил он. - Искусство быть  сильнее неприятеля в известный момент. Voilà tout. [Вот и все.]      

Рапп ничего не ответил.      

- Demainnous allons avoir affaire à Koutouzoff!  [Завтра мы будем иметь дело с Кутузовым!] - сказал Наполеон. - Посмотрим!  Помните, в Браунау он командовал армией и ни разу в три недели не сел на  лошадь, чтобы осмотреть укрепления. Посмотрим!      

Он поглядел на часы. Было еще только четыре часа. Спать не  хотелось, пунш был допит, и делать все‑таки было нечего. Он встал,  прошелся взад и вперед, надел теплый сюртук и шляпу и вышел из палатки. Ночь  была темная и сырая; чуть слышная сырость падала сверху. Костры не ярко горели  вблизи, во французской гвардии, и далеко сквозь дым блестели по русской линии.  Везде было тихо, и ясно слышались шорох и топот начавшегося уже движения  французских войск для занятия позиции.      

Наполеон прошелся перед палаткой, посмотрел на огни,  прислушался к топоту и, проходя мимо высокого гвардейца в мохнатой шапке,  стоявшего часовым у его палатки и, как черный столб, вытянувшегося при  появлении императора, остановился против него.      

- С которого года в службе? - спросил он с той  привычной аффектацией грубой и ласковой воинственности, с которой он всегда  обращался с солдатами. Солдат отвечал ему.      

- Ah! un des vieux! [А! из стариков!] Получили рис в  полк?      

- Получили, ваше величество.      

Наполеон кивнул головой и отошел от него.      

       

       

В половине шестого Наполеон верхом ехал к деревне Шевардину.      

Начинало светать, небо расчистило, только одна туча лежала  на востоке. Покинутые костры догорали в слабом свете утра.      

Вправо раздался густой одинокий пушечный выстрел, пронесся и  замер среди общей тишины. Прошло несколько минут. Раздался второй, третий  выстрел, заколебался воздух; четвертый, пятый раздались близко и торжественно  где‑то справа.      

Еще не отзвучали первые выстрелы, как раздались еще другие,  еще и еще, сливаясь и перебивая один другой.      

Наполеон подъехал со свитой к Шевардинскому редуту и слез с  лошади. Игра началась.XXX      

       

Вернувшись от князя Андрея в Горки, Пьер, приказав берейтору  приготовить лошадей и рано утром разбудить его, тотчас же заснул за  перегородкой, в уголке, который Борис уступил ему.      

Когда Пьер совсем очнулся на другое утро, в избе уже никого  не было. Стекла дребезжали в маленьких окнах. Берейтор стоял, расталкивая его.      

- Ваше сиятельство, ваше сиятельство, ваше сиятельство:  - упорно, не глядя на Пьера и, видимо, потеряв надежду разбудить его,  раскачивая его за плечо, приговаривал берейтор.      

- Что? Началось? Пора? - заговорил Пьер,  проснувшись.      

- Изволите слышать пальбу, - сказал берейтор,  отставной солдат, - уже все господа повышли, сами светлейшие давно  проехали.      

Пьер поспешно оделся и выбежал на крыльцо. На дворе было  ясно, свежо, росисто и весело. Солнце, только что вырвавшись из‑за тучи,  заслонявшей его, брызнуло до половины переломленными тучей лучами через крыши  противоположной улицы, на покрытую росой пыль дороги, на стены домов, на окна  забора и на лошадей Пьера, стоявших у избы. Гул пушек яснее слышался на дворе.  По улице прорысил адъютант с казаком.      

- Пора, граф, пора! - прокричал адъютант.      

Приказав вести за собой лошадь, Пьер пошел по улице к  кургану, с которого он вчера смотрел на поле сражения. На кургане этом была  толпа военных, и слышался французский говор штабных, и виднелась седая голова  Кутузова с его белой с красным околышем фуражкой и седым затылком, утонувшим в  плечи. Кутузов смотрел в трубу вперед по большой дороге.      

Войдя по ступенькам входа на курган, Пьер взглянул впереди  себя и замер от восхищенья перед красотою зрелища. Это была та же панорама,  которою он любовался вчера с этого кургана; но теперь вся эта местность была  покрыта войсками и дымами выстрелов, и косые лучи яркого солнца, поднимавшегося  сзади, левее Пьера, кидали на нее в чистом утреннем воздухе пронизывающий с  золотым и розовым оттенком свет и темные, длинные тени. Дальние леса, заканчивающие  панораму, точно высеченные из какого‑то драгоценного желто‑зеленого  камня, виднелись своей изогнутой чертой вершин на горизонте, и между ними за  Валуевым прорезывалась большая Смоленская дорога, вся покрытая войсками. Ближе  блестели золотые поля и перелески. Везде - спереди, справа и слева - виднелись  войска. Все это было оживленно, величественно и неожиданно; но то, что более  всего поразило Пьера, - это был вид самого поля сражения, Бородина и  лощины над Колочею по обеим сторонам ее.      

Над Колочею, в Бородине и по обеим сторонам его, особенно  влево, там, где в болотистых берегах Во  йна впадает в Колочу, стоял тот  туман, который тает, расплывается и просвечивает при выходе яркого солнца и  волшебно окрашивает и очерчивает все виднеющееся сквозь него. К этому туману  присоединялся дым выстрелов, и по этому туману и дыму везде блестели молнии  утреннего света - то по воде, то по росе, то по штыкам войск, толпившихся по  берегам и в Бородине. Сквозь туман этот виднелась белая церковь, кое‑где  крыши изб Бородина, кое‑где сплошные массы солдат, кое‑где зеленые  ящики, пушки. И все это двигалось или казалось движущимся, потому что туман и  дым тянулись по всему этому пространству. Как в этой местности низов около  Бородина, покрытых туманом, так и вне его, выше и особенно левее по всей линии,  по лесам, по полям, в низах, на вершинах возвышений, зарождались беспрестанно  сами собой, из ничего, пушечные, то одинокие, то гуртовые, то редкие, то частые  клубы дымов, которые, распухая, разрастаясь, клубясь, сливаясь, виднелись по  всему этому пространству.      

Эти дымы выстрелов и, странно сказать, звуки их производили  главную красоту зрелища.      

Пуфф! -  вдруг виднелся круглый, плотный, играющий  лиловым, серым и молочно‑белым цветами дым, и бумм! -  раздавался  через секунду звук этого дыма.      

«Пуф‑пуф» - поднимались два дыма, толкаясь и сливаясь;  и «бум‑бум» - подтверждали звуки то, что видел глаз.      

Пьер оглядывался на первый дым, который он оставил округлым  плотным мячиком, и уже на месте его были шары дыма, тянущегося в сторону, и  пуф: (с остановкой) пуф‑пуф - зарождались еще три, еще четыре, и на  каждый, с теми же расстановками, бум: бум‑бум‑бум - отвечали  красивые, твердые, верные звуки. Казалось то, что дымы эти бежали, то, что они  стояли, и мимо них бежали леса, поля и блестящие штыки. С левой стороны, по  полям и кустам, беспрестанно зарождались эти большие дымы с своими  торжественными отголосками, и ближе еще, по низам и лесам, вспыхивали  маленькие, не успевавшие округляться дымки ружей и точно так же давали свои  маленькие отголоски. Трах‑та‑та‑тах - трещали ружья хотя и  часто, но неправильно и бедно в сравнении с орудийными выстрелами.      

Пьеру захотелось быть там, где были эти дымы, эти блестящие  штыки и пушки, это движение, эти звуки. Он оглянулся на Кутузова и на его  свиту, чтобы сверить свое впечатление с другими. Все точно так же, как и он, и,  как ему казалось, с тем же чувством смотрели вперед, на поле сражения. На всех  лицах светилась теперь та скрытая теплота  (chaleur latente) чувства,  которое Пьер замечал вчера и которое он понял совершенно после своего разговора  с князем Андреем.      

- Поезжай, голубчик, поезжай, Христос с тобой, -  говорил Кутузов, не спуская глаз с поля сражения, генералу, стоявшему подле  него.      

Выслушав приказание, генерал этот прошел мимо Пьера, к сходу  с кургана.      

- К переправе! - холодно и строго сказал генерал в  ответ на вопрос одного из штабных, куда он едет. «И я, и я», - подумал  Пьер и пошел по направлению за генералом.      

Генерал садился на лошадь, которую подал ему казак. Пьер  подошел к своему берейтору, державшему лошадей. Спросив, которая посмирнее,  Пьер взлез на лошадь, схватился за гриву, прижал каблуки вывернутых ног к  животу лошади и, чувствуя, что очки его спадают и что он не в силах отвести рук  от гривы и поводьев, поскакал за генералом, возбуждая улыбки штабных, с кургана  смотревших на него.XXXI      

       

Генерал, за которым скакал Пьер, спустившись под гору, круто  повернул влево, и Пьер, потеряв его из вида, вскакал в ряды пехотных солдат,  шедших впереди его. Он пытался выехать из них то вправо, то влево; но везде  были солдаты, с одинаково озабоченными лицами, занятыми каким‑то  невидным, но, очевидно, важным делом. Все с одинаково недовольно‑вопросительным  взглядом смотрели на этого толстого человека в белой шляпе, неизвестно для чего  топчущего их своею лошадью.      

- Чего ездит посерёд батальона! - крикнул на него  один. Другой толконул прикладом его лошадь, и Пьер, прижавшись к луке и едва  удерживая шарахнувшуюся лошадь, выскакал вперед солдат, где было просторнее.      

Впереди его был мост, а у моста, стреляя, стояли другие  солдаты. Пьер подъехал к ним. Сам того не зная, Пьер заехал к мосту через  Колочу, который был между Горками и Бородиным и который в первом действии  сражения (заняв Бородино) атаковали французы. Пьер видел, что впереди его был  мост и что с обеих сторон моста и на лугу, в тех рядах лежащего сена, которые  он заметил вчера, в дыму что‑то делали солдаты; но, несмотря на  неумолкающую стрельбу, происходившую в этом месте, он никак не думал, что тут‑то  и было поле сражения. Он не слыхал звуков пуль, визжавших со всех сторон, и  снарядов, перелетавших через него, не видал неприятеля, бывшего на той стороне  реки, и долго не видал убитых и раненых, хотя многие падали недалеко от него. С  улыбкой, не сходившей с его лица, он оглядывался вокруг себя.      

- Что ездит этот перед линией? - опять крикнул на  него кто‑то.      

- Влево, вправо возьми, - кричали ему. Пьер взял  вправо и неожиданно съехался с знакомым ему адъютантом генерала Раевского.  Адъютант этот сердито взглянул на Пьера, очевидно, сбираясь тоже крикнуть на  него, но, узнав его, кивнул ему головой.      

- Вы как тут? - проговорил он и поскакал дальше.      

Пьер, чувствуя себя не на своем месте и без дела, боясь  опять помешать кому‑нибудь, поскакал за адъютантом.      

- Это здесь, что же? Можно мне с вами? - спрашивал  он.      

- Сейчас, сейчас, - отвечал адъютант и, подскакав  к толстому полковнику, стоявшему на лугу, что‑то передал ему и тогда уже  обратился к Пьеру.      

- Вы зачем сюда попали, граф? - сказал он ему с  улыбкой. - Все любопытствуете?      

- Да, да, - сказал Пьер. Но адъютант, повернув  лошадь, ехал дальше.      

- Здесь‑то слава богу, - сказал  адъютант, - но на левом фланге у Багратиона ужасная жарня идет.      

- Неужели? - спросил Пьер. - Это где же?      

- Да вот поедемте со мной на курган, от нас видно. А у  нас на батарее еще сносно, - сказал адъютант. - Что ж, едете?      

- Да, я с вами, - сказал Пьер, глядя вокруг себя и  отыскивая глазами своего берейтора. Тут только в первый раз Пьер увидал  раненых, бредущих пешком и несомых на носилках. На том самом лужке с пахучими  рядами сена, по которому он проезжал вчера, поперек рядов, неловко подвернув  голову, неподвижно лежал один солдат с свалившимся кивером. - А этого  отчего не подняли? - начал было Пьер; но, увидав строгое лицо адъютанта,  оглянувшегося в ту же сторону, он замолчал.      

Пьер не нашел своего берейтора и вместе с адъютантом низом  поехал по лощине к кургану Раевского. Лошадь Пьера отставала от адъютанта и  равномерно встряхивала его.      

- Вы, видно, не привыкли верхом ездить, граф? -  спросил адъютант.      

- Нет, ничего, но что‑то она прыгает очень, -  с недоуменьем сказал Пьер.      

- Ээ!.. да она ранена, - сказал адъютант, -  правая передняя, выше колена. Пуля, должно быть. Поздравляю, граф, -  сказал он, - le baptême de feu [крещение огнем].      

Проехав в дыму по шестому корпусу, позади артиллерии,  которая, выдвинутая вперед, стреляла, оглушая своими выстрелами, они приехали к  небольшому лесу. В лесу было прохладно, тихо и пахло осенью. Пьер и адъютант  слезли с лошадей и пешком вошли на гору.      

- Здесь генерал? - спросил адъютант, подходя к  кургану.      

- Сейчас были, поехали сюда, - указывая вправо,  отвечали ему.      

Адъютант оглянулся на Пьера, как бы не зная, что ему теперь  с ним делать.      

- Не беспокойтесь, - сказал Пьер. - Я пойду  на курган, можно?      

- Да пойдите, оттуда все видно и не так опасно. А я  заеду за вами.      

Пьер пошел на батарею, и адъютант поехал дальше. Больше они  не видались, и уже гораздо после Пьер узнал, что этому адъютанту в этот день  оторвало руку.      

Курган, на который вошел Пьер, был то знаменитое (потом  известное у русских под именем курганной батареи, или батареи Раевского, а у  французов под именем la grande redoute, la fatale redoute, la redoute du centre  [большого редута, рокового редута, центрального редута] место, вокруг которого  положены десятки тысяч людей и которое французы считали важнейшим пунктом  позиции.      

Редут этот состоял из кургана, на котором с трех сторон были  выкопаны канавы. В окопанном канавами место стояли десять стрелявших пушек,  высунутых в отверстие валов.      

В линию с курганом стояли с обеих сторон пушки, тоже  беспрестанно стрелявшие. Немного позади пушек стояли пехотные войска. Входя на  этот курган, Пьер никак не думал, что это окопанное небольшими канавами место,  на котором стояло и стреляло несколько пушек, было самое важное место в  сражении.      

Пьеру, напротив, казалось, что это место (именно потому, что  он находился на нем) было одно из самых незначительных мест сражения.      

Войдя на курган, Пьер сел в конце канавы, окружающей  батарею, и с бессознательно‑радостной улыбкой смотрел на то, что делалось  вокруг него. Изредка Пьер все с той же улыбкой вставал и, стараясь не помешать  солдатам, заряжавшим и накатывавшим орудия, беспрестанно пробегавшим мимо него  с сумками и зарядами, прохаживался по батарее. Пушки с этой батареи  беспрестанно одна за другой стреляли, оглушая своими звуками и застилая всю  окрестность пороховым дымом.      

В противность той жуткости, которая чувствовалась между  пехотными солдатами прикрытия, здесь, на батарее, где небольшое количество  людей, занятых делом, бело ограничено, отделено от других канавой, - здесь  чувствовалось одинаковое и общее всем, как бы семейное оживление.      

Появление невоенной фигуры Пьера в белой шляпе сначала  неприятно поразило этих людей. Солдаты, проходя мимо его, удивленно и даже  испуганно косились на его фигуру. Старший артиллерийский офицер, высокий, с  длинными ногами, рябой человек, как будто для того, чтобы посмотреть на  действие крайнего орудия, подошел к Пьеру и любопытно посмотрел на него.      

Молоденький круглолицый офицерик, еще совершенный ребенок,  очевидно, только что выпущенный из корпуса, распоряжаясь весьма старательно  порученными ему двумя пушками, строго обратился к Пьеру.      

- Господин, позвольте вас попросить с дороги, -  сказал он ему, - здесь нельзя.      

Солдаты неодобрительно покачивали головами, глядя на Пьера.  Но когда все убедились, что этот человек в белой шляпе не только не делал  ничего дурного, но или смирно сидел на откосе вала, или с робкой улыбкой,  учтиво сторонясь перед солдатами, прохаживался по батарее под выстрелами так же  спокойно, как по бульвару, тогда понемногу чувство недоброжелательного  недоуменья к нему стало переходить в ласковое и шутливое участие, подобное  тому, которое солдаты имеют к своим животным: собакам, петухам, козлам и вообще  животным, живущим при воинских командах. Солдаты эти сейчас же мысленно приняли  Пьера в свою семью, присвоили себе и дали ему прозвище. «Наш барин» прозвали  его и про него ласково смеялись между собой.      

Одно ядро взрыло землю в двух шагах от Пьера. Он, обчищая  взбрызнутую ядром землю с платья, с улыбкой оглянулся вокруг себя.      

- И как это вы не боитесь, барин, право! -  обратился к Пьеру краснорожий широкий солдат, оскаливая крепкие белые зубы.      

- А ты разве боишься? - спросил Пьер.      

- А то как же? - отвечал солдат. - Ведь она  не помилует. Она шмякнет, так кишки вон. Нельзя не бояться, - сказал он,  смеясь.      

Несколько солдат с веселыми и ласковыми лицами остановились  подле Пьера. Они как будто не ожидали того, чтобы он говорил, как все, и это  открытие обрадовало их.      

- Наше дело солдатское. А вот барин, так удивительно.  Вот так барин!      

- По местам! - крикнул молоденький офицер на  собравшихся вокруг Пьера солдат. Молоденький офицер этот, видимо, исполнял свою  должность в первый или во второй раз и потому с особенной отчетливостью и  форменностью обращался и с солдатами и с начальником.      

Перекатная пальба пушек и ружей усиливалась по всему полю, в  особенности влево, там, где были флеши Багратиона, но из‑за дыма  выстрелов с того места, где был Пьер, нельзя было почти ничего видеть. Притом,  наблюдения за тем, как бы семейным (отделенным от всех других) кружком людей,  находившихся на батарее, поглощали все внимание Пьера. Первое его  бессознательно‑радостное возбуждение, произведенное видом и звуками поля  сражения, заменилось теперь, в особенности после вида этого одиноко лежащего  солдата на лугу, другим чувством. Сидя теперь на откосе канавы, он наблюдал  окружавшие его лица.      

К десяти часам уже человек двадцать унесли с батареи; два  орудия были разбиты, чаще и чаще на батарею попадали снаряды и залетали, жужжа  и свистя, дальние пули. Но люди, бывшие на батарее, как будто не замечали  этого; со всех сторон слышался веселый говор и шутки.      

- Чиненка! - кричал солдат на приближающуюся,  летевшую со свистом гранату. - Не сюда! К пехотным! - с хохотом  прибавлял другой, заметив, что граната перелетела и попала в ряды прикрытия.      

- Что, знакомая? - смеялся другой солдат на  присевшего мужика под пролетевшим ядром.      

Несколько солдат собрались у вала, разглядывая то, что  делалось впереди.      

- И цепь сняли, видишь, назад прошли, - говорили  они, указывая через вал.      

- Свое дело гляди, - крикнул на них старый унтер‑офицер. -  Назад прошли, значит, назади дело есть. - И унтер‑офицер, взяв за  плечо одного из солдат, толкнул его коленкой. Послышался хохот.      

- К пятому орудию накатывай! - кричали с одной  стороны.      

- Разом, дружнее, по‑бурлацки, - слышались  веселые крики переменявших пушку.      

- Ай, нашему барину чуть шляпку не сбила, -  показывая зубы, смеялся на Пьера краснорожий шутник. - Эх,  нескладная, - укоризненно прибавил он на ядро, попавшее в колесо и ногу  человека.      

- Ну вы, лисицы! - смеялся другой на изгибающихся  ополченцев, входивших на батарею за раненым.      

- Аль не вкусна каша? Ах, вороны, заколянились! -  кричали на ополченцев, замявшихся перед солдатом с оторванной ногой.      

- Тое кое, малый, - передразнивали мужиков. -  Страсть не любят.      

Пьер замечал, как после каждого попавшего ядра, после каждой  потери все более и более разгоралось общее оживление.      

Как из придвигающейся грозовой тучи, чаще и чаще, светлее и  светлее вспыхивали на лицах всех этих людей (как бы в отпор совершающегося)  молнии скрытого, разгорающегося огня.      

Пьер не смотрел вперед на поле сражения и не интересовался  знать о том, что там делалось: он весь был поглощен в созерцание этого, все  более и более разгорающегося огня, который точно так же (он чувствовал)  разгорался и в его душе.      

В десять часов пехотные солдаты, бывшие впереди батареи в  кустах и по речке Каменке, отступили. С батареи видно было, как они пробегали  назад мимо нее, неся на ружьях раненых. Какой‑то генерал со свитой вошел  на курган и, поговорив с полковником, сердито посмотрев на Пьера, сошел опять  вниз, приказав прикрытию пехоты, стоявшему позади батареи, лечь, чтобы менее  подвергаться выстрелам. Вслед за этим в рядах пехоты, правее батареи,  послышался барабан, командные крики, и с батареи видно было, как ряды пехоты  двинулись вперед.      

Пьер смотрел через вал. Одно лицо особенно бросилось ему в  глаза. Это был офицер, который с бледным молодым лицом шел задом, неся  опущенную шпагу, и беспокойно оглядывался.      

Ряды пехотных солдат скрылись в дыму, послышался их  протяжный крик и частая стрельба ружей. Через несколько минут толпы раненых и  носилок прошли оттуда. На батарею еще чаще стали попадать снаряды. Несколько  человек лежали неубранные. Около пушек хлопотливее и оживленнее двигались  солдаты. Никто уже не обращал внимания на Пьера. Раза два на него сердито  крикнули за то, что он был на дороге. Старший офицер, с нахмуренным лицом,  большими, быстрыми шагами переходил от одного орудия к другому. Молоденький  офицерик, еще больше разрумянившись, еще старательнее командовал солдатами.  Солдаты подавали заряды, поворачивались, заряжали и делали свое дело с  напряженным щегольством. Они на ходу подпрыгивали, как на пружинах.      

Грозовая туча надвинулась, и ярко во всех лицах горел тот  огонь, за разгоранием которого следил Пьер. Он стоял подле старшего офицера.  Молоденький офицерик подбежал, с рукой к киверу, к старшему.      

- Имею честь доложить, господин полковник, зарядов  имеется только восемь, прикажете ли продолжать огонь? - спросил он.      

- Картечь! - не отвечая, крикнул старший офицер,  смотревший через вал.      

Вдруг что‑то случилось; офицерик ахнул и, свернувшись,  сел на землю, как на лету подстреленная птица. Все сделалось странно, неясно и  пасмурно в глазах Пьера.      

Одно за другим свистели ядра и бились в бруствер, в солдат,  в пушки. Пьер, прежде не слыхавший этих звуков, теперь только слышал одни эти  звуки. Сбоку батареи, справа, с криком «ура» бежали солдаты не вперед, а назад,  как показалось Пьеру.      

Ядро ударило в самый край вала, перед которым стоял Пьер,  ссыпало землю, и в глазах его мелькнул черный мячик, и в то же мгновенье  шлепнуло во что‑то. Ополченцы, вошедшие было на батарею, побежали назад.      

- Все картечью! - кричал офицер.      

Унтер‑офицер подбежал к старшему офицеру и испуганным  шепотом (как за обедом докладывает дворецкий хозяину, что нет больше требуемого  вина) сказал, что зарядов больше не было.      

- Разбойники, что делают! - закричал офицер,  оборачиваясь к Пьеру. Лицо старшего офицера было красно и потно, нахмуренные  глаза блестели. - Беги к резервам, приводи ящики! - крикнул он,  сердито обходя взглядом Пьера и обращаясь к своему солдату.      

- Я пойду, - сказал Пьер. Офицер, не отвечая ему,  большими шагами пошел в другую сторону.      

- Не стрелять: Выжидай! - кричал он.      

Солдат, которому приказано было идти за зарядами, столкнулся  с Пьером.      

- Эх, барин, не место тебе тут, - сказал он и  побежал вниз. Пьер побежал за солдатом, обходя то место, на котором сидел  молоденький офицерик.      

Одно, другое, третье ядро пролетало над ним, ударялось  впереди, с боков, сзади. Пьер сбежал вниз. «Куда я?» - вдруг вспомнил он, уже  подбегая к зеленым ящикам. Он остановился в нерешительности, идти ему назад или  вперед. Вдруг страшный толчок откинул его назад, на землю. В то же мгновенье  блеск большого огня осветил его, и в то же мгновенье раздался оглушающий,  зазвеневший в ушах гром, треск и свист.      

Пьер, очнувшись, сидел на заду, опираясь руками о землю;  ящика, около которого он был, не было; только валялись зеленые обожженные доски  и тряпки на выжженной траве, и лошадь, трепля обломками оглобель, проскакала от  него, а другая, так же как и сам Пьер, лежала на земле и пронзительно, протяжно  визжала.XXXII      

       

Пьер, не помня себя от страха, вскочил и побежал назад на  батарею, как на единственное убежище от всех ужасов, окружавших его.      

В то время как Пьер входил в окоп, он заметил, что на  батарее выстрелов не слышно было, но какие‑то люди что‑то делали  там. Пьер не успел понять того, какие это были люди. Он увидел старшего  полковника, задом к нему лежащего на валу, как будто рассматривающего что‑то  внизу, и видел одного, замеченного им, солдата, который, прорываясь вперед от  людей, державших его за руку, кричал: «Братцы!» - и видел еще что‑то  странное.      

Но он не успел еще сообразить того, что полковник был убит,  что кричавший «братцы!» был пленный, что в глазах его был заколон штыком в  спину другой солдат. Едва он вбежал в окоп, как худощавый, желтый, с потным  лицом человек в синем мундире, со шпагой в руке, набежал на него, крича что‑то.  Пьер, инстинктивно обороняясь от толчка, так как они, не видав, разбежались  друг против друга, выставил руки и схватил этого человека (это был французский  офицер) одной рукой за плечо, другой за гордо. Офицер, выпустив шпагу, схватил  Пьера за шиворот.      

Несколько секунд они оба испуганными глазами смотрели на  чуждые друг другу лица, и оба были в недоумении о том, что они сделали и что им  делать. «Я ли взят в плен или он взят в плен мною? - думал каждый из них.  Но, очевидно, французский офицер более склонялся к мысли, что в плен взят он,  потому что сильная рука Пьера, движимая невольным страхом, все крепче и крепче  сжимала его горло. Француз что‑то хотел сказать, как вдруг над самой  головой их низко и страшно просвистело ядро, и Пьеру показалось, что голова  французского офицера оторвана: так быстро он согнул ее.      

Пьер тоже нагнул голову и отпустил руки. Не думая более о  том, кто кого взял в плен, француз побежал назад на батарею, а Пьер под гору,  спотыкаясь на убитых и раненых, которые, казалось ему, ловят его за ноги. Но не  успел он сойти вниз, как навстречу ему показались плотные толпы бегущих русских  солдат, которые, падая, спотыкаясь и крича, весело и бурно бежали на батарею.  (Это была та атака, которую себе приписывал Ермолов, говоря, что только его  храбрости и счастью возможно было сделать этот подвиг, и та атака, в которой он  будто бы кидал на курган Георгиевские кресты, бывшие у него в кармане.)      

Французы, занявшие батарею, побежали. Наши войска с криками  «ура» так далеко за батарею прогнали французов, что трудно было остановить их.      

С батареи свезли пленных, в том числе раненого французского  генерала, которого окружили офицеры. Толпы раненых, знакомых и незнакомых  Пьеру, русских и французов, с изуродованными страданием лицами, шли, ползли и  на носилках неслись с батареи. Пьер вошел на курган, где он провел более часа  времени, и из того семейного кружка, который принял его к себе, он не нашел  никого. Много было тут мертвых, незнакомых ему. Но некоторых он узнал.  Молоденький офицерик сидел, все так же свернувшись, у края вала, в луже крови.  Краснорожий солдат еще дергался, но его не убирали.      

Пьер побежал вниз.      

«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что  они сделали!» - думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок,  двигавшихся с поля сражения.      

Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди,  и в особенности налево у Семеновского, кипело что‑то в дыму, и гул  выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до  отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.XXXIII      

       

Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве  тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с  одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией  Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с  Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что  происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у  леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное  действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.      

Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких  сотен орудий.      

Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со  стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки  вице‑короля на Бородино.      

От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши  находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния  по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там,  тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии  Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не  спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг,  дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь  подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что‑то черное -  вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли  это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.      

Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо  Наполеона, смотревшего из‑под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и  то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были  иногда из‑за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там  делали.      

Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький  круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то,  что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.      

Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.      

Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и  вглядывался в поле сражения.      

Не только с того места внизу, где он стоял, не только с  кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей,  на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские,  мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было  понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом  месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни  русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты;  появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом,  кричали и бежали назад.      

С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его  посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все  эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что  происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до  настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других;  и еще потому, что пока проезжал адъютант те две‑три версты, которые  отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он  вез, уже становилось неверно. Так от вице‑короля прискакал адъютант с  известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант  спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал  выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон  отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина,  мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал  Пьер в самом начале сраженья.      

Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант  донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем  флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что  французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с  таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения,  которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и  не были исполняемы.      

Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии  от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении  и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали  свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и  куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения,  точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и  редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они  приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный  выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг,  видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда  бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских.  Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали  на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные  солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о  том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат - стрелять, когда  конных - топтать русских пеших, - все эти распоряжения делали сами  ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и  Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение  приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается  самого дорогого для человека - собственной жизни, и иногда кажется, что  спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с  настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В  сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли  положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не  производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие  везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди  выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же  стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой  дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием  страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.XXXIV      

       

Генералы Наполеона - Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в  близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз  вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому,  что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия  о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда   расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все  становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с  требованием подкрепления.      

Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему  прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его  величество даст еще дивизию.      

- Подкрепления? - сказал Наполеон с строгим  удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика‑адъютанта  с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат).  «Подкрепления! - подумал Наполеон. - Какого они просят подкрепления, когда  у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло  русских!»      

- Dites au roi de Naples, - строго  сказал Наполеон, - qu'il n'est pas midi et que je ne vois  pas encore clair sur mon échiquier. Allez: [Скажите  неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на  своей шахматной доске. Ступайте:]      

Красивый мальчик‑адъютанта с длинными волосами, не  отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали  людей.      

Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал  разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.      

В середине разговора, который начинал занимать Наполеона,  глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к  кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к  императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений.  Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.      

Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал  свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты,  окружившими его.      

- Вы очень пылки, Бельяр, - сказал Наполеон, опять  подходя к подъехавшему генералу. - Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте  и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.      

Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны  прискакал новый посланный с поля сражения.      

- Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну,  что еще?] - сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными  помехами.      

- Sire, le prince: [Государь, герцог:] - начал адъютант.      

- Просит подкрепления? - с гневным жестом  проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать;  но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и  подозвал Бертье. - Надо дать резервы, - сказал он, слегка разводя  руками. - Кого послать туда, как вы думаете? - обратился он к Бертье,  к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он  впоследствии называл его.      

- Государь, послать дивизию Клапареда? - сказал  Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.      

Наполеон утвердительно кивнул головой.      

Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько  минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места.  Наполеон молча смотрел по этому направлению.      

- Нет, - обратился он вдруг к Бертье, - я не  могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, - сказал он.      

Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо  Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и  замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но  приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в  отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими  лекарствами, - роль, которую он так верно понимал и осуждал.      

Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля  сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы  сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили,  что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский  огонь], от которого тает французское войско.      

Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.      

Проголодавшийся с утра m‑r de Beausset, любивший  путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его  величеству позавтракать.      

- Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше  величество с победой, - сказал он.      

Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что  отрицание относится к победе, а не к завтраку, m‑r de Beausset позволил  себе игриво‑почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы  помешать завтракать, когда можно это сделать.      

- Allez vous: [Убирайтесь к:] - вдруг мрачно сказал  Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга  просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим  генералам.      

Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое  испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда  выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры,  чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.      

Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления,  та же диспозиция, та же proclamation courte et énergique [прокламация  короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был  даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот  же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно‑бессильно.      

Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые  успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания  линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], - все эти  приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон  приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости  подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.      

Прежде после двух‑трех распоряжений, двух‑трех  фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя  трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки  неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только  позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго,  Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что‑то  странное происходило с его войсками.      

Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что  это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел,  что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди,  опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга.  Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же  после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми  часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он  знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла  теперь - на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, -  погубить его и его войска.      

Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую  кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца  не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно‑печальные  лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, -  страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало  его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его.  Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное  ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих  он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество  несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было  как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек  во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он  знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая,  падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного  человека.      

Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской  армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном  стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил  проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.      

- Что? Что вы говорите? - сказал Наполеон. -  Да, велите подать мне лошадь.      

Он сел верхом и поехал к Семеновскому.      

В медленно расходившемся пороховом дыме по всему тому пространству,  по которому ехал Наполеон, - в лужах крови лежали лошади и люди,  поодиночке и кучами. Подобного ужаса, такого количества убитых на таком малом  пространстве никогда не видал еще и Наполеон, и никто из его генералов. Гул  орудий, не перестававший десять часов сряду и измучивший ухо, придавал  особенную значительность зрелищу (как музыка при живых картинах). Наполеон  выехал на высоту Семеновского и сквозь дым увидал ряды людей в мундирах цветов,  непривычных для его глаз. Это были русские.      

Русские плотными рядами стояли позади Семеновского и  кургана, и их орудия не переставая гудели и дымили по их линии. Сражения уже не  было. Было продолжавшееся убийство, которое ни к чему не могло повести ни  русских, ни французов. Наполеон остановил лошадь и впал опять в ту  задумчивость, из которой вывел его Бертье; он не мог остановить того дела,  которое делалось перед ним и вокруг него и которое считалось руководимым им и  зависящим от него, и дело это ему в первый раз, вследствие неуспеха,  представлялось ненужным и ужасным.      

Один из генералов, подъехавших к Наполеону, позволил себе  предложить ему ввести в дело старую гвардию. Ней и Бертье, стоявшие подле  Наполеона, переглянулись между собой и презрительно улыбнулись на бессмысленное  предложение этого генерала.      

Наполеон опустил голову и долго молчал.      

- A huit cent lieux de France je ne ferai pas  démolir ma garde, [За три тысячи двести верст от Франции я не могу дать  разгромить свою гвардию.] - сказал он и, повернув лошадь, поехал назад, к  Шевардину.XXXV      

       

Кутузов сидел, понурив седую голову и опустившись тяжелым  телом, на покрытой ковром лавке, на том самом месте, на котором утром его видел  Пьер. Он не делал никаких распоряжении, а только соглашался или не соглашался  на то, что предлагали ему.      

«Да, да, сделайте это, - отвечал он на различные  предложения. - Да, да, съезди, голубчик, посмотри, - обращался он то  к тому, то к другому из приближенных; или: - Нет, не надо, лучше  подождем», - говорил он. Он выслушивал привозимые ему донесения, отдавал  приказания, когда это требовалось подчиненным; но, выслушивая донесения, он,  казалось, не интересовался смыслом слов того, что ему говорили, а что‑то  другое в выражении лиц, в тоне речи доносивших интересовало его. Долголетним  военным опытом он знал и старческим умом понимал, что руководить сотнями тысяч  человек, борющихся с смертью, нельзя одному человеку, и знал, что решают участь  сраженья не распоряжения главнокомандующего, не место, на котором стоят войска,  не количество пушек и убитых людей, а та неуловимая сила, называемая духом войска,  и он следил за этой силой и руководил ею, насколько это было в его власти.      

Общее выражение лица Кутузова было сосредоточенное,  спокойное внимание и напряжение, едва превозмогавшее усталость слабого и  старого тела.      

В одиннадцать часов утра ему привезли известие о том, что  занятые французами флеши были опять отбиты, но что князь Багратион ранен.  Кутузов ахнул и покачал головой.      

- Поезжай к князю Петру Ивановичу и подробно узнай, что  и как, - сказал он одному из адъютантов и вслед за тем обратился к принцу  Виртембергскому, стоявшему позади него:      

- Не угодно ли будет вашему высочеству принять  командование первой армией.      

Вскоре после отъезда принца, так скоро, что он еще не мог  доехать до Семеновского, адъютант принца вернулся от него и доложил светлейшему,  что принц просит войск.      

Кутузов поморщился и послал Дохтурову приказание принять  командование первой армией, а принца, без которого, как он сказал, он не может  обойтись в эти важные минуты, просил вернуться к себе. Когда привезено было  известие о взятии в плен Мюрата и штабные поздравляли Кутузова, он улыбнулся.      

- Подождите, господа, - сказал он. - Сражение  выиграно, и в пленении Мюрата нет ничего необыкновенного. Но лучше подождать  радоваться. - Однако он послал адъютанта проехать по войскам с этим известием.      

Когда с левого фланга прискакал Щербинин с донесением о  занятии французами флешей и Семеновского, Кутузов, по звукам поля сражения и по  лицу Щербинина угадав, что известия были нехорошие, встал, как бы разминая  ноги, и, взяв под руку Щербинина, отвел его в сторону.      

- Съезди, голубчик, - сказал он Ермолову, -  посмотри, нельзя ли что сделать.      

Кутузов был в Горках, в центре позиции русского войска.  Направленная Наполеоном атака на наш левый фланг была несколько раз отбиваема.  В центре французы не подвинулись далее Бородина. С левого фланга кавалерия  Уварова заставила бежать французов.      

В третьем часу атаки французов прекратились. На всех лицах,  приезжавших с поля сражения, и на тех, которые стояли вокруг него, Кутузов  читал выражение напряженности, дошедшей до высшей степени. Кутузов был доволен  успехом дня сверх ожидания. Но физические силы оставляли старика. Несколько раз  голова его низко опускалась, как бы падая, и он задремывал. Ему подали обедать.      

Флигель‑адъютант Вольцоген, тот самый, который, проезжая  мимо князя Андрея, говорил, что войну надо im Raum verlegon [перенести в  пространство (нем.) ], и которого так ненавидел Багратион, во время  обеда подъехал к Кутузову. Вольцоген приехал от Барклая с донесением о ходе дел  на левом фланге. Благоразумный Барклай де Толли, видя толпы отбегающих раненых  и расстроенные зады армии, взвесив все обстоятельства дела, решил, что сражение  было проиграно, и с этим известием прислал к главнокомандующему своего любимца.      

Кутузов с трудом жевал жареную курицу и сузившимися,  повеселевшими глазами взглянул на Вольцогена.      

Вольцоген, небрежно разминая ноги, с полупрезрительной  улыбкой на губах, подошел к Кутузову, слегка дотронувшись до козырька рукою.      

Вольцоген обращался с светлейшим с некоторой аффектированной  небрежностью, имеющей целью показать, что он, как высокообразованный военный,  предоставляет русским делать кумира из этого старого, бесполезного человека, а  сам знает, с кем он имеет дело. «Der alte Herr (как называли Кутузова в своем  кругу немцы) macht sich ganz bequem, [Старый господин покойно устроился (нем.)  ] - подумал Вольцоген и, строго взглянув на тарелки, стоявшие перед Кутузовым,  начал докладывать старому господину положение дел на левом фланге так, как  приказал ему Барклай и как он сам его видел и понял.      

- Все пункты нашей позиции в руках неприятеля и отбить  нечем, потому что войск нет; они бегут, и нет возможности остановить их, -  докладывал он.      

Кутузов, остановившись жевать, удивленно, как будто не  понимая того, что ему говорили, уставился на Вольцогена. Вольцоген, заметив  волнение des alten Herrn, [старого господина (нем.) ] с улыбкой сказал:      

- Я не считал себя вправе скрыть от вашей светлости  того, что я видел: Войска в полном расстройстве:      

- Вы видели? Вы видели?.. - нахмурившись, закричал  Кутузов, быстро вставая и наступая на Вольцогена. - Как вы: как вы  смеете!.. - делая угрожающие жесты трясущимися руками и захлебываясь,  закричал он. - Как смоете вы, милостивый государь, говорить это мне.   Вы ничего не знаете. Передайте от меня генералу Барклаю, что его сведения  неверны и что настоящий ход сражения известен мне, главнокомандующему, лучше,  чем ему.      

Вольцоген хотел возразить что‑то, но Кутузов перебил  его.      

- Неприятель отбит на левом и поражен на правом фланге.  Ежели вы плохо видели, милостивый государь, то не позволяйте себе говорить  того, чего вы не знаете. Извольте ехать к генералу Барклаю и передать ему  назавтра мое непременное намерение атаковать неприятеля, - строго сказал  Кутузов. Все молчали, и слышно было одно тяжелое дыхание запыхавшегося старого  генерала. - Отбиты везде, за что я благодарю бога и наше храброе войско.  Неприятель побежден, и завтра погоним его из священной земли русской, -  сказал Кутузов, крестясь; и вдруг всхлипнул от наступивших слез.  Вольцоген, пожав плечами и скривив губы, молча отошел к стороне, удивляясь  über dièse Eingenommenheit des alten Herrn. [на это самодурство  старого господина. (нем.) ]      

- Да, вот он, мой герой, - сказал Кутузов к  полному красивому черноволосому генералу, который в это время входил на курган.  Это был Раевский, проведший весь день на главном пункте Бородинского поля.      

Раевский доносил, что войска твердо стоят на своих местах и  что французы не смеют атаковать более. Выслушав его, Кутузов по‑французски  сказал:      

- Vous ne pensez donc pas comme lesautres  que  nous sommes obligés de nous retirer? [Вы, стало быть, не думаете, как  другие,  что мы должны отступить?]      

- Au contraire, votre altesse, dans  les affaires indécises c'est loujours le plus opiniâtre qui reste  victorieux, - отвечал Раевский, - et mon  opinion: [Напротив, ваша светлость, в нерешительных делах остается  победителем тот, кто упрямее, и мое мнение:]      

- Кайсаров! - крикнул Кутузов своего  адъютанта. - Садись пиши приказ на завтрашний день. А ты, - обратился  он к другому, - поезжай по линии и объяви, что завтра мы атакуем.      

Пока шел разговор с Раевским и диктовался приказ, Вольцоген  вернулся от Барклая и доложил, что генерал Барклай де Толли желал бы иметь  письменное подтверждение того приказа, который отдавал фельдмаршал.      

Кутузов, не глядя на Вольцогена, приказал написать этот  приказ, который, весьма основательно, для избежания личной ответственности,  желал иметь бывший главнокомандующий.      

И по неопределимой, таинственной связи, поддерживающей во  всей армии одно и то же настроение, называемое духом армии и составляющее  главный нерв войны, слова Кутузова, его приказ к сражению на завтрашний день,  передались одновременно во все концы войска.      

Далеко не самые слова, не самый приказ передавались в  последней цепи этой связи. Даже ничего не было похожего в тех рассказах,  которые передавали друг другу на разных концах армии, на то, что сказал  Кутузов; но смысл его слов сообщился повсюду, потому что то, что сказал  Кутузов, вытекало не из хитрых соображений, а из чувства, которое лежало в душе  главнокомандующего, так же как и в душе каждого русского человека.      

И узнав то, что назавтра мы атакуем неприятеля, из высших  сфер армии услыхав подтверждение того, чему они хотели верить, измученные,  колеблющиеся люди утешались и ободрялись.XXXVI      

       

Полк князя Андрея был в резервах, которые до второго часа  стояли позади Семеновского в бездействии, под сильным огнем артиллерии. Во  втором часу полк, потерявший уже более двухсот человек, был двинут вперед на  стоптанное овсяное поле, на тот промежуток между Семеновским и курганной батареей,  на котором в этот день были побиты тысячи людей и на который во втором часу дня  был направлен усиленно‑сосредоточенный огонь из нескольких сот  неприятельских орудий.      

Не сходя с этого места и не выпустив ни одного заряда, полк  потерял здесь еще третью часть своих людей. Спереди и в особенности с правой  стороны, в нерасходившемся дыму, бубухали пушки и из таинственной области дыма,  застилавшей всю местность впереди, не переставая, с шипящим быстрым свистом,  вылетали ядра и медлительно свистевшие гранаты. Иногда, как бы давая отдых,  проходило четверть часа, во время которых все ядра и гранаты перелетали, но  иногда в продолжение минуты несколько человек вырывало из полка, и беспрестанно  оттаскивали убитых и уносили раненых.      

С каждым новым ударом все меньше и меньше случайностей жизни  оставалось для тех, которые еще не были убиты. Полк стоял в батальонных  колоннах на расстоянии трехсот шагов, но, несмотря на то, все люди полка  находились под влиянием одного и того же настроения. Все люди полка одинаково  были молчаливы и мрачны. Редко слышался между рядами говор, но говор этот  замолкал всякий раз, как слышался попавший удар и крик: «Носилки!» Большую  часть времени люди полка по приказанию начальства сидели на земле. Кто, сняв  кивер, старательно распускал и опять собирал сборки; кто сухой глиной,  распорошив ее в ладонях, начищал штык; кто разминал ремень и перетягивал пряжку  перевязи; кто старательно расправлял и перегибал по‑новому подвертки и  переобувался. Некоторые строили домики из калмыжек пашни или плели плетеночки  из соломы жнивья. Все казались вполне погружены в эти занятия. Когда ранило и  убивало людей, когда тянулись носилки, когда наши возвращались назад, когда  виднелись сквозь дым большие массы неприятелей, никто не обращал никакого  внимания на эти обстоятельства. Когда же вперед проезжала артиллерия,  кавалерия, виднелись движения нашей пехоты, одобрительные замечания слышались  со всех сторон. Но самое большое внимание заслуживали события совершенно  посторонние, не имевшие никакого отношения к сражению. Как будто внимание этих  нравственно измученных людей отдыхало на этих обычных, житейских событиях.  Батарея артиллерии прошла пред фронтом полка. В одном из артиллерийских ящиков  пристяжная заступила постромку. «Эй, пристяжную‑то!.. Выправь! Упадет:  Эх, не видят!.. - по всему полку одинаково кричали из рядов. В другой раз  общее внимание обратила небольшая коричневая собачонка с твердо поднятым  хвостом, которая, бог знает откуда взявшись, озабоченной рысцой выбежала перед  ряды и вдруг от близко ударившего ядра взвизгнула и, поджав хвост, бросилась в  сторону. По всему полку раздалось гоготанье и взвизги. Но развлечения такого  рода продолжались минуты, а люди уже более восьми часов стояли без еды и без  дела под непроходящим ужасом смерти, и бледные и нахмуренные лица все более  бледнели и хмурились.      

Князь Андрей, точно так же как и все люди полка, нахмуренный  и бледный, ходил взад и вперед по лугу подле овсяного поля от одной межи до  другой, заложив назад руки и опустив голову. Делать и приказывать ему нечего было.  Все делалось само собою. Убитых оттаскивали за фронт, раненых относили, ряды  смыкались. Ежели отбегали солдаты, то они тотчас же поспешно возвращались.  Сначала князь Андрей, считая своею обязанностью возбуждать мужество солдат и  показывать им пример, прохаживался по рядам; но потом он убедился, что ему  нечему и нечем учить их. Все силы его души, точно так же как и каждого солдата,  были бессознательно направлены на то, чтобы удержаться только от созерцания  ужаса того положения, в котором они были. Он ходил по лугу, волоча ноги,  шаршавя траву и наблюдая пыль, которая покрывала его сапоги; то он шагал  большими шагами, стараясь попадать в следы, оставленные косцами по лугу, то он,  считая свои шаги, делал расчеты, сколько раз он должен пройти от межи до межи,  чтобы сделать версту, то ошмурыгывал цветки полыни, растущие на меже, и  растирал эти цветки в ладонях и принюхивался к душисто‑горькому, крепкому  запаху. Изо всей вчерашней работы мысли не оставалось ничего. Он ни о чем не  думал. Он прислушивался усталым слухом все к тем же звукам, различая свистенье  полетов от гула выстрелов, посматривал на приглядевшиеся лица людей 1‑го  батальона и ждал. «Вот она: эта опять к нам! - думал он, прислушиваясь к  приближавшемуся свисту чего‑то из закрытой области дыма. - Одна,  другая! Еще! Попало: Он остановился и поглядел на ряды. "Нет, перенесло. А вот  это попало". И он опять принимался ходить, стараясь делать большие шаги, чтобы  в шестнадцать шагов дойти до межи.      

Свист и удар! В пяти шагах от него взрыло сухую землю и  скрылось ядро. Невольный холод пробежал по его спине. Он опять поглядел на  ряды. Вероятно, вырвало многих; большая толпа собралась у 2‑го батальона.      

- Господин адъютант, - прокричал он, -  прикажите, чтобы не толпились. - Адъютант, исполнив приказание, подходил к  князю Андрею. С другой стороны подъехал верхом командир батальона.      

- Берегись! - послышался испуганный крик солдата,  и, как свистящая на быстром полете, приседающая на землю птичка, в двух шагах  от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлепнулась  граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было высказывать  страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас  лошади сообщился людям.      

- Ложись! - крикнул голос адъютанта, прилегшего к  земле. Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь,  вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста  полыни.      

«Неужели это смерть? - думал князь Андрей, совершенно  новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма,  вьющуюся от вертящегося черного мячика. - Я не могу, я не хочу умереть, я  люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух: - Он думал это и вместе с тем  помнил о том, что на него смотрят.      

- Стыдно, господин офицер! - сказал он  адъютанту. - Какой: - он не договорил. В одно и то же время послышался  взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха - и князь  Андрей рванулся в сторону и, подняв кверху руку, упал на грудь.      

Несколько офицеров подбежало к нему. С правой стороны живота  расходилось по траве большое пятно крови.      

Вызванные ополченцы с носилками остановились позади  офицеров. Князь Андрей лежал на груди, опустившись лицом до травы, и, тяжело,  всхрапывая, дышал.      

- Ну что стали, подходи!      

Мужики подошли и взяли его за плечи и ноги, но он жалобно  застонал, и мужики, переглянувшись, опять отпустили его.      

- Берись, клади, всё одно! - крикнул чей‑то  голос. Его другой раз взяли за плечи и положили на носилки.      

- Ах боже мой! Боже мой! Что ж это?.. Живот! Это конец!  Ах боже мой! - слышались голоса между офицерами. - На волосок мимо  уха прожужжала, - говорил адъютант. Мужики, приладивши носилки на плечах,  поспешно тронулись по протоптанной ими дорожке к перевязочному пункту.      

- В ногу идите: Э!.. мужичье! - крикнул офицер, за  плечи останавливая неровно шедших и трясущих носилки мужиков.      

- Подлаживай, что ль, Хведор, а Хведор, - говорил  передний мужик.      

- Вот так, важно, - радостно сказал задний, попав  в ногу.      

- Ваше сиятельство? А? Князь? - дрожащим голосом  сказал подбежавший Тимохин, заглядывая в носилки.      

Князь Андрей открыл глаза и посмотрел из‑за носилок, в  которые глубоко ушла его голова, на того, кто говорил, и опять опустил веки.      

Ополченцы принесли князя Андрея к лесу, где стояли фуры и  где был перевязочный пункт. Перевязочный пункт состоял из трех раскинутых, с  завороченными полами, палаток на краю березника. В березнике стояла фуры и  лошади. Лошади в хребтугах ели овес, и воробьи слетали к ним и подбирали  просыпанные зерна. Воронья, чуя кровь, нетерпеливо каркая, перелетали на  березах. Вокруг палаток, больше чем на две десятины места, лежали, сидели,  стояли окровавленные люди в различных одеждах. Вокруг раненых, с унылыми и  внимательными лицами, стояли толпы солдат‑носильщиков, которых тщетно  отгоняли от этого места распоряжавшиеся порядком офицеры. Не слушая офицеров,  солдаты стояли, опираясь на носилки, и пристально, как будто пытаясь понять  трудное значение зрелища, смотрели на то, что делалось перед ними. Из палаток  слышались то громкие, злые вопли, то жалобные стенания. Изредка выбегали оттуда  фельдшера за водой и указывали на тех, который надо было вносить. Раненые,  ожидая у палатки своей очереди, хрипели, стонали, плакали, кричали, ругались,  просили водки. Некоторые бредили. Князя Андрея, как полкового командира, шагая  через неперевязанных раненых, пронесли ближе к одной из палаток и остановились,  ожидая приказания. Князь Андрей открыл глаза и долго не мог понять того, что  делалось вокруг него. Луг, полынь, пашня, черный крутящийся мячик и его  страстный порыв любви к жизни вспомнились ему. В двух шагах от него, громко  говоря и обращая на себя общее внимание, стоял, опершись на сук и с обвязанной  головой, высокий, красивый, черноволосый унтер‑офицер. Он был ранен в  голову и ногу пулями. Вокруг него, жадно слушая его речь, собралась толпа  раненых и носильщиков.      

- Мы его оттеда как долбанули, так все побросал, самого  короля забрали! - блестя черными разгоряченными глазами и оглядываясь  вокруг себя, кричал солдат. - Подойди только в тот самый раз лезервы, его  б, братец ты мой, звания не осталось, потому верно тебе говорю:      

Князь Андрей, так же как и все окружавшие рассказчика,  блестящим взглядом смотрел на него и испытывал утешительное чувство. «Но разве  не все равно теперь, - подумал он. - А что будет там и что такое было  здесь? Отчего мне так жалко было расставаться с жизнью? Что‑то было в  этой жизни, чего я не понимал и не понимаю».XXXVII      

       

Один из докторов, в окровавленном фартуке и с окровавленными  небольшими руками, в одной из которых он между мизинцем и большим пальцем  (чтобы не запачкать ее) держал сигару, вышел из палатки. Доктор этот поднял  голову и стал смотреть по сторонам, но выше раненых. Он, очевидно, хотел  отдохнуть немного. Поводив несколько времени головой вправо и влево, он  вздохнул и опустил глаза.      

- Ну, сейчас, - сказал он на слова фельдшера,  указывавшего ему на князя Андрея, и велел нести его в палатку.      

В толпе ожидавших раненых поднялся ропот.      

- Видно, и на том свете господам одним жить, -  проговорил один.      

Князя Андрея внесли и положили на только что очистившийся  стол, с которого фельдшер споласкивал что‑то. Князь Андрей не мог  разобрать в отдельности того, что было в палатке. Жалобные стоны с разных  сторон, мучительная боль бедра, живота и спины развлекали его. Все, что он  видел вокруг себя, слилось для него в одно общее впечатление обнаженного,  окровавленного человеческого тела, которое, казалось, наполняло всю низкую  палатку, как несколько недель тому назад в этот жаркий, августовский день это  же тело наполняло грязный пруд по Смоленской дороге. Да, это было то самое тело,  та самая chair à canon [мясо для пушек], вид которой еще тогда, как бы  предсказывая теперешнее, возбудил в нем ужас.      

В палатке было три стола. Два были заняты, на третий  положили князя Андрея. Несколько времени его оставили одного, и он невольно  увидал то, что делалось на других двух столах. На ближнем столе сидел татарин,  вероятно, казак - по мундиру, брошенному подле. Четверо солдат держали его.  Доктор в очках что‑то резал в его коричневой, мускулистой спине.      

- Ух, ух, ух!.. - как будто хрюкал татарин, и  вдруг, подняв кверху свое скуластое черное курносое лицо, оскалив белые зубы,  начинал рваться, дергаться и визжат ь пронзительно‑звенящим, протяжным  визгом. На другом столе, около которого толпилось много народа, на спине лежал  большой, полный человек с закинутой назад головой (вьющиеся волоса, их цвет и  форма головы показались странно знакомы князю Андрею). Несколько человек  фельдшеров навалились на грудь этому человеку и держали его. Белая большая  полная нога быстро и часто, не переставая, дергалась лихорадочными  трепетаниями. Человек этот судорожно рыдал и захлебывался. Два доктора молча -  один был бледен и дрожал - что‑то делали над другой, красной ногой этого  человека. Управившись с татарином, на которого накинули шинель, доктор в очках,  обтирая руки, подошел к князю Андрею. Он взглянул в лицо князя Андрея и  поспешно отвернулся.      

- Раздеть! Что стоите? - крикнул он сердито на  фельдшеров.      

Самое первое далекое детство вспомнилось князю Андрею, когда  фельдшер торопившимися засученными руками расстегивал ему пуговицы и снимал с  него платье. Доктор низко нагнулся над раной, ощупал ее и тяжело вздохнул.  Потом он сделал знак кому‑то. И мучительная боль внутри живота заставила  князя Андрея потерять сознание. Когда он очнулся, разбитые кости бедра были  вынуты, клоки мяса отрезаны, и рана перевязана. Ему прыскали в лицо водою. Как  только князь Андрей открыл глаза, доктор нагнулся над ним, молча поцеловал его  в губы и поспешно отошел.      

После перенесенного страдания князь Андрей чувствовал  блаженство, давно не испытанное им. Все лучшие, счастливейшие минуты в его  жизни, в особенности самое дальнее детство, когда его раздевали и клали в  кроватку, когда няня, убаюкивая, пела над ним, когда, зарывшись головой в  подушки, он чувствовал себя счастливым одним сознанием жизни, -  представлялись его воображению даже не как прошедшее, а как действительность.      

Около того раненого, очертания головы которого казались  знакомыми князю Андрею, суетились доктора; его поднимали и успокоивали.      

- Покажите мне: Ооооо! о! ооооо! - слышался его  прерываемый рыданиями, испуганный и покорившийся страданию стон. Слушая эти  стоны, князь Андрей хотел плакать. Оттого ли, что он без славы умирал, оттого  ли, что жалко ему было расставаться с жизнью, от этих ли невозвратимых детских  воспоминаний, оттого ли, что он страдал, что другие страдали и так жалостно  перед ним стонал этот человек, но ему хотелось плакать детскими, добрыми, почти  радостными слезами.      

Раненому показали в сапоге с запекшейся кровью отрезанную  ногу.      

- О! Ооооо! - зарыдал он, как женщина. Доктор,  стоявший перед раненым, загораживая его лицо, отошел.      

- Боже мой! Что это? Зачем он здесь? - сказал себе  князь Андрей.      

В несчастном, рыдающем, обессилевшем человеке, которому  только что отняли ногу, он узнал Анатоля Курагина. Анатоля держали на руках и  предлагали ему воду в стакане, края которого он не мог поймать дрожащими,  распухшими губами. Анатоль тяжело всхлипывал. «Да, это он; да, этот человек чем‑то  близко и тяжело связан со мною, - думал князь Андрей, не понимая еще ясно  того, что было перед ним. - В чем состоит связь этого человека с моим  детством, с моею жизнью? - спрашивал он себя, не находя ответа. И вдруг  новое, неожиданное воспоминание из мира детского, чистого и любовного,  представилось князю Андрею. Он вспомнил Наташу такою, какою он видел ее в  первый раз на бале 1810 года, с тонкой шеей и тонкими рукамис готовым на  восторг, испуганным, счастливым лицом, и любовь и нежность к ней, еще живее и  сильнее, чем когда‑либо, проснулись в его душе. Он вспомнил теперь ту  связь, которая существовала между им и этим человеком, сквозь слезы,  наполнявшие распухшие глаза, мутно смотревшим на него. Князь Андрей вспомнил  все, и восторженная жалость и любовь к этому человеку наполнили его счастливое  сердце.      

Князь Андрей не мог удерживаться более и заплакал нежными,  любовными слезами над людьми, над собой и над их и своими заблуждениями.      

«Сострадание, любовь к братьям, к любящим, любовь к  ненавидящим нас, любовь к врагам - да, та любовь, которую проповедовал бог на  земле, которой меня учила княжна Марья и которой я не понимал; вот отчего мне  жалко было жизни, вот оно то, что еще оставалось мне, ежели бы я был жив. Но  теперь уже поздно. Я знаю это!»XXXVIII      

       

Страшный вид поля сражения, покрытого трупами и ранеными, в  соединении с тяжестью головы и с известиями об убитых и раненых двадцати  знакомых генералах и с сознанием бессильности своей прежде сильной руки  произвели неожиданное впечатление на Наполеона, который обыкновенно любил  рассматривать убитых и раненых, испытывая тем свою душевную силу (как он  думал). В этот день ужасный вид поля сражения победил ту душевную силу, в  которой он полагал свою заслугу и величие. Он поспешно уехал с поля сражения и  возвратился к Шевардинскому кургану. Желтый, опухлый, тяжелый, с мутными  глазами, красным носом и охриплым голосом, он сидел на складном стуле, невольно  прислушиваясь к звукам пальбы и не поднимая глаз. Он с болезненной тоской  ожидал конца того дела, которого он считал себя причиной, но которого он не мог  остановить. Личное человеческое чувство на короткое мгновение взяло верх над  тем искусственным призраком жизни, которому он служил так долго. Он на себя  переносил те страдания и ту смерть, которые он видел на поле сражения. Тяжесть  головы и груди напоминала ему о возможности и для себя страданий и смерти. Он в  эту минуту не хотел для себя ни Москвы, ни победы, ни славы. (Какой нужно было  ему еще славы?) Одно, чего он желал теперь, - отдыха, спокойствия и  свободы. Но когда он был на Семеновской высоте, начальник артиллерии предложил  ему выставить несколько батарей на эти высоты, для того чтобы усилить огонь по  столпившимся перед Князьковым русским войскам. Наполеон согласился и приказал  привезти ему известие о том, какое действие произведут эти батареи.      

Адъютант приехал сказать, что по приказанию императора двести  орудий направлены на русских, но что русские все так же стоят.      

- Наш огонь рядами вырывает их, а они стоят, -  сказал адъютант.      

- Ils en veulent encore!.. [Им еще хочется!..] - сказал  Наполеон охриплым голосом.      

- Sire? [Государь?] - повторил не расслушавший  адъютант.      

- Ils en veulent encore, - нахмурившись, прохрипел  Наполеон осиплым голосом, - donnez leur‑en. [Еще хочется, ну и  задайте им.]      

И без его приказания делалось то, чего он хотел, и он  распорядился только потому, что думал, что от него ждали приказания. И он опять  перенесся в свой прежний искусственный мир призраков какого‑то величия, и  опять (как та лошадь, ходящая на покатом колесе привода, воображает себе, что  она что‑то делает для себя) он покорно стал исполнять ту жестокую,  печальную и тяжелую, нечеловеческую роль, которая ему была предназначена.      

И не на один только этот час и день были помрачены ум и  совесть этого человека, тяжеле всех других участников этого дела носившего на  себе всю тяжесть совершавшегося; но и никогда, до конца жизни, не мог понимать  он ни добра, ни красоты, ни истины, ни значения своих поступков, которые были  слишком противоположны добру и правде, слишком далеки от всего человеческого,  для того чтобы он мог понимать их значение. Он не мог отречься от своих  поступков, восхваляемых половиной света, и потому должен был отречься от правды  и добра и всего человеческого.      

Не в один только этот день, объезжая поле сражения,  уложенное мертвыми и изувеченными людьми (как он думал, по его воле), он, глядя  на этих людей, считал, сколько приходится русских на одного француза, и,  обманывая себя, находил причины радоваться, что на одного француза приходилось  пять русских. Не в один только этот день он писал в письме в Париж, что le  champ de bataille a été superbe [поле сражения было великолепно],  потому что на нем было пятьдесят тысяч трупов; но и на острове Св. Елены, в  тиши уединения, где он говорил, что он намерен был посвятить свои досуги  изложению великих дел, которые он сделал, он писал:      

«La guerre de Russie eût dû  être la plus populaire des temps modernes: c'était celle du bon  sens et des vrais intérêts, celle du repos et de la  sécurité de tous; elle était purement pacifique et  conservatrice.      

C'était pour la grande cause, la fin  des hasards elle commencement de la sécurité. Un nouvel horizon,  de nouveaux travaux allaient se dérouler, tout plein du bien‑être  et de la prospérité de tous. Le système européen se  trouvait fondé; il n'était plus question que de l'organiser.      

Satisfait sur ces grands points et  tranquille partout, j'aurais eu aussi mon congrès  et ma sainte‑alliance.   Ce sont des idées qu'on m'a volées. Dans cette réunion de  grands souverains, nous eussions traités de nos intérêts en  famille et compté de clerc à maître avec les peuples.      

L'Europe n'eût bientôt fait de  la sorte véritablement qu'un même peuple, et chacun, en voyageant  partout, se fût trouvé toujours dans la patrie commune. Il  eût demandé toutes les rivières navigables pour tous, la  communauté des mers, et que les grandes armées permanentes  fussent réduites désormais à la seule garde des  souverains.      

De retour en France, au sein de la patrie,  grande, forte, magnifique, tranquille, glorieuse, j'eusse proclamé ses  limites immuables; toute guerre future, purement défensive;  tout  agrandissement nouveau antinational.  J'eusse associé mon fils  à l'Empire; ma dictature  eût fini, et son règne  constitutionnel eût commencé:      

Paris eût été la  capitale du monde, et les Français l'envie des nations!..      

Mes loisirs ensuite et mes vieux jours  eussent été consacrés, en compagnie de  l'impératrice et durant l'apprentissage royal de mon fils, à  visiter lentement et en vrai couple campagnard, avec nos propres chevaux, tous  les recoins de l'Empire, recevant les plaintes, redressant les torts, semant de  toutes parts et partout les monuments et les bienfaits.      

Русская война должна бы была быть самая популярная в  новейшие времена: это была война здравого смысла и настоящих выгод, война  спокойствия и безопасности всех; она была чисто миролюбивая и консервативная.      

Это было для великой цели, для конца случайностей и для  начала спокойствия. Новый горизонт, новые труды открывались бы, полные  благосостояния и благоденствия всех. Система европейская была бы основана,  вопрос заключался бы уже только в ее учреждении.      

Удовлетворенный в этих великих вопросах и везде спокойный, я  бы тоже имел свой конгресс  и свой священный союз.  Это мысли,  которые у меня украли. В этом собрании великих государей мы обсуживали бы наши  интересы семейно и считались бы с народами, как писец с хозяином.      

Европа действительно скоро составила бы таким образом один и  тот же народ, и всякий, путешествуя где бы то ни было, находился бы всегда в  общей родине.      

Я бы выговорил, чтобы все реки были судоходны для всех,  чтобы море было общее, чтобы постоянные, большие армии были уменьшены единственно  до гвардии государей и т.д.      

Возвратясь во Францию, на родину, великую, сильную,  великолепную, спокойную, славную, я провозгласил бы границы ее неизменными;  всякую будущую войну защитительной;  всякое новое распространение -  антинациональным; я присоединил бы своего сына к правлению империей; мое диктаторство   кончилось бы, в началось бы его конституционное правление:      

Париж был бы столицей мира и французы предметом зависти всех  наций!..      

Потом мои досуги и последние дни были бы посвящены, с помощью  императрицы и во время царственного воспитывания моего сына, на то, чтобы мало‑помалу  посещать, как настоящая деревенская чета, на собственных лошадях, все уголки  государства, принимая жалобы, устраняя несправедливости, рассевая во все  стороны и везде здания и благодеяния.]      

Он, предназначенный провидением на печальную, несвободную  роль палача народов, уверял себя, что цель его поступков была благо народов и  что он мог руководить судьбами миллионов и путем власти делать благодеяния!      

«Des 400000 hommes qui passèrent la Vistule, -  писал он дальше о русской войне, - la moitié était  Autrichiens, Prussiens, Saxons, Polonais, Bavarois, Wurtembergeois,  Mecklembourgeois, Espagnols, Italiens, Napolitains. L'armée  impériale, proprement dite, était pour un tiers composée  de Hollandais, Belges, habitants des bords du Rhin, Piémontais, Suisses,  Genevois, Toscans, Romains, habitants de la 32‑e division militaire,  Brème, Hambourg, etc.; elle comptait à peine 140000 hommes  parlant français. L'expédition do Russie coûta moins de  50000 hommes à la France actuelle; l'armée russe dans la retraite  de Wilna à Moscou, dans les différentes batailles, a perdu quatre  fois plus que l'armée française; l'incendie de Moscou a  coûté la vie à 100000 Russes, morts de froid et de  misère dans les bois; enfin dans sa marche de Moscou à l'Oder,  l'armée russe fut aussi atteinte par, l'intempérie de la saison;  elle ne comptait à son arrivée à Wilna que 50000 hommes,  et à Kalisch moins de 18000».      

[Из 400000 человек, которые перешли Вислу, половина была  австрийцы, пруссаки, саксонцы, поляки, баварцы, виртембергцы, мекленбургцы,  испанцы, итальянцы и неаполитанцы. Императорская армия, собственно сказать,  была на треть составлена из голландцев, бельгийцев, жителей берегов Рейна,  пьемонтцев, швейцарцев, женевцев, тосканцев, римлян, жителей 32‑й военной  дивизии, Бремена, Гамбурга и т.д.; в ней едва ли было 140000 человек,  говорящих по‑французски. Русская экспедиция стоила собственно Франции  менее 50000 человек; русская армия в отступлении из Вильны в Москву в различных  сражениях потеряла в четыре раза более, чем французская армия; пожар Москвы  стоил жизни 100000 русских, умерших от холода и нищеты в лесах; наконец во  время своего перехода от Москвы к Одеру русская армия тоже пострадала от  суровости времени года; по приходе в Вильну она состояла только из 50000 людей,  а в Калише менее 18000.]      

Он воображал себе, что по его воле произошла война с  Россией, и ужас совершившегося не поражал его душу. Он смело принимал на себя  всю ответственность события, и его помраченный ум видел оправдание в том, что в  числе сотен тысяч погибших людей было меньше французов, чем гессенцев и  баварцев.XXXIX      

       

Несколько десятков тысяч человек лежало мертвыми в разных  положениях и мундирах на полях и лугах, принадлежавших господам Давыдовым и  казенным крестьянам, на тех полях и лугах, на которых сотни лет одновременно  сбирали урожаи и пасли скот крестьяне деревень Бородина, Горок, Шевардина и  Семеновского. На перевязочных пунктах на десятину места трава и земля были  пропитаны кровью. Толпы раненых и нераненых разных команд людей, с испуганными  лицами, с одной стороны брели назад к Можайску, с другой стороны - назад к  Валуеву. Другие толпы, измученные и голодные, ведомые начальниками, шли вперед.  Третьи стояли на местах и продолжали стрелять.      

Над всем полем, прежде столь весело‑красивым, с его  блестками штыков и дымами в утреннем солнце, стояла теперь мгла сырости и дыма  и пахло странной кислотой селитры и крови. Собрались тучки, и стал накрапывать  дождик на убитых, на раненых, на испуганных, и на изнуренных, и на  сомневающихся людей. Как будто он говорил: «Довольно, довольно, люди.  Перестаньте: Опомнитесь. Что вы делаете?»      

Измученным, без пищи и без отдыха, людям той и другой  стороны начинало одинаково приходить сомнение о том, следует ли им еще  истреблять друг друга, и на всех лицах было заметно колебанье, и в каждой душе  одинаково поднимался вопрос: «Зачем, для кого мне убивать и быть убитому?  Убивайте, кого хотите, делайте, что хотите, а я не хочу больше!» Мысль эта к  вечеру одинаково созрела в душе каждого. Всякую минуту могли все эти люди  ужаснуться того, что они делали, бросить всо и побежать куда попало.      

Но хотя уже к концу сражения люди чувствовали весь ужас  своего поступка, хотя они и рады бы были перестать, какая‑то непонятная, таинственная  сила еще продолжала руководить ими, и, запотелые, в порохе и крови, оставшиеся  по одному на три, артиллеристы, хотя и спотыкаясь и задыхаясь от усталости,  приносили заряды, заряжали, наводили, прикладывали фитили; и ядра так же  быстро и жестоко перелетали с обеих сторон и расплюскивали человеческое тело, и  продолжало совершаться то страшное дело, которое совершается не по воле людей,  а по воле того, кто руководит людьми и мирами.      

Тот, кто посмотрел бы на расстроенные зады русской армии,  сказал бы, что французам стоит сделать еще одно маленькое усилие, и русская  армия исчезнет; и тот, кто посмотрел бы на зады французов, сказал бы, что  русским стоит сделать еще одно маленькое усилие, и французы погибнут. Но ни  французы, ни русские не делали этого усилия, и пламя сражения медленно  догорало.      

Русские не делали этого усилия, потому что не они атаковали  французов. В начале сражения они только стояли по дороге в Москву, загораживая  ее, и точно так же они продолжали стоять при конце сражения, как они стояли при  начале его. Но ежели бы даже цель русских состояла бы в том, чтобы сбить  французов, они не могли сделать это последнее усилие, потому что все войска  русских были разбиты, не было ни одной части войск, не пострадавшей в сражении,  и русские, оставаясь на своих местах, потеряли половину  своего войска.      

Французам, с воспоминанием всех прежних пятнадцатилетних  побед, с уверенностью в непобедимости Наполеона, с сознанием того, что они  завладели частью поля сраженья, что они потеряли только одну четверть людей и  что у них еще есть двадцатитысячная нетронутая гвардия, легко было сделать это  усилие. Французам, атаковавшим русскую армию с целью сбить ее с позиции, должно  было сделать это усилие, потому что до тех пор, пока русские, точно так же как  и до сражения, загораживали дорогу в Москву, цель французов не была достигнута  и все их усилия и потери пропали даром. Но французы не сделали этого усилия.  Некоторые историки говорят, что Наполеону стоило дать свою нетронутую старую  гвардию для того, чтобы сражение было выиграно. Говорить о том, что бы было,  если бы Наполеон дал свою гвардию, все равно что говорить о том, что бы было,  если б осенью сделалась весна. Этого не могло быть. Не Наполеон не дал своей  гвардии, потому что он не захотел этого, но этого нельзя было сделать. Все  генералы, офицеры, солдаты французской армии знали, что этого нельзя было  сделать, потому что упадший дух войска не позволял этого.      

Не один Наполеон испытывал то похожее на сновиденье чувство,  что страшный размах руки падает бессильно, но все генералы, все участвовавшие и  не участвовавшие солдаты французской армии, после всех опытов прежних сражений  (где после вдесятеро меньших усилий неприятель бежал), испытывали одинаковое  чувство ужаса перед тем врагом, который, потеряв половину  войска, стоял  так же грозно в конце, как и в начале сражения. Нравственная сила французской,  атакующей армии была истощена. Не та победа, которая определяется подхваченными  кусками материи на палках, называемых знаменами, и тем пространством, на  котором стояли и стоят войска, - а победа нравственная, та, которая  убеждает противника в нравственном превосходстве своего врага и в своем  бессилии, была одержана русскими под Бородиным. Французское нашествие, как  разъяренный зверь, получивший в своем разбеге смертельную рану, чувствовало  свою погибель; но оно не могло остановиться, так же как и не могло не  отклониться вдвое слабейшее русское войско. После данного толчка французское  войско еще могло докатиться до Москвы; но там, без новых усилий со стороны  русского войска, оно должно было погибнуть, истекая кровью от смертельной,  нанесенной при Бородине, раны. Прямым следствием Бородинского сражения было  беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской  дороге, погибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции,  на которую в первый раз под Бородиным была наложена рука сильнейшего духом  противника.ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ      

       

       

       I      

       

Для человеческого ума непонятна абсолютная непрерывность  движения. Человеку становятся понятны законы какого бы то ни было движения  только тогда, когда он рассматривает произвольно взятые единицы этого движения.  Но вместе с тем из этого‑то произвольного деления непрерывного движения  на прерывные единицы проистекает большая часть человеческих заблуждений.      

Известен так называемый софизм древних, состоящий в том, что  Ахиллес никогда не догонит впереди идущую черепаху, несмотря на то, что Ахиллес  идет в десять раз скорее черепахи: как только Ахиллес пройдет пространство,  отделяющее его от черепахи, черепаха пройдет впереди его одну десятую этого  пространства; Ахиллес пройдет эту десятую, черепаха пройдет одну сотую и т. д.  до бесконечности. Задача эта представлялась древним неразрешимою.  Бессмысленность решения (что Ахиллес никогда не догонит черепаху) вытекала из  того только, что произвольно были допущены прерывные единицы движения, тогда  как движение и Ахиллеса и черепахи совершалось непрерывно.      

Принимая все более и более мелкие единицы движения, мы  только приближаемся к решению вопроса, но никогда не достигаем его. Только допустив  бесконечно‑малую величину и восходящую от нее прогрессию до одной десятой  и взяв сумму этой геометрической прогрессии, мы достигаем решения вопроса.  Новая отрасль математики, достигнув искусства обращаться с бесконечно‑малыми  величинами, и в других более сложных вопросах движения дает теперь ответы на  вопросы, казавшиеся неразрешимыми.      

Эта новая, неизвестная древним, отрасль математики, при  рассмотрении вопросов движения, допуская бесконечно‑малые величины, то  есть такие, при которых восстановляется главное условие движения (абсолютная  непрерывность), тем самым исправляет ту неизбежную ошибку, которую ум  человеческий не может не делать, рассматривая вместо непрерывного движения  отдельные единицы движения.      

В отыскании законов исторического движения происходит  совершенно то же.      

Движение человечества, вытекая из бесчисленного количества  людских произволов, совершается непрерывно.      

Постижение законов этого движения есть цель истории. Но для  того, чтобы постигнуть законы непрерывного движения суммы всех произволов  людей, ум человеческий допускает произвольные, прерывные единицы. Первый прием  истории состоит в том, чтобы, взяв произвольный ряд непрерывных событий,  рассматривать его отдельно от других, тогда как нет и не может быть начала  никакого события, а всегда одно событие непрерывно вытекает из другого. Второй  прием состоит в том, чтобы рассматривать действие одного человека, царя,  полководца, как сумму произволов людей, тогда как сумма произволов людских  никогда не выражается в деятельности одного исторического лица.      

Историческая наука в движении своем постоянно принимает все  меньшие и меньшие единицы для рассмотрения и этим путем стремится приблизиться  к истине. Но как ни мелки единицы, которые принимает история, мы чувствуем, что  допущение единицы, отделенной от другой, допущение начала  какого‑нибудь  явления и допущение того, что произволы всех людей выражаются в действиях  одного исторического лица, ложны сами в себе.      

Всякий вывод истории, без малейшего усилия со стороны  критики, распадается, как прах, ничего не оставляя за собой, только вследствие  того, что критика избирает за предмет наблюдения большую или меньшую прерывную  единицу; на что она всегда имеет право, так как взятая историческая единица  всегда произвольна.      

Только допустив бесконечно‑малую единицу для  наблюдения - дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и  достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно‑малых), мы  можем надеяться на постигновение законов истории.      

Первые пятнадцать лет XIX столетия в Европе представляют  необыкновенное движение миллионов людей. Люди оставляют свои обычные занятия,  стремятся с одной стороны Европы в другую, грабят, убивают один другого,  торжествуют и отчаиваются, и весь ход жизни на несколько лет изменяется и  представляет усиленное движение, которое сначала идет возрастая, потом  ослабевая. Какая причина этого движения или по каким законам происходило  оно? - спрашивает ум человеческий.      

Историки, отвечая на этот вопрос, излагают нам деяния и речи  нескольких десятков людей в одном из зданий города Парижа, называя эти деяния и  речи словом революция; потом дают подробную биографию Наполеона и некоторых  сочувственных и враждебных ему лиц, рассказывают о влиянии одних из этих лиц на  другие и говорят: вот отчего произошло это движение, и вот законы его.      

Но ум человеческий не только отказывается верить в это  объяснение, но прямо говорит, что прием объяснения не верен, потому что при  этом объяснении слабейшее явление принимается за причину сильнейшего. Сумма  людских произволов сделала и революцию и Наполеона, и только сумма этих  произволов терпела их и уничтожила.      

«Но всякий раз, когда были завоевания, были завоеватели;  всякий раз, когда делались перевороты в государстве, были великие люди», -  говорит история. Действительно, всякий раз, когда являлись завоеватели, были и  войны, отвечает ум человеческий, но это не доказывает, чтобы завоеватели были  причинами войн и чтобы возможно было найти законы войны в личной деятельности  одного человека. Всякий раз, когда я, глядя на свои часы, вижу, что стрелка  подошла к десяти, я слышу, что в соседней церкви начинается благовест, но из  того, что всякий раз, что стрелка приходит на десять часов тогда, как  начинается благовест, я не имею права заключить, что положение стрелки есть  причина движения колоколов.      

Всякий раз, как я вижу движение паровоза, я слышу звук  свиста, вижу открытие клапана и движение колес;  но из этого я не имею  права заключить, что свист и движение колес суть причины движения паровоза.      

Крестьяне говорят, что поздней весной дует холодный ветер,  потому что почка дуба развертывается, и действительно, всякую весну дует  холодный ветер, когда развертывается дуб. Но хотя причина дующего при  развертыванье дуба холодного ветра мне неизвестна, я не могу согласиться с  крестьянами в том, что причина холодного ветра есть раэвертыванье почки дуба,  потому только, что сила ветра находится вне влияний почки. Я вижу только  совпадение тех условий, которые бывают во всяком жизненном явлении, и вижу,  что, сколько бы и как бы подробно я ни наблюдал стрелку часов, клапан и колеса  паровоза и почку дуба, я не узнаю причину благовеста, движения паровоза и  весеннего ветра. Для этого я должен изменить совершенно свою точку наблюдения и  изучать законы движения пара, колокола и ветра. То же должна сделать история. И  попытки этого уже были сделаны.      

Для изучения законов истории мы должны изменить совершенно  предмет наблюдения, оставить в покое царей, министров и генералов, а изучать  однородные, бесконечно‑малые элементы, которые руководят массами. Никто  не может сказать, насколько дано человеку достигнуть этим путем понимания  законов истории; но очевидно, что на этом пути только лежит возможность  уловления исторических законов и что на этом пути не положено еще умом  человеческим одной миллионной доли тех усилий, которые положены историками на  описание деяний различных царей, полководцев и министров и на изложение своих  соображений по случаю этих деяний.II      

       

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское  войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска  до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой  стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности  его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего  тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной  страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат  наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе  стремительности.      

В русском войске по мере отступления все более и более  разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается  и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не  распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так  же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с  большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо  (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар  нашествия прокатывается еще некоторое пространство.      

Русские отступают за сто двадцать верст - за Москву,  французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель  после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно  раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель  остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины,  бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле  сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное  сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за  Березину и далее.      

В вечер 26‑го августа и Кутузов, и вся русская армия  были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю.  Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому,  чтобы он хотел кого‑нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг  побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.      

Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим,  приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое  сражение оказалось физически невозможным.      

Нельзя было  давать сражения, когда еще не собраны  были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не  назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.      

А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро,  французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как  бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на  русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела  этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно,  чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не  отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на  другой и на третий переход, и наконец 1‑го сентября, - когда армия  подошла к Москве, - несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах  войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска  отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.      

Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и  сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в  своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он  распорядился в таком‑то и таком‑то сражении, представляются  вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так‑то и так‑то,  почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на  Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают  или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность  всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего  подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в  кабинете, разбирая какую‑нибудь кампанию на карте с известным количеством  войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши  соображения с какого‑нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда  не бывает в тех условиях начала  какого‑нибудь события, в которых  мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине  движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в  состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно,  мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого  последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится  в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов,  советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на  бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому,  вопросов.      

Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще  гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже  кто‑то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в  трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый  из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому.  Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один  из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему  предлагают, положим, 28‑го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это  время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас  дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать  приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу.  И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник  госпиталей - куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо  государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник  главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не  один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану  выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и  подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться,  а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и  доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный  офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал - все  описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать  или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего,  представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают,  что главнокомандующий мог 1‑го сентября совершенно свободно разрешать  вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в  пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот  вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24‑го под  Шевардиным, и 26‑го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту  отступления от Бородина до Филей.III      

       

Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей.  Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.      

- Драться на этой позиции нет возможности, -  сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить  сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.      

- Дай‑ка руку, - сказал он, и, повернув ее  так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: - Ты нездоров, голубчик. Подумай, что  ты говоришь.      

Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от  Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги.  Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из  Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на  несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о  положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах  военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не  было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в  области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про  это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток,  ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все,  очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы,  разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего  (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог  их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили  вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей  частью, послушав разговор какого‑нибудь кружка, он с видом разочарования, -  как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, -  отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую  позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие  доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще  третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал  только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе  с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду  Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке  граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под  стенами столицы, но что все‑таки он не может не сожалеть о той  неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде,  было бы другое: Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений,  говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые  говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и  печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой  физической возможности  в полном значении этих слов, то есть до такой  степени не было возможности, что ежели бы какой‑нибудь безумный  главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и  сражения все‑таки бы не было; не было бы потому, что все высшие  начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих  обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции.  Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали  невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также  признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью  поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще  обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение  только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.      

Бенигсен, выбрав позицию, горячо выставляя свой русский  патриотизм (которого не мог, не морщась, выслушивать Кутузов), настаивал на  защите Москвы. Кутузов ясно как день видел цель Бенигсена: в случае неудачи  защиты - свалить вину на Кутузова, доведшего войска без сражения до Воробьевых  гор, а в случае успеха - себе приписать его; в случае же отказа - очистить  себя в преступлении оставления Москвы. Но этот вопрос интриги не занимал теперь  старого человека. Один страшный вопрос занимал его. И на вопрос этот он ни от  кого не слышал ответа. Вопрос состоял для него теперь только в том: «Неужели  это я допустил до Москвы Наполеона, и когда же я это сделал? Когда это  решилось? Неужели вчера, когда я послал к Платову приказ отступить, или  третьего дня вечером, когда я задремал и приказал Бенигсену распорядиться? Или  еще прежде?.. но когда, когда же решилось это страшное дело? Москва должна быть  оставлена. Войска должны отступить, и надо отдать это приказание». Отдать это  страшное приказание казалось ему одно и то же, что отказаться от командования  армией. А мало того, что он любил власть, привык к ней (почет, отдаваемый князю  Прозоровскому, при котором он состоял в Турции, дразнил его), он был убежден,  что ему было предназначено спасение России и что потому только, против воли  государя и по воле народа, он был избрал главнокомандующим. Он был убежден, что  он один и этих трудных условиях мог держаться во главе армии, что он один во  всем мире был в состоянии без ужаса знать своим противником непобедимого  Наполеона; и он ужасался мысли о том приказании, которое он должен был  отдать. Но надо было решить что‑нибудь, надо было прекратить эти  разговоры вокруг него, которые начинали принимать слишком свободный характер.      

Он подозвал к себе старших генералов.      

- Ma tête fut‑elle bonne ou mauvaise, n'a  qu'à s'aider d'elle même, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а  положиться больше не на кого,] - сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили,  где стояли его экипажи.IV      

       

В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два  часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в  черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка,  которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи  в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и  кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном  углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла  Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко  опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник  сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие  один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым  кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против  Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что  светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.      

Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты,  планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще  лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и  Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным  болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай  де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его  знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все  говорили) что‑то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький,  кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно  прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с  смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман‑Толстой и  казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным  жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова,  то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось  нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки,  которые заставляли девочку улыбаться.      

Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед  под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во  все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние  разговоры.      

Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из  своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено  поданными на стол свечами.      

Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя  священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее  молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и  покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на  дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно  собрался плакать. Но это продолжалось недолго.      

- Священную древнюю столицу России! -  вдруг  заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на  фальшивую ноту этих слов. - Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что  вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим  тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла.  Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос  следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и  Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я  желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)      

Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною.  Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное  сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве,  предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой  день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и  против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением  Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы  или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что  настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь  оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о  Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было  принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось  перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было  только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла  Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе  своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый  лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости  своей, заметила, что дедушка, сказав что‑то длиннополому, осадил его:  Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие  на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о  выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на  левый фланг для атаки правого крыла французов.      

- Я, господа, - сказал Кутузов, - не могу  одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля  всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так,  например: (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным  взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое,  как я думаю, граф хорошо помнит, было: не вполне удачно только оттого, что  войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля: -  Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.      

Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и  чувствовалось, что говорить больше не о чем.      

Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул,  как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.      

- Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai  les pots cassés, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые  горшки,] - сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. -  Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он  остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я - приказываю  отступление.      

Вслед за этим генералы стали расходиться с той же  торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.      

Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом  диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое‑что  главнокомандующему.      

Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно  спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и,  замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.      

Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на  стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец  решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и  кто виноват в этом?»      

- Этого, этого я не ждал, - сказал он вошедшему к  нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, - этого я не ждал! Этого я не  думал!      

- Вам надо отдохнуть, ваша светлость, - сказал  Шнейдер.      

- Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как  турки, - не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по  столу, - будут и они, только бы:V      

       

В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще  более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении  ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал  совершенно иначе.      

Событие это - оставление Москвы и сожжение ее - было так же  неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.      

Каждый русский человек, не на основании умозаключений, а на  основании того чувства, которое лежит в нас и лежало в наших отцах, мог бы  предсказать то, что совершилось.      

Начиная от Смоленска, во всех городах и деревнях русской  земли, без участия графа Растопчина и его афиш, происходило то же самое, что  произошло в Москве. Народ с беспечностью ждал неприятеля, не бунтовал, не  волновался, никого не раздирал на куски, а спокойно ждал своей судьбы, чувствуя  в себе силы в самую трудную минуту найти то, что должно было сделать. И как  только неприятель подходил, богатейшие элементы населения уходили, оставляя  свое имущество; беднейшие оставались и зажигали и истребляли то, что осталось.      

Сознание того, что это так будет, и всегда так будет, лежало  и лежит в душе русского человека. И сознание это и, более того, предчувствие  того, что Москва будет взята, лежало в русском московском обществе 12‑го  года. Те, которые стали выезжать из Москвы еще в июле и начале августа,  показали, что они ждали этого. Те, которые выезжали с тем, что они могли  захватить, оставляя дома и половину имущества, действовали так вследствие того  скрытого (latent) патриотизма, который выражается не фразами, не убийством  детей для спасения отечества и т. п. неестественными действиями, а который  выражается незаметно, просто, органически и потому производит всегда самые  сильные результаты.      

«Стыдно бежать от опасности; только трусы бегут из  Москвы», - говорили им. Растопчин в своих афишках внушал им, что уезжать  из Москвы было позорно. Им совестно было получать наименование трусов, совестно  было ехать, но они все‑таки ехали, зная, что так надо было. Зачем они  ехали? Нельзя предположить, чтобы Растопчин напугал их ужасами, которые  производил Наполеон в покоренных землях. Уезжали, и первые уехали богатые,  образованные люди, знавшие очень хорошо, что Вена и Берлин остались целы и что  там, во время занятия их Наполеоном, жители весело проводили время с  обворожительными французами, которых так любили тогда русские мужчины и в  особенности дамы.      

Они ехали потому, что для русских людей не могло быть  вопроса: хорошо ли или дурно будет под управлением французов в Москве. Под  управлением французов нельзя было быть: это было хуже всего. Они уезжали и до  Бородинского сражения, и еще быстрее после Бородинского сражения, невзирая на  воззвания к защите, несмотря на заявления главнокомандующего Москвы о намерении  его поднять Иверскую и идти драться, и на воздушные шары, которые должны были  погубить французов, и несмотря на весь тот вздор, о котором нисал Растопчин в своих  афишах. Они знали, что войско должно драться, и что ежели оно не может, то с  барышнями и дворовыми людьми нельзя идти на Три Горы воевать с Наполеоном, а  что надо уезжать, как ни жалко оставлять на погибель свое имущество. Они  уезжали и не думали о величественном значении этой громадной, богатой столицы,  оставленной жителями и, очевидно, сожженной (большой покинутый деревянный город  необходимо должен был сгореть); они уезжали каждый для себя, а вместе с тем  только вследствие того, что они уехали, и совершилось то величественное  событие, которое навсегда останется лучшей славой русского народа. Та барыня,  которая еще в июне месяце с своими арапами и шутихами поднималась из Москвы в  саратовскую деревню, с смутным сознанием того, что она Бонапарту не слуга, и со  страхом, чтобы ее не остановили по приказанию графа Растопчина, делала просто и  истинно то великое дело, которое спасло Россию. Граф же Растопчин, который то  стыдил тех, которые уезжали, то вывозил присутственные места, то выдавал никуда  не годное оружие пьяному сброду, то поднимал образа, то запрещал Августину  вывозить мощи и иконы, то захватывал все частные подводы, бывшие в Москве, то  на ста тридцати шести подводах увозил делаемый Леппихом воздушный шар, то  намекал на то, что он сожжет Москву, то рассказывал, как он сжег свой дом и  написал прокламацию французам, где торжественно упрекал их, что они разорили  его детский приют; то принимал славу сожжения Москвы, то отрекался от нее, то  приказывал народу ловить всех шпионов и приводить к нему, то упрекал за это  народ, то высылал всех французов из Москвы, то оставлял в городе г‑жу  Обер‑Шальме, составлявшую центр всего французского московского населения,  а без особой вины приказывал схватить и увезти в ссылку старого почтенного почт‑директора  Ключарева; то сбирал народ на Три Горы, чтобы драться с французами, то, чтобы  отделаться от этого народа, отдавал ему на убийство человека и сам уезжал в  задние ворота; то говорил, что он не переживет несчастия Москвы, то писал в  альбомы по‑французски стихи о своем участии в этом деле, - этот  человек не понимал значения совершающегося события, а хотел только что‑то  сделать сам, удивить кого‑то, что‑то совершить патриотически‑геройское  и, как мальчик, резвился над величавым и неизбежным событием оставления и  сожжения Москвы и старался своей маленькой рукой то поощрять, то задерживать  течение громадного, уносившего его вместе с собой, народного потока.VI      

       

Элен, возвратившись вместе с двором из Вильны в Петербург,  находилась в затруднительном положении.      

В Петербурге Элен пользовалась особым покровительством  вельможи, занимавшего одну из высших должностей в государстве. В Вильне же она  сблизилась с молодым иностранным принцем. Когда она возвратилась в Петербург,  принц и вельможа были оба в Петербурге, оба заявляли свои права, и для Элен  представилась новая еще в ее карьере задача: сохранить свою близость отношений  с обоими, не оскорбив ни одного.      

То, что показалось бы трудным и даже невозможным для другой  женщины, ни разу не заставило задуматься графиню Безухову, недаром, видно,  пользовавшуюся репутацией умнейшей женщины. Ежели бы она стала скрывать свои  поступки, выпутываться хитростью из неловкого положения, она бы этим самым  испортила свое дело, сознав себя виноватою; но Элен, напротив, сразу, как  истинно великий человек, который может все то, что хочет, поставила себя в  положение правоты, в которую она искренно верила, а всех других в положение  виноватости.      

В первый раз, как молодое иностранное лицо позволило себе  делать ей упреки, она, гордо подняв свою красивую голову и вполуоборот  повернувшись к нему, твердо сказала:      

- Voilà l'égoïsme  et la cruauté des hommes! Je ne m'attendais pas à autre chose. Za  femme se sacrifie pour vous, elle souffre, et voilà sa  récompense. Quel droit avez vous, Monseigneur, de me demander compte de  mes amitiés, de mes affections? C'est un homme qui a été  plus qu'un père pour moi. [Вот эгоизм и жестокость мужчин! Я  ничего лучшего и не ожидала. Женщина приносит себя в жертву вам; она страдает,  и вот ей награда. Ваше высочество, какое имеете вы право требовать от меня  отчета в моих привязанностях и дружеских чувствах? Это человек, бывший для меня  больше чем отцом.]      

Лицо хотело что‑то сказать. Элен перебила его.      

- Eh bien, oui, - сказала она, - peut  être qu'il a pour moi d'autres sentiments que ceux d'un père, mais  ce n'est; pas une raison pour que je lui ferme ma porte. Je ne suis pas un  homme pour être ingrate. Sachez, Monseigneur, pour tout ce qui a rapport  à mes sentiments intimes, je ne rends compte qu'à Dieu et à  ma conscience, [Ну да, может быть, чувства, которые он питает ко мне, не совсем  отеческие; но ведь из‑за этого не следует же мне отказывать ему от моего  дома. Я не мужчина, чтобы платить неблагодарностью. Да будет известно вашему  высочеству, что в моих задушевных чувствах я отдаю отчет только богу и моей  совести.] - кончила она, дотрогиваясь рукой до высоко поднявшейся красивой  груди и взглядывая на небо.      

- Mais écoutez moi, au nom de  Dieu. [Но выслушайте меня, ради бога.]      

- Epousez moi, et je serai votre  esclave. [Женитесь на мне, и я буду вашею рабою.]      

- Mais c'est impossible. [Но это невозможно.]      

- Vous ne daignez pas descende  jusqu'à moi, vous: [Вы не удостаиваете снизойти до брака со мною,  вы:] - заплакав, сказала Элен.      

Лицо стало утешать ее; Элен же сквозь слезы говорила (как бы  забывшись), что ничто не может мешать ей выйти замуж, что есть примеры (тогда  еще мало было примеров, но она назвала Наполеона и других высоких особ), что  она никогда не была женою своего мужа, что она была принесена в жертву.      

- Но законы, религия: - уже сдаваясь, говорило лицо.      

- Законы, религия: На что бы они были выдуманы, ежели  бы они не могли сделать этого! - сказала Элен.      

Важное лицо было удивлено тем, что такое простое рассуждение  могло не приходить ему в голову, и обратилось за советом к святым братьям  Общества Иисусова, с которыми оно находилось в близких отношениях.      

Через несколько дней после этого, на одном из  обворожительных праздников, который давала Элен на своей даче на Каменном  острову, ей был представлен немолодой, с белыми как снег волосами и черными  блестящими глазами, обворожительный m‑r de Jobert, un jésuite  à robe courte, [г‑н Жобер, иезуит в коротком платье,] который  долго в саду, при свете иллюминации и при звуках музыки, беседовал с Элен о  любви к богу, к Христу, к сердцу божьей матери и об утешениях, доставляемых в  этой и в будущей жизни единою истинною католическою религией. Элен была  тронута, и несколько раз у нее и у m‑r Jobert в глазах стояли слезы и  дрожал голос. Танец, на который кавалер пришел звать Элен, расстроил ее беседу  с ее будущим directeur de conscience [блюстителем совести]; но на другой день m‑r  de Jobert пришел один вечером к Элен и с того времени часто стал бывать у нее.      

В один день он сводил графиню в католический храм, где она  стала на колени перед алтарем, к которому она была подведена. Немолодой  обворожительный француз положил ей на голову руки, и, как она сама потом  рассказывала, она почувствовала что‑то вроде дуновения свежего ветра,  которое сошло ей в душу. Ей объяснили, что это была la grâce [благодать].      

Потом ей привели аббата à robe longue [в длинном  платье], он исповедовал ее и отпустил ей грехи ее. На другой день ей принесли  ящик, в котором было причастие, и оставили ей на дому для употребления. После  нескольких дней Элен, к удовольствию своему, узнала, что она теперь вступила в  истинную католическую церковь и что на днях сам папа узнает о ней и пришлет ей  какую‑то бумагу.      

Все, что делалось за это время вокруг нее и с нею, все это  внимание, обращенное на нее столькими умными людьми и выражающееся в таких приятных,  утонченных формах, и голубиная чистота, в которой она теперь находилась (она  носила все это время белые платья с белыми лентами), - все это доставляло  ей удовольствие; но из‑за этого удовольствия она ни на минуту не упускала  своей цели. И как всегда бывает, что в деле хитрости глупый человек проводит  более умных, она, поняв, что цель всех этих слов и хлопот состояла  преимущественно в том, чтобы, обратив ее в католичество, взять с нее денег в  пользу иезуитских учреждений {о чем ей делали намеки), Элен, прежде чем давать  деньги, настаивала на том, чтобы над нею произвели те различные операции,  которые бы освободили ее от мужа. В ее понятиях значение всякой религии  состояло только в том, чтобы при удовлетворении человеческих желаний соблюдать  известные приличия. И с этою целью она в одной из своих бесед с духовником  настоятельно потребовала от него ответа на вопрос о том, в какой мере ее брак  связывает ее.      

Они сидели в гостиной у окна. Были сумерки. Из окна пахло  цветами. Элен была в белом платье, просвечивающем на плечах и груди. Аббат,  хорошо откормленный, а пухлой, гладко бритой бородой, приятным крепким ртом и  белыми руками, сложенными кротко на коленях, сидел близко к Элен и с тонкой  улыбкой на губах, мирно - восхищенным ее красотою взглядом смотрел изредка на  ее лицо и излагал свой взгляд на занимавший их вопрос. Элен беспокойно  улыбалась, глядела на его вьющиеся волоса, гладко выбритые чернеющие полные  щеки и всякую минуту ждала нового оборота разговора. Но аббат, хотя, очевидно,  и наслаждаясь красотой и близостью своей собеседницы, был увлечен мастерством  своего дела.      

Ход рассуждения руководителя совести был следующий. В  неведении значения того, что вы предпринимали, вы дали обет брачной верности  человеку, который, с своей стороны, вступив в брак и не веря в религиозное  значение брака, совершил кощунство. Брак этот не имел двоякого значения,  которое должен он иметь. Но несмотря на то, обет ваш связывал вас. Вы отступили  от него. Что вы совершили этим? Péché véniel или  péché mortel? [Грех простительный или грех смертный?]  Péché véniel, потому что вы без дурного умысла совершили  поступок. Ежели вы теперь, с целью иметь детей, вступили бы в новый брак, то  грех ваш мог бы быть прощен. Но вопрос опять распадается надвое: первое:      

- Но я думаю, - сказала вдруг соскучившаяся Элен с  своей обворожительной улыбкой, - что я, вступив в истинную религию, не  могу быть связана тем, что наложила на меня ложная религия.      

Directeur de conscience [Блюститель совести] был изумлен  этим постановленным перед ним с такою простотою Колумбовым яйцом. Он восхищен  был неожиданной быстротой успехов своей ученицы, но не мог отказаться от своего  трудами умственными построенного здания аргументов.      

- Entendons nous, comtesse, [Разберем дело, графиня,] -  сказал он с улыбкой и стал опровергать рассуждения своей духовной дочери.VII      

       

Элен понимала, что дело было очень просто и легко с духовной  точки зрения, но что ее руководители делали затруднения только потому, что они  опасались, каким образом светская власть посмотрит на это дело.      

И вследствие этого Элен решила, что надо было в обществе  подготовить это дело. Она вызвала ревность старика вельможи и сказала ему то  же, что первому искателю, то есть поставила вопрос так, что единственное  средство получить права на нее состояло в том, чтобы жениться на ней. Старое  важное лицо первую минуту было так же поражено этим предложением выйти замуж от  живого мужа, как и первое молодое лицо; но непоколебимая уверенность Элен в  том, что это так же просто и естественно, как и выход девушки замуж, подействовала  и на него. Ежели бы заметны были хоть малейшие признаки колебания, стыда или  скрытности в самой Элен, то дело бы ее, несомненно, было проиграно; но не  только не было этих признаков скрытности и стыда, но, напротив, она с простотой  и добродушной наивностью рассказывала своим близким друзьям (а это был весь  Петербург), что ей сделали предложение и принц и вельможа и что она любит обоих  и боится огорчить того и другого.      

По Петербургу мгновенно распространился слух не о том, что  Элен хочет развестись с своим мужем (ежели бы распространился этот слух, очень  многие восстали бы против такого незаконного намерения), но прямо  распространился слух о том, что несчастная, интересная Элен находится в  недоуменье о том, за кого из двух ей выйти замуж. Вопрос уже не состоял в том,  в какой степени это возможно, а только в том, какая партия выгоднее и как двор  посмотрит на это. Были действительно некоторые закоснелые люди, не умевшие  подняться на высоту вопроса и видевшие в этом замысле поругание таинства брака;  но таких было мало, и они молчали, большинство же интересовалось вопросами о  счастии, которое постигло Элен, и какой выбор лучше. О том же, хорошо ли или  дурно выходить от живого мужа замуж, не говорили, потому что вопрос этот,  очевидно, был уже решенный для людей поумнее нас с вами (как говорили) и  усомниться в правильности решения вопроса значило рисковать выказать свою  глупость и неумение жить в свете.      

Одна только Марья Дмитриевна Ахросимова, приезжавшая в это  лето в Петербург для свидания с одним из своих сыновей, позволила себе прямо  выразить свое, противное общественному, мнение. Встретив Элен на бале, Марья  Дмитриевна остановила ее посередине залы и при общем молчании своим грубым  голосом сказала ей:      

- У вас тут от живого мужа замуж выходить стали. Ты,  может, думаешь, что ты это новенькое выдумала? Упредили, матушка. Уж давно  выдумано. Во всех:: так‑то делают. - И с этими словами Марья  Дмитриевна с привычным грозным жестом, засучивая свои широкие рукава и строго  оглядываясь, прошла через комнату.      

На Марью Дмитриевну, хотя и боялись ее, смотрели в  Петербурге как на шутиху и потому из слов, сказанных ею, заметили только грубое  слово и шепотом повторяли его друг другу, предполагая, что в этом слове  заключалась вся соль сказанного.      

Князь Василий, последнее время особенно часто забывавший то,  что он говорил, и повторявший по сотне раз одно и то же, говорил всякий раз,  когда ему случалось видеть свою дочь.      

- Hélène, j'ai un mot à vous  dire, - говорил он ей, отводя ее в сторону и дергая вниз за руку. -  J'ai eu vent de certains projets relatifs à: Vous  savez. Eh bien, ma chère enfant, vous savez que mon cœur de  père se réjouit do vous savoir: Vous avez tant souffert: Mais,  chère enfant: ne consultez que votre cœur. C'est tout ce que  je vous dis. [Элен, мне надо тебе кое‑что сказать. Я прослышал о  некоторых видах касательно: ты знаешь. Ну так, милое дитя мое, ты знаешь, что  сердце отца твоего радуется тому, что ты: Ты столько терпела: Но, милое дитя:  Поступай, как велит тебе сердце. Вот весь мой совет.] - И, скрывая всегда одинаковое  волнение, он прижимал свою щеку к щеке дочери и отходил.      

Билибин, не утративший репутации умнейшего человека и бывший  бескорыстным другом Элен, одним из тех друзей, которые бывают всегда у  блестящих женщин, друзей‑мужчин, никогда не могущих перейти в роль  влюбленных, Билибин однажды в petit comité [маленьком интимном кружке]  высказал своему другу Элен взгляд свой на все это дело.      

- Ecoutez, Bilibine (Элен таких друзей, как Билибин,  всегда называла по фамилии), - и она дотронулась своей белой в кольцах  рукой до рукава его фрака. - Dites moi comme vous diriez à une  sœur, que dois‑je faire? Lequel des deux? [Послушайте, Билибин:  скажите мне, как бы сказали вы сестре, что мне делать? Которого из двух?]      

Билибин собрал кожу над бровями и с улыбкой на губах  задумался.