1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
Полицейские гурьбой бросились к нему, и приказание Жавера  было исполнено.    

Это сломило тетку Тенардье. Взглянув на свои закованные руки  и на руки мужа, она упала на пол и, рыдая, воскликнула:    

– Дочки, мои дочки!    

– Они за решеткой, – объявил Жавер.    

Тем временем полицейские заметили и растолкали спавшего за  дверью пьяницу.    

– Уже успели управиться, Жондрет? – пробормотал он  спросонья.    

– Да, – ответил Жавер.    

Шестеро бандитов стояли теперь связанные; впрочем, они все  еще походили на привидения, трое сохраняли свою черную размалевку, трое других  – маски.    

– Масок не снимать, – распорядился Жавер. Он  окинул всю компанию взглядом, точно Фридрих II, производящий смотр на  потсдамском параде, и, обращаясь к трем «трубочистам», бросил:    

– Здорово, Гнус! Здорово, Башка! Здорово, Два  Миллиарда!    

Затем, повернувшись к трем маскам, приветствовал человека с  топором:    

– – Здорово Живоглот!    

Человека с палкой:    

– Здорово, Бабет!    

А чревовещателя:    

– Здравия желаю, Звенигрош!    

Тут Жавер заметил пленника, который с момента прихода  полицейских не проронил ни слова и стоял опустив голову.    

– Отвяжите господина, и не уходить! – приказал он.    

Потом он с важным видом сел за стол, на котором еще стояли  свеча и чернильница, вынул из кармана лист гербовой бумаги и приступил к  допросу.    

Написав первые строчки, состоящие из одних и тех же условных  выражений, он поднял глаза.    

– Подведите господина, который был связан этими  господами.    

Полицейские огляделись.    

– В чем дело? Где же он? – спросил Жавер.    

Но пленник бандитов, – г-н Белый, г-н Урбен Фабр, отец  Урсулы или Жаворонка, – исчез.    

Дверь охранялась, а про окно забыли. Почувствовав себя  свободным, он воспользовался шумом, суматохой, давкой, темнотой, минутой, когда  внимание от него было отвлечено, и, пока Жавер возился с протоколом, выпрыгнул  в окно.    

Один из полицейских подбежал и выглянул на улицу. Там никого  не было видно.    

Веревочная лестница еще покачивалась.    

– Экая чертовщина! – процедил сквозь зубы Жавер –  Видно, этот был почище всех.    

     Глава двадцать вторая.    Малыш, плакавший во второй части нашей книги    

     

На другой день после описанных событий, происшедших в доме  на Госпитальном бульваре, какой-то мальчик шел по правой боковой аллее  бульвара, направляясь, по-видимому, от Аустерлицкого моста к заставе  Фонтенебло. Уже совсем стемнело. Это был бледный, худой ребенок, в лохмотьях,  одетый, несмотря на февраль, в холщовые панталоны; он шел. распевая во все  горло.    

На углу Малой Банкирской улицы сгорбленная старуха при свете  фонаря рылась в куче мусора. Проходя мимо, мальчик толкнул ее и тотчас же  отскочил.    

– Вот тебе раз! – крикнул он. – А я-то думал,  что это большущая-пребольшущая собака!    

Слово «пребольшущая» он произнес, как-то особенно насмешливо  его отчеканивая, что довольно точно можно передать с помощью прописных букв:  большущая, ПРЕБОЛЬШУЩАЯ собака!    

Взбешенная старуха выпрямилась.    

– У, висельник! – заворчала она. – Мне бы прежнюю  силу, я бы такого пинка тебе дала!    

Но ребенок находился уже на почтительном от нее расстоянии.    

– Куси, куси! – поддразнил он. – Ну если так,  то я, пожалуй, не ошибся.    

Задыхаясь от возмущения, старуха выпрямилась теперь уже во  весь рост, и красноватый свет фонаря упал прямо на бесцветное, костлявое,  морщинистое ее лицо с сетью гусиных лапок, спускавшихся до самых углов рта. Вся  она тонула в темноте, видна была только голова. Можно было подумать, что,  потревоженная лучом света, из ночного мрака выглянула страшная маска самой  дряхлости. Вглядевшись в нее, мальчик заметил:    

– Красота ваша не в моем вкусе, сударыня.    

И пошел дальше, распевая:    

     

Король наш Стуконог,    

Взяв порох, дробь и пули,    

Пошел стрелять сорок.    

     

Пропев эти три стиха, он замолк. Он подошел к дому э 50/52  и, найдя дверь запертой, принялся колотить в нее ногами, причем раздававшиеся в  воздухе мощные, гулкие удары свидетельствовали не столько о силе его детских  ног, сколько о тяжести мужских сапог, в которые он был обут.    

Следом за ним, вопя и неистово жестикулируя, бежала та самая  старуха, которую он встретил на углу Малой Банкирской улицы.    

– Что такое? Что такое? Боже милосердный! Разламывают  двери! Разносят дом! – орала она.    

Удары не прекращались.    

– Да разве нынешние постройки на это рассчитаны? –  надрывалась старуха и вдруг неожиданно смолкла. Она узнала гамена.    

– Да ведь это же наш дьяволенок!    

– А! Да ведь это же наша бабка! – сказал  мальчик. – Здравствуйте, Бюргончик. Я пришел повидать своих предков.    

Старуха скорчила гримасу, к сожалению, пропавшую даром из-за  темноты, но отразившую разнородные чувства: то была великолепная импровизация  злобы при поддержке уродства и дряхлости.    

– Никого нет, бесстыжая твоя рожа, – сказала  старуха.    

– Вот тебе раз! – воскликнул мальчик. – А где  же отец?    

– В тюрьме Форс.    

– Смотри-ка! А мать?    

– В Сен – Лазаре.    

– Так, так! А сестры?    

– В Мадлонет.    

Мальчик почесал за ухом, поглядел на мамашу Бюргон и  вздохнул:    

– Э-эх!    

Затем повернулся на каблуках, и через минуту старуха,  продолжавшая стоять на пороге, услыхала, как он запел чистым детским голосом,  уходя куда-то все дальше и дальше под черные вязы, дрожавшие на зимнем ветру:    

     

Король наш Стуконог,    

Взяв порох, дробь и пули,    

Пошел стрелять сорок,    

Взобравшись на ходули.    

Кто проходил внизу,    

Платил ему два су.    

     

     

     

     

 Часть IV    

«Идиллия улицы Плюме и эпопея улицы Сен-Дени»    

     

Книга первая    

Несколько страниц истории    

     Глава первая.    Хорошо скроено    

     

Два года, 1831 и 1832, непосредственно примыкающие к  Июльской революции, представляют собою одну из самых поразительных и  своеобразных страниц истории. Эти два года среди предшествующих и последующих  лет – как два горных кряжа. От них веет революционным величием. В них можно  различить пропасти. Народные массы, самые основы цивилизации, мощный пласт  наслоившихся один на другой и сросшихся интересов, вековые очертания старинной  французской формации то проглядывают, то скрываются за грозовыми облаками  систем, страстей и теорий. Эти возникновения и исчезновения были названы  противодействием и возмущением. Время от времени они озаряются сиянием истины,  этим светом человеческой души.    

Замечательная эта эпоха ограничена достаточно узкими  пределами и достаточно от нас отдалена, чтобы сейчас уже мы могли уловить ее  главные черты.    

Попытаемся это сделать.    

Реставрация была одним из тех промежуточных периодов,  трудных для определения, где налицо – усталость, смутный гул, ропот, сон,  смятение, иначе говоря, она была не чем иным, как остановкой великой нации на  привале. Это эпохи совсем особые, и они обманывают политиков, которые хотят  извлечь из них выгоду. Вначале нация требует только отдыха; все жаждут одного –  мира; у всех одно притязание – умалиться. Это означает – жить спокойно. Великие  события, великие случайности, великие начинания, великие люди, – нет,  покорно благодарим, навидались мы их, сыты по горло. Люди променяли бы Цезаря  на Прузия, Наполеона на короля Ивето: «Какой это был славный, скромный король!»  Шли с самого рассвета, а теперь вечер долгого и трудного дня; первый перегон  сделали с Мирабо, второй – с Робеспьером, третий – с Бонапартом; все выбились  из сил, каждый требует постели.    

Нередко и сама власть является фракцией.    

Во всех революциях встречаются пловцы, которые плывут против  течения, – это старые партии.    

По мнению старых партий, признающих лишь наследственную  власть божией милостью, если революции возникают по праву на восстание, то по  этому же праву можно восставать и против них. Заблуждение! Ибо во время  революции бунтовщиком является не народ, а король. Именно революция и является  противоположностью бунта. Каждая революция, будучи естественным свершением,  заключает в самой себе свою законность, которую иногда бесчестят мнимые революционеры;  но даже запятнанная ими, она держится стойко, и даже обагренная кровью, она выживает.  Революция – не случайность, а необходимость. Революция – это возвращение от  искусственного к естественному. Она происходит потому, что должна произойти.    

Тем не менее старые легитимистские партии нападали на  революцию 1830 года со всей яростью, порожденной их ложными взглядами.  Заблуждения – отличные метательные снаряды. Они умело поражали революцию там,  где она была уязвима за отсутствием брони, – за недостатком логики; они  нападали на революцию в ее королевском обличий. Они ей кричали: «Революция! А  зачем же у тебя король?» Старые партии – это слепцы, которые хорошо целятся.    

Республиканцы кричали о том же. Но с их стороны это было  последовательно. То, что являлось слепотой у легитимистов, было прозорливостью  у демократов. 1830 год обанкротился в глазах народа. Негодующая демократия  упрекала его в этом.    

Июльское установление отражало атаки прошлого и будущего. В  нем как бы воплощалась минута, вступившая в бой и с монархическими веками и с  вечным правом.    

Кроме того, перестав быть революцией и превратившись в  монархию, 1830 год был обязан за пределами Франции идти в ногу с Европой.  Сохранять мир – значило еще больше усложнить положение. Гармония, которой  добиваются вопреки здравому смыслу, нередко более обременительна, чем война. Из  этого глухого столкновения, всегда сдерживаемого намордником, но всегда рычащего,  рождается вооруженный мир – разорительная политика цивилизации, самой себе  внушающей недоверие. Какова бы ни была Июльская монархия, но она вставала на  дыбы в запряжке европейских кабинетов. Меттерних охотно взял бы ее в повода.  Подгоняемая во Франции прогрессом, она в свою очередь подгоняла европейские  монархии, этих тихоходов. Взятая на буксир, она сама тащила на буксире.    

А в то же время внутри страны обнищание, пролетариат,  заработная плата, воспитание, карательная система, проституция, положение  женщины, богатство, бедность, производство, потребление, распределение, обмен,  валюта, кредит, права капитала, права труда – все эти вопросы множились,  нависая над обществом черной тучей.    

Вне политических партий в собственном смысле сотого слова  обнаружилось и другое движение. Демократическому брожению соответствовало  брожение философское. Избранные умы чувствовали себя встревоженными, как и  толпа; по-другому, но в такой же степени.    

Мыслители размышляли, в то время как почва – то есть  народ, – изрытая революционными течениями, дрожала под ними, словно в  неярко выраженном эпилептическом припадке. Эти мечтатели, некоторые – в  одиночестве, другие – объединившись в дружные семьи, почти в сообщества,  исследовали социальные вопросы мирно, но глубоко; бесстрастные рудокопы, они  тихонько прокладывали ходы в глубинах вулкана, мало обеспокоенные отдаленными  толчками и вспышками пламени.    

Это спокойствие занимало не последнее место в ряду  прекрасных зрелищ той бурной эпохи.    

Люди эти предоставили политическим партиям вопросы права,  сами же занялись вопросом человеческого счастья.    

Человеческое благополучие – вот что хотели они добыть из  недр общества.    

Они подняли вопросы материальные, вопросы земледелия,  промышленности, торговли почти на высоту религии. В цивилизации, такой, какою  она создается, – отчасти богом и, гораздо больше, людьми, – интересы  переплетаются, соединяются и сплавляются так, что образуют настоящую скалу, по  закону движения, терпеливо изучаемому экономистами, этими геологами политики.    

Люди эти, объединившиеся под разными названиями, но которых  можно в целом определить их родовым наименованием – социалисты, пытались  просверлить скалу, чтобы из нее забил живой родник человеческого счастья.    

Их труды охватывали все, от смертной казни до вопроса о  войне. К правам человека, провозглашенным французской революцией, они прибавили  права женщины и права ребенка.    

Пусть не удивляются, что мы, по разным соображениям, не  исчерпываем здесь, с точки зрения теоретической, вопросы, затронутые  социалистами. Мы ограничиваемся тем, что указываем на них.    

Все проблемы, выдвинутые социалистами, за исключением  космогонических бредней, грез и мистицизма, могут быть сведены к двум основным  проблемам.    

Первая проблема создать материальные богатства.    

Вторая проблема распределить их.    

Первая проблема включает вопрос о труде.    

Вторая-вопрос о плате за труд.    

В первой проблеме речь идет о применении производительных  сил.    

Во второй – о распределении жизненных благ.    

Следствием правильного применения производительных сил  является мощь общества.    

Следствием правильного распределения жизненных благ является  счастье личности.    

Под правильным распределением следует понимать не равное  распределение, а распределение справедливое. Основа равенства – справедливость.    

Из соединения этих двух начал – мощи общества вовне и  личного благоденствия внутри – рождается социальное процветание.    

Социальное процветание означает – счастливый человек,  свободный гражданин, великая нация.    

Англия разрешила первую из этих двух проблем. Она  превосходно создает материальные богатства, но плохо распределяет их. Такое  однобокое решение роковым образом приводит ее к двум крайностям чудовищному  богатству и чудовищной нужде. Все жизненные блага – одним, все лишения –  другим, то есть народу, причем привилегии, льготы, монополии, власть феодалов являются  порождением самого труда Положение ложное и опасное, ибо могущество общества  зиждется тут на нищете частных лиц, а величие государства – на страданиях  отдельной личности. Это – дурно созданное величие, где сочетаются все  материальные его основы и куда не вошло ни одно нравственное начало.    

Коммунизм и аграрный закон предполагают разрешить вторую  проблему. Они заблуждаются. Такое распределение убивает производство. Равный  дележ уничтожает соревнование и, следовательно, труд. Так мясник убивает то,  что он делит на части. Стало быть, невозможно остановиться на этих притязающих  на правильности решениях. Уничтожить богатство – не значит его распределить.    

Чтобы хорошо разрешить обе проблемы, их нужно рассматривать  совместно. Оба решения следует соединить, образовав из них одно.    

Решите только первую из этих двух проблем, и вы станете  Венецией, вы станете Англией. Как Венеция, вы будете обладать мощью, созданной  искусственно, или как Англия, – материальным могуществом; вы будете  неправедным богачом. Вы погибнете или насильственным путем, как умерла Венеция,  или обанкротившись, как падет Англия. И мир предоставит вам возможность  погибнуть и пасть, потому что мир предоставляет возможность падать и погибать  всякому себялюбию, всему, что не являет собой для человеческого рода какой-либо  добродетели или идеи.    

Само собой разумеется, что под Венецией, Англией мы  подразумеваем не народ, а определенный общественный строй – олигархии, стоящие  над нациями, а не самые нации. Народы всегда пользуются нашим уважением и  сочувствием. Венеция как народ возродится; Англия как аристократия падет, но  Англия как народ – бессмертна. Отметив это, пойдем дальше.    

Разрешите обе проблемы: поощряйте богатого и  покровительствуйте бедному, уничтожьте нищету, положите конец несправедливой  эксплуатации слабого сильным, наложите узду на неправую зависть того, кто  находится в пути, к тому, кто достиг цели, по-братски и точно установите оплату  за труд соответственно работе, подарите бесплатное и обязательное обучение  подрастающим детям, сделайте из знания основу зрелости; давая работу рукам,  развивайте и ум, будьте одновременно могущественным народом и семьей счастливых  людей, демократизируйте собственность, не отменив ее, но сделав общедоступной,  чтобы каждый гражданин без исключения был собственником, а это легче, чем  кажется, короче говоря, умейте создавать богатство и умейте его распределять;  тогда вы будете обладать материальным величием и величием нравственным; тогда  вы будете достойны называть себя Францией.    

Вот что, пренебрегая некоторыми заблуждающимися сектами и  возвышаясь над ними, утверждал социализм; вот чего он искал в фактах, вот что  он подготовлял в умах.    

Усилия, достойные восхищения! Святые порывы!    

Эти учения, эти теории, это сопротивление, неожиданная для  государственного деятеля необходимость считаться с философами, только еще  намечавшиеся новые истины, попытки создать новую политику, согласованную со  старым строем и не слишком резко противоречащую революционным идеалам,  положение вещей, при котором приходилось пользоваться услугами Лафайета для защиты  Полиньяка, ощущение просвечивающего сквозь мятеж прогресса, палата депутатов и  улица, необходимость уравновешивать разгоревшиеся вокруг него страсти, вера в революцию,  быть может, некое предвидение отречения в будущем, рожденное неосознанной покорностью  высшему, неоспоримому праву, личная честность, желание остаться верным своему  роду, дух семейственности, искреннее уважение к народу – все это поглощало  Луи-Филиппа почти мучительно и порой, при всей его стойкости и мужестве,  угнетало его, давая чувствовать, как трудно быть королем.    

У него было тревожное ощущение, что почва под ним колышется,  однако она еще была твердой, так как Франция оставалась Францией более чем  когда-либо.    

Темные, сгрудившиеся тучи облегали горизонт. Странная тень,  надвигавшаяся все ближе и ближе, мало-помалу распростерлась над людьми, над  вещами, над идеями, – тень, отбрасываемая распрями и системами. Все, что  было придушено, вновь оживало и начинало бродить. Иногда совесть честного  человека задерживала дыхание – столько было нездорового в воздухе, где софизмы  перемешивались с истинами. В атмосфере тревоги, овладевшей обществом, умы  трепетали, как листья перед близящейся бурей. Вокруг было такое скопление  электричества, что в иные мгновения первый встречный, никому дотоле неведомый,  мог вызвать вспышку света. Затем снова спускалась тьма. Время от времени глухие  отдаленные раскаты грома свидетельствовали о том, какой грозой чреваты облака.    

Едва прошло двадцать месяцев после Июльской революции, как в  роковом и мрачном обличье явил себя 1832 год. Народ в нищете, труженики без  хлеба, последний принц Конде, исчезнувший во мраке, Брюссель, изгнавший  династию Нассау, как Париж – Бурбонов, Бельгия, предлагавшая себя французскому  принцу и отданная английскому, ненависть русского императора Николая, позади  нас два беса полуденных – Фердинанд Испанский и Мигель Португальский, землетрясение  в Италии, Меттерних, протянувший руку к Болонье, Франция, оскорбившая Австрию в  Анконе, на севере зловещий стук молотка, вновь заколачивающего в гроб Польшу, устремленные  на Францию враждебные взгляды всей Европы, Англия – эта подозрительная  союзница, готовая толкнуть то, что накренилось, и наброситься на то, что  упадет, суд пэров, прикрывающийся Беккарией, чтобы спасти четыре головы от  законного приговора, лилии, соскобленные с кареты короля, крест, сорванный с  Собора Парижской Богоматери, униженный Лафайет, разоренный Лафит, умерший в  бедности Бенжамен Констан, потерявший все свое влияние и скончавшийся Казимир  Перье; болезнь политическая и болезнь социальная, вспыхнувшие сразу в обеих  столицах королевства – одна в городе мысли, другая в городе труда; в Париже  война гражданская, в Лионе – война рабочих; в обоих городах один и тот же  отблеск бушующего пламени, багровый свет извергающегося вулкана на челе народа,  пришедший в исступление юг, возбужденный запад, герцогиня Беррийская в Вандее,  заговоры, злоумышления, восстания, холера – все это прибавляло к слитному гулу  идей сумятицу событий.    

 Глава пятая.    Факты, порождающие историю, но ею не признаваемые    

     

К концу апреля все усложнилось. Брожение переходило в  кипение. После 1830 года там и сям вспыхивали бунты, быстро подавляемые, но  возобновлявшиеся, – признак широко разлившегося, скрытого пожара.  Назревало нечто страшное. Проступали еще недостаточно различимые и плохо  освещенные очертания возможной революции. Франция смотрела на Париж; Париж смотрел  на Сент-Антуанское предместье.    

Сент-Антуанское предместье, втайне подогреваемое, начинало  бурлить.    

Кабачки на улице Шарон стали серьезными и грозными – как ни  странно применение двух этих эпитетов к кабачкам.    

Там просто и открыто выражали недоверие правительству.  Обсуждалось во всеуслышание: драться или сохранять спокойствие. Кое-где в  комнатах за кабачком с рабочих брали клятву, что они выйдут на улицу при первой  тревоге и «будут драться, невзирая на численность врага». Как только  обязательство было принято, человек, сидевший в углу кабачка, «повышал голос» и  говорил: Ты дал согласие! Ты поклялся! Иногда поднимались на второй этаж, и  там, в запертой комнате, происходили сцены, напоминавшие масонские обряды.  Посвященного приводили к присяге «служить делу так же, как дети служат отцу».  Такова была ее формула.    

В общих залах читали «крамольные» брошюры. Они поносили  правительство, как сообщает секретное донесение того времени.    

Там слышались такие слова: «Мне неизвестны имена вождей. Мы  узнаем о назначенном дне только за два часа. Один рабочий сказал: Нас триста  человек, дадим каждый по десять су – вот вам сто пятьдесят франков на порох и  пули. Другой сказал: Мне не нужно шести месяцев, не нужно и двух. Не пройдет и  двух недель, как мы сравняемся с правительством. Собрав двадцать пять тысяч  человек, можно вступить в бой. Третий заявил: Я почти совсем не сплю, всю ночь  делаю патроны. Время от времени появлялись люди „хорошо одетые, по виду  буржуа“, „сеяли смуту“ и, держась „распорядителями“, пожимали руки самым  главным, потом уходили. Они никогда не оставались больше десяти минут. Понизив  голос, они обменивались многозначительными словами: Заговор созрел. Все готово.  „Об этом твердили все, кто был там“, – как выразился один из присутствовавших.  Возбуждение было таково, что однажды в переполненном кабачке кто-то из рабочих  крикнул: У нас нет оружия! Его приятель, неумышленно пародируя обращение  Бонапарта к Итальянской армии, ответил: Оружие есть у солдат! „Когда дело  касалось какой-нибудь более важной тайны, – прибавляет один из  рапортов, – то там они ее не сообщали друг другу“. Непонятно, что еще они  могли скрывать после того, что ими было сказано.    

Нередко такие собрания принимали регулярный характер. На  иных никогда не бывало больше восьми или десяти человек, всегда одних и тех же.  На другие ходили все, кто хотел и зал бывал так переполнен, что люди принуждены  были стоять. Одни шли туда, потому что были охвачены энтузиазмом, другие –  потому что это им было по пути на работу. Как и во время революции 1789 года,  эти собрания посещали женщины-патриотки, встречавшие поцелуем вновь прибывших.    

Стали известны и другие красноречивые факты.    

Человек входил в кабачок, выпивал и уходил со словами:  Должок мой, дядюшка, уплатит революция.    

У кабатчика, что напротив улицы Щарон, намечали  революционных уполномоченных. Избирательные записки собирали в фуражки.    

Рабочие сходились на улице Котт, у фехтовальщика, который  учил приемам нападения. Там был набор оружия, состоявший из деревянных  эспадронов, тростей, палок и рапир. Настал день, когда пуговки с рапир сняли.  Один рабочий сказал: Нас двадцать пять, но я не в счет, потому что меня считают  рохлей. Этим «рохлей» впоследствии оказался не кто иной, как Кениссе.    

Некоторые замыслы мало-помалу становились каким-то  непонятным образом известными. Одна женщина, подметавшая у своего дома, сказала  другой: Уже давно вовсю делают патроны. На улицах открыто читали прокламации,  обращенные к национальным гвардейцам департаментов. Одна из прокламаций была  подписана: Борто, виноторговец.    

Однажды на рынке Ленуар, возле лавочки, торговавшей  настойками, какой-то бородач, взобравшись на тумбу, громко читал с итальянским  акцентом необычное рукописное послание, казалось исходившее от некой  таинственной власти. Вокруг него собрались слушатели и рукоплескали ему.  Отдельные выражения, особенно сильно возбуждавшие толпу, были записаны: «Нашему  учению ставят препятствия, наши воззвания уничтожают, наших людей выслеживают и  заточают в тюрьмы…». «Беспорядки, имевшие место на мануфактурах, привлекли на  нашу сторону умеренных людей». «…Будущее народа создается в наших безвестных  рядах». «Выбор возможен один: действие или противодействие, революция или  контрреволюция. В наше время больше не верят ни бездеятельности, ни  неподвижности. С народом или против народа – вот в чем вопрос. Другого не  существует». «В тот день, когда мы окажемся для вас неподходящими, замените  нас, но до тех пор помогайте нам идти вперед». Все это говорилось среди бела  дня.    

Другие выступления, еще более дерзкие, были подозрительны  народу именно своей дерзостью. 4 апреля 1832 года прохожий, вскочив на тумбу на  углу улицы св. Маргариты, вскричал: Я бабувист! Но за именем Бабефа народ учуял  Жиске.    

Этот человек говорил:    

– Долой собственность! Левая оппозиция – это трусы и  предатели. Когда ей надо доказать, что она в здравом уме, она проповедует  революцию. Она объявляет себя демократкой, чтобы не быть побитой, и роялисткой,  чтобы не драться. Республиканцы – мокрые курицы. Не доверяйте республиканцам,  граждане трудящиеся!    

– Молчать, гражданин шпик! – крикнул ему рабочий.    

Этот окрик положил конец его речи.    

Бывали и таинственные случаи.    

Как-то к вечеру один рабочий встретил возле канала «хорошо  одетого господина», и тот его спросил: «Куда идешь, гражданин?» «Я не имею  чести вас знать, сударь», – ответил рабочий. «Зато я тебя хорошо  знаю, – сказал тот и прибавил: – Не бойся. Я уполномоченный комитета. Подозревают,  что ты не очень надежен. Знай: если ты что-нибудь выболтаешь, то это будет  известно, за тобой следят. – Он пожал рабочему руку и, сказав: – Мы скоро  увидимся», – ушел.    

Полиция, подслушивая разговоры, отмечала уже не только в  кабачках, но и на улицах странные диалоги.    

– Постарайся получить поскорей, – говорил ткач  краснодеревцу.    

– Почему?    

– Да придется пострелять.    

Двое оборванцев обменялись следующими примечательными  словами, отдававшими жакерией:    

– Кто нами правит?    

– Господин Филипп.    

– Нет, буржуазия.    

Те, кто подумает, что мы употребляем слово «жакерия» в  дурном смысле, ошибутся. Жаки – это бедняки. Право на стороне тех, кто голоден.    

Слышали, как один прохожий говорил другому: «У нас отличный  план наступления».    

Из конфиденциального разговора, происходившего между  четырьмя мужчинами, сидевшими во рву на круглой площади возле Тронной заставы,  удалось расслышать: «Будет сделано все возможное, чтобы он не разгуливал больше  по Парижу».    

Кто это «он»? Неизвестность, исполненная угрозы.    

«Вожаки», как их называли в предместье, держались в стороне.  Полагали, что они сходятся для согласования действий в кабачке возле церкви  Сент-Эсташ. Некто, по прозвищу «Ог», председатель общества взаимопомощи портных  на улице Мондетур, считался главным посредником между вожаками и  Сент-Антуанским предместьем. Тем не менее вожаки всегда были в тени и ни одна  самая неопровержимая улика не могла поколебать замечательной сдержанности  следующего ответа, данного позже одним обвиняемым на суде пэров.    

– Кто ваш руководитель? – спросили его.    

– Я не знал да и не разузнавал, кто он. Впрочем, пока  это были только слова, прозрачные по смыслу, но неопределенные; иногда пустые  предположения, слухи, пересуды. Но появлялись и другие признаки.    

Плотник, обшивавший тесом забор вокруг строившегося дома на  улице Рейи, нашел на этом участке клочок разорванного письма, где можно было  разобрать такие строки:    

«…Необходимо, чтобы комитет принял меры с целью помешать  набору людей в секции некоторых обществ…»    

И в приписке:    

«Мы узнали, что на улице Фобур-Пуасоньер э 5 (б) у  оружейника во дворе имеются ружья в количестве пяти или шести тысяч. У секции  совсем нет ружей».    

Это привело к тому, что плотник встревожился и показал свою  находку соседям, тем более что намного дальше он подобрал другую бумажку, тоже  разорванную и еще более многозначительную. Мы воспроизводим ее начертание, имея  в виду исторический интерес этого странного документа:    

     

|К|Ц|Д|Р|Выучите этот листок наизусть.  Потом разорвите. Посвященные пусть сделают так же, после того как вы передадите  им приказания.    

Привет и братство.    

Л.    

ю ог а* фе    

     

Лица, знавшие тогда об этой таинственной находке, поняли  только впоследствии скрытое значение четырех прописных букв – это были  квинтурионы, центурионы, декурионы, разведчики, а буквы ю ог а* фе означали  дату: 15 апреля 1832 года. Под каждой прописной буквой были написаны имена,  сопровождавшиеся примечательными указаниями: «К – Банерель, 8 ружей, 83 патрона.  Человек надежный. Ц – Бубьер. 1 пистолет, 40 патронов; Д – Роле. 1 рапира, 1  пистолет, 1 фунт пороха; Р – Тейсье. 1 сабля, 1 патронташ. Точен; Террор, 8  ружей. Храбрец» и т. д.    

Наконец тот же плотник нашел внутри той же ограды третью  бумагу, на которой карандашом, но вполне разборчиво, был начертан следующий  загадочный список:    

     

Единство. Вланшар. Арбр-Сек, 6.    

Барра. Суаз. Счетная палата.    

Костюшко. Обри-Мясник?    

Ж. Ж. Р.    

Кай Гракх.    

Право осмотра. Дюфон. Фур.    

Падение жирондистов. Дербак. Мобюэ.    

Вашингтон. Зяблик, 1 пиет. 86 патр.    

Марсельеза.    

Главенст. народа. Мишель, Кенкампуа,  Сабля.    

Гош.    

Марсо. Платон. Арбр-Сек.    

Варшава. Тилли, продавец газеты  Попюлер.    

     

Почтенный буржуа, в чьих руках осталась записка, понял ее  смысл. По-видимому, этот список был полным перечнем секций четвертого округа  общества Прав человека с именами и адресами главарей секций. В настоящее время,  когда все эти факты, оставшиеся неизвестными, принадлежат истории, можно их  обнародовать. Нужно прибавить, что основание общества Прав человека как будто  произошло после того, как эта бумага была найдена. Возможно, то был черновой  набросок.    

Тем не менее за намеками, словами и письменными  свидетельствами начали обнаруживаться дела.    

На улице Попенкур, при обыске у старьевщика, в ящике комода  нашли семь листов оберточной бумаги, сложенных пополам и вчетверо; под этими  листами были спрятаны двадцать шесть четвертушек такой же бумаги, свернутых для  патронов, и карточка, на которой значилось:    

     

Селитра 12 унций    

Сера 2 унции    

Уголь 2 с половиной унции    

Вода 2 унции    

     

Протокол обыска гласил, что от ящика сильно пахло порохом.    

Один каменщик, возвращаясь после рабочего дня, забыл  небольшой сверток на скамье возле Аустерлицкого моста. Этот сверток отнесли на  караульный пост. Его развернули и обнаружили два напечатанных диалога,  подписанных Лотьер, песню, озаглавленную «Рабочие, соединяйтесь!», и жестяную  коробку с патронами.    

Один рабочий, выпивая с приятелем, в доказательство того,  что ему жарко, предложил себя пощупать: тот обнаружил у него под курткой  пистолет.    

На бульваре, между Пер-Лашез и Тронной заставой, дети,  игравшие в самом глухом его уголке, нашли в канаве, под кучей стружек и мусора,  мешок, в котором была форма для отливки пуль, деревянная колодка для патронов,  деревянная чашка с крупинками охотничьего пороха и чугунный котелок со следами  расплавленного свинца внутри.    

Полицейские агенты, неожиданно явившись в пять часов утра к  некоему Пардону, ставшему впоследствии членом секции Баррикада-Мерри и убитому  во время восстания в апреле 1834 года, застали его стоявшим у постели; в руке у  него были патроны, изготовлением которых он занимался.    

Во время обеденного перерыва на заводах и фабриках заметили  двух человек, встретившихся между заставами Пикпюс и Шарантон на узкой дорожке  дозорных, между двумя стенами, возле кабачка, у входа в который обычно играют в  сиамские кегли. Один вытащил из-под блузы и передал другому пистолет. Вручая  его, он заметил, что порох отсырел на потной груди. Он проверил пистолет и  подсыпал пороху на полку. После этого они расстались.    

Некто, по имени Галле, впоследствии убитый на улице Бобур во  время апрельских событий, хвастал, что у него есть семьсот патронов и двадцать  четыре ружейных кремня.    

Однажды правительство было извещено, что в предместьях  роздано оружие и двести тысяч патронов. Неделю спустя были роздано еще тридцать  тысяч патронов. Замечательно, что ни один патрон не попал в руки полиции.  Перехваченное письмо сообщало. «Недалек день, когда восемьдесят тысяч патриотов  встанут под ружье, как только пробьет четыре часа утра».    

Брожение происходило открыто и, можно сказать, почти  спокойно. Назревавшее восстание готовило бурю на глазах у правительства. Все  приметы этого пока еще тайного, но уже ощутимого кризиса были налицо. Буржуа  мирно беседовали с рабочими о том, что предстояло. Осведомлялись: «Ну как  восстание?» тем же тоном, каким спросили бы: «Как поживает ваша супруга?»    

Мебельщик на улице Моро спрашивал: «Ну что ж, когда  начнете?»    

Другой лавочник говорил: «Скоро начнется, я знаю. Месяц тому  назад вас было пятнадцать тысяч, а теперь двадцать пять». Он предлагал свое  ружье, а сосед – маленький пистолет, за который он хотел получить семь франков.    

Впрочем, революционная горячка усиливалась. Ни один уголок  Парижа и Франции не составлял исключения. Всюду ощущалось биение ее пульса.  Подобно оболочкам, которые образуются в человеческом теле вокруг тканей,  пораженных воспалительным процессом, сеть тайных обществ начала  распространяться по всей стране. Из общества Друзей народа, открытого и вместе  с тем тайного, возникло общество Прав человека, датировавшее одно из своих  распоряжений так Плювиоз, год 40-й республиканской эры, – общество,  которому было суждено пережить даже постановление уголовного суда о своем  роспуске и которое, не колеблясь, давало своим секциям многозначительные  названия:    

Пики.    

Набат.    

Сигнальная пушка.    

Фригийский колпак.    

21 января.    

Нищие.    

Бродяги.    

Робеспьер.    

Нивелир.    

Настанет день.    

Общество Прав человека породило общество Действия. Его  образовали нетерпеливые, отколовшиеся от общества и забежавшие вперед. Другие  союзы пополнялись за счет единомышленников из больших основных обществ. Члены  секций жаловались, что их тянут в разные стороны. Так образовался Галльский  союз и Организационный комитет городских самоуправлений. Так образовались  союзы: Свобода печати, Свобода личности. Народное образование. Борьба с косвенными  налогами. Затем Общество рабочих – поборников равенства, делившееся на три  фракции: поборников равенства, коммунистов и реформистов. Затем Армия Бастилии,  род когорты, организованной по-военному: каждой четверкой командовал капрал,  десятью – сержант, двадцатью – младший лейтенант, четырьмя десятками –  лейтенант; здесь знали друг друга не больше чем пять человек. Это выдумка, в  которой осторожность сочеталась со смелостью, казалось, была отмечена гением  Венеции. Стоявший во главе центральный комитет имел две руки – Общество  действия и Армию Бастилии. Легитимистский Союз рыцарей верности ссорил эти  республиканские объединения. Он был разоблачен и изгнан.    

Парижские общества разветвлялись в главных городах. В Лионе,  Нанте, Лилле и Марселе были общества Прав человека. Карбонариев, Свободного  человека. В Эксе было революционное общество под названием Кугурда. Мы уже  упоминали о нем.    

В Париже предместье Сен-Марсо кипело не меньше, чем  предместье Сент-Антуан, учебные заведения волновались не меньше, чем  предместья. Кафе на улице Сент-Иасент и кабачок «Семь бильярдов» на улице  Матюрен-Сен-Жак служили местом сборища студентов. Общество Друзей азбуки, тесно  связанное с обществами взаимопомощи в Анжере и Кугурды – в Эксе, как известно,  устраивало собрания в кафе «Мюзен». Те же молодые люди встречались, о чем мы  уже упоминали, в кабачке «Коринф», близ улицы Мондетур. Эти собрания были  тайными. Другие, насколько допускали обстоятельства, были открытыми; об их  вызывающе смелом характере можно судить по отрывка допроса в одном из  последующих процессов: «Где происходило собрание? – На улице Мира – У  кого? – На улице. – Какие секции были там? – Одна. –  Какая? – Секция Манюэль. – Кто был ее руководителем? – Я. –  Вы еще слишком молоды, чтобы самостоятельно принять опасное решение вступить в  борьбу с правительством. Откуда вы получали указания? – Из центрального  комитета».    

Армия была в такой же степени взбудоражена, как и народ, что  подтвердилось позднее волнениями в Бельфоре, Люневиле и Эпинале. Мятежники  рассчитывали на пятьдесят второй полк, пятый, восьмой, тридцать седьмой и  двадцатый кавалерийский. В Бургундии и южных городах водружали дерево Свободы,  то есть шест, увенчанный красным колпаком.    

Таково было положение дел.    

И это положение дел, как мы уже говорили в самом начале,  особенно сильно и остро давало себя чувствовать в Сент-Антуанском предместье.  Именно там был очаг возбуждения.    

Это старинное предместье, населенное, как муравейник,  работящее, смелое и сердитое, как улей, трепетало в нетерпеливом ожидании  взрыва. Там все волновалось, но работа из-за этого не останавливалась. Ничто не  могло бы дать представления о его живом и сумрачном облике. В этом предместье  под кровлями мансард таилась ужасающая нищета; там же можно было найти людей  пылкого и редкого ума. А именно нищета и ум представляют собой особенно грозное  сочетание крайностей.    

У предместья Сент-Антуав были и другие причины для волнений:  на нем всегда отражаются торговые кризисы, банкротство, стачки, безработица,  неотделимые от великих политических потрясений. Во время революции нужда – и  причина и следствие. Удар ее разящей руки отзывается и на ней самой. Население  этого предместья, исполненное неустрашимого мужества, способное таить в себе  величайший душевный пыл, всегда готовое взяться за оружие, легко воспламеняющееся,  раздраженное, непроницаемое, подготовленное к восстанию, казалось, только  ожидало искры. Каждый раз, когда на горизонте реяли эти искры, гонимые ветром  событий, нельзя было не подумать о Сент-Антуанском предместье и о грозной  случайности, поместившей у ворот Парижа эту пороховницу страдания н мысли.    

Кабачки «предместья Антуан», уже не раз упомянутые в  предшествующем очерке, известны в истории. Во времена смут здесь опьянялись  словом больше, чем вином. Здесь чувствовалось воздействие некоего пророческого  духа и веяний будущего, переполнявших сердца и возвышавших душу. Кабачки  Антуанского предместья походят на таверны Авентинского холма, построенные над  пещерой Сивиллы, откуда проникали в них идущие из ее глубин священные  дуновения, – на те таверны, где столы были подобны треножникам и где пили  тот напиток, который Энний называет сивиллиным вином.    

Сент-Антуанское предместье – это запасное хранилище народа.  Революционное потрясение вызывает в нем трещины, сквозь которые пробивается  верховная власть народа. Эта верховная власть может поступать дурно, у нее, как  и у всякой другой, возможны ошибки; но, даже заблуждаясь, она остается великой.  О ней можно сказать, как о слепом циклопе: Ingens.[111]    

В 93-м году, в зависимости от того, хороша или дурна была  идея, владевшая умами, говорил ли в них в этот день фанатизм или благородный  энтузиазм, из Сент-Антуанского предместья выходили легионы дикарей или отряды героев.    

Дикарей… Поясним это выражение. Чего хотели эти озлобленные  люди, которые в дни созидающего революционного хаоса, оборванные, рычащие,  свирепые, с дубинами наготове, с поднятыми пиками бросались на старый  потрясенный Париж? Они хотели положить конец угнетению, конец тирании, конец  войнам; они хотели работы для взрослого, грамоты для ребенка, заботы общества  для женщины, свободы, равенства, братства, хлеба для всех, превращения всего  мира в рай земной, Прогресса. И доведенные до крайности, вне себя, страшные,  полуголые, с дубинами в руках, с проклятиями на устах, они требовали этого  святого, доброго и мирного прогресса. То были дикари, да; но дикари  цивилизации.    

Они с остервенением утверждали право; пусть даже путем  страха и ужаса, но они хотели принудить человеческий род жить в раю. Они  казались варварами, а были спасителями. Скрытые под маской тьмы, они требовали  света.    

Наряду с этими людьми, свирепыми и страшными, – мы это  признаем, – но свирепыми и страшными во имя блага, есть и другие люди,  улыбающиеся, в расшитой золотой одежде, в лентах и звездах, в шелковых чулках,  белых перьях, желтых перчатках, лакированных туфлях; облокотившись на обитый  бархатом столик возле мраморного камина, они с кротким видом высказываются за  сохранение и поддержку прошлого, средневековья, священного права, фанатизма,  невежества, рабства, смертной казни и войны, вполголоса и учтиво прославляя  меч, костер и эшафот. Если бы мы были вынуждены сделать выбор между варварами,  проповедующими цивилизацию, и людьми цивилизованными, проповедующими  варварство, – мы выбрали бы первых.    

Но, благодарение небу, возможен другой выбор. Нет  необходимости низвергаться в бездну ни ради прошлого, ни ради будущего. Ни  деспотизма, ни террора. Мы хотим идти к прогрессу пологой тропой.    

Господь позаботится об этом. Сглаживание неровностей пути –  в этом вся политика бога.    

 Глава шестая.    Анжольрас и его помощники    

     

Незадолго до этого Анжольрас, предвидя возможные события,  произвел нечто вроде скрытой проверки.    

Все были на тайном собрании в кафе «Мюзен».    

Введя в свою речь несколько полузагадочных, но  многозначительных метафор, Анжольрас сказал:    

– Не мешает знать, чем мы располагаем и на кого можем  рассчитывать. Кто хочет иметь бойцов, должен их подготовить. Должен иметь чем  воевать. Повредить это не может. Когда на дороге быки, у прохожих больше  вероятности попасть им на рога, чем тогда, когда их нет. Подсчитаем примерно,  каково наше стадо. Сколько нас? Не стоит откладывать это на завтра. Революционеры  всегда должны спешить; у прогресса мало времени. Не будем доверять  неожиданному. Не дадим захватить себя врасплох. Нужно пройтись по всем швам,  которые мы сделали, и посмотреть, прочны ли они. Доведем дело до конца, доведем  сегодня же. Ты, Курфейрак, пойди взгляни на политехников. Сегодня среда – у них  день отдыха. Фейи! Вы взглянете на тех, что в Гласьер, не так ли? Комбефер  обещал мне побывать в Пикпюсе. Там все клокочет. Баорель посетит Эстрападу.  Прувер! Масоны охладевают. Ты принесешь нам вести о ложе на улице Гренель-Сент-Оноре.  Жоли пойдет в клинику Дюпюитрена и пощупает пульс у Медицинской школы. Боссюэ  прогуляется до судебной палаты и поговорит с начинающими юристами. Я же займусь  Кугурдой.    

– Значит, все в порядке, – сказал Курфейрак.    

– Нет.    

– Что же еще?    

– Очень важное дело.    

– Какое? – спросил Курфейрак.    

– Менская застава, – ответил Аижольрас.    

Он помедлил, как бы раздумывая, потом заговорил снова:    

– У Менской заставы живут мраморщики, художники,  ученики ваятелей. Это ребята горячие, но склонные остывать. Я не знаю, что с  ними происходит с некоторого времени. Они думают о чем-то другом. Их пыл  угасает. Они тратят время на домино. Необходимо поговорить с ними немного, но  твердо. Они собираются у Ришфе. Там их можно застать между двенадцатью и часом.  Надо бы раздуть этот уголь под пеплом. Я рассчитывал на беспамятного Мариуса,  малого, в общем, славного, но он не появляется. Мне бы нужен был кто-нибудь для  Менской заставы. Но у меня нет людей.    

– А я? – сказал Грантер. – Я-то ведь здесь!    

– Ты?    

– Я.    

– Тебе поучать республиканцев! Тебе раздувать во имя  принципов огонь в охладевших сердцах!    

– Почему же нет?    

– Да разве ты на что-нибудь годишься?    

– Но я некоторым образом стремлюсь к этому.    

– Ты ни во что не веришь.    

– Я верю в тебя.    

– Грантер! Хочешь оказать мне услугу?    

– Какую угодно! Могу даже почистить тебе сапоги.    

– Хорошо. В таком случае не вмешивайся в наши дела.  Потягивай абсент.    

– Анжольрас! Ты неблагодарен.    

– И ты скажешь, что готов пойти к Менской заставе? Ты  на это способен?    

– Я способен пойти по улице Гре, пересечь площадь  Сен-Мишель, пройти улицей Принца до улицы Вожирар, потом миновать Кармелитов,  свернуть на улицу Ассас, добраться до улицы Шерш-Миди, оставить за собой  Военный совет, пробежать по Старому Тюильри, проскочить бульвар, наконец, идя  по Менскому шоссе, пройти заставу и попасть прямо к Ришфе. Я на это способен. И  мои сапоги тоже способны.    

– Знаешь ли ты хоть немного товарищей у Ришфе?    

– Не так чтобы очень. Однако я с ними на «ты».    

– Что же ты им скажешь?    

– Я поговорю с ними о Робеспьере, черт возьми! О  Дантоне. О принципах.    

– Ты?!    

– Я. Меня не ценят. Но когда я берусь за дело,  берегись! Я читал Прюдома, мне известен Общественный договор, я знаю назубок  конституцию Второго года! «Свобода одного гражданина кончается там, где  начинается свобода другого». И, по-твоему, я невежда? У меня в письменном столе  хранится старая ассигнация. Права человека, верховная власть народа, черт меня  побери! Я даже немного эбертист. Я могу с часами в руках толковать о самых  изумительных вещах шесть часов подряд.    

– Будь посерьезнее, – сказал Анжольрас.    

– Уж куда серьезнее! – ответил Грантер.    

Анжольрас подумал немного и вскинул голову с видом человека,  который принял решение:    

– Грантер! – сказал он значительно, – Я  согласен испытать тебя. Отправляйся к Менской заставе.    

Грантер жил в меблированных комнатах рядом с кафе «Мюзен».  Он ушел н вернулся через пять минут. Он побывал дома, чтобы надеть жилет во  вкусе эпохи Робеспьера.    

– Красный, – сказал он, входя и пристально глядя  на Анжольраса.    

Энергичным жестом он прижал обе руки к пунцовым отворотам  жилета.    

Подойдя к Анжольрасу, он шепнул ему на ухо:    

– Не беспокойся.    

Затем решительно нахлобучил шляпу и удалился. Четверть часа  спустя дальняя комната в кафе «Мюзен» была пуста. Все Друзья азбуки разошлись  по своим делам. Анжольрас, взявший на себя Кугурду, вышел последним.    

Члены Кугурды из Экса, находившиеся в Париже, собирались  тогда в долине Исси, в одной из заброшенных каменоломен, многочисленных по эту  сторону Сены.    

Анжольрас, шагая к месту встречи, обдумывал положение вещей.  Серьезность того, что происходило, была очевидна. Когда события, предвестники  некоей скрытой общественной болезни, развиваются медленно, малейшее осложнение  останавливает их и запутывает. Вот где причина развала и возрождения. Анжольрас  прозревал блистательное восстание под темным покровом будущего. Кто знает? Быть  может, эта минута приближается. Народ, снова завоевывающий свои права! Какое  прекрасное зрелище! Революция снова величественно завладевает Францией, вещая  миру: «Продолжение завтра». Анжольрас был доволен. Горнило дышало жаром. За  Анжольрасом тянулась длинная пороховая дорожка – его друзья, рассеянные по  всему Парижу. Мысленно он соединял философское проникновенное красноречие  Комбефера с восторженностью Фейи – этого гражданина мира, с пылом Курфейрака,  смехом Баореля, грустью Жана Прувера, ученостью Жоли, сарказмами Боссюэ, –  все вместе производило что-то вроде потрескивания, всюду и одновременно  сопровождающееся электрическими искрами. Все за работой. Результат, без  сомнения, будет достоин затраченных усилий. Это хорошо. И тут он вспомнил о  Грантере. «Собственно говоря, Менская застава мне почти по дороге, –  сказал он себе. – Не пойти ли мне к Ришфе? Посмотрим, что делает Грантер и  чего он успел добиться».    

На колокольне Вожирар пробило час, когда Анжольрас добрался  до курильни Ришфе. Он с такой силой распахнул дверь, что она хлопнула его по  спине, скрестил руки и окинул взглядом залу, заполненную столами, людьми и  табачным дымом.    

Чей-то голос грохотал в этом тумане, нетерпеливо прерываемый  другими. То был Грантер, споривший со своим противником.    

Грантер сидел с кем-то за столиком из крапчатого мрамора,  посыпанным отрубями и усеянным созвездиями костяшек домино. Он стучал кулаком  по этому мрамору. Вот что услышал Анжольрас:    

– Два раза шесть.    

– Четверка.    

– Свинья! У меня таких нет.    

– Ты пропал. Двойка.    

– Шесть.    

– Три.    

– Очко!    

– Мне ходить.    

– Четыре очка.    

– Неважно.    

– Тебе ходить.    

– Я здорово промазал.    

– Ты пошел правильно.    

– Пятнадцать.    

– И еще семь.    

– Теперь у меня двадцать два. (Задумчиво.) Двадцать  два!    

– Ты не ожидал двойной шестерки. Если бы я ее поставил  в самом начале, вся игра пошла бы иначе.    

– Та же двойка.    

– Очко!    

– Очко? Так вот тебе пятерка.    

– У меня нет.    

– Ты же ее как будто выставил?    

– Да.    

– Пустышка.    

– Ну и везет тебе! Да… Везет! (Длительное раздумье.)  Двушка.    

– Очко!    

– Проехал. Не надоело еще?    

– Кончил!    

– Ну и черт с тобой!    

     

 Книга вторая    

Эпонина    

     Глава первая.    Жаворонково поле    

     

Мариус присутствовал при неожиданной развязке событий в той  западне, о которой он предупредил Жавера; но лишь только Жавер покинул лачугу,  увозя с собой на трех фиакрах своих пленников, как Мариус тоже ускользнул из  дома. Было девять часов вечера. Мариус отправился к Курфейраку. Курфейрак  больше не был старожилом Латинского квартала: «по соображениям политическим»,  он жил теперь на Стекольной улице; этот квартал принадлежал к числу тех, где в  описываемые времена охотно предоставляли убежище восстанию. Мариус сказал  Курфейраку: «Я пришел к тебе ночевать». Курфейрак стащил с кровати один из двух  тюфяков, разложил его на полу и ответил: «Готово».    

На следующий день в семь часов утра Мариус отправился в дом  Горбо, заплатил за квартиру и все, что с него причиталось, тетушке Ворчунье,  нагрузил на ручную тележку книги, постель, стол, комод и два стула и удалился,  не оставив своего нового адреса, так что когда утром явился Жавер, чтобы  допросить его о вчерашних событиях, то застал только тетушку Ворчунью, ответившую  ему: «Съехал!»    

Тетушка Ворчунья была убеждена, что Мариус являлся  сообщником воров, схваченных ночью. «Кто бы мог подумать! – восклицала  она, болтая с соседними привратницами. – Такой скромный молодой человек,  ну прямо красная девица!»    

У Мариуса было два основания для столь быстрой перемены  жилья. Первое – испытываемый им теперь ужас при мысли об этом доме, где он  видел так близко, во всем его расцвете, в самом отвратительном и свирепом  обличий, социальное уродство, быть может, еще более страшное, чем злодей богач:  он видел злодея бедняка. Второе – его нежелание участвовать в каком бы то ни  было судебном процессе, который, по всей вероятности, был неизбежен, и выступать  свидетелем против Тенардье.    

Жавер думал, что молодой человек, имени которого он не  запомнил, испугался и убежал или, быть может, даже вовсе не вернулся домой к  току времени, когда была поставлена засада; тем не менее он пытался разыскать  его, но безуспешно.    

Прошел месяц, другой. Мариус все еще жил у Курфейрака. Через  знакомого начинающего адвоката, завсегдатая суда, он узнал, что Тенардье в  одиночном заключении. Каждый понедельник Мариус передавал для него в канцелярию  тюрьмы Форс пять франков.    

У Мариуса денег больше не было, и он брал эти пять франков у  Курфейрака. Впервые в жизни он занимал деньги. Эти регулярно занимаемые пять  франков стали двойной загадкой: для Курфейрака, дававшего их, и для Тенардье,  получавшего их. «Для кого бы это?» – раздумывал Курфейрак. «Откуда бы это?» –  спрашивал себя Тенардье.    

Мариус глубоко страдал. Все снова как бы скрылось в  подполье. Он ничего более не видел впереди; его жизнь опять погрузилась в  тайну, где он бродил ощупью. Одно мгновение в этой тьме, совсем близко от него,  вновь промелькнули молодая девушка, которую он любил, и старик, казавшийся ее  отцом, – неведомые ему существа, составлявшие весь смысл его жизни,  единственную надежду в этом мире; и в тот миг, когда он надеялся их обрести,  какое-то дуновение унесло с собой эти тени. Ни проблеска истины, ни искры  уверенности не вспыхнуло в нем даже при таком страшном ударе. Никакой догадки.  Больше того, теперь он не знал даже имени, а прежде думал, что знает.  Несомненно одно: она не Урсула – «Жаворонок» – прозвище. Что же думать о  старике? Действительно ли он скрывался от полиции? Мариусу вспомнился  седовласый рабочий, которого он встретил недалеко от Дома инвалидов. Теперь ему  стало казаться вероятным, что этот рабочий и г-н Белый одно и то же лицо.  Значит, он переодевался? В этом человеке было что-то героическое и что-то  двусмысленное. Почему он не позвал на помощь? Почему он бежал? Был он или не  был отцом девушки? Наконец, был ли он именно тем человеком, которого Тенардье  якобы признал? Разве Тенардье не мог ошибиться? Сколько неразрешимых задач! Все  это, правда, ничуть не умаляло ангельского очарования девушки из  Люксембургского сада. Мариуса снедала мучительная тоска, страсть жгла его  сердце, тьма стояла в глазах. Его отталкивало и влекло одновременно, и он не  мог двинуться с места. Все исчезло, кроме любви. Но ему изменил самый инстинкт  любви, исчезли ее внезапные озарения. Обычно пламя, которое сжигает нас, вместе  с тем просветляет, отбрасывая мерцающий отблеск вовне и указуя нам путь. Но  Мариус уже больше не слышал этих тайных советов страсти Он не говорил себе «Не  пойти ли туда-то? Не испробовать ли это? Та, которую он больше не мог называть  Урсулой, очевидно, где-то жила, но ничто не возвещало Мариусу, где именно он  должен искать. Вся его жизнь могла быть теперь обрисована несколькими словами  полная неуверенность среди непроницаемого тумана. Увидеть, увидеть ее! Он  жаждал этого непрестанно, но ни на что больше не надеялся.    

В довершение всего снова наступила нужда. Он чувствовал  вблизи, за своей спиной, ее леденящее дыхание. Во время всех этих треволнений,  и давно уже, он бросил работу, а нет ничего более опасного, чем прерванный  труд; это исчезающая привычка. Привычка, которую легко оставить, но трудно  восстановить.    

Мечтательность хороша, как наркотическое средство в умеренной  дозе. Она успокаивает лихорадку деятельного ума, нередко жестокую, и порождает  в нем легкий прохладный туман, смягчающий слишком резкие очертания ясной мысли,  заполняет пробелы и пустоты, связывает отдельные группы идей и затушевывает их  острые углы. Но одна лишь мечтательность все затопляет и поглощает. Горе  труженику ума, позволившему себе, покинув высоты мысли, всецело отдаться мечте!  Он думает, что легко воспрянет, и убеждает себя, что, в общем, это одно и то  же. Заблуждение!    

Мышление – работа ума, мечтательность – его сладострастие.  Заменить мысль мечтой – значит принять яд за пищу.    

Как помнит читатель, Мариус с этого и начал. Неожиданно  овладевшая им страсть в конце концов низвергла его в мир химер, беспредметный и  бездонный. Он выходил из дому только чтобы побродить и помечтать. Ленивые  попытки жить! Пучина, бурлящая и затягивающая. По мере того как деятельность  умерялась, нужда увеличивалась. Это закон. Человек в состоянии мечтательности,  естественно, расточителен и слабоволен. Праздный ум не приспособлен к скромной,  расчетливой жизни. Наряду с плохим в таком образе жизни есть и хорошее, ибо  если вялость гибельна, то великодушие здорово и похвально. Но человек бедный,  щедрый, благородный и не работающий погибает. Средства иссякают, потребности  возрастают.    

Это роковой склон, на который вступают самые честные и самые  стойкие, равно как и самые слабые и самые порочные; он приводит к одной из двух  ям – самоубийству или преступлению.    

Если у человека завелась привычка выходить из дому, чтобы  мечтать, то настанет день, когда он уйдет из дому, чтобы броситься в воду.    

Избыток мечтательности создает Эскусов и Лебра.    

Мариус медленно спускался по этому склону, сосредоточив  взоры на той, кого он больше не видел. То, о чем мы говорим, может показаться  странным, и, однако, это так. В темных глубинах сердца зажигается воспоминание  об отсутствующем существе; чем безвозвратнее оно исчезло, тем ярче светит. Душа  отчаявшаяся и мрачная видит этот свет на своем горизонте – то звезда ее ночи.  Она, только она и поглощала все мысли Мариуса. Он не думал ни о чем другом, он  видел, что его старый фрак неприличен, а новый становится старым, что его  рубашки износились, шляпа износилась, сапоги износились, он чувствовал, что его  жизнь изжита, и повторял про себя: «Только бы увидеть ее перед смертью!»    

Лишь одна сладостная мысль оставалась у него: о том, что она  его любила, что ее взоры сказали ему об этом, что пусть она не знала его имени,  но зато знала его душу, что, быть может, там, где она сейчас, каково бы ни было  это таинственное место, она все еще любит его. Кто знает, не думает ли она о  нем так же, как он думает о ней? Иногда, в неизъяснимые знакомые всякому любящему  сердцу часы имея основания только для скорби и все же ощущая смутный трепет  радости, он твердил: «Это ее думы нашли меня!» Потом прибавлял». «И мои думы,  быть может, находят ее».    

Это была иллюзия, и мгновение спустя, опомнясь, он покачивал  головой, но она тем не менее успевала бросить в его душу луч, порой походивший  на надежду. Время от времени, особенно в вечерние часы, которые всего сильнее  располагают к грусти мечтателей, он заносил в свою тетрадь, служившую только  для этой цели, самую чистую, самую бесплотную, самую идеальную из грез,  которыми любовь заполняла его мозг. Он называл это «писать к ней».    

Но не следует думать, что его ум пришел в расстройство.  Напротив. Он утратил способность работать и настойчиво идти к определенной  цели, но более чем когда-либо отличался проницательностью и справедливостью  суждений, Мариус видел в спокойном и верном, хотя и необычном освещении все,  что происходило перед его глазами, даже события или людей, наиболее для него  безразличных; он воспринимал все верно, но с какой-то нескрываемой им  удрученностью и откровенным равнодушием. Его разум, почти утративший надежду,  парил на недосягаемой высоте.    

При таком состоянии его ума ничто не ускользало от него,  ничто не обманывало; каждое мгновение он прозревал сущность жизни, человечества  и судьбы. Счастлив даже в тоске своей тот, кому господь даровал душу, достойную  любви и несчастия! Кто не видел явлений этого мира и сердца человеческого в  таком двойном освещении, тот не видел ничего истинного и ничего не знает.    

Душа любящая и страдающая – возвышенна.    

Но дни сменялись днями, а нового ничего не было. Мариусу  казалось, что темное пространство, которое ему оставалось пройти, укорачивается  с каждым мгновением. Ему чудилось, что он уже отчетливо различает край  бездонной пропасти.    

– Как! – повторял он. – И я ее перед этим не  увижу?    

Если двинуться по улице Сен-Жак, оставив в стороне заставу,  и некоторое время идти вдоль прежнего внутреннего бульвара с левой его стороны,  то дойдешь до улицы Санте, затем до Гласьер, а далее, не доходя до речки  Гобеленов, вы видите нечто вроде поля, которое в длинном и однообразном поясе  парижских бульваров представляет собой единственное место, где Рейсдаль  поддался бы соблазну отдохнуть.    

Все там исполнено прелести, источник которой неведом:  зеленый лужок, над которым протянуты веревки, где сушится на ветру разное  тряпье; старая, окруженная огородами ферма, построенная во времена Людовика  XIII, с высокой крышей, причудливо прорезанной мансардами; полуразрушенные  изгороди; вода, поблескивающая между тополями; женщины, смех, голоса; на  горизонте – Пантеон, дерево возле Школы глухонемых, церковь Валь-де-Грас,  черная, приземистая, причудливая, забавная, великолепная, а в глубине – строгие  четырехугольные башни Собора Богоматери.    

Местечко это стоит того, чтобы на него посмотреть,  поэтому-то никто и не приходит сюда. Изредка, не чаще чем раз в четверть часа,  здесь проезжает тележка или ломовой извозчик.    

Однажды уединенные прогулки Мариуса привели его на этот  лужок у реки. В тот день на бульваре оказалась редкость – прохожий. Мариус,  пораженный диким очарованием местности, спросил его:    

– Как называется это место?    

Прохожий ответил:    

– Жаворонково поле.    

И прибавил:    

– Это здесь Ульбах убил пастушку из Иври.    

После слова «Жаворонково» Мариус ничего больше не слышал.  Порою человеком, погрузившимся в мечты, овладевает внезапное оцепенение – для  этого довольно какого-нибудь одного слова. Мысль сразу сосредоточивается на  одном образе и неспособна ни к какому другому восприятию. «Жаворонок» –  название, которым в глубокой своей меланхолии Мариус заменил имя Урсулы.  «Ax! – сказал он в каком-то беспричинном изумлении, свойственном таинственным  беседам с самим собой. – Так это ее поле! Здесь я узнаю, где она живет».    

Это было бессмысленно, но непреодолимо.    

И он каждый день стал приходить на Жаворонково поле.    

 Глава вторая.    Зародыши преступления в тюремном гнездилище    

     

Успех Жавера в доме Горбо казался полным, чего, однако, не  было в действительности.    

Прежде всего – а это было главной заботой Жавера – ему не  удалось сделать пленника бандитов своим пленником. Если жертва убийцы  скрывается, то она более подозрительна, чем сам убийца; вполне возможно, что  эта личность, представлявшая драгоценную находку для преступников, была бы не  менее хорошей добычей для властей.    

Ускользнул от Жавера и Монпарнас.    

Приходилось выжидать другого случая, чтобы наложить руку на  этого «чертова франтика». Действительно, Монпарнас, встретив Эпонину, стоявшую  на карауле под деревьями бульвара, увел ее с собой, предпочитая быть Неморином  с дочерью, чем Шиндерганнесом с отцом. Он избрал благую часть. Он остался на  свободе. А Эпонину Жавер снова «сцапал». Но это было для него слабым утешением.  Эпонина присоединилась к Азельме в Мадлонет.    

Наконец во время перевозки арестованных из лачуги в тюрьму  Форс один из главных преступников, Звенигрош, исчез. Никто не знал, как это  случилось; агенты и сержанты «ничего не понимали»; он словно превратился в пар,  он выскользнул из наручников, он просочился сквозь щели кареты – а щели в ней  были – и убежал; когда подъехали к тюрьме, то могли только сказать, что  Звенигроша нет. Это было или волшебство, или дело полиции. Не растаял ли  Звенигрош во мраке, как тают хлопья снега в воде? Или то было соучастие не  признавшихся в этом агентов? Не был ли этот человек причастен к двойной загадке  – беззакония и закона? Не был ли он олицетворением как преступления, так и  возмездия? Не опирался ли этот сфинкс передними лапами на злодеяние, а задними  на власть? Жавер не признавал этих сочетаний и возмутился бы при мысли о  подобной сделке; но в его отделении были и другие надзиратели, хотя и  состоявшие под его начальством, но лучше посвященные в тайны префектуры, а  Звенигрош был таким злодеем, что мог оказаться и очень хорошим агентом. Иметь  близкие отношения с ночным мраком, позволяющим незаметно исчезать, – это  выгодно для бандитов и удобно для полиции. Такие двуликие мошенники существуют.  Как бы то ни было, исчезнувший Звенигрош не отыскался. Жавер, казалось, был  скорее раздражен, чем удивлен.    

Что до Мариуса, «этого простофили адвоката, наверное  струсившего», то для Жавера, забывшего его имя, он большого интереса не  представлял. Кроме того, он – адвокат, значит разыщется. Но только ли он  адвокат?    

Следствие началось.    

Судебный следователь решил одного из шайки Петушиного часа  не сажать в одиночку, рассчитывая, что он выболтает что-нибудь. Этот человек  был Брюжон, космач с Малой Банкирской улицы. Его выпустили во двор тюрьмы  Шарлемань, где сторожа бдительно надзирали за ним.    

Имя Брюжона – одно из памятных в тюрьме Форс. В  отвратительном дворе так называемого Нового здания, который администрация  именовала Сен-Бернарским двором, а воры – Львиным рвом, с левой стороны есть  стена, покрытая чешуей и лишаями плесени и подымающаяся вровень с крышами. На  этой стене, недалеко от старых, заржавленных железных ворот, ведущих в бывшую  часовню герцогского дворца Форс, ставшую спальней преступников, можно было  видеть еще лет двенадцать тому назад нечто вроде изображения крепости, грубо  нацарапанного гвоздем на камне, а под ним надпись: Брюжон, 1811.    

Брюжон 1811 года был отцом Брюжона 1832 года. Последний,  которого мы видели мельком в засаде у Горбо, был молодой парень, очень хитрый и  очень ловкий, прикидывавшийся растерянным и жалким. Именно по причине жалкого  его вида судья и предоставил ему некоторую свободу, полагая, что он больше  будет полезен на дворе Шарлемань, чем в одиночном заключении.    

Воры не прекращают своей работы, попадая в руки правосудия.  Такой пустяк их не затрудняет. Сидеть в тюрьме за уже совершенное преступление  – отнюдь не помеха для подготовки другого. Так художники, выставив картину в  Салоне, продолжают работать над новым творением в своей мастерской.    

Брюжон, казалось, одурел в тюрьме. Он целыми часами, как  идиот, простаивал во дворе Шарлемань перед оконцем буфетчика, созерцая гнусный  прейскурант тюремной лавчонки, начинавшийся: «Чеснок – 62 сантима» и  кончавшийся: «Сигара – 5 сантимов», или весь трясся, стучал зубами я, жалуясь  на лихорадку, справлялся, не освободилась ля одна из двадцати восьми кроватей в  больничной палате для лихорадочных.    

Вдруг во второй половине февраля 1832 года стало известно,  что Брюжон, эта рохля, дал трем тюремным рассыльным от имени трех своих  приятелей три разных поручения, обошедшихся ему в пятьдесят су, – сумма  непомерная, обратившая внимание начальника тюремной стражи.    

Узнав об этом и справившись с тарифом поручений, вывешенным  в приемной тюрьмы, пришли к выводу, что пятьдесят су были распределены таким  образом: из трех поручений одно было в Пантеон – десять су, другое в  Валь-де-Грас – пятнадцать су, третье на Гренельскую заставу – двадцать пять су.  Последнее обошлось дороже всего согласно тарифу. А близ Пантеона, в  Валь-де-Грас и у Гренельской заставы находились пристанища трех весьма опасных  ночных бродяг: Процентщика, или Бисарро, Бахвала – каторжника, отбывшего  наказание, и Шлагбаума. Этот случай привлек к ним внимание полиции.  Предполагалось, что они были связаны с Петушиным часом, двух главарей которого,  Бабета и Живоглота, засадили в тюрьму. Заподозрили, что в посланиях Брюжона,  переданных не по домашним адресам, а людям, поджидавшим на улице, содержалось  сообщение о каком-то злодейском умысле. Для этого были еще и другие основания.  Трех бродяг схватили и успокоились, решив, что козни Брюжона пресечены.    

Приблизительно через неделю после того, как были приняты эти  меры, ночью один из надсмотрщиков, надзиравший за нижней спальней Нового  здания, уже собираясь опустить в ящик свой жетон, – таким способом  проверяют, все ли надсмотрщики точно выполнили свои обязанности, ибо каждый час  в ящики, прибитые к дверям спален, опускается жетон, – через глазок в дверях  спальни увидел Брюжона: тот, сидя на койке, что-то писал при свете ночника. Сторож  вошел, Брюжона посадили на месяц в карцер, но не могли найти того, что он  писал. Полиции также ничего не удалось узнать.    

Достоверно одно: на следующий день через пятиэтажное здание,  разделяющее два тюремных двора, из Шарлеманя в Львиный ров был переброшен  «почтальон».    

Заключенные называют «почтальоном» артистически скатанный  хлебный шарик, который посылается «в Ирландию», иными словами, через крыши  тюрьмы с одного двора на другой. Смысл этого выражения: через Англию, с одного  берега на другой, то есть в Ирландию. Шарик падает во двор. Поднявший  раскатывает его и находит записку, адресованную кому-либо из заключенных в этом  дворе. Если находка попадает в руки арестанта, то он вручает записку по  назначению; если же ее поднимает сторож или один из тайно оплачиваемых  заключенных, которых в тюрьмах называют «наседками», а на каторге «лисами», то  записка относится в канцелярию и вручается полиции.    

На этот раз «почтальон» был доставлен по адресу, хотя тот,  кому он предназначался, был в это время в одиночке. Адресатом оказался не кто  иной, как Бабет, один из четырех главарей шайки Петушиного часа.    

«Почтальон» заключал в себе свернутую бумажку, содержавшую  всего две строки:    

– «Бабету. Можно оборудовать дельце на улице Плюме. Сад  за решеткой».    

Это и писал Брюжон ночью.    

Обманув бдительность надзирателей и надзирательниц, Бабет  нашел способ переправить записку из Форс в Сальпетриер, к одной своей  «подружке», которая отбывала там заключение. Эта девица в свою очередь передала  записку близкой своей знакомой, некоей Маньон, находившейся под наблюдением  полиции, но пока еще не арестованной. Маньон, чье имя читатель уже встречал,  состояла с супругами Тенардье в близких отношениях, о которых будет точнее  сказано в дальнейшем, и могла, встретившись с Эпониной, послужить мостом между  Сальпетриер и Мадлонет.    

Как раз в это время, за недостатком улик против дочерей  Тенардье, Эпонина и Азельма были освобождены.    

Когда Эпонина вышла из тюрьмы, Маньон, караулившая ее у  ворот Мадлонет, вручила ей записку Брюжона к Бабету, поручив ей осветить  дельце.    

Эпонина отправилась на улицу Плюме, нашла решетку и сад,  осмотрела дом, последила, покараулила и несколько дней спустя отнесла к Маньон,  жившей на улице Клошперс, сухарь, а Маньон передала его любовнице Бабета в  Салпетриер. Сухарь на темном символическом языке тюрем означаетнечего делать.    

Таким образом, не прошло и недели, как Бабет и Брюжон  столкнулись на дорожке в дозорных тюрьмы Форс – один, идя «допрашиваться», а  другой, возвращаясь с допроса. «Ну, что улица П.?» – спросил Брюжон. «Сухарь», –  ответил Бабет.    

Так преступление, зачатое Брюжоном в тюрьме Форс, окончилось  выкидышем.    

Однако это привело к некоторым последствиям, правда, не  входившим в планы Брюжона. Читатель узнает о них в свое время.    

Нередко, думая связать одни нити, человек связывает другие.    

 Глава третья.    Видение папаши Мабефа    

     

Мариус никого больше не навещал, и только изредка ему  случалось встретить Мабефа.    

В то время, когда Мариус медленно спускался по мрачным  ступеням, которые можно назвать лестницей подземелья, ведущей в беспросветную  тьму, где слышишь над собой шаги счастливцев, спускался туда и Мабеф.    

«Флора Котере» больше не находила покупателей. Опыты с  индиго в маленьком, плохо расположенном Аустерлицком саду окончились неудачей.  Мабефу удалось вырастить лишь несколько редких растении, любящих сырость и  тень. Однако он не отчаивался. Он добился хорошего уголка земли в Ботаническом  саду, чтобы произвести там «на свой счет» опыты с индиго. Для этого он заложил  в ломбарде медные клише «Флоры». Он ограничил завтрак парой яиц, причем одно из  них оставлял своей служанке, которой не платил жалованья уже пятнадцать  месяцев. Часто этот завтрак являлся единственной его трапезой за весь день. Он  уже не смеялся своим детским смехом, стал угрюм и не принимал гостей. Мариус  правильно делал, что не посещал его. Но когда Мабеф отправлялся в Ботанический  сад, старик и юноша встречались на Госпитальном бульваре. Они не вступали в  разговор – они только грустно обменивались поклоном. Страшно подумать, что  приходит минута, когда нищета разъединяет. Были приятелями, а стали друг для  друга прохожими.    

Книготорговец Руайоль умер. Мабеф знался теперь только со  своими книгами, своим садом и своим индиго; в эти три формы облеклись для него  счастье, удовольствие и надежды. Этого ему было достаточно, чтобы жить. Он  говорил себе «Когда я изготовлю синие шарики, я разбогатею, выкуплю из ломбарда  медные клише, потом при помощи шумной рекламы и газетных объявлений создам  новый успех моей „Флоре“ и куплю, – уж я-то знаю где! – Искусство  навигации Пьера де Медина, с гравюрами на дереве, изданное в 1559 году».    

А пока же он проводил целые дни возле грядки с индиго,  вечером возвращался к себе, поливал садик и читал книги. Ему было без малого  восемьдесят лет.    

Однажды вечером ему представилось странное видение.    

Он вернулся к себе еще совсем засветло. Тетушка Плутарх,  здоровье которой пошатнулось, была больна н лежала в постели. Обглодав вместо  обеда косточку, на которой оставалось немного мяса, и съев кусок хлеба,  найденный на кухонном столе, он уселся на опрокинутую каменную тумбу, служившую  скамьей в его саду.    

Возле этой скамьи стояло, как водилось прежде в садах, нечто  вроде большого, сколоченного из брусьев и теса ветхого ларя, нижнее отделение  которого служило кроличьим садком, а верхнее – кладовой для фруктов. В садке не  было больше кроликов, но в кладовой еще лежало несколько яблок. Это были  остатки зимнего запаса.    

Мабеф, надев очки, стал перелистывать и просматривать две  книги, очень его волновавшие и даже, что еще удивительнее в его возрасте,  занимавшие до крайности. Врожденная робость способствовала его восприимчивости  к суевериям. Первой из этих книг был знаменитый трактат президента Деланкра О  личинах демонов, вторая, in quarto, О воверских бесах и бьеврских кобольдах  Мотор де ла Рюбодьера. Последняя книжица интересовала его тем более, что сад  его в старину посещали кобольды. Наступавшие сумерки окрасили в бледные тона  небо, а землю – в темные. Читая, Мабеф поглядывал поверх книги на растения, в  частности – на великолепный рододендрон, служивший ему утешением. Вот уже  четыре дня стояла жара, дул ветер, палило солнце и не выпало ни капли дождя;  стебли согнулись, бутоны поникли, листья повисли, – все нуждалось в поливке.  Вид рододендрона был особенно печален. Папаша Мабеф принадлежал к числу людей,  которые и в растениях чувствуют душу. Старик целый день проработал над грядкой  индиго и выбился из сил; все же он встал, положил книги на скамью и неверными  шагами, сгорбившись, пошел к колодцу; но, ухватившись за цепь, он не мог даже  дернуть ее, чтобы снять с крюка. Он обернулся и поднял взгляд, полный  мучительной тоски, к загоравшемуся звездами небу.    

В вечернем воздухе была разлита спокойная ясность, которая  смягчает боль души скорбной и вечной радостью. Ночь обещала быть столь же  знойной, как и день.    

«Все небо в звездах! – думал старик. – Нигде ни  облачка! Ни одной дождинки!»    

И снова опустил голову.    

Затем, опять взглянув на небо, прошептал:    

– Хоть бы одна росинка! Хоть бы капля жалости!    

Он попытался еще раз снять цепь с крюка на колодце и не мог.    

И тут он услышал голос:    

– Папаша Мабеф! Хотите, я полью сад?    

Послышался треск, словно через изгородь пробирался дикий  зверь; из-за кустов вышла высокая худая девушка и остановилась против него,  смело глядя ему в глаза. Казалось, это было не человеческое существо, а  видение, порожденное сумерками.    

Прежде чем папаша Мабеф, которого, как мы уже отмечали,  легко можно было привести в смущение и напугать, нашел в себе силы произнести  что-то членораздельное, девушка, чьи движения в темноте приобрели странную  порывистость, сняла с крюка цепь, спустила в колодец ведро и, вытащив его,  наполнила лейку, а затем старик увидел, как это босоногое, одетое в драную  юбчонку привидение стало носиться среди грядок, одаряя все вокруг себя жизнью.  Шум воды, льющейся по листьям, наполнял душу Мабефа восхищением. Ему казалось,  что теперь рододендрон счастлив.    

Вылив одно ведро, девушка вытащила второе, затем третье. Она  полила весь сад.    

Когда она в развевающейся изорванной косынке, размахивая  длинными костлявыми руками, бегала по аллеям, черный ее силуэт чем-то напоминал  летучую мышь.    

Как только она кончила свое дело, Мабеф со слезами на глазах  подошел к ней и положил ей руку на голову.    

– Да благословит вас господь! – сказал он. –  Вы ангел, потому что вы заботитесь о цветах.    

– Ну нет, – ответила она, – я дьявол, а  впрочем, мне все равно.    

Старик, не ожидая ее ответа и не слыша его, воскликнул:    

– Как жаль, что я так несчастен и так беден и не могу  ничего сделать для вас!    

– Кое-что вы можете сделать, – ответила она.    

– Что же?    

– Сказать мне, где живет господин Мариус.    

Старик сначала не понял.    

– Какой господин Мариус?    

Его тусклый взгляд, казалось, всматривался во что-то  исчезнувшее.    

– Да тот молодой человек, который прежде бывал у вас.    

Мабеф усиленно рылся в памяти.    

– А, да!.. – вскричал он. – Понимаю. Стойте!  Господин Мариус… барон Мариус Понмерси, черт возьми! Он живет… или, вернее, он  там больше не живет… Ах нет, не знаю!    

Он наклонился, чтобы поправить веточку рододендрона.    

– Подождите, – продолжал он, – я вспомнил. Он  очень часто проходит по бульвару в сторону Гласьер. На улицу Крульбарб. На  Жаворонково поле. Идите туда. Там его часто можно встретить.    

Когда Мабеф выпрямился, уже никого не было, девушка исчезла.    

Само собою разумеется, он был слегка напуган.    

«Право, – подумал он, – если бы мой сад не был  полит, я бы решил, что это дух».    

Через час, когда он лег спать, эта мысль к нему вернулась,  и, засыпая, в тот неуловимый миг, когда мало-помалу мысль принимает форму  сновидения, чтобы пронестись сквозь сон, подобно сказочной птице,  превращающейся в рыбу, чтобы переплыть море, он пробормотал:    

– В самом деле, это очень похоже на то, что  рассказывает Рюбодьер о кобольдах. Не был ли это кобольд?    

 Глава четвертая.    Видение Мариуса    

     

Спустя несколько дней после того как «дух» посетил папашу  Мабефа, однажды утром, в понедельник, – день, когда Мариус обычно брал  взаймы у Курфейрака сто су для Тенардье, – Мариус опустил монету в сто су  в карман и, прежде чем отнести ее в канцелярию тюрьмы, отправился  «прогуляться», в надежде, что после прогулки работа у него будет спориться. Впрочем,  это повторялось изо дня в день. Встав, он тотчас садился за стол, на котором  лежала книга и лист бумаги, намереваясь состряпать какой-нибудь перевод, –  как раз в это время он взялся перевести на французский язык знаменитый немецкий  спор – контроверзы Ганса и Савиньи; он открывал Савиньи, открывал Ганса,  прочитывал четыре строки, пытался перевести хотя бы одну и не мог; он видел  звезду, сиявшую между ним и бумагой, и вставал. «Надо пройтись. Это меня  оживит», – говорил он себе.    

И шел на Жаворонково поле.    

А там еще ярче сияла перед ним звезда, и еще тусклей  становились Савиньи и Ганс.    

Он возвращался домой, пытался снова взяться за работу, но  безуспешно; ему не удавалось связать ни одной оборванной нити своих мыслей.  Тогда он говорил: «3aвтpa я не выйду из дома. Это мешает мне работать». И  выходил каждый день.    

Он жил скорее на Жаворонковом поле, чем на квартире  Курфейрака. Его настоящий адрес был таков: бульвар Санте, седьмое дерево от  улицы Крульбарб.    

В это утро он покинул седьмое дерево и сел на парапет  набережной речки Гобеленов. Веселые солнечные лучи пронизывали свежую,  распустившуюся, блестевшую листву.    

Он думал о «ней». Постепенно его думы, обернувшись упреками,  перекинулись на него самого; он с горечью размышлял о своей лени, об этом  параличе души, о тьме, которая все сильнее сгущалась перед ним, так что он уже  не видел и солнца.    

Однако сквозь всепоглощающую меланхолию, сквозь грустную  сосредоточенность, сквозь поток мучительных и неясных мыслей, которые не  являлись даже монологом, настолько ослабела в нем способность к  действию, – у него даже не было сил отчаиваться, – Мариус все же  воспринимал явления внешнего мира. Он слышал, как позади него, где-то внизу, на  обоих берегах речушки, прачки колотили белье вальками, а над головой, в ветвях  вяза, пели и щебетали птицы. С одной стороны – шум свободы, счастливой  беззаботности, крылатого досуга; с другой – шум работы. Эти веселые звуки  навеяли на него глубокую задумчивость, и в этой задумчивости начали  вырисовываться связные мысли.    

Отдавшись этому восторженно-угнетенному состоянию, он вдруг  услышал знакомый голос:    

– А вот и он!    

Он поднял голову и узнал несчастную девочку, которая пришла  к нему однажды утром, – старшую дочь Тенардье, Эпонину; теперь ему было  известно ее имя. Странно! Она совсем обнищала, но похорошела, – прежде она  казалась неспособной на такого рода перемену. Она прошла двойной путь: к свету  и к нужде. Она была босая и в лохмотьях, как в тот день, когда столь решительно  вошла в его комнату, только теперь ее лохмотья были на две месяца старше: дыры  стали шире, рубище еще отвратительнее. У нее был все тот же хриплый голос, все  тот же морщинистый, загорелый лоб, все тот же бойкий, блуждающий и неуверенный  взгляд. На ее лице еще сильней чем прежде проступало то неопределенное  испуганное и жалкое выражение, которое придает нищете знакомство с тюрьмой.    

В волосах у нее запутались соломинки и сенинки, но по иной  причине, чем у Офелии она не заразилась безумием от безумного Гамлета, а просто  переночевала где-нибудь на сеновале.    

И несмотря ни на что, она была хороша. О юность! Какая  звезда сияет в тебе!    

Она остановилась перед Мариусом, на бледном ее лице появился  проблеск радости и некое подобие улыбки.    

Некоторое время она молчала, словно не в силах была  заговорить.    

– Все-таки я вас нашла! – сказала опта  наконец. – Папаша Мабеф правильно сказал про этот бульвар! Как я вас  искала, если бы вы знали! Я была под арестом. Знаете? Две недели! Меня выпустили!  Потому что никаких улик не было, да и к тому же по возрасту я не подхожу. Мне  не хватает двух месяцев. Сколько я вас искала! Целых полтора месяца! Значит,  теперь вы там не живете?    

– Нет, – ответил Мариус.    

– А! Понимаю. Из-за того дела? До чего неприятны эти  полицейские налеты! Вы, значит, переехали? Послушайте! Почему у вас такая  старая шляпа? Молодой человек, такой, как вы, должен хорошо одеваться. Знаете,  господин Мариус, папаша Мабеф называет вас бароном Мариусом, а дальше – не  помню как. Но ведь вы не барон? Бароны – они старые, они гуляют в Люксембургском  саду, перед дворцом, где много солнышка, они читают Ежедневник, по су за номер.  Мне один раз пришлось отнести письмо к такому вот барону. Ему было больше ста  лет. Ну, скажите, где вы теперь живете?    

Мариус не отвечал.    

– Ах! – продолжала она, – у вас рубашка  порвалась! Я вам зашью.    

Она прибавила с печальным выражением лица:    

– Вы как будто не рады меня видеть?    

Мариус молчал; она тоже помолчала, потом вскрикнула:    

– А все-таки, если я захочу, вы будете очень рады!    

– Как? – спросил Мариус, Что вы хотите этим  сказать?    

– Прежде вы говорили мне «ты!» – заметила она.    

– Ну хорошо, что же ты хочешь сказать?    

Она закусила губу; казалось, она колеблется, словно борясь с  собой. Наконец, по-видимому, решилась.    

– Ну, все равно. Вы грустите, а я хочу, чтобы вы  радовались. Обещайте только, что засмеетесь. Я хочу увидеть, как вы засмеетесь  и скажете: «А, вот это хорошо!» Бедный господин Мариус! Помните, вы сказали,  что дадите мне все, что я захочу…    

– Да, да! Говори же!    

Она посмотрела Мариусу прямо в глаза и сказала:    

– Я знаю адрес.    

Мариус побледнел. Вся кровь прихлынула ему к сердцу.    

– Какой адрес?    

– Адрес, который вы у меня просили!    

И прибавила как бы с усилием:    

– Адрес… Ну, вы ведь сами знаете…    

– Да, – пролепетал Мариус.    

– Той барышни!    

Произнеся это слово, она глубоко вздохнула.    

Мариус вскочил с парапета и вне себя схватил ее за руку.    

– О, так проводи меня! Скажи! Проси у меня чего хочешь!  Где это?    

– Пойдемте со мной, – молвила она. – Я не  знаю точно номера и улицы. Это совсем в другой стороне, но я хорошо помню дом,  я вас провожу.    

Она высвободила свою руку и сказала тоном, который глубоко  тронул бы даже постороннего человека, но не упоенного, охваченного восторгом  Мариуса:    

– О, как вы рады!    

Лицо Мариуса омрачилось. Он схватил Эпонину за руку.    

– Поклянись мне в одном!    

– Поклясться? Что это значит? А, вы хотите, чтобы я  поклялась вам?    

Она засмеялась.    

– Твой отец!.. Обещай мне, Эпонина! Поклянись, что ты  не скажешь этого адреса отцу!    

Ошеломленная, она обернулась к нему.    

– Эпонина! Откуда вы знаете, что меня зовут Эпонина?    

– Обещай мне сделать, о чем я тебя прошу!    

Она, казалось, не слышала.    

– Как это мило! Вы назвали меня Эпониной!    

Мариус взял ее за обе руки.    

– Ответь же мне! Ради бога! Слушай внимательно, что я  тебе говорю, поклянись, что ты не скажешь этого адреса твоему отцу!    

– Моему отцу? – переспросила она. – Ах да,  моему отцу! Будьте спокойны. Он в одиночке. Очень он мне нужен, отец!    

– Да, но ты мне не обещаешь! – вскричал Maриус.    

– Ну, пустите же меня! – рассмеявшись, сказала  она. – Как вы меня трясете! Хорошо! Хорошо! Я обещаю! Клянусь! Мне это  ничего не стоит! Я не скажу адреса отцу. Ну, идет? В этом все дело?    

– И никому?    

– Никому.    

– А теперь, – сказал Мариус. – проводи меня.    

– Сейчас?    

– Сейчас.