1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Град  златой – из средневекового гимна «Златой Иерусалим».    

Леопольд  Макинтош… поджигатель – возможна аллюзия на Джона Макинтоша, хранителя и  изготовителя пороха для повстанцев 1798 г.    

Блум  скипетром сбивает маковые головки – по легенде, игрушечным скипетром в детстве  сбивал маковые головки римский царь Тарквиний Гордый, что предвещало жестокость  его правления.    

Милостыня  Великого Четверга раздавалась в Англии от монаршего имени, как след древнего  обряда омовения ног беднякам в этот день; сорокадневные индульгенции – даваемые  у католиков отпущения стольких грехов, сколько их было бы прощено за покаянные  труды в течение определенного числа – в данном случае сорока – дней.    

Мой  более чем Брат! – вариация строки из стихотворения «In memoriam»  Теннисона.    

Алеф Бет  Гимел Далет. – первые буквы евр. алфавита; Ханука, Рошгашана – иудейские  праздники; Б'Найт Брит – евр. организация в Нью-Йорке; Бар Мицва – обряд  совершеннолетия; Талиф – молитвенный убор иудеев.    

Истинный  Даниил – ср. «Венецианский купец», IV, 1.    

К 11 –  реклама брюк Кайноу, см. эп. 8.    

Три акра  и корову – лозунг ирл. земельной реформы.    

Козел  мендесский – в древнеегипетском городе Мендесе почитался Осирис в облике козла;  бык белый – в Апокалипсисе отсутствует.    

Мистер  Фокс – одно из имен, которыми пользовался Парнелл в тайной переписке с  возлюбленной.    

Невинен  я, как снег… – ср. «Цимбелин», II, 5; клевета, ужаснее змеи – «Цимбелин», III,  4.    

Гипсоспадия  – вид недоразвития мужских половых органов.    

Образец…  женственного мужчины – в пародийной форме высказана идея, действительно  вкладывавшаяся автором в образ Блума; как и О.Вейнингер в знаменитой тогда  книге «Пол и характер» (1903), Джойс считал женственными мужчин-евреев.  Общество Содействия Обратившимся Священникам имело целью помощь священникам,  ушедшим из католической церкви.    

Мессия  бен Иосиф или бен Давид – мессия, ожидаемый иудеями, должен быть из дома  Давидова; по некоторым апокрифам, ему будет предшествовать мессия из дома  Иосифова.    

Сент–  Леджер -ежегодные скачки в Англии.    

Лорд  Биконсфилд – Бенджамин Дизраэли (1804-1881), англ. государственный деятель;  Генри Ирвинг (1838-1905) – англ. режиссер и актер; барон Леопольд Ротшильд –  член банкирского дома Ротшильдов и первый еврей – член англ.    

парламента.    

Вот родословие  Леопольда… – пародия на родословие Христа. Мф 1, 1-16;    

Мейер  Гуггенхайм (1828-1905) – глава семейства амер. финансистов; барон Морис Ле Гирш  (1831-1906) – австр. финансист-еврей, активно поддерживавший евреев – жертв  преследований; Смердоз – брат персидского царя Камбиза (VI в. до н.э.),  казненный им; Ихаводоносор – видимо, склейка библ. имен Ихавод («бесславие», 1  Цар IV, 21) и Навуходоносор (царь Вавилонский, победитель иудеев); О'Доннелл  Магнус – он же Рыжий Хью О'Доннелл в списке ирл. героев в «Циклопах»; бен  Маймун – видимо, Моисей бен Маймун (Маймонид); Яспцс – яшма, камень, бывший на  «наперснике судном» Аарона (Исх 28, 20); Сомбатхей – родной город отца Блума  (эп. 17).    

Рука  мертвеца (пишет на стене) – аллюзия на «персты руки человеческой», писавшие на  стене Валтасарово пророчество (Дан 5).    

 Эпизод 16[1842]    

     

Перво–  наперво мистер Блум смахнул основную массу стружек, вручил Стивену шляпу с  тросточкой и вообще, на манер доброго самаритянина, постарался его подбодрить,  в чем тот крайне нуждался. Нельзя сказать, чтобы ум его (Стивена) и впрямь, как  говорится, зашел за разум, однако он был не совсем устойчив и когда Стивен  выразил желание утолить жажду, мистер Блум, невзирая на время суток и на полную  недосягаемость колонок с водою Вартри[1843],  годною если не для внутреннего, то хотя бы для наружного употребления,  сумел-таки изыскать выход, моментально сообразив, что их наверняка выручил бы  так называемый «Приют извозчика», буквально рукой подать от Баттского моста,  где наверняка нашлось бы что-то питейное, в духе минеральной воды или молока с  содовой. Но как попасть туда, вот в чем была загвоздка. Некое время он  находился в замешательстве, однако же долг настойчиво призывал его предпринять  действенные шаги, и потому он начал усердно перебирать всевозможные способы и  варианты, между тем как Стивен неудержимо зевал. Насколько он мог увидеть,  смертельная бледность покрывала его лицо, так что было крайне желательно  воспользоваться каким-либо средством транспорта, сообразно их состоянию, оба,  не надо забывать, были измотаны до предела, в особенности Стивен, конечно, если  бы таковое средство удалось отыскать. Соответственно, по совершении нехитрых  прелиминариев, как, скажем, несколько пообчиститься, хотя он и позабыл забрать  свой взмыленный носовой платок после того как тот верой и правдой послужил  брадобрейному делу, они сообща направились по Бивер-стрит, то бишь Бобровой  улице, которую верней бы называть переулком, дойдя до ветеринарной лечебницы и  до весьма ощутимого зловония от извозчичьих конюшен на углу Монтгомери-стрит, а  там повернули налево и влились в Эмьенс-стрит, обогнув лавочку Дэна Бергина.  Однако, в чем он заранее был уверен, нигде и в помине не было ни единого Ииуя[1844],  который подрядился бы ехать, только у «Северной Звезды» маячил какой-то  шарабан, поджидавший, видимо, засевших в ресторане кутил, ибо никакие симптомы  не выдали ни малейшего его шевеления, когда мистер Блум, весьма далекий от  совершенства в искусстве свистеть, попытался привлечь к себе внимание,  двукратно издав некое подобие свиста и дугообразно воздевая руки над головой.    

То была  незадача, однако, как подсказывал здравый смысл, теперь уже решительно ничего  не оставалось, как, сделав хорошую мину при дурной игре, двинуть одиннадцатым  номером, что они и исполнили. Итак, срезав наискосок мимо Маллета и мимо  Сигнал-хаус, до коих добрались без труда, они волей-неволей проследовали в  направлении вокзала на Эмьенс-стрит, причем мистера Блума чувствительно  затрудняло, что одна из пуговиц у него на брюках, если употребить mutatis  mutandis древнее изречение, отправилась путем всех пуговиц, хотя он геройски  старался, учитывая положение вещей, не обращать внимания на помеху. Стало быть,  уж коль скоро так вышло, что им обоим было некуда торопиться, а воздух был  приятен и свеж после недавнего посещения Юпитера Плювия[1845], они, ничуть не спеша,  брели мимо экипажа, стоявшего одиноко без возницы и без седока. Вышло при этом  так, что одному из пескоразбрасывателей Дублинской Объединенной Трамвайной  Компании как раз вышло возвращаться той улицею в депо, и по этому случаю  старший из путников поведал товарищу о своем относительно недавнем и абсолютно  чудесном спасении. Они миновали главный вход Большого Северного вокзала, откуда  шли поезда на Белфаст и где, разумеется, не было никаких рейсов в сей поздний  час, и мимо задних ворот морга (не слишком манящее местечко, чтобы не сказать  довольно зловещее, особенно ночью) достигли, в конце концов, Портовой Таверны,  а там, как положено, свернули на Стор-стрит, знаменитую полицейскими казармами  участка К. Проходя между указанным пунктом и высокими, не освещенными в такой  час складами на Бересфорд-плейс, Стивену вздумалось подумать об Ибсене, который  связывался с мастерской камнереза Берда в уме у него каким-то образом на  Толбот-плейс[1846],  первый угол направо, а между тем его спутник, служивший ему как верный Ахат, не  без приятствия вдыхал запахи пекарни Джеймса Рурка, находившейся совсем  неподалеку, весьма надо сказать аппетитные запахи нашего хлеба насущного,  первого и необходимейшего из всех предметов людского потребления. Основа жизни,  хлеб, добывай хлеб свой. Где ж дивный хлеб, не умолчи[1847]? У Рурка-пекаря в  печи.    

En route[1848],  обращаясь к своему молчаливому и, не скроем, не совсем еще трезвому попутчику,  мистер Блум, как бы там ни было, вполне владевший всеми способностями и  абсолютно трезвый – скажем сильней, до отвращения трезвый – настойчиво внушал  ему насчет дурных женщин, лихих ребят и прочих опасностей града ночи, куда  допустимо захаживать в крайнем случае спорадически, но уж никак не  систематически, это ведь просто гибельная ловушка для юношей его возраста  особливо уже возымевших привычку к выпивке под влиянием алкоголя разве что у  них всегда наготове приемчик джиу-джитсу для всяких случайностей, потому как  даже и от пьянчужки, который валяется на спине, можно заполучить доброго пинка,  если не держать ухо востро. Чистейшим даром небес было появление на сцене Корни  Келлехера, когда Стивен в блаженном беспамятстве и ведать не ведал что если бы  не сей муж одиннадцатого часа[1849]  то тут финал бы мог быть что он бы мог быть кандидатом в клиенты ближайшего  врачебного пункта, а не то так даже кутузки с появлением на другой день пред  очами мистера Тобиаса[1850],  то есть верней он хотел сказать старины Уолла, тот-то ведь стряпчий, или может  Мэхони, а потом всюду про это растрезвонят и все, погиб человек. Он почему  завел на данную тему, потому что из этих полицейских, он их на дух не выносил,  добрая половина таких что служа Короне охулки на руку не положат и глазом не  моргнув присягнут что черное это белое, как выразился мистер Блум, припомнив  один-два случая из практики участка А на Клэнбрасл-стрит.    

Когда  надо их никогда нет на месте, зато в тихих районах, скажем, на Пембрук-роуд,  этих блюстителей закона хоть отбавляй, потому что ясное дело им платят чтобы  они охраняли знать. Другое, о чем он высказался критически, это разрешение  солдатам, когда они в увольнении, иметь при себе всякого рода оружие, холодное  или огнестрельное, они ведь чуть что так и норовят пустить его в ход так что от  этого только разжигается их вражда со штатскими. Вы убиваете и время, и  здоровье, и свою репутацию, весьма здраво увещевал он его, и притом это же  безумное мотовство, все эти резвые дамы полусвета так и набрасываются на ваши  фунты, не говоря о пенсах и шиллингах, а главная опасность это с кем пьешь,  хотя уж если касаться острого вопроса о горячительном, то он и сам был вовсе не  против в подходящее время выпить стакан доброго старого вина (в особенности  хорошего бургонского, за которое он стоял непоколебимо), находя его и  питательным, и кроветворным, а также имеющим и достоинства слабительного,  никогда, однако, не переходя некой грани, на которой он неизменно  останавливался видя что идти дальше влечет одни неприятности и к тому же  отдаешься практически на полную милость окружающих. Но главное его осуждение  вызывали собутыльники Стивена, которые все покинули его кроме одного что в  свете всех обстоятельств было вопиющим предательством со стороны его собратьев  медиков.    

– И  тот один был Иуда, – промолвил Стивен, который до тех пор ни на какой  предмет не проронил ни единого звука.    

Рассуждая  о сем вопросе и ему родственных, они прошли напрямик задами таможни и двигались  под мостом Окружной железной дороги, когда жаровня с горящим углем, стоявшая  перед сторожевою будкою или чем-то, подобным ей, уклонила к себе их  заплетающиеся шаги. Без особой причины, как равно и без всякого понуждения,  Стивен остановился, глядя на груду бесплодных булыжников, и при свете жаровни  различил в сумраке будки смутную фигуру муниципального сторожа. Ему стало  припоминаться, что будто бы это уже раньше случалось или же кто-то говорил что  случалось, и после немалых усилий он наконец вспомнил, что он узнал в стороже  былого приятеля своего отца, Гамли. Желая избежать встречи, он отступил к  опорам моста.    

– С  вами кто-то здоровается, – сказал мистер Блум.    

Среднего  роста личность, явно укрывавшаяся под сводами моста, снова приветствовала его,  крикнув: Мое почтение! Стивен, вздрогнув и пошатнувшись, что вовсе не  странно, остановился для ответного приветствия.    

Мистер  же Блум, ведомый врожденною тактичностью, поскольку он всегда считал, что не  следует совать нос в чужие дела, немедленно отошел в сторону, оставаясь,  впрочем, qui vive[1851],  в легкой обеспокоенности, хотя и нимало не струсив. Пусть это редко случалось в  районе Дублина, однако он знал, что в этом нет ничего неслыханного, если люди  отпетые и не имеющие ни гроша за душой пускаются на промысел подстерегают и  вообще терроризируют мирных путников приставивши им пистоль ко лбу где-нибудь в  глухом месте за городской чертой, такие могут быть и собратьями голодных бродяг  с набережных Темзы и просто грабителями готовыми тут же смыться с любой поживой  какую повезет захватить нахрапом, уведомив вас кошелек или жизнь и оставив на  месте в назидание прочим, придушенного и с кляпом во рту.    

Стивен,  когда, разумеется, встречный совсем приблизился, хоть не был и сам в особенно  трезвом состоянии, опознал дыхание Корли, разившее спиртным перегаром. Лорд  Джон Корли, как некоторые величали его, имел нижеследующее родословие. Он был  старшим сыном недавно скончавшегося инспектора Корли из участка Г, который был  женат на некой Кэтрин Брофи, дочери лутского фермера. Дед же его, Патрик Майкл  Корли из Нью-Росса, женат был на вдове тамошнего трактирщика, которая в  девичестве звалась (также) Кэтрин Толбот.    

Молва  утверждала (хотя и без доказательств), что она якобы происходила из рода лордов  Толбот де Малахайд, у коих в резиденции – поистине замечательный особняк,  советуем посмотреть – его мать, или тетка, или еще какая-то родственница имела  честь состоять на службе судомойкою. И, стало быть, именно по этой причине сей  относительно еще молодой, хотя и беспутный субъект, только что окликнувший  Стивена, иными, кто имел склонность позубоскалить, прозываем был лордом Джоном  Корли.    

Отведя  Стивена в сторонку, он завел общеизвестного рода слезные речи.    

Нет ни  гроша, нечем заплатить за ночлег. Все друзья его бросили. Плюс к тому, он  расплевался с Ленеханом и по этому случаю сейчас обозвал его спившимся вонючим  подонком, присовокупив и другие нелестные выражения.    

Работы у  него тоже не было, и он умолял Стивена, не укажет ли тот ему хоть где-нибудь  хоть какое-нибудь местечко. Нет, это была дочь матери-судомойки, которая была  молочной сестрой наследника рода или, в общем, они были как-то связаны через  мать, и то, и другое произошло одновременно, если только вся история не была  высосана из пальца. Словом, так или иначе, его приперло.    

– Я  бы не стал у тебя просить, – развивал он тему, – но только страшной  клятвой клянусь, и сам Бог свидетель, я совсем на мели.    

– Завтра  или послезавтра, – предложил Стивен, – будет вакансия в мужской школе  в Долки, младшим учителем. Там мистер Гэрретт Дизи.    

Попробуй.  Можешь сослаться на меня.    

– Да  что ты, – возразил Корли, – куда уж мне, брат, в учителя. Разве ж я  был когда из вашей компании, из умников, – добавил он со смешком. –  Два года проторчал в младшем классе у Христианских братьев.    

– А  ночевать мне и самому негде, – дополнил свое сообщение Стивен.    

При  первой мысли Корли склонен был заподозрить, что тут приключилось нечто вроде  изгнания Стивена из родного гнезда за то, что тот притащил туда какую-нибудь  девку с улицы. Была одна ночлежка на Мальборо-стрит, хозяйка миссис Мэлони, но  там, это убогое заведение за шесть пенсов, и полно всякого сброда, а вот  Макконахи говорил, будто бы за бобик можно сносно устроиться в «Бронзовой Голове»  на Вайнтэверн-стрит (что отдаленно напомнило его собеседнику о брате Бэконе[1852]).  Помимо всего, он был зверски голоден, хотя раньше не заикался об этом.    

Хотя  подобные истории могли случаться едва не каждую ночь, но все же у Стивена  зашевелились его добрые чувства, хоть он и отлично знал, что эта новейшая басня  Корли заслуживает не больше доверия, нежели все предыдущие.    

Однако  baud ignarus malorum miseris succurrere disco[1853] и так далее, как  говорит латинский поэт, тем более, что волей судьбы ему платили жалованье в  середине каждого месяца, шестнадцатого числа, каковое неоспоримо было сегодня,  хотя изрядная доля сих жизненных средств и оказалась уже утрачена. Но соль-то  шутки была в том, что этому Корли втемяшилось, будто бы Стивен живет в  полнейшем достатке и ему ничего не стоит полезть в карман и отсыпать звонкой  монеты, сколько потребно – тогда как. Тем не менее он-таки сунул руку в карман,  разумеется, не имея в мыслях найти там пищу, но подумав, что он бы мог ссудить  ему кое-какую сумму порядка шиллинга, с которою он бы мог по крайности  постараться и раздобыть себе пропитания. Итог, однако, был отрицательным, ибо,  к огорчению своему, он обнаружил всю наличность исчезнувшей. Единственным  итогом обследования явились несколько крошек печенья. Он стал усиленно напрягать  память стараясь припомнить не потерял ли он что было вполне возможно, или  оставил где-нибудь поскольку при таком обороте виды его были далеко не  блестящими, а очень даже наоборот. В общем и целом, он был слишком утомлен для  обстоятельных поисков, хотя и постарался припомнить насчет печенья что-то ему  тут смутно мерещилось. Но вот кто ж это его дал и где такое случилось или он  сам купил. Однако в другом кармане он на что-то напал, принятое им в темноте за  пенсовые монеты, однако ошибочно, как выяснилось.    

– Да  это, брат, полукроны, – внес Корли поправку.    

И впрямь  то были они, самые натуральные. Одну из них Стивен вручил ему.    

– Спасибо, –  отвечал Корли. – Ты благородная душа. Я постараюсь тебе отдать. А кто это  тут с тобой? Я его как-то видел в «Раненой Лошади» на Кэмден-стрит с Бойланом,  который антрепренер. Попробовал бы ты, брат, замолвить словечко, чтоб меня туда  взяли через него. Я тут хотел наняться человек-сандвичем, таскать рекламы по  городу, да секретарша сказала, у них на три недели вперед полно. Мать моя, это  на такое дело еще загодя записываться, как на Карла Розу[1854]. Я бы сверху на все  плевал, брат, если бы раздобыл работенку, какую угодно, хоть трубы чистить.    

Раздобыв  два и шесть, он стал куда разговорчивее и принялся рассказывать Стивену про  одного малого по прозвищу Комиски Штаны-Мешком, которого как он уверял Стивен  хорошо должен знать он служит счетоводом у судового поставщика Фуллама и вечно  торчит у Нэгла с О'Марой и еще с таким низеньким заикой, Тай по фамилии. Ну так  вот, его загребли прошлой ночью и присудили штраф десять бобиков за пьянство,  за нарушение порядка и что отказался пройти с констеблем.    

Между  тем мистер Блум прохаживался невдалеке от булыжников и жаровни перед будкою  сторожа, который, как уяснилось ему, будучи рьяным тружеником, на свой  собственный страх и риск преспокойно задавал храповицкого, пока Дублин спал.  Одновременно он то и дело поглядывал на собеседника Стивена (отнюдь не  блиставшего безупречностью по части костюма) так, как будто он уже прежде видел  этого юного аристократа, хотя и не сумел бы точно ответить где и не имел ни  малейшего представления когда. Поскольку он был человек с головой и в  наблюдательности уступил бы немногим, то от него не укрылись ни затасканная  шляпчонка, ни общая ветхость его наряда, выдававшие фатальный дефицит средств.  Как видно, он был одним из его прихлебателей, однако, если вдаваться, пожива за  счет ближнего своего происходит всюду и постоянно, в любой мере, и, скажем так,  с любой неумеренностью, так что, если вдаваться, когда бы уличный деятель,  случись ему, оказался на скамье подсудимых, каторжные работы, с заменою штрафом  или без таковой, были бы весьма rara avis[1855].  В любом случае ему необходим был изрядный запас холодной решимости, чтобы вот  этак подкарауливать людей в сей ночной или, скорей, уже утренний час. Это было  чертовски бесцеремонно.    

Двое  расстались, и Стивен воротился к мистеру Блуму, опытный глаз которого не  преминул заметить, что Стивен поддался на домогательства тунеядца. Намекая на  свою встречу, он, то есть Стивен, сказал со смехом:    

– У  малого полоса неудач. Он меня попросил вас попросить, чтобы вы попросили  какого-то там Бойлана, антрепренера, взять его на работу человеком-рекламой.    

Известие  не вызвало особого интереса. Приблизительно на половину секунды мистер Блум  устремил отвлеченный взгляд в направлении землечерпалки, которая, красуясь  прославленным именем «Эблана», стояла на приколе у Таможенной набережной и,  весьма возможно, требовала ремонта, после чего заметил уклончиво:    

– У  каждого, говорят, своя удача. Сейчас, когда вы сказали, мне как будто  припоминается его лицо. Однако, оставляя пока это в стороне, с какой вы суммой  расстались, – осведомился он, – если только я не слишком назойлив?    

– Полкроны, –  отвечал Стивен. – Я полагаю, это и впрямь для него жизненная потребность,  ему даже ночевать негде.    

– Потребность! –  воскликнул мистер Блум, впрочем, не удивившись известию. – Я не только  этому верю, я даже поручусь, что у него она постоянна. Каждому по потребности  или каждому по труду[1856].  Однако, если обобщить эту тему, то где же, – с улыбкой прибавил он, –  вы сами будете ночевать? Тащиться в Сэндикоув и думать нечего. И даже сделай вы  это, вам не попасть внутрь после того, что случилось на станции Уэстленд-роу[1857].    

Намаетесь  только зря. Я вовсе не собираюсь брать на себя смелость указывать вам, но  все-таки почему вы оставили отчий дом?    

– Искать  несчастий, – был ответ Стивена.    

– По  одному случаю я встретил недавно вашего уважаемого отца, – дипломатично  продолжал мистер Блум. – Как раз сегодня или, если соблюдать точность,  вчера. Где он живет сейчас? Из разговора с ним я уразумел, что он переехал  куда-то.    

– Полагаю,  он где-то в Дублине, – безучастно ответил Стивен. – А что?    

– Человек,  одаренный во многих областях, – отозвался мистер Блум о Дедале  Старшем, – и прирожденный рассказчик, какому равного не найти. Он очень  гордится вами, на что есть все основания. Быть может, вы бы все же  вернулись, – решился он предложить, припоминая весьма неприятную сцену на  станции Уэстленд-роу, когда ясно было как день, что те двое, то есть Маллиган и  его приятель, английский турист, которые, в конце концов, обвели-таки вокруг  пальца своего третьего сотоварища, без зазрения совести старались, как будто  весь этот треклятый вокзал был их собственность, улизнуть от Стивена в толчее.    

Ответа,  однако, на предложение не последовало, ибо Стивен был целиком поглощен вставшею  перед его внутренним взором картиною домашнего очага[1858], каким он видел его в  последний раз, сестренка Дилли сидела с распущенными волосами у плиты,  поджидая, пока сварится жиденькое какао в чайнике, покрытом шубой из копоти, и  они с нею, забелив его овсяным отваром вместо молока, увенчают им свою трапезу  из пятничных селедок на пенни пара, между тем как Мэгги, Буди и Кейти получили  в дополнение по яйцу, а кошка подле корзины с бельем пожирала на обрывке бумаги  ассорти из рыбьих голов, костей и яичной скорлупы во исполнение третьего  предписания церкви, поститься и воздерживаться в указанные дни, ибо был как раз  постный день, а может, день воздержания, словом, что-то такое.    

– Нет-нет, –  настаивал мистер Блум, – лучше не полагаться на вашего развеселого  приятеля и заядлого юмориста, доктора Маллигана, я бы не доверял ему ни как  наставнику, ни как философу, ни как другу, будь я на вашем месте. Уж этот мимо  рта ложку не пронесет, хоть, верно, и не представлял себе никогда, каково это  не иметь надежного пропитания. Вы, разумеется, не заметили всего, что заметил  я. Но я нисколько не удивлюсь, если узнаю, что вам в питье подмешали щепотку  табаку или какой-нибудь наркотик с некою тайной целью.    

Впрочем,  все до него дошедшие сведения говорили о том, что доктор Маллиган очень  разносторонний человек и кругозор его отнюдь не ограничивается одной медициной,  в своем деле он быстро выдвигается в первый ряд и, если слухи не лгут, в  недалеком будущем рассчитывает иметь богатую практику как модный практикующий  врач с солидной ставкою гонорара, а вдобавок к этому профессиональному статусу  то, что он спас утопающего от верной смерти путем искусственного дыхания и, как  это называют, первой помощи, кажется, где-то в Скерри или в Малахайде? это  было, он обязан признать, самым отважным поступком, достойным высших похвал,  так что, признаться честно, он совершенно не мог представить, какие причины за  этим кроются, разве что приписать все какой-то злобе или же просто обыкновенной  ревности.    

– Разве  что все сводится к одному, а именно что он, как это называют, ворует ваши  идеи, – решился он высказать.    

Осторожный  взгляд, где было участие пополам с любопытством и не без оттенка симпатии,  который он бросил на мрачноватое в данный момент выражение лица Стивена, не  пролил ни малейшего света на вопрос о том дал ли он себя попросту околпачить  как можно было решить по двум-трем угрюмым репликам сорвавшимся у него или  совсем напротив, он все видел насквозь но по каким-то ведомым лишь ему резонам  позволил делу без всяких помех…    

Гнетущая  нищета толкала к тому, и он почти определенно дал понять, что невзирая на всю  свою образованность ему стоило огромных трудов сводить хоть как-то концы с  концами.    

По  соседству с мужским сортиром они увидели тележку мороженщика, а рядом с нею  кучку, надо полагать, итальянцев, которые в жаркой перебранке необычайно быстро  и энергично тараторили на своем звучном наречии, разрешая какие-то небольшие  разногласия.    

– Putana  madonna, che ci dia i quattrini! Ho ragione? Culo rotto![1859]    

– Intendiamoci.  Mezzo sovrano piu…[1860]    

– Dice  lui, pero[1861].    

– Farabutto!  Mortacci sui[1862]!  Мистер Блум и Стивен вошли в «Приют извозчика», непритязательное деревянное  строение, где до этого случая ему едва ли доводилось бывать, причем первый из  них еще заранее шепнул второму несколько слов касательно хозяина заведения,  коим, как уверяли, был знаменитый некогда Козья Шкура, Фицхаррис, непобедимый,  хоть он и не поручился бы за истинность этих слухов, в которых, весьма  возможно, не было и на грош правды. Еще минута, и двое наших полуночников уже  сидели в укромном углу, где их приветствовали лишь взгляды весьма  разношерстного собрания бездомных бродяг и прочих не поддающихся классификации  особей рода Хомо, перемежающих разговорами еду и питье и, судя по всему,  питающих живой интерес к новым лицам.    

– Теперь  что касается чашки кофе, – отважился мистер Блум попробовать расколоть  лед, – на мой взгляд, вам бы следовало подкрепиться и чем-нибудь более  существенным, скажем, какой-то булочкой.    

Соответственно  первым же его действием было заказать эти жизненные блага, что он и проделал  вполне спокойно, с присущим ему sangfroid[1863].  Простолюдины, грузчики и кучера, или кто уж они там были, после беглого  осмотра, явно не испытав удовлетворения, отвернулись от них и только один  выпивоха, по всему вероятию, моряк, рыжебородый, уже седеющий, продолжал еще  изрядное время глазеть на них, после чего вдохновенно воззрился в пол. Мистер  Блум, воспользовавшись правом свободы слова и обладая шапочным знакомством с  языком диспута, хотя, по правде сказать, так и оставаясь в сомнениях насчет  voglio, отчетливо слышным голосом заметил своему протеже апропо великой баталии  на улице, которая бушевала с неостывающим жаром:    

– Прекрасный  язык. Для пения, я имею в виду. А почему вы не пишете свои стихи на этом языке?  Bella Poetria[1864]!  Он такой звучный и мелодичный. Belladonna voglio[1865].    

Стивен,  одолеваемый отчаянною зевотой и вообще смертельной усталостью, отозвался на  это:    

– Для  услажденья слуха слоних. Они базарили из-за денег.    

– Неужели? –  спросил мистер Блум. – Да, конечно, – задумчиво присовокупил он, про  себя подумав, что вообще языков существует больше, чем требуется, – может  быть, тут просто некое южное обаяние.    

Нарушив  их тет-а-тет, хозяин заведения водрузил на столик кипучую и пловучую чашку  изысканного пойла, носившего титул кофе, а также весьма допотопный образчик  булки или чего-то, по виду близкого, после чего ретировался к себе за стойку.  Мистер Блум, положив себе как следует его разглядеть, но только поздней, чтобы  это не показалось… по каковой причине взглядом пригласил Стивена приступать, а  сам начал распорядительствовать, постепенно и осторожно пододвигая к нему чашку  того, что в данный момент предполагалось называть кофе.    

– Звуки  обманчивы, – сказал Стивен после некоторого молчания, – точно так же  как имена. Цицерон, Подмор, Наполеон, мистер Гудбоди, Иисус, мистер Дойл[1866].  Шекспиров было не меньше, чем Мэрфи. Что значит имя?    

– Да,  конечно, – искренне согласился мистер Блум. – Разумеется, это так.  Наше имя тоже менялось, – добавил он, транспортируя к Стивену так  называемую булочку.    

Тут  рыжебородый моряк, который не спускал глаз с вновь вошедших, особое внимание  уделяя Стивену, атаковал последнего лобовым вопросом:    

– А  вот твое имя как?    

В тот же  миг мистер Блум коснулся ботинка своего спутника, однако Стивен, явно не сделав  выводов из этого теплого прикосновения в неожиданной области, отвечал спокойно:    

– Дедал.    

Моряк  тяжко уставился на него заплывшими сонными глазами, мешки под которыми выдавали  неумеренное потребление алкоголя, с предпочтением доброго голландского джина с  водой.    

– А  Саймона Дедала знаешь? – осведомился он наконец.    

– Слыхал  про такого, – ответил Стивен.    

Какой–  то миг мистер Блум находился в полной растерянности, заметив к тому же, что  окружающие явно прислушиваются.    

– Он  ирландец, – объявил бравый моряк, по-прежнему не отводя взгляда и  энергично кивая головой. – Настоящий ирландец.    

– Даже  слишком настоящий, – поддержал Стивен.    

Что же  до мистера Блума, то он совершенно перестал что-нибудь понимать в этой истории  и как раз задавался вопросом какая же возможная связь когда моряк словно по  внезапному наитию обернувшись к слушателям сообщил им:    

– Я  видел, как он с пятидесяти ярдов через плечо расстрелял два яйца на двух  бутылках. Садит с левой без промаха.    

Одолевая  икоту и помогая себе жестами непослушных рук, он постарался как можно лучше им  объяснить:    

– Гляди,  вот, скажем, сюда бутылки. Отмеряем пятьдесят ярдов. На бутылках яйца. Этот  наставляет пушку через плечо. Целится.    

Он  изогнул туловище вполоборота, закрыл плотно правый глаз. Потом перекосил все  черты лица как-то вбок и с отменно гадкой гримасою вперил взгляд в ночь.    

– Бабах! –  гаркнул он один раз.    

Слушатели  застыли в ожидании следующего бабаха, поскольку оставалось второе яйцо.    

– Бабах! –  гаркнул он еще раз.    

Яйцо  номер два было заведомо разнесено в прах. Он подмигнул, кивнул и кровожадно  продекламировал:    

Буффало  Билл бьет всегда между глаз.    

Промаху  он не давал и не даст[1867].    

Воцарилось  молчание, покуда мистер Блум из чистой вежливости не решился его спросить,  происходило ли это на каких-то стрелковых соревнованиях, вроде тех, что в  Бизли.    

– Звиняюсь, –  сказал моряк.    

– Как  давно? – настаивал мистер Блум, не отступая на дюйм.    

– Ну  чего, – отвечал моряк, слегка смягчаясь в силу известного эффекта, когда  коса находит на камень, – ну каких-нибудь там лет десять. Он ездил по  всему свету с Королевским цирком Хенглера. При мне он эту штуку делал в  Стокгольме.    

– Любопытное  совпадение, – заметил вскользь мистер Блум Стивену.    

– А  звать меня Мэрфи, – продолжал моряк. – У.Б.Мэрфи из Кэрригей-лоу.    

Знаешь,  где это?    

– Куинстаун  Харбор, – отвечал Стивен.    

– Точно, –  сказал моряк. – Форт Кэмден и форт Карлайл[1868]. Вот мои где места.  Все корешки оттуда. У меня и женушка там. Ждет меня не дождется, знаю. За  Англию, дом и красу. Законная верная жена, а я ее уж семь годков не видал, все  по морям, по волнам.    

Мистер  Блум без труда вообразил себе сцену его появления: моряк возвращается в свою  придорожную хижину, удачно надув всех морских чертей, темной дождливой ночью.  Вокруг света в поисках жены. Масса историй на эту тему Бен Болта[1869] с  его Алисой, тут и Энох Арден, и Рип ван Винкль, а может кто-нибудь еще вспомнит  и Кривого О'Лири, излюбленный, хотя и довольно трудный номер для декламации,  сочинил, кстати, бедняга Джон Кейси, и в своем роде, без претензии, разве не  подлинная поэзия? Причем нигде и ни разу про возвращение жены из скитаний, как  бы там она ни была предана тому, с кем в разлуке. Лицо в окне[1870]! Вообразите его  изумление, когда он наконец коснулся финишной ленточки, и тут ему открывается  горькая истина о его прекрасной половине, крушение его лучших чувств и надежд.  Ты уже не ждала меня но я вернулся, и я хочу начать все сначала. Вот она сидит,  соломенная вдова, у нашего прежнего очага. Думает, я умер, качаюсь в бездонной  колыбели. Тут же и дядюшка Крепыш или, может, Худыш, уж это как вышло, хозяин  «Якоря и Короны», снявши пиджак, поедает ромштекс с луком.    

Стула  для папы нет. У-у-у! Ветер! На коленях у нее последний малыш, посмертное  произведение. На дрожках, на дрожках, по кочкам, по кочкам, в яму бух! Склонись  перед неизбежным. Усмешка со стиснутыми зубами. С любовью и с разбитым сердцем  остаюсь твой супруг У.Б.Мэрфи.    

Моряк,  который совсем не походил на жителя Дублина, отнесся к одному извозчику с  просьбой:    

– Слышь,  а у тебя не найдется жвачки угостить, а?    

У  спрошенного таковой не нашлось, однако хозяин добыл кубик жевательного табаку  из своей добротной куртки, висевшей на гвозде, и просимое передали из рук в  руки.    

– Спасибо, –  сказал моряк.    

Отправив  добычу в пасть и жуя, он продолжал медленнее и с паузами:    

– Мы  нынче утром пришли, в одиннадцать. Трехмачтовый «Роузвин»[1871] с грузом кирпичей из  Бриджуотера. Завербовался, чтоб добраться сюда, нынче же и списался. Гляди, вот  свидетельство. У.Б.Мэрфи. Матрос первого класса.    

В  подтверждение своих слов он вытащил из внутреннего кармана и протянул соседу  сложенный документ, не слишком чистый на вид.    

– Уж  верно, довелось тебе повидать свет, – заметил хозяин, облокотившись о  стойку.    

– Что  говорить, – отвечал моряк после размышления, – как стал плавать,  знатно поколесил. На Красном море я был. В Китае я был, в Северной Америке был,  в Южной тоже. Айсбергов перевидал тьму, ледяных гор этих самых. Ходил и в  Стокгольм, и в Черное море через Дарданеллы с капитаном Долтоном, это лучший  рассукин сын, какому только приводилось угробить судно. В России был. Гоусподьи  поомилью. Это русские так молятся.    

– Небось,  насмотрелся разных диковин, – вставил извозчик.    

– Что  говорить, – подтвердил моряк, двигая во рту жвачку, – диковин  вдосталь и таких, и сяких. Я видел, как крокодил откусил лапу у якоря, все одно  что я эту жвачку.    

Он вынул  изо рта жеваный комок и, поместив меж челюстей, яростно кусанул.    

– Хряп!  Вот так вот! А в Перу видал людоедов, так те жрут трупы и лошадиную печенку.  Во, гляди. Вон они самые. Дружок мне прислал.    

Порывшись  во внутреннем кармане, который, как видно, служил ему кладовой на все случаи,  он вытянул оттуда почтовую открытку и кинул на стол. Напечатанный на ней текст  гласил: Choza de Indies, Beni, Bolivia[1872].    

Вниманием  всех завладела сцена, являющая группу туземок в полосатых набедренниках,  которые, окруженные роем детворы (ее там было многое множество), дремали,  щурились, кривлялись, кормили грудью, сидя на корточках перед убогими шалашами  из прутьев.    

– С  утра до ночи коку жуют, – пояснял словоохотливый мореход. – Как будто  жернова в брюхе. А когда не могут больше рожать, так они себе отрезают сиськи.  Вон они тут, как есть голые, жрут сырую печенку от дохлой кобылы.    

В  течение нескольких минут, если не более того, открытка вызывала живейший  интерес господ ротозеев.    

– А  знаете, отвадить их чем? – вдохновенно вопросил он.    

Никто не  рискнул высказать догадку, и он, хитро подмигнув, открыл:    

– Стеклом.  От этого у них душа в пятки. Стекло.    

Мистер  Блум, не выказав удивления, словно ненароком перевернул открытку, чтобы  рассмотреть полустертый адрес и штемпель. Там значилось:    

Tarjeta  Postal, Senor A.Boudin, Galena Becche, Santiago, Chile[1873]. Особое его внимание  привлекло то, что никакого сообщения явно не было.    

Хотя он  не спешил принимать на веру мрачную услышанную историю (как равно и  яйцепалительный эпизод несмотря на Вильгельма Телля и на известное по  «Маритане»[1874]  приключение Ласарильо – Дон Сезар де Базан когда пуля первого пробила шляпу  второго) обнаружив расхождение между его именем (если и вправду он был тот кем  представлялся а не плавал под чужим флагом в строгом секрете сделав где-нибудь  полный поворот оверштаг[1875])  и мнимым адресатом почтового отправления что породило у него известные сомнения  в bona fides[1876]  нашего друга но тем не менее все это бередило его давно лелеемую мечту которую  он хотел бы осуществить в одну прекрасную среду или субботу отправиться в  Лондон дальним морским путем нельзя сказать чтобы он когда-нибудь много или  далеко странствовал однако в душе его смолоду жила любовь к приключениям пускай  ирония судьбы так и оставила его сухопутным моряком разве что мы зачтем вылазку  в Холихед дальше которого он уж не забирался[1877]. Мартин Каннингем  предлагал сколько раз устроить ему через Игена бесплатный проезд, но тут вечно  является какая-нибудь глупейшая помеха и в результате вся затея коту под хвост.  А если даже допустим свои на бочку чтоб Бойда хватил удар так и это не слишком  дорого, карман позволяет, тут надо несколько гиней максимум учитывая что дорога  до Моллингара, куда он мыслил направить свои стопы, всего пять шиллингов и  шесть пенсов в оба конца. Благодаря целительному озону поездка была бы полезна  для здоровья и во всех отношениях приятна, особенно тому, у кого с печенью не в  порядке, по пути повидать разные места, Плимут, Фалмут, Саутхемптон и так  далее, а после, всему венцом, поучительный осмотр великой столицы, зрелище  современного Вавилона, где он бы нашел, конечно, огромные достижения и  возобновил бы знакомство с элегантной Парк-лейн, с Тауэром, с Аббатством. Тут  же явилась у него и еще одна совсем недурная мысль: он мог бы всюду там  осмотреться и навести справки насчет возможного устройства концертного турне по  самым фешенебельным местам отдыха, Маргейт с его общими пляжами для мужчин и  женщин, и лучшие курорты на водах, Истборн, Скарборо, Маргейт и так далее, прекрасный  Борнмут, Нормандские острова и тому подобные чудные местечки, которые могли бы  оказаться весьма прибыльными. И уж конечно, не с какой-нибудь занюханной  компашкой или с местными дамочками вроде жены Маккоя одолжите мне, пожалуйста,  ваш чемодан, а я вам пришлю билетик.    

Нет–  нет, исключительно высший класс, Твиди и Флауэр, большая оперная труппа  ирландских звезд, его собственная законная супруга в качестве примадонны, как  бы в пику компаниям Элстер Граймс и Муди-Мэннерс, причем все дело проще простого,  успех абсолютно гарантирован, только единственное об этом надо бы раструбить  погромче в местных газетах а для такого кто-нибудь нужен тертый, пробойный кто  знал бы на какие нажать пружины, соединяя полезное с приятным. Но кто? Вот где  была загвоздка.    

Кроме  того, уже более туманно, ему подумалось, что широкое поле деятельности  открывается с открытием новых морских линий, идущих в ногу со временем, это в  связи с линией Фишгард – Росслер[1878],  которая, судя по разговорам, снова рассматривалась в департаментах проволочек  и, как водится, снова увязла в бездне крючкотворства и волокиты со стороны  одряхлевших тупоголовых служак. Тут явно имелись большие возможности для  приложения сметки и энергии в интересах самой широкой путешествующей публики, в  интересах среднего человека, так сказать, Брауна, Робинсона и Ко.    

Была  заведомо абсурдным и весьма огорчительным, и в том большая вина нашего  хваленого общества, что рядовой человек, когда организм реально нуждается в  укреплении из-за ничтожной пары фунтов лишен возможности шире повидать мир где  мы живем вместо того чтобы сидеть сиднем с тех самых пор как моя чурка  неотесанная меня взял в жены. В конце концов, каждый из них, наломавшись, черт  побери, одиннадцать с лишним месяцев, заслуживал полной смены декораций после  городской мясорубки и лучше всего летом когда мать Природа сияет во всей красе  тогда это равносильно прямо-таки возрождению к новой жизни. Равным образом,  отличные возможности отдохнуть имелись и на родном острове, дивные уголки,  покрытые густыми лесами, сулящие возврат молодости, массу развлечений и приток  сил в Дублине и его округе и его живописных окрестностях, даже Пулафука куда  ходит паровичок, но также и подальше от обезумевшей толпы в графстве Уиклоу[1879],  которое называют по праву садом Ирландии, идеальные места для велосипедных  прогулок в пожилом возрасте покуда не размокропогодилось, и в диких урочищах  Донегола, где если верно говорят самые грандиозные виды хотя в этот последний  район не так-то легко попасть, отчего и приток приезжих там меньше чем он бы мог  быть учитывая всю полезность такой поездки тогда как Хоут с его историческими и  прочими ассоциациями. Шелковый Томас, Грэйс О'Молли, Георг Четвертый,  рододендроны на высоте сотен футов над уровнем моря был неизменным центром  притяжения для публики всех калибров в особенности весной когда желанья  молодых, хоть он и пожинает, увы, скорбную жатву смертей за счет случайных или  намеренных падений со скал, кстати, обычно сгоряча, потому что добираться туда  всего три четверти часа от Колонны.    

Все это  оттого, конечно, что современный туризм еще пребывал в колыбели, если так  выразиться, и обслуживание оставалось очень далеким от совершенства. Интересно  бы раскусить так ему казалось из одного чистого любопытства что то ли  оживленное движение ведет к открытию линии то ли наоборот или же тут обе  стороны. Перевернув открытку прежнею стороной, картинкой, он передал ее  Стивену.    

– А  то видал одного китайца, – накручивал неукротимый сказитель, – так у  него шарики вроде как из замазки, он их кидает в воду, и каждый разворачивается  во что-нибудь разное. Один там в домик, другой в кораблик или, может, в цветок.  А еще они варят суп из крыс, – заманчиво сообщил он, – эти китаезы-то  самые.    

Возможно,  уловив сомнение на их лицах, морепроходец поделился еще некоторыми  приключениями.    

– А  в Триесте видал, как итальяшка один убил человека. В спину ножом.    

Вот  такой ножик.    

С этими  словами он вытащил складной нож весьма угрожающего вида, под стать владельцу, и  занес его словно для удара.    

– Это  в бардаке было дело, двое контрабандистов сводили счеты, кто кого подковал.  Малый схоронился за дверью, да как выскочит у того за спиной.    

Такие  финики. Прощайся, говорит, с жизнью. И – ххак! Всадил в спину по самую  рукоятку.    

Его  тяжелый взгляд, блуждая сонно вокруг, словно бросал вызов дальнейшим сомнениям,  если бы у кого-нибудь они оставались.    

– Добрая  игрушка, – повторил он, разглядывая свой грозный стилет.    

После  какового заключения, способного устрашить бесстрашных, он щелкнул лезвием и  вновь спрятал названное оружие в свою камеру ужасов, иначе говоря, в карман.    

– Насчет  холодного оружия они молодцы, – во всеуслышание заявил некто, безнадежно  темный. – Поэтому когда непобедимые совершили эти убийства в Парке, то  грешили на иностранцев, потому что как раз ножами.    

При сем  замечании, явно выдававшем неведенья блаженную невинность[1880], мистер Блум и Стивен,  каждый по-своему, но оба невольно бросили многозначительный взгляд, храня,  однако, благоговейное молчание того рода, что означает «строго антр ну», туда  где Козья Шкура, он же хозяин, исторгал струйки жидкости из своего кипятильного  агрегата. Его непроницаемое лицо, подлинное произведение искусства и  совершенная вещь в себе, перед которою описания бессильны, оставляло полное  впечатление, будто он не уразумел ни звука из сказанного. Любопытно, весьма.    

Последовала  довольно долгая пауза. Один из посетителей пытался читать вечернюю газету,  покрытую кофейными пятнами, другой разглядывал открытку с туземцами, choza de,  третий – свидетельство моряка. Что же касается лично мистера Блума, то он  пребывал в задумчивости. Живо, словно вчерашний день, припомнилось ему то  время, когда случилось помянутое намеком событие, лет двадцать тому назад, в  пору аграрных беспорядков, когда цивилизованный мир был поражен им как громом,  образно выражаясь, в начале восьмидесятых, а точней, в восемьдесят первом,  когда ему только что стукнуло пятнадцать[1881].    

– Слышь,  начальник, – прервал затянувшееся молчание моряк. – Давай-ка их мне  сюда, бумажки.    

Просьба  была исполнена, и он загреб их хваткою лапою.    

– А  вы видели Гибралтарскую скалу? – спросил мистер Блум.    

Моряк,  жуя жвачку, скроил гримасу, которая могла означать да, а могла и нет.    

– Ах,  так вы и там побывали, – сказал мистер Блум, – на мысе Европа[1882], –  избирая утвердительный вариант и надеясь, что старый пират, возможно, по  каким-нибудь воспоминаниям смог бы однако тот нисколько не оправдал надежд,  ограничившись тем, что длинно сплюнул в опилки и лениво-презрительно помотал  головой.    

– А  в каком примерно году? – упорствовал мистер Блум. – Вы не  припоминаете пароходы?    

Наш soi–  disant[1883]  моряк усиленно пожевал с голодным видом, прежде чем ответить:    

– Эх,  я и притомился ото всех этих скал, – изрек он, – от пароходов этих,  от всех посудин. Одна солонина без конца.    

С  глубоко утомленным видом он смолк. Допрашивающий же, сообразив сколь ничтожна  вероятность что-либо выудить из столь прожженного хитреца, пустился в праздные  домыслы касательно колоссальных площадей воды на нашей планете, достаточно  сказать, что вода покрывала, как говорил любой взгляд на карту, добрых ее три  четверти и сия истина заставила его глубоко прочувствовать что это означает  правь морями. Много раз, никак не менее дюжины, он примечал возле Норс Булл в  Доллимаунте дряхлого старика-матроса, совершенно уже ветхое существо, который  сиживал обыкновенно на дамбе у самого моря, не весьма благовонного, и в  полузабытьи глядел на него, а оно на него, мечтая о пастбищ зелени и свежести  лесов[1884],  как где-то у кого-то поется. И всегда его занимало в чем тут штука. Быть может,  он тщился разгадать какой-то секрет[1885],  мыкаясь от антиподов до антиподов и далее в том же духе и над и под хотя под  это положим не очень-то и без конца искушая свою судьбу. А шансы-то были  двадцать к нулю, что никакого секрета нет. И все же, если не вдаваться в  детали, оставался красноречивый факт существование моря во всем его гордом  блеске и стало быть не тем так другим суждено было по нему плавать бросая  провидению вызов хотя в конечном итоге это просто показывало как люди  устраиваются переложить на плечи ближнего бремена неудобоносимые, совершенно  аналогично идее ада, лотерее и страхованию, всюду та же основа так что хотя бы  уже поэтому воскресная спасательная служба была самым похвальным начинанием, за  которое широкая публика, проживающая на побережье или вдали от моря, как уже у  кого получилось, вдумчиво разобравшись должна быть признательна наряду с  признательностью портовикам и береговой охране которой приходится по долгу  службы «Ирландия ожидает что каждый итэдэ» быть на борту и предаваться на  милость стихии в любую погоду и в зимнюю пору у них очень даже суровая жизнь, а  также не надо забывать и про ирландские маяки, Киш и прочие, что каждую минуту  рискуют перевернуться, однажды он с дочкой плавал вокруг одного из них и  пережил, ну если не шторм то уж как минимум жестокую качку.    

– А  на «Пирате» ходил с нами один браток, – продолжал старый морской волк, ни  дать ни взять сам пират, – так он списался на берег да подыскал себе  важную работенку, у одного барина камердинером, в месяц за шесть червонных. Эти  вот что на мне, это его штаны, и ножик то же самое от него, и еще зюйдвестку  дал. А я б какую работенку хотел, так это постричь-побрить. Обрыдло таскаться.  Сынишка-то мой, Дэнни, нынче тоже удрал в матросы, мамаша его пристроила к  суконщику в Корк, так нет чтобы зашибать легкую деньгу.    

– А  сколько ему лет? – поинтересовался один из слушателей, кстати, имевший в  профиль отдаленное сходство с Генри Кемпбеллом, секретарем городской управы,  вне его тягостных служебных обязанностей, немытым, разумеется, обряженным в  живописные отрепья и наделенным выраженной багровой окрашенностью носового  придатка.    

– Чего-чего? –  медленно переспросил моряк, как бы удивляясь вопросу. – Это моему Дэнни?  Да что-нибудь восемнадцать, так мне сдается.    

Засим  наш папаша из Скибберина[1886]  обеими руками распахнул на себе возможно серую но заведомо грязную рубаху и  принялся скрести грудь на которой виднелась татуировка синею тушью по замыслу  изображавшая якорь.    

– Там  было вшей полно, в этой халупе в Бриджуотере, – поделился он. – Точно  вам говорю. Помыться бы надо завтра а то послезавтра. Насчет этих черненьких, со  мной не пройдет. На дух не терплю эту сволоту. Всю кровушку высосут, паскуды.    

Видя,  что все рассматривают его грудь, он ради их удобства распахнул рубаху еще  пошире, так что поверх освященного традицией символа надежд и покоя моряка они  ясно разглядели цифру 16 и профиль молодого человека довольно хмурого вида.    

– Наколка, –  комментировал демонстратор. – Это когда мы стояли в штиль у Одессы на  Черном море, с капитаном Долтоном. Один малый мне наколол, Антонио звали. Вот  это он самый, грек.    

– А  здорово больно, когда кололи? – спросил кто-то у моряка.    

Но сей  достойнейший, однако, в этот момент сосредоточенно где-то там елозил где-то там  на своей. То ли почесывал, то ли…    

– Гляди  сюда, – скомандовал он, показывая на Антонио. – Вот это он злой,  боцмана кроет. Ну, а теперь гляди! – продолжал он, – вот он этот же  самый, – растягивая себе кожу пальцами, явно какой-то особый трюк, –  хохочет уже над моряцкой байкой.    

И в  самом деле, злобное лицо молодого Антонио изобразило нечто вроде вымученной  улыбки, каковой курьезный эффект вызвал неудержимый восторг всех, не исключая  на сей раз и Козьей Шкуры, который перегнулся взглянуть.    

– Эхма! –  со вздохом молвил моряк, глядя на свою мужественную грудь. – И этот отдал  концы. Акулы его потом сожрали. Эхма!    

Он  отпустил кожу, и профиль обрел свое обычное выражение.    

– Классная  работа, – высказался первый докер.    

– А  номер этот зачем? – поинтересовался второй бродяга.    

– Живьем  сожрали-то? – спросил третий у моряка.    

– Эхма! –  снова вздохнул последний, но уже не так скорбно, и обратил некую разновидность  беглой полуулыбки в направлении спросившего о номере.    

– Сожрали.  Да ведь он грек был[1887].    

Засим он  добавил, с довольно-таки висельным юмором, если учесть поведанный им конец:    

Этот  старый негодник Антонио    

Меня  бросил без всяких резонио.    

Лицо  уличной шлюхи, безжизненное и размалеванное под черною соломенной шляпкой,  появилось в дверях, засматривая внутрь явно с разведывательными целями, не  сыщется ли для нее поживы. Мистер Блум, не зная, куда девать глаза,  обеспокоенный, но внешне по-прежнему невозмутимый, отвернувшись, подобрал со  стола розовую газетку, продукцию Эбби-стрит, оставленную извозчиком или кто он  там был и подобрав глубокомысленно воззрился на ее розовость собственно почему  розовая. Причиною подобного поведения было то, что в лице за дверью он тотчас  опознал немного придурковатую особу, которую нынче днем он видел мельком на  Ормонд-куэй, ту самую, из переулка, она знала, что дама в коричневом костюме  это же ваша дама (миссис Б.) и предлагала брать у него белье в стирку. И  собственно, почему брать в стирку, это казалось непонятным, не правда ли?    

Белье в  стирку. Все же искренность вынуждала его признать что он и сам стирал грязное  белье своей жены на Холлс-стрит, и точно так же женщины ничуть не гнушаются и  стирают для мужчины всякие подобные вещи с метками которые делаются особыми  чернилами фирмы Бьюли и Дрейпер (то есть это ее вещи были с такими метками)  когда они по-настоящему его любят, так сказать, любишь меня – люби мою грязную  рубашку[1888].  Однако в данный момент, сидя как на иголках, он определенно предпочитал ее  отсутствие ее обществу, и для него было истинным облегчением, когда хозяин  грубым жестом приказал ей проваливать. Из-за листа «Ивнинг телеграф» он мельком  увидел ее лицо, которое из-за двери, с неким остекленело-помешанным выражением,  явственно говорившим, что у нее не все дома, изумленно разглядывало глазевших  на просоленную грудь шкипера Мэрфи, и в следующий миг она испарилась.    

– Ишь,  бестия, – произнес хозяин.    

– С  медицинской точки зрения, – доверительно сообщил Стивену мистер  Блум, – меня поражает, как этакая личность из венерической клиники, можно  сказать, так и смердя заразой, еще осмеливается приставать или как любой  здравомыслящий мужчина, если ему хоть малость небезразлично свое здоровье.    

Несчастная!  Я уверен, что, в конечном итоге, какой-то мужчина виноват в ее теперешнем  состоянии. Но все равно, совершенно независимо от причин…    

Стивен,  который даже не заметил ее, пожал плечами и ограничился лаконичным суждением:    

– В  этой стране ухитряются сбывать товар похуже, чем у нее, и притом с феерическим  успехом. Не бойтесь продающих тело, однако души не властных купить[1889].  Она плохая торговка. Дорого покупает и дешево продает.    

Старший,  хоть он и не имел ничего общего с ханжами или со старыми девами, заявил, что  это скандально и вопиюще, и этому должен быть положен самый решительный конец,  разумея то положение вещей, когда подобного сорта женщины, необходимое зло  (оставляя в стороне все ахи и охи старых дев по этому поводу), не подвергаются  со стороны соответствующих властей медицинскому осмотру и регистрации, каковых  мер, можно с полным правом сказать, он, как paterfamilias[1890], был самым твердым и  постоянным сторонником. И любой кто бы взялся за проведение этих мер, так он  заявил, и как следует провентилировал весь вопрос, совершил бы прямо-таки  благодеяние для всех, кого только это касается.    

– Когда  вы говорите о теле и о душе, – заметил он, – то вы, как добрый  католик, верите в душу. Или вы, может быть, имеете в виду разум, активность  мозга как такового, как чего-то, что отличается от всякого внешнего предмета,  скажем, от этого столика или чашки? В это я и сам верю, коль скоро люди  сведущие это все объяснили как извилины серого вещества.    

Иначе у  нас никогда бы не было таких изобретений, как, например, икс-лучи.    

Как вы  считаете?    

Стивену,  прижатому к стенке, пришлось сделать сверхчеловеческое усилие памяти, чтобы  сосредоточиться и припомнить, прежде чем он смог ответить.    

– Меня  уверяли, со ссылкой на лучшие авторитеты, что это есть простая и,  следовательно, не подверженная порче субстанция. Насколько я понимаю, она  бессмертна, за исключением возможности уничтожения собственною Первопричиной,  то есть Тем, Кто, судя по всему, что мне доводилось слышать, вполне способен  добавить и этакое к числу Своих веселых проделок, коль скоро corruptio per se и  cormptio per accidens[1891]  запрещены по небесному этикету[1892].    

Мистер  Блум безоговорочно согласился с общею сутью сказанного хотя мистические  тонкости и были несколько за пределами его всецело мирского разумения, однако с  другой стороны ему казалось необходимым заявить отвод термину простой и потому  он тотчас заметил:    

– Простая?  Я не сказал бы, что это подходящее слово. Конечно, я готов уступить вам и  согласиться, что изредка, если очень повезет, вы можете и впрямь встретить  простую душу. Но я-то клоню вот к чему, ведь это одно дело, скажем, изобрести  эти лучи, которые Рентген, или там телескоп, как Эдисон, хотя, кажется, это еще  до него, я имел в виду, Галилей и то же самое законы какого-нибудь  фундаментального феномена природы как например электричества но это уже будет  совсем другой коленкор если вы скажете я верую в существование  сверхъестественного божества.    

– Но  это бесспорно доказано, – возразил Стивен, – в нескольких широко  известных текстах Писания, не говоря уж о побочных свидетельствах.    

Однако в  этом тонком вопросе воззрения наших собеседников стоявших на разных полюсах по  своему образованию да и по всему остальному и обладавших к тому же большой  разницей в возрасте, столкнулись между собой.    

– Доказано? –  возразил старший и более опытный, не сдавая своих позиций. – Я в этом  что-то не уверен. В таких вещах у каждого свое мнение и, не становясь на  сектантскую точку зрения, я, увы, позволю себе не согласиться с вами in toto[1893].  Если уж откровенно, то по моему убеждению все эти ваши тексты чистейшая подделка  и вставили их туда вернее всего монахи или тут снова та же проблема нашего  великого национального поэта, кто именно их написал, как в случае с «Гамлетом»  и Бэконом, про что, конечно, не мне вам рассказывать, вы своего Шекспира знаете  получше чем я, уж это вне всякого сравнения. Кстати, почему вы не пьете кофе?  Позвольте, я его размешаю, и возьмите кусочек булки. Она смахивает на один из  кирпичей нашего друга шкипера. Однако уж чем богаты, тем и рады. Съешьте  кусочек.    

– Я  не могу, – выдавил из себя Стивен, умственные органы которого отказывались  подсказать ему что-либо сверх этого.    

Поскольку  препираться, по пословице, было пустым делом то мистер Блум почел за лучшее  размешать комковатый сахар на дне или хоть попытаться это сделать одновременно  размышляя с чувством недалеким от горечи по поводу Кофейного Дворца[1894] и  его антиалкогольной (и прибыльной) деятельности. Нет спору, она преследовала  законные цели и приносила, нельзя в этом сомневаться, массу добра, устраивались  заведения наподобие вот этого, строго безалкогольные, для поздних прохожих и  проезжих, концерты, театральные вечера, полезные лекции (вход свободный),  читаемые учеными людьми для низких сословий. С другой стороны у него осталось  болезненное и острое воспоминание о том как они заплатили его жене, мадам  Мэрион Твиди, которая одно время блистала у них, более чем скромное  вознаграждение за ее игру на фортепьяно. И он очень был склонен думать, что они  там стремились творить добро, не забывая о прибыли, благо никакой конкуренции  не имелось.    

Сульфат меди,  яд SO4 или что-то такое обнаружили в сушеном горохе, он вспомнил как читал  где-то в одной дешевой харчевне только уже не помнилось когда и где. Как бы там  ни было, но инспекция, медицинская инспекция всех пищевых продуктов, вот что  казалось ему необходимым как никогда и, возможно, тем-то и объяснялась  популярность Вай-какао доктора Тиббла, что его подвергали медицинскому анализу.    

– Вот,  попробуйте-ка сейчас, – рискнул он сказать относительно кофе, когда  размешал его.    

Под этим  натиском чувствуя себя обязанным хотя бы попробовать Стивен поднял тяжелую  кружку из бурой лужицы она в ней хлюпнула когда взяли за ручку и сделал глоток  противного варева.    

– Все-таки  плотная пища, – ободрял его добрый гений, – я всяческий сторонник  плотной пищи, – его главною и единственной целью всегда было не  гурманство, нет, никоим образом, но регулярное питание как sine qua non[1895]  любой основательной работы, физической или умственной. – Вам надо больше  есть плотной пищи. Вы сразу станете другим человеком.    

– Я  мог бы что-нибудь жидкое, – сказал Стивен. – Только сделайте милость,  уберите, пожалуйста, этот нож. Не могу смотреть на его острие. Напоминает мне о  римской истории[1896].    

Мистер  Блум, без промедления исполнив просьбу, убрал уличаемый предмет, обыкновенный  тупой ножик с роговой ручкой, в котором непосвященный взгляд никогда бы не  усмотрел ничего римского или античного, заметив при этом, что острие-то и есть  самое тупое в нем.    

– У  нашего общего друга, – sotto voce[1897]  высказал мистер Блум своему конфиденту в связи с темой ножей, – все  истории совершенно ему под стать. Вы думаете, это все правда? Он может плести  такие байки целую ночь, но правду разве невзначай скажет. Вон, поглядите на  него.    

Однако  хотя глаза его были мутны от сна и морского ветра но в жизни ведь на каждом  шагу происшествия и совпадения в том числе и весьма ужасные так что вполне  возможно тут и не все было сплошной выдумкой хотя на первый взгляд не виделось  ни малейшего вероятия в том чтобы эта небыль им добываемая из собственных  запазушных недр была бы истиной чистою как евангелие.    

Между  тем он скрупулезно разглядывал сидевшего напротив субъекта, не прекращая его  шерлокхолмствовать с той самой минуты, как тот оказался у него в поле зрения.  Этот мужчина с энергичною внешностью, хорошо сохранившийся, несмотря на  расположенность к облысению, имел, однако, в своем обличье нечто сомнительное и  намекавшее на пребывание за решеткой, так что воображение без всяких усилий  связывало сию колоритную фигуру с братством булыжника и тачки. Возможно даже,  что сам же он и расправился с тем человеком, если допустим он рассказывал о  самом себе, как люди нередко делают, то есть что он ухлопал того и потом отбыл  четыре или пять веселеньких годиков под стражей, не говоря уж про этого  персонажа Антонио[1898](не  смешивать с его тезкою, персонажем драмы, родившимся под пером нашего  национального поэта), который искупал свои прегрешения вышеописанным  мелодраматическим образом. С другой стороны, он мог и просто приврать, слабость  простительная, поскольку общество дублинских обывателей, непроходимых олухов,  как все эти кучера, охочие до заморских вестей, у всякого старого морехода,  избороздившего океаны, вызвало бы неодолимый соблазн потравить баланду про  шхуну «Геспер» и прочее в этом роде. И в конце концов, любые небылицы, которые  человек присочинит о себе, это невинный лепет рядом с махровым вздором, какого  наплетут про него другие.    

– Учтите,  я вовсе не говорю, что у него сплошь одни басни, – продолжал он. –  Такие вещи время от времени встречаются, пускай не часто. Хотя, к примеру,  гиганта встретишь в кои-то веки. Марцелла, королева пигмеев. Где восковые  фигуры на Генри-стрит, я сам своими глазами видал ацтеков[1899], это их так зовут,  которые сидят, поджав ноги, и хоть ты им заплати, они эти ноги не могут  выпрямить, потому что мускулы вот тут, видите, – он бегло показал на своем  собеседнике сухожилия или как вам угодно их называть, – под правым  коленом, у них уже стали абсолютно бессильные оттого что они так сидят,  скрючившись, столько времени, а им поклоняются как богам. Вот вам, кстати, еще  один пример простых душ.    

Однако,  возвращаясь к нашему другу Синбаду и его потрясающим приключениям (он немного  напоминал ему Людвига[1900],  он же Ледвидж, когда тот пел в «Гэйети» когда Майкл Ганн там всем заправлял в  «Летучем Голландце», невероятный успех, поклонники валом валили, просто-таки  давились чтобы его послушать, хотя любые вообще корабли, призрачные или  наоборот, на сцене всегда смотрятся нелепо, и то же самое поезда), он был готов  допустить, что тут нет ничего заведомо невозможного. Напротив, в спину ножом,  это вполне было в духе тех итальянцев, хотя все-таки он больше был склонен  думать, что все эти мороженщики, продавцы жареной рыбы или там по части  жареного картофеля в своей маленькой Италии возле Кума[1901], в основном люди  трезвые бережливые и работящие разве что может уж очень падки охотиться по  ночам на безвинную и даже полезную тварь из рода кошачьих к тому же чужую  собственность чтобы на другой день состряпать из него или из нее наваристую  похлебку с чесноком de rigueur[1902],  втихомолку и, добавил он также, задешево.    

– Или  возьмем испанцев, – продолжал он, – они народ пылкий, натуры  страстные, вот и норовят своими руками творить и суд и расправу, не успеете  ахнуть как отошлют к праотцам, кинжалы у них всегда при себе, воткнул в брюхо и  кончено. А все это от жары, вообще от климата. Моя жена, можно сказать,  испанка, то есть наполовину, фактически она может потребовать испанского  гражданства, если захочет, родилась-то она (формально) в Испании, в Гибралтаре.  И тип у нее испанский. Совершенно смуглая, самая настоящая брюнетка, как смоль.  Я лично убежден, что климат определяет характер. Я потому и спросил, не пишете  ли вы стихи по-итальянски.    

– Натуры  за этой дверью, – вставил тут Стивен, – пылали страстью из-за десяти  шиллингов. Roberta ruba roba sua[1903].    

– Совершенно  верно, – как эхо, подтвердил мистер Блум.    

– Затем, –  продолжал Стивен, уставившись в пустоту и обращаясь к самому себе или какому-то  незримому слушателю, – имеется пылкость Данте и равнобедренный  треугольник, мисс Портинари[1904],  в которую он влюбился, и Леонардо, и Сан Томазо Мастино[1905].    

– Это  в крови, – согласился немедленно мистер Блум. – Все омыты в крови  солнца. По совпадению я как раз был сегодня в музее на Килдер-стрит незадолго  до нашей встречи, если можно ее так назвать, и осматривал там античные статуи.  Дивные пропорции бедер, груди. Подобных женщин вы здесь не встретите.  Редко-редко, как исключение. Да, бывают красивые, бывают в своем роде  хорошенькие, но то, о чем я говорю, это сама женственность фигуры. И потом у  них так мало вкуса в одежде, почти у всех, а он настолько подчеркивает  природную красоту, что бы об этом ни говорили.    

Чулки  гармошкой, ну ладно, может быть, тут уж у меня пунктик, но только я просто не  могу на это смотреть.    

Между  тем живость беседы вокруг них приметно уже клонилась на убыль, покуда не  принялись толковать про разные случаи на море, про то, как суда теряются в  тумане, про столкновения с айсбергами и тому подобное. Конечно, у нашего  Полундры нашлось тут много порассказать. Он не однажды обогнул мыс Доброй  Надежды, отведал муссонов, это такие ветры, в китайских морях, и посреди всех  этих морских напастей одна вещь, объявил он, ни разу в жизни не подвела его,  как-то он так выразился, в том духе что святой образок его всегда выручал.    

Потом  они тихим ходом дошли до того крушения у Даунтрок[1906], которое потерпел  злополучный норвежский барк – никто не мог припомнить его названия, пока тот  извозчик, право, ужасно похожий на Генри Кемпбелла, не хлопнул себя по лбу,  «Пальме»! – напротив Бутерстауна. Тогда в городе об этом только и говорили  (Альберт Вильям Квилл сочинил по поводу события прекрасные стихи редчайших  достоинств, настоящий шедевр, и поместил их в «Айриш Таймс»), волны захлестнули  корабль, а на берегу тысячные толпы людей, охваченные сочувствием, окаменели от  ужаса. Потом кто-то что-то сказал насчет крушения парохода «Леди Кернз» из  Свэнси, в него врезалась «Мона», которая шла встречным курсом, а на море стояла  сплошная мгла, и он затонул вместе со всей командой. И никакой помощи. А  капитан «Моны» потом сказал он мол боялся его столкновения шпангоуты не  выдержат. А у нее, выходит, в трюме и воды не было.    

На этой  стадии случилось небольшое происшествие. Ощутив, что у него назревает  необходимость отдать рифы, моряк покинул свое место.    

– Дай-кося  пересечь твой траверс, браток, – обратился он к своему соседу, который  безмятежно клевал носом.    

Прокладывая  себе путь грузной, медленной, мешковатой походкой к дверям, он грузно шагнул  вниз со ступеньки, единственной при входе, и взял курс налево. Покуда он  ориентировался на местности, мистер Блум, приметивший, еще когда тот встал, что  у него из каждого кармана торчит по бутылке видимо матросского рому на предмет  охлажденья пылающего нутра, увидел, как он достал бутылку, вытащил либо  отвинтил пробку и, приложив горлышко к губам, произвел обстоятельный глоток с  отчетливо слышным бульканьем.    

Неисправимый  Блум, питавший сильное подозрение что старый комедиант проделывает обманный  маневр на самом деле преследуя нечто антисимпатичное в женском облике, что  однако скрылось бесследно и безвозвратно, напрягшись, сумел-таки высмотреть как  тот, завидно взбодренный ромовым довольствием, глазеет на быки и балки  Окружного моста как бы с некою оторопью поскольку с его последнего визита  последний без сомнения разительно изменился подвергшись коренным улучшениям.  Невидимое лицо или лица направили его к мужскому сортиру из числа сооруженных  окрест с известною целью Комиссией по очистке, но по прошествии недолгого  времени, отмеченного полною тишиною, моряк решил не уходить в рейс и облегчился  тут же на месте, после чего трюмные его воды известное время еще струились с  журчаньем по мостовой и, видимо, побеспокоили лошадь на стоянке. Так или иначе,  копыто стукнуло, опускаясь на новое место. Звякнула сбруя. Слегка потревоженный  в своей будке возле жаровни с тлеющими углями страж городских булыжников,  который, хотя он низко пал и чуть что вскакивал, однако же был в суровой  реальности не кто иной как вышеупомянутый Гамли, ныне практически на приходском  пособии а временную работу ему дал Пэт Тобин[1907] по всей человеческой  вероятности из человеческих чувств а также по старому знакомству задвигался и  заворочался в своей каморке прежде чем снова покойно расправить члены в  объятиях Морфея, поистине ярчайший пример того как тяжелые времена самым  суровым образом взяли в переплет парня из самой благопристойной семьи который  всю жизнь свою катался словно сыр в масле, однажды ему даже свалились как с  неба сто фунтов дохода в год, но только у него у тройного осла все тут же  утекло между пальцев. И вот он ныне гол как сокол, это после того как бывало закатывал  пир горой на весь город, зубы на полку и за душой ни полушки. Уж нечего  говорить, пьет и не просыхает, и это, кстати, лишний раз служило уроком, ведь  он бы свободно мог ворочать большими делами, если бы – но тут, конечно, крупное  если – сумел как-нибудь одолеть свою несчастную слабость.    

Все,  между тем, громко оплакивали упадок ирландского судоходства, как дальнего, так  и каботажного, это ведь две стороны одной медали. В бухте Александры сошел со  стапелей корабль для Полгрейва-Мэрфи, единственный спуск на воду в этом году.  Оно верно, гавани никуда не делись, только судов-то в них кот наплакал.    

Бывают  знаете крушения и крушения, сказал хозяин, который, видимо, был au fait[1908]. Он  бы хотел выяснить вот что, почему это тот корабль налетел прямехонько на единственную  скалу во всей Голуэйской бухте, когда мистер Уортингтон, или как-то вроде  этого, продвигал проект порта Голуэй, а?    

Спросите–  ка у капитана, порекомендовал он им, сколько ему отвалило английское  правительство за такую услугу. Капитан Джон Ливер с линии Ливера[1909].    

– Верно  говорю, кэп? – обратился он к моряку, шедшему обратным курсом после  уединенного возлияния и иных операций.    

Сей  достойнейший, подхватив на лету обрывок песни или фразы, заревел нечто якобы  музыкальное но весьма энергично, то ли матросскую припевку то ли иное что, то  ли вторя то ли в терцию. Чуткий слух мистера Блума уловил затем как он  отхаркивает по всей видимости табачную жвачку (это она и была), так что он надо  полагать пристроил ее у себя в кулаке пока заливал и отливал, а потом, после  помянутой огненной влаги, она ему показалась чересчур кислой. Словом, после  своей успешной оправки-выпивки он ввалился в двери, внося в собрание атмосферу  спиртных паров и бесшабашно горланя как отпетый морской бродяга:    

Сухари у  нас на шхуне тверже шкуры сатаны,    

Солонина  солонее жопы лотовой жены.    

Эх,  Джонни, Джонни Ливер,    

Эх,  Ливер Джонни, эх!    

После  каковой репризы сей устрашающий экземпляр решительно двинулся на авансцену и  благополучно добравшись до своего места скорее осел чем сел на соответственное  седалище.    

Козья  Шкура, если это был он, явно с какою-то задней мыслью изливал свои недовольства  в натужно-гневной филиппике касательно щедрот ирландской природы и недр либо  чего-то подобного и, разведя целую диссертацию, расписывал ее как богатейшую  страну на всем божьем свете, Англии и тягаться нечего, где угля – несметные  залежи[1910],  свинины каждый год вывозится на шесть миллионов фунтов, яиц и масла на десять  миллионов, и все богатство выкачивает Англия, взваливая убийственные налоги на  бедняков и загребая все лучшее мясо на рынке, и так в этом духе все поддавал да  поддавал пару. Разговор на эту волнующую тему стал общим, и все признали, что  так дело и обстоит. Все, что только растет, все может вырасти на ирландской  земле, заявил он, вон в Каване полковник Эверард преспокойно выращивает табак.  А что вы сравните с ирландским беконом? Но день расплаты, возвестил он крещендо  и без тени сомнения, прочно завладев разговором, уже поджидает всесильную  Англию, невзирая на ее злато, за все ее злодеяния. Назревает крушение, самое  грандиозное в истории. И немчура и япошки тут своего не упустят, заверил он.  Буры, это было начало конца.    

Карточная  империя уже разваливается, и довершит ее крах Ирландия, ее ахиллесова пята[1911], в  каковой связи он им объяснил про уязвимое место Ахилла, греческого героя – и  этот момент слушатели уразумели как нельзя лучше, поскольку он целиком захватил  их внимание, продемонстрировав надлежащее сухожилие у себя на стопе. Он также  дал совет каждому ирландцу: не покидай своего отечества, трудись для Ирландии и  живи для Ирландии. Ирландия, как сказал Парнелл, нуждается в каждом из сынов  своих.    

Почтительным  молчанием было встречено оное завершение его финала.    

Непробиваемый  навигатор, однако, выслушал суровый завет, не сморгнув.    

– Занялся  б ты лучше делом, почтенный, – не без раздраженья парировал сей крепкий  орешек в ответ на пустые лапалиссады.    

Касательно  краха и прочего хозяин готов был принять холодный душ, однако в главном  продолжал стоять на своем.    

– Кто  лучшие войска в армии? – вопросил с гневом седой закаленный  ветеран. – Кто лучшие бегуны и прыгуны? И кто у нас лучшие генералы и  адмиралы? Вот что вы мне скажите.    

– Чаще  всего ирландцы, – дал справку извозчик, Кемпбелл за вычетом окраски  фасада.    

– Что  я и говорю, – подхватил бывалый матрос. – Ирландский крестьянин  католической веры. Вот кто хребет нашей империи. Знаете Джема Маллинса[1912]?    

Оставляя  за ним равно как и за всяким право на собственное мнение, хозяин, однако,  возразил, что он плевать хотел на любую империю, нашу или его, и кто ей служит,  того он никогда не признает достойным называться ирландцем. Последовал обоюдно  ряд гневных реплик, спор разгорался, и оба соперника, натурально, начали  взывать к слушателям, которые с интересом следили за сим турниром, покуда  стороны не переходили к оскорблениям и рукоприкладству.    

Располагая  конфиденциальной информацией за целый ряд лет, мистер Блум склонен был относить  такие пророчества к области чистопробного вздора, поскольку, совершенно  независимо от того, желанна ли та цель иль вовсе нет[1913], он ясно осознавал,  что их запроливные соседи, если только они не были гораздо глупей, нежели он  думал, уж скорее скрывали свои силы, нежели наоборот. Это вполне стоило тех  розовых надежд, лелеемых в известных кругах, что де когда-нибудь этак миллионов  через сто лет угольные жилы на братском острове совсем иссякнут, а на сей счет,  если бы даже, положим, по ходу столетий и вышел подобный переплет, он мог бы от  себя единственно лишь сказать, что за такое время могло бы с успехом объявиться  и множество иных обстоятельств, не менее важных для финальной развязки так что  пока суд за дело самое разумное это пользоваться благами обеих стран хоть бы  они и были двумя враждебными полюсами. Еще одна примечательная деталь, амуры  шлюх с хахалями, если использовать вульгарное просторечие, напомнила ему о том,  что ирландские воины сражались за Англию столь же часто, как и против нее,  фактически даже чаще[1914].  Почему-то же это было. Так что вся сцена между этою парочкой, хозяином  заведения, который то ли был то ли слыл то ли нынче то ли прежде Фицхаррисом,  из знаменитых непобедимых, и его оппонентом, весьма смахивавшим на самозванца,  сильно напоминала жульничество чистейшей воды, то есть как если бы все было  нарочно подстроено, хотя это и казалось только ему, наблюдателю и знатоку  человеческой души, а прочие ничего подобного не замечали. Что же до арендатора  или владельца, который, возможно, вовсе и не был той знаменитостью, то у него  (Блума) было твердое ощущение, и абсолютно оправданное, что от таких людей надо  бы держаться подальше если только ты не безмозглый осел и никогда не  связываться ни с ними взять себе за правило на всю жизнь, ни с их уголовной  шатией потому что никогда не может быть гарантии от доносчика и тогда живо тебя  к прокурору королевы то бишь сейчас-то короля от какого-нибудь субъекта вроде  Дэниса или Питера Кэри, хотя подобные мысли он категорически отбрасывал. К тому  же, независимо ни от чего, ему вообще претили любые преступления или  злокозненные занятия. И все-таки, хотя преступные наклонности никогда и ни под  каким видом не гнездились в душе его, он несомненно чувствовал и не отрицал  этого (хотя внутренне и оставаясь самим собой) некое восхищение человеком  который взаправду, на самом деле, пустил в ход нож, разящую сталь, черпая  отвагу в своих политических убеждениях (при том что сам он никогда бы не  согласился участвовать в таких подвигах), из той же оперы, как эти вендетты  из-за любви в южных странах, или она моя, или пусть меня вздернут из-за нее,  когда сплошь и рядом муж, после небольшого разговора с ней насчет ее отношений  со счастливым избранником (а парочку-то он уже выследил), наносит своей  дражайшей смертельные ранения на почве внебрачной связи вонзая в нее кинжал,  пока он вдруг не сообразил что ведь этот Фиц, по прозвищу Козья этцетера, всего  только правил лошадьми, увозя истинных исполнителей, и значит, если ему  правильно говорили, вовсе и не участвовал в самой засаде на чем кстати,  какое-то светило адвокатского мира и сумело ему спасти шкуру. В любом случае  все это уже давно быльем поросло, и что до нашего друга, мнимого Козьей итэдэ,  то он явно пережил свою славу. Ему бы следовало иль взойти на эшафот или уж  помереть своей смертью. А то как у актрис ах, прощайте, прощайте, самое  последнее представление а после опять появляется с улыбкой. Да, щедра до  абсурда, темпераментна, скопить или сэкономить даже и в мыслях нет, и каждую  минуту готова погнаться за журавлем в небе. Точно так же он сильно подозревал  что мистер Джонни Ливер избавился от некой толики фунтов и шиллингов совершая  инспектирование ближней округи доков в задушевной обстановке таверны «Старая  Ирландия», вернись в Эрин и тому подобное. А что касается остального, то все  эти песни он уже слышал не так давно, о чем и сообщил Стивену, поведав, как он  убийственно просто обезоружил своего оскорбителя.    

– Он  разобиделся из-за какой-то мелочи, – пояснил сей муж, сохранивший, вопреки  многим поношениям, мирный нрав, – что у меня нечаянно сорвалась. И обозвал  меня евреем, притом очень агрессивно, весь разъярившись. Так я на это ему  нисколечко не отклоняясь от голых фактов, напоминаю, мол, Бог ваш, я имею в  виду, Христос, он тоже еврей, и все его семейство так же как я, хоть сам-то я  нет, по-настоящему. Ну, этим я его сразил. Кроткое слово гнев побеждает[1915]. Ни  звука у него не нашлось сказать, это все видели. Разве же я не прав?    

Он  устремил на Стивена долгий ведь-ты-не-прав взгляд, полный робкой и затаенной  гордости кротким порицанием, но также и отчасти просительный, поскольку от него  словно бы неким образом излучалось будто бы что-то тут было не совсем…    

– Ex  quibus, – не слишком внятно и без особого выражения пробормотал Стивен,  меж тем как два или четыре их глаза вели между собою беседу, – Christus  или Блум его имя или в конце концов какое угодно, secundum carnem[1916].    

– Конечно, –  счел нужным оговориться мистер Блум, – вопрос всегда надо рассмотреть с  обеих сторон. Трудно установить какие-то точные правила, кто прав, а кто нет,  но все-таки всегда есть возможности к улучшению, хотя, как говорят, каждая  страна, не исключая и нашу многострадальную, имеет такое правительство, какого  она заслуживает[1917].  Только вот будь хоть капелька доброй воли у всех. Это так приятно хвалиться  взаимным превосходством, но как все же насчет взаимного равенства. Меня  отталкивают насилие и нетерпимость в любом их виде. Этим ничего не остановишь и  ничего не добьешься. Революция должна совершаться в рассрочку. Это же полная,  вопиющая бессмыслица – ненавидеть людей за то, что они живут, так сказать, не  на нашей улице и болтают не на нашем наречии.    

– Историческое  сражение на Кровавом мосту[1918], –  согласился Стивен, – и семиминутная война между проулком Кожевников и  Ормондским рынком.    

– Да, –  согласился полностью мистер Блум, всецело одобрив замечание, это было  поразительно верно и во всем мире было поразительное множество таких историй.    

– Это  так и вертелось у меня самого на языке, – сказал он. – Передергивают  все факты, концы с концами не сходятся, так что, по чести, даже и тени истины…    

Все эти  жалкие свары, по его скромному разумению, болезненно возбуждающие шишку  воинственности или какую-то железу и совершенно ошибочно объясняемые мотивами  чести и знамени – на деле вопрос-то в них был чаще всего в денежном вопросе,  который стоит за всем, в алчности и зависти, ведь люди ни в чем не знают  предела.    

– Они  обвиняют, – произнес он в полный голос. Он отвернулся от остальных которые  вероятно… и заговорил тише и ближе, так чтобы остальные… если они вдруг…    

– Евреев, –  негромко отнесся он в сторону, на ухо Стивену, – обвиняют в разрушении. Но  в этом нет ни крупицы истины, смею заверить твердо. История – не удивитесь ли  вы, когда это узнаете? – неопровержимо доказывает, что Испания пришла в  упадок, когда инквизиция изгнала евреев[1919],  а в Англии началось процветание, когда Кромвель, этот чрезвычайно небесталанный  бандит, на котором в других отношениях масса и масса вин, привез их туда.    

А  почему? Да потому что они люди практичные, и они доказали это. Я не хочу  позволять себе никаких… вам ведь и так известны главные взгляды на эту тему и,  к тому же, поскольку вы правоверный… Но в области экономики, если оставим в  стороне религиозную сторону, сказать священник – то же, что сказать бедность.  Возьмем снова Испанию, вы могли в войну убедиться, и сравним с Америкой, вовсю  движущейся вперед. Опять же турки. Тут дело в догме. Ведь если б они не верили,  что прямиком вознесутся в рай после смерти, они бы постарались устроить себе  жизнь получше, во всяком случае, мне так кажется. На эту вот удочку приходские  попы всех и ловят. Но я, – заключил он с драматическим подъемом, – не  менее ревностный ирландец, чем тот забияка, о котором я говорил, и я бы желал,  чтобы все люди, без различия вер и классов – подчеркнул он – имели бы скромный,  но приличный доход, не что-нибудь нищенское, а, скажем, около трехсот фунтов в  год. Это жизненно важно и вполне достижимо и притом это бы так содействовало  большей сердечности между людьми. По крайнем мере, такая у меня точка зрения,  уж там верная или нет. Вот это я и называю патриотизмом. Ubi patria, как нас  слегка подковали в классические дни в нашей альма-матер, vita bene[1920]. То  есть, по смыслу, где ты можешь хорошо жить, если трудишься.    

Сидя над  безвкусной пародией на чашку кофе и слушая мудрые речи про пуп и нечто, Стивен,  не шевелясь, глядел в пустоту. Разумеется, до него доходили все эти слова,  такие разные меняющие оттенки словно те крабы сегодня утром в Рингсенде когда  они торопливо прятались во все цвета и оттенки одного и того же песка в котором  они как представлялось гнездились где-то поблизости. Он поднял голову и  встретил глаза сказавшие а возможно и нет слова что произнес услышанный им  голос, если трудишься.    

– Меня  прошу вычеркнуть, – с усилием молвил он, подразумевая трудишься.    

В глазах  выразилось удивление поскольку как он, их врем. обладатель, заметил или, верней  его говорящий голос: Все должны трудиться, обязаны, сообща.    

– Конечно,  я имею в виду, – поспешно заверил тот, – труд в самом широком смысле.  В том числе и литературный труд, не ради одних лавров.    

Писать  для газет, это в наше время самый прямой канал. Также и это труд.    

Важный  труд. В конце концов, судя по тому малому, что я о вас знаю, когда столько  денег ушло на ваше образование, вы совершенно вправе их возместить и назначать  свою цену. У вас ровно столько же прав добывать хлеб насущный своим пером,  занимаясь философией, как и у любого крестьянина. Правильно?    

Вы оба  принадлежите Ирландии, голова и руки. То и другое одинаково важно.    

– Вы  подразумеваете, – возразил Стивен с подобием небольшого смешка, – что  я приобретаю важность, оттого что принадлежу faubourg Saint Patrice[1921], в  кратком наименованьи, Ирландии.    

– Я  бы пошел еще дальше, – начал мистер Блум.    

– А  я подразумеваю, – продолжал Стивен, перебивая, – что Ирландия  приобретает важность, оттого что принадлежит мне.    

– Что-что  принадлежит? – переспросил мистер Блум, нагибаясь, решив, что он чего-то  здесь недопонял. – Извините, пожалуйста, я не расслышал конца фразы. Что  именно вы?…    

Стивен,  явно не в духе, повторил и, отодвинув свою кружку с кофе или бог знает с чем,  без особой вежливости добавил:    

– Мы  не можем сменить родину. Давайте-ка сменим тему.    

При этом  уместном предложении мистер Блум, чтобы сменить тему опустил взгляд, однако в  некоем замешательстве, поскольку не мог сообразить, какому же обороту речи  принадлежало принадлежит, звучавшее совершенно чужеродно. Гораздо понятней был  неожиданный реприманд. Тут, надо думать, проявили себя пары его сегодняшней  оргии, любопытным образом вызвавшие у него желчную резкость, не свойственную  ему в трезвом виде. Вероятно, домашняя жизнь, которой мистер Блум придавал  величайшее значение, как-то не была всем, чем нужно, или же ему не хватало  друзей из подходящего круга. Испытывая беспокойство за своего молодого соседа,  которого он украдкой и не без робости разглядывал, памятуя, что тот только что  из Парижа, в особенности глаза поразительно напоминали его отца и сестру,  однако не сумев достичь ясности в сакраментальном вопросе, он начал припоминать  разные примеры когда высококультурные юноши подававшие замечательные надежды  уже на заре своей поддавались разложению причем винить в этом было некого кроме  них же самих. К примеру таков был случай О'Каллагана, фантазера, даже слегка  свихнувшегося, из очень приличной хотя и небогатой семьи, с его безумными  выходками у которого среди прочих милых проделок в подпитии когда он становился  абсолютно невыносим он имел привычку являться в обществе гордо вырядившись в  костюм из оберточной бумаги (подлинный факт). А когда он в своих забавах уже  совсем хватил через край последовал обычный denouement[1922] и жареный петух  чуть-чуть не клюнул его куда полагается так что пришлось немногим друзьям живо  его спровадить подальше, после того как Джон Мэллон из Центрального  полицейского управления очень прозрачно намекнул что как бы ему не загреметь в  соответствии со вторым разделом Дополнений к Уголовному Кодексу[1923],  имена части лиц, вызывавшихся по делу, не предаются гласности по причинам,  ясным для каждого у кого голова на плечах. Короче, подбивая итоги, шесть да  шестнадцать, насчет чего он категорически не желал слышать, Антонио и компания,  жокеи и эстеты и татуировки, бывшие криком моды в семидесятых или около этого  даже в палате лордов поскольку в ранние свои годы царствующий монарх, тогда еще  престолонаследник, а уж высшая знать и остальная аристократия те просто по  стопам главы государства, он размышлял о прегрешениях сильных мира сего и  коронованных особ идущих вразрез с моралью как скажем дело Корнуэлла несколько  лет назад за блеском фасада то что едва ли от природы положено, подобное  возбраняет закон и добрые нравы с ужасом осуждают, хотя вероятно и не по тем  причинам как полагают какие бы они ни были кроме в основном женщин которые  всегда норовят хоть в чем-нибудь провести друг дружку, главным образом по части  нарядов и всего что связано с этим. Дамы, у которых есть вкус к чему-то  оригинальному в белье, и все мужчины, кто хорошо одевается, должны всяческими  способами стараться подчеркивать пропасть между полами вносить еще больше  остроты в те неприличности какие проделываются когда вдвоем, она у него  расстегивает, а он потом расшнуровывает ее, осторожно, булавка, а всякие там  дикари, где-нибудь на каннибаловых островах, где в тени сорок градусов им на  такие ухищрения сто раз плевать. Хотя, возвращаясь к исходному, есть и такие  деятели, кто с самой низшей ступеньки одними собственными усилиями пробились на  самый верх. Ничем, кроме природных способностей. Работаем головой, сэр.    

По этой  причине, а также и по другим, ему казалось что его интересы и даже отчасти долг  советуют ему подождать и воспользоваться непредвиденною случайностью, хоть он  не смог бы определенно сказать зачем это когда и так несколько шиллингов  вылетели в трубу чему фактически он сам был виною. Но все-таки укрепить  знакомство с человеком настолько незаурядного калибра который мог бы доставить  обильную пищу для размышлений это заведомо окупило бы небольшие. Такая  интеллектуальная стимуляция время от времени была для ума, как ему казалось,  отличнейшим взбадривающим средством. К тому же тут наложились друг на друга  встреча, беседа, танцы, драка, старый матрос, все это в духе мимолетных  эпизодов, было и кануло, ночные бродяги, целая галактика событий и лиц, так что  все вместе как бы сложилось в миниатюрную камею мира, где мы живем, а надо  особенно учесть, что жизнь бедствующих низов, как то водолазов, углекопов,  мусорщиков и т.п., в последнее время была усиленно под микроскопом. Чтоб час  златой еще стал краше[1924]  он подумал что и ему как мистеру Филипу Бьюфою вполне могла бы улыбнуться удача  если б он взялся за сочинительство допустим описал бы что-нибудь необычное,  незатасканное (а именно так он и намеревался действовать) по ставке гинея за  столбец, скажем, "Мои впечатления в «Приюте извозчика».    

По  прихоти случая, спортивный экстренный выпуск «Телеграфа», розовый хотя бумага  не краснеет сколько ни лжет, лежал у самого его локтя и он опять принялся  гадать, нимало не успокоившись, насчет родины принадлежащей ему а также и  насчет предыдущего ребуса судно пришло из Бриджуотера открытка адресована  А.Будену узнайте когда родился капитан, глаза же его бесцельно скользили по  заголовкам относившимся к его сфере деятельности о всемогущий издатель газету  нашу насущную даждь нам днесь. Сначала он даже отшатнулся но оказалось это  просто что-то о ком-то по имени Х.Бойл, агент по продаже пишущих машинок или  чего-то вроде. Большое сражение, Токио.    

Любовь  по-ирландски, ущерб 200 фунтов. Гордон Беннет. Афера с эмигрантами.    

Письмо  Его Преосвященства архиепископа Вильяма. Аскот Реклама повторение Дерби 1892  года, когда Сэр Хьюго, темная лошадка кап.Маршалла, взял главный приз вопреки  всем прогнозам. Катастрофа в Нью-Йорке. Около тысячи погибших. Ящур. Похороны  мистера Патрика Дигнама.    

Итак,  чтобы сменить тему, он начал читать про почившего Дигнама, размышляя, что эти  проводы были отнюдь не из числа веселых событий.    

– Сегодня  утром ( это конечно Хайнс тиснул) состоялся вынос тела покойного мистера  Патрика Дигнама из его дома в Сэндимаунте (Ньюбридж авеню, 9) для погребения на  Гласневинском кладбище. Покойный, человек редкого обаяния, был заслуженно  известен и любим в нашем городе, и его кончина после непродолжительной болезни  вызвала глубокую скорбь у граждан самых разных сословий. Устройство похорон ( ага  уж это Корни его подмазал), на которых присутствовали многочисленные друзья  покойного, взяла на себя фирма «Х.Дж.О'Нил и Сын», Северная Стрэнд-роуд, 164. В  числе провожающих были: Патк, Дигнам (сын), Бернард Корриган (шурин), Джон  Генри Ментон, пов., Мартин Каннингем, Джон Пауэр едавч 1/8 адор дорадор  дурадора ( это он тут наверно позвал Монкса старосту насчет рекламы для  Ключчи), Томас Кернан, Саймон Дедал, Стивен Дедал, Б.И.[1925], Эдвард Дж.Лэмберт,  Корнелиус Келлехер, Джозеф Макхайнс, Л.Бум, Ч.П.Маккой, а также Макинтош и  другие. Рассердясь за Л.Бума (как было ошибочно напечатано) и за погубленную в  наборе строку, но вместе с тем от души позабавившись Ч.П.Маккоем и Стивеном  Дедалом, Б.И., которые, разумеется, блистали своим отсутствием (не говоря уж о  Макинтоше), Л.Бум указал на это своему сотоварищу Б.И., занятому упорной  борьбою с очередным зевком, отчасти нервного свойства, не упустив добавить и  про непременную дозу самых дурацких опечаток.    

– А  Первое послание к евреям[1926], –  спросил тот, едва нижняя челюсть позволила ему это сделать, – там  напечатано? Текст: если ящур, то кто мой пращур.    

– Да, –  отвечал мистер Блум (он было подумал тот намекает на архиепископа но потом  услыхав про ящур понял что это исключалось) обрадованный что может успокоить  его и несколько удивленный тем что Майлс Кроуфорд в конце концов пошел на. Оно  здесь.    

Покуда  Стивен читал последнее на второй странице Бум (воспользуемся временно этим его  газетным псевдонимом) скоротал несколько свободных минут пробежав на третьей  странице репортаж о третьей же скачке в Аскоте, на своей стороне. Приз 1000  соверенов и дополнительно 3000 соверенов золотом для молодых нехолощеных  жеребцов и кобыл. Реклама, мистера Ф.Александера, гнед. коб., от Рекрута,  пятилетка, вес 130 фунтов, жокей У.Лэйн, I.    

Мускат,  лорда Хауарда де Уолдена, жокей М.Кэннон, II. Корона, мистера У.Басса, III.  Ставки: 5 к 4 на Муската, 20 к 1 на Рекламу (аутсайдер).    

Реклама  и Мускат шли ноздря в ноздрю. Скачка проходила без лидера, но затем Реклама  вышла вперед, оторвалась далеко от основной группы и побила каурого жеребца  лорда Хауарда де Уолдена и рыжую кобылу мистера У.Басса на дистанции 2,5 мили.  Выезжал Рекламу Э.Брейм, так что ленеханова версия событий была чистый вздор,  финиш был бесспорный, пришла впереди на корпус.    

1000  соверенов и дополнительно 3000 золотом. Также принимали участие:    

Максим  Второй (французская лошадка насчет которой так волновался Бэнтам Лайонс, еще не  пришла но вот-вот доскачет) Ж.де Бремона. Советы как добиться успеха. Любовь в  ущерб. А с каким пылом этот недоделанный Лайонс рвался в бой, спешил оказаться  в дураках. Хотя конечно в игре всегда риск, уж так повернулось что бедному  дуралею не с чем было себя поздравить, рухнули его надежды. Вообще это все  выродилось в какое-то гадание на кофейной гуще.    

– Заранее  было ясно, что к этому они и придут, – произнес Блум.    

– Кто? –  осведомился второй, у которого кстати все еще болела рука.    

В одно  прекрасное утро, заявил извозчик, откроем газету и прочитаем: «Возвращение  Парнелла»[1927].  Он был готов спорить на что угодно. Вот здесь, в «Приюте», сидел недавно ночью  солдатик из Дублинских стрелков и говорил, что видел его в Южной Африке.  Гордость, вот что его сгубило. Он бы должен был сам покончить с собой или уж  сидеть тихо какое-то время после заседания в пятнадцатой комнате[1928]  пока не стал бы опять прежним человеком и никто бы не смел в него тыкать  пальцем. И тогда они бы все до единого ползали перед ним на карачках чтоб он  вернулся когда он снова пришел бы в разум. А умереть он не умер. Просто скрылся  куда-то. Тот гроб, что они привезли, он был набит булыжниками. Он изменил свое  имя, теперь он Де Вет, бурский генерал. Только зря он против священников пошел.  И так далее и тому подобное.    

При всем  том Блум (таково его правильное имя) был несколько удивлен их рассказами  поскольку в девяти случаях из десяти его готовы были спалить живьем прикатив  для этого не одну бочку с дегтем а целые тысячи, а потом полное забвение прошло  как-никак больше двадцати лет[1929].  Конечно во всех этих россказнях наверняка нет ни тени истины, но, если даже и  допустить, то с учетом всех обстоятельств он находил возвращение совершенно  нежелательным.    

Видимо  что-то их не устраивало в его смерти. То ли он слишком прозаично скончался от  воспаления легких как раз когда всякие-разные политические комбинации у него  близились к завершению то ли разнеслось как он умер из-за того что не  удосужился сменить платье и обувь когда промок из-за этого простудился но врача  не позвал а просто валялся у себя в четырех стенах покуда болезнь не доконала  его и он не умер провожаемый всеобщею скорбью быстрей чем за две недели или  тоже вполне возможно им жалко было что не вышло самим приложить к этому руки.  Конечно он даже раньше никого не оповещал о своих маршрутах так что никогда не  было известно где он находится как в песенке «Алиса, куда ты скрылась?» еще  даже до той поры как он стал использовать разные фамилии, Фокс, Стюарт, поэтому  в сущности гипотеза друга-кучера не была уж настолько невероятной. И конечно,  вся та обстановка травмировала его сознание как прирожденного вождя, каковым он  бесспорно был, притом с такой впечатляющей наружностью, шести футов или по  крайней мере пять и десять или одиннадцать дюймов, это без обуви, а все эти  господа Имяреки, хотя они ему и в подметки не годятся, остались всем заправлять  даром что дельных качеств у них раз-два и обчелся, и те если с ним сравнить  куцые. Тут явно напрашивалась мораль, насчет колосса на глиняных ногах. И потом  семьдесят два его верных соратника ополчились против него, попутно не забывая  поливать грязью друг друга. Точно так же с убийцами. Ты должен вернуться на то  место. Как будто что-то тебя неудержимо притягивает. Показать дублеру главного  героя, как надо. Он видел его однажды по счастливой случайности, когда  разбивали набор «Инсаппресибла» или «Юнайтед Айрленд», весьма ценимый им  подарок судьбы, и, подлинный факт, он подал ему цилиндр, когда с него сбили, а  он сказал «Спасибо», конечно, он был взволнован, но сохранял бесстрастное  выражение несмотря на эту мелкую неурядицу из разряда и на старуху бывает  проруха – уж это у него было в крови. Но все же насчет возвращения вам очень  крупно повезет если на вас в первый же момент не спустят свору собак. Всегда  начинается волынка, тот за, эти против. Но главное, ты являешься, когда уже  кто-то завладел всем и надо снова доказывать свои права, как тому претенденту в  деле Тичборна. Роджер Чарльз Тичборн, а корабль сколько помнилось ему назывался  «Белла», на котором он, то бишь наследник, потонул как на суде выяснилось и  кстати у него тоже была татуировка тушью, лорд Белью, так, кажется? он ведь мог  без труда выведать все подробности у какого-нибудь дружка на судне, а после,  как изменил внешность по описанию, небрежно представиться: «Пардон, господа, я  мистер Такой-то-и-такой-то» или как-нибудь в этом роде. Куда разумнее было бы,  как сказал Блум весьма сдержанному, под стать обсуждаемой знаменитой личности  рядом с собой, сначала прощупать почву.    

– Это  все та шлюха, та сучка английская ему удружила, – посетовал хозяин  притона. – Она его первая толкнула в могилу.    

– А  все равно, сочная бабенка, – заметил soi-disant секретарь городской управы  Генри Кемпбелл, – есть за что подержаться. С кем она только не блудила[1930]. Я  ее на картинке видал у парикмахера. А муж у ней капитан, не то офицер.    

– Ага, –  шутливо добавил Козья Шкура. – Из инвалидной команды.    

Сия  лепта юмора, внесенная от доброхотных щедрот, вызвала изрядный хохот во всем  его entourage. Что же до Блума, то он без всякого признака улыбки глядел в  направлении дверей, размышляя о той исторической истории, которая вызвала в  свое время столь жадный интерес, когда, чтобы подлить масла в огонь,  обнародовали все факты а заодно и любовные письма вполне обычного рода со  всякими нежными пустячками. Сначала все было чисто платонически пока в дело не  вмешалась природа и между ними не вспыхнула привязанность пока мало-помалу  страсть не разгорелась до апогея, а про них не стали судачить в городе пока  наконец не был нанесен роковой удар, вполне, однако, сладкая весть для целой  орды недоброжелателей, стремившихся ускорить его падение хотя вся история давно  уже была секретом полишинеля хотя возможно и не в таких сенсационных масштабах  до которых ее позднее раздули. Хотя, уж если их имена склонялись вместе, если  он был ее признанным фаворитом, зачем еще кричать на всех перекрестках именно о  том факте, что он разделял с ней ложе а это было сказано под присягой на  свидетельском месте и весь переполненный зал до одного человека вздрогнул  буквально как от удара током когда свидетели присягнули что видели его  такого-то числа как он в ночном одеянии с помощью лестницы вылезал из квартиры наверху,  тем же манером туда проникнув, факт, на котором газеты, падкие до клубнички,  загребали деньги лопатой. А суть-то дела тут была в простом факте что просто  все дело было в муже который не оказался на высоте, так что между ними не было  ничего общего кроме фамилии, и тут на сцене появляется настоящий сильный  мужчина, у которого даже слабости сильные, падает жертвой ее чар сирены и  забывает свои семейные узы[1931],  как это водится, упиваясь улыбками возлюбленной. Само собой, здесь снова встает  извечный вопрос супружеской жизни. Может ли существовать между супругами  настоящая любовь, если замешан третий мужчина? Хотя это их абсолютно не  касалось, если он ее обожал, захваченный волной страсти.    

Поистине,  был он великолепный образец человека, щедро к тому же одаренный талантами, и  какое могло быть сравнение с той серой посредственностью в мундире (стандартный  выпуск модели «Прощай, мой храбрый капитан», ради точности, из легких драгун, а  еще точней, из 18-го гусарского), конечно, пылкий и своенравный (то есть поверженный  вождь, а не тот, другой) и она, женщина, быстро сообразила, что такой человек  проложит себе путь к славе, причем все к этому, казалось, и шло, покуда попы и  вообще слуги евангелия, сперва его ярые сторонники, вместе с его любимыми  согнанными издольщиками, за которых он без устали воевал в сельских районах,  стоя за их права так, что они о лучшем не могли и мечтать, не подложили свинью  его брачным планам, тем самым собрав ему на голову горящих угольев что  смахивало на осла с волком в известной басне. Если оглянуться назад с неким  ретроспективным упорядочением, все это уже кажется каким-то сном. И  возвратиться – это самое худшее что ты можешь придумать потому что, без  малейших сомнений, ты будешь себя чувствовать как лишняя спица в колеснице раз  неизбежно все изменяется со временем. Вот, скажем, почему Айриштаун-стрэнд,  район, куда он не забирался уже несколько лет, выглядел как-то по-другому с тех  пор как вышло, что он стал жить на северной стороне. Однако юг или север, а тут  налицо была бурная страсть в самом чистейшем виде, способная не посчитаться ни  с чем и как раз подтверждающая то, что он говорил, она ведь тоже испанка или  наполовину, а такие не останавливаются на полпути, эта южная страстная  безудержность готова пустить по ветру последние клочки приличий.    

– Как  раз подтверждает то, что я говорил, – сказал он Стивену с тайным жжением в  груди. – Она ведь тоже была испанка[1932],  или я сильно ошибаюсь.    

– Дочь  короля испанского[1933], –  отвечал Стивен, присовокупив еще что-то малопонятное, кажется, прости-прощай  испанский лук и первый берег звался Мертвец, а от Рамхеда до Сцилли столько-то…    

– Правда? –  вырвалось в изумлении у Блума, впрочем, нисколько не удивленного. – Такие  слухи еще до меня не доходили. Но возможно, тем более, если учесть, что она  жила там. Да, Испания.    

Осторожно,  чтобы не выпали «Прелести…», напомнившие ему, кстати, о просроченной книге из  библиотеки на Кейпл-стрит, он извлек бумажник и, бегло просмотрев содержавшееся  в нем содержимое, наконец…    

– Между  прочим, как вы считаете, – сказал он, выбрав после колебания одну  поблекшую фотографию и положив ее на стол, – вот это испанский тип[1934]?    

Стивен,  поскольку обращались к нему, взглянул на фотографию, где была снята дама  солидных размеров, в зрелом расцвете женственности, довольно открыто  демонстрировавшая свои пышные телеса в вечернем платье с вырезом, нарочито  низким, дабы щедро и откровенно, а не каким-нибудь туманным намеком, явить на  обозрение прелести корсажа, с нарочитой серьезностью, полураскрыв полные губки,  так что слегка виднелся жемчуг зубов, она стояла у рояля, на котором лежали  ноты «В старом Мадриде», прекрасной по-своему баллады, необычайно модной в те  дни. Глаза ее (дамы), темные и большие, смотрели на Стивена, словно готовые  улыбнуться чему-то достойному восхищения; создателем же волнующего шедевра был  Лафайетт с Уэстморленд-стрит, лучший мастер художественной фотографии в целом  Дублине.    

– Миссис  Блум, моя супруга примадонна мадам Мэрион Твиди, – проинформировал  Блум. – Снято несколько лет назад. Примерно в девяносто шестом году. Очень  похоже схвачено, какая она была тогда.    

Вместе с  молодым человеком он тоже смотрел на фотографию дамы, ныне своей законной жены,  которая, как он доверительно сообщил, была дочерью майора Брайена Твиди,  получила тонкое воспитание и очень рано проявила удивительный талант к пению,  впервые раскланявшись со сцены, когда ей едва-едва минуло нежных шестнадцать[1935].  Выражение лица вышло с поразительным сходством однако фигуре тут не удалось  отдать должного хотя на нее всегда оборачивались но вот почему-то этот наряд обернулся  каким-то невыигрышным.    

Она без  труда могла бы, сказал он, позировать для изображения в рост, не говоря уж о  гармоничной округлости пышных. Будучи немного художником в свободное время, он  поговорил вообще о формах женского тела под углом развития, потому что как раз  сегодня, по совпадению, он видел эти античные статуи с их совершенной  развитостью, шедевры искусства, в Национальном музее. Конечно, мрамор способен  передать оригинал, плечи, спину, симметрию. Все прочее, да, пуританство. Хотя  на самом деле св.Иосиф властительно… но ни одна фотография не может потому что  коротко говоря это же ведь не искусство.    

Движимый  духом он очень хотел бы последовать примеру пенителя морей и на несколько минут  покинуть изображение чтобы оно само говорило за себя под тем видом что ему так  чтобы другой мог беспрепятственно упиваться красотою, ее вид на сцене был,  откровенно говоря, таким впечатлением которому фотографический аппарат  совершенно не сумел отдать должного. Но это вряд ли отвечало профессиональному  этикету. Хотя ночь стояла теплая и приятная и с удивительной в то же время  прохладой если учесть время года, как солнце после грозы. И он в самом деле  ощущал некую нужду не мешкая пойти по его стопам словно внутренний голос и  справить предполагаемую нужду тронувшись с места. Но все-таки он остался сидеть  и просто глядел на снимок, залоснившийся и слегка помятый в области пышных  ничуть, однако, не ставших хуже от этого а потом отвернулся предусмотрительно  чтобы не увеличивать предполагаемого смущения у соседа покуда тот оценивал  изысканную симметрию ее вздымающихся округлостей. А фактически, когда слегка  залоснилось это только еще придает пикантности как если когда белье не  совершенно свежее, оно не хуже, а фактически даже лучше когда крахмал сошел. А  вдруг ее дома не будет, когда он? Искал я лампу[1936] о которой она сказала  мне вчера мелькнуло у него в голове но только на один миг потому что он тут же  вспомнил утреннюю постель захламленную и т.п. книжку про Руби с метим псу хвост  (sic) которую весьма подходящим образом угораздилось упасть как раз вплотную  ночного сосуда приносим наши извинения школьной грамматике.    

Соседство  этого юноши было, несомненно, ему приятно, такого образованного, distingue[1937] и  притом с характером, на голову выше обычной дюжинной публики хотя пожалуй про  него не подумаешь что он нет все-таки подумаешь. Потом он ведь сказал что  карточка симпатичная и уж это верно, что там ни говори, хотя сейчас она заметно  раздалась. А почему бы нет? Вокруг этих вещей всегда масса притворства и  лицемерия пятно на всю жизнь бульварные листки из кожи лезут разносят о  супружеских драмах извечного рода – клеймят незаконную связь с профессиональным  игроком в гольф или там с модным актером любимцем публики вместо того чтобы  смотреть прямо и честно на все эти темы. Как судьба их свела и как между ними  вспыхнула привязанность и имена их начали склонять вместе про все это говорили  на суде с письмами полными обычных нежностей и компрометирующих выражений и не  оставляющими никаких сомнений в том что они открыто сожительствовали два или  три раза в неделю в каком-то хорошо известном приморском отеле и их отношения,  повинуясь обычному ходу подобных дел, вскорости по ходу событий стали  интимными. Потом суд выносит условное постановление, окружной прокурор может  требовать нового разбирательства, а раз он не добился отмены, условное  становится окончательным. Но двое нарушителей, поглощенные преимущественно  своей страстью, вполне могли позволить себе все это игнорировать, как они  преимущественно и поступали пока дело не попало к адвокату и тот не запустил  его законным порядком, представив исковое заявление от имени пострадавшей  стороны. Он, Блум, имел честь быть рядом с некоронованным королем Эрина во  плоти[1938]  когда происходил тот исторический fracas[1939],  когда поверженного вождя, который отстаивал свои позиции до последнего, даже и  когда был уже ошельмован как прелюбодей, (вождя) верные соратники в числе  десяти или двенадцати а возможно даже и больше проникли в типографию  «Инсаппресибла» или нет «Юнайтед айрленд» (кстати сказать абсолютно несообразное  наименование, «Единая Ирландия») и разбили там наборные кассы молотками или  чем-то таким в отместку за гнусные инсинуации щелкоперов О'Брайена[1940]  сделавших очернительство своей профессией личной жизни трибуна минувших дней.  Хотя уже чувствовалось что он разительно изменился он сохранял еще свою  впечатляющую наружность хотя одет был небрежно как всегда с этим своим видом  непреклонной решимости который долго вводил в заблуждение господ Имяреков пока  они не открыли к своему полному замешательству что их колосс стоял на глиняных  ногах после того как сами же его возвели на пьедестал, хотя первой это открыла  женщина. Заварушка тогда учинилась знатная и в общей свалке Блум получил  небольшое повреждение от злонамеренного тычка локтем явно метившего под  ложечку, но, к счастью, не возымевшего последствий. У него (Парнелла) по  неосторожности сбили шляпу а именно цилиндр, и это исторический факт что именно  Блум подобрал ее в этой давке заметив случившееся и желая вернуть ее ему (и  он-таки вернул ее ему без малейшего промедления), который, с непокрытою  головой, шумно дыша и меньше всего на свете думая про свою шляпу, в то же время  был прирожденный джентльмен, болеющий за судьбы страны пускай он и стал на этот  путь в первую очередь ради лавров, но это у него было в крови было впитано им  еще во младенчестве вместе с молоком матери, знание приличий и хороших манер, и  это немедленно проявилось потому что он сразу же повернулся к подателю и с  невозмутимою важностью поблагодарил его, промолвив: «Спасибо, сэр», хотя и  совершенно иным тоном нежели то светило юриспруденции чей головной убор Блум  сегодня в более ранний час также помог вернуть в надлежащее положение, история  повторялась с некоторым различием, после похорон общего друга когда они  оставили его со славою своей наедине, исполнив грустный долг проводить его в  последний путь.    

С другой  стороны, сильней всего его возмущали глумливые шуточки извозчиков и иже с ними,  которые все это превратили в балаган, без конца похохатывали и делали вид как  будто отлично разбираются во всех отчего и почему, хотя в действительности не  разбирались ни в чем даже у себя под носом, а все дело никого не касалось бы,  кроме двух заинтересованных сторон, не случись оно так что законный супруг сам  тоже сделался такой стороной благодаря анонимному письму, как полагается, от  неизвестного доброжелателя, который сделался очевидцем их встречи в самый  сакраментальный момент, застав их в объятиях друг друга, и привлек внимание к  их противозаконным занятиям, и не последуй за этим семейная сцена когда прекрасная  грешница на коленях вымаливала прощение у своего господина и повелителя,  клятвенно обещая разорвать эту связь[1941]  и отказать ему навсегда от дома лишь бы оскорбленный супруг согласился  взглянуть сквозь пальцы и предать случившееся забвению, она проливала слезы  хотя возможно и крокодиловы, поскольку весьма возможно у нее нашлось бы еще  несколько. Он лично, будучи по натуре скептиком, был совершенно уверен и без  обиняков заявлял что у всякой женщины всегда припасен мужчина или мужчины в  списке кандидатов, даже если она лучшая жена в мире и они отлично ладят между  собой, на тот случай когда она, прискучив семейной жизнью, решится пренебречь  своим долгом и слегка отведать распутства, тогда она начинает их завлекать с  нечистыми видами и переносит свои сердечные чувства на другого, именно так и  завязываются очень многие liaisons[1942]  у интересных замужних дам под сорок с мужчинами помоложе, тут никакого  сомнения, и сколько угодно известных случаев когда женщины влюблялись это  целиком подтверждает.    

Заслуживало  горького сожаления, что молодой человек, которому благая судьба так щедро  отпустила ума как его соседу должен растрачивать свое дорогое время с падшими  женщинами, от которых он мог запросто подхватить подарочек на всю жизнь. По  самой природе холостого блаженства в один прекрасный день он женится когда на  сцене возникнет мисс Суженая однако до той поры дамское общество это conditio  sine qua non[1943],  хотя у него и были серьезные сомнения пускай он вовсе не собирался выпытывать у  Стивена насчет мисс Фергусон (вполне возможно что эта путеводная звезда и  привела его в Айриштаун так рано утром), доставит ли ему удовольствие роль  скромного ухажера, два а то и три раза в неделю компания хихикающих девиц без  гроша в кармане и все положенные прелюдии в виде комплиментов, нежных прогулочек,  цветочков и шоколадок. Представить только, как его, бездомного, бесприютного,  обирает какая-нибудь хозяйка, хуже мачехи, нет, в его возрасте это слишком  ужасно. Странные речи которые порой неожиданно вырывались у него привлекали  того из двух мужчин который был несколькими годами старше или даже годился в  отцы другому но все-таки ему обязательно надо подкрепиться чем-то существенным,  хотя бы взбитое яйцо на цельном материнском питании или, если уж и того нет,  простое яичко всмятку, Шалтай-Болтай.    

– В  котором часу вы обедали? – осведомился он у тощей фигуры и утомленного,  хотя и без морщинок, лица.    

– Когда-то  вчера, – отвечал Стивен.    

– Вчера! –  воскликнул Блум, но потом припомнил что уже наступило завтра пятница. – Ах  да, вы хотите сказать, что уже больше двенадцати.    

– Стало  быть, позавчера, – уточнил себя Стивен.    

Буквально  ошеломленный этим известием Блум задумался. Хотя они не во всем сходились во  взглядах но все-таки имелось некоторое сходство как если бы мысли их текли, так  сказать, в одном направлении. В его возрасте когда он пробовал соваться в  политику примерно около двадцати лет назад когда он был квази-претендентом на  лавры парламентария во дни Фостера-Картечи[1944]  он тоже как припоминал теперь задним числом (и это само по себе служило  источником высшего удовлетворения) питал необъяснимое почтение к подобным  крайним идеям. К примеру, когда вопрос о согнанных издольщиках, тогда только  зарождавшийся, начинал волновать умы, он, хотя, конечно, не жертвуя ни пенса и  не принимая слепо на веру все лозунги, из которых многие не выдерживали  критики, с самого начала по крайней мере в теории всецело поддерживал права  крестьян, поддаваясь тогдашним веяниям (слабость, от которой, однако, поняв  свою ошибку, он впоследствии почти исцелился) и даже заслужил упрек в том что  заходит еще дальше чем Майкл Дэвитт в своих радикальных теориях, он  проповедовал одно время всеобщий возврат к земле, и в частности еще и поэтому  ему так неприятны были инсинуации которые столь нагло выдвинули в его адрес на  сходке кланов у Барни Кирнана так что он, хотя и будучи сплошь и рядом понимаем  превратно, а также будучи, следует это подчеркнуть, самым невоинственным из  смертных, отошел от своих привычек и двинул его (метафорически) прямым в  челюсть, хотя что касается политики как таковой он прекрасно понимал, к каким  жертвам всегда приводят пропаганда и раздувание взаимной вражды, фатально  обрекая на нищету и страдания прежде всего самый цвет молодежи и обеспечивая,  так сказать, выбивание наиболее приспособленных.    

Как бы  там ни было, взвесив все про и контра и взяв в расчет, что дело движется к  часу, пора уже было отправляться на боковую. Трудность состояла в том что было  рискованно вести его к себе домой, тут не исключались случайности (с таким-то  норовом как у нее) которые испортили бы всю музыку как в ту ночь когда он, не  подумав, привел домой собаку (неизвестной породы) с перебитой лапой (пожалуй  оба случая были не совсем одинаковы но и не совсем различны он ведь тоже  поранил руку) на Онтарио-террас, о чем он никак не забывал, все это пройдя, так  сказать. С другой стороны было уже заведомо слишком поздно чтобы говорить про  Сэндимаунт или там Сэндикоув так что он пребывал в замешательстве какую из двух  альтернатив.    

По  зрелом размышлении все указывало на то, что ему следует полностью и до конца  использовать выпавшую возможность. Вначале у него было впечатление что он  отчасти высокомерен и слишком сдержан но это ему даже как-то импонировало. Но,  во-первых, он мог, что называется, совсем и не ухватиться за такую идею, если  ему сказать, а потом больше всего его беспокоило, что он даже не представлял  себе как к этому подойти и в каких словах выразить, если бы он положим принял  бы предложение что ему бы доставило просто огромное личное удовольствие, если  бы он позволил ему помочь по части финансов или чего-нибудь из одежды, если бы  оказалось впору. Во всяком случае, он остановился на следующем решении,  исключив временно из внимания приблудный прецедент, чашку какао Эппса и  импровизированное ложе с использованием одного или двух ковриков и свернутого  пальто в качестве подушки по крайней мере, он будет в надежном месте и в тепле  как селедка под шубой в этом варианте ему не предвиделось никаких больших  неприятностей при том постоянном условии если не разыграется сцена. Надо было  действовать, поскольку тот душа-человек, соломенный вдовец, как будто прилип к  своему месту, казалось и не думая поспешать в любимый Куинстаун и скорей всего  в ближайшие дни в каком-нибудь веселом доме поблизости от Нижней Шериф-стрит  среди заштатных красоток следовало бы искать следы этого подозрительного  субъекта который терзал бы там их (русалок) чувства происходящими в тропиках и  леденящими кровь историями про шестизарядные револьверы и по ходу дела  вольготно лапал бы их обширные прелести присовокупляя к сему щедрые возлияния самогона  и, по привычке, хвастливые басни про самого себя потому что кто он такой на  самом деле обозначим мой адрес и мое настоящее имя через икс, как выражается  мадам Алгебра passim[1945].  В то же время он продолжал про себя довольно посмеиваться своей деликатной  отповеди рыцарю крови и ран насчет того что его Бог еврей. Человек смирится,  если его тяпнул волк, но от овцы ему до смерти обидно. Это же было самым  уязвимым местом и у нежного Ахилла. Ваш Бог был еврей. Потому что похоже они  все думали он происходит из Каррика-на-Шанноне или еще откуда-то в графстве  Слайго.    

– Я  что предлагаю, – промолвил наконец наш герой, основательно поразмыслив и  целомудренно пряча ее снимок, – ведь тут ужасная духота, давайте-ка пойдем  ко мне и там обо всем договорим. Моя берлога отсюда совсем поблизости. Это  пойло нельзя пить. Только погодите, я расплачусь.    

Самый  лучший план это конечно было отчалить а там уж просто осталось бы плыть по  ветру, и он сделал знак, целомудренно пряча снимок, хозяину хибары который  видимо не.    

– Да,  это самое лучшее, – заверил он Стивена которому по сути дела в «Бронзовую  Голову» или к нему или еще куда-нибудь было более или менее.    

Мириады  утопических планов роились в его (Блума) неутомимом мозгу, образование  (подлинно высокого уровня), литература, журналистика, конкурсные рассказы,  современная реклама, концертные турне по английским курортам и водам, где  множество театров, с полными сборами, дуэты на итальянском языке с безупречным  произношением и масса других вариантов, о которых, конечно, незачем трезвонить  на весь свет и его окрестности, была бы капелька везения. Надо только почин.  Поскольку он был почти уверен что тот унаследовал голос от отца, он возлагал на  это свои надежды, на это ведь были просто все шансы так что было бы неплохо и  нисколько не повредило бы навести на это разговор чтобы.    

Кэбмен  прочитал по газете которой он завладел что бывший вице-король, граф Кадоган,  председательствовал на официальном обеде Ассоциации кэбменов где-то в Лондоне.  Волнующая весть была встречена молчанием и парой зевков.    

Потом  древний тип в углу еще сохранивший, видимо, искру живости прочитал что сэр  Энтони Макдоннелл[1946]  отбыл с Юстонского вокзала в резиденцию главы канцелярии или что-то в этом  роде. К чему, откликнулось эхо на столь захватывающее сообщение.    

– Дай-кось,  дедок, я гляну на эту хрестоматию, – вмешался бывалый мореход, выказывая  природное нетерпение.    

– Сделай  милость, – любезно отвечал старикан.    

Моряк  извлек из бывшего при нем футляра пару зеленоватых очков и с большою  неторопливостью вздел их себе на нос и на оба уха.    

– Никак,  глаза подгуляли? – поинтересовался сочувственно персонаж, похожий на  секретаря городской управы.    

– Да  вишь ты, – объяснил мореплаватель с бородой шотландских цветов, как видно,  не чуждый скромных литературных интересов, глядя через зеленые иллюминаторы,  каковыми вполне можно было их назвать, – приходится читать в очках. Все  из-за песка в Красном море. Раньше-то я, как говорится, мог хоть впотьмах  читать. А что больше всего любил, так это «Тысяча и одна ночь» и еще «Алая как  роза»[1947].    

Сделав  это признание, он ухватил в лапищи газету и погрузился бог весть во что, найден  утопленник или подвиги короля крикета, Гневингдом заработал сто с чем-то очков,  вторые воротца, еще в игре, за Ноттингем, меж тем как хозяин (ноль внимания на  гнев и на дом) усердно потел и пыхтел над своим левым башмаком новым или только  что с рук который по всей видимости невыносимо жал ему, ворча на того кто  продает этакое, а все еще не совсем уснувшие, то есть судя по выражениям их  лиц, либо хмуро глазели молча, либо бросали пустячные замечания.    

Коротко  говоря, Блум, полностью оценив обстановку, первый поднялся на ноги, опасаясь  злоупотребить их гостеприимством и первым делом мудро и ненавязчиво предварив  обращение к нашему хозяину (во исполнение обещания расплатиться), в качестве  намека на расставание легким кивком незаметным для остальных и говорящим что  должная сумма готова к выдаче, в итоговом размере четырех пенсов (каковые он  ненавязчиво и выложил четырьмя медяками, буквально последними из могикан)  поскольку он заранее собрал недвусмысленные данные по печатному прейскуранту  для всех устремляющихся прочесть напротив него кофе 2 п, кондит.  изделия-"-, ей-ей, любитель дал бы и вдвое, как говаривал Везерап.    

– Пойдемте, –  посоветовал он, дабы закрыть заседание.    

Увидев  что уловка удалась и брег чист, оба покинули приют или если угодно хибару  вместе с избранным ее обществом в лице бушлата и Ко, которых ничто кроме  землетрясения не могло бы вывести из doice far niente. Стивен, признавшись, что  он все еще очень утомлен и слаб, замешкался у, на минуту… дверей на…    

– Я  никогда не мог понять одного, – сказал он, решившись на сей экспромт из  жажды оригинальности. – Зачем они переворачивают столы на ночь, то есть  хочу сказать стулья переворачивают на столы в кафе.    

Блум, не  лезущий за словом в карман, парировал импровизацию, не задумываясь:    

– Чтобы  наутро подмести пол.    

С этими  словами он сделал ловкий маневр, извинившись, но в то же время не скрывая  намерения очутиться справа от своего спутника, по свойственной ему привычке,  поскольку правая сторона была его, заметим мы в скобках, используя классическую  идиому, его ахиллесовой пятой. Дышать ночным воздухом сейчас было истинным  наслаждением, хотя Стивен еще не совсем твердо держался на ногах.    

– Он  (воздух) вас мигом приведет в форму, – посулил Блум, разумея тут и  прогулку. – Главное, это пройтись, и вы почувствуете себя другим  человеком. Пойдемте. Тут недалеко. Вы обопритесь на меня.    

Соответственно  он взял Стивена под правую руку своею левой и повлек его соответственно по  дороге.    

– Да-да, –  отвечал тот не вполне уверенно поскольку ему подумалось он чувствует как его  касается нечто странное плоть другого человека какая-то мягкая, дряблая и т.п.    

Так или  иначе, они прошли будку сторожа с булыжниками, жаровнею и всем прочим, где  временный работник городских служб, экс-Гамли, по-прежнему на свой страх и риск  пребывал в объятиях Мэрфи, по известному выражению, во сне мечтая о пастбищ  зелени и свежести лесов. А насчет гроба, набитого булыжниками, между прочим,  совсем неплохая аналогия, ведь, по сути дела, его именно и забили камнями эти  семьдесят два из восьмидесяти с чем-то там выборщиков, которые переметнулись в  момент раскола, и, главным-то образом, хваленое крестьянское сословие, небось,  те самые согнанные издольщики, которым он вернул их наделы.    

Прокладывая  путь рука об руку через Бересфорд-плейс, они перевели разговор на музыку, ту  форму искусства, к которой Блум, чисто любительски, питал настоящее обожание.  Музыка Вагнера, хотя, конечно, по-своему великая музыка, для Блума была  тяжеловата и трудно следить когда в первый раз но вот «Гугеноты» Меркаданте[1948] или  «Семь последних слов на кресте» Мейербера, а также Двенадцатая месса Моцарта,  этим он просто упивался, а «Глория» из названной мессы была для него венцом  первоклассной музыки как таковой, рядом с которой все остальное это буквально  жалкий писк. Он бесконечно предпочитал священную музыку католической церкви  всему что могла в этой области предложить конкурирующая фирма как, скажем,  гимны Муди и Сэнки или же «Призови меня к жизни, и я буду жить верным твоим  протестантом». Он также не уступил бы никому в своем восхищении «Stabat mater»  Россини, вещью, где просто россыпи бессмертных шедевров, его жена, мадам Мэрион  Твиди, имела в ней потрясающий успех, это была настоящая сенсация, он мог с  уверенностью сказать, которая прибавила ей немало лавров, а все другие  оказались совершенно в тени в церкви отцов-иезуитов на Верхней Гардинер-стрит,  святое место было до самых дверей заполнено виртуозами или верней virtuosi, что  собрались ее послушать. Все в один голос говорили, что с ней никто не  сравнится, достаточно сказать, что в подобном месте, где исключительно  богослужения и духовная музыка, ее с восторгом вызывали на бис. В целом, хотя и  отдавая предпочтение легким операм такого рода как «Дон Жуан» или «Марта», этот  своего рода перл, он питал склонность, хотя и при поверхностном знании, к  строгой классической школе, каков, скажем, Мендельсон. Говоря об этом и полагая  несомненным, что он хорошо знаком с излюбленными ариями прошлого, он упомянул  par excellence[1949]  арию Лионеля из «Марты», «Когда явился…», которую, по любопытному совпадению,  ему удалось послушать или, точней говоря, подслушать, вчера, и это весьма  ценимый им подарок судьбы, в исполнении почтенного отца Стивена, совершенно  образцовом и оставляющем все другие далеко позади. На весьма обходительно  заданный вопрос Стивен ответил, что не исполняет ее, однако начал превозносить  песни Шекспира, или, по крайней мере, того или приблизительно того периода, а  также лютниста Дауленда, жившего на Феттер-лейн рядом с ботаником Джерардом,  того, который annos ludendo hausi, Doulandus[1950], инструмент, что он  собирался приобрести за шестьдесят пять гиней у мистера Арнольда Долмеча, коего  Блум не мог припомнить, хотя фамилия звучала явно знакомо, Фарнаби и сына с их  изощренным голосоведением и Берда (Вильяма), который играл на верджинале, как  он сказал, в капелле королевы и всюду, где представлялся случай, и некоего  Томкинса, сочинявшего песни и арии, и Джона Буля.    

По  дороге, к которой они приближались, продолжая беседу, за висячею цепью  громыхала по булыжникам лошадь, волоча уличную подметалку и оставляя за нею  длинную полосу сора, и Блум усомнился, не помешал ли ему грохот правильно  расслышать про шестьдесят пять гиней и Джона Буля. Он поинтересовался, тот ли  это Джон Буль, который та самая политическая знаменитость, поскольку его  поразило, два совершенно одинаковых имени, поразительное совпадение.    

За  цепями коняга стал медленно поворачивать, и Блум, бывший, как всегда, начеку,  слегка тронув спутника за рукав, шутейно предостерег:    

– Этой  ночью наши жизни в опасности. Поберегитесь-ка этого парового катка.    

Засим  они остановились. Блум посмотрел на конскую голову, которая даже отдаленно не  выглядела на шестьдесят пять гиней, неожиданно вынырнув из темноты совсем  рядом, так что показалась какой-то новой, совсем иным собраньем костей, а равно  и мяса, ибо это явно был тихоход, хромоног, вислогуз, тощебрюх, полусдох,  вставший с задней ноги, а владыка его творения восседал на своем насесте в  глубокой задумчивости. Такая право славная жалкая скотинка, он тут же пожалел,  что у него нет с собой куска сахару, однако мудро помыслил, что едва ли  возможно заранее предусмотреть все случайности, какие могут возникнуть. То был  самый простой коняга, здоровенный, пугливый, дурковатый, без всяких признаков  задних или передних мыслей. Но даже ведь и собака, размышлял он, хоть, скажем,  эта дворняга у Барни Кирнана, если таких размеров, то встретишь – и душа в  пятки. Только животное-то не виновато, если оно таким уродилось, наподобие  верблюда, корабля пустыни, который в своем горбу перегоняет виноградную лозу в  самогон. Девять десятых из них можно держать в клетках или дрессировать,  человеку все подвластны, кроме одних пчел. Кита гарпуном огарпошить, крокодилу  пощекотать шейку и тут же он поймет твою шутку, петуха в меловой круг, для  тигра мой орлиный взгляд. Эти актуальные раздумья касательно зверей полевых  занимая его ум несколько отвлекли его от слов Стивена меж тем как корабль улицы  продолжал маневрировать, а Стивен рассуждать о крайне интересном старинном.    

– О  чем бишь я говорил? Ах, да! Жена моя, – поведал он, переходя сразу in  medias res[1951], –  будет ужасно рада познакомиться с вами, она просто обожает всякую музыку.    

Будучи в  профиль к Стивену, он искоса глянул дружелюбно на его профиль, вылитый его  матери и вовсе не так уж напоминающий тот обычный тип пригожего негодяя,  которому они неоспоримо так все и вешаются на шею без удержу нет видимо таким  он не уродился.    

Все–  таки, если допустить что отцовский дар перешел к нему, в чем он почти что был  убежден, то это открывало в его сознании новые горизонты как то Ирландские  ремесла под эгидой леди Фингалл, концерт в прошлый понедельник, и вообще  аристократия[1952].    

Теперь  он описывал изящные вариации на тему «Проходит молодость» Яна Питера Свелинка[1953],  голландца из Амстердама, где фривольные дамы. Но еще больше нравилась ему  старинная немецкая песня Иоханнеса Иеепа про спокойное море и голоса сирен,  нежных человекоубийц, что несколько напугало Блума:    

Von der  Sirenen Listigkeit    

Tun die  Poeten dichten[1954]    

Эти  начальные такты он пропел и перевел extempore[1955].    

Блум  кивнул головой и сказал, что он отлично все понял и просит его продолжать, что  тот и сделал.    

Голос  (тенор) такой изумительной красоты, редчайший дар, который Блум оценил с первой  же услышанной ноты, без труда мог бы, если бы только его поставил как следует  какой-нибудь признанный специалист по вокалу, например, Барраклоу, и если бы  еще он умел читать ноты, диктовать свои цены, тогда как баритоны шли пятачок  пучок, и в недалеком будущем обеспечить своему счастливому обладателю entree[1956] во  все светские салоны самых фешенебельных кварталов, к магнатам большого бизнеса  и титулованным особам а там с его университетским дипломом бакалавра искусств  (тоже недурная реклама своего рода) и манерами истинного джентльмена (что очень  усиливает благоприятное впечатление) он непременно завоюет успех, имея умную  голову которая тут тоже не лишнее и все остальное что требуется, вот только  надо бы его как следует приодеть, так чтобы наилучшим образом войти к ним в  расположение, потому что он сам, будучи юным новичком в светских изысках по  части наряда, верно, не понимает еще, до чего подобные мелочи способны вам  повредить. Фактически это все было делом нескольких месяцев и ему явственно уже  виделось как он участвует в их музыкальных вечерах и приемах, особенно в пору  рождественских праздников, вызывая легкий переполох в дамском курятнике и  пользуясь повышенным вниманием искательниц новых ощущений, такие случаи, он  хорошо знал, были вовсе не редкость – да он и сам, фактически, в свое время,  только не будем трубить об этом, если бы захотел, имел полную возможность.  Притом конечно надо еще учесть финансовые поступления что тоже отнюдь не плевое  дело, а весомое прибавление к его преподавательскому бюджету. Это не значит, в  скобках заметил он, что ради презренной выгоды он непременно должен обручиться  с подмостками всерьез и надолго, в качестве жизненной карьеры. Но это был бы  шаг в верном направлении, тут ничего не возразишь, и как с денежной, так и с  духовной точки зрения это никак не могло принизить его достоинство, а ведь  часто бывает просто донельзя кстати, если тебе вдруг вручают чек в самый  критический момент, когда и любая безделица тоже помощь. Кроме того, хотя в  последнее время вкусы сильно испортились, но вот такая оригинальная музыка,  далекая от привычной рутины, должна очень быстро войти в моду, поскольку это  будет большой новинкой для дублинского музыкального мира после всего надоевшего  потока слащавых соло для тенора который изливают на бедную публику Айвен  Сент-Остелл и Хилтон Сент-Джаст[1957]  и genus omne[1958].  Да, без тени сомнения, он мог бы, все козыри у него в руках, и есть самая  благоприятная возможность к тому, чтобы сделать себе имя и достичь во мнении  сограждан таких высот, с которых он сможет диктовать твердую цену и, наперед  договорившись, устроить парадный концерт в заведении на Кинг-стрит, будь только  у него некоторая поддержка, если бы – но тут, однако, большое если – кто-то  проталкивал его наверх, так сказать, и помогал обойти всякие неизбежные  препоны, на которых так часто спотыкаются молодые да ранние слишком  избалованные успехом. Причем это даже на йоту не будет его отвлекать от  остального, раз он сам себе хозяин, у него масса времени для занятий  литературой в свободные минуты когда душа пожелает это не противоречит его певческой  карьере и не вредит ей нисколько потому что его забота и никого не касается.  Фактически ему все просто само шло в руки, и по этой-то именно причине тот,  другой, имея на редкость острый нюх на любую поживу, так к нему привязался.    

Как раз  в этот момент лошадь… и погодя при подходящей возможности он (Блум)  вознамерился, нисколько не вмешиваясь в его личные дела по принципу дуракам  закон, посоветовать ему порвать отношения с неким многообещающим лекарем  который, как он заметил, весьма пренебрежительно обращался с ним и даже отчасти  под видом шутки в его отсутствие не прочь был и очернить его, или как уж вы  назовете это, каковой образ действий по скромному мненью Блума выдавал весьма  некрасивый характер его характера, простите за нечаянный каламбур.    

Лошадь, дойдя,  так сказать, до предела, остановилась и, гордою дугою высоко взметнув хвост,  внесла свою лепту, уронив на дорогу, которую щеткам предстояло вскоре мести и  скрести, три дымящиеся кома навоза. Неторопливо и троекратно, раз за разом,  опорожнилась она из вислого своего гузна. И, чистым гуманизмом движимый, ждал  кучер, покуда она (или он) закончит, недвижим и терпелив, на своей оснащенной  косами колеснице[1959].    

Воспользовавшись  неожиданной задержкой, Блум и Стивен прошли бок о бок через свободный прогал в  цепях, справа и слева от столбика и, преодолев навозную зону, направились по  Нижней Гардинер-стрит, между тем как Стивен уже уверенней, но по-прежнему  негромко, выводил заключительные слова баллады:    

Una alle  Schiffe brucken[1960]    

Кучер не  произнес ни слова, худого, доброго иль безразличного. Он просто смотрел на две  их фигуры, в шарабанчике сидя своем, как они – обе в черном, одна полная,  другая худая – направляются к железнодорожному мосту, чтоб отец Махер их  обвенчал. По пути они порой останавливались, потом снова шли, продолжая  свой тет-а-тет (в котором он, разумеется, не участвовал) о коварных сиренах,  лишающих мужчин разума, примешивая к этому и ряд других тем аналогичного рода,  о захватчиках, вместе с историческими примерами таковых между тем как человек  на подметальной повозке или если угодно назовите ее подгребальной повозкой  который в любом случае не мог ничего услышать потому что они уже были слишком  далеко сидел просто на своем сиденье в конце Нижней Гардинер-стрит, глядя их  шарабанчику вслед [1961].    

 Эпизод 17[1962]    

     

Какими  параллельными курсами следовали Блум и Стивен на обратном пути?    

Тронувшись  совместно, нормальным прогулочным шагом, с Бересфорд-плейс, они проследовали по  Нижней и Средней Гардинер-стрит и по Маунтджой-сквер, в указанном порядке, на  запад; затем, замедленным шагом, оба забирая влево, по ошибке через  Гардинерс-плейс до самого угла Темпл-стрит; затем, замедленным шагом, с  остановками, забирая вправо, по северной стороне Темпл-стрит до Хардвик-плейс.  Продвигаясь, весьма несхожие, неспешным прогулочным шагом, оба пересекли  круглую площадь перед церковью Св.Георгия по диаметру, поскольку хорда всякого  круга короче той дуги, которая на нее опирается.    

Какие  темы обсуждались дуумвиратом во время странствия?    

Музыка,  литература, Ирландия, Дублин, Париж, дружба, женщины, проституция, диета,  влияние газового освещения или же света ламп накаливания и дуговых на рост  близлежащих парагелиотропических деревьев[1963],  общедоступные муниципальные мусорные урны для срочных надобностей,  римско-католическая церковь, безбрачие духовенства, ирландская нация, учебные  заведения иезуитов, различные профессии, изучение медицины, минувший день,  коварное влияние предсубботы, обморок Стивена.    

Обнаружил  ли Блум общие сближающие факторы в их обоюдных сходных и несходных реакциях на  окружающее?    

Оба не  были глухи к художественным впечатлениям, предпочитая музыкальные пластическим  или живописным. Оба предпочитали континентальный уклад жизни островному и  проживание по ею сторону Атлантики – проживанию по ту сторону. Оба, получив  раннюю домашнюю закалку и унаследовав дерзкую склонность к инакомыслию и  противостоянию, отвергали многие общепринятые религиозные, национальные,  социальные и нравственные доктрины. Оба признавали попеременно стимулирующее и  отупляющее влияние магнетического притяжения полов.    

Расходились  ли они во взглядах на какие-либо предметы?    

Стивен  открыто не соглашался с мнением Блума относительно важности диетического и  гражданского самоусовершенствования, Блум же не соглашался молчаливо с мнением  Стивена относительно вечного утверждения человеческого духа в литературе[1964].  Блум внутренне поддерживал поправку Стивена, согласно которой было анахронизмом  относить дату обращения ирландского народа из веры друидов в христианство[1965],  каковое совершил Патрик сын Кальпорна, сына Потита, сына Одисса, посланный  папою Целестином Первым в году 432, в царствование Лири, приблизительно к 260  году и царствованию Кормака Мак-Арта (ум. 266 н.э.), задохнувшегося в Слетти от  неправильного проглатывания пищи и погребенного в Росснари. Обморок, который Блум  объяснял желудочным истощением и действием некоторых химических соединений с  различным градусом алкоголя и различной долей подмесов, усиленным за счет  умственного напряжения и быстрых круговращательных движений в расслабляющей  обстановке, Стивен приписывал вторичному появлению утренней тучки  (наблюдавшейся обоими из двух разных пунктов, Сэндикоува и Дублина), величиною  сначала не больше женской ладони[1966].    

Имелся  ли такой предмет, на который их взгляды были одинаковы и отрицательны?    

Влияние  газового, а равно электрического освещения на рост близлежащих  парагелиотропических деревьев.    

Обсуждал  ли Блум в прошлом подобные темы во время ночных прогулок?    

В 1884  году с Оуэном Голдбергом и Сесилом Тернбуллом ночью на городских магистралях  между Лонгвуд авеню и Леонардовым углом, между Леопардовым углом и Синг-стрит и  между Синг-стрит и Блумфилд авеню. В 1885 году с Перси Эпджоном по вечерам,  прислонясь к стене между виллой Гибралтар и Блумфилд-хаусом в Крамлине,  баронство Апперкросс. В 1886 году спорадически со случайными знакомыми и  возможными покупателями, на крыльце у дверей, в передних, в вагонах третьего  класса пригородных железнодорожных линий. В 1888 году зачастую с майором  Брайеном Твиди и его дочерью мисс Мэрион Твиди, совместно или же по  отдельности, на веранде дома Мэтью Диллона в Раундтауне. Единожды в 1892 и  единожды в 1893 году, с Джулиусом Мастянским, и в том и в другом случае – в  гостиной его (Блума) дома на Западной Ломбард-стрит.    

Какие  мысли возникли у Блума в связи с бессистемной цепочкой дат, 1884, 1885, 1886,  1888, 1892, 1893, 1904, до их прибытия к месту назначения?    

Ему  подумалось, что прогрессивное расширение сферы индивидуального развития и опыта  регрессивно сопровождалось сужением противоположной области межиндивидуальных  отношений.    

Каким  именно образом?    

От  предсуществования к существованию он пришел ко многим и был воспринят;  существуя, он был со всяким как всякий со всяким; исшед из существования в  несуществование, он станет для всех никем, не воспринимаемым.    

Какое  действие выполнил Блум по их прибытии к месту назначения?    

На  ступеньках четвертого в ряду равноразличных нечетных номеров, номера 7 по  Экклс-стрит, он машинально погрузил руку в задний карман брюк, чтобы достать  ключ.    

Находился  ли там последний?    

Он  находился в означенном кармане тех брюк, которые он носил накануне.    

Почему  это вызвало у него двойную досаду?    

Потому  что он позабыл и потому что он вспомнил, как дважды напоминал себе не забыть.    

Какие  возможности открывались перед нашей четой, обесключенной предумышленно и  (соответственно) по неосмотрительности?    

Входить  или не входить. Стучать или не стучать.    

Решение  Блума?    

Тактический  маневр. Утвердив ноги на карликовой стене, он взобрался на ограду, надвинул  плотнее шляпу на голову и, ухватившись в двух точках за нижнее сочленение  поперечин и столбиков, постепенно свесил свое тело во дворик, на всю его длину  в пять футов и девять с половиною дюймов, до расстояния в два фута и десять  дюймов от замощенной почвы, после чего предоставил телу двигаться свободно в  пространстве, отделившись от ограды и сжавшись в предвидении удара при падении.    

Упал ли  он?    

В  соответствии с известным весом своего тела, равным одиннадцати стонам и четырем  фунтам в английской системе мер[1967],  как то было удостоверено градуированным приспособлением для самостоятельного  периодического взвешивания в помещении аптекаря и фармацевта Френсиса Фредмена,  Северная Фредерик-стрит, 19, в минувший праздник Вознесения, а именно  двенадцатого мая високосного тысяча девятьсот четвертого года по христианскому  летосчислению (по еврейскому летосчислению пять тысяч шестьсот шестьдесят  четвертого, по мусульманскому летосчислению тысяча триста двадцать второго),  золотое число 5, эпакта 13, солнечный цикл 9, воскресные литеры СВ, римский  индикт 2, юлианский период 6617, MCMIV[1968].    

Поднялся  ли он невредимым после падения?    

Достигнув  вновь положения устойчивого равновесия, поднялся невредимым, хотя и испытал  сотрясение при падении, поднял щеколду наружной двери, приложив усилие к ее  свободно движущейся пластине и рычаг первого рода к ее точке опоры, с задержкою  проник в кухню через примыкающую полуподвальную кладовку, воспламенил трением  спичку «Люцифер», открыл поворотом вентиля горючий газ, зажег сильное пламя,  каковое убавил, регулируя, до спокойного горения, и зажег, наконец, портативную  свечу.    

Какую прерывную  последовательность образов воспринял в это время Стивен?    

Прислонившись  к ограде, он воспринял через прозрачные стекла кухни образы человека,  регулирующего газовое пламя в 14 свечей, человека, зажигающего свечу, человека,  снимающего поочередно оба своих башмака, и человека, покидающего кухню, держа  горящую свечу в одну свечу.    

Появился  ли этот человек в другом месте?    

По  истечении четырех минут мерцание его свечи стало различимо сквозь  полупрозрачное полукруглое веерообразное оконце над входной дверью.    

Входная  дверь замедленно повернулась на своих петлях. В открывшемся пространстве  прохода человек появился вновь, без шляпы и со свечой.    

Повиновался  ли Стивен его знаку?    

Да, он  бесшумно вошел, помог затворить дверь и взять ее на цепочку, после чего бесшумно  проследовал за спиной человека, его обтянутыми тканью ступнями и горящей свечой  через прихожую, мимо луча света из-под левой двери и с осторожностью вниз, по  заворачивающей вбок лестнице более чем из пяти ступеней, на кухню блумова дома.    

Что  делал Блум?    

Он  погасил свечу, с силой направив поток выдыхаемого воздуха на ее пламя,  придвинул к очагу два сосновых стула с ложевидными сиденьями, один для Стивена,  спинкой к окну во двор, другой, в случае надобности, для себя, опустился на  одно колено, разложил на решетке очага погребальный костер из перекрещенных  смолистых щепок, обрывков разноцветной бумаги и неправильных многоугольников  лучшего угля Эбрем по двадцати одному шиллингу за тонну, со складов фирмы  «Флауэр и Макдональд», Д'Ольерстрит, 14, поджег бумагу в трех местах, где она  высовывалась, одной горящей спичкою «Люцифер», тем самым высвобождая  потенциальную энергию, заключенную в топливе, благодаря данной его элементам  углерода и водорода возможности входить в свободное соединение с кислородом  воздуха.    

О каких  аналогичных видениях думал Стивен?    

О других  людях, которые в иное время и в иных местах, став на одно колено или на оба,  разжигали для него огонь, о брате Майкле в больничке колледжа Общества Иисусова  в Клонгоуз Вуд[1969],  Саллинс, графство Килдер; о своем отце, Саймоне Дедале, в голой необставленной  комнате их первого жилища в Дублине, Фицгиббон-стрит, дом тринадцать; о своей  крестной, мисс Кейт Моркан, в доме ее умирающей сестры, мисс Джулии Моркан,  Ашерс Айленд, 15; о своей матери Мэри, жене Саймона Дедала, на кухне дома номер  двенадцать по Северной Ричмонд-стрит, утром в день праздника Святого Франциска  Ксаверия в 1898 году; об отце Батте, декане, в физическом кабинете  Университетского Колледжа, Северная Стивенс Грин, 16, о своей сестре Дилли  (Делии) в доме их отца в Кабре.    

Что  увидел Стивен, подняв свой взгляд на высоту одного ярда от очага, в направлении  противоположной стены?    

Пониже  идущих в ряд пяти дверных колокольчиков на пружинках криволинейную, протянутую  наискосок между двумя крючками в нише возле каминного стояка, веревку, на  которой висели четыре носовых платка небольшого квадратного формата, сложенных  и незакрепленных, последовательно примыкающими прямоугольниками, а также пару  серых женских чулок с фильдеперсовыми пяткой и верхом, в обычном положении,  схваченных тремя вертикальными деревянными прищепками, две по бокам и одна в  точке соприкосновения.    

Что  увидел Блум на плите?    

На  правой (меньшей) полке для подогревания пищи – синюю эмалированную кастрюлю, на  левой (большей) – черный железный чайник.    

Что  сделал Блум на плите?    

Он  переставил кастрюлю на левую полку, взял железный чайник и понес к раковине с  намерением пустить струю воды, повернув кран, дабы она могла течь.    

Потекла  ли она?    

Да. Из  водохранилища Раундвуд в графстве Уиклоу[1970]  емкостью 2400 миллионов галлонов, просачиваясь через подземный акведук в одну и  в две трубы, с фильтрами, построенный с проектной стоимостью оборудования 5  ф.с. за погонный ярд и проходящий через Даргл, Рэтдаун, долину Даунса и  Коллоухилл в водохранилище площадью 26 акров в Стиллоргене, на расстоянии 22  английских миль, а оттуда через систему вспомогательных отстойников, с  перепадом высоты 250 футов, к черте города у моста Юстейс и Верхней  Лисон-стрит, хотя вследствие продолжительной летней засухи и ежедневного потребления  объемом в 12,5 миллиона галлонов уровень воды упал ниже порога водосливной  плотины, по каковой причине окружной инспектор и инженер водопроводной сети  мистер Спенсер Хэрти, М.И.[1971],  по указанию управления водопровода воспретил использование городской воды для  любых целей, помимо домашнего потребления (предвидя, что возникнет  необходимость прибегнуть к непригодной для питья воде Большого и Королевского  каналов, как в 1893 году), в особенности в связи с тем, что Богадельня Южного  Дублина, вопреки лимиту в 15 галлонов в день на одного неимущего, каковой лимит  замерялся шестидюймовым водомером, уличена была в еженощном излитии лишних  20.000 галлонов, посредством показаний водомера, по заявлению юрисконсульта  муниципалитета мистера Игнатия Раиса[1972],  поверенного, и, тем самым, в действиях, наносящих ущерб другой части населения,  здоровым и платежеспособным налогоплательщикам.    

Что в  воде восхищало Блума, водолюба, водочерпия, водоноса, когда он возвращался к  плите[1973]?    

Ее  универсальность; ее демократическое равенство и верность своей природе в  стремлении к собственному уровню; обширность ее океанов на карте в проекции  Меркатора; ее непромеренная глубина в Зундамской впадине Тихого океана,  превышающая 8.000 морских саженей; неутомимая подвижность ее волн и поверхностных  частиц, навещающих поочередно все уголки ее берегов; независимость ее частей;  изменчивость состояний моря; ее гидростатическая неподвижность во время штиля;  ее гидрокинетическое взбухание в приливы и в половодье; ее затихание после  разрушительных бурь; ее стерильность в полярных льдах Арктики и Антарктики; ее  значение для климата и торговли; ее преобладание над сушей на земном шаре в  отношении 3 к 1; ее неоспоримое господство на множестве квадратных лиг во всей  области ниже субэкваториального тропика Козерога; мультисекулярная стабильность  ее изначального бассейна; ее палево-бурое ложе; ее способность растворять и  содержать в растворе все растворимые вещества, включая миллионы тонн самых  драгоценных металлов; неумолимое размывание ею полуостровов и оседающих мысов;  ее аллювиальные отложения; ее вес, объем, плотность; неколебимость ее в лагунах  и высокогорных каровых озерах; градации ее цветов в тропическом, умеренном и  холодном поясах; сети ее транспортных разветвлений в материковых замыкаемых  озерами потоках, сливающихся, текущих в океан реках с их притоками и  трансокеанских течениях, в Гольфстриме к северу и югу от экватора; ее буйная  сила в цунами, тайфунах, артезианских колодцах, извержениях, дождях,  водоворотах, паводках, разливах, донных волнах, водоразделах, водопусках,  гейзерах, водопадах, омутах, мальстремах, наводнениях, потопах, ливнях; ее  огромная землеобъемлющая агоризонтальная кривизна; потаенность ее родников и  скрытая влажность, обнаруживаемая водоискательными или гигрометрическими  приборами и имеющая своими примерами колодец поблизости от дырки в стене у  Эштаунских ворот, насыщение воздуха, дистилляцию росы; простота ее состава, две  части водорода на одну часть кислорода; ее целебные свойства; ее подъемная сила  в водах Мертвого моря; ее упорная всепроникающая способность в ручейках,  оврагах, неисправных плотинах, щелях корабельных корпусов; ее пригодность  очищать, утолять жажду, гасить огонь, питать растительность; ее совершенство в  качестве парадигмы и первообраза; ее превращения в пар, туман, тучи, дождь,  иней, снег, град; ее сила в мощных гидрантах; разнообразие ее форм в озерах,  бухтах, заливах, проливах, излучинах, рукавах, губах, лагунах, атоллах,  архипелагах, фиордах, эстуариях и распивочных; ее твердость в ледниках,  айсбергах, дрейфующих льдах; ее послушная готовность приводить в действие  водяные мельницы, турбины, генераторы, электростанции, машины мастерских по  отбеливанию, дублению и трепанию; ее полезность в каналах и реках, если те  судоходны, в пловучих и ремонтных доках; ее потенции, кроющиеся в покорении  приливов и отливов, а также потоков с большими перепадами высоты; ее подводная  фауна и флора (анакустические и фотофобные), численно, если не буквально,  сравнимые со всем множеством обитателей земного шара; ее вездесущность, коль скоро  она составляет 90% человеческого организма; тлетворность ее испарений в гнилых  топях, болотах, воде от увядших цветов и застойных прудах при ущербной луне.    

Зачем,  поставив чайник, наполненный до половины, на разгоревшийся уголь, он снова  вернулся к продолжающей течь струйке?    

Чтобы  вымыть руки куском лимонного мыла Баррингтона, частично уже б/у и с прилипшей к  нему бумагой (купленным тринадцать часов назад за четыре пенса и еще не  оплаченным), в свежей холодной изменчивой неизменной воде и осушить их, лицо и  руки, длинным суровым полотенцем с красной каймой, перекинутым через  вращающуюся деревянную палку.    

Какую  причину выдвинул Стивен, чтобы отклонить предложение Блума?    

Что он  гидрофоб, не переносит соприкосновения с холодной водой, будь то частичного при  окунаний или всецелого при погружении (последний раз он принимал ванну в  октябре месяце минувшего года), питает неприязнь к похожим на воду веществам,  каковы стекло и хрусталь, и не доверяет водной стихии в речах и мыслях.    

Что  помешало Блуму обратиться к Стивену с советом относительно гигиены и  профилактики, а также с аргументацией в пользу предварительного смачивания  головы и сокращения мышц при быстром обрызгивании лица и шеи, грудной клетки и  эпигастральной области в случае речного или морского купания, поскольку из всех  частей человеческого организма наиболее чувствительны к холоду затылок, желудок  и стопы или ступни ног?    

Несовместимость  водной стихии с капризной оригинальностью гения.    

От каких  еще назидательных советов он воздержался аналогичным образом?    

От  диетических: касательно содержания белков и тепловых калорий в беконе, треске и  масле, отсутствия первых в последнем из перечисленного и обилия последних в  первом из перечисленного.    

Какие из  качеств гостя казались хозяину доминирующими?    

Уверенность  в себе, равные и противоположные силы саморасточения и самососредоточения.    

Какой  сопутствующий феномен возымел место в сосуде с жидкостью под действием пламени?    

Феномен  кипения. Раздуваемое непрерывным потоком направленной вверх тяги между кухней и  каминной трубой, горение сообщилось от кучек растопочного топлива полиэдральным  массам битуминозного угля, содержащего в спрессованной минеральной форме слои  окаменевшего лиственного покрова доисторических лесов, растительное  существование каковых, в свою очередь, обусловливалось солнцем, первичным  источником тепла (лучистого), передаваемого вездесущим светоносным  теплопроводным эфиром. Тепло (конвектированное), род движения, развивающийся  при подобном сгорании, постоянно и в растущем количестве доставлялось от своего  источника к жидкости в сосуде, будучи излучаемо через неровную нечищенную  темную поверхность металлического железа, частично же отражаемо, частично  поглощаемо и частично передаваемо, постепенно повышая температуру воды от  нормальной до точки кипения, причем повышение температуры возможно выразить как  результат затраты 72 тепловых единиц потребных для нагревания 1 фунта воды от  500 до 2120 по Фаренгейту.    

Что  возвестило о достижении указанного повышения температуры?    

Двойное  серповидное извержение водяных паров из-под крышки чайника с обеих сторон  одновременно.    

Для  какой личной цели Блум мог использовать воду, доведенную вышеуказанным образом  до кипения?    

Для  того, чтобы побриться.    

Каковы  преимущества ночного бритья?    

Более  мягкий волос бороды; более мягкий помазок, если он умышленно был оставлен от  бритья до бритья в застывшей пене; более мягкая кожа, если неожиданно встретить  знакомых женского пола в необычное время, в уединенном месте; спокойные  размышления о течении дня; ощущение большей чистоты при пробуждении после более  освежающего сна, тогда как утренний шум, предчувствия и помехи, громыхание  бидона молочника, двойной стук почтальона, газета, прочитанная и перечитанная  при намыливании и перенамыливании того же места и вдруг испуг и мысль про то  искал он что хотя спустя решил пустяк могут спровоцировать убыстрение  выбривания и порез на каковой пластырь для порезов по размеру отрезав смочи  слюной приложи правильной стороной – коль вышла уж незадача.    

Почему  отсутствие света беспокоило его меньше, нежели наличие шума?    

Ввиду  надежного чувства осязания в его твердой полной мужской женской пассивной  активной руке.    

Какой  способностью обладала она (его рука), но при каком, однако, противодействующем  влиянии?    

Способностью  хирургического оперирования, притом, однако, что ему претило проливать  человеческую кровь, даже и тогда, когда цель оправдывала средства, и он  предпочитал, в естественном их порядке, гелиотерапию, психофизиотерапию и  остеопатическую хирургию.    

Что  находилось на виду на нижней, средней и верхней полках кухонного шкафа, который  открыл Блум?    

На  нижней полке пять вертикальных мелких тарелок, шесть горизонтальных блюдец, на  коих покоились перевернутые чашки, чашка с приспособлением для усов,  неперевернутая, с блюдцем Кроун-Дерби, четыре белые с золотым ободком рюмки для  яиц, открытый замшевый кошелек, где виднелись монеты, большею частью медь, и  баночка с ароматизированными (фиалкой) конфетками.    

На  средней полке выщербленная рюмка для яйца, содержащая перец, бочоночек со  столовой солью, четыре слипшиеся черные маслины в промасленной бумаге, пустая  коробка от паштета Сливи, овальная плетеная корзинка, устланная гофрированной  бумагой и содержащая одну грушу сорта Джерси, полупустая бутылка лечебного  белого портвейна фирмы «Вильям Гилби и Ко», полузавернутая в кораллово-розовую  бумажную салфетку, пачка растворимого какао Эппса, пять унций высокосортного  чая от Энн Линч по два шиллинга за фунт, в помятой фольге, цилиндрическая  жестянка с лучшим кристаллизованным кусковым сахаром, две луковицы, одна  крупней, испанского лука, целая, другая поменьше, лука ирландского, с  поверхностью, увеличенной за счет рассечения надвое, и оттого более пахучая,  молочник со сливками с Ирландской Образцовой Молочной Фермы, коричневый  глиняный кувшин, содержащий четверть пинты с четвертью разбавленного и  прокисшего молока, превратившегося под действием тепла в воду, кисловатую  сыворотку и полусбившийся творог, каковое количество, будучи сложено с  вычтенным для завтраков мистера Блума и миссис Флеминг, составляло одну  английскую пинту, суммарный изначально доставленный объем, два зубка чеснока,  полпенни и небольшая тарелка со свежим еще ломтиком антрекота. На верхней же  полке батарея (пустых) банок для варенья, разных размеров и разного  происхождения.    

Что  привлекло его внимание, лежащее на салфетке, покрывающей шкаф?    

Четыре  многоугольных фрагмента двух порванных красных билетиков тотализатора с  номерами 8 87, 8 86.    

Какие  воспоминания временно омрачили его чело?    

Воспоминания  о совпадениях (бывает правда вымысла чудней), предвещавших результат скачки с  гандикапом на Золотой Кубок, официальный и окончательный результат которой он  прочитал в «Ивнинг телеграф» (вечерний розовый выпуск), в «Приюте извозчика» у  Баттского моста.    

Где были  получены им предыдущие указания на этот результат, ожидаемый или уже возымевший  место?    

В  заведении Барни Кирнана с патентом, Малая Бритн-стрит, 8, 9 и 10; в заведении  Дэвида Берна с патентом, Дьюк-стрит, 14; на Нижней О'Коннелл-стрит, у дверей  Грэма Лемона, когда угрюмый молодой человек сунул в руки ему рекламу (в  дальнейшем выброшенную), сообщавшую об Илии, восстановителе Сионского храма; на  Линкольн-плейс, у выхода из аптеки Ф.У.Свени и Ко (с огр.отв.), когда, когда  Фредерик М. (Бэнтам) Лайонс поспешно попросил, перелистал и вернул, в указанном  порядке действий, последний номер «Фрименс джорнэл энд нэшнл пресс», который он  собирался выбросить (в дальнейшем выброшенный), он двинулся дальше, к  восточного стиля зданию Турецких и Парных Бань, Ленстер-стрит, 11, сияя  отсветами боговдохновения на лице[1974],  неся в руках тайну скачек, выбитую на языке пророчеств.    

Какие  смягчающие соображения умеряли его досаду?    

Трудности  истолкования, поскольку значение всякого события проявляется вслед за его  свершением столь же по-разному, как электрический разряд проявляется при  акустической регистрации, а также точного сопоставления действительного убытка  в случае ложного истолкования с полною суммой возможных убытков за счет  упущенного в случае верного истолкования.    

Его  душевное состояние?    

Он не  рисковал, не надеялся, не испытал разочарования, он был доволен.    

Чем он  был доволен?    

Тем, что  не понес реальных убытков. Тем, что доставил реальный выигрыш другим. Свет  языкам[1975].    

Как Блум  готовил трапезу для язычника?    

Он  насыпал в две чашки по две полные ложки, в общей сложности четыре, растворимого  какао Эппса и далее следовал имевшейся на пачке инструкции, добавив в каждую  чашку, после достаточного настаивания, предписанные ингредиенты для  растворения, предписанным же образом и в предписанном количестве.    

Какие  сверхдолжные знаки особенного гостеприимства оказал гостю хозяин?    

Жертвуя  своим правом симпозиарха на чашку из имитации фарфора Кроун-Дерби с  приспособлением для усов, подаренную ему единственной его дочерью Миллисент  (Милли), он воспользовался взамен такою же чашкой, какую дал гостю, и, в виде  редкого исключения, предоставил гостю, а также, хотя и в меньшей мере, себе,  густые сливки, обыкновенно сберегаемые для завтрака его жены Мэрион (Молли).    

Отметил  ли гость эти знаки гостеприимства и оценил ли их?    

Он их  принял с серьезностью, когда хозяин с шутливостью привлек к ним его внимание, и  таковым манером, в шутейно-серьезном молчаньи причащались они массовой  продукции Эппса, живительного какао[1976].    

Имелись  ли такие знаки гостеприимства, которые он задумал, но временно отложил,  приберегая их для другого лица и для себя самого на будущее, в завершение  начатого дела?    

Починка  прорехи длиной 1,5 дюйма на правом боку пиджака гостя. Вручение в презент гостю  одного из четырех дамских носовых платков, когда будет – ежели будет –  удостоверена презентабельность последнего.    

Кто пил  быстрее?    

Блум,  имея начальное преимущество в десять секунд и делая с вогнутой поверхности  ложки, по ручке которой непрерывно распространялся поток тепла, три глотка на  один своего партнера, шесть на его два, девять на три.    

Какой  работою мозга сопровождались эти повторяющиеся действия?    

Заключив  из наблюдения, но ошибочно, что его молчаливый сотоварищ предался мысленно  сочинительству, он раздумывал о той сладости, какую таит в себе литература  поучительная, не в пример развлекательной, и какую он испытал самолично, не  единожды прибегая к писаниям Вильяма Шекспира ради решенья трудных вопросов,  встающих в жизни, либо в воображении.    

Находил  ли он их решение?    

Невзирая  на усердное чтение и перечитывание, при содействии толкового словаря, некоторых  классических мест, он выносил из текста лишь частичную убежденность, и ответы  не охватывали всех пунктов.    

Какими  строками заключалось его первое стихотворение, сочиненное им, потенциальным  поэтом, в 11 лет, в 1877 году, на конкурс с тремя премиями, в сумме 10 ш, 5 ш и  2 ш 6 п, объявленный еженедельником «Трилистник»?    

Я с  надеждой буду ждать,    

Что  стихи возьмут в печать,    

Ведь они  плоды моих усердных дум.    

А под  ними в уголку,    

Отступив  одну строку,    

Пусть  подпишут: ваш слуга Леопольд Блум.    

Обнаружил  ли он четыре разделяющие силы между собою и своим временным гостем?    

Имя,  возраст, национальность, вероисповедание.    

Какие  анаграммы составлял он в молодости из своего имени?    

Леопольд  Блум    

Елоплодмульб    

Молльдопелуб    

Боллопемудь    

Моуль  Лоб, деп.    

Какой  акростих на уменьшительную форму своего имени послал он (кинетический поэт[1977])  мисс Мэрион Твиди ко дню 14 февраля 1888 года?    

Поэты  вечно распевали    

О томной  грусти и печали.    

Лишь я  стремлюсь в иные дали    

Ь    

Достичь,  где мы б не унывали    

И вместе  счастие познали.    

Что  помешало ему закончить сочинение злободневной песенки (на музыку Р.Г.Джонстона)  о минувших событиях, намекавших на современные, под названием «Если бы Брайен  Борью вернулся и поглядел на наш старый Дублин», которую заказал ему Майкл  Ганн, арендатор театра «Гэйети», Южная Кинг-стрит, 46, 47, 48, 49, для  включения ее в шестую сцену, алмазная долина, второй постановки (30 января 1893  года) большой ежегодной рождественской феерии «Синбад мореход» (автор текста  Гринлиф Уитьер, декорации Джорджа А.Джексона и Сесила Хикса, костюмы миссис и  мисс Уилан, впервые поставлена Р.Шелтоном 26 декабря 1892 года[1978] под  личным наблюдением миссис Майкл Ганн, постановка танцев – Джесси Нуар, клоунады  – Томаса Отто), с исполнением первой солисткой Нелли Буверист?    

Во–  первых, колебания между событиями общеимперских и местных масштабов, как то:  грядущий алмазный юбилей королевы Виктории[1979](год  рождения 1820, восшествия 1837) и грянувшее открытие нового городского рыбного  рынка; во-вторых, сознание оппозиции со стороны радикальных кругов по вопросам  визитов, соответственно, Их Королевских Высочеств герцога и герцогини Йорк  (реальных) и его Величества Короля Брайена Борью (вымышленного); в-третьих,  конфликт между профессиональной этикой и профессиональным соперничеством в  связи с недавним сооружением Большого Мюзик-холла на Берг-куэй и театра «Ройял»  на Хокинс-стрит; в-четвертых, отвлекающие моменты, а именно: теплое чувство к  не-интеллектуальной, не-политической, не-злободневной мордашке Нелли Буверист и  вожделение, разжигаемое мимолетным зрелищем не-интеллектуальных,  не-политических, не-злободневных предметов белого нижнего белья Нелли Буверист,  когда те (предметы белья) были на ней (Нелли Буверист); в-пятых, трудности с  подбором подходящей музыки и юмористических намеков из «Собрания шуток на все случаи  жизни» (1000 страниц, и каждая -заряд смеха); в-шестых, гомофонические и  какофонические рифмы, связанные с именами нового лорд-мэра Дэниэла Таллона,  нового главного шерифа Томаса Пайла и нового главного прокурора Данбара  Планкета Бартона.    

В каком  соотношении находились их возрасты?    

16 лет  назад[1980],  в 1888 году, когда возраст Блума равнялся теперешнему возрасту Стивена, Стивену  было 6 лет. Через 16 лет, в 1920 году, когда возраст Стивена будет равняться  теперешнему возрасту Блума, Блуму будет 54 года. В 1936 году, когда Блуму будет  70, а Стивену 54, их возрасты, первоначально бывшие в отношении 16 к 0, будут  относиться как 17,5 к 13,5, пропорция будет возрастать, а неравенство  уменьшаться по мере прибавления произвольного числа будущих лет, ибо, если бы пропорция,  имевшая место в 1883 году, сохранялась неизменной, допуская, что это возможно,  то в 1904 году, когда Стивену было 22, Блуму было бы 374 года, а в 1920, когда  Стивену было бы 38, как сейчас Блуму, Блуму было бы 646, тогда как в 1952,  когда Стивен достиг бы максимального послепотопного возраста в 70 лет, Блум,  прожив 1190 лет и родившись в 714 году, превзошел бы на 221 год максимальный  допотопный возраст, Мафусаилов, 969 лет, а если бы Стивен также продолжал жить  до достижения этого возраста в 3072 году н.э., то Блум к этому времени был бы  обязан прожить 83.300 лет и родиться в 81.396 году до Р.Х.    

Какие  события могли бы аннулировать эти расчеты?    

Прекращение  существования обоих или одного из них, переход к новой эре либо календарю,  уничтожение мира и вытекающая отсюда гибель человеческого рода, неизбежные, но  непредсказуемые.    

Сколько  предыдущих встреч служили доказательством предсуществования их знакомства?    

Две.  Первая – в сиреневом саду дома Мэтью Диллона, вилла Медина, Киммедж-роуд,  Раундтаун, в 1887 году, в присутствии матери Стивена, Стивену тогда было 5 лет,  и он упрямился подать ручку. Вторая – в кофейне отеля «Бреслин» в одно  дождливое воскресенье января 1892 года, в присутствии отца Стивена и  двоюродного деда Стивена, когда Стивен стал на 5 лет старше.    

Принял  ли тогда Блум приглашение к обеду, с которым к нему обратился сын, а вслед за  ним и отец?    

Будучи  весьма благодарен, с благодарной признательностью, с искренней и признательной  благодарностью, признательно и с благодарною искренностью сожалея, он  отказался.    

Обнаружилось  ли в разговоре об этих воспоминаниях некое третье связующее звено между ними?    

Миссис  Риордан, вдова с собственным капиталом, проживала в доме родителей Стивена с 1  сентября 1888 по 29 декабря 1891 года, а в годы 1892, 1893 и 1894 она же  проживала в гостинице «Городской герб», Праша-стрит, 54, владелица миссис  Элизабет О'Дауд, где в течение части 1893 и части 1894 года была постоянной  осведомительницей Блума, жившего в этой же гостинице и служившего в тот период  клерком у Джозефа Каффа, Смитфилд, 5, с обязанностями надзора за торговыми  сделками на расположенном рядом Дублинском скотном рынке по Северной окружной.    

Совершал  ли он для нее какие-либо особые дела милосердия?    

Иногда,  теплыми летними вечерами, он возил ее, немощную вдову с собственным, хотя и  скромным капиталом, в ее инвалидном кресле-коляске, медленно вращающем  колесами, до угла Северной окружной, напротив конторы мистера Гэвина Лоу, где  она оставалась некое время, глядя через его однолинзовый полевой бинокль на  неопознаваемых граждан в трамваях, на дорожных велосипедах с тугими  пневматическими шинами, извозчиках, тандемах, в собственных и наемных ландо,  догкартах, двуколках, запряженных пони, и на линейках, следующих из города в  Феникс-парк и обратно.    

Почему  он тогда был способен переносить эти бдения с большей невозмутимостью?    

Потому  что в свои молодые годы он часто сиживал, следя сквозь выпуклую округлость  многоцветного витража зрелище бесконечных перемен на проезжей улице снаружи,  двухколесные и четырехколесные средства передвижения, двуногих и четвероногих  пешеходов, скользящих быстро, медленно, мерно, вкруг и вкруг и вкруг круглого  обода отвесного шара.    

Какие  заметно несхожие воспоминания остались у каждого о ней, уж восемь лет как  покойной?