1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
     
— Дай!
     
Алексей схватил окуляры.
     
Петренко сидел спиной, слегка нагнувшись. Делал какие-то непонятные движения — будто колоду тасовал. Напротив — небритый человек в низко надвинутой шапке. Одет по-крестьянски. Лицо странноватое. Дикое какое-то, будто у лешего. Мимики ноль, только глаза зыркают туда-сюда. И молчит. Две минуты Романов его разглядывал — мужик рта не раскрыл.
     
— В карты они что ли играют? — пробормотал подпоручик.
     
Вскоре прибыли Слива с Кузиным. Алеша дал посмотреть на неизвестного человека унтеру.
     
— Старый знакомый, — тихо сказал Семен. — Кум мой.
     
— Как это?
     
— А я всех, кого брал, «кумами» зову. Это Нимец, контрабандист. Я его с поличным взял. Каторга ему катила. Но он в Сибирь не схотел, сдал все ихние схроны. А за это…
     
Унтер умолк, не договорив, и вернул подпоручику бинокль.
     
— Выходят, — шепнул он.
     
Все пригнулись, затаили дыхание.
     
На крыльцо вышел Нимец. Петренко что-то втолковывал ему, стоя в дверях. Контрабандист кивнул. Ловко, будто рысь на мягких лапах, спрыгнул на землю. Быстро поглядел вправо, влево. Пошел к калитке.
     
У околицы он чуть не задел своей бараньей безрукавкой затаившего дыхание Романова. Алексей ощутил острый, будто звериный запах.
     
Беззвучно, полурысцой гость Банщика трусил по улице. В сумерках подпоручик разглядел болтающуюся на поясе бартку — топорик на длинной ручке, которым гуцулы могут и вековое дерево свалить, и зубочистку остругать.
     
Куда повернет?
     
Нимец перелез через чей-то плетень, добежал до берега и исчез под обрывом.
     
— Значит, так, — быстро сказал Романов. — Ты, Вася, бегом до брода. Не высовывайся. Будешь вести его с того берега. Мы трое двинемся по этому, следом.
     
И взглянул на Сливу — одобрит, нет?
     
Унтер едва заметно кивнул.
     
     
Сначала было легко. Нимец шел внизу, бережком, держа путь в сторону болота. Они же двигались параллельным курсом, но поверху, зорко следя, не станет ли объект перебираться на ту сторону. Романов часто смотрел в бинокль — где там Калинкин. Но прапорщик маскировался отменно. Лишь один раз Алексей увидел, как на том берегу, меж двух буков, метнулась тень.
     
Потихоньку становилось светлей. Над руслом Вильшанки полз туман, но не слишком густой. Когда Нимец надумал перейти речку по камням, его было видно по пояс.
     
Минуту выждав, контрразведчики проследовали тем же путем, только низко пригнувшись.
     
В поле стало трудней.
     
Контрабандист рысил все так же ходко, но часто оглядывался. Выручал туман — все трое разом падали в траву. Однако скоро дымка исчезнет, соображал Романов. Тактику требовалось изменить, а он никак не мог определиться, как действовать: задерживать Нимца или нет.
     
Если он связной, которого ждут с важным сообщением, исчезновение лишь вызовет у врага повышенный интерес к этой зоне. Но и выпускать его тоже нельзя…
     
Из-за кочки вынырнул Калинкин. Теперь ему не было смысла сепаратничать — четверка соединилась.
     
— Ты что мокрый?
     
С Васи действительно текло — хоть выжимай.
     
— Ты сказал «брод», а почем мне знать, где тут брод? Пришлось вплавь. Ничего, только взбодрился.
     
— Поотстанем, — приказал Романов. — И веером. Мы с прапорщиком посередке, Слива двадцать шагов справа, Кузин слева.
     
Дистанцию увеличили до двухсот метров. Можно было себе позволить — до леса оставалось еще прилично.
     
— Точно шпион, — возбужденно приговаривал Калинкин. — Видал, как озирается? Почему мы его не берем? Допросить же надо.
     
— Это курьер, Вася. Скорее всего, ни черта не знает. Просто несет донесение. Эх, его обыскать бы… Только как?
     
Романов припал к биноклю. Согнувшись в три погибели, подбежал Слива.
     
— Обшарить бы его, лапушку.
     
— Великие умы мыслят сходно. Но как? Не под анестезией же?
     
Унтер почесал затылок.
     
— Мне делали нестезию. Когда пулю доставали. Ни хрена не чувствовал. Дозвольте биноклю, ваше благородие?
     
Поглядел-поглядел, да присвистнул.
     
— У него баклага на боку. На левом.
     
— Ну? И что такого?
     
— А если самогон? — Семен строго поднял палец. — Законы военного времени возбраняют. Вы вот что, ваше благородие. Бежите-ка за мной. У опушки его перехватим.
     
Не дожидаясь разрешения, он нырнул в заросли камыша, опоясывавшего поле широкой дугой. Кузин помчался за унтером.
     
— Чего это они, а? — удивился Калинкин. — И разрешения у тебя не спросили.
     
— Слива знает, что я ему доверяю. Он мужик дельный. Плохого не придумает. Аллюр три креста, Вася!
     
Пустились вдогонку.
    
    
     
      
«Нестезия»
     
     
Бежали резво. Прибыли на опушку, когда Нимцу до нее оставалось добрых пять минут хода.
     
— Что нам делать, Слива? — спросил подпоручик. — Объясните.
     
— Господину прапорщику ничего. Пусть ляжет вон под кустик, сховается. А ваше благородие я, когда надо, кликну. Начепляй повязку, Кузин. И вы наденьте.
     
Он достал из кармана нарукавную повязку с надписью «Патруль» — всем сотрудникам группы такие полагались по должности. Патруль мог остановить и задержать кого угодно, имелся у него на то особый мандат.
     
Кузину унтер что-то прошептал на ухо.
     
— Айда за мной. И зевай, зевай!
     
Они лениво вышли из кустов. Кузин старательно зевал и тянулся, будто только что дремал в тихом месте. С повязками, они выглядели обычным патрулем, какие рыщут по всей дислокации дивизии.
     
Контрабандист заметил их сразу. Замер, но сообразил, что и его увидели.
     
— Эй, хохол! — гаркнул Слива. — А ну подь!
     
Поколебавшись и несколько раз оглянувшись, Нимец понял: бежать — только хуже сделаешь.
     
Приблизился, шагов за двадцать сдернул шапку.
     
— Эге ж! — якобы только теперь узнал его Слива. — Нимец! Куманек мой любезный! Чего у передовой шастаешь? За старое взялся?
     
Лицо контрабандиста на миг перекосилось. Видно, тоже узнал. Но сказать ничего не сказал, просто остановился.
     
— Ваше благородие! — крикнул унтер, оглянувшись на лес. — Дружка старого встретил! Антерес-ный хрукт!
     
Романов вышел, тоже потягиваясь. У Нимца должно быть ощущение, что он случайно напоролся на отдыхавший в кустах патруль.
     
— Чем это он интересный?
     
— А контрабандист. Нимцем звать. Я, куманек, теперя в военной полиции состою. Никуда вашему брату от меня не деться. Документ имеешь?
     
Крестьянин все так же молча достал тряпицу, из нее — сложенную вчетверо бумажку.
     
Алексей взял, со скучающим видом прочел: «Иосиф Мстиславов Крупко, житель села Круглое Русиновской волости». Печать, подпись — всё было в порядке.
     
— Тут написано «Крупко», а ты говоришь «Нимец»?
     
Ради конспирации обратился к унтеру на «ты», чего себе никогда не позволял, да самолюбивый Слива и не стерпел бы. Однако для обычных отношений между офицером и нижним чином выканье звучало бы подозрительно.
     
— Пасть разинь, — велел Семен задержанному.
     
Тот послушно раскрыл рот, высунул обрубок языка.
     
— Потому и Нiмец, что немой, — объяснил Слива то, что не успел дорассказать возле петренковой хаты. — Он мне разбойничьи схроны выдал, а напарники евоные, братья Стапчуки, его за то поймали, связали и язык оттяпали. У них, контрабандеров, порядок такой — кто страже лишнее наболтал, язык отрезать.
     
— Пусть закроет, — попросил Алексей, содрогнувшись. — Ишь, бедолага.
     
Он был растерян. Собирался задать крестьянину кое-какие вопросы, уже и перечень мысленно составил, как его подловить. А спрашивать, выходит, невозможно. То-то Нимец и у Петренко сидел, помалкивал. Идеальное, между прочим, увечье для связного.
     
Унтер оскалился:
     
— Вы его, ваше благородие, шибко не жалейте. Нимец у нас волчина зубастый. Братьев-то этих, Стапчуков, после нашли порубленными. Вот таким примерно топориком, что у него на поясе висит. Твоя работа?
     
Контрабандист замычал, помотал головой.
     
— Мы шибко-то не дознавались, — хохотнул Слива. — Двумя крысюками меньше — наша работа легшее. Чего у тебя в баклаге, Нимец? Самогонка? За это по нынешнему времени знаешь чего?
     
Тот снова замычал, стал отцеплять флягу.
     
— Кузин, глотни-ка. Я брезговаю.
     
Солдат с сомнением понюхал, немного отпил, сплюнул.
     
— Тьфу, вода!
     
— Ла-адно, — протянул Семен, недобро прищуриваясь. Он отлично играл роль скучающего злыдня, который ищет, к чему бы придраться да как покуражиться над безответной жертвой.
     
— А под одёжей у тебя чего? Скидавай рубаху. И портки. Знаю я ихнюю воровскую породу, ваше благородие. Неспроста он тут шляется.
     
Романов подыграл:
     
— Охота тебе возиться в его грязных тряпках? Пускай катится.
     
— Не-е, ваше благородие. У Сливы на тварей этих нюх. А ну раздягайсь! Ты меня знаешь — харю сворочу!
     
Он показал здоровенный кулачище.
     
Нимец издал жалобный, хнычущий звук, но его хищные глаза прищурились, быстро перемещаясь со Сливы на Романова. В этом взгляде читалась такая звериная злоба, что Алексей сразу вспомнил про зарубленных братьев.
     
— Ты мне еще ломаться будешь?!
     
Унтер размахнулся и двинул контрабандиста в висок. Нимец рухнул, будто сбитый поездом, даже пикнуть не успел. Раскинул руки, сквозь приоткрытые веки виднелись белки закатившихся глаз.
     
— Вот и нестезия, — сказал Слива, облизывая костяшки. — Четверть часочка полежит, поскучает. У меня в кулаке хрономер. То есть, хронометр. Чего глазеешь, Кузин? Раздевай его!
     
Через минуту подозреваемый лежал на траве абсолютно голый. Калинкин вышел из укрытия, помогал ощупывать швы на одежде. Всё, что находилось в карманах, выкладывалось отдельно, в строгом порядке — потом надо было засунуть все точно так же, ничего не перепутать.
     
— Пустышка, — доложил прапорщик. — Записки нет. Вообще ничего примечательного. Разве вот это. — Он показал колоду карт. — Но я все перебрал, листки чистые, никаких пометок. Обычные игральные карты.
     
Алексей взял, посмотрел.
     
— Говоришь, обычные?
     
— Ну да. Немного странно для крестьянина. Но ведь этот тип из преступной среды…
     
— А ты на карты получше посмотри.
     
Романов вернул помощнику колоду. Настроение у подпоручика вдруг стало очень хорошее.
     
Повертев и так, и этак, Калинкин пробормотал:
     
— Сбоку на обрезе точечки какие-то. Карандашом. Крапленые что ли?
     
— Что точки заметил — молодец. — Алексей отобрал карты, начал их перекладывать. — Думай дальше. Слива, одевайте его обратно! И в карманы положите всё, как было.
     
— Колода совсем новая… Похоже, ей еще ни разу не играли, — ломал голову Вася. — Да что с того? Не знаю. Сдаюсь.
     
— В только что распечатанной колоде карты лежат в определенном порядке: по мастям, внутри мастей по старшинству. А эта, хоть и не играна, но зачем-то перетасована. Вот я разложил, как положено — черви, бубны, трефы, пики, от тузов к шестеркам.
     
— Ну?
     
— Погляди-ка на свои карандашные точечки теперь.
     
Калинкин взял — ахнул.
     
На обрезе колоды сложились едва различимые буквы:
     
      
OFF ST VERD SCHLFLG ENTG STAF
     
     
— Шифр! — вскричал прапорщик. — Что значат эти буквы?
     
У Романова голова работала так напряженно, что аж в ушах пощелкивало.
     
— Так-таки шифр… Это тебе не стратегический шпионаж. Обычная армейская разведка пользуется установленными сокращениями. Вот что это значит… — Подпоручик стукнул кулаком по ладони. — «Offensive stark verdächtigt». «Наступление сильно подозревается». А дальше? Сейчас… Очевидно: «Schlußfolgerung entgegengesetzte Stafette». «Окончательное заключение обратная эстафета», то есть с обратной связью. Рассчитывает вскоре добыть более полную информацию.
     
— Здорово! — восхитился Калинкин.
     
— Ужасно, — угрюмо откликнулся Алексей. — Пронюхал наш Банщик про наступление. Дали мы где-то маху…
     
— Да брось ты! Мы же его раскололи! Арестуем, предъявим связного — не отопрется. Не получат австрийцы никакой эстафеты!
     
— Ты думай, что говоришь. После сигнала «экстренное сообщение» вдруг исчезают и внедренный агент, и посланный к нему связной. Да австрийцы бросят сюда десять, двадцать лучших нюхачей. Они и так, поди, ночами не спят, пытаются определить, с какого направления им ждать удара, а тут такая подсказка… Всё дело провалим. Беда, Вася… Надо докладывать подполковнику. Спасать положение…
     
Прапорщик проникся серьезностью проблемы. Чистый лоб собрался морщинами.
     
— Что же делать? Он через пять минут очнется.
     
— Через семь, — поправил Слива. — Я ж говорю: у меня кулак — хронометр.
     
А Романов уже знал, как действовать.
     
— Эх, мне бы ластик…
     
— В смысле резинку? У меня в планшетке есть. — Калинкин с готовностью достал хорошенький ученический пенал, в котором лежали идеально отточенные карандашики, миниатюрный транспортир, циркулек и каучуковый ластик. Сразу было видно неисправимого отличника.
     
— Здорово!
     
Подтерев начало надписи, Романов внес в нее поправку:
     
      
OFF VERD PROVO MÖG SCHLFLG STAF
     
     
Прапорщик, сопя от умственного напряжения, заглядывал ему через плечо.
     
— Ну, первые два слова — это я догадался: «Offensive verdächtigt». «Наступление подозревается». Дальше не понимаю.
     
— «Наступление подозревается». Слово «сильно» убираем. И добавляем: «Provokation möglich» — «Возможна провокация». Про обратную эстафету оставляем. Возможно, у них так заведено — в случаях исключительной важности давать дополнительные сведения незамедлительно.
     
Он перетасовал колоду, и надпись пропала.
     
— Одели? Суньте еще и колоду.
     
     
За тем, как связной очнется, наблюдали издали, в бинокли.
     
Нимец зашевелился через шестнадцать минут после удара. Кулак у Сливы действительно был прямо-таки хронометрический.
     
Контрабандист сел, взялся за голову, помотал ею. Испуганно заозирался. Потом захлопал себя по карманам. Достал карточную колоду, осмотрел. Снова стал оглядываться.
     
— Не заподозрит? — нервно спросил Калинкин.
     
— Ништо, — просипел унтер. — Подумает, я на нем душу отвел, да и пошел себе дале. Подстеречь, конечно, может в темном углу. Он мужик памятливый… Если захочет австриякам о встрече с патрулем доложить, это ему затруднительно будет. Языка-то у Нимца нету, а грамоте он не знает.
     
Связной наконец встал. По-собачьи встряхнулся, подобрал шапку и скрылся в лесу.
     
— Итак, в Русиновке как минимум два вражеских агента, — озабоченно подвел итог Романов. — Банщик и Учительница. Первый, разумеется, главный. Поэтому я перераспределяю роли. Слива, вы опытнее. Петренку поручаю вам. Глаз с него не спускать! И чтоб ни в коем случае не заметил. Ну, сами знаете. Ты, Вася, сменишь вольноопределяющегося Левкина около дома Учительницы. Мы ведь еще не выяснили, связана она с Банщиком или работает самостоятельно. Я еду на радиостанцию. Свяжусь с Козловским. Нужно срочно принимать меры. Времени у нас — день. Максимум два…
    
    
     
      
В роли Хлестакова
     
     
В полдень на срочное собрание созвали всех расквартированных в Русиновке офицеров: из штаба, из дивизионного резерва, из вспомогательных и тыловых подразделений. В помещение столовой, откуда выслали всю обслугу, пришли человек тридцать-сорок в звании от полковника до прапорщика. Перед тем как войти, каждый должен был расписаться в книге, что извещен об ответственности за разглашение.
     
Открыл собрание начальник штаба, пожилой, очень нервный генерал с заглазным прозвищем Тик.
     
Подергивая бородатым лицом, Тик разрешил садиться и представил докладчика — нового начальника контрразведочного отделения Романова. Вид у генерала был встревоженный, будто он что-то не вполне понимал.
     
— Сведения, которые вам сообщит подпоручик, абсолютно секретны. Вы, впрочем, расписались и знаете. М-да… Прошу.
     
Он кивнул контрразведчику и сел в угол, как бы демонстрируя, что и сам является всего лишь слушателем.
     
Вперед выступил молодцеватый офицерик в сверкающей портупее, солидно откашлялся и для начала произнес бодрую речь патриотического содержания о несокрушимости русского оружия и неизбежности скорой победы над палачами Европы — австро-венгерским императором и германским кайзером.
     
Трескучее словоблудие подпоручика слушающим не понравилось. К сотрудникам контрразведки в армии и так относились с неприязнью, а уж этот фразер, нахально распускающий перья перед людьми, большинство которых старше по возрасту и званию, выглядел просто пародией на тылового шапкозакидателя.
     
Еще и грозить смел, мальчишка:
     
— Я уполномочен сообщить вам новость сверхсугубой секретности. Господин генерал недостаточно сказал про ответственность за разглашение. Того, кто нарушит тайну, ждет немедленное разжалование и суд.
     
В зале недовольно зашуршали, закашляли.
     
— Нельзя ли ближе к делу, — сказал Тик, задетый упреком в свой адрес. — Хватит преамбул.
     
Алешу реакция аудитории вполне устраивала. Именно такого впечатления он и добивался. Для пущей павлинистости он прицепил аксельбанты, на которые начальник дивизионной контрразведки не имел никаких прав, и исключительно звонкие шпоры, которые пехотному офицеру тоже ни к чему. Из своих наград надел только «тылового» Владимира без мечей.
     
— Господа, с сегодняшнего дня ваша дивизия находится на особом положении, — со значительным видом объявил он. — Вступает в действие режим повышенной секретности. Вы наверняка обратили внимание, что в ваше расположение переброшены саперные части, которые ведут активную работу.
     
— Было объявлено, что это для укрепления обороны, — сказал кто-то.
     
Подпоручик иронически усмехнулся, оставил реплику без комментария.
     
— Все отпуска и отлучки отменяются. У вас теперь зона особой секретности. Я назначен штабом фронта обеспечивать меры безопасности. И — учтите — наделен чрезвычайными полномочиями.
     
Тут он выпятил грудь и сделал торжественную паузу. В столовой перешептывались.
     
— Наступление, что ли? — густым басом спросил у соседа полковник из первого ряда. — Так бы и объявили.
     
Кто-то довольно громко заметил:
     
— А покрупней птицы для такого дела в штабе фронта не нашлось?
     
Прапорщика Петренко, скромненько пристроившегося у самой двери, Романов из виду не выпускал, но исключительно периферийным зрением. Нарочно не поворачивал головы в ту сторону. Банщик сидел тихонько, мышкой-норушкой.
     
— Птицу ценят не по размеру, а по полету! — запальчиво ответил Романов на оскорбительную реплику. — Я, может, в небольшом чине, но опыт у меня — слава Богу. У нас в контрразведке людей ценят не по звездочкам, а по заслугам!
     
Тогда полковник из первого ряда, спросив разрешения у генерала, задал свой вопрос уже напрямую:
     
— Позволительно ли узнать, чем вызвана подобная активность контрразведки?
     
Стало тихо. Все ждали ответа.
     
— Непозволительно, — нахально ответил подпоручик. — Я сообщил всё, на что уполномочен — пока. Призываю всех удвоить бдительность, подтянуть нижних чинов. В случае чего, если заметите что-то подозрительное, немедленно сообщайте мне. Со дня на день ждите известия, которое всё вам разъяснит.
     
Он еще пораспинался на тему секретности и ответственности, после чего важно сказал начальнику штаба:
     
— У меня всё, ваше превосходительство.
     
— Ну всё, так всё. — От неудовольствия у Тика физиономия ходила волнами.
     
Перед собранием он и начальник дивизии битый час мучили Романова расспросами, но никаких дополнительных сведений не выудили. Они и в штаб армии звонили, но там ответили, что разговор не телефонный и что послезавтра командующий будет иметь с ними беседу.
     
Все эти тайны, как справедливо рассудил басистый полковник, могли иметь только одно объяснение. Фронт 74-ой дивизии выбран для прорыва австрийской обороны.
    
    
     
      
Красота — страшная сила
     
     
В третьем часу пополудни она заметила условленный сигнал. Над хатой Опанаса вился черноватый дымок. Опанас нарочно поселился, чтобы его дом, стоявший немного на отшибе от остальных, был виден из окна ее горницы. Мавка часто смотрела в ту сторону, иной раз подолгу.
     
Черный дымок, от сырых буковых сучьев, означал: «Немедленно ко мне».
     
Сердце у нее так и запрыгало.
     
Только что сидела смурная, напевала невеселую песню:
     
      
       
Гетьте, думи, ви хмари осiннi!
       
То ж тепера весна золота!
       
Чи то так у жалю, в голосiннi
       
Проминуть молодії літа?
      
     
     
И вдруг — срочный вызов!
     
Пять дней не виделись. Он запретил. Один раз случайно встретила на улице, он шел куда-то с солдатами — отвернулась. Но прошла близко, рукавом задела, будто случайно. Пустяковое касание, а обожгло, как огнем.
     
Сейчас она его увидит! Не для объятий, конечно — Для Дела. Опанас не станет по личному поводу давать сигнал, не такой это человек. За то, может быть, она его и полюбила, что для него Дело прежде всего.
     
А все равно стало ей сладко.
     
Мавка наскоро поглядела на себя в зеркало, поправила косы. Волнение было ей к лицу, и вообще сегодня выглядела она неплохо.
     
Прежде чем выйти из дома, следовало (Опанас научил) проверить, всё ли чисто.
     
Она встала за тюлевой занавеской, мысленно поделила заоконное пространство на сектора и тщательно осмотрела каждый из них. К этому занятию Мавка относилась очень добросовестно — ведь так велел Опанас.
     
Третий сектор — густые кусты слева от калитки — ее насторожил. Кто-то там прятался. Если не приглядываться, не заметишь. Но когда фиксируешь взгляд, как показывал Опанас, зрение обостряется.
     
Определенно в можжевельнике кто-то прятался. Соседский мальчишка? Четырнадцатилетний оболтус несколько раз пытался подглядывать, как она моется или переодевается.
     
Мавка поднялась на чердак. Там, среди прочих нужных для Дела вещей, был спрятан хороший бинокль.
     
Через пыльное стекло крошечного окошка навела резкость. Нахмурилась.
     
Это был не оболтус. Человек в военной форме. Блеснула офицерская звездочка на погоне. Мавка поймала в кружки лицо соглядатая.
     
Ах вот это кто…
     
Губастый юнец-прапорщик сегодня уже попадался ей на глаза. Совсем молоденький, так и пожирал взглядом. Она видела его около школы, потом на площади, потом у керосиновой лавки. Ясно было, что рядом он крутится неспроста. Сначала Мавка забеспокоилась, не слежка ли. Но для контрразведки мальчик был слишком пушистый, несерьезный. Не иначе влюбился. Это ее не удивило, она знала, что имеет власть над мужчинами. Может приворожить любого — кроме одного, который единственный ей только и нужен.
     
Удивляться, что прапорщик целый день вместо службы таскается за барышней, было нечего. В Русиновке офицеров, дожидающихся оказии до губернского города, хватало. Были и те, кто, наоборот, прибыл из госпиталя или с пополнением, ждал назначения в часть.
     
В другое время Мавку такой застенчивый, но настырный прилипала только развеселил бы. Но сейчас он был ужасно некстати. Ведь снова увяжется. Не к Опанасу ж его вести? Опять же, вдруг он все-таки приставлен для слежки? У кацапов в контрразведке какой только швали не держат. Достаточно вспомнить дурака Жилина или наглого подпоручика, что хватал за плечо и терся коленом.
     
Она не на шутку рассердилась. Как-то надо было эту досадную помеху устранить.
     
Если б ее так остро не подгоняло нетерпение, она, наверное, поступила бы менее авантюрно. А тут долго голову ломать не стала.
     
Накинув на плечи алый с черным платок, она вышла из дома — и прямиком к околице. Офицерик пригнулся, затаился, но она остановилась перед ним и раздвинула ветки.
     
— Вы что это тут прячетесь? — со смехом спросила она. — Я думала, кошка.
     
Он медленно распрямился. Щеки порозовели. Молчит.
     
— Хорошо ли из кустов за девушкой подглядывать? — Ее глаза смеялись. — А еще офицер. Если вам кто нравится, смелее надо быть. Девушки робких не любят.
     
Прапорщик моргнул густыми ресницами. С таким телятей рассусоливать было нечего.
     
— Нравлюсь я вам?
     
Она дала себе пять, много десять минут, чтоб его сплавить.
     
— Ужасно нравитесь! — наконец обрел он дар речи. И как-то сразу просветлел.
     
— То-то, смотрю, хвостом за мной ходите.
     
— Я как вас увидел, будто магнитом притянуло! — стал вдруг разговорчивым юнец. — Вы ужасно красивая. Вот.
     
— Красноречивый, — похвалила Мавка. — «Ужасно нравитесь», «ужасно красивая». Но если бы вы умели ухаживать за девушками, то подарили бы цветы. Или конфет.
     
— Цветы? — Он стал оглядываться. — Могу одуванчиков нарвать. А конфеты… Где ж я возьму?
     
— В гарнизонной лавке. Там шоколадные есть. Сходите, купите, а я самовар поставлю. Будем чай пить.
     
Давай-давай, лети за конфетами, мысленно поторопила она мальчика. Исчезни.
     
Но губошлеп вдруг заупрямился.
     
— Я от вас никуда! — пылко объявил он. — Где вы, там и я. Потому что, если расстанусь с вами хоть на минуту, у меня разорвется сердце!
     
Не такой уж он оказался и робкий. Мавка поняла: так просто от него не отвяжешься. И с ходу поменяла тактику. Подхватила ее лихая, озорная волна, понесла. Никогда в жизни не выкидывала она штуки, которую вдруг надумала провернуть.
     
На осуществление нового, восхитительно дерзкого плана придется потратить минут пятнадцать-двадцать. Зато он был наверняка, без осечки. И будет что Опанасу рассказать. Это соображение подстегнуло ее, заставило жарко улыбнуться. И внутри тоже стало горячо, томно.
     
— И вы мне глянетесь, — нежно сказала она. — А я уж коли душой к кому потянулась, никакого мне удержу нет… Заходите, коли вы такой. Познакомимся.
     
     
Познакомились быстро. В хате она его за розовую щеку пальцами тронула — он сразу запыхтел, стал руку целовать, потом шею, к губам подбирается. Она смеялась, отворачивалась. Поглядывала на часы. Две минутки из пятнадцати прошло.
     
— Быстрый какой, — шептала, уклоняясь от поцелуев. — Не сказал, как зовут, а уже…
     
— Я Вася. Калинкин…
     
— Нет уж, Вася, сначала я тебя угощу, а там… Там видно будет. Наливочки выпьем, вишневой.
     
Поигрывая глазами, она заслонилась открытой дверцей буфета, накапала в наливку капель, которых ей дал Опанас.
     
Села к мальчишке со смешной фамилией, поцеловала. Он, весь дрожа, полез расстегивать пуговицы на ее сорочке.
     
— Погоди, погоди, — хохотала Мавка. — Выпей сначала. За знакомство. До дна!
     
Он хватанул наливки, снова зарылся носом ей за пазуху. Приговаривал что-то, чмокал. Потом хрюкнул, всхрапнул и навалился всем телом — едва она его удержала. Опанасовы капли были крепкие.
     
Семь минут.
     
Потом отволокла к кровати, был он не очень-то тяжелый. Стала раздевать. Хотела оставить в исподнем, но озорное пламя, все горячее разливавшееся по телу, заставило пойти дальше.
     
Растелешила юнца до голого гола, уложила на перину. Оглядела, усмехнулась. Не мужчина — кутенок. И сопит по-щенячьи.
     
Накинула одеяло. Сколько прошло?
     
Тринадцать минут всего.
     
Ох, умора!
    
    
     
      
Тайное свидание
     
     
Звонко смеясь, охваченная все тем же пьянящим, бесшабашным чувством, Мавка выбежала на улицу. Сделала над собой усилие — сдержала шаг, пошла чинной походкой, какая подобала вчительке. Любовь любовью, Дело Делом, но ронять авторитет первой настоящей украинской учительницы перед жителями Русиновки было нельзя. Только спустившись тропкой под обрыв Вильшанки, она снова перешла на бег.
     
Свою квартиру Опанас выбрал с большим умом. Хата была бедная, запущенная, но, кроме прямой видимости от Мавкиного дома, была у этой лачуги еще более ценная особенность. Прежние хозяева ловили на речке бреднями рыбу. Чтоб каждый раз не подниматься на обрыв, прорыли ход в погреб под домом. Это давало возможность тайным гостям Опанаса приходить и уходить незаметно для соседей.
     
Мавка толкнула кое-как сколоченную дверку, почти того же бурого цвета, что земляная стена откоса. Ход был недлинный, но все-таки пришлось зажечь лампу (она вместе со спичками лежала здесь же, на приступке).
     
С каждым шагом сердце билось быстрей.
     
Это для Дела, Дело прежде всего, повторяла себе она. Но когда увидела впереди красноватый свет, просачивавшийся из погреба, чуть не застонала от нетерпения. Как знать, не потаенность ли этих коротких встреч распаляла ее больше всего?
     
— Что так долго? — сказал он вместо приветствия. — Не сразу дым увидела?
     
Как красиво, сочно он говорил по-украински! Как уверенны, спокойны и властны были его движения! Какой неяркой, внутренней красотой светились черты простого и сильного лица!
     
Едва сдержавшись, чтоб не припасть к его груди (он этого не любил — инициатива могла исходить только от него), Мавка объяснила причину задержки. Думала, он тоже засмеется, похвалит. Или, помечталось даже, взревнует. Нарочно рассказала, как раздевала молоденького, хорошенького офицерика. Однако Опанас нахмурился.
     
— Дура! Это хвост, нечего и думать! Где ты могла наследить? Тебе последнее время и заданий никаких не давалось!
     
— Жилин мог напоследок напакостить, — предположила она. — Его услали куда-то. Он дулся, что я им пренебрегаю. Написал какую-нибудь кляузу. Но бояться нечего. Мальчонка зеленый совсем. Я такого могу на веревочке водить.
     
— «На веревочке»! — Он был не на шутку встревожен. — Эх, надо бы, чтоб не рисковать… — Он запнулся, прикусил губу. — …Отправить тебя на ту сторону. Но нет у меня больше никого, а дело аховое. Только ты, кохана, можешь мне помочь.
     
От ласкового слова она и про «дуру», и про сердитый тон, и про то, что даже не поцеловал, забыла.
     
— Говори. Что хочешь сделаю!
     
— Слушай. На нашем участке русские, кажется, затевают наступление. Я отправил с Нимцем донесение, что точнее сообщу завтра-послезавтра.
     
Мавка сдвинула брови. Известие действительно было огромной важности.
     
— Да верно ли?
     
— Черт его знает. Есть у меня сомнение, не обманка ли. Понимаешь, выступал сегодня перед офицерами хлюст один, уполномоченный из штаба фронта. Намекал, что скоро у нас тут будет жарко. Но больно уж несолиден. И звание мелкое — подпоручик. Виданное ли дело, чтоб такой мелюзге доверили большое дело? Либо же они хитры и нарочно в поддавки играют. Есть такой прием в разведке, «кинуть дурочку» называется. Делают вид, будто запускают дезинформацию, а на самом деле сообщают правду. Чтоб отвести от нее подозрение… В общем, сомневаюсь я. Если ошибусь — большая беда выйдет.
     
— Для австрияков? — пожала плечами Мавка. — Ну и ляд с ними.
     
— Эх, золотце, по-детски рассуждаешь. — Он укоризненно постучал ее пальцем по лбу. Вроде невелика нежность, а Мавке и то в радость. — Если москали под себя Галицию возьмут, Львовщину, Перемышль, нам лихо будет. Сколько раз объяснять.
     
Она виновато опустила голову. Прав Опанас. Просто, когда он рядом, голова у нее будто затуманивалась.
     
— Зовут уполномоченного подпоручик Романов, — продолжил он. — Он теперь начальник дивизионной контрразведки.
     
— Да я его знаю! Это тот самый, что был у меня с Жилиным. Я тогда же тебе написала.
     
Опанас насторожился:
     
— Ты писала, он стажер?
     
— Так он назвался. Видно, подсидел поручика. А может, наврал, что стажер. Он мне намекал, что у него важное задание, но я подумала, интересничает.
     
Стал Опанас тереть подбородок, была у него такая привычка. Очень Мавка ее любила — и подбородок тоже любила, с ямочкой.
     
— Это упрощает задачу. Твое мнение о Романове?
     
— Нахальный. Хвастун. Неумный. Хотя… — Она подумала. — Иногда во взгляде мелькало что-то. Не очень понятное.
     
— Вот-вот. Я же говорю: и у меня сомнение.
     
— Что мне нужно делать? Скажи.
     
Он взял ее за руку. Пальцы крепкие, горячие.
     
— То, что лучше всего получается у женщин. Ты умная, всякого мужчину, как под микроскопом, видишь. Захочешь — будешь нитки тянуть и на клубок наматывать. Подмани этого подпоручика. Раскуси его, разжуй. Нынче же ночью. Я узнал, где он квартирует, скажу. Но ты его к себе домой пригласи. Так лучше.
     
— Ночью? — переспросила она.
     
— Да. Время дорого. За твоим домом будет Нимец следить. Он должен к вечеру вернуться за дополнительной информацией. А я буду здесь ждать. Задача твоя не секреты выпытывать, а понять, что Романов за человек. Если таков, каким кажется, то есть свистулька глиняная, то можно не сомневаться: наступления здесь не будет. Если же хитрый лис, если болваном только прикидывается, тогда другой коленкор. «Дурочку» подсовывают и ударят именно у нас. В первом случае закрой фортку в правом окне. А если у них вариант «дурочка» — в левом. Не перепутай только, — пошутил он, зная, что на этот счет может не опасаться.
     
А она подумала: улыбнулся. Значит, будет у нас. Только Опанас снова вдруг стал серьезен.
     
— И вот еще. Это на случай экстренный. Может получиться, что не ты его, а он тебя расколет. Всякое бывает. Тогда выпускать его живым нельзя. Почуешь, что дело швах, — зажги перед божницей красную лампадку. Я скажу Нимцу, что делать. Не бойся, мы тебя в беде не бросим.
     
— Знаю. Но за один вечер залезть в чужую душу не так-то просто. Особенно, когда от моего мнения об этом человеке столько зависит…
     
Он сжал ей руку сильнее, посмотрел прямо в глаза.
     
— Это если ты пробуешь мужчине залезть только в душу.
     
Сказано было со значением, особенным. Мавка обмерла.
     
— Ты хочешь, чтобы…?
     
И не могла поверить.
     
Лицо Опанаса стало жестким.
     
— Мне это еще тяжелей, чем тебе. Уж поверь. Но ради Дела я не пожалею жизни. Ни моей, ни твоей. То — Дело, а это всего лишь тело.
     
Она молчала, опустив голову. Жар и томление разом прошли. Сделалось душно, тяжко.
     
— Ради нашей отчизны ты должна быть готова на всё. Разве ты не говорила, что пойдешь на любые жертвы? Жертва велика, но велика и задача.
     
Эти слова он говорил зря, на Мавку они не действовали.
     
— Ты у меня единственный, — еле слышно произнесла она. — Никогда другого не было. И я думала, что не будет…
     
Тогда он перестал ее убеждать. Просто взял за плечи, рывком притянул к себе и стал жадно, страстно целовать — будто хотел разорвать зубами.
     
Вот таким — властным, грубым, ненасытным — она его и любила.
     
Темный, тускло освещенный керосиновой лампой погреб огласился рычанием, стонами, вскриками. По земляной стене рывками метались бесформенные тени.
     
— Да! Да! Да! — шептала Мавка. — Я для тебя всё сделаю… Всё… Всё…
     
     
Назад она возвращалась тем же путем, но гораздо медленнее. Ее пошатывало, всё тело ныло, как после побоев, но душа будто летела, а решимость была неколебимой. Как умоляюще он на нее смотрел! Сколько раз повторил, что теперь всё зависит только от нее! Ради этого можно вынести что угодно.
     
Она улыбнулась, вспомнив, как Опанас беспокоился, сумеет ли она избавиться от усыпленного офицерика. Какие пустяки. Никогда еще она не чувствовала себя такой сильной. Словно Опанас зарядил ее своей мощью.
     
     
Дурачок Вася дрых, как младенец, только на бок повернулся. Язвительно усмехаясь, она тоже разделась, легла с ним рядом в одной рубашке. Он ткнулся лбом в ее плечо — отодвинулась, пробормотав: «Шиш тебе, кобелек, не про твои зубы колбаса». Ей хотелось быть вульгарной. Сладко потянулась, стянула с себя и рубаху.
     
Уснула легко, незаметно. Но сон был чуткий.
     
Как только мальчишка заворочался, Мавка сразу проснулась.
     
Мальчик пялился на нее во все глаза.
     
— Добрый вечер, любовник, — насмешливо молвила она. — Эк тебя с пары рюмок развезло.
     
Он сглотнул, сморщил лоб. Хрипло спросил:
     
— С пары? Черт, не помню ничего…
     
Она укоризненно покачала головой:
     
— Вот тебе раз. Как девушку в постель волочь, мы орлы. А проснемся — так ничего не помним?
     
Прапорщик захлопал ресницами, покраснел.
     
— А… у нас… получилось?
     
С недоверчивой улыбкой Мавка спросила:
     
— Шутишь? Как зверь накинулся. Я думала, с ума от страсти сошел, а он просто пьяный был!
     
— Правда, что ли?
     
Так он на нее смотрел — даже немножко жалко стало.
     
— А это я сама себе сделала?
     
Она спустила одеяло, показав синяки и следы укусов на шее, на груди, даже на животе. После каждого свидания с Опанасом ее тело выглядело, будто его клещами на части рвали.
     
Юнец уставился на наготу — и не мог оторваться.
     
— Надо же! Первый раз, а я ничего не помню…
     
И потянулся к ней дрожащими руками — обнять.
     
— Ну уж нет, на сегодня будет.
     
Легко и ловко Мавка выкатилась из-под одеяла и подняла с пола рубашку. Ей было весело чувствовать на себе жадный взгляд. Пускай хоть облизнется, бедняжка.
     
— Ступай. После увидимся. Завтра. Мне надо одной побыть. Разобраться со своими чувствами.
     
— Мне тоже… — глухо сказал он и вдруг покраснел — не так как давеча, а густо, мучительно. — Я ведь тебя обманул… Нет, сейчас не скажу… Потом скажу…
     
Это он про слежку, поняла Мавка. Дитё малое. С Романовым, конечно, труднее будет. Но ничего, как-нибудь справимся.
     
На секунду подступила тошнота при мысли о том, через что предстоит пройти. Но она отчаянно тряхнула головой. Дело есть Дело.
    
    
     
      
Одиссей и Цирцея
     
     
Он ждал реакции со стороны Банщика. Нарочно не отлучался из квартиры, которую назвал во время собрания офицерам, чтоб «в случае чего» являлись и докладывали. Однако ответный ход был неожиданным.
     
Вечером, уже в темноте, вдруг явилась Учительница. Она держалась совсем иначе, чем во время предыдущей встречи. Была не отстраненно-холодная, а улыбчивая, ласковая.
     
— Я знаю, вас вместо Жилина назначили. Слава Богу. Он был глупый человек. И хам. Работать на такого не хотелось, честное слово. А вы, Алексей Парисович, другое дело.
     
Что дурачком его считала — отлично. Он охотно ей подыгрывал. Пытался угадать, зачем пришла.
     
— Давайте сызнова знакомиться, — предложила Мавка, будто немного смущаясь. — Вы же мне теперь начальник. Будете задания всякие давать. И вообще.
     
Хороша она была до невозможности, чего лукавить. И отлично это знала. Но зачем пришла — не только ведь пококетничать?
     
— У вас тут проходной двор. — Она наморщила носик, кивнув за окно, где, что правда то правда, без конца сновали ординарцы да вестовые. — Пожалуйте ко мне. Я и стол накрыла.
     
— С великим наслаждением, — осклабился Алеша.
     
Внутри же весь подобрался. Присмотреться решили, ясно. Предстоит экзамен. Надо выдержать его на «отлично». Шанса на переэкзаменовку не будет.
     
— Сию минуту, моя русалочка. Только портсигар захвачу.
     
В спальне взял из тумбочки маленький плоский «браунинг», сунул в карман брюк. Вряд ли эта одалиска будет его убивать, но лишняя предосторожность не помешает.
     
Где-то поблизости должен находиться Калинкин, которому поручено следить за Учительницей. Если что — прикроет.
     
По дороге к Мавкиному дому, неся всякую развязную чушь, Романов пытался выявить Васино присутствие. То внезапно оборачивался, то нагибался поднять упавший платок. Калинкин вёл наблюдение безупречно — ни разу не засветился.
     
Оказавшись в горнице, Алексей, следуя роли, сразу же притянул девушку к себе. Был уверен, что она снова, как тогда, даст ему отпор, после чего можно будет изобразить оскорбленное мужское самолюбие и перейти к деловой фазе — послушать, какую словесную канитель она начнет плести. По ее вопросам, по речевым и интонационным нюансам можно будет о многом догадаться.
     
Сюрприз!
     
Неожиданно для подпоручика бывшая неприступная дева сама подалась к нему, жарко задышала, приоткрыла сочные губы.
     
Когда он замешкался, глухо прошептала: «Ну что же ты?»
     
Хлестаков, которого изображал Алеша, в такой ситуации мог повести себя одним-единственным образом. Поступить иначе значило провалить дело.
     
Проклиная все на свете: свою легенду, чертову шпионку с ее дешевыми капканами, службу в контрразведке, он поднял соблазнительницу на руки и обреченно понес в соседнюю комнату. Дверь, будто нечаянно, была приоткрыта и виднелась кровать.
     
К досаде прибавилась еще и паника. Какой может быть любовный пыл в подобном расположении духа? А если примитивный армейский бабник вдруг окажется неспособен к любовным утехам, это сразу выдаст его внутреннее напряжение, притворство, фальшь.
     
Только зря Алеша беспокоился. Он так давно не обнимал женское тело, а безмолвная русалка была так покорна, так хороша собой, что ни малейших затруднений не возникло. Совсем наоборот: в определенный момент пришлось до крови прикусить губу, чтобы напомнить себе — это не любовь, это служба. Он нарочно заставил себя думать о другой шпионке, столь же привлекательной, которая однажды разбила ему сердце. Думал пробудить в себе ненависть к притворщице Мавке, но вместо этого испытал еще более острое желание.
     
Учительница исполняла свою роль ничуть не хуже. Должно быть, имела изрядный опыт в постельном лицедействе.
     
И все-таки, несмотря на злые мысли и неотступную настороженность, это было чудесно. Как будто исчезли война, смерть, измена, ложь. Таково мистическое свойство самого естественного из человеческих занятий.
     
После страсти она, конечно, изобразила разнеженность, стала приставать с расспросами — чего и следовало ожидать.
     
Он тоже играл сладкую расслабленность. Сам мысленно повторял: гадость, какая гадость.
     
Будто насильно себя уговаривал.
    
    
     
      
Далила и Самсон
     
     
Никогда себе этого не прощу, думала Мавка, а сама содрогалась от отвращения. Не к тому, что произошло — к себе.
     
Это было ужасно. Она готовилась вытерпеть унижение, боль, прилив тошноты. Вначале всё так и шло. Но потом…
     
Она ощущала себя предательницей. Но обманывать саму себя было не в ее правилах.
     
Следовало смотреть правде в глаза. Ей понравилось то, что произошло. Больше, чем понравилось.
     
Возможно, во время этого она забыла об Опанасе потому, что с другим мужчиной получилось совсем-совсем по-иному. Она думала, что они все непременно рвут, кусают, бросают короткие приказы. А оказывается, вовсе не обязательно. Что если мужчины в постели вообще все разные?
     
О, теперь она была опытной женщиной. Два с половиной любовника (за половинку она посчитала прапорщика Васю) — это вам не один.
     
— Ты всегда такой с женщинами? — спросила она.
     
— Какой «такой»?
     
— Ну, такой… Нежный.
     
Он поглядел на нее с недоумением. Улыбнулся.
     
Что за чушь я несу, спохватилась Мавка. Разве о том надо?
     
— Ты теперь стал большой начальник, да?
     
— Ты даже себе не представляешь, насколько большой, — с готовностью ответил подпоручик. — Начальство наконец признало, что Романов на многое способен. Если б я мог тебе рассказать, ты бы ахнула. Не имею права. Но скоро ты всё узнаешь. Я, может, буду считаться исторической фигурой. Когда ты меня трогаешь, — он положил ее руку на себя, — можешь считать, что прикасаешься к истории.
     
И захихикал, как бы довольный своим остроумием.
     
Чем больше он болтал, тем быстрее приходила в себя Мавка. Вот теперь ей сделалось по-настоящему тошно.
     
Я развратная, я гнусная, думала она. Как я могла с этим пошляком, с этим ничтожеством так забыться! С москальской тварью, с самодовольной скотиной! Завтра будет офицерам в штабе хвастать, как хохлушечка под него сама подстелилась.
     
И захлестнула Мавку такая жгучая ненависть, что она выпрыгнула из кровати и кинулась к божнице.
     
— Ты куда?
     
— Нагрешила я. Хочу лампадку зажечь…
     
Трясущимися пальцами поднесла спичку к красной стеклянной чашечке.
     
Губы беззвучно шептали: «Здохни, зникни!»
     
Это был не секундный порыв. Обернувшись, она поглядела на оскорбителя холодным, брезгливым взглядом. Как на придорожную падаль.
     
Мужчина этот смертельно перед нею виноват. За смертельную вину расплата одна — смерть.
     
О Деле в эту минуту она не думала.
    
    
     
      
И расплата наступила…
     
     
Нимец прятался где-то во дворе. Когда Мавка входила в дом, на ветке можжевельника висела белая тряпица — условный знак, что прикрытие обеспечено.
     
Теперь где-то там, во мраке, дикий и страшный человек, от одного вида которого у нее всегда шел мороз по коже, готовился к убийству…
     
Скорей бы уж, сказал себе Мавка, гадливо содрогнувшись. А потом нагреть воды и мыться, мыться, мыться. Только такое не смоешь…
     
Она повернулась к подпоручику, ненавидя его еще лютей. Взялась за нижнюю юбку. Боялась, он станет мешать, снова лезть, но он тоже поднялся и быстро, по-военному оделся.
     
— Поговорим о работе? Потехе час, как говорится, а делу — время, — сказал Романов, важно супя брови. — Не только на мне, но и на всех моих сотрудниках нынче большущая ответственность. Теперь мы с тобой, можно сказать, свои люди. — Он подмигнул. — Служи, старайся. А я тебя отблагодарю.
     
И показал жестом, как именно отблагодарит.
     
Она деланно рассмеялась:
     
— Сейчас поговорим. Только мне, пардон, на двор нужно.
     
Надо было спросить Нимца, где и как он будет… выполнять свою работу.
     
— Я с тобой. Кавалер даму ночью из дома одну не выпустит. — Он щелкнул каблуками. — Шучу. У меня тоже зов природы. Ха-ха-ха.
     
Так оно даже лучше, подумала Мавка.
     
Ответила в тон:
     
— Мерси. Зачем тебе портупея? В латрину пускают без оружия.
     
Засмеялся. Но ремни с кобурой и шашкой надевать не стал. Очень хорошо.
     
Фиглярствуя, противный подпоручик с преувеличенной галантностью повел ее к дощатой будке, что стояла в дальнем конце двора. К сожалению, ночь была лунная. Мавка забеспокоилась, не помешает ли это Нимцу. Его пока было не видно, не слышно.
     
— Апре ву, мадам. Не тушуйтесь, я отойду.
     
Он пропустил ее вперед, сам остался снаружи. Громко топая, отошел на несколько шагов, стал насвистывать «Ах зачем эта ночь». Слух у подпоручика был отменный.
     
Вдруг ей стало очень страшно. Вот бы хорошо, если б Нимец выскочил прямо сейчас, пока она ничего не видит, и всё закончилось…
     
— Ау, киска, ты не уснула?
     
Она спохватилась, что ведет себя подозрительно. При такой тишине слышен каждый звук. И отсутствие звуков тоже… Чуть не плача от ощущения бесконечной мерзости происходящего, Мавка подняла юбку — но ничего не вышло. Внутри всё было словно зажато в кулак. Наконец сообразила. К стенке был приделан рукомойник, под ним наискось шел желоб. Пролила немного воды, позвенела струйка.
     
— Всё уже! Я сейчас!
     
Вышла, игриво посмеиваясь.
     
— Теперь вы, мой рыцарь. Не буду вас смущать. Подожду в доме.
     
— Нет уж, — живо сказал Романов. — Это нечестно. Я один боюсь, ха-ха. Ждать не заставлю. Раз-два и готово.
     
Он не хочет меня отпускать. Что-то заподозрил, испугалась Мавка. Тем более нужно кончать…
     
Стоило русскому закрыть за собой дверцу, как из густой тени абсолютно беззвучно вынырнул Нимец. Левой рукой показал: тихо! Правая была опущена. В ней поблескивала узким лезвием бартка.
     
Знаками крестьянин показал: пускай этот приступит к делу, тогда его и кончу. А потом кину в дыру.
     
Мавка задрожала. Но сказала себе: всё правильно. Кобелю собачья смерть. А зловонному греху зловонную могилу. Заодно и трупного запаха не будет…
     
И вдруг она словно очнулась. Что со мной? Я ли это?
     
Замотала головой: не надо! Схватила Нимца за рукав.
     
В этот миг из будки донесся звук льющейся струи. Нимец оттолкнул Мавку, сделал два быстрых шага.
     
Ударом ноги вышиб хлипкую дверь и тем же движением, весь подавшись вперед, обрушил страшный удар топора в раскрывшуюся щель. Раздался сухой треск.
     
Свет луны озарил внутренность латрины.
     
Мавка увидела, что на сиденье никого нет — лезвие с размаху вонзилось в доски. Сам Нимец едва удержался на ногах, упершись рукой в заднюю стенку. Романов же стоял сбоку, у рукомойника, пуская из него воду — в точности так, как недавно это делала Мавка…
     
Стремительный, словно распрямившаяся пружина, Нимец обернулся, хотел выдернуть бартку, но подпоручик коротко и резко ударил его кулаком в челюсть. Контрабандиста бросило в сторону. Он кинулся на офицера, норовя схватить его за горло. Второй удар, еще сильней первого, снова отшвырнул Нимца к стенке. Тогда он выдернул из-за пояса нож, занес его. Романов качнулся назад, сунул руку в карман галифе, и карман дважды выплюнул злое желтое пламя. На фоне ночного безмолвствия выстрелы были невыносимо громкими.
     
Нимец согнулся пополам, сел на пол и привалился к стульчаку, так и не издав ни звука.
     
Что-то дробно стучало сквозь вату, которой будто заткнуло уши. Это у меня зубы стучат, поняла Мавка и сглотнула. Слух прочистился.
     
Офицер присел на корточки, заглянул мертвецу в лицо. Присвистнул.
     
— Битва народов в нужнике окончена, мадемуазель, — сказал он, выходя из будки и прикрывая дверь. — Куда это вы? Стоять!
     
На нее был направлен маленький пистолет. Мавка перестала пятиться, из нее будто разом ушла вся сила.
    
    
     
      
Беседа без дураков
     
     
По улице бежали люди. Судя по стуку сапог и металлическому бряцанью, военные.
     
Это был ночной патруль: офицер и двое солдат с винтовками наперевес. Примчались на выстрелы.
     
Романов обхватил Мавку левой рукой за плечо, оружие не спрятал.
     
— Что произошло? — закричал через изгородь старший патруля. — Это вы стреляли, подпоручик?
     
— Ну я. А вам что за дело? — заплетающимся языком ответил Романов. — Показываю мамзели, как стреляют у нас в контрразведке.
     
Он вскинул руку и двумя выстрелами разнес вдребезги две глиняные кринки, сушившиеся на плетне.
     
— Видала, душка? Теперь ты попробуй.
     
Офицер толкнул калитку.
     
— Немедленно сдайте оружие! Вы пьяны! И марш за мной на гауптвахту!
     
Романов надменно воззрился на него.
     
— А вы знаете, с кем вы разговариваете? Я Романов! Начальник отделения контрразведки! Особоуполномоченный штаба фронта! Без особого распоряжения оттуда, — он ткнул пальцем вверх, — меня даже командир дивизии арестовать не может. Ясно? Вот, у меня и удостоверение имеется…
     
Луна сияла так ярко, что патрульный начальник смог прочесть документ без фонаря.
     
— Черт знает что, — зло сказал он. — Я подам на вас рапорт!
     
— Хоть десять. А теперь адью. Разве вы не видите, я с дамой?
     
Подпоручик глумливо поклонился вслед патрулю и расхохотался. Но, едва военные исчезли из виду, моментально протрезвел и сказал Мавке тоном, какого она от него еще не слышала:
     
— Что ж, фрау Русалка, хватит нам морочить друг другу голову. Судя по ноктюрну, исполненному вашим помощником, вы меня раскусили. Я вас, представьте, тоже. Побеседуем-ка без дураков.
     
     
В хате он усадил ее за стол, и хотя стол был самый обыкновенный, обеденный, да и свету в горнице больше не стало, Мавке показалось, что она в кабинете следователя, на допросе, и глаза ей слепит яркая лампа.
     
Взгляд подпоручика был колюч и холоден. Голос сух.
     
— Для экономии времени. Я знаю, что вы работаете на вражескую разведку, а Жилина обманывали. Вы ведь явились к нему по заданию австрийцев?
     
Она распрямилась. В том, что можно больше не прикидываться, было даже что-то отрадное. А о последствиях она не думала, слишком много всякого пережила за эту ночь.
     
— Никогда не видела, как убивают, — сказала Мавка и обхватила себя за плечи. Они все еще дрожали.
     
Романов вдруг закашлялся. Вынул папиросу, раскурил. Надо же — у него тоже прыгали пальцы. А казался железным.
     
— Я вам задал вопрос. Не виляйте.
     
— Вопрос? А, про хозяев… — Она устало вздохнула. — Нет у меня никаких хозяев.
     
— Как это?
     
— А так. Хватит нам под хозяевами жить.
     
— Кому «нам»?
     
— Украинцам. Украине. Мне что Москва, что Вена, все едино. Чем больше вы друг дружке крови выпустите, тем слабее станете.
     
Говорить правду было хорошо. Мавка лишь повторяла то, о чем много раз толковал ей Опанас. Это он велел ей сначала предложить свои услуги австрийцам, потом русским. Но про это, конечно, подпоручику знать незачем.
     
— Сейчас Австрия слаба, вы ее давите. Наступление вон затеяли. Если оно удастся, Австрия может рухнуть. Тогда вы, москали, слишком много о себе возомните. Никогда не выпустите нас из своих медвежьих лап. Еще и западную Украину заграбастаете. Вот почему я сейчас помогаю им, а не вам.
     
Она еще долго говорила о Деле. О том, чем была наполнена ее жизнь все последние годы. И от этих речей на душе понемногу становилось легче. Плечи больше не тряслись.
     
— Вы, стало быть, жрица Идеи? — язвительно спросил подпоручик, когда она закончила. — Чистая и непорочная? Что ж вы тогда с врагом в постель полезли?
     
— А вы? — спокойно ответила она.
     
Он опять закашлялся.
     
— …Ладно. Перейдем к практической части. Как вы держите связь с той стороной?
     
Мавка снова стала осторожной.
     
— Раньше через Нимца. Теперь не знаю.
     
И не дрогнула под цепким, недоверчивым взглядом.
     
— Вот вам мое предложение, — сказал Романов после длинной паузы. — Делаю вам его только потому, что… — Он покосился в сторону спальни. — Сами знаете почему. Законы военного времени гарантируют вам виселицу. Но вы правы. Я… я тоже хорош. И мысль о том, что веревка сдавит шею, которую я…
     
Он не договорил и вдруг залился краской. Мавка смотрела на него с удивлением, будто только сейчас по-настоящему разглядела.
     
Подпоручик сердито загасил папиросу. В пепельнице было уже с полдюжины окурков, некоторые почти целые.
     
— Не думайте, что я в вас влюбился. Вы мне отвратительны! — буркнул он. — Но вашей смерти я не желаю. Вот единственный ваш шанс: начинайте работать на нас. Всерьез, без двурушничества. Сейчас такой момент, когда ваша помощь может нам сильно пригодиться. Насчет независимой Украины я мало что понимаю. Не моего ума дело. Однако напрасно вы думаете, будто мы побеждаем. Немцы с австрийцами нас здорово прижали, из последних сил сдачи даем. Если в этот раз не победим, будет ваша Украина австрийской. Вы этого добиваетесь?
     
Она покачала головой. Но думала в эту минуту вовсе не об Австрии и даже не об Украине.
     
— В общем, решайте. Даю срок до завтра.
     
— А если откажусь, что? — с любопытством спросила Мавка. Подпоручик был ей очень интересен. — Отправите на виселицу?
     
Романов насупился. Молчал минуты две.
     
— Если откажетесь, то просто исчезните. Чтоб я вас больше не видел. И австрийцы тоже…
    
    
     
      
Наконец-то один
     
     
Ему сейчас хотелось только одного — поскорей оказаться наедине с собой. Но, даже выйдя со двора, уйти Романов пока не мог.
     
Остановился у околицы, чтобы его было видно из хаты. Закурил, задрал голову — вроде как любуется звездным небом.
     
В кустарнике что-то хрустнуло.
     
— Вася, ты? — тихо позвал он.
     
— Никак нет, — раздалось из кустов. — Прапорщик еще с вечера велел мне сюда встать, а сам у хаты Банщика залег. Виноват я, ваше благородие. Не видел, как Нимец вылез. Отсюда глядеть — колодец загораживает. Но вы, слава Богу, сами управились…
     
Не понравилось Алеше, что Калинкин своевольничает. Но, с другой стороны, хорошо, что Слива здесь.
     
— Значит, так. — Он выпустил вверх струйку сизого дыма. — Бегом туда. Калинкина сменить. Самое главное место сейчас у хаты Банщика — могу доверить этот пост только вам. Объяснять некогда. Главное вот что: если Учительница туда явится, вызывайте наряд и берите обоих. Ясно?
     
— Так точно.
     
— Калинкин пусть мчится сюда и стережет Учительницу. Я уйду, как только он прибудет сюда. Исполняйте.
     
Шорох, приглушенный звук шагов, тишина. Отличный все-таки работник Семен Слива. Ни одного вопроса, ни одной зря потраченной секунды. А что Нимца проглядел, так из кустов часть двора действительно не просматривается.
     
Логика у Алексея была простая. Если Мавка останется дома, значит, согласна на сотрудничество. Если же кинется к Банщику, делать нечего — придется обоих арестовать. Всё равно роль болтуна-хлестакова провалена.
     
Существует еще одна возможность. Не особенно вероятная, однако исключать ее нельзя. Что Банщик — сам по себе, а Учительница связана не с ним и побежит докладывать кому-то другому. На этот случай тут будет дежурить Калинкин. Откроется еще один австрийский след — превосходно.
     
Докурил одну папиросу, зажег другую. Все время оставался на виду, прохаживался вдоль околицы, как бы в задумчивости. Пусть Мавка думает, что он колеблется, правильно ли поступил, оставив ее одну. Пусть понервничает.
     
Минут через десять в дальнем конце улицы показался тонкий силуэт Калинкина. Он бежал, подавал знаки, что хочет поговорить. Но объясняться с ним сейчас было некстати.
     
Романов сердито отмахнулся — от Калинкина, но Мавка, если подглядывала, должна была подумать, что чувствительный подпоручик жестикулирует сам с собой, отгоняет сомнения.
     
Сразу после этого Алексей очень быстро ушел. Завернул за ближайший угол и наконец-то смог немного расслабиться.
     
Все распоряжения отданы, неотложные меры приняты. Можно разобраться в мыслях и чувствах…
     
Он вернулся к себе, долго ходил из угла в угол.
     
Разобраться в мыслях и чувствах, увы, не получилось. Нужно было с кем-то поговорить. На свете имелся лишь один человек, с которым он мог поделиться своим смятением, кому мог излить душу.
     
Из штаба позвонил Козловскому. Час был поздний, удалось застать князя на квартире.
     
— Сейчас оденусь. Через четверть часа буду у аппарата, — сказал он сонным голосом, когда Алексей объяснил, что хочет пообщаться по защищенной линии.
     
Гарантированная от прослушивания телефонная связь была налажена между фронтовым управлением и радиопунктом, откуда Романов отправлял шифровки.
     
— Не спеши. Мне еще ехать в соседнюю дивизию, — сказал подпоручик. — Ночью это минут тридцать.
     
Гонка по темной дороге на мотоцикле немного остудила его. Стоит ли обсуждать всё это с Лавром? Только лицо потеряешь. Фу-ты ну-ты, скажет Козловский, какие нежности.