1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 
     
— Ты мне уже надоел в два раза больше. Если выяснится, что ты с ним говорил, я тебя убью. Capisce?[154]
     
— Да. А эти участки?..
     
— С тобой свяжутся. А теперь выметайся на хер из моего автомобиля.
     
Он так и сделал, очень быстро. Когда сел за руль своего «кэдди», я опять высунул из окна левую руку. На этот раз не подзывая к себе, а указывая пальцем на Мерседес-стрит. Он уехал.
     
Я еще какое-то время посидел, глядя на газетную страницу, которую он в спешке забыл забрать с собой. Де Мореншильдты и Джек Руби с поднятыми бокалами. Все-таки свидетельство заговора? Чокнутые теоретики, верящие в убийц, выскакивающих из сточных канав, и двойников Освальда, возможно, так бы и подумали, но я знал, что это. Еще одно проявление гармонии. Я находился в Стране прошлого, где все отражалось эхом.
     
Я чувствовал, что закрыл окно неопределенности Эла Темплтона. Если что и осталось, так только малюсенькая щелочка. Освальд возвращался в Даллас третьего октября. Согласно записям Эла, он устроится подсобным рабочим в Техасское хранилище школьных учебников в середине октября. Только этого не произойдет, потому что я намеревался положить конец его жалкой, опасной жизни между третьим и шестнадцатым.
    
    
     
      
5
     
     
Мне разрешили забрать Сейди из больницы утром седьмого августа. По пути в Джоди она сидела очень тихая. Я чувствовал, что боль не отпускает ее, но большую часть пути ее рука лежала на моем бедре. Когда мы свернули с автострады 77 под большим рекламным щитом «Львов Денхолма», она повернулась ко мне.
     
— В сентябре я возвращаюсь в школу.
     
— Точно?
     
— Да. Раз уж я смогла появиться перед всем городом в «Грандже», полагаю, что несколько учеников в школьной библиотеке меня не смутят. Кроме того, я чувствую, что нам понадобятся деньги. Если только у тебя нет источника дохода, о котором я не знаю, ты уже почти на мели. Благодаря мне.
     
— Я получу кое-какие деньги в конце месяца.
     
— Боксерский поединок?
     
Я кивнул.
     
— Хорошо. И шепот с хихиканьем мне придется слушать только короткое время. Потому что, когда ты уйдешь, я уйду с тобой. — Она помолчала. — Если ты этого еще хочешь.
     
— Сейди, это все, чего я хочу.
     
Мы повернули на Главную улицу. Джем Нидэм как раз заканчивал развозить молоко на своем пикапе. Билл Грейври выкладывал только что испеченные батоны на столике перед пекарней и накрывал их марлей. В проехавшем мимо автомобиле «Джэн и Дин» пели о том, что в Серф-Сити по две девушки на каждого парня.
     
— Мне там понравится, Джейк? В твоем месте?
     
— Надеюсь на это, милая.
     
— Там все совсем другое?
     
Я улыбнулся.
     
— Люди больше платят за бензин, и надо нажимать больше кнопок. В остальном отличий не много.
    
    
     
      
6
     
     
Для нас этот жаркий август больше всего походил на медовый месяц, и как же нам было сладко. Я перестал притворяться, что живу у Дека, хотя ночью по-прежнему держал автомобиль на его подъездной дорожке.
     
Сейди быстро восстанавливалась после последней атаки на ее плоть, и хотя веко по-прежнему нависало над глазом, а щека оставалась вдавленной в том месте, где Клейтон проткнул ее насквозь, Эллертон и его команда выправили многое.
     
Сидя под вентилятором бок о бок на диване, мы читали книги: она — «Группу» Мэри Маккарти, я — «Джуда Незаметного» Томаса Гарди. Мы устраивали пикники во дворе: садились в тени старого пекана и выпивали галлоны ледяного кофе. Сейди вновь начала снижать ежедневную норму сигарет. Мы смотрели «Сыромятную плеть», и «Бена Кейси», и «Шоссе 66». Однажды Сейди включила «Новые приключения Эллери Куина», но я попросил сменить канал. Сказал, что не люблю детективы.
     
Перед тем как лечь спать, я тщательно смазывал мазью ее изрезанную половину лица, а как только мы попадали в постель… нам было хорошо. Остановлюсь на этом.
     
Однажды около продуктового магазина я столкнулся с придерживающейся строгих правил Джессикой Колтроп, членом школьного совета. Она сказала, что хочет поговорить со мной, как она выразилась, на «деликатную тему».
     
— И что это за тема, миз Колтроп? — спросил я. — Потому что я купил мороженое и хочу добраться до дома, пока оно не растаяло.
     
Она одарила меня ледяной улыбкой, способной заморозить мою «Французскую ваниль» на долгие часы.
     
— Домой — в смысле на аллею Ульев, мистер Амберсон? К несчастной мисс Данхилл?
     
— А какое вам, собственно, дело?
     
Температура улыбки понизилась еще на несколько градусов.
     
— Как член школьного совета, я должна быть уверена, что моральный облик сотрудников школы безупречен. Если вы и мисс Данхилл живете вместе, меня это очень даже касается. Подростки такие впечатлительные. Они копируют все, что видят у взрослых.
     
— Вы так думаете? После пятнадцати лет, проведенных в школьных классах, я пришел к твердому убеждению, что они смотрят на поведение взрослых, а потом со всех ног бегут в другую сторону.
     
— Я уверена, что у нас может получиться увлекательная дискуссия о психологии подростков, но позволила себе заговорить с вами по другому поводу, пусть и чувствую себя несколько неловко. — Однако, судя по ней, никакой неловкости она не испытывала. — Если вы живете в грехе с мисс Данхилл…
     
— Грех, — перебил я ее. — Какое занятное слово. Иисус сказал: тот, кто без греха, пусть первым бросит камень. Или та. Вы без греха, миз Колтроп?
     
— Разговор не обо мне.
     
— Но мы можем поговорить и о вас. Я могу поговорить о вас. Могу, к примеру, начать спрашивать о ребенке, которого вы нагуляли в лесах.
     
Она отпрянула, словно я влепил ей оплеуху, и отступила на два шага к кирпичной стене магазина. Я сделал два шага вперед, держа в руках пакеты с покупками.
     
— Я нахожу это мерзким и оскорбительным. Если бы вы по-прежнему работали учителем, я бы…
     
— Не сомневаюсь, но я не работаю учителем, а потому вам придется выслушать меня очень внимательно. Как я понимаю, в шестнадцать лет вы родили ребенка, когда жили на ферме «Сладкая вода». Я не знаю, был ли отцом один из ваших одноклассников, или какой-то проезжавший мимо бродяга, или ваш отец…
     
— Вы отвратительны!
     
Чистая правда. Но иногда это так приятно.
     
— Мне безразлично, кто он, но мне небезразлична Сейди, на долю которой уже выпало больше боли и страданий, чем досталось вам за всю вашу жизнь. — Теперь она прижималась спиной к кирпичной стене, а я буквально нависал над ней. Она смотрела на меня снизу вверх, и ее глаза блестели от ужаса. В другое время и в другом месте я бы, наверное, ее пожалел. — Если вы скажете о Сейди хоть одно слово — одно слово кому угодно, — я приложу все силы для того, чтобы выяснить, где сейчас ваш ребенок, и расскажу об этом всем и каждому, от одного конца города до другого. Вы меня понимаете?
     
— Прочь с дороги! Дайте мне пройти!
     
— Вы меня понимаете?
     
— Да! Да!
     
— Хорошо. — Я отступил на шаг. — Живите своей жизнью, миз Колтроп. Я подозреваю, она довольно-таки серенькая с тех пор, как вам исполнилось шестнадцать, — хотя вы, конечно, человек занятой, копание в чужом белье отнимает много сил и времени. Живите. И не мешайте жить нам.
     
Бочком она двинулась вдоль кирпичной стены в направлении автомобильной стоянки позади магазина. С выпученными глазами. Ее взгляд не отрывался от моего лица.
     
Я обаятельно улыбнулся.
     
— Прежде чем наш разговор закончится и вы начнете убеждать себя, что его не было вовсе, хочу дать вам совет, милая моя. От чистого сердца. Я ее люблю, и вам совершенно незачем связываться с влюбленным мужчиной. Если вы полезете в мои дела — или в дела Сейди, — я сделаю все, чтобы от вашей пуританской репутации не осталось камня на камне. Это я вам обещаю со всей ответственностью.
     
Она побежала к стоянке. Неуклюже, как человек, который долгое время только важно вышагивал, исполненный собственного достоинства. В коричневой юбке до середины голени, полупрозрачных колготках и коричневых — в тон юбке и колготкам — туфлях она казалась духом времени. Волосы выбились из пучка. Когда-то — я в этом не сомневался — она носила их распущенными, как нравится мужчинам, но эти дни давно миновали.
     
— Хорошего вам дня! — крикнул я вслед.
    
    
     
      
7
     
     
Сейди вошла на кухню, когда я убирал продукты в холодильник.
     
— Что-то ты долго. Я уже начала волноваться.
     
— Зацепился языком. Ты же знаешь, как с этим в Джоди. Всегда кому-то хочется провести время с пользой.
     
Она улыбнулась. Теперь улыбки давались ей легче.
     
— Ты такой милый.
     
Я поблагодарил Сейди и заверил ее, что она тоже милая. Задался вопросом, поделится ли Колтроп с Фредом Миллером, еще одним членом школьного совета, который видел себя хранителем моральных устоев города. Решил, что нет. Не потому, что я знал о грешках ее юности. А потому, что я ее напугал. Это сработало с де Мореншильдтом, сработало и с ней. Запугивать людей — грязная работа, но кто-то должен ее делать.
     
Сейди пересекла кухню, обвила меня рукой.
     
— Что ты скажешь насчет уик-энда в «Кэндлвуд бунгалос» перед началом учебного года? Как раньше? Полагаю, для Сейди это большой шаг вперед, правда?
     
— Как посмотреть. — Я обнял ее. — Мы говорим о непристойном уик-энде?
     
Она покраснела, за исключением области шрама. Там кожа оставалась белой и блестящей.
     
— Непристойном до предела, сеньор.
     
— Тогда чем раньше мы туда поедем, тем лучше.
    
    
     
      
8
     
     
На самом деле непристойного уик-энда не получилось, если только вы не считаете — как джессики колтроп этого мира, — что в занятии любовью есть что-то непристойное. Действительно, мы провели много времени в постели. Но мы провели много времени и под открытым небом. Сейди могла без устали ходить пешком, а на склоне холма за «Кэндлвудом» расстилался огромный луг, раскрашенный дикорастущими цветами позднего лета. Большую часть второй половины субботы мы провели там. Сейди знала названия некоторых цветов — испанский штык, аргемона, горец птичий, — но, глядя на другие, только качала головой, а потом наклонялась, чтобы понюхать. Мы шли, взявшись за руки, высокая трава терлась о наши джинсы, большие облака, верхняя часть которых напоминала взбитые сливки, проплывали по бездонному техасскому небу. Длинные пятна света и тени скользили по лугу. В этот день дул холодный ветерок и совершенно не пахло нефтью. На вершине холма мы оглянулись. Бунгало выглядели маленькими и жалкими в сравнении с просторами прерий, на которых тут и там поднимались рощи деревьев. Дорога напоминала узкую ленту.
     
Сейди села, подтянула колени к груди, обхватила руками голени. Я присел рядом.
     
— Хочу у тебя кое-что спросить. — Она повернулась ко мне.
     
— Давай.
     
— Я не о том… ты понимаешь, откуда ты пришел… мне сейчас и думать об этом не хочется. Я о человеке, остановить которого ты пришел, который, по твоим словам, собирается убить президента.
     
Я задумался.
     
— Тонкий момент, дорогая. Ты помнишь, я говорил тебе, что нахожусь очень близко от огромного зверя с острыми зубами?
     
— Да…
     
— Я говорил, что не позволю тебе находиться рядом со мной, пока я разбираюсь с этим зверем. Я уже сказал больше, чем хотел, и, наверное, больше, чем следовало. Потому что прошлое не хочет меняться. Оно сопротивляется, если ты предпринимаешь такую попытку. И чем больше потенциальное изменение, тем сильнее сопротивление. Я не хочу, чтобы тебе досталось.
     
— Мне уже досталось, — тихо ответила она.
     
— Ты спрашиваешь, моя ли это вина?
     
— Нет, милый. — Она погладила меня по щеке. — Нет.
     
— Знаешь, может, и моя, во всяком случае, частично. Есть такое понятие — «эффект бабочки»… — Над склоном они летали сотнями, словно живая иллюстрация моих слов.
     
— Я знаю, о чем ты, — кивнула она. — У Рэя Брэдбери есть об этом рассказ.
     
— Правда?
     
— Он называется «И грянул гром». Прекрасный и очень тревожный. Но, Джейк… Джонни рехнулся задолго до того, как ты появился на моем горизонте. Я ушла от него задолго до твоего появления. И если бы не ты, появился бы какой-нибудь другой мужчина. Я уверена, не такой хороший, как ты, но я бы этого не узнала, правда? Время — это дерево с множеством ветвей.
     
— Что ты хочешь знать об этом парне, Сейди?
     
— Главным образом, почему ты просто не позвонишь в полицию — анонимно, разумеется — и не сообщишь о нем.
     
Раздумывая над этим, я сунул в рот травинку. Прежде всего на ум пришли слова де Мореншильдта, сказанные на стоянке у «Монтгомери уорд»: Он самоучка, образования у него нет, но он невероятно хитер и изворотлив.
     
Де Мореншильдт охарактеризовал его точно. Ли удалось покинуть Россию, когда он устал от тамошних порядков. И ему хватило хитрости и изворотливости, чтобы выйти из Хранилища учебников после того, как он застрелил президента, хотя полиция и секретная служба отреагировали практически мгновенно. Естественно, что отреагировали: многие видели, откуда стреляли.
     
Ли уже допрашивали под дулом пистолета в комнате отдыха на втором этаже, когда резко ускорившийся кортеж привез умирающего президента в больницу «Паркленд мемориал». Коп, который вел допрос, потом вспоминал, что молодой человек держался уверенно и спокойно. И как только бригадир Рой Трули подтвердил, что Ли здесь работает, коп отпустил Кролика Оззи и поспешил наверх, чтобы найти стрелявшего. Не составляло труда поверить, что поиски Ли могли растянуться на дни и недели, если бы он не столкнулся с патрульным Типпитом.
     
— Сейди, далласские копы потрясут мир своим непрофессионализмом. Только идиот может надеяться на них. Они, возможно, не отреагируют на анонимный звонок.
     
— Но почему? Почему они не отреагируют?
     
— Сейчас — потому что этого парня нет в Техасе и он не собирается возвращаться сюда. Он планирует сбежать на Кубу.
     
— На Кубу? Почему, во имя Господа, на Кубу?
     
Я покачал головой:
     
— Это не имеет значения, потому что у него не получится. Он вернется в Даллас, не собираясь убивать президента. Он же не знает, что Кеннеди приедет в Даллас. Кеннеди сам еще этого не знает, потому что этой поездки пока нет в графике президента.
     
— Но ты знаешь.
     
— Да.
     
— Потому что в том времени, откуда ты пришел, все это есть в учебниках по истории.
     
— В общих чертах — да. Но я получил более точные сведения от моего друга, который послал меня сюда. Я расскажу тебе эту историю, когда все закончится, но не сейчас. Не буду рассказывать, пока этот зверь с острыми зубами несется на полной скорости. И вот что важно: если копы допросят этого парня до середины ноября, они решат, что он ни в чем не виновен, и он действительно невиновен. — Тень от еще одного огромного облака проплыла над нами, временно понизив температуру воздуха градусов на десять. — Если исходить из того, что мне известно, он мог принять окончательное решение, уже нажимая спусковой крючок.
     
— Ты говоришь, как будто это уже случилось, — изумилась она.
     
— В моем мире случилось.
     
— А чем так важна середина ноября?
     
— Шестнадцатого «Морнинг ньюс» сообщит Далласу о появлении кортежа Кеннеди на Главной улице. Л… этот парень прочитает статью и осознает, что автомобили проследуют мимо того места, где он работает. Возможно, подумает, что это послание от Бога. Или от призрака Карла Маркса.
     
— И где он будет работать?
     
Я вновь покачал головой. Чувствовал, что для нее такая информация опасна. По существу, опасность несла в себе любая информация на эту тему. Однако (я говорил об этом раньше, но готов повторить) возможность поделиться ею — хотя бы частично — приносила безмерное облегчение.
     
— Если полиция поговорит с ним, возможно, он испугается и не будет ничего делать.
     
Она была права, но я не мог идти на такой риск. Я уже рискнул, решившись на разговор с де Мореншильдтом, однако де Мореншильдту требовались эти нефтеносные участки. Опять же, я не просто напугал его: если на то пошло, напугал до усрачки. И я полагал, что он будет молчать. Ли, с другой стороны…
     
Я взял Сейди за руку.
     
— Сейчас я могу точно предсказать, где будет этот человек, как могу предсказать, где будет какой-нибудь поезд, потому что он движется только по рельсам. Если я попытаюсь вмешаться, если вмешаюсь, ситуация станет непредсказуемой.
     
— А если ты сам поговоришь с ним?
     
Тут у меня в голове возникло совершенно кошмарное видение. Перед моим мысленным взором возник Ли, рассказывающий копам: Идею мне подкинул один парень, его зовут Джордж Амберсон. Если бы не он, у меня никогда не возникло бы таких мыслей.
     
— Не думаю, что это сработает.
     
— Тебе придется его убить? — тихим голосом спросила она.
     
Я промолчал, что вполне могло сойти за ответ.
     
— И ты уже знаешь, что это должно случиться?
     
— Да.
     
— Как знаешь, что Том Кейс выиграет тот поединок двадцать девятого?
     
— Да.
     
— Хотя все, кто понимает в боксе, твердят, что Тайгер должен его порвать.
     
Я улыбнулся.
     
— Ты читала спортивный раздел.
     
— Да, читала. — Она вытащила травинку из моего рта и сунула в свой. — Я никогда не была на боксерском поединке. Ты меня возьмешь?
     
— Это же не вживую. На большом телевизионном экране.
     
— Я знаю. Ты меня возьмешь?
    
    
     
      
9
     
     
В вечер боксерского поединка в «Даллас-аудиториум» хватало красивых женщин, но Сейди получила свою долю восхищенных взглядов. Она тщательно подготовилась к этому выходу в свет, хотя самый искусный грим мог только свести к минимуму повреждения ее лица, а не полностью их скрыть. Конечно, помогало и платье, облегающее и с низким вырезом.
     
Блестящей идеей стала фетровая шляпа с большими полями, которую дала ей Эллен Докерти, узнав от Сейди, что я пригласил ее на бокс. Шляпа почти полностью копировала шляпу Ингрид Бергман в последней сцене «Касабланки». Ее небрежный наклон идеально подходил Сейди… разумеется, наклон влево, отчего треугольник густой тени падал на израненную щеку. Тень помогала лучше любой косметики. Когда она вышла из спальни, я заверил Сейди, что выглядит она великолепно. На ее лице отразилось облегчение, а игривые искорки в глазах подсказывали: она знала, что я не просто пытался поднять ей настроение.
     
По пути в Даллас мы попали в плотный транспортный поток, и к тому времени, когда заняли свои места, уже начался третий из пяти разогревочных боев: очень большой чернокожий боксер и превосходящий его габаритами белый медленно мутузили друг друга под крики толпы. Не один, а четыре огромных экрана висели над сверкающим паркетом, где во время баскетбольного сезона играли (плохо) «Далласские шпоры». Картинку обеспечивали расположенные за экранами проекторы, и хотя цвет передавался блекло, едва-едва, изображение получалось четким. На Сейди это произвело впечатление. На меня, если честно, тоже.
     
— Нервничаешь? — спросила она.
     
— Да.
     
— Пусть даже…
     
— Пусть даже. Ставя на выигрыш «Пиратов» в Мировых сериях в шестидесятом, я знал. Здесь я должен целиком полагаться на моего друга, который почерпнул эти сведения в Интернете.
     
— Это еще что такое?
     
— Научная фантастика. Как Рэй Брэдбери.
     
— О… ладно. — Она сунула пальцы в рот и свистнула. — Эй, разносчик! Пива!
     
Разносчик в жилетке, ковбойской шляпе и широком поясе с серебряными клепками продал нам две бутылки «Одинокой звезды» (стеклянные, не пластиковые) с надетыми на горлышко бумажными стаканчиками. Я дал ему бакс, предложив оставить сдачу себе.
     
Сейди взяла свою бутылку, чокнулась со словами:
     
— Удачи, Джейк.
     
— Если она понадобится, тогда мне чертовски не повезло.
     
Она закурила, добавив струйки дыма к тем синеватым облакам, что уже клубились у прожекторов. Я сидел справа от нее, и с этой стороны она выглядела идеально.
     
Похлопал ее по плечу, а когда она повернулась ко мне, поцеловал в чуть приоткрытые губы.
     
— Крошка, у нас всегда будет Париж[155].
     
Она улыбнулась.
     
— Тот, что в Техасе?
     
Из толпы исторгся стон. Кулак черного боксера только что свалил белого на пол.
    
    
     
      
10
     
     
Главный поединок начинался в половине десятого. Экраны заполнили изображения участников крупным планом, и когда камеры повернулись к Тому Кейсу, мое сердце упало. Курчавые черные волосы с нитями седины. Обвисшие щеки. Вываливающийся на трусы живот. А хуже всего — недоумевающие глаза, окруженные припухлой рубцовой тканью. Он вроде бы не совсем понимал, где находится. Полторы тысячи зрителей радостно приветствовали его — Том Кейс, земляк, — но я услышал и недовольное гудение. Он сидел сгорбившись, держась перчатками за канаты, и выглядел так, будто уже проиграл. Дик Тайгер, с другой стороны, не садился, боксировал с тенью, легко подпрыгивая в черных боксерках.
     
Сейди наклонилась ко мне и прошептала:
     
— Выглядит не очень, дорогой.
     
Кто бы спорил. Это выглядело ужасно.
     
Далеко внизу (с тех мест экран наверняка казался нависающим белым утесом, на который проецировались размытые фигуры боксеров) я увидел Акиву Рота, ведущего даму в норковом палантине и черных очках а-ля Гарбо к сиденью, которое находилось бы у самого ринга, если бы его не заменял экран. Сидевший перед нами с Сейди толстячок с сигарой повернулся и спросил:
     
— Кто победит, красавица?
     
— Кейс! — храбро ответила Сейди.
     
Толстенький курильщик сигар рассмеялся.
     
— Что ж, значит, у вас доброе сердце. Хотите поставить десятку?
     
— Четыре к одному вас устроит? Если Кейс нокаутирует его?
     
— Если Кейс нокаутирует Тайгера? Леди, вы в деле. — Он протянул руку. Сейди ее пожала. Потом повернулась ко мне, вызывающе улыбаясь непострадавшим уголком рта.
     
— Смело, — прокомментировал я.
     
— Отнюдь, — возразила Сейди. — Тайгера уложат в пятом раунде. Я же провидица.
    
    
     
      
11
     
     
Ведущий боксерского поединка вышел на середину ринга во фраке (предварительно намазав на волосы фунт бриолина), сдернул со штатива микрофон с серебристым шнуром и голосом карнавального зазывалы объявил участников. Заиграл национальный гимн. Мужчины сняли шляпы и приложили руку к сердцу. Я почувствовал, как быстро колотится мое: минимум сто двадцать ударов в минуту. Пожалуй, больше. В зале работали кондиционеры, но пот катился по шее и уже смочил подмышки.
     
Девушка в купальном костюме продефилировала по рингу на высоких каблуках, подняв табличку с написанной на ней цифрой «1».
     
Ударил гонг. Том Кейс, подволакивая ноги, двинулся к середине ринга с написанной на лице обреченностью. Дик Тайгер шустро подскочил к нему, имитировал удар правой, и тут же последовал левый хук, который уложил Кейса на пол ровно через двенадцать секунд после начала боя. Толпы — одна здесь, вторая в «Гардене», в двух тысячах миль отсюда, — застонали от отвращения. Рука Сейди, лежавшая на моем бедре, казалось, отрастила когти, и они впились в меня.
     
— Скажите той десятке, что ей пора прощаться с подружками, красавица! — ликующе воскликнул толстенький курильщик сигар.
     
Эл, о чем ты, мать твою, думал?
     
Дик Тайгер вернулся в свой угол и равнодушно перекатывался с пятки на носок, пока рефери отсчитывал секунды, театрально поднимая и опуская правую руку. На счет три Кейс шевельнулся. На пять — сел. На семь — поднялся на колено. На девять встал и вскинул перчатки. Рефери сжал ладонями лицо боксера и задал вопрос. Кейс ответил. Рефери кивнул, взмахом руки подозвал Тайгера и отошел в сторону.
     
Человек-Тигр, которому, видать, не терпелось приняться за обед со стейком, дожидавшийся его в «Сардис», бросился добивать соперника. Кейс и не пытался уклониться от его ударов — скорость давно оставила его, возможно, в поединке в каком-то захудалом городишке вроде Молина, штат Иллинойс, или Нью-Хейвена, Коннектикут, — но он подставлял руки… и входил в клинч. Проделывал это часто, кладя голову на плечо соперника, словно утомившийся танцор танго, и устало молотя перчатками по спине Тайгера. Толпа возмущенно гудела. Когда пробил гонг и Кейс поплелся в свой угол, опустив голову, с болтающимися руками, гудение усилилось.
     
— От него тошнит, красавица, — заметил толстячок.
     
Сейди озабоченно посмотрела на меня.
     
— И что ты думаешь?
     
— Я думаю, он продержался первый раунд. — Но в действительности я думал другое: «Хорошо бы, чтобы кто-нибудь воткнул вилку в обвисший зад Тома Кейса, потому что с ним, похоже, все кончено».
     
Цыпочка в купальнике от Джанзен опять прошлась по рингу, на этот раз подняв табличку с цифрой «2». Прозвучал гонг. Вновь Тайгер бил, а Кейс отражал удары. Мой парень старался держаться как можно ближе к сопернику, чтобы при первой возможности перейти в клинч, но я обратил внимание, что теперь ему удается блокировать левый хук, который уложил его на пол в первом раунде. Тайгер молотил по корпусу правой рукой, но под старческим жиром, судя по всему, хватало мышц, потому что эти удары не давали эффекта. В какой-то момент Тайгер оттолкнул Кейса и обеими руками показал: давай, мол, иди на меня. Толпа ответила радостным воем. Но Кейс лишь смотрел на него, так что Тайгеру пришлось сближаться. Кейс мгновенно вошел в клинч. Толпа застонала. Ударил гонг.
     
— Моя бабушка задала бы Тайгеру большую трепку, — пробурчал курильщик сигар.
     
— Возможно. — Сейди раскурила уже третью за поединок сигарету. — Но он все еще на ногах, верно?
     
— Это ненадолго, милая. Когда пройдет следующий левый хук, с Кейсом будет покончено, — парировал толстячок.
     
Третий раунд прошел в клинчах и топтании по рингу, но в четвертом Кейс в какой-то момент ослабил бдительность в защите, и Тайгер обрушил на его голову град ударов и справа, и слева, заставивший зрителей с ревом вскочить. Вскочила и подруга Акивы Рота. Сам мистер Рот остался на месте, но воспользовался моментом, чтобы украшенной перстнями рукой полапать зад подруги.
     
Кейс привалился к канатам, отбиваясь правой рукой, и один из его ударов достиг цели. Со стороны казалось, что удар слабый, но я увидел, как капли пота полетели с волос Человека-Тигра, когда тот тряхнул головой. На мгновение на его лице появилось удивленное выражение «и откуда это взялось». Потом Тайгер вновь принялся работать кулаками. Из раны над левым глазом Кейса потекла кровь. Прежде чем Тайгер сумел превратить струйку в поток, раздался гонг.
     
— Если вы отдадите десятку прямо сейчас, красавица, — толстенький курильщик сигар повернулся к Сейди, — вы и ваш приятель успеете уехать до того, как возникнет пробка.
     
— Вот что я вам скажу, — ответила Сейди. — Я даю вам шанс отказаться от пари и сохранить ваши сорок долларов.
     
Толстенький курильщик сигар рассмеялся.
     
— Красивая и юморная. Если этот дылда, с которым вы пришли, неподобающе к вам относится, поедем домой со мной.
     
В углу Кейса секундант лихорадочно обрабатывал его левый глаз, что-то выжимал из тюбика и размазывал кончиками пальцев. Выглядело это вещество как «Крейзи глю», хотя я полагал, что его еще не изобрели. Потом секундант шлепнул Кейса по челюсти мокрым полотенцем. Ударил гонг.
     
Дик Тайгер сблизился с Кейсом, молотя его правой рукой и выискивая возможность ударить левой. Кейс ушел от одного левого хука, и в первый раз Тайгер провел правой апперкот в голову. Кейс успел отпрянуть, спас челюсть, но не щеку. От удара его лицо перекосило, превратив в гримасу ужаса. Он отшатнулся. Тайгер бросился на него. Зрители вскочили на ноги, требуя крови. Мы — вместе со всеми. Сейди прижала руки ко рту.
     
Тайгер загнал Кейса в один из нейтральных углов и молотил его левой и правой. Я видел, что Кейс плывет. Я видел, что свет перед его глазами меркнет. Еще один левый хук — или прямой правой, — и он бы рухнул.
     
— ДОБЕЙ ЕГО! — ревел толстенький курильщик сигар. — ДОБЕЙ ЕГО, ДИККИ! В НОКАУТ ЕГО!
     
Тайгер ударил низко, ниже пояса. Вероятно, не специально, но рефери вмешался. Пока он объяснял Тайгеру, что такие удары запрещены, я наблюдал за Кейсом, чтобы посмотреть, как тот воспользуется передышкой. И углядел в его лице что-то знакомое. Это выражение я видел на лице Ли в тот день, когда он устроил Марине скандал из-за не до конца застегнутой молнии на юбке. Оно появилось после того, как Марина ответила ему, обвинив в том, что он привел ее и малышку в свинарник, а потом еще и покрутила пальцем у виска.
     
И в тот самый момент для Тома Кейса происходящее на ринге перестало быть отбыванием номера, за которое ему полагалась заранее оговоренная сумма.
     
Рефери отошел в сторону. Тайгер двинулся на Кейса, но на этот раз и Кейс пошел на своего соперника. Следующие двадцать секунд стали самыми возбуждающими, самыми ужасающими, которые мне пришлось пережить, сидя в зрительном зале. Эти двое стояли нос к носу и колотили друг друга по лицу, груди, плечам, животу. Ни отходов, ни уклонов, ни танца на ринге. Боксеры превратились в двух быков, сошедшихся на пастбище. Из сломанного носа Кейса хлестала кровь. Нижнюю губу Тайгера расплющило о зубы. Кровь лилась по обеим сторонам подбородка, превратив Человека-Тигра в вампира, который только что плотно пообедал.
     
Все зрители вскочили и орали. Сейди подпрыгивала. Шляпа свалилась, открыв изуродованную щеку. Она и не заметила. Никто не заметил. На огромных экранах бушевала третья мировая.
     
Кейс наклонил голову, чтобы принять один из прямых правой, и я увидел, как Тайгер скривился, когда его кулак угодил в крепкую кость. Он отступил на шаг, и в этот момент Кейс провел чудовищный апперкот. Тайгер повернул голову, избегая худшего, но его капа вылетела на пол.
     
Кейс наступал, нанося размашистые удары справа и слева. О красоте речь не шла, их наполняла только примитивная, злобная сила. Тайгера отбросило назад, его ноги заплелись, и он упал. Кейс стоял над ним, похоже, не зная, что делать, а может, и не соображая, где находится. Потом краем глаза заметил отчаянно машущего руками секунданта и поплелся в свой угол. Рефери уже считал.
     
На четыре Тайгер поднялся на колено. На шесть — встал. После обязательных десяти бой возобновился. Я посмотрел на большие часы в углу экрана. До конца раунда оставалось пятнадцать секунд.
     
Недостаточно, времени недостаточно.
     
Кейс пошел на Тайгера. Тот попытался провести левый хук. Кейс отклонился в сторону и, когда перчатка пролетала мимо его головы, выбросил вперед правую руку. На этот раз лицо перекосило у Дика Тайгера, и, упав, он уже не поднялся.
     
Толстячок посмотрел на размочаленный огрызок сигары, швырнул его на пол.
     
— Иисус прослезился!
     
— Да! — выкрикнула Сейди, водрузив шляпу на положенное место, естественно, чуть набекрень. — Над оладьями с черникой, и ученики сказали, что таких вкусных они никогда не ели! А теперь платите!
    
    
     
      
12
     
     
К тому времени, когда мы добрались до Джоди, двадцать девятое августа перешло в тридцатое, но мы так переволновались, что спать совершенно не хотелось. Мы занялись любовью, потом пошли на кухню в нижнем белье и принялись за пирог.
     
— Ну? — спросил я. — Что думаешь?
     
— Что больше не пойду на боксерский поединок. Это же кровожадность в чистом виде. И я вскочила на ноги, орала вместе со всеми. Несколько секунд… может, целую минуту… я хотела, чтобы Кейс убил этого самовлюбленного пляшущего денди. А потом мне не терпелось вернуться и запрыгнуть с тобой в постель. Какая там любовь, Джейк. Это огненная страсть.
     
Я промолчал. Иногда сказать просто нечего.
     
Она наклонилась над столом, сняла крошку с моего подбородка, бросила мне в рот.
     
— Скажи мне, что это не ненависть.
     
— Ты о чем?
     
— О причине, по которой ты считаешь необходимым самолично остановить этого человека. — Она увидела, что я открываю рот, и протянула руку, показывая, что не закончила. — Я слышала все, что ты говорил, все твои доводы, но ты должен сказать мне, что дело именно в доводах, а не в том, что я увидела в глазах этого Кейса, когда Тайгер ударил его ниже пояса. Я смогу любить тебя, если ты человек, и я смогу любить тебя, если ты герой, хотя по какой-то причине это труднее, но не думаю, что я смогу любить линчевателя.
     
Я подумал о том, как Ли смотрел на свою жену, когда не злился на нее. Я подумал о подслушанном разговоре, когда он и малышка плескались в ванной. Я подумал о его слезах на автовокзале, когда он держал Джун на руках и щекотал под подбородком, прежде чем сесть в автобус.
     
— Это не ненависть, — ответил я. — Что я чувствую по отношению к нему…
     
Я замолчал. Она не отрывала от меня глаз.
     
— Сожаление о загубленной жизни. Но человек испытывает сожаление, когда хорошая собака подхватывает чумку. И это не останавливает его, поскольку он знает, что ее надо убить.
     
Она заглянула мне в глаза.
     
— Я хочу тебя снова. Но теперь ради любви. Не потому, что мы видели, как двое мужчин били друг другу морды и наш парень победил.
     
— Ладно, — кивнул я. — Ладно. Это хорошо.
     
И получилось хорошо.
    
    
     
      
13
     
     
— Посмотрите, кто идет! — воскликнула дочь Фрэнка Фрати, когда я вошел в ломбард в пятницу около полудня. — Наш боксерский свами с новоанглийским выговором. — Она одарила меня сверкающей улыбкой, обернулась и крикнула: — Па-па! Твой человек, который ставил на Тома Кейса!
     
Фрати вышел, шаркая ногами.
     
— Добрый день, мистер Амберсон. Явился не запылился, и красив, как Сатана в субботний вечер. Готов спорить, вы прекрасно себя чувствуете в этот чудесный день. Глаза горят и хвост трубой, верно?
     
— Конечно, — ответил я. — Почему нет? Мне повезло.
     
— Вам повезло за мой счет. — Он вытащил из заднего кармана мешковатых габардиновых брюк конверт из плотной коричневой бумаги, чуть больше стандартного. — Две штуки. Можете пересчитать.
     
— Незачем, — ответил я. — Я вам верю.
     
Он уже собрался протянуть мне конверт, однако согнул руку и постучал им по подбородку. Его синие глаза, выцветшие, но проницательные, прошлись по мне.
     
— Ни на что не хотите поставить? Футбольный сезон подбирается к финишу, как и Серии.
     
— В футболе я ничего не понимаю, а исход Серий «Доджерс» — «Янкиз» меня не интересует. Давайте конверт.
     
Он отдал.
     
— Приятно вести с вами дела. — Я улыбнулся и вышел. Чувствовал, что их взгляды следуют за мной, и испытал крайне неприятное ощущение дежа-вю. Сел в автомобиль, надеясь, что никогда больше не попаду в эту часть Форт-Уорта. Или на Гринвилл-авеню в Далласе. И никогда не поставлю деньги у букмекера с фамилией Фрати.
     
Можно сказать, загадал три желания, и все они исполнились.
    
    
     
      
14
     
     
Моим следующим пунктом назначения стал дом 214 по Западной Нили-стрит. Я уже позвонил арендодателю и сказал, что август — мой последний месяц. Он попытался меня отговорить, объяснял, что таких хороших арендаторов найти трудно. Наверное, говорил правду — полиция никогда не приезжала по мою душу, хотя появлялась здесь часто, особенно по выходным, — но я подозревал, что причина в другом: слишком много квартир и недостаточно съемщиков. Даллас переживал очередной экономический спад.
     
По пути я остановился в «Первом зерновом» и добавил на свой банковский счет две тысячи долларов, полученные у Фрати. В этом мне повезло. Позже — гораздо позже — я осознал, что лишился бы их, если бы приехал с ними на Нили-стрит.
     
Я собирался обойти все четыре комнаты, чтобы посмотреть, не оставил ли какие-то вещи, особенно под диванными подушками, под кроватью и в глубине ящиков комода. И разумеется, хотел забрать «полис спешл». Он мне требовался, чтобы разобраться с Ли. Теперь я уже твердо решил убить Освальда, по возможности сразу же после его возвращения в Даллас. А пока я не хотел, чтобы в квартире остались хоть какие-то следы пребывания Джорджа Амберсона.
     
Но по мере приближения к Нили-стрит усиливалось ощущение, что я во временной эхо-камере. Я постоянно думал о двух Фрати, одном — с женой Марджори, другом — с дочерью Вандой.
     
     
Марджори. Если по-простому, хотите сделать ставку?
     
Ванда. Так называется ставка, когда она лежит дома, задрав ноги?
     
Марджори. Я Джей Эдгар Гувер, сынок.
     
Ванда. Да, я Карри, начальник далласской полиции.
     
     
И что с того? Повторение, ничего больше. Гармония. Побочный эффект путешествия во времени.
     
Тем не менее колокольчики тревоги зазвонили где-то в глубинах головы, а как только я свернул на Нили-стрит, звон этот переместился под лоб. История повторяется, прошлое стремится к гармонии, вот что все это значило… но не только. Когда я свернул на подъездную дорожку к дому, в котором Ли придумал неудавшийся план убийства Эдвина Уокера, я действительно прислушался к этому колоколу тревоги. Потому что теперь его звон уже оглушал.
     
Акива Рот присутствовал на боксерском поединке не один. Его сопровождала дама в больших черных очках а-ля Гарбо и норковом палантине. Август в Далласе жаркий, но зрительный зал кондиционировался, и — как говорят в мое время — иногда хочется выпендриться.
     
Уберем черные очки. Уберем палантин. И что мы получим?
     
Несколько мгновений я сидел за рулем, прислушиваясь к потрескиванию и бульканью остывающего двигателя, но ответа не находил. Потом до меня дошло: если заменить норковый палантин на полосатую блузку, то получим мы Ванду Фрати.
     
Чез Фрати заложил меня Биллу Теркотту. Мысль эта уже мелькала у меня в голове… но я ее отогнал. И напрасно.
     
И кому заложил меня Фрэнк Фрати из Форт-Уорта? Что ж, он не мог не знать Акиву Рота из «Честного платежа». Рот, в конце концов, был бойфрендом его дочери.
     
Внезапно мне понадобился мой револьвер, и понадобился срочно. Я выскочил из «шеви» и взбежал на крыльцо с ключами в руке. Перебирал их, когда с Хайнс-авеню на Нили-стрит вылетел автофургон и в скрипе тормозов остановился у дома 214, въехав левыми колесами на тротуар.
     
Я огляделся. Никого. Пустынная улица. Ни одного прохожего, к которому можно обратиться за помощью. Не говоря уже о копе.
     
Я сунул нужный ключ в замочную скважину, думая, что запру дверь перед их носом — кем бы они ни были — и позвоню копам. Уже переступил порог, оказавшись в горячем, спертом воздухе квартиры, где никто не живет, когда вспомнил, что телефона нет.
     
Здоровенные парни бежали по лужайке. Трое. Один — с коротким обрезком трубы, во что-то завернутым.
     
Нет, незваных гостей хватало на партию в бридж. Четвертый, Акива Рот, не бежал, а ровным шагом пересекал лужайку, сунув руки в карманы, безмятежно улыбаясь.
     
Я захлопнул дверь, задвинул засов. Дверь тут же вышибли. Я метнулся в спальню. Пробежал где-то полпути.
    
    
     
      
15
     
     
Двое громил Рота затащили меня на кухню. Третий держал в руке обрезок трубы, обмотанный полосками темного войлока. Я увидел, как он демонстративно положил трубу на стол, за которым я столько раз ел. И надел желтые перчатки из сыромятной кожи.
     
Рот привалился к дверному косяку, по-прежнему безмятежно улыбаясь.
     
— Эдуардо Гутиеррес болен сифилисом, — сообщил он. — Болезнь уже повредила мозг. Он умрет через восемнадцать месяцев, но знаешь что? Его это не тревожит. Он верит, что вернется арабским эмиром или еще каким-то дерьмом. Как тебе это?
     
Реагировать на non sequiturs[156] — на коктейльных вечеринках, в общественном транспорте, в очереди в кассу кинотеатра — достаточно рискованно, и уж действительно трудно найти правильный ответ, когда двое держат тебя, а третий собирается избивать. Так что я промолчал.
     
— Дело в том, что он не может тебя забыть. Ты выигрывал ставки, по которым выиграть не мог. Иногда ты проигрывал, но Эдди Гу вбил себе в голову безумную идею, будто, проигрывая, ты проигрывал специально. Понимаешь? Потом ты сорвал большой куш на Дерби, и он решил, что ты… ну, не знаю… какой-то телепат, который может видеть будущее. Ты знаешь, что он сжег твой дом?
     
Я промолчал.
     
— Потом, когда эти маленькие червячки действительно начали выгрызать ему мозг, он начал думать, что ты призрак или дьявол. Он оповестил весь Юг, Запад и Средний Запад: «Найдите этого Амберсона, поймайте его, убейте. Это не человек. Я почувствовал это в нем, но не обратил внимания. А теперь посмотрите на меня, больного и умирающего. И виноват в этом тот парень. Он призрак, или дьявол, или что-то такое». Безумие, правда? Съехавшая крыша.
     
Я промолчал.
     
— Кармо, я думаю, мой друг Джорджи не слушает. Я думаю, он засыпает. Разбуди его.
     
Парень в желтых перчатках из сыромятной кожи повторил апперкот Тома Кейса, от своего бедра к моей левой щеке. Голова взорвалась болью, и какое-то время я все видел сквозь алый туман.
     
— Что ж, теперь ты, похоже, проснулся, — кивнул Рот. — Так на чем я остановился? Ах да. На том, что ты превратился в личного монстра Эдди Гу. Из-за сифилиса, мы все это знали. Не будь тебя, он ополчился бы на какого-нибудь парикмахера. Или на девушку, которая слишком резко дрочила ему в автокино, когда Эдди только-только исполнилось шестнадцать. Иногда он не может вспомнить своего адреса, и ему приходится кому-то звонить, чтобы тот приехал и отвез его домой. Печально, правда? Это все червячки в голове. Но люди относятся к этому с юмором, потому что Эдди всегда был хорошим парнем. Мог рассказать анекдот, над которым ты смеялся до колик. Никто не думал, что ты настоящий. А потом монстр Эдди Гу объявляется в Далласе в моей конторе. Монстр ставит на то, что «Янкиз» побьют «Пиратов», хотя все знают, что такого просто не может быть, и в семи играх, хотя всем известно, что Серии столько не продлятся.
     
— Это всего лишь везение. — Мой голос звучал глухо, потому что половина рта распухла. — Импульсивная ставка.
     
— Это всего лишь глупость, а за глупость всегда надо платить. Кармо, врежь по колену этому сукину сыну.
     
— Нет! — крикнул я. — Пожалуйста, не делайте этого!
     
Кармо улыбнулся, будто я сказал что-то смешное, взял со стола обмотанную войлоком трубу и врезал мне по левому колену. Что-то хрустнуло, как большая костяшка пальца. Ногу пронзила жуткая боль. Я прикусил губу, чтобы подавить крик, и обвис на руках тех, кто держал меня. Они тут же меня приподняли.
     
Рот по-прежнему стоял в дверях, сунув руки в карманы, безмятежно улыбаясь.
     
— Ладно. Круто. Колено у тебя распухнет, между прочим. Ты не поверишь, как сильно оно распухнет. Но, черт, ты это купил, ты за это заплатил, так что теперь это твое. Это факты, мэм, ничего, кроме фактов.
     
Державшие меня громилы заржали.
     
— А факты таковы. Ни один человек, одетый, как ты в тот день, не приходит в мою контору, чтобы поставить такие деньги. Для одетого, как ты, импульсивная ставка — десять долларов, максимум двадцатка. Но «Пираты» выиграли, и это тоже факт. Тогда я начал думать, что Эдди Гу, возможно, прав. Что ты не призрак, и не дьявол, и не экстрасенс, ничего такого, но, возможно, ты знаешь того, кто что-то знает? Скажем, кто-то с кем-то сговорился, и «Пиратам» полагалось выиграть в Серии из семи игр.
     
— Никто ни о чем не договаривается в бейсболе, Рот. После той истории с «Блэк сокс» в тысяча девятьсот девятнадцатом году[157]. Ты букмекер и должен это знать.
     
Он вскинул брови.
     
— Ты знаешь мою фамилию? Эй, может, ты действительно экстрасенс. Но я не могу торчать здесь целый день.
     
Он посмотрел на часы, как бы подтверждая свои слова. Большие и тяжелые, вероятно, «Ролекс».
     
— Я пытался посмотреть, где ты живешь, когда ты пришел за деньгами, но ты закрыл адрес большим пальцем. Это нормально. Многие так делают. Я решил, что дам тебе уйти. Может, мне следовало послать за тобой парней, чтобы они избили тебя, даже прикончили, и взбудораженный разум Эдди Гу — или то, что от него осталось, — успокоился? Только потому, что какой-то парень рискнул и оставил меня без двенадцати сотен? На хрен, то, чего Эдди не знает, ему не повредит. А кроме того, если бы тебя убрали, он бы придумал что-нибудь еще. Скажем, что Генри Форд — антихрист или что-то в этом роде. Кармо, он опять не слушает, и меня это выводит из себя.
     
Кармо ударил меня трубой пониже ребер, чуть не разрубив пополам. Сначала я почувствовал боль, зубами рвущую внутренности, а потом ее поглотила расходящаяся волна жара, будто в животе вспыхнул огненный шар.
     
— Больно, да? — спросил Кармо. — Чтоб слушал.
     
— Я думаю, ты мне что-то разорвал, — ответил я. Услышал какие-то хрипящие звуки и не сразу понял, что сам издаю их.
     
— Я надеюсь, что, блин, разорвал, — кивнул Рот. — Я дал тебе уйти, козел. Я, блин, дал тебе уйти! Я забыл про тебя! А потом ты появляешься у Фрэнка, чтобы поставить на этот чертов бой Кейс — Тайгер. Тот же самый эм-о[158]: большая ставка на очевидного аутсайдера и максимальный коэффициент, какой ты только можешь получить. На этот раз ты предсказал и гребаный раунд. И вот что здесь сейчас произойдет, друг мой: ты расскажешь мне, откуда ты все знаешь. Если ты это сделаешь, я сфотографирую тебя, какой ты теперь, и Эдди Гу будет доволен. Ему известно, что мертвым он тебя не получит, потому что Карлос сказал «нет», а Карлос — единственный, кого он слушается, даже теперь. Но если он увидит, что тебе досталось… Ох, но тебе еще не досталось в полной мере. Добавь ему, Кармо. Разукрась лицо.
     
И Кармо молотил меня по лицу, а двое других держали. Он сломал мне нос, выбил несколько зубов, порвал левую щеку, один мой глаз полностью заплыл. В голове вертелась мысль: Я отключусь, или они меня убьют, но в любом случае боль уйдет. Но я не отключился, и в какой-то момент Кармо перестал меня бить. Он тяжело дышал, а на желтых перчатках из сыромятной кожи краснели пятна. Солнечный свет вливался в окна, разрисовывая выцветший линолеум веселенькими полосками.
     
— Так лучше, — кивнул Рот. — Принеси из кабины «Полароид», Кармо. И поторопись. Я хочу побыстрее с этим покончить.
     
Прежде чем уйти, Кармо стянул с рук перчатки и положил на стол рядом со свинцовой трубой. Некоторые полоски войлока отлепились. Пропитанные кровью. Мое лицо пульсировало болью, но меня больше тревожил живот. Горячий шар продолжал расширяться. Там случилось что-то очень плохое.
     
— Еще раз, Амберсон. Как ты узнал о пятом раунде? Кто тебе сказал? Говори правду.
     
— Это всего лишь догадка. — Я старался убедить себя, что говорю как человек с сильной простудой, но не получилось. Судя по голосу, я говорил как человек, избитый до полусмерти.
     
Рот взял обрезок трубы, постучал по пухлой ладони.
     
— Кто тебе сказал, гондон?
     
— Никто. Гутиеррес прав. Я дьявол, а дьяволам известно будущее.
     
— Ты испытываешь мое терпение.
     
— Ванда слишком высокая для тебя, Рот. И слишком костлявая. На ней ты, наверное, выглядишь жабой, пытающейся трахнуть бревно. А может…
     
Спокойствие, написанное на его лице, сменилось яростью. Полная трансформация не заняла и мгновения. Он взмахнул трубой, чтобы обрушить ее мне на голову. Я поднял левую руку и услышал треск, словно березовая ветвь сломалась под тяжестью снега. На этот раз, когда я повис на руках громил, они позволили мне свалиться на пол.
     
— Гребаный остряк, как я ненавижу гребаных остряков. — Слова эти донеслись с большого расстояния. Или с большой высоты. Или их источник находился далеко-далеко и на большой высоте. Я наконец-то начал отключаться, и меня это радовало. Но я все-таки увидел Кармо, который принес «Полароид». Большой и громоздкий, с выдвигающимся объективом.
     
— Поверните его, — распорядился Рот. — Сфотографируем с хорошей стороны. — Громилы подчинились, и Кармо протянул Роту «Полароид», а тот отдал Кармо обрезок трубы. Потом Рот поднял фотоаппарат к лицу.
     
— Сейчас вылетит птичка, гребаный козел. Это для Эдди…
     
Вспышка.
     
— …это для моей личной коллекции, которую я и не думал собирать, но теперь могу и начать…
     
Вспышка.
     
— …а это тебе. Чтобы помнил, что должен отвечать, когда серьезные люди задают вопросы.
     
Вспышка.
     
Он выдернул третий снимок из «Полароида» и бросил в мою сторону. Снимок приземлился рядом с моей левой кистью… на которую Рот тут же и наступил. Хрустнули кости. Я заверещал и подтянул руку к груди. Он сломал мне как минимум один палец, может, и три.
     
— Помни, что его надо убрать в темноту не позже чем через шестьдесят секунд, а не то все засветится. Если будешь в сознании.
     
— Ты хочешь еще раз спросить его, откуда он все узнал? — полюбопытствовал Кармо.
     
— Ты что, шутишь? Посмотри на него. Он уже не знает своего имени. Пошел он. — Рот уже начал поворачиваться, чтобы уйти, но остановился, шагнул ко мне. — Эй, говнюк. Это тебе на посошок.
     
И пнул меня в голову, как мне показалось, обитым металлом мыском. Перед глазами вспыхнули звезды. Я ударился затылком о плинтус и провалился в темноту.
    
    
     
      
16
     
     
Думаю, без сознания я пролежал недолго, потому что полоски солнечного света на линолеуме вроде бы не сдвинулись. Во рту чувствовался привкус мокрой меди. Я выплюнул на пол наполовину свернувшуюся кровь вместе с куском зуба и начал подниматься. Пришлось схватиться здоровой рукой за один из кухонных стульев, потом за стол (который едва не свалился на меня), но в целом получилось легче, чем я ожидал. Моя левая нога онемела, штанина обтягивала распухшее, как мне и обещали, колено, но я думал, что все будет гораздо хуже.
     
Я выглянул в окно, чтобы убедиться, что автофургон уехал, потом начал медленное, прихрамывающее путешествие в спальню. Сердце сотрясало грудь сильными мягкими ударами. Каждый отдавался болью в сломанном носу и заставлял вибрировать левую часть лица, похоже, со сломанной скулой. Боль отдавалась и в затылке. Шея затекла.
     
Могло быть хуже, говорил я себе, тащась в спальню. Ты же на ногах, так? Просто возьми этот чертов револьвер, положи в бардачок, а потом довези себя до больницы. По большому счету ты в порядке. Возможно, в лучшем состоянии, чем Дик Тайгер этим утром.
     
Я продолжал говорить это себе, пока не поднял руку к верхней полке. Когда я это сделал, что-то натянулось у меня в животе… а потом вроде бы покатилось. Горячая зона слева вдруг вспыхнула, словно на тлеющие угли плеснули бензина. Я нащупал кончиками пальцев рукоятку револьвера, подцепил большим пальцем предохранительную скобу, сдернул револьвер с полки. Он упал на пол и отскочил в спальню.
     
Наверное, не заряжен. Я наклонился, чтобы поднять револьвер. Левое колено взвыло и подломилось. Я повалился на пол, и боль в животе резко усилилась. Тем не менее я добрался до револьвера, откинул цилиндр. Все-таки заряжен. Полностью. Я положил револьвер в карман и попытался вернуться на кухню, но колено слишком болело. И голова не унималась, выбрасывая черные щупальца из эпицентра, расположенного где-то в затылке.
     
На животе, подгребая руками и отталкиваясь правой ногой, я дополз до кровати. Там мне вновь удалось встать, используя правые руку и ногу. Левая держала меня, но колено теряло подвижность. Мне следовало выметаться отсюда, и побыстрее.
     
Наверное, я выглядел как Честер, помощник шерифа в «Дымке из ствола», когда выбирался из спальни, пересекал кухню и выходил из парадной двери, распахнутой, с торчащими щепками вокруг вышибленного замка. В голове вертелась фраза из сериала: Мистер Диллон, мистер Диллон, в «Лонгбранче» какая-то заварушка!
     
Я миновал крыльцо, схватился за перила правой рукой, кое-как бочком спустился по лестнице. Всего-то четыре ступеньки, но головная боль усиливалась с каждым шагом. Я терял боковое зрение, а это не сулило ничего хорошего. Попытался повернуть голову, чтобы увидеть свой «шевроле», но шея не шла на сотрудничество. В конце концов мне удалось развернуться всем телом, однако, увидев автомобиль, я осознал, что сесть за руль у меня не получится. Даже не получится открыть дверь со стороны пассажирского сиденья и положить револьвер в бардачок: если согнусь, боль и жар в боку вспыхнут с новой силой.
     
Я достал револьвер из кармана и вернулся к крыльцу. Чуть наклонился и бросил револьвер под ступени. Там ему предстояло дожидаться меня. Затем снова выпрямился и медленно двинулся к тротуару. Детскими шажками, сказал я себе. Маленькими детскими шажками.
     
Ко мне приближались двое мальчишек на велосипедах. Я пытался сказать им, что мне нужна помощь, но из распухшего рта вырвался только сухой хрип. Они переглянулись, потом налегли на педали и объехали меня по широкой дуге.
     
Я повернул направо (распухшее левое колено предостерегало, что поворачивать налево — наихудший вариант из всех возможных) и поплелся по тротуару. Поле зрения продолжало сужаться. Теперь я смотрел на мир сквозь ружейный ствол или из жерла тоннеля. На мгновение подумал об упавшей дымовой трубе на металлургическом заводе Китчнера в Дерри.
     
Доберись до Хайнс-авеню, говорил я себе. По Хайнс-авеню ездят автомобили. Ты должен до нее добраться.
     
Но шел ли я к Хайнс или от Хайнс? Я не помнил. Видимый мир сжался до круга десять дюймов в диаметре. Голова раскалывалась, в животе бушевал лесной пожар. Падал я будто в замедленной съемке, а тротуар показался мне мягким, как пуховая подушка.
     
Прежде чем я потерял сознание, что-то уперлось в меня, твердое и металлическое. Хриплый голос с высоты десяти миль спросил:
     
— Эй, эй, парень? Что с тобой?
     
Я повернулся. На это ушли все оставшиеся у меня силы, но я справился. Надо мной возвышалась старушка, которая обозвала меня трусом, когда я отказался вмешаться в разборку Ли и Марины в «День молнии». Должно быть, в тот день, потому что, не обращая внимания на августовскую жару, она вышла из дома все в той же розовой фланелевой ночной рубашке и стеганом жакете. И — возможно, потому, что бокс не выходил из той части моего мозга, которая продолжала соображать, — ее торчащие во все стороны волосы напомнили мне о Доне Кинге, а не об Эльзе Ланчестер. Она тыкала в меня одной из передних ножек ходунков.
     
— Господибожемой. Кто так тебя избил?
     
История выходила длинной, и я не успевал ее рассказать. Темнота наползала, но я этому только радовался, потому что боль в голове убивала. Эл заполучил рак легких, подумал я. Я заполучил Акиву Рота. В любом случае игра окончена. Оззи выигрывает.
     
Нет, если я все-таки смогу ему помешать.
     
Собрав все силы, я обратился к зависшему надо мной лицу, последнему светлому пятну в сжимающейся тьме.
     
— Позвоните… девять один один.
     
— Это куда?
     
Разумеется, она не знала. Девять один один еще не изобрели. Я продержался достаточно долго, чтобы предпринять еще одну попытку.
     
— Вызовите «скорую».
     
Думаю, я повторил эти слова, но не уверен. Именно тогда темнота и поглотила меня.
    
    
     
      
17
     
     
С тех пор я задаюсь вопросом, кто угнал мой автомобиль. Подростки или громилы Рота? И когда это произошло? В любом случае воры не выпотрошили его и не разбили. Неделей позже Дек Симмонс забрал мой «шевроле» со стоянки управления полиции Далласа, куда свозили числящиеся в угоне автомобили. Он находился в куда лучшем состоянии, чем я.
     
В путешествиях во времени иронии хватает.
    
   
   
    
     
Глава 26
    
    
Следующие одиннадцать недель я вновь жил двумя жизнями. Одной, о которой я мало что знал — внешней, — и другой, которую знал очень хорошо. Я о внутренней жизни, в которой часто грезил о Желтой Карточке.
    
Во внешней жизни женщина с ходунками (Альберта Хитчисон; Сейди потом нашла ее и подарила букет) стояла надо мной на тротуаре и орала, пока не появился сосед, который оценил ситуацию и вызвал «скорую». Та отвезла меня в «Паркленд», где мною занялся доктор Малькольм Перри, к которому потом поступят и Джон Ф. Кеннеди, и Ли Харви Освальд, но уже на грани смерти. Со мной ему повезло больше, хотя и мне до этой грани оставалось не много.
    
Он зафиксировал у меня выбитые зубы, сломанный нос, сломанную скуловую кость, раздробленное левое колено, сломанную левую руку, выбитые пальцы и повреждения внутренних органов. Плюс сотрясение мозга, которое встревожило Перри больше всего.
    
Мне рассказали, что я пришел в себя и заорал диким голосом при пальпации живота, но я этого не помню. Мне вставили катетер, и из меня мгновенно полился, по терминологии комментаторов боксерских поединков, «кларет». Поначалу жизненно важные показатели моего состояния оставались стабильными, но потом начали ухудшаться. У меня взяли анализ крови, определили группу и перелили мне четыре порции цельной крови… которые, как потом рассказала Сейди, жители Джоди вернули сторицей на передвижном пункте сдачи крови, приехавшем в город в конце сентября. Ей пришлось говорить мне об этом несколько раз, потому что я продолжал забывать. При подготовке к полостной операции меня осмотрел консультант-невролог, и мне сделали пункцию спинного мозга: в Стране прошлого не существовало ни компьютерной томографии, ни магнитно-резонансного обследования.
    
Мне также рассказали, что я разговаривал с двумя медсестрами, которые переливали кровь. Сообщил им, что моя жена алкоголичка. Одна ответила, что это плохо, и спросила, как ее зовут. Я сказал, что она рыбка по имени Ванда[159], и весело рассмеялся. Потом вновь потерял сознание.
    
Мне разорвало селезенку. Ее удалили.
    
Пока я пребывал в отключке, а моя селезенка держала путь в те края, куда отправляются уже бесполезные органы, не относящиеся к категории жизненно важных, меня передали ортопедам. На сломанную руку наложили лонгету, а сломанную ногу заковали в гипс. За последующие недели на нем расписались многие. Иногда я знал их имена, по большей части — нет.
    
Мне постоянно давали успокоительное, голову держали в фиксированном положении, кровать расположили под наклоном ровно в тридцать градусов. Фенобарбитал мне прописали не потому, что я находился в сознании (хотя, по словам Сейди, иногда я что-то бормотал). Врачи опасались, что я могу нечаянно повернуться и причинить себе еще больший вред. Если на то пошло, Перри и другие врачи (Эллертон приходил регулярно, чтобы справиться о моем самочувствии) относились к моей разбитой голове как к неразорвавшейся бомбе.
    
Я до сих пор не знаю, что такое гематокрит и гемоглобин, но мои начали приходить в норму, и это всех радовало. Через три дня мне вновь сделали пункцию спинного мозга. Она показала признаки старой крови, а когда речь идет о пункциях спинного мозга, старое лучше нового. Из этого следовало, что я перенес серьезную черепно-мозговую травму, но пока можно воздержаться от трепанации черепа, рискованной процедуры, с учетом того, что моему телу приходилось сражаться на столь многих фронтах.
    
Однако прошлое упрямо и защищает себя от возможных изменений. Через пять дней после поступления в больницу кожа вокруг разреза, сделанного для удаления селезенки, покраснела и стала теплой. На следующий день разрез вскрылся, и у меня подскочила температура. Мое состояние, которое после второй пункции называли уже не критическим, а только серьезным, вновь стало критическим. Согласно записи в моей медицинской карте, доктор Перри вновь прописал мне успокоительное, чтобы я по большей части лежал трупом.
    
Седьмого сентября я на короткое время пришел в себя. Или мне так сказали. Женщина, красивая, если не считать шрама на лице, и пожилой мужчина с ковбойской шляпой на коленях сидели у моей кровати.
    
— Ты знаешь свое имя? — спросила женщина.
    
— Паддентарю, — ответил я. — Спросите еще раз, и я повторю.
    
Мистер Джейк Джордж Паддентарю Эппинг-Амберсон провел в «Паркленде» семь недель, прежде чем его перевели в реабилитационный центр, небольшой комплекс для людей, восстанавливающих здоровье после длительного пребывания в больнице. В эти недели мне постоянно вводили внутривенно антибиотики, чтобы справиться с инфекцией, свившей гнездо в том месте, где раньше находилась селезенка. Лонгет на сломанной руке заменили длинным гипсом, и на нем тоже расписывались люди, фамилий которых я не знал. Перед самым переводом в «Эден-Фоллоус», реабилитационный центр, длинный гипс уступил место короткому. Примерно в это же время физиотерапевт принялся мучить мое колено, чтобы вернуть ему некое подобие подвижности. Мне рассказывали, что я много кричал, но я не помню.
    
Малькольм Перри и персонал «Паркленда» спасли мне жизнь. Я в этом не сомневаюсь. От них я также получил непреднамеренный и нежеланный подарок, который оставался при мне и в «Эден-Фоллоус». Я говорю о вторичной инфекции, вызванной антибиотиками, которые накачивали в мой организм, чтобы побороть первичную. Я смутно помню, как меня рвало и как я проводил целые дни с судном под задницей. Помнится, в какой-то момент подумал: Я должен пойти в «Аптечный магазин на Центральной», который в Дерри, и повидаться с мистером Кином. Мне нужен каопектат. Но кто такой мистер Кин и где Дерри?
    
Меня отпустили из больницы, когда пища начала задерживаться в желудочно-кишечном тракте, но я пробыл в «Эден-Фоллоус» почти две недели, прежде чем диарея прекратилась. Октябрь уже подходил к концу. Сейди (обычно я помнил ее имя, иногда забывал) принесла мне бумажный фонарь в форме тыквы с прорезанными отверстиями в виде глаз, носа и рта. Это воспоминание очень четкое, потому что я закричал, когда увидел фонарь. То были крики человека, который забыл что-то жизненно важное.
    
— Что? — спросила она меня. — Что такое, дорогой? Что не так? Это Кеннеди? Что-то насчет Кеннеди?
    
— Он собирается убить их всех молотком! — прокричал я в ответ. — Вечером Хэллоуина! Я должен остановить его!
    
— Кто? — Она видела мои машущие руки, на ее лице отразился испуг. — Остановить кого?
    
Но я не мог вспомнить. Заснул. Я спал много не только из-за медленного восстановления после травмы головы. Я постоянно чувствовал усталость. В тот день, когда меня избили, я весил сто восемьдесят пять фунтов. К тому времени, когда меня перевезли из больницы в «Эден-Фоллоус», похудел до ста тридцати пяти.
    
Такой была внешняя жизнь Джейка Эппинга, которого безжалостно избили, после чего он едва не умер в больнице. Мою внутреннюю жизнь заполняла темнота, голоса и проблески сознания, напоминавшие молнии: они ослепляли меня своей яркостью, а потом пропадали, прежде чем я успевал выхватить из темноты хотя бы контуры окрестностей. По большей части я блуждал во тьме, ничего не соображая, но время от времени сознание возвращалось ко мне.
    
Я вдруг обнаруживал, что мне так жарко, словно я в аду, и женщина кормила меня божественно холодными кусочками льда. ЖЕНЩИНА СО ШРАМОМ, которая иногда становилась Сейди.
    
Я вдруг обнаруживал, что сижу на унитазе в углу комнаты, понятия не имея, как я туда попал, исторгая из себя галлоны жидкого, горячего дерьма, мой бок зудел и пульсировал болью, колено ревело. Я помню, как мне хотелось, чтобы кто-нибудь меня убил.
    
Я вдруг обнаруживал, что пытаюсь выбраться из кровати, потому что должен сделать что-то ужасно важное. Мне казалось, что от меня зависит судьба всего мира. МУЖЧИНА С КОВБОЙСКОЙ ШЛЯПОЙ был рядом. Поймал меня и помог улечься в кровать до того, как я упал на пол. «Еще рано, сынок, — услышал я от него. — Сначала надо набраться сил».
    
Я вдруг обнаруживал, что говорю — или пытаюсь говорить — с двумя полицейскими в форме, которые пришли, чтобы задать вопросы по поводу моего избиения. На жетоне одного я прочитал фамилию «ТИППИТ». Пытался сказать ему, что он в опасности. Пытался сказать, чтобы он запомнил пятое ноября. Месяц был правильный, день — нет. Я не мог вспомнить правильную дату и в раздражении принялся колотить по своей глупой голове. Копы в недоумении переглянулись. НЕ-ТИППИТ вызвал медсестру. Медсестра пришла с врачом, врач сделал мне укол, и я уплыл в небытие.
    
Я вдруг обнаруживал, что слушаю Сейди, которая читала мне сначала «Джуда Незаметного», потом «Тесс из рода д'Эбервиллей». Я знал эти истории и успокаивался, когда слушал их вновь. В какой-то момент, по ходу «Тесс», я что-то вспомнил.
    
— Я вынудил Тессику Колтроп оставить нас в покое.
    
Сейди посмотрела на меня.
    
— Ты про Джессику? Джессику Колтроп? Ты ее вынудил? Как? Ты помнишь?
    
Но я не помнил. И это ушло.
    
Я вдруг обнаруживал, что смотрю на Сейди, которая стоит у маленького окна и плачет, глядя на дождь.
    
Но по большей части я блуждал в темноте.
    
МУЖЧИНОЙ С КОВБОЙСКОЙ ШЛЯПОЙ был Дек, но однажды я подумал, что он — мой дедушка, и меня это жутко напугало, потому что дед Эппинг умер и…
    
Эппинг — это же моя фамилия. Держись за нее, велел я себе, но поначалу не вышло.
    
Несколько раз меня навещала ПОЖИЛАЯ ЖЕНЩИНА С КРАСНОЙ ПОМАДОЙ. Иногда я думал, что это миз Мими, иногда — что миз Элли. Однажды понял, что это Ирен Райан, сыгравшая бабулю Клампетт в сериале «Деревенщина в Беверли-Хиллз». Я сказал ей, что бросил мобильник в пруд. «Теперь он спит с рыбами. Мне бы очень хотелось его вернуть».
    
Приходила МОЛОДАЯ ПАРА. Сейди сказала: «Посмотри, это Майк и Бобби Джил».
    
«Майк Коулслоу», — вырвалось у меня.
    
МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК ответил: «Почти в точку, мистер А», — и улыбнулся, но по его щеке сбежала слеза.
    
Позже, когда Сейди и Дек приезжали в «Эден-Фоллоус», они сидели со мной на диване. Сейди брала меня за руку и спрашивала:
    
— Как его фамилия, Джейк? Ты ни разу не назвал мне его фамилию. Как мы сможем остановить его, если мы не знаем, кто он и где находится?
    
— Я собираюсь остеклить его. — Я прилагал невероятные усилия, чтобы вспомнить. Заболел затылок, но я не отступался. — Остановить его.
    
— Без нашей помощи ты не сможешь остановить и блоху, — заметил Дек.
    
Но я знал, что Сейди слишком милая, а Дек слишком старый. Ей вообще не следовало вводить его в курс дела. А может, это не имело значения. Потому что он все равно ей не поверил.
    
— Желтая Карточка остановит вас, если вы вмешаетесь, — предупредил я. — Я единственный, кого ему не остановить.
    
— Кто такой Желтая Карточка? — спросила Сейди, наклонившись вперед и взяв меня за руки.
    
— Я не помню, но он не может остановить меня, потому что я не отсюда.
    
Только он останавливал меня. Или что-то останавливало. Доктор Перри сказал, что моя амнезия поверхностная и временная, и, наверное, поставил правильный диагноз… но лишь до определенной степени. Если я очень уж старался вспомнить то, что полагал наиболее важным, голова безумно болела, я спотыкался на каждом шагу, перед глазами все плыло. И что хуже всего, я внезапно засыпал. Сейди спросила доктора Перри, может, это нарколепсия. Он ответил, что скорее всего нет, но, похоже, встревожился.
    
— Он просыпается, когда вы зовете его или трясете за плечо?
    
— Да.
    
— Такое случается, когда он расстраивается из-за того, что не может что-то вспомнить?
    
Утвердительный ответ.
    
— Тогда я совершенно уверен, что это пройдет, как проходит его амнезия.
    
Наконец — мало-помалу — мой внутренний мир начал сливаться с внешним. Мне открылось, что я Джейкоб Эппинг, учитель, и каким-то образом перенесся в прошлое, чтобы предотвратить убийство президента Кеннеди. Сначала я попытался отвергнуть эту идею, но я знал слишком многое о грядущих годах, и речь шла не об откровениях, а о воспоминаниях. «Роллинг Стоунз», попытка импичмента Клинтона, пылающие башни Всемирного торгового центра. Кристи, моя пьющая и доставившая столько хлопот бывшая жена.
    
Как-то вечером, когда мы с Сейди смотрели «Сражение», я вспомнил, что сделал с Фрэнком Даннингом.
    
— Сейди, я убил человека перед тем, как приехать в Техас. Это случилось на кладбище. Мне пришлось. Он собирался убить всю свою семью.
    
Сейди смотрела на меня, ее глаза округлились, рот открылся.
    
— Выключи телик, — попросил я. — Парень, который играет сержанта Сандерса — не могу вспомнить его фамилии, — ему отрежет голову лопастью вертолета. Пожалуйста, Сейди, выключи телевизор.
    
Она выключила, потом опустилась передо мной на колени.
    
— Кто собирается убить президента Кеннеди? Где он будет находиться в момент убийства?
    
Я изо всех сил попытался вспомнить. Не заснул, но и вспомнить не смог. Я приехал во Флориду из Мэна, это я помнил. На «форде-санлайнере», потрясающем автомобиле. Из Флориды я поехал в Новый Орлеан, а оттуда в Техас. Я помнил, как слушал «Земного ангела», когда пересекал границу штата, мчась со скоростью семьдесят миль в час по автостраде 20. Я помнил большущий щит «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ В ТЕХАС». А рядом другой, с рекламой «„СОННИС Би-би-кью“, 27 МИЛЬ». После этого — разрыв пленки. На другой стороне — учительство и жизнь в Джоди. Яркие воспоминания о том, как я танцевал свинг с Сейди и лежал с ней в постели в «Кэндлвуд бунгалос». Сейди рассказала мне, что я также жил в Форт-Уорте и Далласе, но она не знала, где именно. У нее остались только два телефонных номера, которые уже отключили. Я тоже не знал, где там жил, хотя думал, что одно место могло называться Кадиллак-стрит. Сейди просмотрела карты и заверила меня, что ни в одном из городов Кадиллак-стрит нет.
    
Я уже вспомнил многое, но не фамилию убийцы, не место, откуда он собирался убить президента. И понятно почему. Прошлое скрывало это от меня. Упрямое прошлое.
    
— У убийцы есть дочка. Я думаю, ее имя — Эйприл.
    
— Джейк, я хочу тебя кое о чем спросить. Возможно, ты рассердишься, но раз уж от этого зависит столь многое — судьба мира, по твоим же словам, — мне нужно это знать.
    
— Спрашивай. — Я сомневался, что какой-то ее вопрос может меня разозлить.
    
— Ты мне лжешь?
    
— Нет. — Я говорил правду. В тот момент.
    
— Я сказала Деку, что нам нужно позвонить в полицию. Он показал мне статью в «Морнинг ньюс», в которой сообщалось о двухстах угрозах убить президента и делались предположения о потенциальных убийцах. Он говорит, что и крайне правые из Далласа и Форт-Уорта, и крайне левые из Сан-Антонио пытаются вынудить Кеннеди отказаться от поездки в Техас. Он говорит, что полиция передала всю информацию об угрозах и потенциальных убийцах ФБР, но те даже не чешутся. Он говорит, что Джей Эдгар Гувер только одного человека ненавидит больше, чем Джей-Эф-Кея, и это его брат Бобби.
    
Меня не очень-то волновало, кого ненавидел Джей Эдгар Гувер.
    
— Ты мне веришь?
    
— Да. — Она вздохнула. — Вик Морроу действительно умрет?
    
Так его звали, точно.
    
— Да.
    
— На съемках «Сражения»?
    
— Нет, какого-то другого фильма.
    
Она разрыдалась.
    
— Только ты не умирай, Джейк… пожалуйста. Я хочу, чтобы ты поправился.
    
Мне постоянно снились кошмары. Иногда я переносился на пустую улицу, похожую на Главную в Лисбон-Фоллс, иногда — на кладбище, где я застрелил Фрэнка Даннинга, иногда — на кухню Энди Каллема, мастера криббиджа… но обычно в забегаловку Эла Темплтона. Мы сидели в кабинке с видом на «Городскую стену славы». Эл болел (умирал), но его глаза ярко сверкали.
    
«Человек с желтой карточкой олицетворяет упрямое прошлое, — говорил он. — Ты это знаешь, так?»
    
Да, я это знал.
    
«Он думал, что ты умрешь после того, как тебя так жестоко избили, но ты не умер. Он думал, ты умрешь от инфекций, но ты не умер. Теперь он блокирует эти воспоминания — самые важные, — потому что знает: это его последняя надежда остановить тебя».
    
«Каким образом? Он мертв».
    
Эл качал головой:
    
«Нет, это я мертв».
    
«Кто он? Что он? И как он может ожить? Он перерезал себе горло, и карточка стала черной. Я это видел!»
    
«Понятия не имею, дружище. Знаю только одно: он не сможет тебя остановить, если ты откажешься останавливаться. Ты должен добраться до всех этих воспоминаний».
    
«Тогда помоги мне! — прокричал я и сжал его исхудавшую руку, похожую на птичью лапу. — Скажи мне, как зовут того парня! Это Чепмен? Мэнсон? — Обе фамилии вызывали какие-то ассоциации, но я чувствовал, что мне нужна другая. — Ты меня в это втянул, так помогай!»
    
В этот момент сна Эл открывает рот, чтобы назвать нужную мне фамилию, но вмешивается Желтая Карточка. Если мы на Главной улице, он выходит или из зеленого дома, или из «Кеннебек фрут». Если на кладбище — из разрытой могилы, как зомби в фильмах Джорджа Ромеро. Если в закусочной, дверь внезапно распахивается. Карточка, которая заткнута за ленту его широкополой шляпы, такая черная, что выглядит прямоугольной дырой в никуда. Он мертвый. Разлагающийся. Его старое длиннополое пальто покрыто пятнами плесени. В глазницах копошатся черви.
    
Он ничего не может тебе сказать, потому что сегодня день двойной выплаты, кричит Желтая Карточка, теперь ставший Черной Карточкой.
    
Я поворачиваюсь к Элу, только Эл уже превратился в скелет с зажатой в зубах сигаретой — и просыпаюсь весь в поту. Ищу воспоминания, но воспоминаний нет.
    
Дек приносил мне статьи о близящемся визите Кеннеди, надеясь, что они помогут вспомнить. Не помогли. Однажды, лежа на диване (после внезапного приступа сна), я услышал, как они двое спорили насчет звонка в полицию. Дек говорил, что анонимный звонок оставят без внимания, а звонок от имени кого-то из нас принесет неприятности нам всем.
    
— Мне все равно! — кричала Сейди. — Я знаю, вы думаете, что он чокнутый, а если он прав? Кем вы будете себя чувствовать, если из Далласа в Вашингтон Кеннеди увезут в гробу?
    
— Если вы позвоните в полицию, милая, они уделят Джейку самое пристальное внимание. И по вашим словам, Джейк убил человека в Новой Англии, прежде чем приехать сюда.
    
Сейди, Сейди, лучше бы ты ему этого не говорила.
    
Она перестала спорить, но не сдалась. Иногда пыталась как-то ошеломить меня, чтобы заставить вспомнить, как ошеломляют человека, чтобы избавить его от икоты. Не срабатывало.
    
— И что мне с тобой делать? — грустно спрашивала она.
    
— Не знаю.
    
— Может, попытаешься зайти с другой стороны? Попытаешься обойти блок?
    
— Я пытаюсь. Думаю, этот человек служил в морской пехоте. — Я потер затылок, в котором начала усиливаться боль. — Но мог служить и во флоте. Черт, Кристи. Я не знаю.
    
— Сейди, Джейк. Я Сейди.
    
— Разве я не так тебя назвал?
    
Она покачала головой и попыталась улыбнуться.
    
Двенадцатого, во вторник после Дня ветеранов, «Морнинг ньюс» опубликовала большую передовицу о предстоящем визите Кеннеди и о том, какое значение имеет его приезд для города. «Многие горожане готовы встретить молодого и неопытного президента с распростертыми объятиями, — говорилось в статье. — Ажиотаж нарастает. Разумеется, этому способствует и приезд его красивой и харизматичной жены».
    
— Прошлой ночью тебе снова снился Желтая Карточка? — спросила меня Сейди, когда вошла. Праздничный день она провела в Джоди, главным образом для того, чтобы полить цветы и, как она это называла, «напомнить о своем существовании».
    
Я покачал головой.
    
— Милая, ты проводишь здесь больше времени, чем в Джоди. А как же твоя работа?
    
— У меня теперь неполная рабочая неделя, спасибо миз Элли. Все нормально, а когда я уеду с тобой… если мы уедем… я просто должна увидеть, что случится.
    
Она отвела глаза и принялась раскуривать сигарету. Наблюдая, как долго она постукивает ею по кофейному столику, а потом возится со спичками, я пришел к удручающему выводу: у Сейди оставались сомнения. Я предсказал мирный исход ракетного кризиса, я знал, что Дика Тайгера нокаутируют в пятом раунде… но сомнения оставались. И я ее не винил. Окажись я на ее месте, наверное, у меня тоже оставались бы сомнения.
    
Потом она просияла.
    
— Но у меня отличная замена, и готова спорить, ты можешь догадаться, о ком я говорю.
    
Я улыбнулся.
    
— Это… — Но я не мог вспомнить имени. Я буквально видел его — выдубленное ветром загорелое лицо, ковбойская шляпа, галстук-шнурок, — однако утром того вторника с именем ничего не выходило. Начал болеть затылок, там, где я ударился о плинтус… но какой плинтус, в каком доме? Меня страшно злило, что я этого не знаю.
    
Кеннеди прибывает через десять дней, а я даже не могу вспомнить гребаное имя этого старика.
    
— Попытайся, Джейк.
    
— Я пытаюсь, — ответил я. — Пытаюсь, Сейди!
    
— Подожди. У меня идея.
    
Она положила дымящуюся сигарету в один из желобков пепельницы, направилась к двери, вышла из комнаты, закрыла дверь за собой. Потом открыла и заговорила комично-хрипатым, низким голосом, совсем как тот старик всякий раз, когда навещал меня:
    
— Как поживаешь сегодня, сынок? Что-нибудь ел?
    
— Дек, — вырвалось у меня. — Дек Симмонс. Он женился на миз Мими. А потом она умерла в Мексике. В ее честь мы провели вечер памяти.
    
Головная боль ушла. Как рукой сняло.
    
Сейди захлопала в ладоши и подбежала ко мне. Меня наградили долгим и сладким поцелуем.
    
— Видишь? — сказала она, оторвавшись от моих губ. — Ты можешь это сделать. Еще не поздно. Как его зовут, Джейк? Как зовут этого безумного негодяя?
    
Но я не мог вспомнить.
    
Шестнадцатого ноября «Таймс гералд» опубликовала маршрут кортежа Кеннеди. Он начинался в аэропорту Лав-Филд и заканчивался в «Трейд-март» выступлением Кеннеди перед членами городского совета и приглашенными гостями. Номинально он собирался приветствовать открытие Исследовательского центра для выпускников и поздравить Даллас с экономическими успехами последнего десятилетия, но «Таймс гералд» спешила сообщить всем, кто еще этого не знал, что истинная причина выступления — чисто политическая. Техас проголосовал за Кеннеди в 1960 году, однако в шестьдесят четвертом все выглядело не так радужно, пусть даже Кеннеди по-прежнему собирался баллотироваться в тандеме со стариной Джонсоном, уроженцем Техаса. Циники все еще называли вице-президента Линдон-Разгром, намекая на выборы в сенат в 1948 году, когда он одержал победу, которая дурно пахла, набрав на восемьдесят семь голосов больше соперника. Давняя, конечно, история, но прозвище указывало на смешанные чувства, которые техасцы питали к президенту. Перед Кеннеди — и, разумеется, перед Джеки — ставилась задача помочь Линдону-Разгрому и губернатору Техаса Джону Коннолли укрепить боевой дух сторонников.
    
— Посмотри сюда. — Длинный палец Сейди двигался по прочерченной линии маршрута. Кварталы и кварталы Главной улицы. Потом Хьюстон-стрит. Везде высокие здания. — Этот человек будет поджидать кортеж на Главной улице? Должен поджидать там, как думаешь?
    
Я слушал ее вполуха. Потому что увидел кое-что еще.
    
— Посмотри, Сейди, кортеж проследует по бульвару Черепашьего ручья.
    
У нее загорелись глаза.
    
— Это должно случиться там?
    
Я с сомнением покачал головой. Вероятно, нет, но о бульваре Черепашьего ручья я знал что-то, имеющее отношение к человеку, которого пришел останавливать. И когда я думал об этом, кое-что всплыло на поверхность.
    
— Он собирался спрятать винтовку и вернуться за ней позже.
    
— Спрятать где?
    
— Не имеет значения, это уже случилось. Это часть прошлого. — Я закрыл глаза руками, потому что свет в комнате внезапно стал слишком ярким.
    
— Перестань думать об этом. — Она убрала газету. — Расслабься, а не то опять разболится голова и придется принимать таблетку. От них ты становишься таким заторможенным.
    
— Да, — кивнул я. — Я знаю.
    
— Тебе надо выпить кофе. Крепкого кофе.
    
Она пошла на кухню и сварила кофе. Когда вернулась, я уже похрапывал. Проспал три часа и мог бы пробыть в Стране коматоза и дольше, но она разбудила меня, тряхнув за плечо.
    
— Что ты помнишь о приезде в Даллас?
    
— Я не помню, как приехал.