1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Генриху  этот голос показался знакомым, а сделав несколько шагов, он узнал и лицо.    

– Ба!  Да это вы, Болье! – сказал он. – За каким чертом вы сюда явились?    

– Государь!  Я только что получил должность коменданта Венсеннской крепости.    

– Что  ж, дорогой друг, ваш дебют делает вам честь: вы заполучили узника-короля – это  отнюдь не плохо.    

– Простите,  государь, – возразил Болье, – но до вас я уже принял двух дворян.    

– Каких?  Ах, простите, быть может, я нескромен? В таком случае будем считать, что я ничего  не сказал.    

– Ваше  величество! У меня нет предписания соблюдать тайну. Это господин де Ла Моль и  господин де Коконнас.    

– Ах,  верно! Я видел, что они арестованы. Как эти несчастные дворяне переносят свое  несчастье?    

– Совсем  по-разному: один весел, другой печален; один распевает, другой вздыхает.    

– Кто  же из них вздыхает?    

– Господин  де Ла Моль, государь.    

– Честное  слово, мне понятнее тот, кто вздыхает, чем тот, который распевает. Судя по  тому, что я видел, тюрьма – место отнюдь не веселое. А на каком этаже их  поместили?    

– На  самом верхнем – на пятом.    

Генрих  вздохнул. Ему самому хотелось попасть туда.    

– Что  ж, господин де Болье, будьте любезны показать мне мою камеру. Я очень устал сегодня  днем и потому так тороплюсь попасть в нее.    

– Пожалуйте,  ваше величество, – сказал Болье, указывая на распахнутую дверь.    

– Номер  второй, – прочел Генрих. – А почему не первый?    

– Он  уже предназначен, ваше величество.    

– Ага!  Как видно, вы ждете узника познатнее меня!    

– Я  не сказал, ваше величество, что этот номер предназначен для узника.    

– А  для кого же?    

– Пусть  ваше величество не настаивает, а то я вынужден буду промолчать и тем самым не  оказать вам должного повиновения.    

– Ну,  это Другое дело, – сказал Генрих и задумался глубже, чем прежде: номер  первый явно заинтересовал его.    

Впрочем,  комендант не изменил своей первоначальной вежливости. С бесконечными ораторскими  изворотами он поместил Генриха в его камеру, принес тысячу извинений за  возможные неудобства, поставил у двери двух солдат и вышел.    

– Теперь,  пойдем к другим, – сказал комендант тюремщику.    

Тюремщик  пошел первым. Они двинулись в обратный путь, прошли допросную палату, коридор и  очутились опять у лестницы; следуя за своим проводником, де Болье поднялся на  три этажа.    

Поднявшись  тремя этажами выше, тюремщик открыл одну за другой три двери, каждая из которых  была украшена двумя замками и тремя огромными засовами.    

Когда он  начал отпирать третью дверь, из-за нее послышался веселый голос.    

– Эй!  Черт побери! – крикнул голос. – Отпирайте скорее хотя бы для того,  чтобы проветрить! Ваша печка до того нагрелась, что здесь того и гляди  задохнешься!    

Коконнас,  которого читатель, несомненно, уже узнал по его любимому ругательству, одним  прыжком перемахнул пространство от своего места до двери.    

– Одну  минутку, почтеннейший дворянин, – сказал тюремщик, – я пришел не для  того, чтобы вас вывести, я пришел для того, чтобы войти к вам, а за мной идет  господин комендант.    

– Господин  комендант? Зачем? – спросил Коконнас.    

– Навестить  вас.    

– Господин  комендант делает мне много чести. Милости просим! – ответил Коконнас.    

Де Болье  в самом деле вошел в камеру и сразу смахнул сердечную улыбку Коконнаса ледяной  учтивостью, присущей комендантам крепостей, тюремщикам и палачам.    

– У  вас есть деньги, сударь? – обратился он к узнику.    

– У  меня? Ни одного экю, – ответил Коконнас.    

– Драгоценности?    

– Одно  кольцо.    

– Разрешите  вас обыскать?    

– Черт  побери! – покраснев от гнева, воскликнул Коконнас. – Ваше счастье,  что и я, и вы в тюрьме!    

– Все  нужно претерпеть ради службы королю.    

– Так,  значит, – возразил пьемонтец, – те почтенные люди, которые грабят на  Новом мосту, служат королю так же, как и вы? Черт побери! До сих пор я был  очень несправедлив, сударь, считая их ворами!    

– Всего  наилучшего, сударь, – сказал Болье. – Тюремщик! Заприте господина де  Коконнаса.    

Комендант  ушел, забрав у Коконнаса перстень с великолепным изумрудом, который подарила  ему герцогиня Неверская на память о своих зеленых глазах.    

– К  другому, – выйдя из камеры, сказал комендант.    

Они  миновали одну пустую камеру и снова привели в действие три двери, шесть замков  и девять засовов, Когда последняя дверь отворилась, первое, что услышали  посетители, был вздох.    

Эта  камера была мрачнее той, из которой только что вышел де Болье. Четыре длинные  узкие бойницы с решеткой прорезывали стену, все уменьшаясь, и слабо освещали  это печальное обиталище. В довершение всего железные прутья перекрещивались  достаточно искусно, чтобы глаз натыкался на тусклые линии решетки, и мешали  узнику хотя бы сквозь бойницы видеть небо.    

Стрельчатые  нервюры, выходившие из каждого угла камеры, постепенно соединялись в центре  потолка и образовывали розетку.    

Ла Моль  сидел в углу и даже не шевельнулся, как будто ничего не слышал.    

– Добрый  вечер, господин де Ла Моль! – сказал Болье.    

Молодой  человек медленно поднял голову, – Добрый вечер, сударь! – отозвался  он.    

– Сударь!  Я пришел обыскать вас, – продолжал комендант.    

– Не  нужно, – ответил Ла Моль. – Я вам отдам все, что у меня есть.    

– А  что у вас есть?    

– Около  трехсот экю, вот эти драгоценности и кольца.    

– Давайте,  сударь, – сказал комендант.    

– Вот  они.    

Ла Моль  вывернул карманы, снял кольца и вырвал из шляпы пряжку.    

– Больше  ничего нет?    

– Ничего,  насколько мне известно.    

– А  это что висит у вас на шее на шелковом шнурке? – спросил комендант.    

– Это  не драгоценность, сударь, это образок.    

– Дайте.    

– Как?  Вы требуете?..    

– Мне  приказано не оставлять вам ничего, кроме одежды, а образок не одежда.    

Ла Моль  сделал гневное движение, которое, по контрасту с отличавшим его скорбным и величественным  спокойствием, показалось страшным даже этим людям, привыкшим к бурным проявлениям  чувств.    

Но он  тотчас взял себя в руки.    

– Хорошо,  сударь, – сказал он, – сейчас вы увидите то, что просите.    

Повернувшись,  словно желая подойти ближе к свету, он вытащил мнимый образок, представлявший  собой не что иное, как медальон, в который был вставлен чей-то портрет, вынул  портрет из медальона и поднес его к губам. Несколько раз поцеловав его, он  сделал вид, что уронил его на пол, и, изо всех сил ударив по нему каблуком,  разбил на тысячу кусочков.    

– Сударь!.. –  воскликнул комендант.    

Он  наклонился и посмотрел, не может ли он спасти что-либо от вдребезги разбитого  неизвестного предмета, который намеревался утаить от него Ла Моль, но миниатюра  в буквальном смысле слова превратилась в пыль.    

– Король  хотел получить эту драгоценность, – сказал Ла Моль, – но у него нет  никаких прав на портрет, который был в нее вставлен. Вот вам медальон, можете  его взять.    

– Сударь!  Я буду жаловаться королю, – объявил Болье.    

Ни слова  не сказав узнику на прощание, он вышел в бешенстве и предоставил запирать двери  тюремщику.    

Тюремщик  сделал несколько шагов к выходу, но, увидев, что Болье уже спустился по лестнице  на несколько ступенек, вернулся и сказал Ла Молю:    

– Честное  слово, сударь, я хорошо сделал, что предложил вам сразу же вручить мне сто экю  за то, чтобы я дал вам поговорить с вашим товарищем, а если бы вы мне их не  дали, комендант забрал бы их вместе с этими тремястами, и уж тогда совесть не  позволила бы мне что-нибудь для вас сделать. Но вы заплатили мне вперед, а я  обещал вам, что вы увидитесь с вашим приятелем… Идемте… Честный человек держит  слово… Только, если можно, не столько ради себя, сколько ради меня, не говорите  о политике.    

Ла Моль  вышел из камеры и очутился лицом к лицу с Коконнасом, ходившим взад и вперед  широкими шагами по середине своей камеры.    

Они  бросились друг к Другу в объятия.    

Тюремщик  сделал вид, что утирает набежавшую слезу, и вышел сторожить, чтобы кто-нибудь  не застал узников вместе, или, вернее, чтобы не застали на месте преступления  его самого.    

– А-а!  Вот и ты! – сказал Коконнас. – Этот мерзкий комендант заходил к тебе?    

– Как  и к тебе, я думаю.    

– И  отобрал у тебя все?    

– Как  и у тебя.    

– Ну,  у меня-то было немного – перстень Анриетты, вот и все.    

– А  наличные деньги?    

– Все,  что у меня было, я отдал этому доброму малому – нашему тюремщику, чтобы он  устроил нам свидание.    

– Ах,  вот как! – сказал Ла Моль. – Сдается мне, что он брал обеими руками.    

– Стало  быть, ты тоже ему заплатил?    

– Я  дал ему сто экю.    

– Как  хорошо, что наш тюремщик негодяй!    

– Еще  бы! За деньги с ним можно будет делать все что угодно, а надо надеяться, в  деньгах у нас недостатка не будет.    

– Теперь  скажи: ты понимаешь, что с нами произошло?    

– Прекрасно  понимаю… Нас предали.    

– И  предал этот гнусный герцог Алансонский. Я был прав, когда хотел свернуть ему  шею.    

– Так  ты полагаешь, что дело наше серьезное?    

– Боюсь,  что да.    

– Так  что можно опасаться… пытки?    

– Не  скрою от тебя, что я уже думал об этом.    

– Что  ты будешь говорить, если дойдет до этого?    

– А  ты?    

– Я  буду молчать, – заливаясь лихорадочным румянцем, ответил Ла Моль.    

– Ты  ничего не скажешь?    

– Да,  если хватит сил.    

– Ну,  а я, ручаюсь тебе: если со мной учинят такую подлость, я много чего  наговорю! – сказал Коконнас.    

– Но  чего именно? – живо спросил Ла Моль.    

– О,  будь покоен, я наговорю такого, что господин д'Алансен на некоторое время  лишится сна.    

Ла Моль  хотел ответить, но в это время тюремщик, без сомнения услышавший какой-то шум,  втолкнул друзей в их камеры и запер за ними двери.    

 Глава 5    

Восковая фигурка    

     

Уже  восемь дней Карл был пригвожден к постели лихорадочной слабостью, перемежавшейся  сильными припадками, похожими на падучую болезнь. Иногда во время таких  припадков он испускал дикие крики, которые с ужасом слушали телохранители,  стоявшие на страже в передней, и которые гулким эхом разносились по древнему  Лувру, уже встревоженному зловещими слухами. Когда припадки проходили, Карл,  сломленный усталостью, с потухшими глазами, падал на руки кормилицы, храня  молчание, в котором чувствовалось одновременно и презрение, и ужас.    

Рассказывать  о том, как мать и сын, не поверяя друг другу своих чувств, не только не встречались,  но даже избегали Друг друга; рассказывать о том, как Екатерина Медичи и герцог  Алансонский вынашивали в уме зловещие замыслы, – это все равно что  пытаться изобразить тот омерзительный клубок, который шевелится в гнезде  гадюки.    

Генрих  сидел под замком у себя в камере, и на свидание с ним, по его личной просьбе к  Карлу, не получил разрешения никто, даже Маргарита. В глазах всех это была  полная немилость. Екатерина и герцог Алансонский дышали свободнее, считая  Генриха погибшим, а Генрих ел и пил спокойнее, надеясь, что о нем забыли.    

Ни один  человек при дворе не подозревал об истинной причине болезни короля. Мэтр Амбруаз  Паре и его коллега Мазилло, приняв следствие за причину, нашли у него воспаление  желудка, и только. Вследствие этого они прописывали мягчительные средства, лишь  помогавшие действию того особого питья, которое назначил королю Рене. Карл  принимал его из рук кормилицы три раза в день и оно составляло основное его  питание.    

Ла Моль  и Коконнас находились в Венсенне в одиночных камерах под строгим надзором.  Маргарита и герцогиня Неверская раз десять пытались проникнуть к ним или по  крайней мере передать им записку, но все было тщетно.    

Однажды  утром Карл, которому становилось то лучше, то хуже, почувствовал себя бодрее и  пожелал, чтобы к нему впустили весь двор, который, по обычаю, являлся к королю  каждое утро, хотя вставания теперь не было. Таким образом, двери отворились, и  все могли заметить – по бледности щек, по желтизне лба цвета слоновой кости, по  лихорадочному блеску ввалившихся и обведенных черными кругами глаз – то  страшное разрушение, какое произвела в Карле неведомая болезнь, поразившая  молодого монарха.    

Королевская  опочивальня быстро наполнилась любопытными и корыстными придворными.    

Екатерину,  герцога Алансонского и Маргариту известили о том, что король принимает.    

Все трое  пришли порознь, один вслед за другим. Спокойная Екатерина, улыбавшийся герцог  Алансонский и подавленная Маргарита.    

Екатерина  села у изголовья сына, не заметив взгляда, каким он ее встретил.    

Герцог  Алансонский встал у изножия кровати.    

Маргарита  оперлась на стол и, посмотрев на бледный лоб, исхудалое лицо и ввалившиеся  глаза брата, не могла удержать ни вздоха, ни слез.    

Карл, от  которого ничто не ускользало, увидел ее слезы, услышал ее вздох и незаметно сделал  Маргарите знак головой.    

Благодаря  этому едва заметному знаку лицо несчастной королевы Наваррской прояснилось –  Генрих ничего не успел, а быть может, и не захотел сказать ей.    

Она  боялась за мужа и трепетала за возлюбленного.    

За себя  она нисколько не опасалась:, она слишком хорошо знала Ла Моля и была уверена,  что может на него положиться.    

– Ну  как вы себя чувствуете, мой милый сын? – спросила Екатерина.    

– Лучше,  матушка, лучше.    

– А  что говорят ваши врачи.?    

– Мои  врачи? О, это великие ученые! – разразившись хохотом, сказал Карл, –  По правде говоря, я получаю величайшее удовольствие, когда слушаю, как они  обсуждают мою болезнь. Кормилица! Дай мне попить.    

Кормилица  принесла Карлу чашку с обычным его питьем.    

– Что  же они дают вам принимать, сын мой?    

– Ах,  сударыня, да кто же знает, что они там стряпают? – ответил король и с  жадностью проглотил питье.    

– Было  бы превосходно, – заговорил Франсуа, – если бы брат мог встать и  выйти на солнце; охота, которую он так любит, подействовала бы на него как  нельзя лучше.    

– Да, –  подтвердил Карл с усмешкой, разгадать значение которой герцог был  бессилен, – только в последний раз она подействовала на меня как нельзя  хуже.    

Карл  произнес эти слова таким странным тоном, что разговор, в котором не принимали  участия присутствующие, на этом оборвался. Карл чуть кивнул головой. Придворные  поняли, что прием окончен, и вышли один за другим.    

Герцог  Алансонский сделал движение, чтобы подойти к брату, но какое-то непонятное чувство  остановило его. Он поклонился и вышел.    

Маргарита  схватила исхудавшую руку, которую протягивал ей брат, стиснула ее, поцеловала и  тоже ушла.    

– Милая  Марго! – прошептал Карл.    

Одна  Екатерина продолжала сидеть у изголовья. Оставшись с ней наедине, Карл отодвинулся  к проходу между стеной и кроватью с тем чувством ужаса, которое заставляет нас  отступить перед змеей.    

У Карла,  которому многое объяснили признания Рене и, быть может, еще больше размышления  в тишине, не осталось даже такого счастья, как сомнение.    

Он  отлично знал, отчего он умирает.    

И  потому, когда Екатерина подошла к его постели и протянула ему руку, такую же  холодную, как ее взгляд, он вздрогнул от страха.    

– Вы  остаетесь, матушка? – спросил он.    

– Да,  сын мой, – ответила Екатерина, – мне надо поговорить с вами о важных  вещах.    

– Говорите, –  сказал Карл, отодвигаясь еще дальше.    

– Государь! –  заговорила королева. – Вы утверждали сейчас, что ваши врачи – великие ученые…    

– Я  и сейчас это утверждаю.    

– Но  что же они делают с тех пор, как вы заболели?    

– По  правде говоря, ничего… Но если бы вы слышали, что они говорили… Честное слово,  стоит заболеть ради того, чтобы послушать их лекции.    

– В  таком случае, сын мой, вы позволите мне сказать вам одну вещь?    

– Ну  конечно! Говорите, матушка.    

– Я  подозреваю, что все эти великие ученые ничего не понимают в вашей болезни.    

– В  самом деле?    

– Быть  может, они и видят следствия, но причина им непонятна.    

– Возможно, –  сказал Карл, не понимая, к чему клонит мать.    

– Таким  образом, они лечат симптомы, вместо того чтобы лечить болезнь.    

– Клянусь  душой, по-моему, вы правы, матушка! – воскликнул изумленный Карл.    

– Так  вот, сын мой, – продолжала Екатерина, – мое сердце и благо  государства не могут вынести, чтобы вы болели так долго, а кроме того, болезнь  может в конце концов тяжело повлиять на ваше душевное состояние, – вот  почему я собрала самых сведущих ученых.    

– В  медицинской науке?    

– Нет,  в науке более глубокой, в науке, которая позволяет проникнуть не Только в тело,  но и в Душу.    

– Превосходная  наука, – заметил Карл. – Почему только этой науке не обучают  королей!.. Так, значит, ваши изыскания привели к какому-то результату? –  спросил он.    

– Да.    

– К  какому же?    

– К  тому, какого я ожидала, и сейчас я принесла вам, ваше величество, средство,  которое должно исцелить и ваше тело, и ваш дух.    

Карл  вздрогнул. Он подумал, что мать, находя, что он умирает слишком долго, решила сознательно  закончить то, что начала, сама того не зная.    

– Где  же оно, это самое средство? – спросил Карл, приподнявшись на локте и глядя  на мать.    

– Оно  в самой болезни, – ответила Екатерина.    

– В  чем же заключается болезнь?    

– Выслушайте  меня, сын мой, – сказала Екатерина. – Вы когда-нибудь слышали о том,  что бывают тайные враги, месть которых убивает жертву на расстоянии?    

– Железом  или ядом? – спросил Карл, ни на секунду не спуская глаз с бесстрастного  лица матери.    

– Нет,  средствами, не менее надежными и не менее страшными.    

– Объяснитесь!    

– Верите  ли вы, сын мой, в действие кабалистики и магии? – спросила флорентийка.    

Карл  сдержал недоверчивую, презрительную улыбку.    

– Твердо  верю, – ответил он.    

– Так  вот, это и есть источник ваших страданий, – поспешно произнесла  Екатерина. – Некий враг вашего величества, не смея покуситься на вас  прямо, замыслил погубить вас тайно. Против особы вашего величества он направил  заговор, тем более страшный, что у него не было сообщников, и потому  таинственные нити этого заговора до сих пор оставались неуловимыми.    

– Честное  слово, так оно и есть! – ответил Карл, возмущенный этой хитроумной ложью.    

– А  вы поищите получше, сын мой, – сказала Екатерина, – вспомните некоторые  попытки к бегству, которое должно было обеспечить безнаказанность убийце.    

– Убийце? –  воскликнул Карл. – Вы говорите – убийце? Стало быть, меня пытались убить,  матушка?    

Екатерина  лицемерно закатила сверкающие глаза под свои морщинистые веки.    

– Да,  сын мой. Вы, быть может, и сомневаетесь в этом, но я-то знаю наверно.    

– Я  никогда не сомневаюсь в том, что говорите мне вы, – язвительно произнес  Король. – Каким же способом пытались меня убить? Мне это очень интересно!    

– С  помощью магии, сын мой.    

– Объяснитесь,  матушка, – сказал Карл, движимый отвращением к роли наблюдателя, которую  ему приходилось играть.    

– Если  бы заговорщик, которого я вам назову… и которого в глубине души вы, ваше величество,  уже назвали сами… если бы он, всецело полагаясь на свои батареи, и будучи  уверен в успехе, успел скрыться, быть может, никто не узнал бы причину  страданий вашего величества, но, к счастью, государь, вас оберегал ваш брат.    

– Какой  брат? – спросил Карл.    

– Ваш  брат Алансон.    

– Ах  да, верно! Я все забываю, что у меня есть брат, – с горьким смехом  прошептал Карл. – Так вы говорите…    

– Я  говорю, что, к счастью, он раскрыл вашему величеству внешнюю сторону заговора.  Но он, неопытное дитя, искал лишь следов обыкновенного заговора, только  доказательств бегства молодого человека, я же искала доказательств дела,  гораздо более серьезного, потому что я знаю, сколь велик ум этого преступника.    

– Вот  как! А ведь похоже на то, матушка, что вы говорите о короле Наваррском? –  спросил Карл – ему хотелось посмотреть, до каких пределов дойдет флорентийское  притворство.    

Екатерина  лицемерно опустила глаза.    

– Если  не ошибаюсь, я приказал арестовать его и отправить в Венсенн за бегство, о  котором вы упомянули, – продолжал король, – а он, значит, оказался  еще преступнее, чем я думал?    

– Вы  чувствуете, как треплет вас лихорадка? – спросила Екатерина.    

– Да,  конечно, – нахмурив брови, ответил Карл.    

– Вы  чувствуете страшный жар, который сжигает вам внутренности и сердце?    

– Да, –  все более мрачнея, ответил Карл.    

– А  острые боли а голове, которые, как стрелы, ударяют вам в глаза и через них  проникают в мозг?    

– Да,  да! О, я прекрасно это чувствую! О-о! Вы отлично описываете мою болезнь!    

– А  ведь все это очень просто, – сказала флорентинка. – Смотрите…    

И тут  она вытащила из-под накидки какой-то предмет и подала его королю.    

Это была  фигурка из желтоватого воска дюймов в шесть высотой. На фигурке было платье с  золотыми звездочками, а поверх платья королевская мантия, тоже сделанная из  воска.    

– Но  при чем тут статуэтка? – спросил Карл.    

– Посмотрите,  что у нее на голове! – сказала Екатерина.    

– Корона, –  ответил Карл.    

– А  в сердце?    

– Иголка.    

– Разве  вы не узнаете себя, государь?    

– Себя?    

– Да,  себя, в короне и мантии.    

– А  кто сделал эту фигурку? – спросил Карл, утомленный этой комедией. –  Разумеется, король Наваррский?    

– Ничего  подобного, государь.    

– Ничего  подобного?.. Тогда я вас не понимаю.    

– Я  говорю «нет», – возразила Екатерина, – так как вы, ваше величество,  могли бы подумать, что он сделал ее сам. Я сказала бы «да», если бы вы, ваше  величество, задали мне вопрос по-другому.    

Карл не  ответил. Он пытался проникнуть во все тайники этой темной души, которая все время  закрывалась перед ним в то самое мгновение, когда он полагал, что уже готов  прочитать ее.    

– Государь! –  продолжала Екатерина. – Стараниями вашего генерального прокурора Лагеля  эта статуэтка была найдена на квартире человека, который во время соколиной  охоты держал наготове запасную лошадь для короля Наваррского.    

– У  де Ла Моля? – спросил Карл.    

– Да,  у него! Взгляните, пожалуйста, еще раз на стальную иглу, которая пронзает  сердце, и вы увидите, какая буква написана на вставленной в ушко бумажке.    

– Я  вижу букву «М», – ответил Карл.    

– Это  значит смерть – такова магическая формула, государь. Злоумышленник пишет, чего  он желает, когда наносит эту самую ранку. Если бы он хотел поразить вас  безумием, как это сделал герцог Бретонский с Карлом Шестым, он вонзил бы иголку  в голову и вместо «М» написал «F».[77]    

– Итак, –  сказал Карл IX, – вы полагаете, матушка, что на мою жизнь покусился Ла  Моль?    

– Да…  постольку, поскольку покушается на чье-либо сердце кинжал, но ведь кинжал  держит чья-то рука, которая его и направляет.    

– Так  это и есть причина моей болезни? Значит, как только чары будут уничтожены, мой  недуг пройдет? Но каким образом этого достичь? – спрашивал Карл. –  Вы-то, конечно, это знаете, моя добрая матушка, – ведь вы занимаетесь этим  всю жизнь, а я в отличие от вас полный невежда и в кабалистике, и в магии.    

– Смерть  злоумышленника разрушает чары. В тот день, когда чары будут разрушены, пройдет  и болезнь. Все это очень просто, – отвечала Екатерина.    

– Вот  как? – удивленно спросил Карл.    

– Неужели  вы этого не знаете?    

– Разумеется,  нет! Я не колдун, – сказал король.    

– Но  теперь-то вы убедились в этом, ваше величество? – спросила Екатерина.    

– Конечно.    

– Эта  убежденность победит вашу тревогу?    

– Победит  окончательно.    

– Вы  это говорите из любезности?    

– Нет,  матушка, от души. Лицо Екатерины разгладилось.    

– Слава  Богу! – воскликнула она; можно было подумать, что она верит в Бога.    

– Да,  слава Богу! – насмешливо повторил Карл. – Теперь я знаю, кто виновник  моего недуга и, следовательно, кого надо наказать.    

– И  мы накажем…    

– Господина  де Ла Моля: ведь вы сказали, что виновник – он?    

– Я  сказала, что он был орудием.    

– Хорошо,  сначала Ла Моля – это самое главное, – ответил Карл. – Приступы,  которым я подвержен, могут вызвать в нашем окружении опасные подозрения. Чтобы  открыть истину, необходимо срочно все осветить.    

– Итак,  господин де Ла Моль?..    

–..прекрасно  подходит мне как виновник, я согласен. Начнем с него, а если у него есть сообщник,  он его выдаст.    

– Да, –  прошептала Екатерина, – а если он не выдаст, то его заставят это сделать.  У нас есть для этого средства, которые действуют безотказно.    

Затем  она встала и громко спросила Карла:    

– Итак,  государь, вы позволяете начать следствие?    

– Чем  раньше, тем лучше, матушка, – ответил Карл, – такова моя воля.    

Екатерина  пожала руку сыну, не поняв, почему нервно вздрогнула его рука, пожимавшая ей  руку, и вышла, не услышав язвительного смеха короля, а за ним глухого,  страшного проклятия.    

! Король  спросил себя: не опасно ли предоставлять свободу действий этой женщине, которая  в несколько часов может натворить таких дел, которых уже не поправишь?    

Но в ту  минуту, когда он смотрел на портьеру, опускавшуюся за Екатериной, он услыхал  подле себя легкий шорох и, обернувшись, увидел Маргариту – она приподняла  стенной ковер, закрывавший коридор, который вел в комнату кормилицы.    

Бледность  Маргариты, ее блуждающий взгляд, ее тяжело дышавшая грудь выдавали страшное  волнение.    

– Государь,  государь! – воскликнула Маргарита, бросаясь к постели брата. – Вы же  знаете, что она лжет!    

– Кто  «она»? – спросил Карл.    

– Слушайте,  Карл! Это, разумеется, ужасно – обвинять родную мать! Но я подумала, что она  осталась у вас затем, чтобы погубить их окончательно. Клянусь вам жизнью, моей  и вашей, клянусь душой нас обоих, что она лжет!    

– Погубить?!  Кого она хочет погубить?.. Оба инстинктивно говорили шепотом; можно было  подумать, что они боятся услыхать самих себя.    

– Прежде  всего Анрио, вашего Анрио, который вас любит и который предан вам, как никто в  мире.    

– Ты  так думаешь, Марго? – спросил Карл.    

– Государь!  Я в этом уверена!    

– Я  тоже, – отозвался Карл.    

– Но  если вы в этом уверены, брат мой, – с удивлением сказала Маргарита, –  почему же вы приказали его арестовать и посадить в Венсенн?    

– Потому  что он сам просил меня об этом.    

– Он  сам вас просил, государь?    

– Да,  Анрио человек своеобразный. Быть может, он ошибается, но, быть может, он и  прав: одно из его соображений заключается в том, что ему безопаснее быть у меня  в немилости, чем в милости, дальше от меня, чем ближе, в Венсенне, чем в Лувре.    

– Ах,  вот как! Понимаю, – сказала Маргарита. – Так он там в безопасности?    

– Еще  бы! Что может быть безопаснее для человека, за жизнь которого Болье отвечает  мне головой?    

– Спасибо,  брат мой, спасибо за Генриха! Но…    

– Но  что?    

– Но  там есть и другой человек, государь… Быть может, я виновата, что он мне  небезразличен, но он мне небезразличен, вот и все.    

– Кто  же этот человек?    

– Государь!  Пощадите меня… Я едва ли посмела бы назвать его имя моему брату… и не посмею  назвать его королю.    

– Это  де Ла Моль? – спросил Карл.    

– Да! –  ответила Маргарита. – Однажды вы хотели убить его, государь, и только  чудом он избежал вашей королевской мести.    

– А  ведь это было, Маргарита, когда он был виновен только в одном преступлении, но  теперь, когда он совершил два…    

– Государь!  Во втором он не виновен.    

– Бедная  Марго! Разве ты не слышала, что говорила наша добрая матушка? – спросил  Карл.    

– Карл!  Я же сказала вам, что она лжет, – понизив голос, ответила Маргарита.    

– Вам,  может быть, не известно о существовании некоей восковой фигурки, изъятой у де  Ла Моля?    

– Конечно,  известно, брат мой.    

– И  то, что эта фигурка проколота иглой в сердце, и то, что к этой иголке  прикреплен флажок с буквой «М»?    

– И  это я знаю.    

– И  то, что у этой фигурки на плечах королевская мантия, а на голове королевская  корона?    

– Все  знаю.    

– Что  же вы на это скажете?    

– Скажу,  что эта фигурка с королевской мантией на плечах и с королевской короной на голове  изображает женщину, а не мужчину.    

– Вот  что! – сказал Карл. – А игла, пронзающая сердце?    

– Это  чародейство, которое должно пробудить любовь женщины, а не колдовство, которое  должно убить мужчину.    

– А  буква «М»?    

– Она  означает вовсе не смерть, как говорила вам королева-мать.    

– Что  же она означает? – спросил Карл.    

– Она  означает… означает имя женщины, которую любил де Ла Моль.    

– А  как зовут эту женщину?    

– Эту  женщину зовут Маргарита, брат мой, – сказала королева Наваррская, падая на  колени перед постелью короля; она взяла его руку в свои и прижала к этой руке  залитое слезами лицо.    

– Тише,  сестра! – произнес Карл, оглядевшись вокруг сверкавшими из-под сдвинутых  бровей глазами. – Ведь если слышали вы, то и вас могут услышать!    

– Мне  все равно! –; поднимая голову, воскликнула Маргарита. – Пусть меня  слышит хоть весь свет! Я всему свету скажу, что подло, воспользовавшись любовью  дворянина, марать его честное имя подозрением в убийстве!    

– Марго!  А если я скажу тебе: я знаю так же хорошо, как ты, что правда и что неправда?    

– Брат!    

– Если  я скажу тебе, что де Ла Моль невиновен? – Так вы это знаете?    

– Если  я скажу тебе, что знаю настоящего виновника?    

– Настоящего  виновника? – воскликнула Маргарита. – Так, значит, преступление все  же совершено?    

– Да.  Вольно или невольно, но преступление совершено.    

– Против  вас?    

– Против  меня.    

– Не  может быть!    

– Не  может быть?.. Посмотри на меня, Марго. Молодая женщина вгляделась в брата и  вздрогнула, увидев, как он бледен.    

– Марго!  Мне не прожить и трех месяцев, – сказал Карл.    

– Вам,  брат мой? Тебе, мой Карл? – воскликнула сестра.    

– Марго!  Меня отравили. Маргарита вскрикнула.    

– Молчи, –  сказал Карл, – необходимо, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.    

– –  Но ведь вы знаете виновника?    

– Знаю.    

– Вы  сказали, что это – не Ла Моль?    

– Нет,  не он.    

– Конечно,  это и не Генрих!.. Боже правый! Неужели это…    

– Кто?    

– Мой  брат… Алансон?.. – прошептала Маргарита.    

– Возможно.    

– Или  же, или же… – Маргарита понизила голос, словно испугавшись того, что  сейчас скажет, – или же… наша мать?    

Карл  промолчал.    

Маргарита  посмотрела на него, прочла в его взгляде ответ, которого ожидала, и снова упала  на колени, едва не опрокинув кресла.    

– Боже  мой! Боже мой! – шептала она. – Это немыслимо!    

– Немыслимо! –  с визгливым смехом сказал Карл. – Жаль, что здесь нет Рене, – он  рассказал бы тебе целую историю.    

– Кто?  Рене?    

– Да.  Он рассказал бы тебе, например, как одна женщина, которой он ни в чем не смеет  отказать, попросила у него книгу об охоте из его библиотеки; как каждую  страницу этой книги пропитала сильным ядом; как этот яд, предназначенный, не  знаю для кого, проник, игрой случая или небесной карой, в другого человека, а  не в того, кому предназначался… Но так как Рене здесь нет, то если хочешь  взглянуть на эту книгу, так она там, в моей Оружейной, и надпись, сделанная рукою  флорентийца на этой книге, на страницах которой осталось достаточно яду, чтобы  уморить еще двадцать человек, скажет тебе, что книга была отдана его  соотечественнице из рук в руки.    

– Тише,  Карл, теперь ты говори тише! – сказала Маргарита.    

– Ты  сама видишь, как важно, чтобы все думали, будто я умираю от колдовства.    

– Но  это же несправедливо, это ужасно! Пощадите! Пощадите! Вы же знаете, что он  невиновен!    

– Да,  знаю, но надо, чтобы люди думали, будто он виновен. Переживи смерть своего возлюбленного  – это так мало для спасения чести французского королевского дома! Ведь я переживаю  свой конец безмолвно, чтобы со мной умерла и тайна.    

Маргарита  поникла головой, поняв, что от короля нельзя ждать спасения Ла Моля, и вышла  вся в слезах, не возлагая больше надежды ни на кого, кроме себя самой.    

А тем  временем, как и предвидел Карл, Екатерина не потеряла ни минуты; она написала  главному королевскому Прокурору Лагелю письмо, которое история сохранила все до  последнего слова и которое бросает на это дело кровавый свет:    

     

«Господин  прокурор! Сегодня вечером мне передали за верное, что Ла Моль совершил  святотатство. В его парижской квартире найдено много предосудительных бумаг и  книг. Прошу Вас вызвать председателя суда и как можно скорее дать ему все необходимые  сведения по делу о восковой фигурке, пронзенной в сердце, – о преступлении  против короля.[78]    

Екатерина».    

     

 Глава 6    

Незримые щиты    

     

На  следующий день после того как Екатерина написала письмо, которое мы только что  прочитали, к Коконнасу вошел комендант в самом внушительном окружении: оно  состояло из двух алебардщиков и четырех черных одеяний.    

Коконнасу  предложили спуститься в залу, где его ждали прокурор Лагель и двое судей, чтобы  произвести допрос согласно инструкциям Екатерины.    

За  неделю, проведенную в тюрьме, Коконнас многое обдумал; помимо того, что каждый  день он ненадолго виделся с Ла Молем заботами их тюремщика, который, ни слова  им не говоря, делал им этот сюрприз, коим они, по всей вероятности, обязаны  были не только его человеколюбию; помимо того, повторяем, что они с Ла Молем,  обсудив, как они будут держаться на суде, решили отрицать все, пьемонтец был  убежден, что при известной ловкости дело его примет наилучший оборот; обвинения  против них были не более серьезны, чем обвинения против других. Генрих и  Маргарита не сделали никакой попытки к бегству, следовательно, они с Ла Молем  не могли быть замешаны в деле, главные виновники которого оставались на  свободе. Коконнас не знал, что Генрих находился в том же замке, а любезность их  тюремщика внушила ему мысль, что над его головой зареяли покровы, которые он  называл своими «незримыми щитами».    

До сих  пор все допросы касались намерений короля Наваррского, планов бегства и того участия,  какое должны были принять в этом бегстве оба друга. На все вопросы такого рода  Коконнас всегда отвечал более чем туманно и более чем ловко; он и на этот раз  приготовился отвечать в том же духе, заранее продумав свои удачные ответы, но  внезапно заметил, что допрос переменил тему.    

Речь шла  о том, один или несколько раз они были у Рене, одна или несколько восковых фигурок  были сделаны по наущению Ла Моля.    

Коконнас,  хотя он и был подготовлен к допросу, решил, что обвинение теряет значительную  часть своей силы, коль скоро речь идет уже не об измене королю, а всего-навсего  о статуэтке королевы, да и статуэтка-то была высотой самое большее в каких-нибудь  шесть дюймов.    

Поэтому  он очень весело ответил, что и он, и его Друг давно уже не играют в куклы, и с  удовольствием заметил, что его ответы несколько раз сумели вызвать у судей  улыбки. Тогда еще не было сказано в стихах: «Я засмеялся и стал безоружен», но  это уже частенько говорилось в прозе. И Коконнас вообразил, что, заставив судей  улыбаться, он наполовину их обезоружил.    

Когда  допрос закончился, пьемонтец поднялся к себе в камеру, громко шумя и громко распевая,  чтобы Ла Моль, ради которого он и поднял весь этот гам, сделал из этого самые  благоприятные выводы.    

Ла Моля  тоже отвели вниз. Как и Коконнас, Ла Моль с изумлением увидел, что обвинение  сошло с прежнего пути и пошло по новому. Его спросили о посещениях лавки Рене.  Он ответил, что был у флорентийца только однажды. Его спросили, не тогда ли он  заказал восковую фигурку. Он ответил, что Рене показал ему уже готовую фигурку.  Его спросили, не представляет ли собой эта фигурка мужчину. Он ответил, что она  представляет женщину. Его спросили, не имело ли колдовство целью принести  смерть мужчине. Он ответил, что колдовство имело целью пробудить любовь в  женщине.    

Подобные  вопросы задавались и так и этак – на разные лады, но под каким бы соусом они ни  подавались, Ла Моль все время отвечал одно и то же.    

Судьи в  нерешительности переглянулись, не зная, что еще сказать, что делать с этой  святой простотой, но тут записка, которую подали генеральному прокурору, вывела  их из затруднения.    

В  записке было сказано следующее:    

     

«Если  обвиняемый будет все отрицать, употребите пытку.    

Е.».    

     

Прокурор  сунул записку в карман, улыбнулся Ла Молю и учтиво отправил его обратно. Ла  Моль вернулся к себе в камеру почти такой же успокоенный, если не почти такой  же веселый, как и Коконнас.    

– По-моему,  все идет хорошо, – сказал он.    

Час спустя  он услыхал шаги и увидел записку, пролезавшую под дверь, хотя не видел, чья  рука ее просовывала. Он взял ее в полной уверенности, что послание скорее всего  пришло от тюремщика.    

При виде  этой записки надежда, почти такая же мучительная, как разочарование, проникла в  его сердце: у него явилась надежда, что эта записка от Маргариты, о которой он  не имел никаких вестей с тех пор, как сделался узником. Весь Дрожа, он схватил  записку. Увидев почерк, он едва не умер от радости.    

Мужайтесь, –  гласила записка, – я хлопочу.    

– О,  если хлопочет она, я спасен! – воскликнул Ла Моль, покрывая поцелуями  бумагу, которой касалась столь милая его сердцу рука.    

Для того  чтобы Ла Моль понял эту записку и поверил вместе с Коконнасом в то, что пьемонтец  называл «незримыми щитами», мы должны вернуть читателя в тот домик и б ту  комнату, где столько мгновений упоительного счастья, столько ароматов еще не  испарившихся духов, столько сладких воспоминаний превратились теперь в  мучительную тоску, снедавшую сердце женщины, которая почти упала на бархатные  подушки.    

– Быть  королевой, быть сильной, быть молодой, быть богатой, быть красивой – и страдать  так, как страдаю я! – восклицала эта женщина. – О, это невозможно!    

От  возбуждения она вставала, начинала ходить, потом внезапно останавливалась,  прижималась горячим лбом к холодному мрамору, снова поворачивалась бледным,  залитым слезами лицом, с криком ломала руки и снова падала, совсем разбитая, в  кресло.    

Вдруг  стенной ковер, отделявший покои, выходившие на улицу Клош-Персе, от покоев, выходивших  на улицу Тизон, приподнялся; шелковистый шелест пронесся по пане-л! –, и  появилась герцогиня Неверская.    

– А,  это ты! – воскликнула Маргарита. – С каким нетерпением я ждала тебя!  Ну! Какие новости?    

– Плохие,  плохие, бедная моя подруга! Екатерина сама руководит следствием; она и сейчас в  Венсенне.    

– А  Рене?    

– Арестован.    

– Прежде  чем ты успела поговорить с ним?    

– Да.    

– А  наши узники?    

– О  них я кое-что узнала.    

– От  тюремщика?    

– Как  всегда.    

– И  что же?    

– Что  же! Каждый день они говорят друг с другом. Позавчера их обыскали. Ла Моль  разбил твой портрет, чтобы не отдавать его.    

– Милый  Ла Моль!    

– Аннибал  смеялся в лицо инквизиторам.    

– Чудесный  Аннибал! Дальше?    

– Сегодня  утром их допрашивали о бегстве короля, о планах восстания в Наварре, но они не  сказали ничего.    

– О,  я прекрасно знала, что они будут молчать! Но молчание губит их так же, как  погубило бы и признание.    

– Да,  но мы их спасем!    

– Значит,  ты что-то придумала для нашего предприятия?    

– Со  вчерашнего дня я только этим и занимаюсь.    

– И  что же?    

– Сейчас  я заключила сделку с Болье. Ах, дорогая королева, какой это несговорчивый и какой  алчный человек!.. Это будет стоить жизни одному человеку и триста тысяч экю.    

– Ты  говоришь – несговорчивый и алчный… А он требует всего-навсего жизни одного человека  и триста тысяч экю… Да это даром!    

– Даром!..  Триста тысяч экю? Да все наши драгоценности – и твои, и мои – столько не стоят!    

– О,  это пустяки! Заплатит король Наваррский, заплатит герцог Алансонский, заплатит  брат мой Карл или разве…    

– Перестань!  Ты рассуждаешь, как сумасшедшая. У меня есть эти триста тысяч.    

– У  тебя?    

– Да,  у меня.    

– Как  же ты их достала?    

– Взяла  и достала!    

– Это  тайна?    

– Для  всех, кроме тебя.    

– Боже  мой! Не украла же ты их? – улыбаясь сквозь слезы, спросила Маргарита.    

– Суди  сама.    

– Посмотрим.    

– Помнишь  этого безобразного Нантуйе?    

– Богача,  ростовщика?    

– Да.    

– И  что же?    

– А  то, что в один прекрасный день он увидел блондинку с зелеными глазами, в  прическе, украшенной тремя рубинами – один на лбу, два у висков; прическа на  редкость шла ей, и, понятия не имея, что эта женщина – герцогиня, этот богач,  этот ростовщик воскликнул: «За три поцелуя на месте этих трех рубинов я взращу  три брильянта по сто тысяч экю каждый!».    

– И  что же, Анриетта?    

– А  то, дорогая, что брильянты расцвели и были проданы!    

– Ах,  Анриетта! Анриетта! – прошептала Маргарита.    

– Вот  еще! – воскликнула герцогиня с наивным и в то же время величественным  бесстыдством, характеризующим и век, и женщину. – Вот еще! Я же люблю  Аннибала!    

– Это  верно, ты очень его любишь, даже слишком сильно! – сказала Маргарита,  улыбаясь и краснея. И все-таки она пожала ей руку.    

– Так  вот, – продолжала Анриетта, – благодаря нашим трем брильянтам, у нас  наготове триста тысяч экю и человек.    

– Человек?  Какой человек?    

– Человек,  которого должны убить: ты забываешь, что надо убить человека!    

– И  ты нашла такого человека?    

– Конечно.    

– За  эту цену? – усмехнувшись, спросила Маргарита.    

– За  эту цену? Да за эту цену я нашла бы тысячу! – ответила Анриетта. –  Нет, нет, всего за пятьсот экю.    

– И  ты отыскала человека, который согласен, чтобы его убили за пятьсот экю?    

– Что  поделаешь? Жить-то надо!    

– Милый  Друг, я перестаю тебя понимать. Знаешь, говори яснее! На разгадку загадок требуется  слишком много времени для того положения, в каком мы очутились.    

– Ну  слушай тюремщик, которому поручен надзор за Ла Молем и Коконнасом, –  бывший солдат и знает толк в ранах; он согласен помочь нам спасти наших друзей,  но не хочет потерять место. Ловко нанесенный удар кинжалом сделает свое дело.  Мы дадим ему денег, а государство – награду за ранение. Таким образом этот  честный человек загребет деньги обеими руками и обновит басню о пеликане.    

– Так-то  оно так, – сказала Маргарита, – но все-таки удар кинжалом…    

– Не  беспокойся! Удар нанесет Аннибал.    

– Верно,  верно! – со смехом сказала Маргарита. – Он нанес Ла Молю три удара  шпагой и кинжалом, а Ла Моль не умер – значит, на него вполне можно положиться.    

– Злюка!  Пожалуй, ты не стоишь того, чтобы я продолжала свой рассказ.    

– О  нет, нет! Умоляю тебя, расскажи: что же дальше? Как же мы их спасем?    

– Вот  как обстоит дело: единственное место, куда могут проникнуть женщины, не являющиеся  узницами, это замковая часовня. Нас прячут за престолом; под покровом престола  они найдут два кинжала. Дверь в ризницу заранее будет отперта. Коконнас ударяет  кинжалом тюремщика, тот падает и притворяется мертвым; мы выбегаем, набрасываем  каждому из них плащ на плечи, бежим вместе с ними в дверцу ризницы, а так как  пароль будет нам известен, то мы выходим беспрепятственно.    

– А  потом что?    

– У  ворот их ждут две лошади; они вскакивают на лошадей, покидают Иль-де-Франс[79] и уезжают в  Лотарингию, откуда время от времени будут приезжать сюда инкогнито.    

– Ты  вернула мне жизнь! – воскликнула Маргарита. – Значит, мы их спасем!    

– Почти  ручаюсь.    

– А  скоро?    

– Дня  через три – через четыре. Болье предупредит нас.    

– Но  если тебя узнает кто-нибудь в окрестностях Венсенна, это может повредить нашему  плану!    

– А  как меня узнают? Я выхожу из дома в одеянии монахини, под капюшоном, благодаря  этому меня не узнаешь, даже столкнувшись нос к носу.    

– В  нашем положении лишняя предосторожность не помешает.    

– Знаю,  черт побери! – как сказал бы бедный Аннибал.    

– А  что король Наваррский? Ты о нем спрашивала?    

– Разумеется,  не преминула спросить.    

– И  что же?    

– А  то же, что он, по-видимому, никогда еще не бывал так весел – поет, смеется, ест  в свое удовольствие и просит только об одном: чтобы его получше стерегли!    

– Правильно  делает! А что моя мать?    

– Я  уже сказала тебе: всеми силами торопит ход процесса.    

– Да,  но нас она ни в чем не подозревает?    

– Как  она может что-нибудь подозревать? Кто посвящен в нашу тайну, те заинтересованы  в ее сохранении. Ах да! Я узнала, что она велела передать судьям Парижа, чтобы  они были наготове.    

– Давай  действовать быстрее, Анриетта. Если наших бедных узников переведут в другую  тюрьму, придется все начинать сначала.    

– Не  беспокойся, я не меньше твоего стремлюсь увидеть их за стенами тюрьмы.    

– О  да, я это прекрасно знаю! Спасибо, сто раз спасибо за то, что ты сделала, чтобы  привести их сюда.    

– Прощай,  Маргарита, прощай! Я снова отправляюсь в поход.    

– А  в Болье ты уверена?    

– Я  на него надеюсь.    

– А  В тюремщике?    

– Он  обещал.    

– А  лошади?    

– Будут  самые лучшие из конюшни герцога Неверского.    

– Я  тебя обожаю, Анриетта!    

С этими  словами Маргарита кинулась на шею к своей подруге, после чего женщины расстались,  пообещав друг другу встретиться завтра и встречаться каждый день в том же месте  и в то же время. Это и были те два очаровательных и преданных создания, которых  Коконнас – и то была святая истина – называл своими «незримыми щитами».    

 Глава 7    

Судьи    

     

– Ну,  мой храбрый друг, – сказал Коконнас Ла Молю, когда приятели встретились  после допроса, на котором в первый раз зашла речь о восковой фигурке, –  по-моему, все идет прекрасно, и в ближайшее время судьи сами откажутся от нас,  а это совсем не то, что отказ врачей: врач, отказывается от больного, когда уже  не может его спасти; а тут как раз наоборот: если судья отказывается от  обвиняемого – значит он потерял всякую надежду отрубить ему голову.    

– Да, –  подхватил Ла Моль, – мне даже кажется, что в этой учтивости и  обходительности тюремщиков, в этих эластичных дверях наших камер я узнаю наших  благородных подруг. Ведь я просто не узнаю Болье – по крайней мере судя по  тому, что я о нем слышал.    

– Ну,  я-то его прекрасно узнаю, – сказал Коконнас, – только это дорого  будет стоить. А впрочем – что ж? – одна из них принцесса, другая –  королева, обе богаты, а лучшего случая употребить деньги на доброе дело им не  представится. Теперь повторим наш урок: нас отводят в часовню и оставляют под  охраной нашего тюремщика; в указанном месте мы находим кинжалы, я продырявливаю  живот тюремщику…    

– О  нет, нет, только не живот – так ты лишишь его пятисот экю. Бей в руку.    

– Ну  да, в руку! Это значило бы погубить беднягу! Сейчас видно будет, что мы с этим  добрым человеком заодно. Нет, нет, в правый бок – и ловко скользнуть по ребрам;  такой удар и правдоподобен, и безвреден.    

– Хорошо,  пусть так, а затем…    

– Затем  ты завалишь входную дверь скамейками. Наши принцессы выбегут из-за престола,  где они спрячутся, и Анриетта откроет дверцу ризницы. Честное слово, теперь я  люблю Анриетту; должно быть, она мне изменила, коль скоро это так обновляюще на  меня подействовало.    

– А  затем мы скачем в лес, – сказал Ла Моль тем трепещущим голосом, который  исходит из уст, словно музыка. – Каждому из нас довольно поцелуя, чтобы  стать счастливым и сильным. Ты представляешь себе, Аннибал, как мы несемся,  пригнувшись к нашим быстроногим скакунам, а сердце сладко замирает? О, этот  страх – превосходное чувство! Как хорош этот страх на воле, когда на боку у  тебя добрая, обнаженная шпага, когда кричишь «ура», давая шпоры своему коню, а  он при каждом крике уже не скачет – летит!    

– Да,  Ла Моль, но что ты скажешь о прелестях страха в четырех стенах? – заметил  Коконнас. – Я имею право говорить об этом, ибо сам кое-что испытал в этом  роде. Когда бледная рожа Болье впервые появилась в моей камере, а позади него  блеснули протазаны и зловеще лязгнуло железо о железо, – клянусь тебе, я  сразу подумал о герцоге Алансонском и так и ждал появления его гнусной  физиономии Между двумя противными башками алебардщиков. Я ошибся, и это было  моим единственным утешением, но я не много потерял ночью я увидел его во сне.    

– Да, –  говорил Ла Моль, следуя за улыбавшейся ему мыслью и не сопровождая своего друга  в путешествии, которое совершала его мысль по стране фантазии, – да, они  все предусмотрели, даже место нашего убежища. Мы едем в Лотарингию, дорогой  друг. По правде говоря, я предпочел бы Наварру; в Наварре я был бы у нее, но  Наварра слишком далеко, Нанси удобнее, мы там будем всего в восьмидесяти милях  от Парижа. Знаешь, Аннибал, о чем я буду жалеть, выходя отсюда?    

– Вот  тебе на! Честное слово, не знаю… Я все сожаления оставляю здесь.    

– Мне  будет жаль, что мы не сможем взять с собой почтенного тюремщика, вместо того,  чтобы…    

– Да  он и сам не захотел бы, – возразил Коконнас, – он слишком много  потеряет: подумай, пятьсот экю от нас да вознаграждение от правительства, а  может быть, и повышение по службе. Как счастлив будет этот молодец, когда я его  убью!.. Но что с тобой?    

– Так…  ничего… У меня мелькнула одна мысль.    

– Видно,  не больно веселая, если ты так страшно побледнел?    

– Я  спрашиваю себя, зачем нас поведут в часовню.    

– Как  зачем? Для причастия, – ответил Коконнас. – Думаю, что так.    

– Но  ведь в Часовню уводят только приговоренных к смертной казни или после  пытки, – возразил Ла Моль.    

– Ого!  Это заслуживает внимания, – слегка побледнев, ответил Коконнас. –  Спросим доброго человека, которого мне придется потрошить. Эй! Ключарь! Друг  мой!    

– Вы  звали меня, сударь? – спросил тюремщик, карауливший на верхних ступенях  лестницы.    

– Да,  звал. Поди сюда.    

– Вот  он я.    

– Условленно,  что мы бежим из часовни, так ведь?    

– Те! –  с ужасом оглядываясь вокруг, произнес ключарь.    

– Не  беспокойся, никто нас не слышит.    

– Да,  сударь, вы бежите из часовни.    

– Значит,  нас поведут в часовню?    

– Конечно,  таков обычай.    

– Так  это обычай?    

– Да,  по обычаю после вынесения смертного приговора осужденным разрешается провести в  часовне ночь накануне казни.    

Коконнас  и Ла Моль вздрогнули и переглянулись.    

– Вы,  стало быть, полагаете, что нас приговорят к смертной казни? – спросил Ла  Моль.    

– Непременно…  Да и вы сами так думаете.    

– Как  – мы сами?    

– Конечно…  Если бы вы думали иначе, вы не стали бы подготавливать побег.    

– А  знаешь, он совершенно прав, – обратился Коконнас к Ла Молю.    

– Да…  по крайней мере теперь я знаю, что мы, как видно, играем в опасную игру, –  ответил Ла Моль.    

– А  я-то! – сказал тюремщик. – Вы думаете, я не рискую? А вдруг от  волнения этот господин ударит не в тот бок…    

– Э,  черт побери! Хотел бы я быть на твоем месте, – медленно произнес  Коконнас, – и не иметь дела ни с какой другой рукой, кроме этой, и только  с тем железом, которым тебя коснусь я.    

– Смертный  приговор! – тихо сказал Ла Моль. – Нет, этого не может быть!    

– Не  может быть? Почему же? – простодушно спросил тюремщик.    

– Тс-с! –  произнес Коконнас. – Мне показалось, что внизу отворили дверь.    

– Верно, –  подхватил тюремщик. – По камерам, господа, по камерам!    

– А  когда, по-вашему, нам вынесут приговор? – спросил Ла Моль.