1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Он  прав, – сказал Келюс.    

– Хорошо, –  ответил Шомберг, – значит, ты считаешь, что герцог Анжуйский так глуп, что  попытается бежать именно через нашу комнату? Если уж он решится на побег, то  скорей проделает дыру в стене.    

– Чем?  У него нет инструментов.    

– У  него есть окна, – сказал, впрочем довольно робко, Шомберг, ибо вспомнил,  как он сам прикидывал расстояние до дна рва.    

– А!  Окна! Он просто очарователен, честное слово, – вскричал д’Эпернон. –  Браво, Шомберг! Окна! Значит, ты бы спрыгнул с высоты в сорок пять футов?    

– Я  согласен, что сорок пять футов…    

– Ну  вот, а он хромой, тяжелый, трусливый, как…    

– Ты, –  подсказал Шомберг.    

– Мой  милый, – возразил д’Эпернон, – ты прекрасно знаешь, что я боюсь  только привидений, а это уж зависит от нервов.    

– Дело  в том, – торжественно объяснил Келюс, – что все, кого он убил на  дуэли, явились ему в одну и ту же ночь.    

– Не  смейтесь, – сказал Можирон, – я читал о целой куче совершенно  сверхъестественных побегов… Например, с помощью простыней.    

– Что  касается простыней, то замечание Можирона весьма разумно, – сказал  д’Эпернон. – Я сам видел в Бордо узника, бежавшего с помощью своих  простыней!    

– Ну  вот! – сказал Шомберг.    

– Да, –  продолжал д’Эпернон, – только у него был сломан хребет и расколота голова;  простыня оказалась на тридцать футов короче, чем надо, и ему пришлось прыгать;  таким образом, бегство было полным: тело покинуло темницу, а душа – тело.    

– Ладно,  пусть бежит, – сказал Келюс. – Нам представится случай поохотиться на  принца крови. Мы погонимся за ним, затравим его и во время травли незаметно и,  словно ненароком, попытаемся сломать ему что-нибудь.    

– И  тогда, клянусь смертью Христовой, мы вернемся к роли, которая нам  пристала! – воскликнул Можирон. – Ведь мы охотники, а не тюремщики.    

Это  заключение показалось всем исчерпывающим, и разговор зашел о другом, однако предварительно  они решили, что через каждый час все же будут заглядывать в комнату герцога.    

Миньоны  были совершенно правы, утверждая, что герцог Анжуйский никогда не попытается  вырваться на свободу силой и что, с другой стороны, он никогда не решится на  опасный или трудный тайный побег.    

Нельзя  сказать, что он был лишен изобретательности, этот достойный принц, и мы даже  должны отметить, что воображение его лихорадочно работало, пока он метался взад  и вперед между своей кроватью и дверью знаменитого кабинета, в котором провел  две или три ночи Ла Моль, когда Маргарита приютила его у себя во время  Варфоломеевской ночи.    

Время от  времени принц прижимался бледным своим лицом к стеклу окна, выходившего на рвы  Лувра.    

За рвами  простиралась полоса песчаного берега шириною футов в пятнадцать, а за берегом  виднелась в сумерках гладкая, как зеркало, вода Сены.    

На  другом берегу, среди сгущающейся темноты, возвышался неподвижный гигант – Нельская  башня.    

Герцог  Анжуйский наблюдал заход солнца во всех его фазах; он с живым интересом, который  проявляют к подобным зрелищам заключенные, следил, как угасает свет и наступает  тьма.    

Он  созерцал восхитительную картину старого Парижа с его крышами, позолоченными последними  лучами солнца и всего лишь через час уже посеребренными первым сиянием луны. Потом,  при виде огромных туч, которые неслись по небу и собирались над Лувром,  предвещая ночную грозу, он постепенно почувствовал себя во власти необоримого  ужаса.    

Среди  прочих слабостей у герцога Анжуйского была слабость дрожать от страха при  звуках грома.    

Он много  дал бы за то, чтобы миньоны несли стражу в его спальне, даже если бы они продолжали  оскорблять его.    

Однако  позвать их было невозможно, это дало бы им слишком много пищи для насмешек.    

Он  попытался искать убежища в постели, но не смог сомкнуть глаз. Хотел взяться за  книгу, но буквы вихрем кружились перед глазами, подобные черным бесенятам.  Попробовал пить – вино показалось ему горьким. Он пробежал кончиками пальцев по  струнам висевшей на стене лютни Орильи, но почувствовал, что их трепет  действует ему на нервы и вызывает желание плакать.    

Тогда он  начал богохульствовать, как язычник, и крушить все, что попадалось ему под  руку.    

Это была  фамильная черта, и в Лувре к ней привыкли.    

Миньоны  приоткрыли дверь, чтобы узнать, откуда происходит столь неистовый шум, но,  увидев, что это развлекается принц, снова затворили ее, чем удвоили гнев  узника.    

Принц  только что превратил в щепки стул, когда от окна донесся тот дребезжащий звук,  который ни с чем не спутаешь, – звук разбитого стекла, и в то же мгновение  Франсуа почувствовал острую боль в бедре.    

Первой  его мыслью было, что он ранен выстрелом из аркебузы и что выстрелил в него подосланный  королем человек.    

– А,  изменник! А, трус! – вскричал узник. – Ты приказал застрелить меня,  как и обещал. А! Я убит!    

И он  упал на ковер.    

Но,  падая, он ощутил под своей рукой какой-то довольно твердый предмет, более  неровный и гораздо более крупный, чем пуля аркебузы.    

– О!  Камень, – сказал он, – так, значит, стреляли из фальконета. Но почему  же я не слышал выстрела?    

Произнося  эти слова, Франсуа подвигал ногою, в которой, несмотря на довольно сильную  боль, по-видимому, все было цело.    

Он  поднял камень и осмотрел стекло.    

Камень  был брошен с такой силой, что не разбил, а, скорее, пробил стекло.    

Он был  завернут во что-то похожее на бумагу.    

Тут  мысли герцога приняли другое направление.    

Может  быть, этот камень заброшен к нему не врагом, а совсем напротив – каким-нибудь  другом?    

Пот  выступил у него на лбу: надежда, как и страх, способна причинять страдания.    

Герцог  подошел к свету.    

Камень и  в самом деле был обернут бумагой и обмотан шелковой ниткой, завязанной несколькими  узлами.    

Бумага,  разумеется, смягчила твердость кремня, который, не будь на нем этой оболочки,  мог бы нанести принцу куда более чувствительный удар.    

Разрезать  шелковую нитку, развернуть бумажку и прочесть ее было для герцога делом секунды:  он уже полностью пришел в себя.    

– Письмо! –  прошептал он, оглядываясь с опаской.    

И  прочел:    

     

«Вам  наскучило сидеть в комнате? Вам хочется свежего воздуха и свободы? Войдите в  кабинет, где королева Наваррская прятала вашего бедного друга, господина де Ла  Моля, откройте шкаф, поверните нижнюю полку, и вы увидите тайник. В тайнике  лежит шелковая лестница. Привяжите ее сами к перилам балкона. На дне рва ее  схватят две сильных руки и натянут. Быстрый, как мысль, конь умчит вас в  безопасное место.    

Друг ».    

     

– Друг! –  вскричал принц. – Друг! О! Я и не знал, что у меня есть друг. Кто же он,  этот друг, который печется обо мне?    

На  мгновение герцог задумался, но, не зная, на ком остановить свой выбор, бросился  к окну и глянул вниз: там никого не было видно.    

– Может,  это западня? – пробормотал принц, в котором страх всегда просыпался раньше  других чувств. – Но прежде всего надо узнать, – продолжал он, –  действительно ли в шкафу есть тайник и лежит ли в тайнике лестница.    

Из  предосторожности, чтобы не менять освещение комнаты, герцог не взял с собой  светильника и, всецело доверившись своим рукам, направился к тому кабинету,  куда в былые времена он столько раз, с трепещущим сердцем, отворял дверь,  готовясь увидеть королеву Наваррскую, сияющую красотой, которую Франсуа ценил  больше, чем это, быть может, подобало брату.    

Надо  признать, что и теперь сердце герцога билось с не меньшей силой.    

Он  ощупью открыл шкаф, обследовал все полки и, дойдя до нижней, нажал на ее  дальний край, потом – на ближний, потом – на один из боковых и почувствовал,  что полка поворачивается.    

Тотчас  же он просунул в щель руку, и кончики его пальцев коснулись шелковой лестницы.    

Словно  вор, спасающийся со своей добычей, бросился герцог обратно в спальню, унося  свое сокровище.    

Пробило  десять часов, и герцог сразу вспомнил о ежечасных визитах миньонов. Он поспешил  спрятать лестницу под подушку на своем кресле и сел в него.    

Лестница  была сработана так искусно, что без труда поместилась в том небольшом пространстве,  куда засунул ее герцог.    

Не  успело пройти и пяти минут, как появился Можирон в халате, с обнаженной шпагой  в левой руке и с подсвечником в правой.    

Входя к  герцогу, он продолжал разговаривать со своими друзьями.    

– Медведь  в ярости, – сказал ему чей-то голос, – еще минуту назад он громил все  вокруг; смотри, как бы он не сожрал тебя, Можирон.    

– Наглец! –  прошептал герцог.    

– Ваше  высочество, кажется, удостоили меня чести заговорить со мной, – сказал  Можирон с самым дерзким видом.    

Уже  готовый было взорваться герцог сдержал себя, вспомнив о том, что ссора приведет  к потере времени и, быть может, помешает ему бежать.    

Он  подавил свой гнев и повернул кресло так, чтобы оказаться спиной к молодому  человеку.    

Можирон,  следуя установленному порядку, подошел сначала к кровати – проверить простыни,  затем к окну – проверить занавеси; он увидел разбитое стекло, но подумал, что  его разбил герцог в припадке гнева.    

– Эй!  Можирон, – крикнул Шомберг, – что ты молчишь? Может, тебя уже съели?  Тогда хоть вздохни, что ли, чтобы мы знали, в чем дело, и отомстили за тебя.    

Герцог  ломал пальцы от нетерпения.    

– Ничего  подобного, – отвечал Можирон, – напротив, мой медведь очень спокоен и  совсем укрощен.    

Герцог  молча улыбнулся в полумраке комнаты.    

А  Можирон, не потрудившись даже поклониться принцу, что было наименьшим из знаков  внимания, которые он обязан был оказывать столь высокопоставленному лицу, вышел  из спальни и запер за собою дверь, дважды повернув ключ в замке.    

Принц  сохранял при этом полное безразличие, но, когда скрежет ключа в замочной  скважине смолк, он прошептал:    

– Берегитесь,  господа: медведь – очень хитрый зверь.    

 Глава XII    

Святая пятница!    

     

Оставшись  один, герцог Анжуйский, который знал, что теперь его не потревожат по меньшей  мере в течение часа, извлек свою лестницу из-под подушки, размотал ее и  тщательнейшим образом проверил узел за узлом, перекладину за перекладиной.    

– Лестница  хорошая, – сказал он, – тут я могу быть спокоен: мне предлагают ее не  для того, чтобы я сломал себе ребра.    

Он  разложил лестницу во всю длину и насчитал тридцать восемь перекладин, расположенных  через каждые пятнадцать дюймов.    

Что ж,  длина достаточная, и с этой стороны опасаться нечего.    

Он  призадумался на минутку.    

– А!  Понятно, – сказал он, – лестницу подсунули мне проклятые миньоны, я  привяжу ее к балкону, они позволят мне это сделать, а когда я начну спускаться,  ворвутся в комнату и перережут веревки; вот где западня.    

Потом,  поразмыслив немного, пришел к заключению:    

– Нет,  это маловероятно. Они не такие глупцы, чтобы поверить, будто я могу решиться на  спуск, не заложив дверь, а при заложенной двери у меня станет времени скрыться,  прежде чем они появятся в комнате. Это они должны принять в расчет. А я так и  поступлю, – продолжал он, обводя взглядом комнату, – конечно, я так и  поступлю, если решусь бежать.    

Впрочем,  как же можно думать, что меня хотят обмануть с помощью лестницы из шкафа королевы  Наваррской? Ведь, в конце концов, никто другой, кроме моей сестры Маргариты, не  мог знать о ее существовании.    

Но кто  же этот друг? – размышлял он. – Записка подписана: «Друг». Подумаем,  кто из друзей герцога Анжуйского может быть так хорошо знаком со шкафами в моем  кабинете или в кабинете моей сестры?    

Мысль  эта показалась герцогу очень удачной, он перечел записку, чтобы узнать, если  это возможно, почерк, и тут его внезапно осенило.    

– Бюсси! –  вскричал он.    

И в  самом деле, Бюсси, кумир стольких дам, Бюсси, казавшийся героем королеве Наваррской,  которая, как она сама признается в своих мемуарах, вскрикивала от ужаса всякий  раз, когда узнавала, что он дерется на дуэли; Бюсси, умеющий держать язык за  зубами, Бюсси, посвященный в тайны стенных шкафов, не был ли он, Бюсси, тем  единственным другом, на которого герцог мог по-настоящему рассчитывать, не рука  ли Бюсси бросила ему эту записку?    

Замешательство  принца еще более усилилось.    

Однако  все убеждало его в том, что автор записки – Бюсси. Герцогу не были известны все  причины, заставлявшие Бюсси негодовать на него: он не знал о любви молодого  человека к Диане де Меридор, хотя и имел на этот счет кое-какие подозрения. Сам  влюбленный в Диану, герцог не мог не понимать, как трудно было Бюсси видеть эту  молодую прекрасную женщину и не влюбиться в нее. Но его легкие подозрения  заглушались другими, более вескими соображениями. Преданность Бюсси не могла  позволить ему оставаться в бездействии в то время, как его господина лишили  свободы. Риск, с которым было связано устройство побега, не мог не соблазнить  его. Он захотел отомстить герцогу на свой манер – вернуть ему свободу. И  сомневаться нечего – это Бюсси написал записку, это Бюсси ждет внизу.    

Чтобы  окончательно установить истину, принц подошел к окну. В поднимавшемся от реки  тумане он разглядел три продолговатых силуэта – это, должно быть, лошади – и  еще что-то темное, похожее на два столба, врытых в прибрежный песок, –  это, должно быть, двое людей.    

Двое,  все правильно: Бюсси и его верный Одуэн.    

– Соблазн  велик, – прошептал герцог, – и западня, если тут есть западня,  сооружена так мастерски, что мне и попасть в нее не стыдно.    

Франсуа  поглядел через замочную скважину в переднюю и увидел четырех своих стражей.  Двое спали, двое других, получив в наследство от Шико его шахматную доску,  играли в шахматы.    

Он  погасил свет.    

Затем  открыл окно и перегнулся через перила балкона.    

Пропасть,  которую он пытался измерить взглядом, из-за темноты казалась еще более пугающей.    

Он  попятился назад.    

Но  свежий воздух и пространство обладают неодолимой притягательностью для узника,  и когда Франсуа возвратился в комнату, ему почудилось, будто он задыхается.    

Это  чувство было таким сильным, что в сознании герцога промелькнуло нечто вроде  отвращения к жизни и безразличия к смерти.    

Удивленный  принц вообразил, что к нему вернулось мужество.    

Тогда,  воспользовавшись этим моментом душевного подъема, он схватил шелковую лестницу,  прикрепил ее к перилам балкона железными крючьями, которые имелись на одном ее  конце, затем подошел к двери и как можно надежнее загородил ее мебелью.  Убежденный, что на разрушение воздвигнутой им преграды уйдет десять минут, то  есть больше, чем ему потребуется, чтобы достигнуть последней ступеньки  лестницы, принц возвратился к окну.    

Он  поискал взглядом лошадей и людей на берегу, но там никого уже не было видно.    

– Так  даже лучше, – прошептал он, – лучше бежать одному, чем с другом,  которого хорошо знаешь, и уж тем более – с другом, которого совсем не знаешь.    

К этому  времени тьма стала непроницаемой и в небе раздались первые глухие раскаты грозы,  приближение которой чувствовалось весь последний час. Огромная туча с  серебристой каймой, похожая на лежащего слона, простерлась над рекою, от одного  берега до другого. Тело слона опиралось о дворец, а хобот бесконечной дугой  охватывал Нельскую башню и терялся где-то на южной окраине города.    

На  короткий миг огромную тучу расколола молния, и принцу показалось, что он  заметил внизу, во рву, тех, кого безуспешно искал на берегу.    

Заржала  лошадь, сомнения больше не было: его ждут.    

Герцог  потряс лестницу, проверяя, хорошо ли она укреплена, потом перенес ногу через перила  и поставил ее на первую перекладину.    

Невозможно  описать ту смертельную тоску, от которой сжалось в эту минуту сердце узника.  Эта зыбкая шелковая лестница была его единственной опорой, единственным  спасением от страшных угроз брата.    

Но лишь  только принц поставил ногу на первую перекладину, он тут же почувствовал, что  лестница, вместо того чтобы начать раскачиваться, как он ожидал, напротив,  натянулась. Она не стала вращаться, как это было бы естественно в подобном  случае, и вторая перекладина сразу же оказалась под другой его ногой.    

Кто же –  друг или враг – удерживал внизу лестницу? Что ждало его там: руки, раскрытые  для объятия, или руки, сжимающие оружие?    

Неодолимый  ужас овладел принцем. Его левая рука все еще держалась за перила балкона, и он  сделал движение, чтобы подняться обратно.    

Невидимый  человек, ждавший принца у подножия стены, словно угадал, что происходит в его  душе, ибо в ту же минуту Франсуа почувствовал, как лестница под его ногами  несколько раз легонько вздрогнула, будто подбадривая его.    

«Лестницу  внизу держат, – сказал он себе, – значит, не хотят, чтобы я упал.  Смелей!»    

И он  продолжал спускаться. Веревки были словно палки, так туго их натянули.    

Франсуа  заметил, что лестницу стараются держать на удалении от стены, чтобы ему легче  было ступать на перекладины.    

Обнаружив  это, он стрелой ринулся вниз, скорее скользя на руках, чем ступая на перекладины,  и принося в жертву стремительному спуску подбитые мехом полы своего плаща.    

Внезапно,  когда принц должен был вот-вот стать на землю, которая – он это инстинктивно  чувствовал – была уже близко, его подхватили сильные руки, и чей-то голос  прошептал ему на ухо два слова:    

– Вы  спасены.    

Затем  его донесли до противоположного ската рва и стали подталкивать вверх по  дорожке, проложенной среди осыпавшейся земли и камней. Наконец он добрался до  гребня. На гребне их ждал второй человек, который схватил принца за ворот и  вытащил его наверх, а затем, оказав ту же услугу его спутнику, согнулся в три  погибели, словно старик, и побежал к реке.    

Кони  стояли там же, где Франсуа увидел их с самого начала.    

Принц  понял, что путь назад ему заказан – он полностью во власти своих спасителей.    

Он  бросился к одному из трех коней и прыгнул в седло, оба его спутника последовали  его примеру.    

Тот же  голос, который раньше шептал ему на ухо, сказал так же лаконично и таинственно:    

– Гоните!    

И все  трое пустили своих коней в галоп.    

«Пока  все идет хорошо, – подумал принц, – будем надеяться, что продолжение  этой истории не вступит в противоречие с ее началом».    

– Благодарю,  благодарю, мой храбрый Бюсси, – тихонько шепнул принц своему правому  спутнику, укутанному до самого носа в огромный коричневый плащ.    

– Гоните, –  ответил тот из глубин своего плаща.    

Он сам  подал пример, и кони вместе со своими всадниками полетели дальше, словно три  черные тени.    

Так они  доскакали до большого рва Бастилии и промчались по временному мостику, наведенному  накануне лигистами, которые, не желая, чтобы их связь с друзьями в провинциях  была прервана, прибегли к этому средству, обеспечивавшему им сообщение с тылом.    

Три  всадника направились в сторону Шарантона. Конь принца, казалось, летел на  крыльях.    

Вдруг  правый спутник перемахнул через придорожную канаву и углубился в Венсенский  лес, бросив, с присущим ему лаконизмом, всего лишь одно слово:    

– Сюда.    

Левый  спутник молча повернул вслед за ним. За все время он не проронил ни звука.    

Принцу  не пришлось даже пустить в ход поводья или колени, чтобы направить свою лошадь:  благородное животное так же резво перескочило через канаву, как два других  коня, и на ржание, которое оно издало при этом, откликнулись из глубины леса  несколько лошадей.    

Принц  хотел было остановить коня, потому что испугался, не завлекли ли его в  какую-нибудь засаду.    

Но было  слишком поздно: конь летел, закусив удила. Однако, заметив, что две другие лошади  перешли на рысь, он сделал то же, и вскоре Франсуа очутился на какой-то поляне,  где его взору предстал отряд из восьми или десяти всадников. Они стояли в  строю, и блики луны играли на их кирасах.    

– О!  О! – произнес принц. – Что это означает, сударь?    

– Святая  пятница! – воскликнул тот, к кому был обращен вопрос. – Это означает,  что мы в безопасности.    

– Это  вы, Генрих?! – вскричал пораженный герцог Анжуйский. – Вы – мой  освободитель?!    

– А  что в том удивительного, – ответил Беарнец, – разве мы не союзники?    

Он  оглянулся, ища взглядом своего спутника.    

– Агриппа, –  сказал он, – куда ты запропастился, дьявол тебя побери?    

– Я  здесь, – ответил д’Обинье, который до сих пор не раскрывал рта. – Ну  знаете, если вы будете так обращаться с вашими лошадьми… при том, что у вас их  так много…    

– Полно,  полно! – остановил его король Наваррский. – Не ворчи, ведь у нас еще  есть две свежие, отдохнувшие. На них мы сможем сделать дюжину лье без  остановок, а это все, что мне надо.    

– Но  куда вы меня везете, кузен? – спросил с беспокойством Франсуа.    

– Куда  вам будет угодно, – сказал Генрих, – только едемте быстрее, потому  что д’Обинье прав: в конюшнях короля Франции побольше лошадей, чем в моих. Он  достаточно богат для того, чтобы загнать два десятка коней, если ему взбредет в  голову настигнуть нас.    

– Я  и в самом деле могу ехать, куда захочу? – спросил Франсуа.    

– Разумеется,  и я жду ваших указаний, – сказал Генрих.    

– Что  ж, тогда – в Анжер.    

– Вы  хотите ехать в Анжер? Поедем в Анжер. Оно и верно, там вы у себя дома.    

– А  вы, кузен?    

– Я?  Возле Анжера я с вами расстанусь и поскачу в Наварру, где меня ждет моя милая  Марго; должно быть, она очень по мне соскучилась!    

– Но  никто не знал, что вы были в Париже? – сказал Франсуа.    

– Я  приезжал, чтобы продать три брильянта моей жены.    

– А!  Прекрасно.    

– И  заодно разведать, действительно ли эта Лига собирается погубить меня.    

– Вы  же видите, что об этом нет и речи.    

– Да,  благодаря вам.    

– Как  это благодаря мне?    

– Ну  да, конечно, – если, вместо того чтобы отказаться быть главой Лиги, узнав,  что она направлена против меня, вы согласились бы занять это место и  объединились с моими врагами, я бы погиб. Поэтому, когда мне сообщили, что  король покарал вас за неповиновение тюрьмой, я поклялся вытащить вас из нее – и  вытащил.    

«Все  такой же простак, – сказал себе герцог Анжуйский, – даже совестно его  обманывать, право».    

– Поезжайте,  кузен, – сказал с улыбкой Беарнец, – поезжайте в Анжу. А! Господин де  Гиз, вы считаете, что ваша взяла, но я посылаю вам довольно опасного  компаньона, берегитесь!    

И так  как к ним уже подвели свежих коней, которых потребовал Генрих, оба вскочили в  седло и поскакали из лесу. Агриппа д’Обинье скакал за ними, ворча что-то себе  под нос.    

 Глава XIII    

Подруги    

     

Пока  Париж весь кипел, как огромный котел, графиня де Монсоро под охраной своего  отца и двух слуг, из тех молодцов, которых в те времена вербовали для любого  похода в качестве вспомогательных войск, держала путь к Меридорскому замку,  проезжая каждый день по десять лье.    

Она тоже  начинала наслаждаться свободой, столь драгоценной для всякого, кому пришлось  много выстрадать.    

Чистая лазурь  над полями вместо вечно хмурого неба, нависающего, словно траурный креп, над  черными башнями Бастилии, уже зазеленевшие деревья, длинные волнистые ленты  живописных дорог, бегущих через лесные чащи, – все это казалось ей молодым  и свежим, новым и восхитительным, словно она и в самом деле встала из могилы,  где, как думал ее отец, она была погребена.    

Что же  до старого барона, то он помолодел на двадцать лет.    

Глядя на  то, как браво он держится в седле и пришпоривает своего старого Жарнака, можно  было принять этого благородного сеньора за одного из тех престарелых женихов,  которые всюду сопровождают свою юную невесту, не спуская с нее влюбленных глаз.    

Мы не  станем описывать это долгое путешествие.    

Ничего  существенного, кроме восхода и захода солнца, не происходило.    

Иной раз  Диана, потеряв терпение, вскакивала с постели, когда окна гостиницы еще были  посеребрены лунным светом, будила барона, расталкивала крепко спящих слуг, и  они отправлялись в дорогу под ярко сияющей луной, чтобы выиграть несколько лье  на этом длинном пути, казавшемся молодой женщине бесконечным.    

И надо  было видеть ее, когда посреди дороги она вдруг пропускала вперед сначала  Жарнака, гордого тем, что он перегнал всех, затем слуг и оставалась одна на  каком-нибудь пригорке – поглядеть, не следует ли кто-нибудь за ними по долине.  Удостоверившись, что долина пустынна, не обнаружив на ней ничего, кроме  рассеянных по лугам стад или безмолвной колокольни какого-нибудь городка,  торчащей далеко позади, она нагоняла своих, охваченная еще большим нетерпением.    

Тогда  отец, который исподтишка подглядывал за ней, говорил:    

– Не  бойся, Диана.    

– Не  бояться? Чего же, отец?    

– Разве  ты не смотришь, не следует ли за нами господин де Монсоро?    

– А,  это верно… Да, я смотрю, – отвечала молодая женщина, снова бросая взгляд  назад.    

Вот так,  переходя от одних опасений к другим, от надежды к разочарованию, Диана прибыла  к концу восьмого дня в Меридорский замок и была встречена у подъемного моста  госпожой де Сен-Люк и ее мужем, которые во время отсутствия барона выполняли  роль хозяев замка.    

И для  этих четырех началась та жизнь, о какой мечтает каждый из нас, читая Вергилия и  Феокрита.    

Барон и  Сен-Люк охотились с утра до ночи. По следам их коней мчались доезжачие.    

Собаки  лавиной скатывались с вершины холма, преследуя зайца или лисицу, и когда из  лесу доносился громкий шум этой неистовой погони, Диана и Жанна, сидевшие рядом  на мху, в тени деревьев, вздрагивали, но затем снова возвращались к своей  нежной и полной тайн беседе.    

– Расскажи  мне, – говорила Жанна, – расскажи мне обо всем, что было с тобой в  могиле, ведь все мы считали тебя умершей… Погляди, боярышник в цвету роняет на  нас свои последние снежинки, бузина шлет нам свой пьянящий аромат. В ветвях  дубов играют солнечные блики, в воздухе – ни дуновения, в парке – ни души; лани  разбежались, заслышав, как дрожит земля, а лисицы забились в свои норы.  Расскажи мне, сестричка, расскажи.    

– Что  я тебе говорила?    

– Ты  ничего мне не говорила. Итак, ты счастлива? А что же тогда означают эти голубые  тени под прекрасными глазками, перламутровая бледность твоих щек, трепещущие  веки и губы, напрасно пытающиеся улыбнуться… Диана, у тебя есть о чем  рассказать мне.    

– Да  нет же, нет.    

– Значит,  ты счастлива… с господином де Монсоро?    

Диана  задрожала всем телом.    

– Вот  видишь! – воскликнула Жанна с ласковым упреком.    

– С  господином де Монсоро! – повторила Диана. – Зачем ты произнесла это  имя? Зачем ты вызвала этот призрак сюда, где нас окружают деревья, цветы, где  мы счастливы?    

– Что  ж, теперь я знаю, почему под твоими прекрасными глазами синяки, почему эти  глаза так часто поднимаются к небу; но я все еще не знаю, почему твои губы  пытаются улыбнуться.    

Диана  грустно покачала головой.    

– Ты,  кажется, мне говорила, – продолжала Жанна, обвивая своей белой, полной  рукой плечи Дианы, – говорила мне, что господин де Бюсси отнесся к тебе с  большим участием…    

Диана  покраснела так сильно, что ее нежное, круглое ушко словно пламенем вспыхнуло.    

– Этот  господин де Бюсси обаятельный человек, – сказала Жанна.    

И она  запела:    

     

Кто  первый задира у нас?    

Конечно,  Бюсси д’Амбуаз.    

     

Диана  склонила голову на грудь подруги и подхватила голосом более нежным, чем голоса  распевающих в листве малиновок:    

     

Кто  верен и нежен, спроси.    

Ответят:  «Сеньор…    

     

– Де  Бюсси!.. – закончила за нее Жанна, весело целуя подругу в глаза. –  Ну, назови наконец это имя.    

– Хватит  глупостей, – сказала вдруг Диана, – господин де Бюсси не вспоминает  более о Диане де Меридор.    

– Вполне  возможно, – ответила Жанна, – но я склонна думать, что он очень  нравится Диане де Монсоро.    

– Не  говори мне этого.    

– Почему?  Разве это тебе неприятно?    

Диана не  ответила.    

– Говорю  тебе, что господин де Бюсси не вспоминает обо мне и правильно делает… О! Я  струсила, – прошептала она.    

– Что  ты сказала?    

– Ничего,  ничего.    

– Послушай,  Диана, ты опять начнешь плакать, винить себя в чем-то… Ты струсила? Ты – моя  героиня? У тебя не было выхода.    

– Да,  я так думала… мне чудились опасности, пропасти, разверзающиеся у меня под ногами…  Сейчас эти опасности, Жанна, кажутся мне призрачными, эти пропасти – их мог бы  перепрыгнуть и ребенок. Я струсила, говорю тебе. О! Почему у меня не было  времени, чтобы подумать!..    

– Ты  говоришь со мной загадками.    

– Нет,  все это не то, – вскричала Диана, в страшном смятении вскакивая на  ноги. – Нет, это не моя вина, это он, Жанна, он не захотел. Я вспоминаю,  как все было: положение казалось мне ужасным, я колебалась, была в  нерешительности… Отец предлагал мне свою поддержку, а я боялась… он, он  предложил мне свое покровительство… но предложил так, что не смог убедить меня.  Против него был герцог Анжуйский. Герцог Анжуйский в союзе с господином де  Монсоро, скажешь ты. Ну и что из того? Какое значение имеют герцог Анжуйский и  граф де Монсоро! Когда очень хочешь чего-нибудь, когда действительно любишь  кого-нибудь, о! никакой принц, никакой граф тебя не удержит. Видишь, Жанна, если  бы я действительно любила…    

И Диана,  вся во власти своего возбуждения, оперлась спиной о ствол дуба, словно душа ее  довела тело до изнеможения и у него не было больше сил держаться.    

– Послушай,  дорогая моя, успокойся, рассуди…    

– Говорю  тебе: мы оказались трусами.    

– Мы…  О! Диана, о ком ты говоришь? Это «мы» очень красноречиво, моя милая…    

– Я  хочу сказать: мой отец и я. Надеюсь, ты ничего другого не подумала… Мой отец –  человек знатный, он мог поговорить с королем; я… у меня есть гордость, и я не  боюсь тех, кого ненавижу… Но, видишь ли, вот в чем секрет этой трусости: я  поняла, что он не любит меня.    

– Ты  сама себя обманываешь!.. – вскричала Жанна. – Если бы ты верила в  это, то в том состоянии, в котором ты находишься, ты бы обратилась к нему с  этим упреком… Но ты в это не веришь, ты знаешь обратное, лицемерка, –  добавила она ласково.    

– Тебе  легко верить в любовь, – возразила Диана, снова усаживаясь возле  Жанны, – господин де Сен-Люк взял тебя в жены наперекор воле короля! Он  похитил тебя прямо из Парижа; тебя, может быть, преследовала погоня, ты платишь  ему за опалу и изгнание своими ласками.    

– И  щедро плачу, – сказала проказница.    

– Но  я, подумай немного и не будь эгоисткой, я, которую этот необузданный молодой  человек любит, по его уверению, я, которая привлекла взор неукротимого Бюсси –  человека, не знающего, что такое препятствие, я допустила оглашение моего брака  и предстала пред взоры всего двора. После этого он не захотел даже смотреть на  меня. Я доверилась ему в часовне Святой Марии Египетской. Никого не было,  только два его сообщника – Гертруда и Одуэн, да я – еще большая его сообщница,  чем они… О! Подумать только, стой возле дверей конь, и Бюсси мог бы меня  похитить тогда же, возле часовни… закрыть полой плаща… В ту минуту, знаешь, я  чувствовала, что он страдает, что он в отчаянии из-за меня. Я видела его  потускневшие глаза, побледневшие, запекшиеся от лихорадки губы. Если бы он  попросил меня умереть, чтобы возвратить блеск его глазам, свежесть его устам, я  бы умерла… Я встала и ушла, и он даже не подумал удержать меня за край моей  накидки. Погоди, погоди… О! Ты не понимаешь, как я страдаю. Он знал, что я покидаю  Париж, возвращаюсь в Меридор; он знал, что господин де Монсоро… Ну вот, я и  покраснела… что господин де Монсоро не муж мне; он знал, что я еду одна… и в  дороге, Жанна, милая, я каждую минуту оборачивалась назад, мне все чудилось,  что я слышу галоп его коня, догоняющего нас. Но нет! Это было всего лишь эхо!  Говорю тебе, он обо мне и не вспоминает, да я и не заслуживаю того, чтобы ехать  за мной в Анжу, когда при дворе французского короля есть столько прекрасных и  обходительных дам, одна улыбка которых стоит больше сотни признаний провинциалки,  похоронившей себя в чащах Меридора. Теперь ты поняла? Убедила я тебя? Разве я  не права? Разве меня не забыли, не пренебрегли мною, бедная моя Жанна?    

Не  успела молодая женщина произнести эти слова, как в ветвях дуба раздался  страшный треск, со старой стены посыпались кусочки мха и отколовшейся  штукатурки, и тотчас вслед за этим из зелени плюща и дикой шелковицы выпрыгнул  мужчина и упал к ногам Дианы, та громко вскрикнула.    

Жанна  поспешила отойти в сторону – она узнала этого мужчину.    

– Вы  видите, я здесь, – прошептал коленопреклоненный Бюсси, целуя край платья  Дианы, который он почтительно взял дрогнувшей рукой.    

Диана, в  свою очередь, узнала голос и улыбку графа, и, пораженная в самое сердце, вне  себя, задыхаясь от этого нежданного счастья, она распахнула объятия и, почти  без чувств, упала на грудь того, кого только что обвиняла в безразличии.    

 Глава XIV    

Влюбленные    

     

Обмороки,  вызванные радостью, никогда не бывают ни чрезмерно долгими, ни чрезмерно  опасными. Правда, есть свидетельства, что они приводили иной раз к смертельному  исходу, но такие случаи чрезвычайно редки.    

Поэтому  Диана весьма скоро открыла глаза и обнаружила, что находится в объятиях Бюсси,  ибо Бюсси не пожелал уступить госпоже де Сен-Люк привилегию встретить первый  взгляд Дианы.    

– О! –  прошептала она, приходя в себя. – О! Это ужасно, граф, появиться так  внезапно!    

Бюсси  ожидал других слов.    

И кто  знает – мужчины так требовательны, – кто знает, повторяем мы, быть может,  он ждал вовсе не слов, а чего-то другого, он, не один раз присутствовавший при  возвращении к жизни после обмороков или беспамятства?    

Однако  Диана не только ограничилась этими словами, но более того, она мягко освободилась  из плена рук де Бюсси и отступила к подруге, которая поначалу отошла было из  деликатности на несколько шагов в сторону, под деревья, но потом прелестное  зрелище примирения двух любящих разбудило в ней свойственное женщинам любопытство,  и она потихоньку вернулась назад, не для того, чтобы принять участие в  разговоре, но чтобы быть достаточно близко от разговаривающих и ничего не  упустить…    

– Так  вот, значит, как вы меня встречаете, сударыня? – сказал Бюсси.    

– Ах, –  сказала Диана, – это в самом деле очень мило, очень трогательно, господин  де Бюсси, то, что вы сделали… Но…    

– О!  Бога ради, не надо никаких «но», – вздохнул Бюсси, снова опускаясь на  колени.    

– Нет,  нет, только не так, не на коленях, господин де Бюсси.    

– О!  Позвольте мне молить вас на коленях, – сказал граф, сложив ладони, –  я так давно мечтал о месте у ваших ног.    

– Возможно,  но, чтобы занять его, вы перебрались через стену. Это не подобает знатному сеньору  и, более того, весьма неосторожно для человека, который печется о моей чести.    

– Почему?    

– А  если бы вас случайно заметили?    

– Кто  бы меня заметил?    

– Да  наши охотники, они всего четверть часа тому назад проскакали тут по лесу мимо  стены.    

– О!  Успокойтесь, сударыня, я слишком старательно прячусь, чтобы меня смогли заметить.    

– Он  прячется! Ах, – воскликнула Жанна, – это совсем как в романе,  расскажите нам, как вы прячетесь, господин де Бюсси.    

– Во-первых,  если я не присоединился к вам по дороге, то не по своей вине: я поехал одним  путем, вы – другим. Вы прибыли через Рамбуйе, я через Шартр. Во-вторых,  слушайте и судите, влюблен ли в вас бедный Бюсси: я не решился присоединиться к  вам, хотя не сомневался, что смог бы это сделать. Я прекрасно знал, что Жарнак  отнюдь не влюблен и что это достойное животное без особого восторга относится к  возвращению в Меридор; ваш отец тоже не имел никаких оснований торопиться, ведь  вы были возле него. Но я хотел встретиться с вами не в присутствии вашего  батюшки и не в обществе ваших людей, потому что я гораздо больше беспокоюсь о  том, чтобы не нанести урон вашей чести, чем вы думаете. Я ехал не торопясь и  грыз ручку моего хлыста, да, ручка хлыста была моей обычной пищей в эти дни.    

– Бедный  мальчик! – сказала Жанна. – Оно и видно, погляди, как он похудел.    

– Наконец  вы прибыли, – продолжал Бюсси, – я снял квартиру в предместье города  и видел, спрятавшись за ставнями, как вы проехали мимо.    

– О!  Боже мой! Вы живете в Анжере под своим именем? – спросила Диана.    

– За  кого вы меня принимаете? – сказал, улыбаясь, де Бюсси. – Конечно,  нет, я – странствующий купец. Поглядите на этот светло-коричневый камзол, в нем  меня не очень-то узнаешь, такой цвет любят суконщики и мастера золотых и  серебряных дел. Ну, а кроме того, у меня весьма озабоченный и занятой вид, и я  вполне могу сойти за аптекаря, разыскивающего целебные травы. Короче говоря,  меня еще не заметили.    

– Бюсси,  красавец Бюсси, два дня кряду находится в провинциальном городишке, и его не  заметили? При дворе этому никогда не поверят.    

– Продолжайте,  граф, – сказала Диана, краснея. – Как вы добрались из Анжера сюда?    

– У  меня два чистокровных скакуна. Я сажусь на одного из них и шагом выезжаю из  города, то и дело останавливаясь, чтобы поглазеть на объявления и вывески. Но  стоит мне очутиться вдали от чужих взглядов, я тотчас же пускаю коня в галоп, и  за двадцать минут он покрывает три с половиной лье между городом и замком.  Оказавшись в Меридорском лесу, я определяю стороны света и нахожу стену парка.  Но она длинная, и даже очень, ведь парк большой. Вчера я исследовал эту стену  больше чем четыре часа; взбирался на нее то там, то здесь, все надеясь увидеть  вас. И наконец, к вечеру, когда я уже почти отчаялся, я вас увидел. Вы шли к  дому, позади вас прыгали две большие собаки барона, они пытались схватить  молодую куропатку, которую госпожа де Сен-Люк держала в высоко поднятой руке.  Потом вы скрылись из виду.    

Я  спрыгнул в парк, прибежал сюда, где мы сейчас, увидел, что трава и мох здесь  сильно примяты, и решил, что, вполне возможно, это ваше излюбленное место: тут  так приятно в жару. Чтобы узнать это место, я надломил ветки, как делают на  охоте, и, вздыхая, что для меня всегда ужасно мучительно…    

– С  непривычки, – прервала с улыбкой Жанна.    

– Вполне  возможно, сударыня. Итак, вздыхая, что для меня, повторяю, всегда ужасно мучительно,  я поскакал к городу. Я был очень утомлен, кроме того, взбираясь на деревья, я  разорвал мой светло-коричневый камзол, и, однако, несмотря на прорехи в  камзоле, несмотря на боль в груди, я был счастлив: я видел вас.    

– По-моему,  это восхитительный рассказ, – сказала Жанна, – вы преодолели ужасные  препятствия, это прекрасно и героично, но я боюсь взбираться на деревья, и,  окажись я на вашем месте, я поберегла бы свой камзол и особенно свои прекрасные  белые руки. Посмотрите, в каком ужасном состоянии ваши: все исцарапаны  колючками.    

– Верно.  Но тогда я не увидел бы ту, которую искал.    

– Вот  уж нет. Я бы увидела ее и нагляделась бы побольше вашего и на Диану де Меридор,  и даже на госпожу де Сен-Люк.    

– А  что бы вы сделали для этого? – с живостью спросил Бюсси.    

– Явилась  бы прямо к подъемному мосту Меридорского замка и вошла в замок. Господин барон  сжал бы меня в своих объятиях, госпожа де Монсоро усадила бы меня рядом с собой  за стол, господин де Сен-Люк осыпал бы меня знаками внимания, госпожа де  Сен-Люк составляла бы со мной анаграммы. Это был бы самый простой в мире  способ. Правда, самые простые в мире способы никогда не приходят на ум  влюбленным.    

Бюсси  улыбнулся, бросил взгляд в сторону Дианы и покачал головой.    

– Ну  нет, – сказал он, – нет. То, что сделали бы вы, годится для всех, но  не для меня.    

Диана  залилась краской, словно ребенок, и в глазах обоих появилось одно и то же выражение,  а на устах – одна и та же улыбка.    

– Вот  так так! – сказала Жанна. – По всему выходит, что я ничего больше не  понимаю в хороших манерах.    

– Нет! –  сказал Бюсси, отрицательно покачав головой. – Нет, я не мог явиться в  замок! Графиня замужем, и господин барон несет обязательство перед своим зятем  – каким бы он ни был – строго следить за его женой.    

– Что  ж, – сказала Жанна, – вот я и получила урок благородства, примите мою  признательность, господин де Бюсси, я действительно его заслужила, это меня  отучит вмешиваться в дела безумцев.    

– Безумцев? –  переспросила Диана.    

– Безумцев  или влюбленных, – ответила госпожа де Сен-Люк, – и поэтому…    

Она  поцеловала подругу в лоб, сделала реверанс Бюсси и убежала.    

Диана  пыталась было остановить Жанну за руку, но Бюсси завладел другой рукой Дианы, и  молодой женщине, столь крепко удерживаемой своим возлюбленным, пришлось  решиться и отпустить подругу.    

Итак,  Бюсси и Диана остались одни.    

Диана,  бросив взгляд вслед госпоже де Сен-Люк, которая шла, срывая по пути цветы, покраснела  и снова опустилась на траву.    

Бюсси  улегся к ее ногам.    

– Я  поступил как должно, не правда ли, сударыня? Вы меня одобряете?    

– Не  стану лукавить, – ответила Диана, – к тому же вам известны мои мысли.  Да, я одобряю вас, но на этом кончается моя снисходительность. Стремиться к  вам, призывать вас, как я это делала только что, было безумием с моей стороны,  грехом.    

– Бог  мой! Что вы такое говорите, Диана?    

– Увы,  граф, я говорю правду! Я имею право делать несчастным господина де Монсоро, который  сам довел меня до такой крайности, но я располагаю этим правом только до тех  пор, пока воздерживаюсь от того, чтобы осчастливить другого. Я могу отказать  графу в моем обществе, моей улыбке, моей любви, но если я одарю этими милостями  другого, я ограблю того, кто, вопреки моему желанию, является моим господином.    

Бюсси  терпеливо выслушал это нравоучение, весьма смягченное, впрочем, прелестью Дианы  и ее кротким тоном.    

– Сейчас  моя очередь, не так ли? – спросил он.    

– Говорите, –  ответила Диана.    

– Со  всей откровенностью?    

– Говорите!    

– Ну  так вот, в том, что вы мне сказали, сударыня, нет ни одного слова, сказанного  от сердца.    

– Почему?    

– Наберитесь  терпения и выслушайте меня, сударыня, ведь я слушал вас терпеливо. Вы засыпали  меня софизмами.    

Диана  сделала протестующее движение.    

– Общие  места морали, – продолжал Бюсси, – не что иное, как софизмы, когда  они оторваны от реальности. В обмен на ваши софизмы, сударыня, я преподнесу вам  истину. Некий мужчина является вашим господином, говорите вы, но разве вы сами  выбрали себе этого мужчину? Нет, его навязали вам роковые обстоятельства, и вы  подчинились им. Вопрос состоит в том, собираетесь ли вы страдать всю жизнь от  этого подлого принуждения? Если нет, то я могу вас от него освободить.    

Диана  открыла рот, чтобы заговорить, но Бюсси остановил ее жестом.    

– О!  Я знаю, что вы мне ответите, – сказал он. – Вы мне ответите, что,  если я вызову господина де Монсоро на дуэль и убью его, мне больше не видать  вас… Пусть так, пусть, разлученный с вами, я умру от горя, но зато вы будете  жить свободной, вы сможете сделать счастливым достойного человека, и он,  исполненный радости, благословит когда-нибудь мое имя и скажет: «Спасибо,  Бюсси, спасибо! Ты освободил нас от этого мерзкого Монсоро!» Да и вы сами,  Диана, вы, которая не осмелилась бы поблагодарить меня живого, поблагодарите  меня умершего.    

Молодая  женщина схватила руку графа и нежно сжала ее.    

– Вы  еще не умоляли, Бюсси, – сказала она, – а уже угрожаете.    

– Угрожать  вам?! О! Господь слышит меня и знает мои намерения. Я беззаветно люблю вас,  Диана, и никогда не поступлю так, как поступил бы другой на моем месте. Я знаю,  что и вы меня любите. Боже мой! Только не отрицайте этого, иначе вы приравняете  себя к тем пошлым людям, у коих слово расходится с делом. Я знаю, что любите,  вы сами мне в этом открылись. И еще: любовь, подобная моей, сияет, как солнце,  и оживляет все сердца, к которым она прикасается, поэтому я не буду умолять  вас, я не предоставлю отчаянию изничтожить меня. Нет, я встану на колени у  ваших ног, которые готов целовать, и скажу вам, положа правую руку на сердце –  оно ни разу не солгало ни по расчету, ни из-за страха, – я скажу вам:  «Диана, я люблю вас и буду любить всю жизнь! Диана, клянусь перед лицом неба, я  умру за вас, умру, обожая вас». И если вы мне снова скажете: «Уходите, не  похищайте счастья, принадлежащего другому», я поднимусь без вздоха, без  возражения, поднимусь с этого места, где я, несмотря на все, чувствую себя  таким счастливым, и, низко поклонившись вам, подумаю: «Эта женщина меня не  любит, эта женщина не полюбит меня никогда». А затем я уйду, и вы больше меня  никогда не увидите. Но так как моя преданность вам превосходит даже мою любовь,  так как желание видеть вас счастливой сохранится во мне, даже когда я уверюсь,  что не могу быть счастлив сам, так как, не похитив у другого его счастья, я получу  право похитить у него жизнь, я воспользуюсь своим правом, сударыня, хотя бы для  этого мне пришлось пожертвовать собственной жизнью: я убью его, убью из страха,  что иначе вы навеки останетесь в рабстве и что ваше рабство вынудит вас и  впредь делать несчастными хороших людей, которые вас полюбят.    

Бюсси  произнес эти слова с большим волнением. Диана прочла в его сверкающем и честном  взоре, что решение его твердо. Она поняла: он сделает то, что сказал, его  слова, без всяких сомнений, претворятся в дела; и как апрельские снега тают под  лучами солнца, так растаяла ее суровость в пламени этого взора.    

– Благодарю, –  сказала она, – благодарю, мой друг, за то, что вы лишаете меня выбора. Это  еще одно из проявлений деликатности с вашей стороны – вы хотите, чтобы, уступив  вам, я не мучилась угрызениями совести. А теперь: будете ли вы любить меня до  самой смерти, как говорили? Не окажусь ли я просто вашей прихотью и не  заставите ли вы меня однажды горько пожалеть, что я не вняла любви господина де  Монсоро? Но нет, я не могу ставить вам условия. Я побеждена, я сдаюсь, я ваша,  Бюсси, пусть не по закону, но, во всяком случае, – по любви. Оставайтесь,  мой друг, и теперь, когда моя жизнь и ваша – одно целое, оберегайте нас.    

С этими  словами Диана положила одну из своих белоснежных изящных ручек на плечо де  Бюсси и протянула ему другую, которую он с любовью прижал к губам. Диана вся  затрепетала от этого поцелуя.    

Тут  послышались легкие шаги Жанны и предупреждающее покашливание.    

Она  принесла целый сноп ранних цветов и, должно быть, самую первую бабочку, осмелившуюся  вылупиться из своего шелкового кокона. Это была аталанта с красно-черными  крыльями.    

Сплетенные  руки инстинктивно разъединились.    

Жанна  заметила это движение.    

– Простите,  дорогие друзья, что я вам помешала, – сказала она, – но нам пора  вернуться домой, если мы не хотим, чтобы за нами пришли сюда. Господин граф,  возвращайтесь, пожалуйста, к вашему замечательному коню, который делает четыре  лье за полчаса, а нам предоставьте возможность пройти как можно медленнее те  сто пятьдесят шагов, что отделяют нас от дома, ибо, я предполагаю, нам есть о  чем поговорить. Проклятие! Вот что вы теряете из-за вашего упрямства, господин  де Бюсси: во-первых, обед в замке – великолепный обед, особенно для человека,  который скакал на лошади и перелезал через стены, а во-вторых, не меньше сотни  веселых шуток, которыми мы с вами обменялись бы, не считая уж обмена взглядами,  насмерть поражающими сердце. Пойдем, Диана.    

Жанна  взяла подружку за руку и легонько увлекла за собой.    

Бюсси с  улыбкой смотрел на молодых женщин. Диана, еще не успевшая повернуться к нему  спиной, протянула ему руку.    

Молодой  человек приблизился.    

– И  вы мне больше ничего не скажете?    

– До  завтра, – ответила Диана, – разве мы не договорились?    

– Только  до завтра?    

– До  завтра и до конца жизни!    

Бюсси не  мог удержать радостного восклицания. Он прижался губами к руке Дианы, а затем,  бросив последнее «до свидания» обеим, удалился, вернее, убежал.    

Ему  пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы расстаться с той, с которой он  так долго не чаял соединиться.    

Диана  смотрела ему вслед, пока он не скрылся в глубине лесосеки, и, удерживая подругу  за руку, прислушивалась, пока звук его шагов не замер в кустарниках.    

– Ну,  а теперь, – сказала Жанна, когда Бюсси исчез окончательно, – не  хочешь ли ты немного поговорить со мной, Диана?    

– О!  Да, – сказала молодая женщина, вздрогнув, словно голос подруги пробудил ее  от грез. – Я слушаю тебя.    

– Так  вот, завтра я отправляюсь на охоту с Сен-Люком и твоим отцом!    

– Как!  Ты оставишь меня одну в замке?    

– Послушай,  дорогая моя, – сказала Жанна, – у меня тоже свои нравственные  убеждения, и есть вещи, которые я не могу себе позволить.    

– О  Жанна, – вскричала госпожа де Монсоро, бледнея, – как ты можешь  говорить так жестоко со мной – твоим другом?    

– Дружба  дружбой, – произнесла госпожа де Сен-Люк с прежней невозмутимостью, –  но я не могу продолжать так.    

– Я  думала, ты меня любишь, Жанна, а ты разрываешь мне сердце, – сказала  молодая женщина со слезами на глазах. – Не можешь продолжать, говоришь ты,  что же ты не можешь продолжать, скажи?    

– Продолжать, –  шепнула Жанна на ухо своей подруге, – продолжать мешать вам, бедные вы мои  влюбленные, мешать вам любить друг друга в полное удовольствие.    

Диана  прижала к груди залившуюся смехом молодую женщину и покрыла поцелуями ее сияющее  лицо.    

Она еще  не успела разомкнуть свои объятия, как послышались звуки охотничьих рогов.    

– Пойдем,  нас зовут, – сказала Жанна, – бедный Сен-Люк в нетерпении. Пожалей  его, как я жалею влюбленного в светло-коричневом камзоле.    

 Глава XV    

О том, как Бюсси  предлагали сто пистолей за его коня, а он отдал его даром    

     

Назавтра  Бюсси выехал из Анжера спозаранок – еще до того, как самый рьяный из любителей  раннего вставания в городе успел закончить свой завтрак.    

Бюсси не  скакал – он летел.    

Диана  поднялась на одну из террас замка, откуда была видна беловатая, извилистая  дорога, бегущая через зеленые луга.    

Она  заметила черную точку, которая неслась вперед со скоростью метеора, оставляя  позади все удлиняющуюся змеистую ленту дороги.    

Диана  тотчас же сбежала вниз, чтобы Бюсси не пришлось ждать и чтобы ожидание осталось  ее заслугой.    

Солнце  только начало подниматься над верхушками высоких дубов, трава была осыпана жемчугом  росы, вдали над лесом раздавались звуки охотничьего рога Сен-Люка, которого  Жанна подстрекала трубить снова и снова, чтобы напомнить подруге, какую услугу  она ей оказывает, оставляя ее в одиночестве.    

Сердце  Дианы было переполнено такой огромной и мучительной радостью, она была так  опьянена своей молодостью, красотой, любовью, что, пока она бежала, ей  казалось, будто душа на крыльях возносит ее к всевышнему.    

Но от  дома до лесосеки было не близко, ножки молодой женщины устали приминать густую  траву, и несколько раз у нее захватывало дыхание; поэтому она очутилась на  месте свидания лишь в ту минуту, когда Бюсси уже показался на гребне стены и  устремился вниз.    

Он  увидел, как она бежит. Она издала крик радости. Он шагнул к ней с протянутыми  руками. Она бросилась к нему и положила обе свои руки на его грудь: долгое,  страстное объятие заменило им утреннее приветствие.    

О чем им  было говорить? Они любили друг друга.    

О чем им  было думать? Они видели друг друга. Чего им было желать? Они сидели рядом и  держались за руки.    

День  пролетел, как один час.    

Когда  Диана первой очнулась от сладкого оцепенения, от этого сна утомленной счастьем  души, Бюсси прижал замечтавшуюся молодую женщину к сердцу и сказал:    

– Диана,  мне кажется, что с сегодняшнего дня я начал жить, мне кажется, что сегодня я увидел  ясно путь, ведущий к вечности. Знайте же, вы – тот свет, который открыл мне это  счастье. Я ничего не ведал ни об этом мире, ни о жизни людей в нем. Могу только  повторить вам то, что говорил вчера: я начал жить благодаря вам и умру возле  вас.    

– А  я, – отвечала ему Диана, – еще недавно я была готова без сожалений  броситься в объятия смерти, а теперь я содрогаюсь от страха, что не проживу  достаточно долго, чтобы исчерпать все сокровища, которые сулит мне ваша любовь.  Но почему вы не хотите прийти в замок, Луи? Отец был бы счастлив видеть вас,  господин Сен-Люк – ваш друг, и он не болтлив… Подумайте, ведь каждый лишний  час, проведенный вместе, для нас бесценен.    

– Увы,  Диана, стоит мне однажды появиться в замке – и я буду ходить туда каждый день;  а если я буду ходить туда каждый день, вся округа об этом узнает, и если слух  дойдет до ушей этого людоеда – вашего супруга, он примчится… Вы не позволили  мне освободить вас от него…    

– А  зачем? – сказала она с тем выражением, которое можно услышать только в  голосе любимой женщины.    

– Поэтому  для нашей безопасности, то есть для безопасности нашего счастья нам очень важно  скрыть нашу тайну от всех; ее знает уже мадам де Сен-Люк… Сен-Люку она тоже  станет известна.    

– О!  Почему же?..    

– Разве  вы могли бы скрыть от меня что-нибудь? – сказал Бюсси. – От меня,  теперь?..    

– Не  могла бы, это верно.    

– Сегодня  утром я послал Сен-Люку записку с просьбой о встрече в Анжере. Он приедет. Я  возьму с него слово дворянина, что он никогда не проронит ни звука о наших с  вами отношениях. Это тем более важно, дорогая Диана, что меня, несомненно,  повсюду разыскивают. Когда мы покинули Париж, там происходили важные события.    

– Вы  правы… и к тому же отец мой так щепетилен в вопросах чести, что, несмотря на  всю свою любовь ко мне, способен изобличить меня перед господином де Монсоро.    

– Будем  же строго хранить тайну… и если бог выдаст нас нашим врагам, мы, по крайней мере,  сможем сказать, что сделали все от нас зависящее.    

– Бог  милостив, Луи, не надо сомневаться в нем в такую минуту.    

– Я  не сомневаюсь в боге, я опасаюсь дьявола: он может позавидовать нашему счастью.    

– Простимся,  мой господин, и не скачите так быстро, меня пугает ваш конь.    

– Не  бойтесь, он уже знает дорогу, это самый послушный и надежный конь из всех, на  которых мне до сих вор приходилось ездить. Когда я возвращаюсь в город,  погрузившись в свои сладостные мысли, я даже не касаюсь поводьев, он сам везет  меня куда нужно.    

Влюбленные  обменялась еще бесчисленным количеством фраз в том же роде, перемежая их  бесчисленным количеством поцелуев.    

Но  наконец вблизи от замка раздались звуки охотничьего рога, исполнявшего мелодию,  о которой Жанна договорилась со своей подругой, и Бюсси удалился.    

Направляясь  к городу, весь в мыслях об этом чудесном дне и гордый своей свободой, ибо почести  и заботы, связанные с богатством, и милости принца крови всегда сковывали его,  как золотые цепи, он заметал, что уже близок час, когда закрывают городские  ворота. Конь, весь день щипавший листву и травы, продолжал заниматься этим и в  пути, а между тем уже приближалась ночь.    

Бюсси  собрался было пришпорить коня, чтобы наверстать потерянное время, как вдруг  услышал позади стук лошадиных копыт.    

Человеку,  который скрывается, и в особенности влюбленному, во всем чудится угроза.    

Это  роднит счастливых любовников с ворами.    

Бюсси  размышлял: что лучше – пустить коня в галоп и вырваться вперед или свернуть в  сторону и дать всадникам проехать мимо? Но они скакали так стремительно, что  через мгновение уже настигли его.    

Всадников  было двое.    

Бюсси,  рассудив, что не будет трусостью уклониться от встречи с двумя, если сам ты  стоишь четырех, отъехал на обочину и увидел всадника, изо всех сил  пришпоривавшего своего коня, которого его спутник подгонял сверх того еще и  частыми ударами хлыста.    

– Ну,  ну, вот уже и город, – приговаривал этот последний с сильнейшим гасконским  акцентом, – еще триста раз ударить хлыстом и сто – вонзить шпоры.  Мужайтесь, мужайтесь!    

– Лошадь  совсем выдохлась, она дрожит, слабеет, отказывается бежать… – отвечал  первый всадник. – Но я бы и сотней коней пожертвовал, лишь бы очутиться в  моем городе.    

– Какой-нибудь  запоздалый анжерец, – сказал себе Бюсси. – Как все же люди глупеют от  страха! Голос мне показался знакомым. Однако конь под этим молодцом шатается…    

В это  мгновение всадники оказались на одной линии с Бюсси.    

– Эй,  сударь, – крикнул он, – берегитесь! Ноги из стремян, живей, конь  сейчас упадет.    

И  действительно, лошадь тяжело рухнула на бок, судорожно подергала ногой, словно  вскапывая землю, и внезапно ее громкое дыхание оборвалось, глаза затуманились,  на губах выступила пена, и она испустила дух.    

– Сударь, –  крикнул, обращаясь к Бюсси, вылетевший из седла всадник, – триста пистолей  за вашего коня!    

– Господи  боже мой! – воскликнул Бюсси, приближаясь к нему.    

– Вы  слышите, сударь? Я спешу…    

– Берите  его даром, мой принц, – дрожа от невыразимого волнения, сказал Бюсси,  который узнал герцога Анжуйского.    

В то же  мгновение раздался сухой щелчок – спутник принца взвел курок пистолета…    

– Стойте! –  крикнул герцог Анжуйский своему безжалостному защитнику. – Стойте, господин  д’Обинье, будь я проклят, если это не Бюсси.    

– Да,  мой принц, это я. Но какого дьявола загоняете вы лошадей в такой час и на этой  дороге?    

– А-а!  Это господин де Бюсси, – сказал д’Обинье, – в таком случае,  монсеньор, я вам больше не нужен… Разрешите мне возвратиться к тому, кто меня  послал, как говорится в Священном писании.    

– Но  сначала примите мою самую искреннюю благодарность и заверение в вечной  дружбе, – сказал принц.    

– Я  принимаю и то и другое, монсеньор, и когда-нибудь напомню вам ваши слова.    

– Господин  д’Обинье!.. Монсеньор!.. Нет, я не верю своим глазам! – удивлялся Бюсси.    

– Разве  ты ничего не знал? – спросил принц с неудовольствием и недоверием, которые  не ускользнули от Бюсси. – Разве ты здесь не потому, что ждал меня?    

«Дьявольщина!»  – сказал себе Бюсси, подумав о том, какую пищу может дать его тайное пребывание  в Анжу подозрительному уму Франсуа.    

– Не  будем говорить лишнего!.. Я не просто ждал вас, я сделал больше, – ответил  он, – а теперь, если вы хотите попасть в город, пока не заперли ворота, в  седло, монсеньор.    

Он  подвел своего коня к принцу, который был занят тем, что доставал бумаги,  запрятанные между седлом и попоной павшей лошади.    

– Итак,  прощайте, монсеньор, – сказал д’Обинье, поворачивая назад. – Господин  де Бюсси, я всегда к вашим услугам.    

И он  ускакал.    

Бюсси  легко вспрыгнул на конский круп позади своего господина и направил Роланда к городу,  спрашивая себя, не является ли этот одетый в черное принц злым духом, которого  ему послал ад, позавидовавший его счастью.    

Они  въехали в Анжер, когда трубачи давали первый сигнал, возвещавший о закрытии  ворот.    

– Куда  теперь, монсеньор?    

– В  замок! Пусть поднимут мой флаг, пусть придут отдать мне почести, пусть созовут  дворян моей провинции.    

– Нет  ничего легче, – сказал Бюсси, решивший прикинуться покорным, чтобы  выиграть время, да к тому же слишком пораженный случившимся, чтобы самому  принимать решение.    

– Эй,  господа трубачи! – крикнул он герольдам, которые возвращались в  кордегардию.    

Те  оглянулись, но не придали его окрику особого значения, так как увидели перед  собой двух запыленных, потных мужчин с весьма жалким выездом.    

– Проклятие! –  сказал Бюсси, направляя коня прямо на них. – С каких это пор хозяина не  узнают в его доме?.. Вызвать сюда дежурного старшину!..    

Этот  надменный тон внушил почтение герольдам. Один из них подошел ближе.    

– Господи  Иисусе! – испуганно воскликнул он, приглядываясь к герцогу. – Да не  наш ли это сеньор и господин?    

Герцог  был очень признателен своему уродливому носу, который, как об этом говорилось в  эпиграмме Шико, был разделен надвое.    

– Так  и есть – монсеньор герцог! – Герольд схватил за руку своего товарища, тоже  подскочившего от неожиданности.    

– Теперь  вы знаете об этом не хуже меня, – сказал Бюсси, – наберите-ка  побольше воздуху и дуйте в ваши трубы, пока не лопнете, и чтобы через четверть  часа всему городу было известно, что монсеньор пожаловал к себе. Мы же,  монсеньор, медленно поедем к замку. К тому времени, когда мы туда прибудем, все  уже будет готово к вашему приему.    

И  действительно, при первом возгласе герольдов люди стали собираться в кучки, при  втором – дети и кумушки разбежались по улицам с криками:    

– Монсеньор  в городе!.. Слава монсеньору!    

Эшевены,  губернатор, знатные дворяне бросились к дворцу в сопровождении толпы, становившейся  все более и более плотной.    

Как и  предвидел Бюсси, городские власти прибыли во дворец прежде принца, чтобы  оказать ему достойный прием. Когда герцог Анжуйский выехал на набережную,  оказалось, что почти невозможно пробиться через толпы народа, однако Бюсси  разыскал одного из герольдов, и тот, раздавая направо и налево удары своей  трубой, проложил принцу дорогу до ступенек ратуши. Бюсси замыкал шествие.    

– Господа  и верные мои вассалы, – произнес принц, – я пришел искать убежища в  моем добром городе Анжере. В Париже жизнь моя была под страшной угрозой. Меня  даже лишили свободы. Но благодаря верным друзьям мне удалось бежать.    

Бюсси  кусал себе губы, ему был ясен иронический смысл взгляда, которым одарил его  Франсуа.    

– С  того мгновения, как я нахожусь в вашем городе, я больше не испытываю тревоги за  свою жизнь.    

Ошеломленные  отцы города неуверенно закричали:    

– Да  здравствует наш сеньор!    

Народ,  рассчитывая на связанные с каждым приездом принца непредвиденные доходы, громко  завопил:    

– Слава!    

– Поужинаем, –  сказал принц, – я не ел с самого утра.    

В одно  мгновение герцога окружила вся челядь, которую он – властитель провинции Анжу –  держал в своем дворце в Анжере. Из всех этих слуг лишь самые главные знали  своего господина в лицо.    

Затем  наступила очередь городских дворян и дам.    

Прием  продолжался до полуночи.    

В городе  устроили иллюминацию, на улицах и площадях палили из мушкетов, был приведен в  действие соборный колокол, и порывы ветра доносили до Меридора эти традиционные  звуки ликования добрых анжуйцев.    

 Глава XVI    

Дипломатия герцога  Анжуйского    

     

Когда  мушкетная пальба на улицах несколько поутихла, когда удары колокола стали реже,  когда передняя замка опустела, когда Бюсси и герцог Анжуйский остались наконец  одни, герцог сказал:    

– Поговорим.    

Проницательный  Франсуа уже заметил, что с момента их встречи Бюсси относится к нему с гораздо  большей предупредительностью, чем обычно. С присущим ему знанием света, принц решил,  что Бюсси, по всей вероятности, оказался в затруднительном положении, а значит,  при некоторой доле хитрости, можно из этого извлечь пользу для себя.    

Но у  Бюсси было время подготовиться, и он держался уверенно.    

– Поговорим,  монсеньор, – ответил он.    

– Когда  мы виделись с вами в последний раз, – сказал принц, – вы были тяжело  больны, мой бедный Бюсси!    

– Это  правда, монсеньор, – подтвердил молодой человек, – я был тяжело болен  и спасся почти чудом.    

– В  тот день при вас находился какой-то лекарь, – продолжал принц, –  чересчур озабоченный вашим здоровьем, как мне показалось, потому что он  набрасывался на всех, кто приближался к вам.    

– И  это тоже правда, монсеньор, мой Одуэн меня очень любит.    

– Он  строго-настрого запретил вам вставать с постели, не так ли?    

– Чем  я был возмущен до глубины души, как ваше высочество могли убедиться сами.    

– Но, –  сказал герцог, – коли это вас так возмущало, вы могли бы послать медицину  ко всем чертям и отправиться со мной, как я вас о том просил.    

– Проклятие! –  воскликнул Бюсси, на сотню ладов вертя и крутя в руках свою аптекарскую шляпу.    

– Но, –  продолжал герцог, – так как речь шла о серьезном деле, вы побоялись  подвергнуть себя опасности.    

– Простите? –  переспросил Бюсси, одним ударом кулака нахлобучивая все ту же шляпу до самых  глаз. – Мне послышалось, мой принц, вы сказали, что я побоялся подвергнуть  себя опасности?    

– Да,  я так сказал, – ответил герцог Анжуйский.    

Бюсси вскочил  со своего стула.    

– Тогда,  значит, вы солгали, монсеньор, – воскликнул он, – солгали самому  себе, слышите! Потому что вы сами не верите ни слову, ни единому слову из того,  что сказали. У меня на теле двадцать шрамов, они свидетельствуют, что я не раз  подвергал себя опасности и никого не боялся. И, клянусь честью, я знаю немало  людей, которые не смогли бы сказать того же о себе и тем более доказать это.    

– У  вас всегда наготове неопровержимые доводы, господин де Бюсси, – возразил  герцог, бледный и очень возбужденный. – Когда вас обвиняют, вы стараетесь  перекричать упреки и воображаете, что это доказывает вашу правоту.    

– О  нет, я не всегда прав, монсеньор, – возразил Бюсси, – и хорошо это  знаю, но я так же хорошо знаю, в каких случаях я не прав.    

– В  каких же это случаях? Скажите, сделайте милость.    

– В  тех, когда я служу неблагодарным людям.    

– По  чести, сударь, мне кажется, что вы забываетесь, – сказал принц, внезапно  поднимаясь с тем видом достоинства, который он умел принимать в случае нужды.    

– Возможно,  я забываюсь, монсеньор, – сказал Бюсси, – поступите раз в жизни так  же: забудьтесь или забудьте меня.    

При этом  Бюсси сделал два шага к выходу, но принц оказался проворней и загородил собою  дверь.    

– Станете  ли вы отрицать, сударь, – спросил он, – что в тот день, когда вы  отказались выйти из дому со мной, вы через минуту вышли сами?    

– Я, –  ответил Бюсси, – никогда ничего не отрицаю, монсеньор, разве что в тех  случаях, когда у меня хотят вынудить признание.    

– Тогда  объясните мне, почему вы настаивали на том, чтобы остаться дома.    

– Потому,  что у меня были дела.    

– Дома?    

– Дома  или в другом месте.    

– Я  полагаю, что, когда дворянин состоит на службе у принца, главными его делами  являются дела этого принца.    

– Так  кто же, как правило, занимается вашими делами, монсеньор, если не я?    

– Я  с этим не спорю, – ответил Франсуа, – обычно вы мне верны и преданы,  скажу даже больше: я извиняю ваше дурное настроение.    

– Вот  как? Вы очень добры.    

– Да,  извиняю, потому что у вас есть некоторые основания сердиться на меня.    

– Вы  признаете это, монсеньор?    

– Да.  Я обещал вам опалу для господина де Монсоро. Вы, кажется, его сильно недолюбливаете,  господина де Монсоро?    

– Я?  Совсем нет. Я нахожу, что у него отталкивающая физиономия, и хотел бы, чтобы он  убрался подальше от двора и не мозолил бы мне глаза. Вам же, монсеньор, вам,  напротив, его физиономия по душе. О вкусах не спорят.    

– Что  ж, раз единственное оправдание тому, что вы дулись на меня, как избалованный, капризный  ребенок, состоит в этом, я скажу вам: вы были не правы вдвойне, когда не  пожелали идти со мной, а после моего ухода вышли и стали совершать никому не  нужные подвиги.    

– Я  совершал никому не нужные подвиги, я?! Сию минуту вы обвиняли меня в том, что…  Послушайте, монсеньор, будем же последовательными. Какие это подвиги я совершил?    

– Совершили,  совершили. Я понимаю, что вы не любите господина д’Эпернона и господина де  Шомберга. Я их тоже не люблю и более того – не выношу, но нужно было  ограничиться нелюбовью и дождаться удобного момента.    

– Ого! –  сказал Бюсси. – Что вы этим хотите сказать, монсеньор?    

– Убейте  их, черт побери! Убейте обоих, убейте всех четырех, я вам буду за это только признателен,  но не злите их, особенно когда сами вы потом исчезаете, а они срывают свою  злость на мне.    

– Ну  хорошо, что же я ему сделал, этому достойному гасконцу?    

– Вы  имеете в виду д’Эпернона, не так ли?    

– Да.    

– Ну  так вот, по вашему наущению его побили камнями.    

– По  моему наущению?!    

– И  самым отменным образом, так что камзол его был превращен в лохмотья, плащ  разодран на куски и он возвратился в Лувр в одних штанах.    

– Прекрасно, –  сказал Бюсси, – с этим все. Перейдем к немцу. В чем я повинен перед господином  де Шомбергом?    

– Надеюсь,  вы не станете отрицать, что приказали выкрасить его в индиго? Когда я его увидел,  через три часа после этого происшествия, он еще был лазоревого цвета. И  по-вашему, это удачная шутка? Полноте!    

Тут  принц, вопреки своему желанию, засмеялся, а Бюсси, вспомнив, какое лицо было у  Шомберга в чане, тоже не смог удержаться от хохота.    

– Так,  значит, полагают, что это я сыграл с ним такую шутку?    

– Кровь  Христова! Не я же, в самом деле?    

– И  вы еще можете, монсеньор, в чем-то упрекать человека, которому приходят в  голову такие замечательные идеи? Ну что я вам говорил? Вы – неблагодарны.    

– Согласен.  А теперь послушай, если ты действительно вышел из дому ради этого, я тебя  прощаю.    

– Правда?    

– Да,  слово чести, но я еще не покончил с моими претензиями к тебе.    

– Я  слушаю.    

– Поговорим  немного обо мне.    

– Будь  по-вашему.    

– Что  сделал ты, чтобы помочь мне в беде?    

– Вы  прекрасно знаете, что я сделал, – сказал Бюсси.