1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 
    Максимилиан схватил заступ и начал безжалостно окапывать люцерну.    

    - Мадмуазель! Мадмуазель! - кричал чей-то голос изза деревьев, - госпожа де  Вильфор зовет вас; в гостиной сидит гость.    

    - Гость? - сказала взволнованная Валентина. - Кто бы это мог быть?    

    - Знатный гость! Говорят, вельможа, граф МонтеКристо.    

    - Иду, иду, - громко сказала Валентина.    

    Стоявший по ту сторону ворот человек, для которого "иду, иду"   Валентины служило прощанием после каждого свидания,  вздрогнул,  услышав  это  имя.    

    "Вот как! - подумал Максимилиан, задумчиво опираясь на заступ. -  Откуда  граф Монте-Кристо знаком с Вильфором?"   XIV.  ТОКСИКОЛОГИЯ      

    Это был в самом деле граф Монте-Кристо, явившийся к г-же де Вильфор с  намерением отдать визит королевскому прокурору, и вполне  понятно,  что,  услышав это имя, весь дом пришел в волнение.    

    Госпожа де Вильфор, находившаяся в гостиной в ту минуту, когда ей доложили о  посетителе, тотчас же послала за сыном, чтобы мальчик мог снова поблагодарить  графа. Эдуард, за эти два дня наслышавшийся  разговоров  о знатной особе, сразу  прибежал не из послушания матери, не для того, чтобы поблагодарить графа, а из  любопытства и из желания  что-нибудь  схватить на лету и вставить какое-нибудь  глупое словцо, всякий раз  вызывавшее у матери восклицание: "Ах, какой  несносный ребенок! Но я не могу  на него сердиться, он так умен!"    

    После обмена  обычными  приветствиями  граф  осведомился  о  г-не  де Вильфор.    

    - Мой муж обедает у министра юстиции, - отвечала молодая  женщина,  он только  что уехал и, я  уверена,  будет  очень  жалеть,  что  не  имел счастья вас  видеть.    

    Два посетителя, которых граф застал в гостиной и которые не  спускали с него  глаз, встали и удалились, помедлив несколько минут не столько  из приличия,  сколько из любопытства.    

    - Кстати, что делает твоя сестра Валентина? - спросила  Эдуарда  г-жа Вильфор.  - Пусть ее позовут, чтобы я могла представить ее графу.    

    - У вас есть дочь, сударыня? - спросил граф. -  Но  это  еще,  должно быть,  совсем дитя?    

    - Это дочь господина де Вильфор от первого брака,  взрослая  красивая девушка.    

    - Но меланхоличная, - вставил маленький Эдуард, вырывая,  чтобы  сделать себе  султан на шляпу, перья из хвоста великолепного ара,  испускавшего от боли  отчаянные крики на своем золоченом шесте.    

    Госпожа де Вильфор ограничилась замечанием:    

    - Замолчи, Эдуард!    

    Потом она добавила:    

    - Этот маленький шалун недалек от истины, он повторяет то, что  я  не раз с  грустью при нем говорила: у мадемуазель де  Вильфор,  несмотря  на все наши  старания развлечь ее, печальный и молчаливый характер, это  отчасти нарушает  очарование ее красоты. Но она что-то не идет; Эдуард, узнай, в чем дело.    

    - Это оттого, что ее ищут там, где ее нет.    

    - А где ее ищут?    

    - У дедушки Нуартье.    

    - А, по-твоему, ее там нет?    

    - Нет, нет, нет, нет, нет, ее там нет, - нараспев отвечал Эдуард.    

    - А где же она? Если знаешь, так скажи.    

    - Она у больших каштанов, - продолжал злой мальчишка, не обращая внимания на  окрики матери  и  скармливая  живых  мух  попугаю,  по-видимому большому  любителю этой пищи.    

    Госпожа де Вильфор уже протянула руку к звонку, чтобы велеть  горничной позвать  Валентину, как вдруг в комнату вошла она сама.    

    Она действительно казалась очень грустной, и внимательный взгляд  заметил бы,  что она недавно плакала.    

    Валентина, которую мы в своем торопливом рассказе  представили  нашим читателям,  не описав ее наружности, была высокая, стройная  девушка  девятнадцати лет, со  светло-каштановыми волосами, с темно-синими  глазами, с походкой томной и  полной того несравненного изящества, которое так отличало ее мать; тонкие,  белые руки, матовая, как жемчуг, шея, нежный румянец лица делали ее на первый  взгляд похожей на тех прекрасных англичанок, которых так поэтично сравнивают с  лебедями, глядящимися  в  зеркало вод.    

    Она вошла и, увидев рядом с мачехой иностранца,  о  котором  она  уже столько слышала,  поклонилась ему без всякого девичьего  жеманства  и  не опуская глаз, но с  такой грацией, что граф еще внимательнее посмотрел на нее.    

    Он встал.    

    - Мадемуазель де Вильфор, моя падчерица, - сказала г-жа  де  Вильфор,  откидываясь на подушки дивана и указывая графу рукой на Валентину.    

    - И граф Монте-Кристо, король китайский,  император  кохинхинский,  сказал  маленький сорванец, исподтишка разглядывая сестру.    

    На этот раз г-жа де Вильфор побледнела и готова была разгневаться  на сына -  этот семейный бич; но граф, напротив, улыбнулся и, казалось, ласково взглянул  на ребенка, что наполнило сердце матери беспредельной  радостью.    

    - Но, сударыня, - сказал граф, возобновляя беседу и по очереди  вглядываясь в  г-жу де Вильфор и Валентину, - я  как  будто  уже  имел  честь где-то видеть  вас и мадемуазель де Вильфор?  У  меня  уже  мелькала  эта мысль, а когда вошла  мадемуазель, ее вид, как луч  света,  прояснил  мое смутное воспоминание, если  я смею так выразиться.    

    - Едва ли это так; мадемуазель де Вильфор не  любит  общества,  и  мы редко  выезжаем, - сказала молодая женщина.    

    - Я видел мадемуазель де Вильфор не в обществе, так же как и вас, сударыня, и  этого очаровательного проказника. К тому же парижское общество мне совершенно  незнакомо, потому что, как я, кажется, уже имел честь вам сказать, я нахожусь в  Париже всего несколько дней. Нет, если вы разрешите мне постараться  припомнить... позвольте...    

    Граф поднес руку ко лбу, как бы желая сосредоточиться на своих воспоминаниях.    

    - Нет, это было на свежем воздухе... это было... не знаю... мне почему-то в  связи с этим вспоминается яркий солнечный день  и  что-то  вроде церковного  праздника... У мадемуазель де Вильфор  были  в  руках  цветы; мальчик гонялся  по саду за красивым павлином, а мы сидели в беседке, обвитой виноградом...  Помогите же мне, сударыня! Неужели то, что я сказал, ничего вам не напоминает?    

    - Нет, право, ничего, - отвечала г-жа де  Вильфор,  -  а  между  тем, граф, я  уверена, что, если бы я где-нибудь встретила вас, ваш  образ  не мог бы  изгладиться из моей памяти.    

    - Может быть, граф видел нас в Италии? - робко сказала Валентина.    

    - В самом деле, в Италии... Возможно, - сказал Монте-Кристо. - Вы бывали в  Италии, мадемуазель?    

    - Мы были там с госпожой де Вильфор два года тому назад.  Врачи  боялись за мои  легкие и посоветовали мне пожить в Неаполе. Мы проездом были в Болонье, Перудже  и Римег.    

    - Так и есть! - воскликнул Монте-Кристо, как будто это простое указание помогло  ему разобраться в его воспоминаниях. -  В  Перудже,  в  день праздника тела  господня, в саду Почтовой гостиницы, где случай свел всех нас, - вас, сударыня,  мадемуазель де Вильфор, вашего сына и  меня,  я  и имел честь вас видеть.    

    - Я отлично помню Перуджу, и Почтовую гостиницу, и праздник, о  котором вы  говорите, граф, - сказала г-жа де Вильфор, - но сколько я ни  роюсь в своих  воспоминаниях и сколько ни стыжу себя за  плохую  память,  я совершенно не  помню, чтобы имела честь вас видеть.    

    - Это странно, и я тоже, - сказала Валентина, поднимая на Монте-Кристо свои  прекрасные глаза.    

    - А я отлично помню, - заявил Эдуард.    

    - Я сейчас помогу вам, - продолжал граф. - День был очень жаркий;  вы ждали  лошадей, которых из-за праздника вам не торопились подавать. Мадемуазель  удалилась в глубь сада, а ваш сын скрылся, гоняясь за павлином.    

    - Я поймал его, мама, помнишь, - сказал Эдуард, - и вырвал у него  из хвоста  три пера.    

    - Вы, сударыня, остались сидеть в виноградной беседке. Неужели вы  не помните,  что вы сидели на каменной скамье и, пока вашей дочери  и  сына, как я сказал,  не было, довольно долго с кем-то разговаривали?    

    - Да, правда, - сказала г-жа де Вильфор, краснея, - я припоминаю, это был  человек в длинном шерстяном плаще... доктор, кажется.    

    - Совершенно верно. Этот человек был я; я жил в  этой  гостинице  уже недели  две; я вылечил моего камердинера от лихорадки, а хозяина гостиницы от желтухи,  так что меня принимали за  знаменитого  доктора.  Мы  довольно долго беседовали  с вами на разные темы: о Перуджино, о Рафаэле, о нравах, о костюмах, о  пресловутой аква-тофана, секретом которой, как вам говорили, еще владеет коекто  в Перудже. - Да, да, - быстро и с некоторым беспокойством сказала г-жа Вильфор,  - я припоминаю.    

    - Я уже подробно не помню ваших слов, - продолжал совершенно спокойно граф, -  но я отлично помню, что, разделяя на мой счет всеобщее заблуждение, вы   советовались  со  мной  относительно  здоровья  мадемуазель  де Вильфор.    

    - Но вы ведь действительно были врачом,  раз  вы  вылечили  несколько больных,  - сказала г-жа де Вильфор.    

    - Мольер и Бомарше ответили бы вам, что это именно потому, что  я  им не был, -  не я вылечил своих больных, а просто они  выздоровели;  сам  я могу только  сказать вам, что я довольно основательно занимался химией  и естественными  науками, но лишь как любитель, вы понимаете...    

    В это время часы пробили шесть.    

    - Уже шесть часов, - сказала, по-видимому очень  взволнованная,  г-жа де  Вильфор, - может быть, вы пойдете узнать, Валентина, не желает ли ваш дедушка  обедать?    

    Валентина встала и, поклонившись графу, молча вышла из комнаты.    

    - Боже мой, сударыня, неужели это из-за меня вы отослали  мадемуазель де  Вильфор? - спросил граф, когда Валентина вышла.    

    - Нисколько, граф, - поспешно ответила молодая женщина, -  но  в  это время мы  кормим господина Нуартье тем скудным обедом, который  поддерживает его жалкое  существование. Вам известно, в каком плачевном состояния находится отец моего  мужа?    

    - Господин де Вильфор мне об этом говорил; он, кажется, разбит  параличом?    

    - Да, к несчастью. Бедный старик не может сделать ни одного движения, только  душа еще теплится в этом человеческом остове, слабая и  дрожащая, как угасающий  огонь в лампе. Но, простите, граф, что я  посвящаю  вас  в наши семейные  несчастья; я прервала вас в ту минуту, когда  вы  говорили мне, что вы искусный  химик.    

    - Я этого не говорил, - ответил с улыбкой граф, - напротив, я  изучал химию  только потому, что, решив жить преимущественно на  Востоке,  хотел последовать  примеру царя Митридата.    

    - Mithridates, ex Ponticus, - сказал маленький проказник, вырезая силуэты из  листов прекрасного альбома, - тот самый,  который  каждое  утро выпивал чашку  яда со сливками.    

    - Эдуард, противный мальчишка! - воскликнула г-жа де Вильфор, вырывая из рук  сына изуродованную книгу, - Ты нестерпим, ты надоедаешь нам. Уходи отсюда,  ступай к сестре, в комнату дедушки Нуартье.    

    - Альбом... - сказал Эдуард.    

    - Что альбом?    

    - Да, я хочу альбом...    

    - Почему ты изрезал картинки?    

    - Потому что мне так нравится.    

    - Ступай отсюда! Уходи!    

    - Не уйду, если не получу альбома, -  заявил  мальчик,  усаживаясь  в глубокое  кресло, верный своей привычке ни в чем не уступать.    

    - Бери и оставь нас в покое, - сказала г-жа де Вильфор.    

    Она дала альбом Эдуарду и довела его до дверей.    

    Граф следил глазами за г-жой де Вильфор.    

    - Посмотрим, закроет ли она за ним дверь, - пробормотал он.    

    Госпожа де Вильфор тщательно закрыла за ребенком дверь;  граф  сделал вид, что  не заметил этого.    

    Потом, еще раз оглянувшись по сторонам, молодая женщина снова уселась на  козетку.    

    - Позвольте мне сказать вам, - заявил граф, с уже знакомым нам  простодушным  видом, - что вы слишком строги с этим очаровательным  проказником.    

    - Иначе нельзя, - возразила г-жа де Вильфор с истинно материнским апломбом.    

    - Эдуард цитировал нам Корнелия Непота, когда говорил о царе Митридате, -  сказал граф, - и вы прервали его на цитате, доказывающей, что  его учитель не  теряет времени даром и что ваш сын  очень  развит  для  своих лет.    

    - Вы нравы, граф, - отвечала польщенная мать, -  он  очень  способный ребенок и  запоминает все, что захочет. У него только один недостаток: он слишком  своеволен... о, возвращаясь к тому, что он сказал, граф,  верите ли вы, то  Митридат принимал эти меры предосторожности и что ни  оказывались действенными?    

    - Я настолько этому верю, что сам прибегал к этому способу, чтобы  не быть  отравленным в Неаполе, Палермо и Смирне, то есть  в  трех  случаях, когда мне  пришлось бы проститься с жизнью, не прими я этих мер.    

    - И это помогло?    

    - Вполне.    

    - Да, верно; я вспоминаю, что вы мне нечто подобное уже  рассказывали в  Перудже.    

    - В самом деле? - сказал граф, мастерски притворяясь удивленным. -  Я вовсе не  помню этого.    

    - Я вас спрашивала, действуют ли яды одинаково на северян и на  южан, и вы мне  даже ответили, что холодный и лимфатический темперамент северян меньше  подвержен действию яда, чем пылкая и энергичная природа южан.    

    - Это верно, - сказал Монте-Кристо, - мне случалось видеть, как русские  поглощали без всякого вреда для здоровья растительные вещества,  которые  неминуемо убили бы неаполитанца или араба.    

    - И вы считаете, что у нас в этом смысле можно  еще  вернее  добиться  результатов, чем на Востоке, и что  человек  легче  привыкнет  поглощать яды,  живя среди туманов и дождей, чем в более жарком климате?    

    - Безусловно; но это предохранит его только от того яда,  к  которому он  приучил свой организм.    

    - Да, я понимаю; а как, например, вы стали бы приучать себя или, вернее, как вы  себя приучили?    

    - Это очень просто. Предположите, что вам заранее известно, какой  яд вам  собираются дать... предположите, что этим  ядом  будет...  например, бруцин...    

    - Бруцин, кажется, добывается из лжеангустуровой коры [43], - сказала г-жа де  Вильфор.    

    - Совершенно верно, - отвечал Монте-Кристо, - но я вижу,  мне  нечему вас  учить; позвольте мне вас поздравить: женщины редко  обладают  такими  познаниями.    

    - Должна признаться, сказала г-жа де Вильфор,  -  что  я  обожаю  оккультные  науки, которые волнуют воображение, как поэзия,  и  разрешаются цифрами, как  алгебраическое уравнение; но, прошу вас,  продолжайте:  то, что вы говорите,  меня очень интересует"    

    - Ну так вот! - продолжал Монте-Кристо. - Предположите, что этим ядом будет,  например, бруцин и что вы в первый день  примете  миллиграмм,  на второй день  два миллиграмма; через десять дней вы, таким образом, дойдете до центиграмма;  через двадцать дней, прибавляя в день еще по  миллиграмму, вы дойдете до трех  центиграммов, то  есть  будете  поглощать  без всяких дурных для себя  последствий довольно большую дозу,  которая  была бы чрезвычайно опасна для  всякого человека, не принявшего тех же предосторожностей; наконец, через месяц,  выпив стакан отравленной воды из графина, которая убила бы человека, пившего ее  одновременно с вами, сами вы только по легкому недомоганию чувствовали бы, что  к этой воде было  примешано ядовитое вещество.    

    - Вы не знаете другого противоядия?    

    - Нет, не знаю.    

    - Я не раз читала и перечитывала этот рассказ о Митридате, -  сказала задумчиво  г-жа де Вильфор, - но я считала его сказкой.    

    - Нет, вопреки обычаю историков, это правда. Но, я вижу, тема  нашего разговора  для вас не случайный каприз; два года тому назад  вы  задавали мне подобные же  вопросы и сами говорите, что  рассказ  о  Митридате  уже давно вас занимает.    

    - Это правда, граф; в юности я больше всего интересовалась  ботаникой и  минералогией; а когда я узнала, что изучение способов употребления  лекарственных трав нередко дает ключ к пониманию  всей  истории  восточных  народов и всей жизни восточных людей, подобно тому как  различные  цветы служат  выражением их понятий о любви, я пожалела, что не родилась мужчиной, чтобы  сделаться каким-нибудь Фламелем, Фонтаной или Кабанисом.    

    - Тем более, сударыня, - отвечал Монте-Кристо, - что на Востоке  люди делают  себе из яда не только броню, как Митридат,  они  делают  из  него также и  кинжал; наука становится в их  руках  не  только  оборонительным оружием, но и  наступательным; одним они защищаются от  телесных  страданий, другим борются со  своими врагами; опиум, белладонна,  лжеангустура, ужовая целибуха,  лавровишневое дерево помогают им усыплять тех, кто  хотел бы их разбудить. Нет  ни одной египтянки, турчанки  или  гречанки  из тех, кого вы здесь зовете  добрыми старушками, которая своими  познаниями в химии не повергла бы в  изумление любого врача, а своими  сведениями  в области психологии не привела  бы в ужас любого духовника.    

    - Вот как! - сказала г-жа де Вильфор, глаза которой  горели  странным огнем во  время этого разговора.    

    - Да, - продолжал Монте-Кристо, - все тайные драмы  Востока  обретают завязку в  любовном зелье и развязку - в смертоносной траве или в  напитке, раскрывающем  человеку небеса, и в питье, повергающем его в ад. Здесь столько же различных  оттенков, сколько прихотей и странностей в физической и моральной природе  человека; скажу больше, искусство  этих  химиков умеет прекрасно сочетать  болезни и лекарства со своими любовными  вожделениями и жаждой мщения.    

    - Но, граф, - возразила молодая женщина, -  это  восточное  общество, среди  которого вы провели часть вашей жизни, по-видимому столь  же  фантастично, как  и сказки этих чудесных стран.  И  там  можно  безнаказанно уничтожить человека?  Так, значит, действительно существует Багдад и Бассора, описанные Галланом?  [44] Значит, те султаны и визири, которые  управляют этим обществом и  представляют то, что во Франции называется правительством, действительно  Харун-аль-Рашиды и Джаффары:  они  не  только прощают отравителя, но и делают  его первым министром, если его  преступление было хитро и искусно, и приказывают  вырезать историю  этого  преступления золотыми буквами, чтобы забавляться ею в  часы скуки?    

    - Нет, сударыня, время необычайного миновало даже на Востоке; и  там, под  другими названиями и в другой одежде,  тоже  существуют  полицейские комиссары,  следователи, королевские прокуроры и эксперты. Там превосходно умеют вешать,  обезглавливать и сажать на  кол  преступников;  но  эти последние, ловкие  обманщики, умеют уйти от людского правосудия и обеспечить успех своим  хитроумным планам. У нас  глупец,  обуреваемый  демоном ненависти или алчности,  желая покончить с врагом или умертвить престарелого родственника, отправляется  к аптекарю,  называет  себя  вымышленным именем, по которому его еще легче  находят, чем если бы он назвал настоящее имя, и, под тем предлогом, что крысы  не  дают  ему  спать,  покупает пять-шесть граммов мышьяку; если он очень  предусмотрителен, он заходит к пяти или шести аптекарям, что в пять или шесть  раз облегчает возможность его найти. Достав нужное средство, он дает своему  врагу или престарелому родственнику такую дозу мышьяку, которая уложила бы на  месте мамонта или мастодонта и от которой жертва, без всякой видимой причины,  начинает испускать такие вопли, что вся улица приходит в волнение.  Тогда   налетает туча полицейских и жандармов, посылают за врачом, который вскрывает   покойника и ложками извлекает из его желудка и кишок мышьяк. На  следующий день  в ста газетах появляется рассказ о происшествии с именами жертвы  и убийцы.  Вечером аптекарь или аптекари являются сообщить: "Это он у  меня купил  мышьяк"; им ничего не стоит опознать убийцу среди  двадцати  своих  покупателей; тут преступного глупца хватают, сажают в тюрьму, допрашивают,  делают ему очные ставки, уличают, осуждают и гильотинируют, или, если это  оказывается достаточно знатная дама, приговаривают к пожизненному заключению.  Вот как ваши северяне обращаются с  химией.  Впрочем,  Дерю, надо признать, был  умнее.    

    - Что вы хотите, граф, - сказала, смеясь, г-жа де Вильфор, - люди делают, что  могут. Не все владеют тайнами Медичи или Борджиа.    

    - Теперь, - продолжал граф, пожав плечами, - хотите, я вам скажу, отчего  совершаются все эти нелепости? Оттого, что в  ваших  театрах,  насколько я мог  судить, читая пьесы, которые там ставятся, люди то  и  дело залпом выпивают  содержимое флакона или глотают заключенный в перстне  яд и падают бездыханными;  через пять минут занавес  опускается,  и  зрители расходятся по домам.  Последствия убийства остаются неизвестными: вы  никогда не увидите ни  полицейского комиссара, опоясанного шарфом, ни  капрала с четырьмя солдатами, и  поэтому неразумные люди верят, будто в жизни все так и происходит. Но выезжайте  за пределы Франции,  отправляйтесь в Алеппо, в Каир или хотя бы в Неаполь, или  Рим, и вы встретите на улице стройных людей со свежим, розовым цветом лица, про  которых  хромой  бес, столкнись вы с ним невзначай, мог бы вам сказать:  "Этот господин уже три недели как отравлен и через месяц будет хладным  трупом".    

    - Так, значит, - сказала г-жа де Вильфор, - они нашли секрет знаменитой  аква-тофана, про который мне в Перудже говорили, что он утрачен?    

    - Да разве в мире что-нибудь теряется?  Искусства  кочуют  и  обходят вокруг  света; вещи получают другие наименования и  только,  а  чернь  не разбирается в  этом, но результат всегда один и тот же: яды поражают  тот или иной орган, -  один действует на желудок, другой на мозг,  третий  на кишечник. И вот яд  вызывает кашель, кашель переходит в воспаление легких или какую-либо другую  болезнь, отмеченную в книге науки, что  не  мешает ей быть безусловно  смертельной, а если бы она и не была  смертельна,  то неминуемо стала бы  таковой благодаря лекарствам: наши немудрые врачи чаще всего посредственные  химики, и борются ли их снадобья с болезнью  или помогают ей - это дело случая.  И вот человека убивают по  всем  правилам искусства, а закон бессилен, как  говорил один из моих друзей,  добрейший аббат Адельмонте из Таормины,  искуснейший химик в Сицилии,  хорошо  изучивший эти национальные явления.    

    - Это страшно, но чудесно, - сказала  молодая  женщина,  застывшая  в  напряженном внимании. - Сознаюсь, я считала все  эти  истории  выдумками  средневековья.    

    - Да, несомненно, но в наши дни они еще усовершенствовались. Для чего же и  существует течение времени, всякие меры поощрения, медали,  ордена, Монтионовские  премии, как не для того, чтобы вести общество к наивысшему совершенству? А  человек достигнет совершенства лишь тогда, когда сможет, подобно божеству,  создавать и уничтожать по своему  желанию;  уничтожать он уже научился -  значит, половина пути уже пройдена.    

    - Таким образом, - сказала г-жа де Вильфор, упорно возвращаясь к своей цели, -  яды Борджиа, Медичи, Рене, Руджьери и, вероятно, позднее  барона Тренка,  которыми так злоупотребляли современная драма и роман...    

    - Были произведениями искусства, - отвечал граф. - Неужели вы  думаете, что  истинный ученый просто возьмется за нужного ему человека?  Ни  в коем случае.  Наука любит рикошеты, фокусы, фантазию, если можно так  выразиться. Так,  например, милейший аббат Адельмонте, о котором я вам  говорил, производил в  этом отношении удивительные опыты.    

    - В самом деле?    

    - Да, и я вам приведу пример. У него был прекрасный сад, полный  цветов, овощей  и плодов; из этих овощей он выбирал какой-нибудь  самый  невинный - скажем,  кочан капусты. В течение трех дней он поливал этот  кочан раствором мышьяка; на  третий день кочан заболевал и желтел, наступало время его срезать; в глазах  всех он имел вид созревший и  по-прежнему вполне невинный; только аббат  Адельмонте знал, что он отравлен. Тогда он приносил этот кочан домой, брал  кролика, - у аббата Адельмонте была  целая коллекция кроликов, кошек и морских  свинок, ничуть не уступавшая его коллекции овощей, цветов и плодов, - итак,  аббат Адельмонте брал кролика и давал ему съесть лист капусты; кролик околевал.  Какой следователь  нашел бы в этом что-либо предосудительное? Какому   королевскому  прокурору могло бы прийти в голову возбудить дело против Маженди  или Флуранса [45] по поводу умерщвленных ими кроликов, кошек и морских свинок?  Ни  одному. Таким образом, кролик околевает, не возбуждая внимания правосудия.  Затем аббат Адельмонте велит своей кухарке выпотрошить мертвого кролика и  бросает внутренности в навозную кучу. По этой навозной куче бродит  курица; она  клюет эти внутренности, тоже заболевает и на следующий день околевает. Пока она  бьется в предсмертных судорогах, мимо пролетает  ястреб  (в стране аббата  Адельмонте много ястребов), бросается на труп, уносит  его на скалу и пожирает.  Спустя три дня бедный ястреб, которому, с  тех  пор как он поел курицы, все время  нездоровится, вдруг чувствует головокружение и прямо из-под облаков грузно  падает в ваш садок; а  щука,  угорь  и мурена, как вам известно, прожорливы,  они набрасываются на  ястреба.  Ну так вот, представьте себе, что на следующий  день к вашему столу  подадут эту щуку, угря или мурену, отравленных в четвертом  колене; ваш гость будет отравлен в пятом, - и дней через восемь или десять  умрет от кишечных болей, от сердечных припадков, от нарыва в желудке. После  вскрытия  доктора скажут: "Смерть последовала от опухоли в печени или от  тифа".    

    - Но, - сказала г-жа де Вильфор, - все  это  ваше  сцепление  обстоятельств  может очень легко прерваться: ястреб может ведь не  пролететь  в нужный момент  или упасть в ста шагах от садка.    

    - А вот в этом и заключается искусство. На Востоке, чтобы быть  великим  химиком, надо уметь управлять случайностями, - и там это умеют.    

    Госпожа де Вильфор задумчиво слушала.    

    - Но, - сказала она, - следы мышьяка не исчезают: каким бы образом он ни попал  в тело человека, он будет обнаружен, если его  там  достаточное количество,  чтобы вызвать смерть.    

    - Вот, вот, - воскликнул Монте-Кристо, - именно это я и  сказал  добрейшему  Адельмонте.    

    Он подумал, улыбнулся и ответил мне сицилианской пословицей,  которая как будто  имеется и во французском языке: "Сын мой, мир был создан не  в один день,  а в семь; приходите в воскресенье".    

    В воскресенье я снова пришел к нему; вместо того чтобы поливать кочан капусты  мышьяком, он поливал его раствором соли, настоянном на стрихнине strychnos  colubrina, как это называют в науке. На этот раз кочан капусты вовсе не казался  больным, и у кролика не возникло  никаких  сомнений,  а через пять минут кролик  околел; курица поклевала кролика и скончалась на следующий день. Тогда мы  изобразили ястребов, унесли  к  себе  курицу  и вскрыли ее. На этот раз исчезли  все особые симптомы и налицо были только общие. Ни в одном органе не оказалось  никаких  специфических  признаков: только раздражение нервной системы и следы  прилива крови к мозгу; курица околела не от отравления, а от апоплексии. С  курами это случается редко, я знаю, но у людей это обычное явление.    

    Госпожа де Вильфор становилась все задумчивее.    

    - Какое счастье, - сказала она, - что подобные препараты  могут  быть  изготовлены только химиками; иначе, право,  одна  половина  человечества  отравила бы другую.    

    - Химиками или людьми, которые интересуются химией, - небрежно  ответил  Монте-Кристо.    

    - И, кроме того, - сказала г-жа де Вильфор, с  усилием  отрываясь  от своих  мыслей, - как бы искусно ни было совершено преступление, оно всегда останется  преступлением, и если его минует людское правосудие, ему не укрыться от божьего  ока. У восточных народов не  такая  чуткая  совесть, как у нас, и они  благоразумно упразднили ад; в этом все дело.    

    - В такой чистой душе, как ваша, естественно, должны возникать подобные  сомнения, но зрелое размышление заставит  вас  откинуть  их.  Темная сторона  человеческой мысли  целиком  выражается  в  известном  парадоксе Жан-Жака Руссо  - вы знаете? - "Мандарин, которого убивают за пять  тысяч миль, шевельнув  кончиком пальца". Вся жизнь человека полна таких поступков, и его ум  постоянно порождает такие мечты. Вы  мало  найдете  людей, спокойно всаживающих  нож в сердце своего ближнего или дающих ему,  чтобы сжить его со свету, такую  порцию мышьяку, как мы с  вами  говорили.  Это действительно было бы  эксцентрично или глупо. Для этого необходимо, чтобы кровь кипела, чтобы пульс  неистово бился, чтобы вся  душа  перевернулась. Но, если, заменяя слово, как  это делается в филологии,  смягченным синонимом, вы производите простое  устранение; если,  вместо  того  чтобы совершить гнусное убийство, вы просто  удаляете с вашего пути  того,  кто вам мешает, и делаете это тихо, без насилия,  без того, чтобы это  сопровождалось страданиями, пытками, которые делают из  жертвы мученика, а  из вас - в полном смысле слова кровожадного зверя; если  нет  ни  крови,  ни стонов, ни судорог, ни, главное, этого ужасного и  подозрительного  мгновенного конца, то вы избегаете возмездия человеческих законов,  говорящих вам: "Не нарушай общественного спокойствия!" Вот таким  образом действуют и достигают своей цели на Востоке, где люди серьезны и  флегматичны и  не жалеют времени, когда дело касается сколько-нибудь важных  обстоятельств.    

    - А совесть? - взволнованно спросила г-жа де Вильфор, подавляя вздох.    

    - Да, - отвечал Монте-Кристо, - да, к  счастью,  существует  совесть, иначе мы  были бы очень несчастны. После всякого  энергического  поступка нас спасает  наша совесть; она находит нам тысячу извинений, судьями  которых являемся мы  сами; и хоть эти доводы и сохраняют нам спокойный сон, они, пожалуй, не  охранили бы нашу жизнь от  приговора  уголовного  суда. Вероятно, совесть  чудесно успокоила Ричарда III после убийства обоих сыновей Эдуарда IV; в самом деле,  он мог сказать себе: "Эти дети жестокого короля-гонителя унаследовали  пороки своего отца, чего, кроме меня, никто не распознал в их юношеских  наклонностях; эти дети мешали мне  составить благоденствие английского народа,  которому  они  неминуемо  принесли  бы несчастье". Так же утешала совесть  и леди Макбет, желавшая, что  бы  там ни говорил Шекспир, посадить на трон  своего сына, а вовсе не  мужа.  Да, материнская любовь - это такая великая  добродетель, такая могущественная движущая сила, что она многое оправдывает; и  после смерти  Дункана  леди Макбет была бы очень несчастна, если бы не ее  совесть.    

    Госпожа де Вильфор жадно упивалась этими страшными выводами и  циничными  парадоксами, которые граф высказывал со свойственной ему простодушной иронией.    

   После  минутного молчания она сказала:    

    - Знаете, граф, ваши аргументы ужасны и  вы  видите  мир  в  довольно мрачном  свете! Или вы так судите о человечестве потому, что смотрите  на него сквозь  колбы и реторты? Ведь вы в самом деле  выдающийся  химик,  и этот эликсир,  который вы дали моему сыну и который так быстро вернул его к жизни...    

    - Не очень доверяйте ему, сударыня, -  сказал  МонтеКристо,  -  капли этого  эликсира было достаточно, чтобы вернуть к жизни умиравшего  ребенка, но три  капли вызвали бы у него такой прилив крови к  легким,  что  у него сделалось бы  сердцебиение; шесть капель захватили бы ему дыхание  и вызвали бы гораздо более  серьезный обморок, чем тот, в котором он  находился; наконец, десять капель  убили бы его на месте. Вы помните,  как  я отстранил его от флаконов, когда юн  хотел их тронуть?    

    - Так это очень сильный яд?    

    - Вовсе нет! Прежде всего установим, что ядов самих по  себе  не  существует:  медицина пользуется самыми сильными ядами, но, если  их  умело применять, они  превращаются в спасительные лекарства.    

    - Так что же это было?    

    - Это был  препарат,  изобретенный  моим  другом,  добрейшим  аббатом  Адельмонте, который и научил меня его применять.    

    - Должно быть, это прекрасное средство против судорог! - сказала г-жа де  Вильфор.    

    - Превосходное, вы могли убедиться в этом, - отвечал граф, - и я часто  пользуюсь им; со всяческой осторожностью, разумеется, -  прибавил  он смеясь.    

    - Еще бы, - тем же тоном возразила г-жа Вильфор. - А вот  мне,  такой нервной и  так склонной к обморокам, был  бы  очень  нужен  доктор  вроде Адельмонте,  который придумал бы что-нибудь, чтобы я могла  свободно  дышать и не боялась  умереть от удушья. Но так  как  во  Франции  подобного доктора найти нелегко, а  ваш аббат едва ли склонен ради  меня  совершить путешествие в Париж, я должна  пока что довольствоваться лекарствами господина Планша; я обычно принимаю  мятные и гофманские капли.  Посмотрите, вот лепешки, которые для меня  изготовляют по особому заказу: они  содержат двойную дозу.    

    Монте-Кристо открыл черепаховую коробочку,  которую  протягивала  ему молодая  женщина, и с видом любителя, знающего толк в  таких  препаратах, понюхал  лепешки.    

    - Они превосходны, - сказал он, - но их необходимо  глотать,  что  не всегда  возможно, например, когда человек в обмороке. Я  предпочитаю  мое средство.    

    - Ну, разумеется, я тоже предпочла бы его, тем более что видела сама, как оно  действует, но, вероятно, это секрет, и я не так нескромна, чтобы вас о нем  расспрашивать.    

    - Но я настолько учтив, - сказал, вставая, Монте-Кристо, - что  почту долгом  вам его сообщить.    

    - Ах, граф!    

    - Но только помните: в маленькой дозе - это лекарство, в большой дозе - яд.  Одна капля возвращает к жизни, как вы сами в этом убедились;  пять или шесть  неминуемо принесут смерть тем более внезапную, что, растворенные в рюмке вина,  они совершенно не меняют его вкуса. Но я умолкаю,  сударыня, можно подумать,  что я вам даю советы.    

    Часы пробили половину седьмого; доложили о приезде приятельницы  г-жи де  Вильфор, которая должна была у нее обедать.    

    - Если бы я имела честь видеть вас  уже  третий  или  четвертый  раз, граф, а  не второй, - сказала г-жа де Вильфор, - если бы  я  имела  честь быть вашим  другом, а не только счастье быть вам обязанной, я бы  настаивала на том, чтобы  вы остались у меня обедать и не приняла бы вашего отказа.    

    - Весьма признателен, - возразил Монте-Кристо, - но я  связан  обязательством,  которого не могу не исполнить. Я обещал проводить в театр одну греческую  княжну, мою знакомую, которая еще не видала оперы и рассчитывает на меня, чтобы  посетить ее.    

    - В таком случае до свидания, граф, но не забудьте о моем лекарстве.    

    - Ни в коем случае, сударыня; для этого нужно было бы забыть тот час, который я  провел в беседе с вами, а это совершенно невозможно.    

    Монте-Кристо поклонился и вышел.    

    Госпожа де Вильфор задумалась.    

    - Вот странный человек, - сказала она себе, - и мне сдается, что  его имя  Адельмонте.    

    Что касается Монте-Кристо, то результат разговора превзошел  все  его ожидания.  "Однако, - подумал он, уходя, - это благодарная почва; я убежден, что  брошенное в нее семя не пропадет даром".    

    И на следующий день, верный своему слову, он послал обещанный рецепт.   XV.  РОБЕРТ-ДЬЯВОЛ      

    Ссылка на Оперу была тем более основательной, что в этот вечер в  королевской  Музыкальной академии должно было состояться большое торжество. Левассер,  впервые после долгой болезни, выступал в роли Бертрама, и произведение модного  композитора, как всегда, привлекло самое блестящее парижское общество.    

    У Альбера, как у большинства богатых молодых людей, было кресло в оркестре;  кроме того, для него всегда нашлось бы место в десятке лож близких знакомых, не  считая того, на которое он имел  неотъемлемое  право  в ложе светской золотой  молодежи.    

    Соседнее кресло принадлежало Шато-Рено.    

    Бошан, как подобает журналисту, был королем всей залы и  мог  сидеть, где  хотел.    

    В этот вечер Люсьен Дебрэ располагал министерской ложей  и  предложил ее графу  де Морсер, который, в виду отказа Мерседес, передал ее  Данглару, уведомив его,  что попозже он навестит баронессу с дочерью, если дамы соблаговолят принять  ложу. Дамы, разумеется, не отказались. Никто так не падок на даровые ложи, как  миллионеры.    

    Что касается Данглара, то он заявил, что его политические принципы  и положение  депутата оппозиции не позволяют ему сидеть в министерской  ложе. Поэтому  баронесса послала Люсьену записку, прося заехать за  ней,  не могла же она  ехать в Оперу вдвоем с Эжени.    

    В самом деле, если бы дамы сидели в ложе вдвоем, это, наверно,  сочли бы  предосудительным, но если мадемуазель Данглар поедет в  театр  с  матерью и ее  возлюбленным, то против этого никто не возразит, - приходится мириться с  общественными предрассудками.    

    Занавес взвился, как всегда, при почти пустой  зале.  Это  опять-таки обычай  нашего высшего света - приезжать в театр после начала  спектакля; таким  образом, во время первого действия те, кто приехал вовремя, не могут смотреть и  слушать пьесу: они лишь созерцают прибывающих зрителей  и слышат только  хлопанье дверей и разговоры.    

    - Вот как! - сказал Альбер, увидав, что отворяется дверь в  одной  из нижних  боковых лож. - Вот как! Графиня Г.    

    - Кто такая графиня Г.? - спросил Шато-Рено.    

    - Однако, барон, что за непростительный вопрос? Вы не знаете, кто такая графиня  Г.?..    

    - Ах, да, - сказал Шато-Рено, -  это,  вероятно,  та  самая  очаровательная  венецианка?    

    - Вот именно.    

    В эту минуту графиня Г. заметила Альбера и с улыбкой кивнула, отвечая на его  поклон.    

    - Вы знакомы с ней? - спросил Шато-Рено.    

    - Да, - отвечал Альбер, - Франц представил меня ей в Риме.    

    - Не окажете ли вы мне в Париже ту же услугу, которую вам в Риме оказал Франц?    

    - С удовольствием.    

    - Тише! - крикнули в публике.    

    Молодые люди продолжали разговор, ничуть не считаясь с желанием  партера  слушать музыку.    

    - Она была на скачках на Марсовом Поле, - сказал Шато-Рено.    

    - Сегодня?    

    - Да.    

    - В самом деле, ведь сегодня были скачки. Вы играли?    

    - Пустяки, на пятьдесят луидоров.    

    - И кто выиграл?    

    - "Наутилус". Я ставил на него.    

    - Но ведь было три заезда?    

    - Да. Был приз Жокей-клуба, золотой кубок.  Произошел  даже  довольно странный  случай.    

    - Какой?    

    - Тише же! - снова крикнули им.    

    - Какой? - повторил Альбер.    

    - Эту скачку выиграла совершенно неизвестная лошадь с неизвестным жокеем.    

    - Каким образом?    

    - Да вот так. Никто не обратил внимания  на  лошадь,  записанную  под именем  Вампа, и на жокея, записанного под именем Иова, как вдруг увидали чудного  гнедого скакуна и крохотного жокея; пришлось насовать ему в карманы фунтов  двадцать свинца, что не помешало ему опередить на три корпуса  "Ариеля" и "Барбаро", шедших вместе с ним.    

    - И так и не узнали, чья это лошадь?    

    - Нет.    

    - Вы говорите, она была записана под именем...    

    - Вампа.    

    - В таком случае, - сказал Альбер, - я более осведомлен,  чем  вы;  я знаю,  кому она принадлежала.    

    - Да замолчите же, наконец! - в третий раз крикнули из партера.    

    На этот раз возмущение было настолько велико, что молодые люди, наконец,  поняли, что возгласы относятся к ним. Они обернулись, ища  в  толпе человека,  ответственного за такую дерзость, но никто не повторил окрика, и они снова  повернулись к сцене.    

    В это время отворилась дверь в ложу министра, и г-жа Данглар, ее дочь и Люсьен  Дебрэ заняли свои места.    

    - А вот и ваши знакомые, виконт, - сказал  ШатоРено.  -  Что  это  вы смотрите  направо? Вас ищут.    

    Альбер обернулся и  действительно  встретился  глазами  с  баронессой Данглар,  которая движением веера приветствовала его. Что касается  мадемуазель Эжени, то  она едва соблаговолила опустить  свои  большие  черные глаза к креслам  оркестра.    

    - Право, дорогой мой, - сказал Шато-Рено, - если не  говорить  о  мезальянсе, -  а я не думаю, чтобы это обстоятельство вас очень беспокоило, - я совершенно не  понимаю, что вы можете иметь против мадемуазель  Данглар: она очень красива.    

    - Очень красива, разумеется, - сказал  Альбер,  -  но,  признаюсь,  в смысле  красоты я предпочел бы что-нибудь  более  нежное,  более  мягкое, словом более  женственное.    

    - Вот нынешние молодые люди, - возразил ШатоРено,  который  с  высоты своих  тридцати лет обращался с Альбером по-отечески, - они никогда ничем не бывают  довольны. Помилуйте, дорогой мой, вам предлагают невесту, созданную по образу  Дианы-охотницы, и вы еще жалуетесь!    

    - Вот именно, я предпочел бы что-нибудь вроде  Венеры  Милосской  или  Капуанской. Эта Диана-охотница, вечно окруженная своими нимфами, немного пугает  меня; я боюсь, как бы меня не постигла участь Актеопа.    

    В самом деле, взглянув на эту девушку, можно было, пожалуй, понять то чувство,  в котором признавался Альбер. Мадемуазель Данглар была красива, но, как сказал  Альбер, в красоте ее было что-то суровое; волосы ее  были прекрасного черного   цвета,  вьющиеся  от  природы,  но  в  их  завитках чувствовалось как бы  сопротивление желавшей покорить их руке; глаза  ее, такие же черные, как  волосы, под великолепными бровями, единственным недостатком которых было то,  что они иногда хмурились, поражали выражением твердой воли, не свойственным  женскому взгляду; нос ее был точно  такой, каким ваятель снабдил бы Юнону;  только рот был несколько велик, но  зато прекрасны были зубы, еще более  оттенявшие яркость губ, резко выделявшихся на ее бледном лице; наконец, черное  родимое пятнышко в углу рта,  более крупное, чем обычно бывают эти прихоти  природы, еще сильнее  подчеркивало решительный характер этого лица, несколько  пугавший Альбера.    

    К тому же и фигура Эжени соответствовала лицу, которое мы  попытались описать.  Она, как сказал Шато-Рено, напоминала Диану-охотницу, но только в красоте ее  было еще больше твердости и силы.    

    Если в полученном ею образовании можно было найти какой-либо недостаток, так  это то, что, подобно некоторым чертам ее внешности, оно  скорее подошло бы лицу  другого пола. Она говорила на  нескольких  языках,  мило рисовала, писала стихи  и сочиняла музыку; этому искусству  она  предавалась с особенной страстью и  изучала его с одной из своих  школьных  подруг, бедной девушкой, обладавшей,  как уверяли, всеми необходимыми данными для того, чтобы стать превосходной  певицей. Некий знаменитый композитор относился к ней, по слухам, с почти  отеческой заботливостью и  занимался с нею в надежде, что когда-нибудь ее голос  принесет ей  богатство. Возможность, что Луиза д'Армильи - так звали эту  молодую певицу - выступит впоследствии на сцене, мешала мадемуазель Данглар  показываться вместе с нею в обществе, хоть она и принимала ее у себя. Но и не  пользуясь в доме банкира независимым положением подруги, Луиза все же была  более чем простая преподавательница.    

    Через несколько секунд после появления г-жи Данглар  в  ложе  занавес упал:  можно было во время получасового антракта погулять в фойе или  навестить в  ложах знакомых, и кресла оркестра почти опустели.    

    Альбер и Шато-Рено одними из первых покинули свои места. Одну  минуту г-жа  Данглар думала, что эта поспешность Альбера вызвана  желанием  приветствовать  ее, и она уклонилась к  дочери,  чтобы  предупредить  ее  об этом, но только  покачала головой и улыбнулась; в эту самую  минуту,  как бы подкрепляя  недоверие. Эжени, Альбер пошлея  в  боковой  ложе  первого яруса. Это была ложа  графини Г.    

    - А, вот и вы, господин путешественник! - сказала графиня, протягивая ему руку  с приветливостью старой знакомой. - Очень мило с вашей стороны, что вы узнали  меня, а главное, что предпочли навестить меня первую.    

    - Поверьте, графиня, - отвечал Альбер, - если бы я знал, что вы в Париже, и  если бы мне был известен ваш фее, я не стал бы ждать так  долго. Но разрешите  мне представить вам моего друга, барона  Шато-Рено,  одного из немногих  сохранившихся во Франции аристократов; он только что сообщил мне, что вы  присутствовали на скачках за Марсовом Поле.    

    Шато-Рено поклонился.    

    - Вы были на скачках? - с интересом спросила его графиня.    

    - Да, сударыня.    

    - Тогда не можете ли вы мне сказать, - живо продолжала  она,  -  кому  принадлежала лошадь, выигравшая приз Жокей-клуба?    

    - Не знаю, - отвечал Шато-Рено, - я только что задал этот самый  вопрос  Альберу.    

    - Вам это очень важно, графиня? - спросил Альбер.    

    - Что?    

    - Узнать имя владельца лошади?    

    - Бесконечно. Представьте себе... Но, может быть, вы его знаете,  виконт?    

    - Графиня, вы хотели что-то рассказать. "Представьте себе" -  сказали  вы.    

    - Да, представьте себе, этот чудесный гнедой скакун и  этот  очаровательный  маленький жокей в розовом с первого же взгляда внушили мне такую симпатию, что  я от всей души желала им удачи, как будто я  поставила  на них половину моего  состояния, а когда я увидела, что они пришли первыми, опередив остальных на три  корпуса, я так обрадовалась,  что  стала  хлопать, как безумная. Вообразите мое  изумление, когда, вернувшись домой, я встретила у себя на лестнице маленького  розового жокея! Я подумала,  что победитель, вероятно, живет в одном доме со  мной,  но  когда  я  открыла дверь моей гостиной, мне сразу бросился в глаза  золотой кубок,  выигранный сегодня неизвестной лошадью и неизвестным жокеем. В  кубке лежала записка: "Графине Г. лорд Рутвен".    

    - Так и есть, - сказал Альбер.    

    - То есть как это? Что вы хотите сказать?    

    - Я хочу сказать, что это тот самый лорд Рутвен.    

    - Какой лорд Рутвен?    

    - Да наш вампир, которого мы видели в театре Арджентина.    

    - Неужели? - воскликнула графиня. - Разве он здесь?    

    - Конечно.    

    - И вы видитесь с ним? Он у вас бывает? Вы посещаете его?    

    - Это мой близкий друг, и даже господин де ШатоРено имеет честь  быть с ним  знакомым.    

    - Почему вы думаете, что это именно он взял приз?    

    - Его лошадь записана под именем Вампа.    

    - Что же из этого?    

    - А разве вы не помните, как звали  знаменитого  разбойника,  который взял меня  в плен?    

    - Да, правда.    

    - Из рук которого меня чудесным образом спас граф?    

    - Да, да.    

    - Его звали Вампа. Теперь вы сами видите, что это он.    

    - Но почему он прислал этот кубок мне?    

    - Во-первых, графиня, потому, что я, можете поверить, много рассказывал ему о  вас, а во-вторых, вероятно,  потому,  что  он  был  очень  рад встретить  соотечественницу и счастлив тем интересом, который она к  нему проявила.    

    - Я надеюсь, что вы ничего не рассказывали ему о тех глупостях, которые мы  болтали на его счет!    

    - Откровенно говоря, я за это не поручусь, а то, что он преподнес вам этот  кубок от имени лорда Рутвена...    

    - Да ведь это ужасно! Он меня возненавидит!    

    - Разве его поступок свидетельствует о враждебности?    

    - Признаться, нет.    

    - Вот видите!    

    - Так, значит, он в Париже!    

    - Да.    

    - И какое он произвел впечатление?    

    - Что ж, - сказал Альбер, - о нем поговорили неделю, потом  случилась коронация  английской королевы и кража бриллиантов у мадемуазель Марс,  и стали говорить  об этом.    

    - Дорогой мой, - сказал Шато-Рено, - сразу видно, что граф ваш  друг, вы к нему  соответственно относитесь. Не верьте ему,  графиня,  в  Париже только и  говорят, что о графе Монтекристо. Он начал с того, что  подарил госпоже Данглар  пару лошадей, стоивших  тридцать  тысяч  франков;  потом спас жизнь госпоже де  Вильфор; затем, по-видимому, взял приз  Жокей-клуба. Что бы ни говорил Морсер,  я, напротив, утверждаю, что и  сейчас  все заинтересованы графом и еще целый  месяц только о нем и  будут  говорить, если он будет продолжать  оригинальничать; впрочем, по-видимому, это  его обычное занятие.    

    - Может быть, - сказал Альбер. - Кстати, кто это  занял  бывшую  ложу русского  посла?    

    - Которая это? - спросила графиня.    

    - В первом ярусе между колонн; по-моему, ее совершенно заново отделали.    

    - В самом деле, - заметил Шато-Рено. - Был ли там кто-нибудь во время первого  действия?    

    - Где?    

    - В этой ложе.    

    - Нет, - отвечала графиня, - я никого не заметила; так что,  по-вашему, -  продолжала она, возвращаясь к предыдущему  разговору,  -  это  ваш граф  Монте-Кристо взял приз?    

    - Я в этом уверен.    

    - И это он послал мне кубок?    

    - Несомненно.    

    - Но я же с ним не знакома, - сказала графиня, - я  бы  очень  хотела вернуть  ему кубок.    

    - Не делайте этого: он пришлет вам  другой,  высеченный  из  цельного сапфира  или вырезанный из рубина. Он всегда  так  делает,  приходится  с этим мириться.    

    В это время звонок возвестил начало второго действия.  Альбер  встал, чтобы  вернуться на свое место.    

    - Я вас еще увижу? - спросила графиня.    

    - В антракте, если вы разрешите, я зайду осведомиться, не могу  ли  я быть вам  чем-нибудь полезен в Париже.    

    - Господа, - сказала графиня, - по субботам, вечером, я дома для своих друзей,  улица Риволи, двадцать два. Навестите меня.    

    Молодые люди поклонились и вышли из ложи.    

    Войдя в партер, они увидели, что вся публика стоит, глядя в одну точку залы;  они взглянули туда же, и глаза их остановились на  бывшей  ложе русского посла.  В нее только что вошел  одетый  в  черное  господин  лет тридцати пяти - сорока  в сопровождении молодой девушки в восточном  костюме. Она была поразительно  красива, а костюм ее до того роскошен,  что, как мы уже сказали, все взоры  немедленно обратились на нее.    

    - Да это Монте-Кристо со своей албанкой, - сказал Альбер.    

    Действительно, это были граф и Гайде.    

    Не прошло и нескольких минут, как Гайде привлекла к себе внимание  не только  партера, но и всей зрительной залы: дамы  высовывались  из  своих лож, чтобы  увидеть, как струится под огнями  люстры  искрящийся  водопад алмазов.    

    Весь второй акт прошел под сдержанный гул, указывающий, что собравшаяся толпа  поражена и взволнована. Никто не помышлял о том, чтобы восстановить тишину. Эта  девушка, такая юная, такая  красивая,  такая  ослепительная, была  удивительнейшим из зрелищ.    

    На этот раз поданный Альберу знак ясно показывал,  что  г-жа  Данглар желает  видеть его в своей ложе в следующем антракте.    

    Альбер был слишком хорошо воспитан, чтобы заставлять себя ждать, если ему ясно  показывали, что его ждут. Поэтому, едва действие кончилось,  он поспешил  подняться в литерную ложу.    

    Он поклонился обеим дамам и пожал руку Дебрэ.    

    Баронесса встретила его очаровательной  улыбкой,  а  Эжени  со  своей обычной  холодностью.    

    - Дорогой мой, - сказал ему Дебрэ, - вы видите перед собой  человека, дошедшего  до полного отчаяния и призывающего вас  на  помощь.  Баронесса засыпает меня  расспросами о графе и требует, чтобы я знал, кто он, откуда он, куда  направляется.  Честное  слово,  я  не  Калиостро,  и,  чтобы как-нибудь  выпутаться, я Сказал:    

    "Спросите об этом  Морсера,  он  знает  Монте-Кристо  как  свои  пять  пальцев". И вот вас призвали.    

    - Это невероятно, - сказала баронесса, -  располагать  полумиллионным секретным  фондом и быть до такой степени неосведомленным!    

    - Поверьте, баронесса, - отвечал Люсьен, - что если бы  я  располагал  полумиллионом, я употребил бы его на что-нибудь другое, а не на  собирание  сведений о графе Монте-Кристо,  который,  на  мой  взгляд,  обладает только тем  достоинством, что богат, как два набоба; но я  уступаю  место моему другу  Морсеру: обратитесь к нему, меня это больше не касается.    

    - Едва ли набоб прислал бы мне пару лошадей ценой  в  тридцать  тысяч франков,  с четырьмя бриллиантами в ушах, по пять тысяч каждый.    

    - Бриллианты - его страсть, - засмеялся Альбер. - Мне кажется, что  у него, как  у Потемкина, ими всегда набиты карманы, и он сыплет  ими,  как  мальчик-с-пальчик камешками.    

    - Он нашел где-нибудь алмазные копи, - сказала госпожа Данглар. -  Вы знаете,  что в банке барона у него неограниченный кредит?    

    - Нет, я не знал, - отвечал Альбер, - но меня это не удивляет.    

    - Он заявил господину Данглару, что собирается пробыть в Париже год и  израсходовать шесть миллионов.    

    - Надо думать, что это персидский шах, путешествующий инкогнито.    

    - А какая красавица эта женщина! - сказала Эжени. - Вы заметили, господин  Люсьен?    

    - Право, вы единственная из всех женщин, кого я знаю, которая  отдает должное  другим женщинам.    

    Люсьен вставил в глаз монокль.    

    - Очаровательна, - заявил он.    

    - А знает ли господин де Морсер, кто эта женщина?    

    - Знаю лишь приблизительно, как и все, что касается таинственной личности, о  которой мы говорим, - сказал Альбер, отвечая на этот  настойчивый вопрос. - Эта  женщина - албанка.    

    - Это видно по ее костюму, и то, что вы нам сообщаете,  уже  известно всей  публике.    

    - Мне очень жаль, что  я  такой  невежественный  чичероне,  -  сказал Альбер, -  но должен сознаться, что на этом мои сведения кончаются;  знаю еще только, что  она музыкантша: однажды, завтракая  у  графа,  я  слышал звуки лютни, на  которой, кроме нее, некому было играть.    

    - Так он принимает у себя гостей, ваш граф? - спросила г-жа Данглар.    

    - И очень роскошно, смею вас уверить.    

    - Надо заставить Данглара дать ему обед или бал,  чтобы  он  в  ответ пригласил  нас.    

    - Как, вы бы поехали к нему? - сказал, смеясь, Дебрэ.    

    - Почему бы нет? Вместе с мужем!    

    - Да ведь он холост, этот таинственный граф!    

    - Вы же видите, что нет, - в свою очередь рассмеялась баронесса, указывая на  красавицу албанку.    

    - Эта женщина - невольница; помните, Морсер, он сам нам об этом  сказал у вас  за завтраком.    

    - Согласитесь, дорогой Люсьен, - сказала баронесса, - что у нее  скорее вид  принцессы.    

    - Из "Тысячи и одной ночи", - вставил Альбер.    

    - Согласен, но что создает принцесс, дорогой мой? Бриллианты,  а  она ими  осыпана.    

    - Их даже слишком много, - сказала Эжени, - без них она была  бы  еще красивее,  потому что тогда были бы видны ее шея и руки, а они прелестны.    

    - Ах, эти художницы! - сказала г-жа Данглар. -  Посмотрите,  она  уже  загорелась.    

    - Я люблю все прекрасное, - ответила Эжени.    

    - В таком случае что вы скажете о графе? - спросил Дебрэ. - По-моему, он тоже  недурен собою.    

    - Граф? - сказала Эжени, словно ей до сих пор не приходило  в  голову взглянуть  на него. - Граф слишком бледен.    

    - Вот именно, - сказал Морсер, - как раз эта бледность  и  интересует нас.  Знаете, графиня Г. утверждает, что он вампир.    

    - А разве графиня Г. вернулась? - спросила баронесса.    

    - Она сидит в боковой ложе, мама, - сказала  Эжени,  -  почти  против нас.  Видите, вот женщина с чудесными золотистыми волосами - это она.    

    - Да, вижу, - сказала г-жа Данглар. - Знаете, что  вам  следовало  бы сделать,  Морсер?    

   -  Приказывайте, баронесса.    

    - Вам следовало бы пойти навестить вашего графа Монте-Кристо  и  привести его к  нам.    

    - Зачем это? - спросила Эжени.    

    - Да чтобы поговорить с ним; разве тебе не интересно видеть его?    

    - Нисколько.    

    - Странная девочка! - пробормотала баронесса.    

    - Он, вероятно, и сам придет, - сказал Альбер. - Вон он  увидел  вас,  баронесса, и кланяется вам.    

    Баронесса, очаровательно улыбаясь, ответила графу на его поклон.    

    - Хорошо, - сказал Альбер, - я принесу себя в жертву: я покину вас  и посмотрю,  нельзя ли с ним поговорить.    

    - Пойдите к нему в ложу; нет ничего проще.    

    - Но я не был представлен.    

    - Кому?    

    - Красавице албанке.    

    - Но ведь вы говорите, что это невольница.    

    - Да, но вы утверждаете, что это принцесса... По, может быть, увидав, что я  иду, он выйдет тоже.    

    - Это возможно. Идите.    

    - Иду.    

    Альбер поклонился и вышел. Действительно, когда он проходил мимо ложи графа,  дверь ее отворилась и вышел  Монте-Кристо;  он  сказал  несколько слов  по-арабски Али, стоявшему в коридоре, и взял Альбера под руку.  Али закрыл  дверь и встал перед нею; вокруг нубийца в  коридоре  образовалось целое  сборище.    

    - Право, - сказал Монте-Кристо, - ваш Париж очень странный  город,  и ваши  парижане удивительные люди. Можно подумать, что они  в  первый  раз видят  негра. Посмотрите, как они столпились около бедного  Али,  который не понимает,  в чем дело. Смею вас заверить, что, если парижанин  приедет в Тунис,  Константинополь, Багдад или Каир, вокруг него нигде не соберется толпа.    

    - Это потому, что на Востоке люди обладают здравым смыслом и  смотрят только на  то, на что стоит смотреть, - по, поверьте, Али пользуется  таким успехом только  потому, что принадлежит вам, а вы сейчас самый модный человек в Париже.    

    - В самом деле? А чему я обязан этим счастьем?    

    - Да самому себе. Вы дарите запряжки в тысячу луидоров;  вы  спасаете жизнь  женам королевских прокуроров; под именем майора Блэка вы посылаете на скачки  кровных скакунов и жокеев ростом с обезьяну уистити;  наконец, вы выигрываете  золотые кубки и посылаете их хорошеньким женщинам.    

    - Кто это рассказал вам все эти басни?    

    - Первую - госпожа Данглар, которой до смерти хочется  видеть  вас  в своей  ложе, или, вернее, чтобы другие вас там видели;  вторую  -  газета Бошана; а третью  - моя собственная догадливость. Зачем вы называете свою лошадь Вампа, если  хотите сохранить инкогнито?    

    - Да, действительно, - сказал граф, - это было неосторожно. Но скажите, разве  граф де Морсер не бывает в Опере? Я  внимательно  смотрел,  но нигде не видел  его.    

    - Он будет сегодня.    

    - Где?    

    - Думаю, что в ложе баронессы.    

    - Эта очаровательная особа рядом с нею, вероятно, ее дочь?    

    - Да.    

    - Позвольте поздравить вас.    

    Альбер улыбнулся.    

    - Мы поговорим об этом подробнее в другой раз. Как вам нравится музыка?    

    - Какая музыка?    

    - Да та, которую мы сейчас слышали.    

    - Превосходная музыка, если принять во внимание, что ее сочинил человек и  исполняют двуногие и бескрылые птицы, как говорил покойный Диоген.    

    - Вот как, дорогой граф? Можно подумать, что при  желании  вы  можете услаждать  ваш слух пением семи ангельских хоров?    

    - Почти что так, виконт. Когда мне хочется  послушать  восхитительную музыку,  такую, которой никогда не слышало ухо смертного, я засыпаю.    

    - Ну, так вы попали как раз в надлежащее место;  спите  на  здоровье, дорогой  граф, опера для того и создана.    

    - Нет, говоря откровенно, ваш оркестр производит слишком много  шуму. Чтобы  спать тем сном, о котором я вам говорю, мне нужны покой  и  тишина и, кроме  того, некоторая подготовка...    

    - Знаменитый гашиш?    

    - Вот именно. Виконт, когда вам захочется послушать музыку, приходите ко мне  ужинать.    

    - Я уже слушал ее, когда завтракал у вас.    

    - В Риме?    

    - Да.    

    - А, это была лютня Гайде. Да, бедная изгнанница иногда  развлекается тем, что  играет мне песни своей родины.    

    Альбер не стал расспрашивать, замолчал и граф.    

    В эту минуту раздался звонок.    

    - Вы меня извините? - сказал граф, направляясь к своей ложе.    

    - Помилуйте.    

    - Прошу вас передать графине Г. привет от ее вампира.    

    - А баронессе?    

    - Передайте, что, если она разрешит, я в течение  вечера  буду  иметь честь  засвидетельствовать ей свое почтение.    

    Начался третий акт. Во время этого акта граф де Морсер, согласно своему  обещанию, явился в ложу г-жи Данглар.    

    Граф был не из тех людей, которые приводят в смятение зрительную  залу, так что  никто, кроме тех, кто сидел в той же ложе,  не  заметил  его появления.    

    Монте-Кристо все же заметил его, и легкая улыбка пробежала по его губам.    

    Что касается Гайде, то, чуть только поднимали занавес, она ничего уже не видела  вокруг. Как все непосредственные натуры, ее увлекало все,  что говорит слуху и  зрению.    

    Третий акт прошел, как всегда; балерины Нобле, Жюлиа и Леру проделали свои  обычные антраша; Роберт-Марио бросил вызов принцу Гренадскому;  наконец,  величественный король, держа за руку  дочь,  прошелся  по  сцене, чтобы  показать зрителям свою бархатную мантию; после чего занавес  упал, и публика  рассеялась по фойе и коридорам.    

    Граф вышел из своей ложи и через несколько секунд появился в ложе баронессы  Данглар.    

    Баронесса не могла удержаться от возгласа радостного удивления.    

    - Ах, граф, как я рада вас видеть! - воскликнула она. - Мне так хотелось  поскорее присоединить мою устную благодарность к той записке, которую я вам  послала.    

    - Неужели вы еще помните об этой безделице, баронесса? Я  уже  совсем забыл о  ней.    

    - Да, но нельзя забыть, что на следующий день вы спасли моего дорогого друга,  госпожу де Вильфор, от  опасности,  которой  она  подвергалась из-за тех же  самых лошадей.    

    - И за это я не заслуживаю вашей благодарности, сударыня; эту  услугу имел  счастье оказать госпоже де Вильфор мой нубиец Али.    

    - А моего сына от рук римских разбойников тоже спас  Али?  -  спросил граф де  Морсер.    

    - Нет, граф, - сказал Монте-Кристо, пожимая руку, которую ему  протягивал  генерал, - нет; на этот раз я принимаю благодарность, но  ведь  вы уже  высказали мне ее, я ее выслушал, и, право, мне совестно, что вы  еще  вспоминаете об этом. Пожалуйста, окажите мне честь, баронесса, и  представьте  меня вашей дочери.    

    - Она уже знает вас, по крайней мере по имени,  потому  что  вот  уже несколько  дней мы только о вас и говорим. Эжени, - продолжала баронесса, обращаясь к  дочери, - это граф Монте-Кристо!    

    Граф поклонился; мадемуазель Данглар слегка кивнула головой.    

    - С вами в ложе сидит замечательная красавица, граф, - сказала она, это ваша  дочь?    

    - Нет, мадемуазель, - сказал Монте-Кристо, удивленный этой  бесконечной  наивностью или поразительным апломбом, - это несчастная  албанка;  я ее опекун.    

    - И ее зовут?    

    - Гайде, - отвечал Монте-Кристо.    

    - Албанка! - пробормотал граф де Морсер.    

    - Да, граф, - сказала ему г-жа Данглар, - и скажите, видали  вы  когда-нибудь  при дворе Али-Тебелина, которому вы так славно служили,  такой чудесный костюм,  как у нее?    

    - Так вы служили в Янине, граф? - спросил МонтеКристо.    

    - Я был генерал-инспектором войск паши, -  отвечал  Морсер,  -  и  не скрою,  тем незначительным состоянием, которым я владею, я обязан  щедротам знаменитого  албанского владыки.    

    - Да взгляните же на нее, - настаивала г-жа Данглар.    

    - Где она? - пробормотал Морсер.    

    - Вот! - сказал Монте-Кристо.    

    И, положив руку графу на плечо, он наклонился с ним через барьер  ложи.    

    В эту минуту Гайде, искавшая глазами графа, заметила его бледное лицо рядом с  лицом Морсера, которого он держал, обняв за плечо.  Это  зрелище произвело на  молодую девушку такое же впечатление, как если бы она  увидела голову Медузы;  она наклонилась немного вперед,  словно  впиваясь  в них взглядом, потом сразу  же откинулась назад, испустив слабый крик, все же услышанный ближайшими   соседями  и  Али,  который  немедленно  открыл дверь.    

    - Посмотрите, - сказала Эжени, - что  случилось  с  вашей  питомицей, граф? Ей,  кажется, дурно.    

    - В самом деле, - отвечал граф, - но вы  не  пугайтесь.  Гайде  очень нервна и  поэтому очень чувствительна ко всяким запахам: антипатичный  ей запах уже  вызывает у нее обморок, но, - продолжал граф, вынимая из  кармана флакон, - у  меня есть средство от этого.    

    И, поклонившись баронессе и ее дочери, он еще раз пожал руку графу  и Дебрэ и  вышел из ложи г-жи Данглар.    

    Вернувшись в свою ложу, он нашел Гайде еще очень бледной; не успел он войти,  как она схватила его за руку.    

    Монте-Кристо заметил, что руки молодой девушки влажны и холодны,  как лед.    

    - С кем это ты разговаривал, господин? - спросила она.    

    - Да с графом де Морсер, - отвечал Монте-Кристо, - он служил у твоего  доблестного отца и говорит, что обязан ему своим состоянием.    

   -  Негодяй! - воскликнула Гайде. - Это он продал  его  туркам,  и  его состояние -  цена измены. Неужели ты этого не знал, мой дорогой господин?    

    - Я что-то слышал об этом в Эпире, - сказал МонтеКристо, - но не знаю всех  подробностей этой истории. Пойдем, дитя мое, ты мне все расскажешь, это, должно  быть, очень любопытно.    

    - Да, да, уйдем, мне кажется, я умру, если еще останусь вблизи  этого человека.    

    Гайде быстро встала, завернулась в свой бурнус  из  белого  кашемира, вышитый  жемчугом и кораллами, и поспешно вышла из ложи в ту минуту,  как подымался  занавес.    

    - Посмотрите, - сказала графиня Г. Альберу, который снова вернулся  к ней, -  этот человек ничего не делает так, как все! Он благоговейно  слушает третий акт  "Роберта" и уходит как раз в ту минуту, когда начинается четвертый.    XVI. БИРЖЕВАЯ  ИГРА      

    Через несколько дней после этой встречи Альбер до Морсер посетил графа  Монте-Кристо в его особняке на Елисейских Полях,  уже  принявшем  тот дворцовый  облик, который граф,  благодаря  своему  огромному  состоянию, придавал даже  временным своим жилищам. Он явился еще раз выразить ему от имени г-жи Данглар  признательность, уже однажды высказанную ею в письме, подписанном баронессой  Данглар, урожденной Эрмини де Сервьер.    

    Альбера сопровождал Люсьен Дебрэ,  присовокупивший  к  словам  своего друга  несколько любезностей, не носивших, конечно, официального характера, но  источник которых не мог укрыться от наблюдательного взора  графа. Ему даже  показалось, что Люсьен приехал к нему  движимый  двойным  любопытством и что  половина этого чувства исходит от обитателей улицы  Шоссе д'Антен. В самом  деле, он, не боясь ошибиться, легко  мог  предположить, что г-жа Данглар,  лишенная возможности увидеть собственными глазами, как живет человек, который  дарит лошадей в тридцать тысяч франков и ездит  в театр с невольницей,  увешанной бриллиантами,  поручила  глазам,  которым она имела обыкновение  доверять, собрать кое-какие сведения о его  домашней жизни.    

    Но граф не подал вида, что ему понятна связь этого визита  Люсьена  с  любопытством баронессы.    

    - Вы часто встречаетесь с бароном Дангларом? - спросил он Альбера.    

    - Конечно, граф; вы же помните, что я вам говорил.    

    - Значит, все по-прежнему?    

    - Более чем когда-либо, - сказал Люсьен, - это дело решенное.    

    И находя, по-видимому, что он принял уже достаточное участие в разговоре,  Люсьен вставил в глаз черепаховый монокль и, покусывая золотой набалдашник  трости, начал обходить комнату, рассматривая оружие и картины.    

    - Но, судя по вашим словам, мне казалось, что  окончательное  решение еще не  так близко, - сказал МонтеКристо Альберу.    

    - Что поделаешь? Дела идут так быстро, что и не замечаешь  этого;  не думаешь о  них, а они думают о тебе; и когда оглянешься, остается  только удивляться, как  далеко они зашли. Мой отец  и  господин  Данглар  вместе служили в Испании, мой  отец в войсках,  а  господин  Данглар  по  провиантской части. Именно там мой  отец, разоренный революцией, положил начало своей недурной политической и  военной карьере,  а  господин  Данглар, никогда не обладавший достатком, -  своей изумительной политической и финансовой карьере.    

    - В самом деле, - сказал Монте-Кристо, - я припоминаю,  что  господин Данглар,  когда я у него был, рассказывал мне об этом. - Он  взглянул  на Люсьена,  перелистывавшего альбом, и прибавил: - А ведь она  хорошенькая, мадемуазель  Эжени! Помнится, ее зовут Эжени, не так ли?    

    - Очень хорошенькая, или, вернее, очень красивая, - отвечал Альбер, но я не  ценитель этого рода красоты. Я недостоин!    

    - Вы говорите об этом, словно она уже ваша жена!    

    - Ох, - вздохнул Альбер, посмотрев в свою очередь, чем занят Люсьен.    

    - Мне кажется, - сказал Монте-Кристо, понижая  голос,  -  что  вы  не очень  восторженно относитесь к этому браку.    

    - Мадемуазель Данглар, на мой взгляд, слишком богата, это меня  пугает.    

    - Вот так причина! - отвечал Монте-Кристо. - Разве вы сами не богаты?    

    - У моего отца, что-то около пятидесяти тысяч ливров годового дохода, и, когда  я женюсь, он, вероятно, выделит мне тысяч  десять  или  двенадцать.    

    - Конечно, это довольно скромно, - сказал граф, - особенно для  Парижа, но  богатство еще не все, - знатное имя и положение - в обществе тоже что-нибудь да  значат. У вас знаменитое  имя,  великолепное  общественное положение; к тому же  граф де Морсер - солдат, и  приятно  видеть,  когда неподкупность Байяра  сочетается с бедностью  Дюгесклена.  Бескорыстие  тот солнечный луч, в котором  ярче всего блещет благородный меч. Я,  напротив, считаю этот брак как нельзя  более подходящим; мадемуазель Данглар принесет вам богатство, а вы ей -  благородное имя!    

    Альбер задумчиво покачал головой.    

    - Есть еще одно обстоятельство, - сказал он.    

    - Признаюсь, - продолжал граф, - мне трудно понять ваше отвращение  к богатой и  красивой девушке.    

    - Знаете, - сказал Морсер, - если это можно назвать отвращением, то я не один  испытываю его.    

    - А кто же еще? Ведь вы говорили, что ваш отец желает этого брака.    

    - Моя мать, а у нее зоркий и верный глаз. И вот моей матери этот брак не  нравится; у нее какое-то предубеждение против Дангларов.    

    - Ну, это понятно, - сказал граф, слегка натянутым тоном,  -  графиню де  Морсер, олицетворение изысканности, аристократичности, душевной  тонкости,  немного пугает прикосновение тяжелой и  грубой  плебейской  руки, это  естественно.    

    - Право, не знаю, так ли это, - отвечал Альбер, - но я знаю, что, если этот  брак состоится, она будет несчастна. Уже  полтора  месяца  назад решено было  собраться, чтобы обсудить деловую сторону вопроса, но у меня начались такие  мигрени...    

    - Подлинные? - спросил, улыбаясь, граф.    

    - Самые настоящие - вероятно, от страха... из-за них совещание  отложили на два  месяца. Вы понимаете, дело не к спеху: мне еще нет  двадцати одного года, а  Эжени только семнадцать, но двухмесячная отсрочка истекает на будущей неделе.  Придется выполнить обязательство. Вы не можете себе представить, дорогой граф,  как это меня смущает... Ах, как вы  счастливы, что вы свободный человек!    

    - Да кто же вам мешает быть тоже свободным?    

    - Для моего отца было бы слишком большим разочарованием, если бы я не женился  на мадемуазель Данглар.    

    - Ну, так женитесь на ней, - сказал граф, как-то особенно  передернув плечами.    

    - Да, - возразил Альбер, - но для моей матери это будет уже не  разочарованием,  а горем.    

    - Тогда не женитесь, - сказал граф.    

    - Я подумаю, я попытаюсь; вы не откажете мне в советах, правда? Может быть, вы  могли бы выручить меня? Знаете, чтобы не огорчать мою  матушку, я, пожалуй,  пойду на ссору с отцом.    

    Монте-Кристо отвернулся; он казался взволнованным.    

    - Чем это вы занимаетесь, - обратился он к  Дебрэ,  который  сидел  в глубоком  кресле на другом конце гостиной, держа в правой руке  карандаш, а в левой  записную книжку, - срисовываете Пуссена?    

    - Срисовываю? Как бы не так! - спокойно отвечал тот. -  Я  для  этого слишком  люблю живопись! Нет, я делаю как раз обратное, я подсчитываю.    

    - Подсчитываете?    

    - Да, я произвожу расчеты; это косвенно касается  и  вас,  виконт;  я  подсчитываю, что заработал банк Данглара на последнем повышении Гаити; в три  дня акции поднялись с двухсот шести до четыреста девяти,  а  предусмотрительный  банкир купил большую партию по двести шесть. По моим расчетам, он должен был  заработать тысяч триста.    

    - Это еще не самое удачное его дело, - сказал Альбер, - заработал  же он в этом  году миллион на испанских облигациях.    

    - Послушайте, дорогой мой, - заметил Люсьен, - граф Монте-Кристо  мог бы вам  ответить вместе с итальянцами:    

   Danaro e santila -    

   Meta della metai. [46]    

    И это еще слишком много. Так что, когда мне рассказывают что-нибудь в этом  роде, я только пожимаю плечами.    

    - Но ведь вы сами рассказали о Гаити, - сказал Монте-Кристо.    

    - Гаити - другое дело; Гаити -  это  биржевое  экарте.  Можно  любить бульот,  увлекаться винтом, обожать бостон и все же,  наконец,  остыть  к ним; но экарте  никогда не теряет своей прелести -  это  приправа.  Итак, Данглар продал вчера  по четыреста шесть и положил в карман триста  тысяч франков; подожди он до  сегодня, бумаги снова упали бы до двухсот пяти, и вместо того чтобы выиграть  триста тысяч франков,  он  потерял  бы  тысяч двадцать - двадцать пять.    

    - А почему они упали с четырехсот девяти до двухсот пяти?  -  спросил  Монте-Кристо. - Прошу извинить меня, но я полный невежда  во  всех  этих  биржевых интригах.    

    - Потому, - смеясь, ответил Альбер, - что известия  чередуются  и  не  совпадают.    

    - Черт возьми! - воскликнул граф. - Так господин  Данглар  рискует  в один день  выиграть или проиграть триста тысяч франков? Значит,  он  несметно богат?    

    - Играет вовсе не он, а госпожа Данглар, - живо воскликнул Люсьен,  это  удивительно смелая женщина.    

    - Но ведь вы благоразумный человек, Люсьен, и, находясь у самого  первоисточника, отлично знаете цену известиям; вам следовало бы  останавливать  ее, - заметил с улыбкой Альбер.    

    - Как я могу, когда даже ее мужу это не удается? - спросил Люсьен.  Вы знаете  характер баронессы: она не поддается ничьему влиянию и  делает только то, что  захочет.    

    - Ну, будь я на вашем месте... - сказал Альбер.    

    - Что тогда?    

    - Я бы излечил ее; это была бы большая услуга ее будущему зятю.    

    - Каким образом?    

    - Очень просто. Я дал бы ей урок.    

    - Урок?    

    - Да. Ваше положение личного секретаря министра делает вас  авторитетом в  отношении всякого рода новостей, вам стоит только открыть рот, как все ваши  слова немедленно стенографируются биржевиками; заставьте ее раз за разом  проиграть тысяч сто франков, и она станет осторожнее.    

    - Я не понимаю вас, - пробормотал Люсьен.    

    - А между тем это очень ясно, - отвечал с неподдельным чистосердечием Альбер, -  сообщите ей в одно прекрасное утро что-нибудь  неслыханное,  телеграмму,  содержание которой может быть известно только вам; ну,  например, что накануне  у Габриэль видели Генриха Четвертого, - это  вызовет повышение на бирже, она  захочет воспользоваться этим и, несомненно, проиграет, когда на следующий день  Бошан напечатает в своей газете:    

    "Утверждение осведомленных людей, будто бы короля Генриха  Четвертого  видели третьего дня у Габриэль, не соответствует действительности;  этот факт  никогда не имел места; король Генрих Четвертый  не  покидал  Нового  моста".    

    Люсьен кисло усмехнулся. Монте-Кристо, сидевший во время этого разговора с  безучастным видом, не пропустил, однако, ни слова, и от его  проницательного  взора не укрылось тайное смущение личного секретаря.    

    Вследствие этого смущения, совершенно не замеченного Альбером, Люсьен сократил  свой визит. Ему было явно не по себе. Провожая его, граф сказал ему, понизив  голос, несколько слов и тот ответил:    

    - Очень охотно, граф, я согласен.    

    Граф вернулся к молодому Морсеру.    

    - Не находите ли вы, по зрелом размышлении, - сказал он  ему,  -  что при  господине Дебрэ вам не следовало так говорить о вашей теще?    

    - Прошу вас, граф, - сказал Морсер, - не употребляйте раньше  времени это  слово.    

    - В самом деле, без преувеличения, графиня до такой степени настроена против  этого брака?    

    - До такой степени, что баронесса очень редко бывает  у  нас,  а  моя мать, я  думаю, и двух раз в жизни не была у госпожи Данглар.    

    - В таком случае, - сказал граф, - я решаюсь говорить с  вами  откровенно:  господин Данглар - мой банкир, господин де  Вильфор  осыпал  меня любезностями  в ответ на услугу, которую счастливый случай помог мне  ему оказать. Поэтому я  предвижу целую лавину званых обедов и раутов.  А  для того чтобы не казалось,  будто я высокомерно всем этим пренебрегаю, и даже, если угодно, чтобы самому  предупредить других, я  приглашаю  на  мою виллу в Отейле господина и  госпожу   Данглар,  господина  и  госпожу  де Вильфор. Если я к этому обеду приглашу вас,  так же как графа  и  графиню де Морсер, то не будет ли это похоже на какую-то  встречу перед свадьбой? По крайней мере не покажется ли так графине де Морсер,  особенно если барон Данглар окажет мне честь привезти с собой свою дочь?   Графиня  может тогда меня возненавидеть, а я ни в коем случае не желал бы  этого; наоборот, - и прошу вас при случае ее в этом заверить, - я  очень   дорожу  ее хорошим мнением обо мне.    

    - Поверьте, граф, - отвечал Морсер, - я вам очень признателен за вашу  откровенность и согласен не присутствовать на вашем обеде. Вы  говорите, что  дорожите мнением моей матери, - так ведь она прекрасно к  вам  относится.    

    - Вы так думаете? - с большим интересом спросил Монте-Кристо.    

    - Я в этом убежден. После того как вы у нас были, мы целый час о  вас беседовали;  но вернемся к нашему разговору. Так вот, если  бы  моя  мать узнала о вашем  внимании по отношению к ней, - а я возьму  на  себя  смелость ей об этом  рассказать, - я уверен, она  была  бы  вам  чрезвычайно признательна. Правда,  отец пришел бы в ярость.    

    Граф рассмеялся.    

    - Ну вот, - сказал он Альберу, - теперь вы знаете, как обстоит  дело. Кстати,  не только ваш отец будет взбешен: господин и госпожа Данглар будут смотреть на  меня, как на крайне невоспитанного человека. Они  знают, что мы видимся с вами  запросто, что в Париже вы мой самый старый  знакомый, и вдруг вас не будет у  меня на обеде; они меня  спросят,  почему  я вас  не  пригласил.  Попытайтесь   по  крайней  мере  заручиться  заранее сколько-нибудь правдоподобным  приглашением и предупредите меня  об  этом запиской. Вы же знаете, для  банкиров  только  письменные  доказательства имеют значение.    

    - Я сделаю лучше, граф, - сказал Альбер. - Моя мать хочет поехать куда-нибудь  подышать морским воздухом. На какой день назначен ваш обед?    

   -  На субботу.    

    - Прекрасно. Сегодня у лас вторник. Мы уедем завтра вечером, а послезавтра  будем в Трепоре. Знаете, граф, это страшно мило с вашей  стороны, что вы  позволяете людям не стесняться.    

    - Право, вы меня переоцениваете; мне просто хочется быть  вам  приятным.    

    - Когда вы разослали ваши приглашения?    

    - Сегодня.    

    - Отлично! Я сейчас же отправлюсь к Данглару и сообщу ему, что  мы  с матерью  завтра покидаем Париж. Я с вами не видался, следовательно, ничего не знаю о  вашем обеде.    

    - Опомнитесь! А Дебрэ, который только что видел вас у меня!    

    - Да, правда.    

    - Напротив, я вас видел и здесь же, без всякой официальности, пригласил, а вы  мне чистосердечно ответили, что не можете  быть  моим  гостем, потому что  уезжаете в Трепор.