1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 
— Ну, мисс Фишер, — начал Питт, — вы хотели видеть меня — так мне сказали. Могу ли я спросить, зачем я вам понадобился?
     
Марлена окинула его холодным взором своих необыкновенных глаз и без тени смущения проговорила:
     
— Комиссар Питт, полагаю, моя мать уже сказала вам о моём разговоре с приятелем: я проговорилась ему о том, что Землю ждет гибель.
     
Брови сошлись вплотную над обыкновенными глазами Питта.
     
— Да, — ответил он. — Надеюсь, что она успела уже запретить вам дурацкие разговоры о таких серьёзных вещах.
     
— Да, комиссар, она сделала это. Но, если о чём-то просто не говорить или называть глупостью, это не значит, что это что-то не существует.
     
— Мисс Фишер, комиссар Ротора — я, и подобные вопросы относятся к моей компетенции, так что я прошу вас позволить мне решать здесь, что так, что не так, что глупо, что нет. С чего вы взяли, что Земля погибнет? Ваша мать говорила что-нибудь в этом роде?
     
— Не прямо, комиссар.
     
— Косвенно, значит?
     
— Она просто не сумела скрыть это, комиссар. Люди говорят не только словами. Есть ещё интонации, выражения лиц, движения глаз и ресниц, разнообразные покашливания. Всех способов не перечесть. Вы понимаете, что я хочу сказать?
     
— Прекрасно понимаю. Мне тоже приходится обращать внимание на подобные вещи.
     
— И вы гордитесь этой способностью, комиссар. Вы знаете, что умеете хорошо понимать людей, и эта способность явилась одной из причин назначения вас комиссаром.
     
На лице Питта появилось удивление.
     
— Юная леди, я вам этого не говорил.
     
— Словами — нет. Но вы, комиссар, могли и не прибегать к ним. — Она смотрела прямо в глаза Питту, на лице её не было даже тени улыбки, только легкий интерес к разговору.
     
— Итак, мисс Фишер, вы пришли, чтобы поговорить со мной об этом?
     
— Нет, комиссар. Я пришла потому, что в последнее время моей матери стало сложно попадать к вам на приём. Нет, конечно, она мне этого не говорила. Я сама заметила и подумала, что, возможно, вы согласитесь переговорить со мной.
     
— Хорошо, и вот вы здесь. О чём же вы хотите поведать мне?
     
— Моя мать беспокоится — потому что Земля может погибнуть. Там остался мой отец, вы помните это.
     
Питт уже ощущал раздражение. Как можно постоянно смешивать личные интересы с процветанием Ротора? Эта Инсигна — хоть он и благодарен ей, открывшей для него Немезиду, — давно уже буквально душила его этой своей удивительной способностью безошибочно угадывать неверный путь и толкать его туда. А теперь, когда он больше не хочет её видеть, подослала дурочку дочь.
     
— Как вы считаете, эта самая гибель произойдёт завтра или в следующем году? — спросил Питт.
     
— Нет, комиссар, я знаю, что до неё ещё почти пять тысяч лет.
     
— К этому времени вашего отца уже не будет в живых. Как, впрочем, и вашей матери, и меня, и вас. Когда мы все умрем, до гибели Земли и всей Солнечной системы останется почти пять тысяч лет — хотя я лично сомневаюсь, что Солнечной системе действительно угрожает нечто серьёзное.
     
— Неважно, когда это случится, комиссар, — важно, что случится.
     
— Ваша мать должна была объяснить вам, что люди Земли задолго до начала катаклизма сумеют заметить угрозу — если она возникнет — и предотвратят её. К тому же бессмысленно заранее горевать по поводу гибели планеты. Эта участь ожидает любой из миров. Каждая звезда неизбежно проходит стадию красного гиганта и губит свои планеты. Планеты умирают, как люди. Только жизнь их много дольше. Вы согласны со мной, юная леди?
     
— Согласна, — согласилась Марлена. — Мы с компьютером дружим.
     
«Нисколько не сомневаюсь», — подумал Питт и с опозданием стер с лица сардоническую усмешку. Наверное, она поняла, как он к ней относится.
     
И, желая окончить разговор, Питт произнес:
     
— Тогда можно считать разговор оконченным. Любые речи о гибели планеты глупы, но даже если бы это было не так — что вам до неё? Не советую вспоминать об этом, иначе не только вас, но и вашу мать будут ожидать неприятности.
     
— Разговор ещё не окончен, комиссар.
     
Питт почувствовал, что теряет терпение, однако невозмутимо ответил:
     
— Дорогая мисс Фишер, если комиссар говорит — всё, значит — всё, и ваше мнение здесь ни при чем.
     
Он привстал, но Марлена не пошевелилась.
     
— Я хочу предложить вам кое-что, в чём вы нуждаетесь.
     
— Я?
     
— Возможность избавиться от моей матери.
     
Воистину озадаченный, Питт сел в кресло.
     
— Что вы имеете в виду?
     
— Я объясню, если вы согласитесь выслушать меня. Моя мать уже не может оставаться на Роторе. Её волнует, что будет с Землей, Солнечной системой, иногда она… даже тревожится об отце. Ей кажется, что Немезида погубит всю Солнечную систему. И она считает, что в ответе за это, поскольку давала имя звезде. Комиссар, она человек эмоциональный.
     
— Да. Вы тоже это подметили?
     
— Она причиняет вам беспокойство. Она частенько напоминает вам о делах, которые ей кажутся важными, а для вас, наоборот, не представляют интереса. Приходится отказывать ей в приёме, посылать её подальше — мысленно, комиссар. Её действительно можно отослать отсюда.
     
— В самом деле? Ах да, у нас появилось новое поселение. Значит, я должен отослать её на Новый Ротор?
     
— Нет, комиссар, пошлите её на Эритро.
     
— Почему я вообще должен это делать? Чтобы избавиться от неё?
     
— Да, комиссар. Вы этого хотите. А мне нужно другое. Я хочу, чтобы вы отпустили её на Эритро, — здесь она не имеет возможности работать в обсерватории: приборы постоянно заняты, она чувствует, что за ней следят, и ощущает ваше раздражение. К тому же Ротор не слишком хорошее место для точных измерений. Для этого он вращается слишком быстро и неравномерно.
     
— Вот как — всё на своих местах. Это ваша мама столько наговорила? Нет, не нужно объяснять. Понимаю, она это сделала косвенно и только косвенно.
     
— Да, комиссар. Кроме того, не забывайте про мой компьютер.
     
— Тот самый, с которым вы живёте душа в душу?
     
— Да, комиссар.
     
— Значит, вы полагаете, что на Эритро ей будет работаться лучше?
     
— Да, комиссар. Там будет стабильная база для наблюдений, и мама сумеет выполнить все измерения. Сумеет выяснить, уцелеет ли Солнечная система. А поскольку для этого ей потребуется немало времени, то по крайней мере на этот срок вы избавитесь от неё.
     
— Похоже, и вы стремитесь избавиться от неё, не так ли?
     
— Ни в коем случае, комиссар, — строго ответила Марлена. — На Эритро мы полетим вместе. Таким образом вы избавитесь и от меня, что доставит вам даже большее удовольствие.
     
— А почему вы решили, что я хочу отослать вас подальше?
     
Марлена посмотрела на Питта немигающими печальными глазами.
     
— Вам уже этого захотелось, комиссар, потому что теперь вы знаете, что я безошибочно интерпретирую все ваши внутренние побуждения.
     
И Питт вдруг понял, что отчаянно хочет избавиться от этого чудовища. Он сказал:
     
— Позвольте подумать, — и отвернулся. В его жесте было нечто детское, но он не желал, чтобы эта жуткая девица читала его лицо, как открытую книгу.
     
Девушка была права. Теперь ему хотелось отделаться от матери и дочери разом. Что касается матери, то он и сам подумывал, не сослать ли её на Эритро. Но она явно не стремилась туда, а подобная инициатива с его стороны обещала закончиться нежелательным шумом. И вот её дочь предоставила ему повод. Теперь Инсигна не будет противиться назначению на Эритро, а это меняет дело.
     
Он медленно проговорил:
     
— Ну, если ваша мать действительно этого хочет…
     
— Она хочет этого, комиссар. Она ещё не говорила об этом мне и, возможно, ещё сама не отдаёт себе отчёта, но она захочет туда. Я знаю. Поверьте мне.
     
— Что мне ещё остаётся? А вы хотите туда?
     
— Очень, комиссар.
     
— Тогда я немедленно распоряжусь. Вас это устраивает?
     
— Да, комиссар.
     
— Ну теперь я могу наконец считать разговор оконченным?
     
Марлена встала и склонила голову в неуклюжем поклоне, явно предназначенном, чтобы выразить благодарность.
     
— Спасибо, комиссар.
     
Она повернулась и вышла, но только через несколько минут после того, как за девушкой закрылась дверь, Питт осмелился расслабить мышцы лица, уже уставшие от застывшего на нём выражения.
     
Он не мог позволить ей узнать то, чего она не должна была даже заподозрить, то, что лишь он один знал об Эритро.
    
   
   
    
     
Глава 11
     
ОРБИТА
    
    
     
      
19
     
     
Пора было приниматься за дело, но Питт чувствовал, что не готов. Пришлось даже отложить приём посетителей. Ему нужно было подумать.
     
Прежде всего о Марлене. У её матери, Эугении Инсигны Фишер, постоянно были какие-то проблемы, и положение только ухудшилось за эти двенадцать лет. Вечные эмоции и заскоки, нимало не уравновешиваемые рассудком. Но всё-таки она была обычным человеком, ею можно было управлять, направляя её в нужную сторону, контролировать. Достаточно было окружить её со всех сторон несокрушимыми стенами логики, а когда она изредка начинала трепыхаться, её всегда можно было уговорить оставаться в этой темнице.
     
Но с Марленой дело обстояло иначе. Это было просто чудовище. И Питт был рад, что она по-глупому выдала себя, сказав, что хочет помочь матери. Пока она ещё не набралась опыта и ума. Став взрослее, она сумеет воспользоваться своими способностями самым сокрушительным образом. И тогда она станет ещё опаснее — значит, остановить её нужно немедленно. Так пусть её остановит другое чудовище — Эритро.
     
Питт понимал, что делает. Эритро показалась ему чудовищем с самого начала. Такое впечатление создавал весь облик планеты, кровавые отсветы лучей Немезиды, зловещий и угрюмый ландшафт.
     
Когда Ротор приблизился к поясу астероидов, находившемуся в сотне миллионов миль от орбиты, по которой кружили Мегас и Эритро, Питт уверенно объявил: «Приехали».
     
Он считал, что никаких сложностей не возникнет. Свет и тепло Немезиды не достигали пояса астероидов. Впрочем, Ротору это было и не нужно, поскольку он обеспечивал себя энергией. В этом было одно из достоинств искусственного мирка. Зачем ему кровавый свет звезды, который сжимает сердце, туманит разум и леденит душу?
     
Кроме того, в поясе астероидов тяготение Немезиды и Мегаса сказывалось не так сильно, и любые манёвры в космосе можно было производить с меньшими затратами. Отсюда легче было вести добычу полезных ископаемых на астероидах.
     
Идеальное место!
     
Однако роториане подавляющим большинством голосов решили, что поселение должно находиться на орбите Эритро. Питт старался доказать, что тогда им придётся утопать в злом и унылом красном свете, что помимо Эритро их будет держать в своей гравитационной хватке и Мегас, а за сырьем всё равно придётся летать к астероидам.
     
Питт сердито переругивался с Тамбором Броссеном, бывшим комиссаром Ротора, от которого он унаследовал пост. Порядком подустав на службе, Броссен наслаждался ролью отставного, но влиятельного государственного деятеля — куда больше, чем прежде ролью комиссара. (Говорили, что процесс принятия решения доставлял ему куда меньшее удовольствие, чем Питту.)
     
Броссен смеялся над заботами Питта о местоположении поселения. Правда, внешне он оставался совершенно серьёзен, но в глазах пряталась усмешка.
     
— Янус, — говорил он, — не стоит добиваться полного единомыслия среди населения Ротора. Пусть хоть время от времени у них будет возможность взбрыкнуть — покорнее будут в других случаях. Хотят они жить возле Эритро — пусть живут возле Эритро.
     
— Но ведь это неразумно, Тамбор. Разве ты этого не понимаешь?
     
— Конечно, понимаю. Но Ротор почти весь свой век провёл возле громадной планеты. Роториане к этому привыкли и полагают, что иначе быть не может.
     
— Но ведь то была околоземная орбита. Эритро не Земля, она ничуть на неё не похожа.
     
— По размерам эта планета почти не отличается от Земли. На ней есть суша и море. Вокруг неё атмосфера, в которой присутствует кислород. Можно пролететь ещё тысячи световых лет, но так и не обнаружить мир, похожий на Землю. Могу повторить ещё раз: пусть будет так, как хотят люди.
     
Питт последовал совету Броссена, хоть в душе остался с ним не согласен. Новый Ротор строился на орбите возле Эритро, остальные два тоже. Однако проекты поселений в поясе астероидов уже были готовы и прорисованы на чертежах, но общественное мнение не торопилось давать санкцию на их сооружение.
     
Из всего, что произошло после открытия Немезиды, самой большой ошибкой Питт считал то, что Ротор остался возле Эритро. Этого не должно было случиться. И всё же… всё же… могли он переубедить роториан? Может, стоило нажать посильнее? А что, если тогда дошло бы до новых выборов и его смещения?
     
Причина была в ностальгии. Люди хотели иметь возможность обернуться лицом к былому — нельзя же заставлять их смотреть только вперёд. Даже Броссена.
     
…Он умер семь лет назад. Питт сидел у смертного одра старика и слышал его последние слова. Броссен поманил к себе Питта, тот нагнулся к умирающему. Слабой рукой, покрытой иссохшей кожей, старик коснулся руки Питта и едва слышно шепнул:
     
— Каким же ярким было Солнце Земли, — и умер.
     
Роториане помнили своё родное Солнце и зелёную Землю, а потому они решительно отвергли все аргументы Питта, всё-таки настояв на том, чтобы Ротор остался на орбите у совсем не зелёного мира, обращавшегося вокруг тусклой звезды.
     
Так было напрасно потеряно целых десять лет. Останься они в поясе астероидов, работы уже ушли бы вперёд на целое десятилетие — Питт не сомневался в этом.
     
Одного этого хватило, чтобы испортить отношение Питта к Эритро; однако с ней были связаны и обстоятельства худшие… куда более худшие.
    
   
   
    
     
Глава 12
     
ГНЕВ
    
    
     
      
20
     
     
Так уж случилось, что Крайл Фишер дал землянам понять, что Ротор следует искать в неожиданном месте, а позже сумел и уточнить свой намек.
     
Он пробыл на Земле уже два года, и Ротор постепенно уходил из его памяти. Воспоминания о Эугении Инсигне изредка посещали его — но что она теперь для него? — а вот Марлена… В памяти своей он не мог отделить её от Розанны… Годовалая дочь и семнадцатилетняя сестра в его воспоминаниях упорно сливались в одну личность.
     
Жилось ему легко. Пенсии хватало с избытком. Ему даже подыскали работу — некую административную должность, в которой он мог принимать решения, заведомо не затрагивавшие ничего существенного. Крайл полагал, что его простили, — во всяком случае частично, — лишь потому, что он сумел вовремя припомнить слова Эугении: «Если бы ты знал, куда мы летим».
     
И всё же он чувствовал, что за ним следят, и был этим весьма огорчен.
     
Время от времени в гости захаживал Гаранд Уайлер, всегда дружелюбный и дотошный, и всякий раз так или иначе вспоминал про Ротор. Так случилось и на сей раз. Разговор, как и ожидал Фишер, вновь зашёл о Роторе.
     
— Два года прошло, — хмуро проворчал Фишер. — Чего вам ещё от меня нужно?
     
Уайлер покачал головой.
     
— Признаюсь честно, Крайл, я не знаю. Мы располагаем только фразой твоей жены. Как ты понимаешь, этого мало. Не могла же она так и не проговориться за все годы, что вы были вместе. Постарайся вспомнить. Может быть, наедине… между собой. Ничего не припоминается?
     
— Гаранд, ты меня в пятый раз спрашиваешь об этом. Меня допрашивали. Меня гипнотизировали. Меня подвергали психокодированию. Меня выжали досуха, и сказать мне больше нечего. Оставьте меня в покое, найдите себе другую забаву. Или верните меня на работу. Там, наверху, сотня поселений, в каждом живут друзья и недоброжелатели — и все следят друг за другом. О том, что могут знать в одном из поселений, остальные могут даже не подозревать.
     
— Честно скажу, старина, — ответил Уайлер, — мы уже работаем в этом направлении. Особенный интерес для нас представляет Дальний Зонд. Получается, что он помог Ротору обнаружить нечто неизвестное всем остальным. Земля ведь не посылала космические аппараты в дальний космос. И другие поселения тоже. А Ротор сумел сделать это. Всё, что Зонд обнаружил в космосе, должно быть в материалах Ротора.
     
— Вот и отлично. Займитесь ими. Работы там хватит на годы и годы. А меня оставьте в покое. Навсегда.
     
Но Уайлер продолжал:
     
— Действительно, там столько наворочено, что хватит не на один год. В соответствии с соглашением о результатах научных исследований Ротор передал нам целую гору информации. В частности фотографии звездного неба во всех спектральных диапазонах. Камеры Зонда обследовали почти всё небо, мы тщательно изучаем снимки, но ничего интересного пока не обнаружили.
     
— Ничего?
     
— Пока ничего. Но ведь ты сам сказал, что работы у нас на многие годы. Конечно, нашлось много такого, от чего астрономы наши в полном восторге. Находки поддерживают в них рвение и интерес к делу. Однако мы пока не получили от них ни намека, ни даже тени намека на то, куда подевался Ротор. Пока, во всяком случае. Насколько я понимаю, у нас нет никаких оснований предполагать, что у всех трех солнц альфы Центавра могут оказаться планеты. Других подобных альфе Центавра звезд неподалеку от Солнца может не оказаться. Но я и не ожидаю, что обнаружится что-то существенное. Что мог заметить Дальний Зонд такого, чего нельзя было увидеть из Солнечной системы? Он ведь отходил всего на пару световых месяцев. Вроде бы никакой разницы, но у нас полагают, что Ротор всё-таки успел заметить нечто, причем достаточно быстро. Потому-то мы вновь обращаемся к тебе.
     
— Почему ко мне?
     
— Потому что твоя бывшая жена возглавляла работы по Дальнему Зонду.
     
— Не совсем. Она была назначена главным астрономом, когда все данные уже были получены.
     
— Да, работами она руководила с самого начала, но тогда выходит, что её назначение неспроста. Неужели она так и не проговорилась о том, что именно обнаружил Дальний Зонд?
     
— Ни словом. Погоди, ты сказал, что камеры Дальнего Зонда сумели снять почти всё небо?
     
— Да.
     
— Что значит «почти»?
     
— Ну, не могу сказать точно. Кажется, не менее девяноста процентов.
     
— Или больше?
     
— Может быть, больше.
     
— Интересно…
     
— Что тут интересного?
     
— На Роторе распоряжался один тип по имени Питт…
     
— Нам это известно.
     
— Мне кажется, я знаю, как он поступил бы. Питт передавал бы результаты, полученные Дальним Зондом, понемногу — так сказать, в порядке исполнения соглашения по науке, и всё прочее. И ко времени исчезновения Ротора оказалось бы, что часть информации они нам так и не успели передать. Ну процентов десять, может, даже меньше. Только это очень важные проценты.
     
— Именно та часть неба, куда ушёл Ротор?
     
— Возможно.
     
— Но у нас же её нет.
     
— Она у нас есть.
     
— Как это?
     
— Ты же сам только что удивлялся, что такого мог обнаружить Дальний Зонд, о чём не знали бы в Солнечной системе. Зачем тратить время на то, что они передали нам? Нужно выяснить, снимки какого участка неба они не передали, и подробно изучить его по собственным звездным картам. Потом спросить себя, нет ли там таких объектов, которые выглядели бы иначе для Дальнего Зонда, и почему. Вот что я сделал бы. — Помолчав, Фишер вдруг крикнул: — Ступай же! Пусть там хорошенько просмотрят ту часть неба, которой мы не получили.
     
— Ерунда какая-то, — задумчиво пробормотал Уайлер.
     
— Ни в коем случае. Всё просто. Если только в Конторе есть ещё парни, которые не сидят на собственных мозгах.
     
— Посмотрим, — отозвался Уайлер и протянул Фишеру руку.
     
Внезапно нахмурившись, Фишер сделал вид, что не заметил её.
     
Прошло несколько месяцев, прежде чем Уайлер появился вновь. Фишер не ждал его. Был выходной день, Фишер пребывал в добром расположении духа и даже читал книгу.
     
Фишер был не из тех, кто считал книги проклятием двадцатого столетия, полагая, что лишь варианты телевидения соответствуют высокому уровню цивилизации. Есть нечто, думал он, перелистывая страницы, в этом приятном ощущении, когда держишь в руке тяжелую книгу, в этой возможности задуматься, отыскать нужное место без всякой суеты с обратной перемоткой. Фишер был убеждён, что книга является более цивилизованным средством хранения информации.
     
И каждое нарушение приятного оцепенения возмущало его.
     
— Ну что там, Гаранд? — спросил он нелюбезно.
     
Благородная улыбка не покидала лица Уайлера. Он процедил сквозь зубы:
     
— Мы нашли её как раз там, где ты и сказал.
     
— Что нашли? — переспросил уже позабывший обо всём Фишер. Но, сообразив, о чём толкует Уайлер, торопливо проговорил: — Только не говори того, чего мне не положено знать. Больше я не желаю иметь дела с Конторой.
     
— Поздно, Крайл. Ты нам нужен. Сам Танаяма желает тебя видеть.
     
— Когда?
     
— Как только я смогу тебя доставить к нему.
     
— Тогда хоть объясни мне, о чём речь. Я не хочу предстать перед ним дурак дураком.
     
— Это я и собираюсь сделать. Изучен каждый участок неба, отсутствовавший в материалах, полученных Дальним Зондом. И те, кто это делал, — как ты и советовал, — спросили себя, что здесь могло выглядеть для Дальнего Зонда иначе, чем для Солнечной системы. Ответ был очевиден — смещение ближайших звезд. Тут-то астрономы и обнаружили удивительную штуковину, о существовании которой никто и не подозревал.
     
— Ну?
     
— Очень тусклую звездочку, с параллаксом, превышающим одну угловую секунду дуги.
     
— Я не астроном. Это много или мало?
     
— Это значит, что звезда вполовину ближе к нам, чем альфа Центавра.
     
— Ты сказал «очень тусклую»?
     
— Мне объяснили, что она расположена за пылевым облаком. Слушай, ты, конечно, не звездочет, но жена твоя была на Роторе астрономом. Не исключено, что она-то её и обнаружила. Она тебе ничего не говорила об этой звезде?
     
Фишер покачал головой:
     
— Ни слова. Правда…
     
— Ну-ну?
     
— Последние несколько месяцев она казалась мне какой-то взволнованной, словно что-то переполняло её.
     
— И ты не спрашивал почему?
     
— Я полагал, что это связано с отбытием Ротора. Она радовалась, а я психовал.
     
— Из-за дочери?
     
Фишер кивнул.
     
— Но её волнение могло быть связано и с новой звездой. Сходится. Конечно, они полетели к этой звезде. А если её открыла твоя жена, значит, они полетели к её собственной звезде. Отсюда и её прыть. Разумное предположение?
     
— Вполне. Во всяком случае, не противоречивое.
     
— Вот и отлично. За этим ты и понадобился Танаяме. Он кипит от гнева. Не из-за тебя, конечно, — вообще кипит.
    
    
     
      
21
     
     
В этот же день — ибо задержек в подобных вопросах не допускали — Крайл Фишер оказался в здании Всеземного бюро расследований, которое сотрудники этого учреждения предпочитали именовать Конторой.
     
Каттиморо Танаяма, руководивший ею уже более тридцати лет, заметно состарился. Его немногочисленные голографические портреты были сделаны довольно давно, когда гладкие волосы Танаямы были ещё чёрными, спина прямой, а взгляд энергичным.
     
С тех пор он успел поседеть и сгорбиться. Не собирается ли Танаяма подать в отставку? — подумал Фишер. Впрочем, не исключено, что старик решил умереть на работе. Однако он успел подметить, что взгляд Танаямы остался острым и проницательным.
     
Фишер понимал его с некоторым трудом. Английский давно стал универсальным языком на Земле, однако в нём успели образоваться диалекты, поэтому произношение Танаямы было непривычно для североамериканца.
     
— Ну, Фишер, — холодно промолвил Танаяма, — дело на Роторе вы провалили.
     
Спорить было не о чём, тем более с Танаямой.
     
— Да, директор, — ровным голосом ответил Фишер.
     
— Но вы, возможно, ещё владеете кое-какой полезной информацией.
     
Фишер вздохнул и ответил:
     
— Меня допрашивали вдоль и поперек.
     
— Я знаю, мне докладывали, только вас спросили не обо всём. Лично у меня к вам вопрос, на который я хочу получить ответ.
     
— Да, директор?
     
— За время пребывания на Роторе имели ли вы какие-нибудь основания заподозрить тамошнее руководство в ненависти к Земле?
     
Брови Фишера поползли вверх.
     
— Ненависти? Мне казалось очевидным, что люди на Роторе, да, наверное, и на всех остальных поселениях смотрят на Землю свысока, считают её отсталой, убогой и варварской планетой. Но ненависть… Откровенно говоря, сомневаюсь, что нас ценили достаточно высоко, чтобы возненавидеть.
     
— Я говорю о руководстве, не о населении.
     
— Я тоже, директор. Ненависти не было.
     
— Тогда я ничем не могу этого объяснить.
     
— Чего объяснить, директор?
     
Танаяма бросил на Фишера проницательный взгляд (сила личности этого японца была такова, что редко кто замечал, что он невелик ростом).
     
— Вы знаете, что эта звезда движется к нам? Прямиком к Солнечной системе!
     
Фишер вздрогнул и попытался отыскать взглядом Уайлера, но тот сидел в углу, прячась от света, падавшего из окна, и, судя по его виду, думал о чём-то своем.
     
— Хорошо, Фишер, садитесь, может быть, это поможет вам освежить память. Я тоже сяду. — Танаяма присел на край своего стола, свесив короткие ножки. — Вам было известно о направлении движения звезды?
     
— Нет, директор. Я даже не знал о её существовании, пока агент Уайлер не просветил меня.
     
— Вы не знали? На Роторе такое не могло остаться неизвестным.
     
— Мне об этом не говорили.
     
— Но как раз перед стартом Ротора ваша жена стала радостной и возбуждённой. Так вы сказали агенту Уайлеру. По какой причине?
     
— Агент Уайлер полагает, что именно она открыла эту звезду.
     
— Быть может, ей уже было известно о направлении её движения, и она радовалась тому, что должно произойти с нами?
     
— Не знаю, директор, почему подобные мысли должны были доставлять ей радость. Уверяю вас, что действительно понятия не имею, было ли ей известно о направлении движения звезды и даже о самом её существовании.
     
Танаяма задумчиво взглянул на Фишера, легонько почесывая пальцем подбородок.
     
— На Роторе все были евро? — вдруг спросил он. — Правильно?
     
Фишер широко открыл удивленные глаза. Ему давно не приходилось слышать этот вульгаризм — тем более из уст правительственного чиновника. Он вспомнил, что и Уайлер говорил о «белоснежках» на Роторе, когда Крайл только что возвратился. Тогда Фишер отнесся к его речам с легким сарказмом — и не обратил на них внимания.
     
— Не знаю, директор, — ответил он с сожалением. — Я не изучал их досье и ничего не могу сказать об их происхождении.
     
— Ну, Фишер, для этого не обязательно изучать анкеты. Можно судить по внешнему виду. Приходилось ли вам встречать на Роторе людей с лицами афро, монго или хиндо? Темнокожих? С эпикантусом?
     
Фишер взорвался:
     
— Знаете, директор, сейчас не двадцатый век! — Если бы он знал, как это сделать, то выразился бы покрепче. — Я просто не обращаю внимания на подобные вещи, как, впрочем, и все на Земле. Удивлен, что слышу от вас такие слова, и полагаю, что они могли бы скомпрометировать вас, если бы о них стало известно…
     
— Агент Фишер, не дурите мне голову, — ответил директор, с укоризной водя из стороны в сторону корявым указательным пальцем. — Я говорю о том, что есть. Конечно, мне известно, что сейчас на Земле расовым различиям, по крайней мере внешне, внимания не уделяется.
     
— Только внешне? — возмутился Фишер.
     
— Только внешне, — холодно ответил Танаяма. — Когда земляне отправляются в поселения, они сами собой сортируются. Почему так получается, если различия между людьми не существенны? В любом поселении все жители едва ли не на одно лицо, а если обнаруживаются не такие, как все, они оказываются в меньшинстве, чувствуют себя неуютно или их заставляют чувствовать себя неуютно, а лучше всего перекочевывать в другие поселения, где таких, как они, большинство. Разве не так?
     
Фишер понимал, что возразить нечего. Так оно и было, внутренне он принимал всё это как данность.
     
— Что поделаешь, — ответил он. — Человеческая природа, каждый тянется к себе подобным… К соседям.
     
— Каждый, бесспорно, тянется к подобным себе. Потому что люди ненавидят и презирают тех, кто не похож на них.
     
— Существуют и поселения м-монго. — Фишер запнулся, понимая, что может смертельно обидеть директора — человека, оскорбить которого нетрудно и очень опасно.
     
Танаяма и бровью не повёл.
     
— Я знаю, но евро ещё совсем недавно доминировали на планете и до сих пор не могут этого позабыть.
     
— Остальные, возможно, тоже не могут забыть этого, и причин для ненависти у них не меньше.
     
— Но ведь это Ротор бежал из Солнечной системы.
     
— Это случилось потому, что они первыми изобрели гиперпривод.
     
— И отправились к ближней звезде, о которой было известно только им, звезде, которая мчится прямо к Солнечной системе и может её погубить.
     
— Нам неизвестно, что знали на Роторе об этой звезде.
     
— Вздор, они знали обо всём, — проворчал Танаяма, — и бежали, не предупредив нас.
     
— Директор, почтительно обращаю ваше внимание на то, что такое предположение нелогично. Если они собираются обосноваться возле звезды, которая может погубить Солнечную систему, то ведь пострадает и их собственная планетная система.
     
— Ну им-то будет легко спастись, стоит только понастроить достаточное количество поселений. А у нас целый мир — восемь миллиардов человек, которых придётся эвакуировать. Задача куда более трудная.
     
— Сколько же времени у нас остаётся?
     
Танаяма пожал плечами:
     
— Несколько тысяч лет, так мне сказали.
     
— Немало. Возможно, поэтому им и в голову не пришло предупреждать нас. Когда звезда приблизится, её заметят без всяких предупреждений.
     
— И тогда на эвакуацию останется меньше времени. Они случайно обнаружили эту звезду. Мы бы тоже не смогли её заметить, если бы не слова вашей жены и не ваша догадка — хорошая, кстати, — что искать нужно в той части неба, снимки которой отсутствуют в материалах Ротора. Они преднамеренно так поступили, чтобы мы узнали обо всём как можно позднее.
     
— Но, директор, зачем им было затевать всё это? Из одной только беспричинной ненависти?
     
— Не беспричинной. Пусть гибнет Солнечная система со всеми её многочисленными неёвро. А человечество всё начнет заново, руками одних евро. Ну? Что вы об этом думаете?
     
— Немыслимо… невозможно, — качнул головой Фишер.
     
— А почему тогда нас не предупредили?
     
— Что, если поначалу им самим не было известно о движении этой звезды?
     
— Немыслимо, невозможно, — с иронией возразил Танаяма. — Нет и не может быть другой причины — только желание видеть нашу погибель. Но мы разгадаем загадку гиперпривода, отправимся к этой новой звезде и тогда сведем с ними счёты.
    
   
   
    
     
Глава 13
     
КУПОЛ
    
    
     
      
22
     
     
Эугения Инсигна выслушала дочь и недоверчиво усмехнулась. Одно из двух: либо девчонка не в своем уме, либо ей послышалось.
     
— Что ты сказала, Марлена? Меня посылают на Эритро?
     
— Я попросила комиссара Питта, и он согласился всё устроить.
     
Инсигна с недоумением взглянула на дочь.
     
— Но почему?
     
Начиная раздражаться, Марлена ответила:
     
— Ты ведь сама сказала, что хотела бы провести точные астрономические наблюдения, а на Роторе это невозможно. Теперь можешь сделать их на Эритро. Но я уже вижу — ты ждёшь другого ответа.
     
— Правильно. Я хотела бы знать, почему комиссар Питт вдруг взялся за это. Я ведь неоднократно просилась туда, и всякий раз он отказывал. Ведь он никого не отпускал, кроме нескольких специалистов.
     
— Я просто изложила ему это дело иначе. — Марлена чуть помедлила. — Я сказала ему, что он может таким образом избавиться от тебя, — и он использовал эту возможность.
     
У Инсигны перехватило дыхание, и она закашлялась до слез. Наконец, переведя дух, она спросила:
     
— Как ты могла сказать такое?
     
— Потому что это правда, мама. Иначе я не стала бы этого говорить. Я слышала, что он тебе говорил, я слышала, что ты говорила о нём. Всё яснее ясного. По-моему, и ты это видишь. Ты его раздражаешь, и он не хочет ни видеть тебя, ни думать о тебе. Ты сама это знаешь.
     
Инсигна поджала губы.
     
— Знаешь что, дорогая, отныне я все свои тайны сразу буду поверять тебе. Это нелегко, но всё же лучше, чем позволять тебе копаться во мне.
     
Марлена опустила глаза.
     
— Извини, мама.
     
— Но я всё-таки не понимаю. Конечно, тебе не пришлось объяснять ему, что я его раздражаю. Он это и так знает. Но почему он раньше не разрешал мне отправиться на Эритро, когда я просила его об этом?
     
— Потому что он не желает иметь дело с Эритро и неприязнь к этому миру перевешивает нежелание видеть тебя. Но ты полетишь туда не одна. Мы полетим вместе. Ты и я.
     
Инсигна подалась вперёд и уперлась ладонями в стол, разделявший их.
     
— Нет, Молли… Марлена. Эритро — место не для тебя. И я лечу туда не навсегда. Закончу измерения и вернусь, а ты будешь ждать меня здесь.
     
— Я не боюсь её, мама. Неужели не ясно, что он отпускает тебя лишь потому, что заодно хочет избавиться и от меня? Поэтому-то он и согласился. Понимаешь?
     
Инсигна нахмурилась.
     
— Не понимаю, в самом деле не понимаю. Ты-то какое отношение имеешь ко всему этому?
     
— Когда я сказала ему, что знаю о его неприязни к нам обеим, лицо его застыло — ты знаешь, как он умеет стереть с него всякое выражение. Он знал, что я понимаю жесты и всё такое прочее, и не захотел, чтобы я прочла его мысли. Но и отсутствие всякого выражения говорит мне о многом. Видишь ли, невозможно сделать лицо абсолютно непроницаемым. Человек сам не замечает, как у него бегают глаза.
     
— Короче говоря, ты поняла, что он хочет отделаться и от тебя?
     
— Хуже — я поняла, что он боится меня.
     
— Почему же он тебя боится?
     
— Потому что не хочет, чтобы я узнала то, что он хотел бы скрыть. — Марлена вздохнула и добавила: — На меня всегда сердятся за это.
     
Инсигна кивнула:
     
— И я понимаю почему. Ты заставляешь людей ощущать себя голыми — умственно, так сказать. Словно холодный ветер, пронизываешь их мозг. — Она пристально взглянула на дочь. — Иногда я тоже так себя чувствую. Теперь мне уже кажется, что ты смущала меня, когда была ещё совсем маленькой. Тогда я уверяла себя, что это потому, что ты у меня просто чрезвычайно ум…
     
— Так и есть, — перебила её Марлена.
     
— Да, конечно, но в тебе кроется нечто большее — только тогда я этого не замечала. Скажи мне, эта тема разговора тебя не смущает?
     
— Мы же вдвоем, мама, — осторожно произнесла Марлена.
     
— Хорошо, тогда объясни мне, почему, когда ты была меньше и уже знала, на что способна — что не под силу не только другим детям, но и взрослым тоже, — почему ты не пришла ко мне и не рассказала обо всём?
     
— Однажды я пыталась, но ты не захотела слушать. То есть ты мне ничего не сказала, но я видела, что ты занята и не желаешь тратить время на детскую болтовню.
     
Глаза Инсигны округлились.
     
— Неужели я так и сказала: «на детскую болтовню»?
     
— Нет, ты молчала, но смотрела и руки держала так, что всё было ясно.
     
— Надо было настоять и всё равно рассказать.
     
— Я была слишком мала, а ты всё время нервничала — из-за комиссара Питта и из-за отца.
     
— Ладно, не думай больше об этом. Что ещё скажешь?
     
— Только одно, — проговорила Марлена. — Когда комиссар Питт сказал, что согласен и мы можем отправляться на Эритро, мне почудилось, что он чего-то недоговаривает.
     
— И что же это было, Марлена?
     
— Не знаю, мама. Я же не умею читать мысли. Только внешне… да и то не всегда можно понять. Однако…
     
— Ну-ну?
     
— По-моему, он думал о чём-то неприятном, пожалуй, даже ужасном.
    
    
     
      
23
     
     
Подготовка к полёту на Эритро заняла много времени. На Роторе у Инсигны были дела, которые нельзя было бросить. Нужно было переговорить в департаменте астрономии, отдать распоряжения, назначить первого заместителя исполняющим обязанности главного астронома, наконец проконсультироваться у Питта, ставшего непривычно неразговорчивым.
     
Во время последней беседы Инсигна сообщила:
     
— Знаешь, завтра я лечу на Эритро.
     
— Прости? — Он поднял глаза от её отчета, который старательно листал, не читая, — она была убеждена в этом.
     
Неужели она, сама того не ведая, поднабралась Марлениных штучек? Не надо бы девочке думать, что она может видеть то, что скрывается под поверхностью, это не так.
     
— Ты знаешь, завтра я улетаю на Эритро, — терпеливо повторила она.
     
— Завтра. Но ты же будешь к нам наведываться, так что я не прощаюсь. Береги себя. Рассматривай поездку как отпуск.
     
— Я намереваюсь заняться исследованиями движения Немезиды в пространстве.
     
— Ах это, ну… — Он пренебрежительно махнул рукой. — Как хочешь, И всё-таки, даже если ты продолжаешь работать, смена обстановки всегда отпуск.
     
— Янус, я хочу поблагодарить тебя, что ты предоставил мне такую возможность.
     
— Твоя дочь просила меня. Ты знаешь об этом?
     
— Знаю, она мне в тот же день всё и рассказала. Я ругала её, что она тебя побеспокоила. Ты отнесся к ней с таким вниманием.
     
— Необычная девочка, — пробормотал Питт. — Рад был ей помочь. всё равно это дело временное. Закончишь расчёты и вернешься.
     
Инсигна заметила: Питт дважды упомянул о возвращении. Что на её месте сказала бы Марлена? «Ужасное», — говорила она. Но что?
     
— Ну, до возвращения с приятными новостями, пусть Немезида будет безопасной и через пять тысяч лет, — произнес Питт.
     
— Ну это уж как наблюдения покажут, — сухо отрезала она и встала.
    
    
     
      
24
     
     
Странно это, размышляла Эугения Инсигна, жить в космосе в двух световых годах от планеты, где ты родилась, и только дважды летать на космическом корабле, и то недолго: с Ротора на Землю и обратно.
     
Путешествия в космосе не привлекали её. Это Марлене всё было интересно. Она сама пробилась к Питту и шантажом, пусть и необычным, заставила его уступить. Именно Марлена стремилась на Эритро, подчиняясь странной власти планеты над нею. Причин такой власти Инсигна понять не могла и предпочитала усматривать в этом ещё одно проявление уникальных эмоциональных и ментальных способностей дочери. И хотя её угнетала мысль о том, что придётся оставить маленький и уютный Ротор, променять его на пустынную огромную Эритро, грозные и загадочные равнины которой лежали в шестистах пятидесяти километрах от поселения — вдвое дальше, чем некогда находилась Земля, — волнение Марлены воодушевляло её.
     
Корабль, которому предстояло отвезти их на Эритро, нельзя было назвать красавцем. Это было просто рабочее судно — небольшая ракета-паром, преодолевавшая крепкую гравитационную хватку Эритро и без приключений спускавшаяся вниз, под пухлое атмосферное одеяло своенравной планеты-дикарки.
     
Инсигна знала, что путешествие будет не из приятных. Большую часть времени им предстояло провести в невесомости, а как она уже убедилась, двух дней в подобных условиях ей хватит с избытком.
     
Голос Марлены нарушил ход её мыслей:
     
— Эй, мама, пошли, нас ждут. Багаж уже погружен.
     
Инсигна шагнула вперёд и, проходя через воздушный люк, ещё раз подумала: так почему же Янус Питт всё-таки отпустил их?
    
    
     
      
25
     
     
Сивер Генарр правил миром столь же обширным, как и Земля. Впрочем, если быть точнее, правил он тремя квадратными километрами суши, укрытыми Куполом. Пространство это медленно увеличивалось. Остальные же без малого пять сотен миллионов квадратных километров не знали ни человека, ни других живых существ — кроме микроорганизмов. Но поскольку считается, что миром правят населяющие его многоклеточные организмы, то несколько сотен людей, которые жили и работали под Куполом, были правителями Эритро, а он, Сивер Генарр, командовал ими.
     
Ростом Генарр не выдался, но мужественные черты придавали ему впечатляющий вид. Когда он был помоложе, то казался старичком среди ровесников, теперь же — к пятидесяти — положение поправилось. Длинный нос и глаза слегка навыкате, волосы едва тронула седина. Звучный и музыкальный баритон прежде даже позволял ему подумывать о сценической карьере, но рост неминуемо обрек бы его на исполнение редких в операх характерных ролей, — и таланты администратора в конце концов возобладали.
     
Благодаря этим талантам — отчасти — он десять лет провёл под Куполом на Эритро. На его глазах на месте сооруженьица из трех крохотных комнатушек выросла просторная горнодобывающая и исследовательская станция.
     
У Купола были свои недостатки. Редко кто жил в нём долго. То и дело происходили перемены: всякий, кто попадал на Эритро, полагал, что его сослали, и всеми силами стремился вернуться на Ротор. Большинству жителей красноватый свет Немезиды казался тревожным и угрюмым, хотя освещение под Куполом было точно таким же, как на Роторе.
     
Но были и преимущества. Генарр мог держаться подальше от бурлящего на Роторе водоворота политических страстей, с каждым годом казавшихся ему всё более мелкими и вздорными. Ещё важнее было то, что здесь он мог держаться подальше от Януса Питта, с которым постоянно — и безрезультатно — спорил.
     
Питт с самого начала был решительно против заселения Эритро. Он не хотел даже, чтобы Ротор находился возле планеты. Однако общественное мнение возобладало, и тогда он позаботился о том, чтобы на Купол вечно не хватало средств, чтобы он рос помедленнее. Если бы Генарру не удалось сделать Купол источником воды для Ротора, что обходилось поселению дешевле, чем доставка её из пояса астероидов, — комиссар давно сокрушил бы маленькую колонию.
     
Впрочем, проповедовавшийся Питтом принцип «игнорирования» с самого рождения Купола в общих чертах означал невмешательство в предпринимаемые Генарром административные меры, что устраивало того от не собиравшейся редеть шевелюры до пяток, упиравшихся во влажную почву Эритро.
     
Поэтому Генарр был удивлен, когда Питт лично известил его о прибытии пары новичков, вместо того чтобы воспользоваться обычными в подобном случае бумагами. Питт подробно изложил ему всё дело — в своей обычной манере говорить отрывисто и властно, не допускавшей не только возражений, но и обсуждения. Весь разговор шёл за экраном.
     
Ещё более удивительно было то, что одной из двоих прибывших оказалась Эугения Инсигна.
     
Некогда, ещё до Исхода, они были друзьями, но потом, после блаженных студенческих дней — Генарр не без сожаления вспоминал о романтической юности, — Эугения отправилась делать дипломную работу на Землю и возвратилась на Ротор, прихватив с Земли мужчину. С тех пор как она вышла замуж за Крайла Фишера, Генарру не приходилось встречаться с ней — разве что просто видел раза два или три, да и то издали. Когда перед самым Исходом они с Фишером расстались, Генарр был занят работой — как, впрочем, и она, — и никому из них в голову не пришло возобновить прежнее знакомство.
     
Генарр, пожалуй, временами об этом подумывал, но Эугения была поглощена заботами и воспитанием малолетней дочери, и он не решался подступиться к ней. А потом его послали на Эритро, тем самым со всеми надеждами на возобновление отношений было покончено. Время от времени ему случалось проводить отпуск на Роторе, но теперь он уже не чувствовал себя там привольно. Кое-какие друзья в поселении у него ещё водились, но вот отношения еле теплились.
     
И вдруг Эугения вместе с почти взрослой дочерью оказывается на Эритро. Генарр поначалу даже не мог припомнить имя девушки — если только и знал его когда-нибудь.
     
Но уж видеть он её точно не видел. Теперь ей уже пятнадцать, и он со странным внутренним трепетом думал: что, если она окажется похожей на молодую Эугению?
     
Генарр время от времени выглядывал из окошка кабинета. Он уже настолько привык к своему эритрийскому Куполу, что не мог видеть его со стороны критическим взором. Здесь жили рабочие обоих полов — взрослые, детей не было. Подрядившиеся на несколько недель или месяцев сменные рабочие иногда возвращались, иногда нет. Кроме него самого, на Эритро постоянно обитали ещё четыре человека, по тем или иным причинам предпочитавшие жить под Куполом. Так что домом Купол считать было практически некому, как и гордиться своим обиталищем. Под Куполом поддерживалась неизменная чистота и порядок. Вокруг царил дух рукотворности. Слишком уж много было здесь прямых дуг, плоскостей и кругов. Под Куполом не было места беспорядку, хаосу, настоящей жизни, умеющей подогнать стол — или комнату — под зыбкую неопределённость личности.
     
Так было и с ним, конечно. И стол, и кабинет в равной мере выражали его собственную персону, состоящую лишь из плоскостей и углов. Быть может, именно поэтому он считал себя дома под Куполом на Эритро. Очертания собственного внутреннего облика, как полагал Генарр, отвечали примитивным геометрическим очертаниям Купола.
     
Но что-то подумает об этом Эугения Инсигна? (Она взяла девичью фамилию — это его, пожалуй, обрадовало.) Если Эугения осталась такой, какой он её помнил, то она по-прежнему взбалмошна и непредсказуема — что довольно странно для астронома. Переменилась ли она? Меняются ли в людях их основные черты? Не ожесточило ли её дезертирство Крайла Фишера, не согнуло ли…
     
Генарр почесал висок — там, где седина была особенно заметна, — и подумал: всякие рассуждения на подобные темы бесполезны, на них только попусту расходуешь время. Скоро он сам увидит Эугению — Генарр уже распорядился, чтобы её сразу же с места посадки привезли сюда.
     
Или лучше встретить её самому?
     
Нет! Он уже дюжину раз повторял себе это. Нельзя проявлять поспешность, иначе он потеряет лицо.
     
И тут Генарр подумал, что подобные соображения неуместны. Зачем ставить её в неловкое положение? Она может снова увидеть в нём прежнего неловкого и простодушного обожателя, покорно отступившего перед рослым задумчивым землянином. После знакомства с Крайлом Эугения ни разу не встречалась с Генарром — и не хотела встречаться.
     
Генарр вновь прокрутил послание Януса Питта — тот был сух и краток, как обычно, он словно излучал властность, не допускавшую не только возражений, но и мысли о них.
     
Только сейчас он заметил, что о дочери Питт говорил с большим чувством, чем о матери. В особенности он подчеркивал, что дочь выказала глубокий интерес к Эритро и чтобы ей не препятствовали, если она пожелает исследовать её поверхность. Что всё это значит?
    
    
     
      
26
     
     
И вот Эугения наконец перед ним. На четырнадцать лет старше, чем во время Исхода. И на двадцать, чем в те дни, ещё до знакомства с Крайлом… Тогда они, помнится, ходили на фермы «С» — туда, где тяготение было поменьше. Как она смеялась, когда он попробовал сделать перед нею сальто, но перестарался и упал на живот! Он легко мог что-нибудь повредить себе, потому что хотя вес там становился меньше, но масса и инерция тела сохранялись. Просто повезло: большего унижения, чем это, ему тогда не пришлось испытать.
     
Конечно, Эугения стала старше, но всё-таки не расплылась, и волосы её, короткие, прямые — незамысловатая прическа, остались тёмно-каштановыми.
     
Эугения только сделала шаг к Генарру, а он уже почувствовал, как заторопилось в груди сердце-предатель. Она протянула вперёд обе руки, и он взял их.
     
— Сивер, — сказала Эугения, — я тебя предала, и мне стыдно.
     
— Предала, Эугения? О чём ты?
     
Что значат эти слова? Уж не о своем ли замужестве она говорит?
     
— Мне следовало бы каждый день вспоминать о тебе, — ответила она. — Я должна была бы писать тебе, сообщать новости, просто напроситься в гости.
     
— И вместо этого ты ни разу не вспомнила обо мне!
     
— Не думай обо мне плохо. Я всё время о тебе вспоминала. Правда-правда, я о тебе всегда помнила, даже не думай. Просто все мои мысли так и не вызвали ни одного поступка.
     
Генарр кивнул. Что тут скажешь?
     
— Я знаю, ты всё время была занята, — проговорил он. — Ну и я тоже… с глаз долой, сама знаешь, — из сердца вон.
     
— Не из сердца. А ты совсем не переменился, Сивер.
     
— Ну вот, значит, если в двадцать лет выглядишь взрослым, это не так уж плохо. А ты, Эугения, почти не изменилась. Ни чуточки не постарела, разве что несколько морщинок появилось. Просто нет слов.
     
— Вижу, ты по-прежнему ругаешь себя в расчёте на женское милосердие. Всё как прежде.
     
— А где твоя дочь, Эугения? Мне сказали, что она будет с тобой.
     
— Придёт. Не волнуйся. В её представлении Эритро — истинный рай, только я не могу понять, почему она так решила. Она пошла в нашу квартиру, чтобы прибрать и распаковать вещи. Такая уж она у меня девушка. Серьёзная, ответственная, практичная, исполнительная. Именно те качества, которые не вызывают любви, — так, кажется, говорил кто-то.
     
Генарр расхохотался.
     
— Знакомые качества. Если бы ты только знала, сколько трудов я положил, чтобы обзавестись каким-нибудь очаровательным пороком. И всегда напрасно.
     
— Ну, мы стареем, и я уже начинаю подозревать, что с возрастом унылые добродетели кажутся более нужными, чем обворожительные пороки. Но почему же ты, Сивер, так и застрял на Эритро? Я понимаю, нужно, чтобы в Куполе кто-то распоряжался, — но ведь на Роторе не ты один мог бы справиться с такой работой.
     
— Мне хотелось бы, чтобы ты в этом ошиблась, — ответил Генарр. — Я люблю жить здесь и на Роторе бываю лишь во время отпусков.
     
— И ни разу не зашёл ко мне.
     
— Если у меня отпуск, это не значит, что и у тебя тоже. Наверное, у тебя всегда было дел куда больше, чем у меня, особенно после открытия Немезиды. Однако я разочарован: мне хотелось увидеть твою дочь.
     
— Увидишь. Её зовут Марленой. В сердце-то моём она Молли, но она слышать не хочет этого имени. Ей пятнадцать, она стала совершенно несносной и требует, чтобы её звали Марленой. Но вы встретитесь, не волнуйся. Просто я не хотела, чтобы она присутствовала при нашей первой встрече. Разве можно было при ней вспомнить прошлое?
     
— А тебе хочется вспоминать, Эугения?
     
— Кое о чём.
     
Генарр помедлил.
     
— Жаль, что Крайл не принял участия в Исходе.
     
Улыбка застыла на лице Эугении.
     
— Кое о чём, Сивер, — не обо всём. — Она отвернулась, подошла к окну и посмотрела наружу. — Ну и замысловатое у вас сооружение. Я, правда, не всё видела, но впечатляет. Яркий свет, улицы, настоящие дома. А на Роторе о Куполе ничего не говорят, даже не упоминают. Сколько людей живёт и работает здесь?
     
— Число их меняется. У нас бывают разные времена: иногда работаем, иногда спим. Случалось принимать до девяти сотен человек. Сейчас нас пятьсот шестнадцать. Мы знаем друг друга в лицо. Это нелегко. Каждый день одни прилетают, другие возвращаются на Ротор.
     
— Кроме тебя.
     
— И ещё нескольких.
     
— Но зачем нужен Купол, Сивер? Ведь воздухом Эритро можно дышать.
     
Выпятив нижнюю губу, Генарр в первый раз опустил глаза.
     
— Можно, да не очень приятно. И свет не тот. Купол снаружи залит красным светом, он становится оранжевым, когда Немезида поднимается выше. Да, свет достаточно ярок. Читать можно. Но людям он кажется неёстественным. Вид самой Немезиды тоже. Диск её велик, даже слишком, она кажется людям угрожающей, а красный свет делает её гневной — и человек впадает в депрессию. Кроме того, Немезида действительно опасна, по крайней мере, в одном. Свет её не слепит, и все стремятся разглядеть её лучше, заметить пятна на её диске. Инфракрасные лучи могут вызвать ожог сетчатки. Поэтому все, кто выходит наружу, носят специальные шлемы — но не только поэтому.
     
— Значит, Купол нужен только для того, чтобы удерживать нормальный свет, а не отгораживаться от чего-то?
     
— Мы и воздух не выпускаем. И воздух, и вода, циркулирующие под Куполом, извлечены из местных минералов. Однако мы всё-таки отгородились кое от чего, — заметил Генарр. — От прокариотов. Сине-зелёных водорослей.
     
Эугения задумчиво покачала головой. Они-то и были причиной изобилия кислорода в атмосфере планеты. На Эритро была жизнь, она была повсюду, но… она оказалась микроскопической по своей природе, эквивалентной простейшим жизненным формам Земли.
     
— А это действительно прокариоты? — спросила она. — Я знаю, что их так называют, но ведь так называются и земные бактерии. Это действительно бактерии?
     
— Если они действительно эквивалентны чему-то известному нам по Солнечной системе, так это цианобактериям — они тоже используют фотосинтез. Но это не наши цианобактерии. По структуре нуклеопротеинов они фундаментально отличаются от тех, что известны на Земле. Они содержат нечто вроде хлорофилла, только без магния, который поглощает инфракрасное излучение, и клетки кажутся бесцветными, а не зелёными. У них другие энзимы, другие соотношения примесей минералов. Но всё-таки они достаточно похожи на известные на Земле организмы, и их можно назвать прокариотами. Я знаю, что наши биологи старательно пропихивают название «эритриоты», но для нас, небиологов, сойдут и прокариоты.
     
— Значит, весь кислород в атмосфере Эритро выделяется в результате их жизнедеятельности.
     
— Верно. Других объяснений наличия здесь в атмосфере свободного кислорода просто не существует. Кстати, Эугения, ты астроном — каковы последние представления о возрасте Немезиды?
     
Инсигна пожала плечами:
     
— Красные карлики едва ли не вечны. Немезида может оказаться древней, как Вселенная, и протянуть ещё сотню миллиардов лет без видимых изменений. Мы можем только ограничиться оценками по содержанию примесей в её составе. Если это звезда первого поколения, начинавшая с гелия и водорода, ей чуть больше десяти миллиардов лет — она примерно в два раза старше Солнца.
     
— Значит, и Эритро десять миллиардов лет?
     
— Правильно. Звездная система формируется сразу, а не по кусочкам. А почему тебя это заинтересовало?
     
— Просто странно, что за десять миллиардов лет жизнь так и не смогла шагнуть здесь дальше прокариотов.
     
— Едва ли это удивительно, Сивер. На Земле через два-три миллиарда лет после возникновения жизни обитали одни прокариоты, а здесь, на Эритро, поток энергии от Немезиды куда слабее. Нужна энергия, чтобы образовались более сложные жизненные формы. На Роторе эти вопросы широко обсуждались.
     
— Я слыхал об этом, — отозвался Генарр, — только до нас на Эритро многое не доходит. Должно быть, мы слишком закопались во всякие местные дела и проблемы — хотя ты наверняка скажешь, что и прокариотов следует считать таковыми.
     
— Если на то пошло, — ответила Инсигна, — и нам на Роторе немногое известно о Куполе.
     
— Да, каждый занимается делом в собственной клетушке. Только, Эугения, о Куполе и говорить нечего. Это же просто мастерская, и я не удивлен, что её новости тонут в потоке более важных событий. Всё внимание, конечно же, уделяется новым поселениям. Ты не собираешься перебраться на новое место?
     
— Нет, я роторианка и не собираюсь изменять своему дому. Я бы и здесь не оказалась — прости, пожалуйста, — если бы не необходимость. Мне нужно провести измерения на более солидной базе, чем Ротор.
     
— Так мне и Питт сказал. Он велел оказывать тебе всяческое содействие.
     
— Хорошо. Я не сомневаюсь в твоей поддержке. Кстати, ты только что упомянул, что на Эритро стараются не пропускать под Купол прокариоты. Как вам это удаётся? Воду пить можно?
     
— Конечно, мы и сами её пьем, — ответил Генарр. — Под Куполом прокариотов нет. А воду — как и всё, что вносится под Купол, — облучают сине-фиолетовым светом, за какие-то секунды разрушающим здешние прокариоты. Коротковолновые фотоны для них чересчур горячи, они разрушают ключевые компоненты в этих маленьких клетках. Но даже если некоторым удаётся уцелеть, они, насколько нам известно, не токсичны и безвредны — проверено на животных.
     
— Приятно слышать.
     
— Только это имеет и обратную сторону. Под лучами Немезиды земные микроорганизмы не могут конкурировать с местными. Во всяком случае, когда мы вносили в почву Эритро наши бактерии, никакого роста и размножения не наблюдалось.
     
— А как насчёт многоклеточных растений?
     
— Мы пробовали их сажать, но практически без результата. Наверное, виной всему свет Немезиды — под Куполом эти же растения прекрасно растут на почве Эритро. Обо всём мы, конечно, докладывали на Ротор, только едва ли этой информации давали ход. Я уже говорил, на Роторе не интересуются Куполом. Этому жуткому Питту мы не нужны, а он-то и определяет интересы Ротора.
     
Генарр говорил с улыбкой — несколько напряженной. «Что бы сказала Марлена?» — подумала Инсигна.
     
— Питт вовсе не жуткий, — ответила она. — Иногда он просто утомляет, но это другое дело. Знаешь, Сивер, когда мы были молодыми, я всегда думала, что однажды ты станешь комиссаром. Ты был таким умным.
     
— Был?
     
— Ну и остался, я в этом не сомневаюсь, только в те дни ты был поглощен политикой, у тебя были такие изумительные идеи. Я тебя слушала как завороженная. Из тебя мог бы получиться комиссар получше, чем из Януса. Ты бы прислушивался к мнению людей, ты не стал бы слепо настаивать на своем.
     
— Вот потому-то я и был бы очень плохим комиссаром. Видишь ли, у меня нет цели в жизни. Только стремление во всём поступать по правде и надеяться, что всё закончится благополучно. А вот Питт знает, чего хочет, и добивается этого любыми методами.
     
— Сивер, ты не понимаешь его. У него сильная воля, и он человек разума.
     
— Конечно, Эугения. Такая рассудочность — великий дар. К чему бы он ни стремился, цель его всегда идеально правильна, логична и основана на весьма человеческих мотивах. Но изобрести новую причину он умеет в любой момент, причем с такой непосредственностью, что убедит заодно и себя самого. Если тебе приходилось иметь с ним дело, ты, конечно, знаешь, как он может уговорить тебя сделать то, чего ты не собираешься делать, и добивается этого не приказами, не угрозами, а весьма разумными и вескими аргументами.
     
— Но… — попыталась возразить Инсигна.
     
— Вижу, и ты успела уже в полной мере пострадать от его рассудочности, — язвительно заметил Генарр. — Вот, значит, видишь сама, какой он прекрасный комиссар. Не человек, а комиссар.
     
— Ну, я бы не стала утверждать, что он плохой человек — здесь ты, Сивер, пожалуй, далеко зашёл. — Инсигна покачала головой.
     
— Что ж, не будем спорить. Я хочу видеть твою дочь. — Он поднялся. — Ты не станешь возражать, если я зайду к вам сразу после обеда?
     
— Это будет прекрасно, — согласилась Инсигна.
     
Генарр глядел ей вслед, и улыбка медленно гасла на его лице. Эугения хотела вспомнить прошлое, но он ляпнул про мужа — и всё.
     
Он тяжело вздохнул. Удивительная способность — портить жизнь самому себе — так и не оставляла его.
    
    
     
      
27
     
     
Эугения Инсигна втолковывала дочери:
     
— Его зовут Сивер Генарр, к нему следует обращаться «командир», потому что он распоряжается в Куполе.
     
— Конечно, мама, я буду называть его так, как положено.
     
— И я не хочу, чтобы ты смущала его.
     
— Не буду.
     
— Марлена, это тебе удаётся слишком легко. Ты сама знаешь. Отвечай ему без всяких поправок на твои знания языка жестов и выражений лица. Я прошу тебя! Мы с ним дружили в колледже и некоторое время после его окончания. Потом он десять лет провёл здесь, под Куполом, и, хотя я не видела его всё это время, он остался моим другом.
     
— Значит, это был твой парень.
     
— Именно это я и хотела тебе сказать, — подтвердила Инсигна, — и я не хочу, чтобы ты следила за ним и объявляла, что он имеет в виду, что думает или ощущает. Собственно, он не был моим парнем, как это принято понимать, он не был моим любовником. Мы с ним дружили, нравились друг другу — и только. Но после того как отец… — Она качнула головой и махнула рукой. — Следи за тем, что говоришь о комиссаре Питте — если о нём зайдёт речь. Мне кажется, что командир Генарр не доверяет комиссару Питту.
     
Марлена одарила мать одной из редких улыбок.
     
— Уж не наблюдала ли ты за поведением командира Сивера? Значит, это тебе не кажется.
     
Инсигна покачала головой.
     
— Ты и это видишь? Разве трудно перестать хоть на минутку? Хорошо, это мне не кажется — он сам сказал, что не верит комиссару. И знаешь что, — добавила она скорее для себя, — у него могут быть на это веские причины. — И, взглянув на Марлену, она внезапно опомнилась: — Давай-ка ещё раз повторю, Марлена. Можешь смотреть на командира, сколько тебе угодно, и делать любые выводы, но не говори об этом ему. Только мне. Поняла?
     
— Ты думаешь, это опасно?
     
— Не знаю.
     
— Это опасно, — деловито проговорила Марлена. — Про опасность мне стало понятно, едва комиссар Питт отпустил нас на Эритро. Только я не знаю, в чём она заключается.
    
    
     
      
28
     
     
Первая встреча с Марленой явилась для Сивера Генарра тяжелым испытанием, к тому же девочка угрюмо поглядывала на него, словно давала понять, что прекрасно видит его потрясение и понимает его причины.
     
Дело было в том, что ей ничего не передалось от Эугении: ни красоты, ни изящества, ни обаяния. Только большие ясные глаза так и буравили его… Но они были унаследованы не от Эугении. Глаза были лучше, чем у матери, и только.
     
Впрочем, понемногу первое впечатление стало рассеиваться. Подали чай и десерт, Марлена вела себя идеально. Просто леди и умница. Как это говорила Эугения? Не внушающие любви добродетели? Неплохо. Ему казалось, что она просто жаждала любви, как это часто бывает среди дурнушек. Как жаждал и он сам. Внезапный поток дружеских чувств охватил его.
     
— Эугения, можно я переговорю с Марленой с глазу на глаз? — спросил он.
     
— Сивер, для этого есть какие-нибудь особые причины? — с деланой непринуждённостью поинтересовалась Инсигна.
     
— Видишь ли, — ответил тот, — Марлена разговаривала с комиссаром Питтом и уговорила его отпустить вас обеих в Купол. Как командир Эритро, я вынужден считаться со словами и поступками комиссара Питта, и мне важно знать, что скажет об этой встрече Марлена. Но с глазу на глаз, мне кажется, она будет откровеннее.
     
Проводив взглядом выходившую Инсигну, Генарр обернулся к Марлене, почти утонувшей в громадном кресле, которое стояло в углу. Руки её свободно лежали на коленях, а прекрасные тёмные глаза серьёзно смотрели на командира.
     
— Твоя мама, кажется, опасалась оставлять нас вдвоем, а ты сама не боишься? — с легкой усмешкой произнес Генарр.
     
— Ни в коей мере, — ответила Марлена, — и мама опасалась за вас, а не за меня.
     
— За меня? Почему же?
     
— Она думает, что я могу чем-нибудь обидеть вас.
     
— Неужели, Марлена?
     
— Не нарочно, командир. Я буду стараться.
     
— Ну, будем надеяться, что тебе это удастся. Ты знаешь, почему я хотел поговорить с тобой наедине?
     
— Вы сказали маме, что желаете узнать подробности моего разговора с комиссаром Питтом. Это так, но ещё вы хотите лучше познакомиться со мной.
     
Брови Генарра удивленно приподнялись.
     
— Естественно, я же должен иметь представление о тебе.
     
— Не так, — вырвалось у Марлены.
     
— Что «не так»?
     
Марлена отвернулась.
     
— Прошу прощения, командир.
     
— За что?
     
По лицу Марлены пробежала тень, она молчала.
     
— Ну, в чём дело, Марлена? — тихо спросил Генарр. — Скажи мне. Важно, чтобы разговор наш был откровенным. Если мама велела тебе придержать язык — не надо этого делать. Если она говорила, что я человек чувствительный и легкоранимый, — забудь про это. Вот что, я приказываю тебе говорить откровенно и не беспокоиться о том, что можешь меня задеть. Я приказываю, и ты должна повиноваться командиру Купола.
     
Марлена вдруг рассмеялась.
     
— Значит, вам и в самом деле интересно побольше узнать обо мне?
     
— Конечно.
     
— Во-первых, вы недоумеваете, как могло случиться, что я вовсе не похожа на мать.
     
Генарр широко открыл глаза.
     
— Я не говорил этого.
     
— А мне и говорить не надо. Вы друг моей матери. Она мне рассказала об этом. Вы любили её и до сих пор ещё не забыли, и вы ждали, что я окажусь на неё похожей, а когда увидели меня, то не сумели скрыть разочарования.
     
— Неужели? Это было заметно?
     
— Легкий жест, вы человек вежливый и пытались его скрыть, но я заметила. А потом вы всё время смотрели то на маму, то на меня. И ещё тон, каким вы обратились ко мне. Всё было ясно. Вы думали о том, что я не похожа на маму, и это вас расстроило.
     
Генарр откинулся на спинку кресла.
     
— Восхитительно.
     
Марлена засияла.
     
— Вы действительно так думаете, командир? Вы и в самом деле не обиделись? Вы рады, не ощущаете никакой неловкости? Вы первый. Даже моей маме это не нравится.
     
— Нравится, не нравится — другой вопрос. Совершенно неуместный, когда речь идёт о необычайном. И как давно ты научилась читать по жестам, Марлена?
     
— Я всегда умела делать это. Только теперь научилась лучше понимать людей. По-моему, на это каждый способен — надо только внимательно посмотреть и подумать.
     
— Нет, Марлена. Ты ошибаешься. Люди этого не умеют. Так, значит, ты говоришь, что я люблю твою маму?
     
— Даже не сомневайтесь, командир. Когда она рядом, вас выдаёт каждый взгляд, каждое слово, каждый жест.
     
— А как ты полагаешь, она это замечает?
     
— Она догадывается, но не хочет замечать.
     
Генарр отвернулся.
     
— И никогда не хотела.
     
— Дело в моём отце.
     
— Я знаю.
     
Поколебавшись, Марлена проговорила:
     
— По-моему, она поняла бы, что ошибается, если бы умела видеть вас так, как я…
     
— К несчастью, она не умеет. Впрочем, мне приятно услышать это от тебя. Знаешь, а ведь ты красавица.