1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
				
– Нет, я не могу принять идею, что все мы – пешки в какой-то постапокалиптической игре добра и зла, какие бы сны нам ни снились. Черт побери, это иррационально!
				
Стью пожал плечами:
				
– Слушай, давай сейчас в это не углубляться. Я нахожу здравой твою идею дать ей право вето. Более того, я думаю, этого недостаточно. Мы должны дать ей право предлагать, а не только запрещать.
				
– Но не абсолютное право на этой стороне Скалистых гор.
				
– Нет, ее идеи должны получать одобрение Совета представителей, – ответил Стью, а потом добавил, лукаво усмехнувшись: – Но мы можем превратиться в резиновую печать для ее указов, а не наоборот.
				
Наступила долгая пауза. Глен потирал лоб рукой. Потом заговорил:
				
– Да, ты прав. Она не может быть главой номинально… по крайней мере мы должны учитывать, что у нее могут быть собственные идеи. А теперь я убираю мой затуманившийся хрустальный шар, Восточный Техас. Потому что матушка Абагейл – из тех, кого мы, занимающиеся социологией, называем ориентирующимися на других.
				
– И кто эти другие?
				
– Бог? Тор? Аллах? Крошка Герман[156]? Это не имеет значения. Означает это следующее: то, что она говорит, не всегда будет обусловлено нуждами общества или его устремлениями. Она будет слушать какой-то другой голос. Как Жанна д'Арк. Ты открыл мне глаза. Дело может закончиться теократией.
				
– Тео-чем?
				
– Все будет делаться по слову Божьему, – ответил Глен. Голос его звучал печально. – Стью, грезил ли ты в детстве о том, чтобы стать одним из семи высших жрецов ставосьмилетней негритянки из Небраски?
				
Стью уставился на него.
				
– Вина не осталось?
				
– Все выпили.
				
– Черт!..
				
– Да…
				
Какое-то время они молча смотрели друг на друга, а потом внезапно расхохотались.
				
				
Матушка Абагейл никогда прежде не жила в таком красивом доме и, сидя на застекленном крыльце, вдруг вспомнила коммивояжера, который появился в Хемингфорде в тысяча девятьсот тридцать шестом или тридцать седьмом году. Что ж, таких сладкоголосых мужчин ей больше встречать не доводилось. Он мог убедить птичек слететь с дерева на землю. Она спросила этого молодого человека, которого звали мистер Дональд Кинг, какое у него дело к Эбби Фримантл, и он ответил: «Мое дело, мэм, – удовольствие. Ваше удовольствие. Вам нравится читать? Или, может, слушать радио? А может, просто сидеть, положив усталые ноги на скамеечку, и слушать мир, катящийся по большой боулинговой дорожке Вселенной?»
				
Она признала, что все это ей нравится, не упомянув, что месяцем раньше продала радиоприемник «Моторола», чтобы заплатить за девяносто тюков сена.
				
«Что ж, я продаю именно это, – продолжил сладкоголосый коммивояжер. – Мой товар можно назвать пылесосом «Электролюкс» со всеми приспособлениями, но в действительности это – свободное время. Включите его в электросеть – и откройте для себя новые просторы отдыха. А платежи будут почти такими же легкими, как домашняя работа».
				
Депрессия была в самом разгаре, ей не удавалось выкроить двадцать центов, чтобы купить ленты для волос на дни рождения внучек, поэтому о покупке «Электролюкса» речь не шла. Но как сладко уговаривал этот мистер Дональд Кинг из города Перу, штат Индиана. Она могла поставить последний доллар, что он растопил сердце не одной белой женщины. У нее пылесос появился только после войны с нацистами, когда все вдруг смогли позволить себе что угодно, и даже у «белой рвани» в сарае на заднем дворе стоял «меркурий».
				
Этот дом, расположенный, как написал ей Ник, в районе Мэрлтон-Хилл (матушка Абагейл подозревала, что до эпидемии здесь жили считанные черные), был оборудован всеми устройствами для облегчения жизни, о которых она когда-либо слышала, и теми, о которых даже не подозревала. Посудомоечная машина. Два пылесоса, один – исключительно для комнат второго этажа. Измельчитель пищевых отходов в раковине. Микроволновая печь. Стиральная машина и сушилка. На кухне еще стоял какой-то стальной ящик, и хороший друг Ника, Ральф Брентнер, объяснил ей, что это «мусородавилка». Засыпаешь туда сто фунтов мусора, а машина выдает тебе этот мусор блоком, размер которого не превышает скамейку для ног. Воистину чудеса никогда не заканчивались.
				
Но если хорошенько подумать об этом, некоторые все-таки закончились.
				
Она покачивалась на кресле-качалке, когда ее взгляд упал на розеточный блок, встроенный в плинтус. Вероятно, хозяева дома летом приходили сюда, чтобы послушать радио, а может, и посмотреть бейсбол по этому маленькому, изящному круглому телевизору. Что встречалось в их стране повсеместно, так это стенные розетки. Они были даже в ее доме-развалюхе в Хемингфорде. Эти розетки и не замечаешь… пока они работают. А когда перестают, понимаешь, насколько на них завязана твоя жизнь. Все свободное время, все удовольствие, о котором давным-давно вещал ей Дон Кинг, брали начало в этих стенных розетках. Когда же они переставали выполнять возложенные на них функции, приходилось привыкать к тому, что на всю эту бытовую технику вроде микроволновых печей и «мусородавилок» можно только бросить шляпу или положить пальто.
				
Чего там, со смертью розеток ее маленький домик смотрелся привлекательнее, чем этот. Здесь кому-то приходилось приносить воду из Боулдер-Крик, и ее нужно было кипятить перед использованием, в целях безопасности. Дома она могла воспользоваться ручным насосом и накачать воды из колодца. Здесь Нику и Ральфу пришлось привезти уродливое сооружение, которое называлось «Порт-о-сэн». Они поставили его во дворе. А у нее сортир всегда стоял за домом. Она бы в мгновение ока променяла стиральную машину-сушилку «Мейтэг» на собственное корыто для стирки, но пришлось просить Ника привезти ей новое корыто, а Брэд Китчнер нашел ей доску для стирки и хорошее, привычное хозяйственное мыло. Они наверняка подумали, что она просто хотела доставить им лишние хлопоты, пожелав самолично стирать свои вещи – и столь часто, – но чистоплотность матушка Абагейл ценила почти так же высоко, как благочестие, никогда раньше не перепоручала свою стирку кому-то еще и теперь не собиралась менять свои привычки. Время от времени у нее случались маленькие неприятности, какие случаются у стариков, и пока она могла себя обслуживать, об этих неприятностях никому не полагалось знать.
				
Разумеется, электричество вернется. Господь показал ей это во снах, среди прочего. Она знала многое о том, что здесь произойдет: что-то из снов, что-то из здравого смысла. Сны и здравый смысл так тесно переплетались, что она не могла сказать, откуда ей известно то или другое.
				
Она отдавала себе отчет, что скоро люди перестанут бегать, точно куры с отрубленными головами, и начнут собираться вместе. Она не была социологом, как этот Глен Бейтман (который всегда смотрел на нее, как инспектор ипподрома смотрит на подставную лошадь), но знала, что люди через какое-то время потянутся друг к другу. Проклятие и благословение человечества заключалось в общительности людей. Если бы, к примеру, во время наводнения шесть человек плыли по Миссисипи на крыше церкви, она начали бы играть в бинго, как только крышу вынесло бы на мель.
				
Сначала они захотят сформировать какое-то государство, возможно, поставив ее во главе. Она, конечно же, не могла такого допустить, пусть бы и очень хотела; на то не было Божьей воли. Пусть делают все, что должно делаться на этой земле. Подведут электричество? Отлично. Тогда она собиралась первым делом опробовать «мусородавилку». Потом пусть подведут газ, чтобы они не перемерзли этой зимой, как пчелы в улье. Пусть вносят свои резолюции и строят планы, ее это устраивало. Как раз в это она совать нос не собиралась. Только хотела настоять, чтобы Ник принял участие в руководстве этим государством и, возможно, Ральф. И этот техасец тоже годился, никогда не открывал рот, если говорили о том, чего он не понимал. Она полагала, что они захотят привлечь и этого толстого парнишку, этого Гарольда, и не собиралась их останавливать, хотя он ей не нравился. Заставлял нервничать. Все время улыбался, только улыбка эта не касалась его глаз. Он не грубил, говорил все правильно, но глаза напоминали два холодных кремня.
				
Она чувствовала, что у Гарольда есть какая-то тайна. Вонючая и мерзкая, запрятанная в самую глубину сердца. Она понятия не имела, что это за тайна, Бог не пожелал открыть ей, следовательно, он не имел никакого значения для Его планов относительно этого сообщества. Ее тревожило, что этот толстый мальчик может войти в высший совет… но она ничего не собиралась говорить.
				
Ее участие в их советах и совещаниях, не без самодовольства думала она, покачиваясь в кресле-качалке, связано исключительно с темным человеком.
				
У него не было имени, хотя ему нравилось называть себя Флэггом… во всяком случае, сейчас. И на той стороне гор работа уже активно началась. Она не знала его планов, Господь скрыл их от ее глаз. Как и секреты, которые таились в сердце этого толстого юноши, Гарольда. Но знать что-то конкретное необходимости не было, потому что цель перед собой он ставил ясную и простую: уничтожить их всех.
				
Она знала о нем на удивление много. Люди, которых притягивала Свободная зона, приходили в этот дом, чтобы повидаться с ней, и она их принимала, хотя иногда они очень утомляли ее… И они все хотели сказать ей, что им снились она и он. Он их ужасал, а она кивала, и утешала, и успокаивала как могла, но для себя отмечала, что в большинстве своем они не узнают Флэгга, если встретят на улице… если, конечно, он не захочет, чтобы его узнали. Они могли почувствовать его – ощутить волну холода, дрожь, или их могло внезапно бросить в жар, или они могли испытать короткий и резкий укол боли в ушах или висках. Но эти люди ошибались, думая, что у него две головы, или шесть глаз, или большие острые рога, растущие из висков. Он, вероятно, практически не отличался от молочника или почтальона.
				
Она догадывалась, что за сознательным злом скрывается подсознательная чернота. Этим отличались земные дети темноты; они ничего не могли создавать – только ломали. Бог-Создатель сотворил человека по своему образу и подобию, и это означало, что каждый, мужчина или женщина, под Божьим светом нес в себе частичку созидания, ощущал желание протянуть руку и придать миру какую-то рациональную форму. Темный человек хотел – и мог – только лишить мир приданной ему формы. Антихрист? Скорее антисоздатель.
				
У него, разумеется, появились сторонники, в этом матушка Абагейл не видела ничего удивительного. Он умел лгать, а его отец был Отцом лжи. Им он представлялся большой неоновой вывеской, подвешенной высоко в небе, зачаровывающей переливающимися огнями. Они могли и не заметить, эти ученики-антисоздатели, что он, как и неоновая вывеска, снова и снова предлагает им одни и те же простые рисунки. Они могли и не осознать, что газ, который позволяет создавать такие симпатичные рисунки из хитросплетения труб, выпущенный из них, бесшумно улетит и растворится в атмосфере, не оставив после себя ни вкуса, ни запаха.
				
Некоторые со временем сделают для себя неутешительный вывод: его королевству никогда не стать мирным. Сторожевые будки и колючая проволока на границах его владений будут служить и для того, чтобы не выпускать обращенных, и для того, чтобы не впускать захватчиков.
				
И победа будет за ним?
				
Ей никто не гарантировал обратного. Он знала, что ему известно о ее существовании, как ей – о его, и ничто не доставит ему большее удовольствие, чем увидеть ее костлявое черное тело распятым на кресте высоко в небе, чтобы вороны могли полакомиться тем, что найдут. Она знала, что распятые на кресте снились некоторым, помимо нее, но очень немногим. Они говорили об этом ей, однако, подозревала она, больше никому. И все это не давало ответа на вопрос.
				
Победа будет за ним?
				
Этого ей знать было не дано. Бог работал скрытно и как Ему нравилось. Он с радостью наблюдал, как многие поколения детей Израиля потели и выбивались из сил под египетским ярмом. Он с радостью отправил Иосифа в рабство и смотрел, как с его спины грубо сдирают роскошные многоцветные одежды. Он с радостью наслал на несчастного Иова сотню болезней. Он остался доволен, позволив повесить на дереве Сына Своего с написанной над Его головой злой шуткой.
				
Бог был игроком – будь Он смертным, сидел бы за шахматной доской на крыльце магазина папаши Манна в Хемингфорд-Хоуме, играл бы и за белых, и за черных. Она думала, что для Него игра не просто стоила свеч: игра была свечами. Он все равно добьется своего, в угодное Ему время. Но не обязательно в этом году, не обязательно в этом тысячелетии… и она не переоценивала хитрость темного человека и его умение дурить других. Если он был неоном, то она – крохотной частичкой пыли, из каких образуются огромные облака над иссушенной землей. Всего лишь еще одним солдатом – правда, давно достигшим отставного возраста – на службе Господа.
				
– Воля Твоя будет исполнена. – Она полезла в карман фартука за пакетиком с орешками «Плантерс». Ее последний врач, доктор Стаунтон, рекомендовал максимально исключить из рациона соль, но что он понимал? Она пережила обоих своих врачей, которые оберегали ее здоровье после того, как ей исполнилось восемьдесят шесть, и всегда съедала несколько соленых орешков, если ей того хотелось. От них ужасно болели десны, но вкус того стоил!
				
Когда она жевала орешки, на дорожке, ведущей к крыльцу, появился Ральф Брентнер в надетой набекрень шляпе с пером. Постучав по двери крыльца, он снял шляпу.
				
– Не спишь, матушка?
				
– Не сплю, – ответила она с полным ртом. – Заходи, Ральф. Я не жую орешки, давлю их деснами.
				
Ральф рассмеялся и поднялся на крыльцо.
				
– У ворот люди, которые хотят поздороваться с тобой, если ты не слишком устала. Они приехали час тому назад. Хорошая компания, должен сказать. Главный у них из длинноволосых, но свое дело знает. Фамилия Андервуд.
				
– Можешь привести их, Ральф. Все в порядке.
				
– Хорошо. – Он повернулся, чтобы уйти.
				
– Где Ник? – спросила она. – Не видела его сегодня, да и вчера тоже. Он слишком зазнался, чтобы заглядывать к землякам?
				
– Он на водохранилище, – ответил Ральф. – Вместе с этим электриком, Брэдом Китчнером. Обследуют электростанцию. – Он потер крыло носа. – Утром я поехал с ними. Решил, что всем этим вождям нужен как минимум один индеец, чтобы кем-то командовать.
				
Матушка Абагейл захихикала. Ей очень нравился Ральф. Простая душа, но по-житейски мудрый, он интуитивно знал, как что работает. Ее не удивило, что именно стараниями Ральфа появилось «Радио Свободной зоны», как все его теперь называли. Он относился к тем людям, которые не побоялись бы залить эпоксидной смолой трещину в тракторном аккумуляторе. Нет, он просто бы снял бесформенную шляпу, почесал лысеющую голову и улыбнулся бы, как одиннадцатилетний подросток, который выполнил все поручения и уже взялся за удочку. Такой человек всегда нужен, если дела идут не слишком хорошо, потому что именно такие, как он, зачастую могут предложить выход из положения, когда всем уже кажется, что они в тупике, из которого не выбраться. Он мог поставить нужный штуцер на шланг велосипедного насоса, если на шине стоял вентиль большего диаметра, чем полагалось по инструкции, и он знал, как заставить духовку издать такой забавный жужжащий звук, просто посмотрев на нее, но когда ему приходилось сталкиваться с табельными часами, он почему-то всегда приходил на работу слишком поздно, а уходил слишком рано, так что дело быстро заканчивалось увольнением. Он знал, что можно удобрять кукурузу свиным навозом, если смешать его с землей и соломой в должной пропорции, и он знал, как мариновать огурцы, но не мог понять, что такое договор о ссуде на покупку автомобиля и каким образом автомобильным дилерам всякий раз удавалось его надуть. Заявление о приеме на работу, заполненное Ральфом Брентнером, выглядело так, словно его пропустили через блендер «Гамильтон-Бич»… плюс грамматические ошибки, оторванные углы, кляксы и отпечатки жирных пальцев. Если перечислить все места, где он работал, создавалось впечатление, что он объехал земной шар на грузовом пароходе. Но когда начинала рваться живая ткань этого мира, именно ральфы брентнеры не боялись сказать: «Давай зальем все эпоксидкой и посмотрим, а вдруг схватится». И в большинстве случаев действительно схватывалось.
				
– Ты хороший парень, Ральф, ты это знаешь? Один из лучших.
				
– Так ты тоже, матушка. Конечно, ты не парень, но ты понимаешь, о чем я. Кстати, когда мы работали, приехал этот Редман. Хотел поговорить с Ником о вхождении в какой-то комитет.
				
– И что говорит Ник?
				
– Он написал пару страниц. Но если до этого дойдет, меня устроит все, что устроит матушку Абагейл. Верно?
				
– Да что такая старая женщина, как я, может об этом сказать?
				
– Много чего. – Ральф разом стал серьезным. – Мы здесь благодаря тебе. Как я понимаю, мы сделаем все, что ты захочешь.
				
– Я хочу продолжать жить свободной, как всегда жила, как американка. Я хочу говорить, когда сочту нужным. Как американка.
				
– Все это у тебя будет.
				
– Остальные придерживаются такого же мнения, Ральф?
				
– Будь уверена.
				
– Тогда все отлично. – Она покачалась на кресле. – Пора всем браться за работу. Слишком многие болтаются без дела. Большинство просто ждет, чтобы кто-то сказал им, где можно спустить штаны и наложить.
				
– Так я могу приступать?
				
– К чему?
				
– Ник и Стью спросили, смогу ли я отыскать печатный станок и, возможно, запустить его, если они обеспечат меня электричеством. Я им сказал, что никакого электричества не нужно, я просто пойду в старшую школу и найду самый большой ручной мимеограф. Им нужны листовки. – Он покачал головой. – Это ж надо! Семьсот штук! Тогда как нас здесь всего четыреста.
				
– И девятнадцать у калитки, возможно, уже полегли от теплового удара, пока мы с тобой болтаем. Приведи их сюда.
				
– Уже веду. – Ральф пошел к воротам.
				
– Ральф!
				
Он посмотрел на нее.
				
– Отпечатай тысячу, – распорядилась она.
				
				
Они вошли в калитку, которую открыл для них Ральф, и она ощутила свой грех, тот самый, который звала матерью греха. Отцом греха она полагала воровство; каждая из Десяти заповедей в принципе сводилась к одной: не укради. Убийство – это кража жизни, прелюбодейство – кража жены, корыстолюбие – тайное, крадущееся воровство, которое свивает гнездо в пещере сердца. Богохульство – кража имени Божьего, уведенного из Дома Господнего и отправленного бродить по улицам, как подзаборная шлюха. Она никогда особенно не воровала, разве что время от времени какую-нибудь мелочь.
				
Матерью греха была гордыня.
				
Гордыня являла собой женскую сторону Сатаны в человечестве, неприметную яйцеклетку греха, всегда способную к зачатию. Гордыня не пустила Моисея в Ханаан, где виноград рос такими большими гроздями, что людям приходилось тащить их на спине. Кто добыл воду из скалы, когда нас мучила жажда? – спросили дети Израиля, и Моисей ответил: Я добыл.
				
Она всегда была гордой женщиной. Гордилась полом, который вымыла, стоя на руках и коленях (но Кто дал ей руки, и колени, и саму воду, которой она мыла пол?), гордилась, что все ее дети стали хорошими людьми – никто не попал в тюрьму, не начал пить и не подсел на иглу, не спал в чужих постелях, – но матери детей были дочерьми Бога. Она гордилась своей жизнью – но не она предопределила ее. Гордость – проклятие воли, и у гордости, как у женщины, были свои маленькие хитрости. Даже в своем преклонном возрасте Абагейл не научилась распознавать все ее иллюзии, по-прежнему уступала ее чарам.
				
Когда вновь прибывшие входили в калитку, она подумала: Они пришли увидеть именно меня. И, потворствуя этому греху, в голове возникли кощунственные метафоры: люди входили один за другим, будто прихожане, их молодой предводитель не поднимал глаз, рядом с ним шла светловолосая женщина, а за ними – мальчик и темноглазая женщина, в черных волосах которой белели седые пряди. Остальные тянулись следом.
				
Молодой мужчина поднялся на крыльцо, но его женщина осталась у лестницы. Как и говорил Ральф, с длинными волосами, но чисто вымытыми. Он отрастил рыжевато-золотистую бороду. Абагейл отметила его волевое лицо с недавно появившимися у уголков рта и на лбу морщинами ответственности.
				
– Вы действительно настоящая, – мягко выдохнул он.
				
– Да, я всегда так думала, – ответила она. – Я Абагейл Фримантл, но здесь меня чаще зовут матушка Абагейл. Добро пожаловать к нам.
				
– Спасибо, – просипел он, и она увидела, что он борется со слезами. – Я… мы рады, что добрались. Меня зовут Ларри Андервуд.
				
Она протянула руку, он пожал ее, легонько, с благоговением, и вновь она почувствовала укол гордости, желание вскинуть голову. Он словно думал, что в ней пылает огонь, который может его обжечь.
				
– Я… вы мне снились, – смущенно добавил он.
				
Она улыбнулась и кивнула, он неуклюже повернулся, чуть не запутался в собственных ногах. Сгорбившись, спустился по лестнице. Он распрямится, подумала она. Теперь, когда он здесь и скоро выяснит, что ему нет необходимости держать на своих плечах весь мир. На человека, который не уверен в себе, нельзя возлагать ответственность на слишком долгий срок, во всяком случае, пока он не возмужает. А Ларри Андервуд еще зелен и может согнуться. Но ей он понравился.
				
Следом на крыльцо поднялась его женщина, миниатюрная, с фиалковыми глазами. Она посмотрела на матушку Абагейл смело, но без дерзости.
				
– Я Люси Суонн. Приятно с вами познакомиться. – И, хотя была в брюках, она сделала реверанс.
				
– Я рада, что ты смогла приехать, Люси.
				
– Вы не будете возражать, если я спрошу… ну… – Она опустила глаза и густо покраснела.
				
– Мне сто восемь лет, – доброжелательно ответила матушка Абагейл. – Но чувствую я себя в эти дни на двести шестнадцать.
				
– Вы мне снились. – И Люси отвернулась в некотором замешательстве.
				
Следом на крыльцо поднялись темноглазая женщина и мальчик. Женщина смотрела на нее строго и решительно, на лице мальчика читалось благоговение. Мальчик ей понравился, но что-то в женщине заставило похолодеть. Он здесь, подумала матушка Абагейл. Он пришел в обличье этой женщины… ибо остерегайся его, приходящего во многих обличьях, помимо своего собственного… волка… ворона… змеи.
				
Она даже испугалась за себя, на мгновение подумала, что эта странная женщина с белыми прядями в волосах небрежно протянет руку и переломит ей шею. И матушка Абагейл буквально увидела, как лицо женщины исчезло, превратилось в дыру во времени и пространстве, в дыру, из которой два глаза, темные и проклинающие, смотрели на нее, затерянные, загнанные, лишившиеся надежды.
				
Но перед ней стояла всего лишь женщина – не он. Темный человек никогда не рискнул бы прийти сюда, пусть даже не в своем обличье. Перед ней стояла женщина – очень красивая – с выразительным, чувственным лицом, стояла, положив руку на плечи мальчика. Матушке Абагейл все это просто пригрезилось. И ничего больше.
				
Надин Кросс в этот момент ощутила замешательство. Она держала себя в руках, когда они миновали калитку. Она держала себя в руках, когда Ларри заговорил с этой старой женщиной. А потом на нее вдруг накатила волна отвращения и ужаса. Старуха могла… могла что?
				
Могла увидеть.
				
Да. Надин испугалась, что старая женщина сможет заглянуть в ее нутро, где уже укоренилась и разрасталась чернота. Она испугалась, что старая женщина поднимется с кресла-качалки и разоблачит ее, прикажет оставить Джо и уйти к тем (к нему), с кем ее место.
				
Они обе, каждая со своими смутными страхами, смотрели друг на друга. Оценивали друг друга. Этот короткий момент затянулся для них надолго.
				
Он в ней… отродье дьявола, подумала Эбби Фримантл.
				
Вся их сила здесь, в свою очередь, подумала Надин. Кроме нее, у них ничего нет, хотя, возможно, они считают иначе.
				
Джо начал тревожиться, дернул ее за руку.
				
– Привет, – поздоровалась она тонким, лишенным эмоций голосом. – Я Надин Кросс.
				
– Я знаю, кто ты, – ответила старая женщина.
				
Слова повисли в воздухе, резко оборвав все остальные разговоры. Люди поворачивались в недоумении, чтобы посмотреть, что произошло.
				
– Правда? – спросила Надин. Внезапно она почувствовала, что единственная ее защита – Джо, только он.
				
Она медленно поставила мальчика перед собой, как заложника. Странные, цвета морской волны глаза Джо не отрывались от матушки Абагейл.
				
– Это Джо, – представила мальчика Надин. – Вы знаете его так же хорошо?
				
Матушка Абагейл по-прежнему смотрела в глаза женщины, которая называла себя Надин Кросс, тонкая пленка пота покрыла ее шею.
				
– Думаю, что его зовут не Джо, как меня – не Кассандра, а ты – не его мать.
				
Она перевела взгляд на мальчика, ощутив облегчение, не в силах подавить странное чувство, что женщина как-то выиграла, поставив мальчика между ними, использовав его, чтобы не дать ей выполнить свой долг… но все произошло так неожиданно, и ее застали врасплох!
				
– Как твое имя, дружок? – спросила она.
				
Мальчик стремился что-то сказать, напрягся, будто в горле застряла кость.
				
– Он вам не скажет. – Надин положила руку на плечо мальчика. – Не сможет сказать. Я думаю, он не помнит…
				
Джо отбросил ее руку, и, похоже, это движение разрушило психологический блок.
				
– Лео! – сказал он громко и четко. – Лео Рокуэй, вот кто я! Я Лео! – И, смеясь, он нырнул в объятия матушки Абагейл. В толпе засмеялись, зааплодировали. Надин как бы отступила на второй план, и вновь Эбби почувствовала, что чего-то не заметила, упустила что-то важное.
				
– Джо, – позвала Надин. Лицо ее стало бесстрастным, теперь она полностью контролировала себя.
				
Мальчик чуть оторвался от матушки Абагейл и взглянул на нее.
				
– Отойди. – Теперь она смотрела на Эбби, обращаясь не к мальчику, а к ней. – Она старая. Ты причинишь ей боль. Она очень старая… и не очень сильная.
				
– Думаю, я достаточно сильная, чтобы немного пообнимать такого славного парнишку. – Голос матушки Абагейл прозвучал как-то странно даже для ее собственных ушей. – Судя по его виду, дорога выдалась трудной.
				
– Да, он устал. И вы тоже, судя по вашему виду. Пойдем, Джо.
				
– Я ее люблю, – ответил парнишка, не двигаясь с места.
				
Надин дернулась от этой фразы. Ее голос стал резче:
				
– Пошли, Джо!
				
– Это не мое имя! Лео! Лео! Вот мое имя!
				
Маленькая толпа вновь прибывших путников притихла, понимая, что произошло что-то неожиданное, но не зная, в чем именно дело.
				
Две женщины обжигали друг друга яростными взглядами, как сцепившиеся в схватке тигры.
				
Я знаю, кто ты, говорили глаза Эбби.
				
Да. И я знаю, кто ты, отвечала Надин.
				
Но на этот раз Надин первой отвела взгляд.
				
– Хорошо. Лео, раз тебе так больше нравится. Пойдем, пока ты не утомил ее еще больше.
				
Он выскользнул из рук матушки Абагейл, но с неохотой.
				
– Возвращайся, чтобы повидаться со мной, когда захочешь. – Абагейл смотрела только на мальчика.
				
– Хорошо, – ответил тот и послал ей воздушный поцелуй. Лицо Надин застыло. Она не произнесла ни слова, пока они спускались по лестнице, ее рука, лежавшая на плечах мальчика, напоминала цепь. Матушка Абагейл наблюдала, как они уходят, вновь отдавая себе отчет, что упускает что-то важное. Когда лицо женщины скрылось с ее глаз, ощущение откровения начало отступать. Пропала уверенность в том, что она чувствовала. Она видела перед собой просто другую женщину, ничего больше… ведь так? Этот молодой человек, Андервуд, стоял у подножия лестницы, и лицо его напоминало грозовую тучу.
				
– Почему ты так себя вела? – спросил он женщину тихо, но матушка Абагейл расслышала каждое слово.
				
Женщина пропустила вопрос мимо ушей, молча прошла мимо него. Лео умоляюще посмотрел на Андервуда, однако власть принадлежала женщине, по крайней мере сейчас, и маленький мальчик позволил ей увести себя, увести подальше.
				
Наступила пауза, и матушка Абагейл внезапно поняла, что не может ее заполнить, хотя это необходимо…
				
…ведь так?
				
Разве не ее обязанность – заполнять паузы?
				
И тут в голове у нее прозвучал мягкий голос: Правда? Это твоя обязанность? За этим Бог привел тебя сюда, женщина? Чтобы назначить официальным встречающим у ворот Нового Сиона?
				
Я не могу думать, запротестовала матушка Абагейл. Эта женщина права: я УСТАЛА.
				
Он приходит не только в своем обличье, настаивал внутренний голос. Еще и в обличье волка, ворона, змеи… женщины.
				
И что это означало? Что здесь случилось? Что, во имя Господа?
				
Я сидела, такая самодовольная, ожидая, что ко мне придут поклониться – да, именно так я считала, – и пришла эта женщина, и что-то случилось, и я упускаю, что именно. Но что-то в этой женщине… так ли? Ты уверена? Уверена?
				
Вот когда возникла пауза, и они все вроде бы смотрели на нее, ожидая, что она покажет себя. А она не собиралась этого делать. Женщина и мальчик скрылись из виду, словно они были истинными верующими, а она – жалким, лыбящимся Синедрионом[157], и они сразу это увидели.
				
Ох, но я старая! Это несправедливо!
				
И тут же, вслед этой фразе, послышался другой голос, едва слышный, низкий и рациональный, голос, который не принадлежал ей: «Не настолько старая, чтобы не понять, что эта женщина…»
				
Но на крыльцо уже поднимался еще один мужчина, нерешительно и почтительно.
				
– Привет, матушка Абагейл. Я Зеллман. Марк Зеллман. Из Лоувилла, штат Нью-Йорк. Вы мне снились.
				
И она оказалась перед внезапным выбором, лишь на мгновение мысленно отметив это. Она могла ответить на приветствие мужчины, поболтать с ним, чтобы он немного расслабился (но не совсем, этого ей как раз не хотелось), а потом точно так же принять следующего, и следующего, и следующего, получая от них все новые слова и знаки уважения, будто пальмовые листья, – или проигнорировать их всех и отдохнуть. Отправиться по тропе собственных мыслей, которая уходила в глубины ее сознания, поискать, что именно пытался сказать ей Господь.
				
Женщина эта…
				
…что?
				
Имело ли это значение? Женщина ушла.
				
– Мой внучатый племянник жил в северной части штата Нью-Йорк, – ответила она Марку Зеллману. – В городе Роузес-Пойнт. На самой границе с Вермонтом у озера Шамплен. Слышали о таком?
				
Марк Зеллман заверил ее, что слышал, что практически все в штате Нью-Йорк знали об этом городе. Бывал ли он там? На его лице отразилась печаль. Нет, не бывал. Всегда собирался.
				
– Судя по тому, что писал Ронни, вы немного потеряли, – ответила она, и Зеллман ушел, сияя, как медный таз.
				
Другие подходили, чтобы засвидетельствовать свое почтение, как это делали путники, прибывшие ранее, и как сделают те, кто прибудет в последующие дни и недели. Подросток, которого звали Тони Донахью. Джек Джексон, автомеханик. Молодая медсестра Лори Констебл – вот кого им не хватало. Старик Ричард Феррис, которого все звали Судья; он пристально посмотрел на нее, и вновь ей стало как-то не по себе. Дик Воллман. Сэнди Дюшен – красивая фамилия, французская. Гарри Данбертон, который тремя месяцами ранее зарабатывал на жизнь, продавая очки. Андреа Терминельо. Смит. Реннетт. Многие другие. Матушка Абагейл говорила со всеми, кивала, улыбалась, успокаивала, но удовольствие, которое она получала от этого раньше, сегодня ушло, и она ощущала боль в запястьях, и пальцах, и коленях, а кроме того, понимала, что ей пора посетить «Порт-о-сэн», и если она не сделает этого по-быстрому, на платье появится пятно.
				
Да еще это чувство, уже тающее (к вечеру оно исчезнет полностью), что она упустила что-то очень важное и потом будет горько об этом сожалеть.
				
				
Ему думалось лучше, когда он писал, и он записывал все, что могло оказаться важным, двумя фломастерами, синим и черным. Ник Эндрос сидел в кабинете дома на Бейзлайн-роуд, который делил с Ральфом Брентнером и женщиной Ральфа, Элайзой. Уже почти стемнело. Красавец дом стоял чуть ниже громады Флагштоковой горы, но повыше Боулдера, поэтому из широкого окна гостиной открывался прекрасный вид на расходящиеся во все стороны улицы и дороги. Окно снаружи было покрыто какой-то отражающей пленкой, поэтому обитатели могли видеть все, тогда как прохожим заглянуть внутрь не удавалось. Ник предполагал, что такой дом мог стоить порядка полумиллиона долларов… владелец же и его семья таинственным образом исчезли.
				
За время долгого путешествия из Шойо в Боулдер, сначала в одиночку, потом с Томом Калленом и другими, Ник побывал в десятках, даже сотнях городов, больших и малых, и во всех дома превратились в склепы с разлагающимися трупами. Боулдер не мог отличаться от остальных… однако отличался. Нет, трупов в нем хватало, они видели тысячи трупов, и с ними предстояло что-то сделать, прежде чем закончатся сухие, жаркие дни и польют осенние дожди, ускоряя разложение и, возможно, приводя к болезням… но все-таки маловато для такого города. Ник задавался вопросом, заметил ли это кто-то еще, помимо него и Стью Редмана… Лаудер, наверное. Лаудер замечал практически все.
				
На каждый дом или общественное здание, заваленное трупами, приходился десяток других, совершенно пустых. Каким-то образом на последнем этапе эпидемии большинство жителей Боулдера, как больных, так и здоровых, ушли из города. Почему? Он полагал, что значения это не имело и, судя по всему, причину им узнать не удастся. Но факт оставался фактом: матушка Абагейл сумела привести их в единственный достаточно большой город Соединенных Штатов, очищенный от жертв эпидемии. Одного этого было достаточно, чтобы заставить даже такого агностика, как он, спросить себя: а где она взяла информацию?
				
Ник занял три комнаты на первом этаже дома, уютные комнаты, обставленные мебелью из сосны. Никакие уговоры Ральфа увеличить занимаемую площадь результатов не дали – он и так чувствовал себя незваным гостем, – но комнаты ему нравились… и до этого путешествия из Шойо в Хемингфорд-Хоум он не подозревал, как ему недостает других людей. Он до сих пор не мог утолить жажду общения.
				
Впрочем, так хорошо, как сейчас, он не жил никогда. В эти комнаты Ник попадал через черный ход и держал десятискоростной велосипед под навесом у двери, где тот стоял, утонув чуть ли не по оси в опавших осиновых листьях, которые копились там не одно десятилетие. Он начал собирать библиотеку, которую всегда хотел иметь, но не мог позволить себе, стран ствуя по стране. Раньше он читал много (в эти новые времена с трудом удавалось выкроить часок-другой, чтобы посидеть и душевно поболтать с книгой), и некоторые из книг на полках – по большей части еще пустых – были давними друзьями: он брал их в библиотеках, где за книгу приходилось платить по два цента в день. В последние несколько лет ему ни в одном городе не удавалось прожить достаточно долго, чтобы получить читательский билет. Другие книги он еще не прочитал, но заглядывал в них, заходя в библиотеку. И сейчас, когда он сидел за столом с бумагой и фломастерами, одна из этих книг лежала у его правой руки – роман «И поджег этот дом» Уильяма Стайрона. Нужную страницу Ник заложил десятидолларовой купюрой, подобранной с мостовой. Денег на улицах хватало – ветер тащил их вдоль ливневых канав, – но Ника удивляло и забавляло, сколько людей – и он в том числе – по-прежнему останавливалось, чтобы подобрать их.
				
Зачем? Книги теперь стали бесплатными. Идеи тоже не стоили ни цента. Что-то в этом его радовало. Что-то пугало.
				
Он писал на листе блокнота на спирали, в котором хранил свои мысли: половина заполненных страниц являла собой дневник, половина – список нужных вещей. Ему страшно нравилось составлять такие списки; он думал, что один из его предков, возможно, был бухгалтером. Он открыл для себя, что составление такого списка – лучший способ избавиться от привязчивой тревоги.
				
Он вернулся к чистой странице, выводя каракули на полях.
				
Теперь ему казалось, что все, чего они хотели и в чем больше всего нуждались, хранилось на застывшей электростанции восточного Боулдера, будто сокровище, пылящееся в темном чулане. Неприятное чувство охватывало людей, собравшихся в Боулдере, чувство, которое пока еще не выплеснулось наружу, – они напоминали себе группу испуганных школьников, бродящих в темноте по дому, населенному призраками. И в каком-то смысле весь Боулдер выглядел городом-призраком. Создавалось впечатление, что их пребывание здесь – явление сугубо временное. Один мужчина по фамилии Импенинг в свое время жил в Боулдере и работал в бригаде заключенных на одном из заводов «Ай-би-эм», расположенном между Боулдером и Лонгмонтом. Импенинг изо всех сил старался сеять панику. Ходил по городу, говоря людям, что в тысяча девятьсот восемьдесят четвертом году к четырнадцатому сентября снежный покров в Боулдере достигал полутора дюймов, а в ноябре от мороза могли отвалиться яйца даже у бронзовой обезь яны. Такие разговоры Нику хотелось пресечь, и быстро. Если бы Импенинг служил в армии, его бы за это тут же уволили из логических соображений. Главное состояло в том, что Импенинга никто бы не слушал, если бы в дома подавалось электричество, а нагреватели включались нажатием кнопки. Но если не удастся добиться этого к первым заморозкам, Ник опасался, что люди просто начнут уходить, и никакие собрания, представители и ратификации их не остановят.
				
По словам Ральфа, с электростанцией ничего страшного не произошло, во всяком случае, на вид. Какие-то машины остановили люди, обслуживавшие электростанцию, какие-то остановились сами. Две или три большие турбины сгорели, возможно, от возникшей перегрузки. Ральф говорил, что кое-где надо заменить провода, но полагал, что он и Брэд Китчнер, располагая десятком помощников, смогут это сделать. Гораздо больше людей требовалось для того, что снять сгоревшую и почерневшую обмотку с турбогенераторов и намотать новую. Медной проволоки на складах в Денвере хватало. Ральф и Брэд убедились в этом сами, съездив туда на прошлой неделе. Имея в своем распоряжении достаточно людей, они не сомневались, что обеспечат подачу электроэнергии ко Дню труда.
				
– А потом мы устроим гребаную вечеринку, каких этот город еще не видывал, – заявил Брэд.
				
Закон и порядок. Это тоже его волновало. Мог ли Стью Редман взвалить на себя эту ношу? Он наверняка не захочет, но Ник исходил из того, что, возможно, ему удастся уговорить Стью… а если уговоры не подействуют, обратиться за помощью к его другу, Глену, и уж против них двоих Стью точно не устоит. Что его по-настоящему тревожило, так это воспоминания, совсем свежие и болезненные, о тех нескольких днях, которые ему пришлось провести в Шойо тюремщиком. Винс и Билли умирали, Майк Чайлдресс топтал свой ужин и вызывающе кричал: Голодовка протеста! Я объявляю гребаную голодовку протеста!
				
У него внутри все начинало ныть при мысли, что им потребуются и суды, и тюрьмы, и… может, даже палач. Господи, это были люди матушки Абагейл – не темного человека! Но он подозревал, что темный человек обходился без такой ерунды, как суды и тюрьмы. Он наказывал быстро и сурово. Да и зачем тюрьма, когда вдоль автострады 15 на столбах висели трупы, пища для стервятников.
				
Ник надеялся, что большинство правонарушений будут мелкими. Некоторые уцелевшие уже начали напиваться и вести себя агрессивно. Один подросток, еще не совершеннолетний и явно не имеющий водительского удостоверения, ездил взад-вперед по Бродвею на большом грейдере, пугая людей. В конце концов врезался в стоящий грузовик, в котором до эпидемии перевозили хлеб, и осколки лобового стекла поранили ему лоб – по мнению Ника, он легко отделался. Видевшие его люди понимали, что парень совсем юный, но никто не пытался его остановить.
				
Власть. Организация. Он написал эти слова на листе блокнота и обвел двумя кругами. Да, они были людьми матушки Абагейл, но это не защищало их от слабости, глупости, дурных знакомств. Ник не знал, Божьи они дети или нет, однако помнил, как Моисей, вернувшись с горы, увидел, что те, кто не поклонялся золотому тельцу, играли в кости. И не следовало забывать о том, что кому-то могли надоесть эти забавы, после чего этот кто-то вполне мог решить занять место старой женщины.
				
Власть. Организация. Он вновь обвел эти слова, и теперь они напоминали узников, загнанных за тройную ограду. Как хорошо они сочетались друг с другом… и как печально звучали.
				
				
Вскоре пришел Ральф.
				
– Завтра подойдут новые люди, Никки, а послезавтра у нас будет целый парад. В той группе больше тридцати человек.
				
Хорошо, написал Ник. Скоро у нас появится врач. Согласно теории вероятности.
				
– Да, мы превращаемся в обычный город.
				
Ник кивнул.
				
– Я разговаривал с парнем, который возглавлял сегодняшнюю группу. Его зовут Ларри Андервуд. Умный парень, Ник. И такой сообразительный.
				
Ник вскинул брови и нарисовал в воздухе вопросительный знак.
				
– Что ж, постараюсь. – Ральф понимал, что означает вопросительный знак: поподробнее, если можно. – Он на шесть-семь лет старше тебя и, думаю, на восемь-девять моложе Редмана. Но Ларри из тех людей, которых, по твоим словам, мы должны искать. Задает правильные вопросы.
				
Снова вопросительный знак.
				
– Во-первых, кто тут главный? Во-вторых, что теперь будет? В-третьих, кто этим занимается?
				
Ник кивнул. Да, вопросы правильные. Но правильный ли человек? Возможно, Ральф прав. С тем же успехом он мог ошибаться.
				
Я постараюсь встретиться с ним завтра и познакомиться, написал он на чистом листе бумаги.
				
– Да, это надо. Он хороший парень. – Ральф переминался с ноги на ногу. – И я поговорил с матушкой Абагейл до того, как этот Андервуд и его люди пришли поздороваться. Поговорил с ней, как ты и хотел.
				
Вопросительный знак.
				
– Она говорит, что мы должны продолжать. Должны довести дело до конца. Говорит, что люди томятся бездельем, и им нужны те, кто скажет, где можно спустить штаны и наложить.
				
Ник откинулся на спинку стула и беззвучно рассмеялся. Потом написал: Я практически не сомневался, что она так думает. Завтра я поговорю со Стью и Гленом. Ты напечатал листовки?
				
– Ох! Эти? Черт, да! – ответил Ральф. – Всю вторую половину дня на них угробил. – Он протянул Нику листовку. Она еще пахла чернилами для мимеографа, большие буквы притягивали взгляд. Текст Ральф набрал сам.ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ!!!
					СОВЕТ ПРЕДСТАВИТЕЛЕЙ:
					ВЫДВИЖЕНИЕ И ВЫБОРЫ
					
20.30, 18 августа 1990 г.
					
Место: эстрада в парке Каньон-бульвар при ХОРОШЕЙ погоде,
					
«Чатокуа-холл» в парке Чатокуа при ПЛОХОЙ.
					ПОСЛЕ СОБРАНИЯ – УГОЩЕНИЕ
Ниже были приведены две простенькие карты для вновь прибывших и тех, кто еще не успел познакомиться с Боулдером. Еще ниже, более мелким шрифтом, имена и фамилии тех, кого он, Стью и Глен одобрили после обсуждения сегодня утром:
Организационный комитет:
					
Ник Эндрос
					
Глен Бейтман
					
Ральф Брентнер
					
Ричард Эллис
					
Фрэн Голдсмит
					
Стюарт Редман
					
Сюзан Штерн
Ник указал на строку об угощении и вскинул брови.
				
– Да, приходила Фрэнни и сказала, что народа соберется больше, если им что-нибудь предложить. Она и ее подруга Патти Крогер обо всем позаботятся. Печенье и зарекс[158]. – Ральф скорчил гримасу. – Если бы мне предложили на выбор зарекс или бычью мочу, я бы сел и задумался. Можешь взять мою порцию, Никки.
				
Ник улыбнулся.
				
– Единственное, что мне во всем этом не нравится, – продолжил Ральф уже серьезно, – это то, что вы включили меня в комитет. Я знаю, что означает это слово. Оно означает: «Поздравляем, тебе придется делать всю тяжелую работу». Знаешь, я не то чтобы возражаю, никогда не бегал от тяжелой работы. Но в комитете должны быть люди с идеями, а у меня с ними не очень.
				
Ник быстро нарисовал в блокноте большой си-би-передатчик и радиобашню, вершина которой испускала электрические молнии.
				
– Да, но это другое, – мрачно сказал Ральф.
				
Ты справишься, написал Ник. Будь уверен.
				
– Если ты так считаешь, Никки, я попробую. Но по-прежнему думаю, что этот парень Андервуд принес бы больше пользы.
				
Ник покачал головой и хлопнул Ральфа по плечу. Ральф пожелал ему спокойной ночи и пошел наверх. После его ухода Ник долго и задумчиво смотрел на листовку. Если Стью и Глен видели ее – а он в этом не сомневался, – то знали, что Ник по собственной инициативе вычеркнул Гарольда Лаудера из их списка организационного комитета. Он понятия не имел, как они восприняли его решение, но сам факт, что пока никто гневно не стучался в его дверь, был хорошим знаком. Они, возможно, захотели бы поторговаться, и при необходимости он пошел бы с ними на сделку, только для того, чтобы обойтись без Гарольда. Если бы пришлось, он бы отдал им Ральфа. Ральф действительно не хотел входить в комитет, хотя, черт побери, обладал природной смекалкой и бесценным умением находить решения самых сложных проблем. В постоянном комитете от него было бы немало проку. Ник чувствовал, что Стью и Глен уже включили в этот комитет многих своих друзей. А если он, Ник, не хотел Лаудера, им оставалось лишь согласиться с ним по-хорошему. Чтобы захват власти прошел гладко, следовало избегать разногласий. «Мама, как этот человек достал кролика из шляпы?» – «Знаешь, сынок, я не уверена, но, возможно, он отвлек их внимание печеньем и зарексом. Это срабатывает всякий раз».
				
Ник вернулся к странице, на которой выводил каракули, когда пришел Ральф. Посмотрел на слова, обведенные трижды, словно для надежности. Власть. Организация. Внезапно он написал под ними еще одно – благо места хватало. И теперь надпись в тройном круге гласила: «Власть. Организация. Политика».
				
Но он хотел исключить Лаудера из списка не только потому, что Стью и Глен стремились укомплектовать комитет своими друзь ями. Конечно, Нику было обидно. Не без этого. А как же иначе? В конце концов, он, Ральф и матушка Абагейл основали Свободную зону Боулдера.
				
Сотни людей уже здесь, а еще тысячи – на пути сюда, если Бейт ман прав, думал он, постукивая фломастером по окольцованным словам. Чем дольше он на них смотрел, тем более отвратительными они ему казались. Но когда Ральф, и я, и матушка, и Том Каллен, и остальные из нашей группы прибыли в Боулдер, тут жили только кошки и олени, которые пришли из национального парка, чтобы полакомиться тем, что растет в садах и… осталось в магазинах. Один каким-то образом попал в супермаркет «Столовая гора» и не мог оттуда выбраться. Обезумел, бегая по проходам, сшибал стеллажи, падал, поднимался, снова бежал. Мы тоже пришельцы, это так, мы живем здесь меньше месяца, но мы были первыми! Так что обида, естественно, есть, но не она причина того, что я вычеркнул Гарольда из списка. Я не хочу видеть его в составе комитета, потому что не доверяю ему. Он все время улыбается, но водонепроницаемая
				
(улыбконепроницаемая?)
				
перегородка разделяет его рот и глаза. Между ним и Стью возникали какие-то трения из-за Фрэн, и все трое говорят, что они в прошлом, но я задаюсь вопросом: а так ли это? Иногда я замечаю, как Фрэнни смотрит на Гарольда, и смотрит она с тревогой. Смотрит, словно пытается понять, действительно ли все в прошлом. Он парень умный, но, представляется мне, неуравновешенный.
				
Ник покачал головой. И это еще не все. Не раз и не два у него возникал вопрос: а в своем ли уме Гарольд Лаудер?
				
Дело прежде всего в его улыбке. Я не хочу делиться секретами с тем, кто так улыбается и, судя по виду, плохо спит по ночам.
				
Никакого Лаудера. Им придется с этим согласиться.
				
Ник закрыл блокнот и убрал в нижний ящик стола. Потом встал и начал раздеваться. Хотелось принять душ. Он чувствовал себя вывалянным в грязи.
				
Этот мир, заключил он, не по Гарпу[159], а по «супергриппу». Этот дивный новый мир. Но он не казался Нику ни особо дивным, ни особо новым. Создавалось впечатление, будто кто-то положил большой фейерверк в ящик для детских игрушек, в результате чего игрушки разлетелись по всей комнате. Какие-то разбились на мелкие кусочки, другие подлежали ремонту, но большинство просто валялись на полу целехонькими. Пока слишком горячие, чтобы брать их в руки, однако дайте им остыть – и они не будут представлять никакой опасности.
				
Сейчас задача заключалась в том, чтобы все рассортировать. Выбросить те игрушки, которые пришли в негодность. Отложить другие, подлежащие ремонту. Составить перечень тех, которые не пострадали. Найти новый ящик для игрушек, хороший новый ящик. Крепкий ящик. Легкость, с которой, как оказалось, все можно взорвать, пугала – и завораживала. А собрать после этого вещи вместе было тяжелой работой. Рассортировать. Отремонтировать. Переписать. И разумеется, выбросить то, что уже не принесет пользы.
				
Да только… легко ли это – выбросить бесполезные вещи?
				
Ник замер на пути к ванной, держа одежду в руках.
				
Ох, ночь выдалась такая тихая… но разве не все его ночи – симфонии тишины? Почему же тогда тело внезапно покрылось гусиной кожей?
				
Да потому что он вдруг осознал: не игрушки будет разбирать комитет Свободной зоны, совсем не игрушки. Ник почувствовал, что присоединился к какому-то невероятному кружку кройки и шитья человеческой души – он, и Редман, и Бейтман, и матушка Абагейл, да, даже Ральф с его большим радио и усилителями, которые обеспечивали прием сигнала Свободной зоны в самых дальних уголках мертвого континента. Каждый держал в руках иглу, и, возможно, они работали вместе, чтобы сшить теплое одеяло, которое укроет от зимнего холода… А может, после короткой паузы они снова примутся за шитье большого савана для человечества, начнут с той части, которая должна закрывать пальцы ног, и двинутся выше.
				
				
После любви Стью заснул. В последнее время он спал мало, а прошлой ночью вообще не ложился: пил вино с Гленом Бейтманом, обсуждая будущее. Фрэнни надела халат и вышла на балкон.
				
Они жили в центральной части города, в доме на углу Пирл-стрит и Бродвея. Квартира находилась на третьем этаже, и с балкона она видела перекресток: Пирл-стрит тянулась с запада на восток, Бродвей – с севера на юг. Фрэнни здесь нравилось. На перекрестке сходились четыре стороны света. Ночь выдалась теплой и безоблачной, черный камень расцветили миллионы звезд. В их слабом и холодном свете Фрэн могла разглядеть поднимающиеся на западе Утюги[160].
				
Она провела рукой по шелковому халату, от шеи до бедер. Другой одежды на ней не было. Ладонь легко соскользнула с груди, но, вместо того чтобы продолжать двигаться вертикально вниз и отклониться только на выступе лобка, описала дугу по животу, который за последние две недели заметно увеличился.
				
Беременность начала давать о себе знать, пусть ее и удавалось пока скрывать от посторонних. Стью вечером завел об этом разговор. Задал вопрос вроде бы ни о чем, даже забавный: Сколько еще мы сможем этим заниматься, чтобы я… э… не придавил его?
				
Или ее, улыбнулась она. Как насчет четырех месяцев?
				
Отлично, ответил он и легко вошел в нее.
				
Ранее они обсуждали более серьезный вопрос. Вскоре после прибытия в Боулдер Стью сказал ей, что говорил о ребенке с Гленом, и Глен высказался очень осторожно насчет того, что вирус «супергриппа», возможно, все еще здесь. А если так, ребенок мог умереть. Тревожная мысль (впрочем, подумала она, Глен Бейтман всегда готов поделиться тревожной мыслью, а то и двумя), но, понятное дело, если у матери иммунитет, то и у ребенка?..
				
Однако многие потеряли детей в эту эпидемию.
				
Да, но это означает…
				
Что это означает?
				
Ну, прежде всего это может означать, что собравшиеся здесь люди – последние на Земле, короткий эпилог человеческой истории. Она не хотела в это верить, не могла в это поверить. Будь это правдой…
				
Кто-то шел по улице. Вот он повернулся боком, чтобы протиснуться между мусоровозом, застывшим двумя колесами на тротуаре, и стеной ресторана «Кухня на Пирл-стрит». На одном плече незнакомца висела легкая куртка, а в руке он держал то ли пистолет с очень длинным стволом, то ли бутылку. В другой руке была бумажка, вероятно, с адресом, потому что он поглядывал на номера домов. Наконец он остановился перед домом, в котором жили они со Стью. Посмотрел на дверь, словно раздумывая, что делать дальше. Фрэнни подумала, что незнакомец похож на частного детектива в каком-нибудь старом телесериале. Она стояла прямо над ним и оказалась в крайне неловкой ситуации. Если бы она его окликнула, он мог испугаться. Если бы промолчала – мог начать стучать в дверь и разбудил бы Стюарта. И что он вообще здесь делал с пистолетом в руке… если это был пистолет?
				
Внезапно незнакомец поднял голову и посмотрел вверх, вероятно, чтобы увидеть, не горит ли в окнах свет. Их взгляды встретились.
				
– Святый Боже! – воскликнул мужчина на тротуаре, непроизвольно отступил на шаг, угодил ногой в ливневую канаву и тяжело сел на мостовую.
				
– Ох! – выдохнула Фрэнни и тоже отступила от края балкона. Позади нее на высокой подставке стоял большой глиняный горшок с паучником, и она врезалась в него задом. Горшок закачался, вроде бы решил еще пожить… но потом с грохотом разбился о плитки пола.
				
В спальне Стью что-то пробурчал, перевернулся на другой бок и затих.
				
На Фрэнни – вполне предсказуемо – напал смех. Она закрыла рот руками, яростно кусала губы, но смешинки все равно вылетали наружу серией коротких, резких выдохов. «Снова повезло, – подумала она, смеясь в прижатые ко рту руки. – А если бы он пришел с гитарой, и я сбросила бы горшок ему на голову? “Единственная моя… ХРЯСТЬ!”» От попыток сдержать смех у нее заболел живот.
				
Снизу долетел заговорщицкий шепот:
				
– Эй, на балконе… тс-с!
				
– Тс-с-с, – прошептала Фрэнни. – Пст – это круто.
				
Она понимала, что надо выйти из дома, прежде чем она начнет ржать как лошадь. Ей никогда не удавалось сдержать смех, если уж она начинала смеяться. Фрэн пронеслась по темной спальне. Схватила более плотный и длинный – пристойный – халат, висевший на двери в ванную, помчалась к лестнице, на ходу надевая его. Ее лицо пребывало в непрерывном движении, будто резиновое. Она сумела добраться до верхней площадки и спуститься на один пролет, прежде чем смех вырвался наружу. На улицу она вышла, хохоча как сумасшедшая.
				
Мужчина – молодой человек, теперь она это видела – уже поднялся и отряхивался. Стройный, хорошо сложенный, заросший то ли светлой, то ли песочно-русой бородой. Под его глазами темнели мешки. И он немного печально улыбался.
				
– Что вы там уронили? – спросил он. – По звуку – так пианино.
				
– Горшок, – ответила Фрэнни. – С… с… – Но смех опять накрыл ее, и она смогла только наставить на молодого человека палец, качая головой и держась за вновь заболевший живот. По щекам текли слезы. – Вы выглядели так забавно. Я понимаю, нехорошо говорить такое совершенно незнакомому человеку, но… ох! Но это правда!
				
– Случись такое в старые времена, я бы вчинил вам иск на четверть миллиона долларов. Меня обсмеяли, ваша честь. Я посмотрел вверх, и эта молодая женщина таращилась на меня. Да, я уверен, строила мне рожи. Одну состроила, это точно. Мы вынесем решение в пользу истца, этого бедного мальчика. Судебного пристава ко мне. Объявляется перерыв на десять минут.
				
Какое-то время они смеялись вместе. Фрэнни заметила, что на молодом человеке чистые вылинявшие джинсы и темно-синяя рубашка. Теплая летняя ночь способствовала хорошему настроению, и Фрэнни начала радоваться, что вышла из дома.
				
– Вы, случайно, не Фрэн Голдсмит?
				
– Она самая. Но я вас не знаю.
				
– Ларри Андервуд. Мы прибыли только сегодня. Если на то пошло, я ищу одного парня, Гарольда Лаудера. Мне сказали, что он живет в доме двести шестьдесят один по Пирл-стрит со Стью Редманом, Фрэнни Голдсмит и кем-то еще.
				
Смех разом угас.
				
– Гарольд жил здесь, когда мы только приехали в Боулдер, но достаточно давно перебрался в другое место. Он на Арапахоу, в западной части города. Я могу дать вам адрес, если хотите, и подсказать, как туда добраться.
				
– Премного вам благодарен. Но, пожалуй, лучше я подожду до завтра. Не хочу снова пускаться в такую авантюру.
				
– Вы знаете Гарольда?
				
– Да и нет… точно так же, как я знаю и не знаю вас. Хотя, должен честно признаться, выглядите вы совсем не так, как я себе представлял. Я видел вас блондинкой-валькирией, сошедшей с картины Фрэнка Фразетты, возможно, с револьвером сорок пятого калибра на каждом бедре. Но я все равно рад встрече с вами. – Он протянул руку, и Фрэн пожала ее с недоумевающей улыбкой.
				
– Боюсь, не имею ни малейшего представления, о чем вы говорите.
				
– Присядьте на бордюр, и я вам все объясню.
				
Она присела. Легкий ветерок дул по улице, шуршал клочками бумаги, чуть покачивал кроны старых вязов на лужайке перед зданием суда в трех кварталах от них.
				
– Я кое-что прихватил для Гарольда Лаудера, – продолжил Ларри, – но я хочу, чтобы это был сюрприз, поэтому, если увидите его до меня, ничего ему не говорите.
				
– Хорошо, – кивнула Фрэнни, еще больше заинтригованная.
				
Он поднял руку, в которой держал длинноствольный пистолет или револьвер, и она поняла, что это не оружие, а винная бутылка с очень длинным горлышком. Всмотрелась в этикетку, но при слабом звездном свете сумела различить только крупный шрифт и дату под ним: «БОРДО, 1947».
				
– Лучшее бордо столетия. Так по крайней мере говорил один мой давний друг. Его звали Руди. Да упокоит Господь его душу.
				
– Но тысяча девятьсот сорок седьмой… сорок три года тому назад? Оно не могло… ну, испортиться?
				
– Руди говорил, что хорошее бордо никогда не портится. В любом случае я везу эту бутылку из Огайо. И если это плохое вино, то это плохое вино, отмерившее немало миль.
				
– Бутылка для Гарольда?
				
– Да, бутылка и вот это. – Он что-то достал из кармана куртки. На этот раз необходимости читать надпись на обертках не возникло. Она рассмеялась:
				
– Батончики «Пейдей»! Его любимые… но как вы это узнали?
				
– Это уже целая история.
				
– Так расскажите ее мне!
				
– Что ж, ладно. Когда-то давно один молодой парень, звали его Ларри Андервуд, приехал из Калифорнии в Нью-Йорк, чтобы повидаться с любимой мамочкой. Приехал не только по этой причине, но все остальные были далеко не столь благородными, поэтому давайте ограничимся одной, выставляющей его в самом лучшем свете, хорошо?
				
– Почему нет? – согласилась Фрэн.
				
– В то самое время злая колдунья с Запада или какие-то пентагоновские говнюки наслали на страну великую эпидемию, и, прежде чем ты успел сказать: «Вот идет Капитан Торч», – чуть ли не все население Нью-Йорка умерло. Включая и мать Ларри.
				
– Я очень сожалею. Мои отец и мать тоже умерли.
				
– Да, как и практически все остальные матери и отцы. Если бы мы все отослали друг другу открытки с соболезнованиями, их бы не осталось в продаже. Но Ларри оказался среди счастливчиков. Он покинул город с женщиной по имени Рита, которая, как выяснилось, никак не могла приспособиться к тому, что произошло. И к сожалению, Ларри оказался не слишком хорошо подготовленным и не сумел помочь ей свыкнуться со случившимся.
				
– Никто не знал, как тут быть.
				
– Но некоторые приспосабливались быстрее других. В любом случае Ларри и Рита поехали к побережью Мэна. Добрались до Вермонта, где дама умерла, приняв слишком много таблеток снотворного.
				
– Ох, Ларри, это ужасно!
				
– Ларри принял это близко к сердцу. Собственно, решил, что это – в той или иной степени божественная оценка силы его характера. Отмечу, что ранее один или два человека уже говорили ему, что главная черта его натуры – чистейшей воды эгоизм, который виден издалека, как покрытая люминесцентной краской Мадонна на приборном щитке «кадиллака» модели пятьдесят девятого года.
				
Фрэнни заерзала.
				
– Надеюсь, я не сильно вас гружу, но все это долгое время копилось внутри, а кроме того, имеет прямое отношение к Гарольду. Хорошо?
				
– Да.
				
– Спасибо. Думаю, с того момента, как мы прибыли сюда и повидались с этой старой женщиной, я искал человека с дружелюбным лицом, чтобы излить душу. Думал, что это будет Гарольд. Так или иначе, Ларри продолжил путь к Мэну, потому что представить себе не мог, куда еще можно податься. К тому времени ему уже начали сниться жуткие кошмары, а оставшись в одиночестве, он не знал, что они снятся и другим людям. Просто предположил, что это – еще один симптом его усиливающегося душевного расстройства. И в конце концов он добрался до маленького городка Уэллс, где встретил женщину, которую звали Надин Кросс, и странного маленького мальчика. Как выяснилось только сегодня, его имя было Лео Рокуэй.
				
– Уэллс, – зачарованно повторила Фрэнни.
				
– Уже втроем наши путешественники бросили монетку, чтобы понять, в какую сторону им двигаться по первому федеральному шоссе, и, раз уж выпала решка, поехали на юг и со временем прибыли в…
				
– Оганквит! – радостно воскликнула Фрэнни.
				
– Именно так. И там из надписи – большими буквами – на крыше амбара я узнал о существовании Гарольда Лаудера и Фрэнни Голдсмит.
				
– Надпись Гарольда! Ох, Ларри, как он будет доволен!
				
– Мы следовали указаниям с крыши, которые привели нас в Стовингтон, и всем указаниям, найденным в Стовингтоне, чтобы добраться до Небраски, и всем указаниям, оставленным у дома матушки Абагейл, чтобы добраться до Боулдера. По пути встречали других людей. Одна из них – Люси Суонн, теперь моя женщина. Я бы хотел, чтобы вы с ней познакомились. Думаю, она вам понравится. К тому времени произошло то, чего Ларри действительно не хотел. Его маленькая компания из четырех человек разрослась до шести. Шестеро в северной части штата Нью-Йорк встретили еще четверых. Когда мы добрались до дома матушки Абагейл в Небраске, нас стало шестнадцать, и уже при отъезде к нам присоединились еще трое. Ларри командовал этим храбрым отрядом. Никто его не выбирал и не назначал. Просто так получилось. И он не хотел брать на себя эту ответственность. Она тяжелым грузом лежала на его плечах. Не давала спать по ночам. Он начал принимать тамс и ролейдс[161]. Но это забавно, как твой разум не дает покоя самому себе. Я не мог отказаться. Иначе перестал бы себя уважать. И я… он… всегда боялся сделать что-то не так, боялся, что утром кто-нибудь останется лежать мертвым в спальном мешке, как лежала Рита в Вермонте, и все будут стоять вокруг, указывать пальцем и говорить: «Это твоя вина». Об этом я ни с кем не мог посоветоваться, даже с Судьей…
				
– Кто такой Судья?
				
– Судья Феррис. Старик из Пеории. Полагаю, в свое время, в начале пятидесятых, он действительно был судьей округа, но вышел на пенсию задолго до того, как разразилась эпидемия. Однако он очень умен. И взгляд у него такой проницательный. Когда он смотрит на тебя, возникает ощущение, что ты под рентгеном. Короче, Гарольда я сразу зауважал. И уважение к нему только усиливалось по мере того, как разрасталась наша группа. В прямой пропорции. – С губ Ларри сорвался смешок. – Этот амбар! Ну и ну! Последняя строчка, с вашим именем, она располагалась так низко, что он, должно быть, писал ее, свесив зад с крыши.
				
– Да. Я спала, когда он это делал. Иначе заставила бы его прекратить.
				
– Я уже тогда начал присматриваться к нему, – продолжил Ларри. – Нашел обертку от «Пейдея» под куполом того амбара в Оганквите, потом надпись, вырезанную на балке…
				
– Какую надпись?
				
Она почувствовала, что Ларри пристально смотрит на нее в темноте, и поплотнее запахнула халат… не из скромности, этот человек не казался ей опасным. Просто занервничала.
				
– Инициалы, – небрежно ответил Ларри. – Г.Э.Л. Если бы этим все и закончилось, возможно, я бы не попал сюда. Но потом, в мотоциклетном салоне в Уэллсе…
				
– Мы там были!
				
– Я знаю. Заметил, что двух мотоциклов не хватает. А еще большее впечатление произвел на меня тот факт, что Гарольд заправил их из подземного резервуара. Наверное, вы помогали ему, Фрэн. Я чуть не остался без пальцев.
				
– Нет, да он и не просил. Гарольд бродил вокруг, пока не нашел то, что назвал вентиляционной заглушкой.
				
Ларри застонал и хлопнул себя по лбу.
				
– Вентиляционная заглушка! Господи! Я даже искать не стал трубу, по которой они вентилировали резервуар! А он, значит, нашел, отвернул заглушку и вставил шланг?
				
– Ну… да.
				
– Ай да Гарольд! – Никогда Фрэнни не доводилось слышать такого восхищения, тем более – Гарольдом. – Что ж, этот его трюк я упустил. В общем, мы прибыли в Стовингтон. И Надин так расстроилась, что упала в обморок.
				
– Я плакала, – вспомнила Фрэн. – Рыдала так, что, казалось, никогда не остановлюсь. Я нисколько не сомневалась, что по прибытии туда нас кто-нибудь встретит и скажет: «Привет! Заходите, дезинсекция налево, кафетерий направо». – Она покачала головой. – Теперь я понимаю, как это было глупо.
				
– Меня это не обескуражило. Неустрашимый Гарольд побывал там до нас, оставил надпись и ушел. Я чувствовал себя прибывшим с востока новичком, преследующим индейца из «Следопыта».
				
Его представление о Гарольде зачаровывало и удивляло ее. Разве не Стью в действительности возглавлял их группу после того, как они покинули Вермонт и направились в Небраску? Если честно, она не знала. Тогда их мысли больше всего занимали сны. Ларри напомнил ей о том, что она забыла или, хуже того, принимала как должное. Гарольд рисковал жизнью, когда полез на крышу, чтобы оставить эту надпись, и ей казалось, что это глупый риск, но получается, он принес пользу. А добыть бензин из подземного хранилища… Ларри счел, что это крайне сложно, тогда как Гарольд проделал все на лету. Она почувствовала себя пристыженной, виноватой. Все они в той или иной степени считали, что Гарольд – улыбающийся пузырь. Но Гарольд очень неплохо проявил себя в последние шесть недель. Неужели она так сильно любила Стюарта, что глаза на Гарольда ей открыл полнейший незнакомец? Следовало учитывать еще один момент, и тут Фрэнни стало совсем не по себе: когда карты легли на стол, по отношению к ней и Стью Гарольд повел себя абсолютно по-взрослому.
				
– В Стовингтоне нас ждал еще один аккуратный указатель с перечислением всех дорог. И на траве рядом с ним лежала еще одна обертка от «Пейдея». Я чувствовал, что иду по следу Гарольда, только вместо сломанных веточек и примятых травинок у меня обертки от шоколадных батончиков. Целиком и полностью повторить ваш маршрут нам не удалось. Около Гэри, штат Индиана, мы отклонились на север, потому что там бушевал сильнейший пожар. Создавалось ощущение, что в этом городе загорелись все чертовы нефтяные резервуары. Благодаря этому крюку мы встретились с Судьей. Потом остановились в Хемингфорд-Хоуме. Мы знали, что ее там уже нет, из снов, вы понимаете, но все равно хотели увидеть место, где она жила. Кукурузу… качели из покрышки… понимаете, о чем я?
				
– Да, – кивнула Фрэнни. – Да, понимаю.
				
– И все это время я сходил с ума, думая, а вдруг что-то случится, вдруг нас атакует банда на мотоциклах или что-то в этом роде, вдруг у нас закончится вода… Да мало ли что еще может произойти в дороге? У моей мамы была книга, которую она получила от бабушки или от кого-то еще. Называлась она «На Его месте»[162] и состояла из историй о людях с ужасными проблемами. По большей части этическими. Человек, который написал эту книгу, утверждал, что для решения этих проблем достаточно спросить себя: «Как бы поступил Иисус?» И тогда все встанет на свои места. Но знаете, что я думаю? Это буддийский вопрос, постановкой которого проблема, конечно же, не решается, даже не вопрос, а способ прочистить мозги, такой же, как говорить: «Ом», – и смотреть на кончик носа.
				
Фрэн улыбнулась. Она знала, что ее мать высказалась бы примерно так же.
				
– Так вот, когда я начинал очень уж нервничать, Люси – это моя девушка, помните? – говорила мне: «Поторопись, Ларри, задай вопрос».
				
– Как бы поступил Иисус? – с улыбкой спросила Фрэн.
				
– Нет, как бы поступил Гарольд, – очень серьезно ответил Ларри.
				
Фрэнни его слова огорошили. Ей очень захотелось присутствовать при первой встрече Ларри и Гарольда, чтобы посмотреть, какой будет реакция Ларри.
				
– Однажды вечером мы разбили лагерь в фермерском доме, и у нас практически закончилась вода, – продолжил Ларри. – Колодец в доме был, но глубокий, и достать воду мы не могли, потому что без электричества не работал насос. Джо… извините, Лео, его настоящее имя Лео, то и дело подходил ко мне и говорил: «Фить, Ларри, хотю фить». Просто сводил меня с ума своим нытьем. Я чувствовал, что закипаю, что ударю его, если он еще раз подойдет ко мне. Хороший парень, да? Готов ударить душевнобольного ребенка. Но человек не может измениться сразу. У меня была куча времени, чтобы это понять.
				
– Вы привели всех из Мэна целыми и невредимыми, – заметила Фрэнни. – А один из наших умер. У него лопнул аппендикс. Стью пытался его оперировать, но не получилось. По-моему, Ларри, вы все сделали очень хорошо.
				
– Мы с Гарольдом сделали все очень хорошо, – поправил ее Ларри. – Короче, Люси сказала: «Быстро, Ларри, задай вопрос». И я задал. На участке стоял ветряк, который гнал воду в амбар. Лопасти крутились, но вода из амбарных кранов тоже не текла. Я открыл большой ящик у основания ветряка, где находился приводной механизм, и увидел, что приводной вал вышел из паза. Поставил его на место и – бинго! Потекла вода. Без ограничений. Холодная и вкусная. Благодаря Гарольду.
				
– Благодаря вам. Гарольда там не было, Ларри.
				
– Он был в моей голове. А теперь я здесь, принес ему вино и шоколадные батончики. – Он искоса глянул на нее. – Знаете, я почему-то думал, что он – ваш мужчина.
				
Она покачала головой, посмотрела на сцепленные пальцы.
				
– Нет. Он… не Гарольд.
				
Ларри долго молчал, но Фрэнни чувствовала, что он смотрит на нее.
				
– Ладно, как же я мог так ошибиться? Насчет Гарольда?
				
Она встала.
				
– Мне надо идти. Я рада встрече с вами, Ларри. Приходите завтра и познакомьтесь со Стью. Приводите Люси, если она не будет занята.
				
– Так что насчет него? – повторил он, тоже поднимаясь.
				
– Ох, не знаю, – глухо ответила она. К глазам подступили слезы. – Вы заставили меня почувствовать, что я… что я обо шлась с Гарольдом очень некрасиво, и я не знаю… почему и как я это сделала… Но разве можно винить меня за то, что я не любила его так, как Стью? Разве это моя вина?
				
– Нет, разумеется, нет, – ошеломленно ответил Ларри. – Послушайте, извините меня. Я столько на вас вывалил. Я ухожу.
				
– Он изменился! – выпалила Фрэнни. – Не знаю, как и почему, и к лучшему ли… но я… я действительно не знаю. И иногда я боюсь.
				
– Боитесь Гарольда?
				
Она не ответила; только смотрела себе под ноги. Подумала, что и так сказала слишком много.
				
– Вы собирались объяснить мне, как туда добраться, – мягко напомнил Ларри.
				
– Это просто. Идите по Арапахоу, пока не увидите небольшой парк, Эбена Дж. Файна, если не ошибаюсь. По правую руку. А маленький домик Гарольда будет по левую, напротив парка.
				
– Хорошо, спасибо. Рад нашему знакомству, Фрэн. Разбитый горшок и все такое.
				
Она улыбнулась, но явно через силу. Недавняя веселость испарилась.
				
Ларри поднял бутылку вина, и его губы дрогнули в улыбке.
				
– Если увидите Гарольда раньше меня… сохраните секрет. Хорошо?
				
– Конечно.
				
– Спокойной ночи, Фрэнни.
				
Ларри зашагал в том направлении, откуда появился. Она провожала его взглядом, пока он не скрылся из виду, потом поднялась наверх и скользнула в постель под бок Стью, который по-прежнему крепко спал.
				
Гарольд, думала она, натягивая одеяло до подбородка. И как она могла сказать Ларри, такому милому и по-своему потерянному (но теперь все они были такими), что Гарольд Лаудер – толстый, не уверенный в себе и несовершеннолетний? Ей следовало сказать, что не так уж давно она видела мудрого Гарольда, изобретательного Гарольда, достойного подражания – что бы сделал Иисус? – Гарольда, когда тот, плача, в одних плавках, выкашивал лужайку во дворе? Ей следовало сказать, что иногда надутый и часто испуганный Гарольд, пришедший в Боулдер из Оганквита, превратился в громкоголосого политика, который хлопал тебя по плечу, широко улыбался, радостно здоровался, но при этом смотрел холодными, напрочь лишенными улыбки глазами ящерицы-ядозуба?
				
Фрэнни решила, что в эту ночь сна придется ждать долго. Гарольд без памяти влюбился в нее, а она без памяти влюбилась в Стью Редмана, и такое сплошь и рядом случалось в жестоком старом мире. А теперь всякий раз, когда она видела Гарольда, у нее по спине пробегал холодок. И пусть он похудел фунтов на десять, и прыщей у него поубавилось, она…
				
У Фрэнни перехватило дыхание, она приподнялась на локтях, широко раскрыв глаза в темноте.
				
Что-то шевельнулось внутри.
				
Ее ладони легли на небольшую округлость живота. Конечно же, слишком рано. Наверное, всего лишь воображение. Да только…
				
Нет, не воображение.
				
Она медленно улеглась на спину, ее сердце билось гулко. Уже собралась разбудить Стью, но в последний момент передумала. Если бы это он подарил ей ребенка, а не Джесс… Тогда она разбудила бы его и разделила с ним этот миг радости. И разделит, когда шевельнется ее следующий ребенок. Если, конечно, он будет.
				
Движение повторилось, легкое, будто это было сокращение кишечника. Но она-то знала. Ребенок. Живой ребенок.
				
– Как же хорошо, – пробормотала она себе под нос, лежа на спине. Ларри Андервуд и Гарольд Лаудер были забыты. Все, что произошло с ней после того, как заболела мать, было забыто. Она ждала нового шевеления, прислушиваясь к существу, которое находилось внутри ее, и так и заснула, прислушиваясь. Ее ребенок жил.
				
				
Гарольд сидел на стуле на лужайке перед маленьким домиком, который выбрал себе сам, глядя на небо и думая о старой рок-н-ролльной песне. Рок он ненавидел, но эту песню помнил чуть ли не слово в слово, помнил даже название группы, которая ее исполняла, – «Кэти Янг энд инносентс». Солиста, вернее, солистку, отличал высокий, страстный, пронзительный голос, сразу приковывающий внимание. «Золотое наследие», – так отозвался об этой песне диджей. Взрыв из прошлого. Самое важное. По голосу создавалось впечатление, что солистке лет шестнадцать и она бледная, неприметная блондинка. Казалось, она поет картинке, которую большую часть времени держит в ящике туалетного столика, картинке, которую достает только поздно вечером, когда все в доме уже спят. В голосе слышалась беспомощность. Картинкой этой могла служить вырезка, позаимствованная из альбома старшей сестры, фотоснимок местного суперпарня – капитана футбольной команды или президента школьного совета учеников. Суперпарню в это время, возможно, делала минет капитанша группы поддержки, где-нибудь на пустынной дороге, куда позд ним вечером заезжают парочки, а далеко-далеко, в домике на окраине, девушка, у которой еще не выросла грудь, зато в углу рта пламенел прыщ, пела: Тысяча звезд на небе… дают они мне понять… тебя я люблю, и только тебя… скажи мне, что любишь меня… скажи мне, ты мой, только мой…
				
В эту ночь в небе над ним сияла не тысяча, а гораздо больше звезд – но не звезд влюбленных. Никакого тебе мягкого сияния Млечного Пути. Здесь, в миле над уровнем моря, звезды выглядели резкими и жестокими, миллиардом дыр в черном бархате, осколками льда, наколотыми Богом. Над Боулдером сверкали звезды человеконенавистников, и раз уж они сияли, Гарольд считал себя вправе загадывать на них желание. «Загадаю я желанье, знаю я, что загадать. Чтоб вы все подохли…»
				
Он сидел молча, откинув голову назад, эдакий размышляющий астроном. Волосы Гарольда отросли еще сильнее, но теперь он их регулярно мыл и аккуратно расчесывал. И от него уже не шел запах гниющей в газонокосилке травы. Даже прыщей стало меньше, и они заметно поблекли, потому что он отказался от сладостей. А тяжелая работа и долгие прогулки позволили немного согнать вес. В последние недели он несколько раз проходил мимо отражающей поверхности, а потом в удивлении оглядывался, словно видел в ней полнейшего незнакомца.
				
Он поерзал. На коленях лежала толстая книга в синем переплете из кожзаменителя. Гарольд прятал ее под каминной плитой. Если бы кто-то нашел эту книгу, ему бы пришлось покинуть Боулдер. На золотом листке на обложке красовалось слово «ГРОССБУХ». Это был дневник, который Гарольд начал вести вскоре после того, как нашел дневник Фрэн. И уже заполнил аккуратным, четким почерком шестьдесят страниц, от края до края. Никаких красных строк, один монолитный абзац, ненависть, выливающаяся на страницы, будто гной из кожного нарыва. Он никогда не думал, что в нем так много ненависти. Вроде бы теперь потоку следовало иссякнуть, но, похоже, он только набирал силу. Как в старом анекдоте: «Почему земля у последнего рубежа Кастера[163] стала белой? Потому что индейцы все прибывали, и прибывали, и…»
				
И почему он ненавидел?
				
Он выпрямился, словно услышав этот вопрос со стороны. Трудный вопрос, справиться с ним могли немногие, избранные. Но разве Эйнштейн не говорил, что в мире только шесть человек в полной мере понимают смысл формулы Е = мс²? А как насчет уравнения в его черепе? Относительность Гарольда. Скорость разочарования. Он мог бы заполнить в два раза больше страниц, чем уже заполнил, становясь все более непонятным, все более заумным, пока наконец сам не заблудился бы в своем внутреннем часовом механизме, даже не приблизившись к заводной пружине. Он, возможно… насиловал себя. Так ли? Во всяком случае, близко к этому. Непотребный и беспрерывный акт содомии. Индейцы все прибывали и прибывали.
				
Вскорости он намеревался покинуть Боулдер. Через месяц или два, не позже. После того как найдет способ свести счеты. А потом отправится на запад. И, добравшись туда, откроет рот и выскажет все, что ему известно об этом месте. Расскажет, что происходило на публичных собраниях и, что более важно, о чем говорили на закрытых заседаниях. Он точно знал, что его выберут в комитет Свободной зоны. На западе его встретят с распростертыми объятиями, и он будет достойно вознагражден тем, кто стоит там у руля… Этот кто-то не положит конец его ненависти, нет, но предоставит для нее достойное транспортное средство, «кадиллак-ненависть», «страхдорадо», длинный и черный. Он, Гарольд, сядет в него и покатит на восток вместе со своей ненавистью. Он и Флэгг разметают это жалкое поселение, как муравейник. Но сначала он сведет счеты с Редманом, который солгал ему и украл его женщину.
				
Да, Гарольд, но почему ты ненавидишь?
				
Нет, у него не было удовлетворительного ответа на этот вопрос, разве что дополнительная подпитка для ненависти. Это был честный вопрос? Гарольд думал, что нет. С тем же успехом можно спрашивать женщину, почему она дала жизнь дефективному ребенку.
				
На протяжении короткого периода времени, часа или мига, он рассматривал возможность отринуть ненависть. Произошло это после того, как он закончил читать дневник Фрэнни и понял, что она безвозвратно влюблена в Стью Редмана. Эта неожиданная информация подействовала на него, словно вылитая холодная вода на слизняка: заставила сжаться в комок, а не растекаться по листу или стеблю. В тот час или миг он осознал, что может просто принять этот факт, и осознание это приводило его в восторг и ужасало. В этот период времени он понимал, что может превратить себя в нового человека, в другого Гарольда Лаудера, клонированного из прежнего острым скальпелем эпидемии «супергриппа». Он чувствовал, более явственно, чем остальные, что такое Свободная зона Боулдера. Люди стали не такими, как прежде. Эта общественная структура маленького города не походила ни на одну из тех, что существовали в доэпидемической Америке. Люди этого не видели, потому что в отличие от него не могли взглянуть на происходящее со стороны. Мужчины и женщины жили вместе, не испытывая никакого желания официально узаконить свои отношения. Целые группы людей жили вместе маленькими сообществами, коммунами. Драк практически не было. Они находили способы ладить друг с другом. И что самое странное, никто из них не задумался над глубинным теологическим смыслом этих снов… и самой эпидемии. Боулдер, по существу, был клоном общества, листом настолько чистым, что никто не осознавал этой первородной чистоты.
				
Гарольд ее чувствовал… и ненавидел.
				
Далеко за горами находилось еще одно клонированное существо. Обрез черной злокачественной опухоли, одинокая бешеная клетка, взятая от умирающего трупа прежней политики, представительница карциномы, которая поедала прежнее общество живьем. Одна-единственная клетка, но она уже начала делиться и производить другие бешеные клетки. Для прежнего общества это была обычная борьба, здоровые ткани отбивали набег злокачественного пришельца. Но здесь для каждой индивидуальной клетки вставал вопрос, древний, очень древний вопрос, впервые возникший еще в Эдеме: ты съешь яблоко или оставишь его в покое? Там, на западе, они уже ели яблочный пирог. Там собрались убийцы Эдема, темные фузилеры.
				
И он сам, полностью осознавая, что свободен в выборе, отверг эту новую возможность. Ухватившись за нее, он бы просто убил себя. Призраки всех унижений, выпавших на его долю, хором выступили против. Его убийственные мечты и честолюбивые замыслы сверхъестественным образом ожили и спросили, неужели он может так легко их забыть. В новом обществе Свободной зоны он мог быть всего лишь Гарольдом Лаудером. Там он мог стать принцем.
				
Злокачественная опухоль тянула его. Темный карнавал с чертовым колесом, огни которого вращались высоко над черной землей, с аттракционами, заполненными такими же выродками, как он сам, с главным павильоном, где львы жрали зрителей. Его манила эта нестройная музыка хаоса.
				
Он открыл дневник и твердо записал под звездным светом:
12 августа 1990 г. (раннее утро)
					
Сказано, что два самых больших человеческих греха – гордыня и ненависть. Так ли? Я склонен думать о них как о двух самых больших человеческих достоинствах. Отбросить гордыню и ненависть – все равно что сказать: ты изменишься на благо мира. Принять их, отталкиваться от них – более благородно, все равно что сказать: мир должен измениться на благо тебе. Меня ждет великое приключение.
					ГАРОЛЬД ЭМЕРИ ЛАУДЕР
Он закрыл книгу, вернулся в дом, положил «Гроссбух» в дыру на полу камина, аккуратно прикрыл плитой. Прошел в ванную, поставил лампу Коулмана на раковину, чтобы она освещала зеркало, и следующие пятнадцать минут практиковался в улыбках. У него уже неплохо получалось.
			
			
				
					
Глава 51
				
				
Листовки Ральфа, сообщающие о собрании восемнадцатого августа, появились по всему Боулдеру. Пошли разговоры, и обсуждались главным образом достоинства и недостатки семи членов организационного комитета.
				
Матушка Абагейл, утомленная донельзя, улеглась в кровать еще до того, как стемнело. Весь день к ее дому шли люди, всем хотелось знать, что она думает по этому поводу. Она отвечала, что, по ее мнению, в большинстве своем организационный комитет состоит из достойных людей. Ее гости хотели знать, войдет ли она в состав постоянного комитета, если такой будет сформирован на общем собрании. Она отвечала, что для нее это будет слишком утомительно, но она, конечно же, окажет комитету представителей помощь, если, конечно, к ней за таковой обратятся. Матушку снова и снова заверяли, что любой постоянный комитет, отказывающийся от ее помощи, сразу же прокатят. В тот вечер она ложилась в кровать усталая, но довольная.
				
Как и Ник Эндрос. За один день благодаря единственной листовке, отпечатанной на ручном мимеографе, обитатели Свободной зоны превратились из сборища беженцев в потенциальных избирателей. Им это нравилось. У них создавалось впечатление, что они наконец-то остановились после долгого периода свободного падения.
				
Днем Ральф отвез его на электростанцию. Он, Ральф и Стью договорились провести послезавтра предварительное совещание в доме Стью и Фрэнни. То есть у них оставалось два дня, чтобы послушать, что говорят люди.
				
Ник улыбнулся и закрыл руками свои бесполезные уши.
				
– Значит, прочитать по губам, – кивнул Стью. – Знаешь, Ник, я начинаю думать, что мы действительно сможем что-то сделать с этими сгоревшими турбогенераторами. Этот Брэд Китчнер – настоящий трудяга. Будь у нас десяток таких, как он, электростанция заработала бы к первому сентября.
				
Ник показал ему большой и указательный пальцы, сложенные в кольцо, и все вместе они прошли в здание.
				
				
Во второй половине того же дня Ларри Андервуд и Лео Рокуэй шагали на запад по Арапахоу-стрит. Ларри – с рюкзаком на плече, тем самым, с которым он проехал чуть ли не всю страну, но теперь в нем лежали только бутылка вина и полдесятка батончиков «Пейдей».
				
Люси присоединилась к группе из нескольких человек, взявших два эвакуатора и начавших расчищать улицы и дороги Боулдера от автомобилей. Работали они по собственной инициативе – идея возникла спонтанно и объединила людей, которые почувствовали желание собраться и сделать это. Им захотелось убрать город, а не сшить лоскутное одеяло, подумал Ларри, и тут его взгляд упал на одну из листовок с заголовком «ОБЩЕЕ СОБРАНИЕ», прибитую к телеграфному столбу. Может, в этом и заключался ответ. Черт, людям хотелось работать, и им требовался тот, кто будет координировать их действия и говорить, что именно нужно сделать. Но больше всего, думал Ларри, им хотелось избавиться от свидетельств того, что произошло здесь ранним летом (неужто лето уже заканчивалось?), точно так же, как при помощи тряпки избавляются от ругательств, написанных на грифельной доске. «Может, мы не в состоянии сделать это по всей Америке, – думал Ларри, – но должны привести в порядок Боулдер, прежде чем полетят первые белые мухи, если, конечно, мать-природа посодействует».
				
Звон стекла заставил его обернуться. Лео, взяв большой камень с чьей-то альпийской горки, разбил им заднее стекло «форда». На наклейке на заднем бампере Ларри прочитал: «НА ЗАДНИЦЕ НЕ СИДИ, НА ПЕРЕВАЛ ГОНИ – КАНЬОН ХОЛОДНОГО РУЧЬЯ».
				
– Больше не делай этого, Джо.
				
– Я Лео.
				
– Лео, – поправился Ларри. – Больше не делай этого.
				
– Почему? – самодовольно спросил Лео, и Ларри долгое время не мог найти убедительного ответа.
				
– Потому что звук очень неприятный, – наконец сказал он.
				
– А-а-а. Ладно.
				
Они пошли дальше. Ларри сунул руки в карманы, и Лео сделал то же самое. Ларри пнул пивную банку. Лео отошел в сторону, чтобы пнуть камень. Ларри начал насвистывать. Лео тоже что-то забубнил себе под нос. Ларри взъерошил волосы мальчика, и Лео посмотрел на него своими странными китайскими глазами и улыбнулся. Господи, я же в него влюбляюсь, подумал Ларри. Уже влюбился!
				
Они подошли к парку, о котором упомянула Фрэнни, и на другой стороне улицы стоял зеленый домик с белыми ставнями. На бетонной дорожке, ведущей к парадной двери, стояла тачка с кирпичами. Рядом лежала крышка от мусорного бака, наполненная цементным строительным раствором, какой делают на месте, добавляя воду в готовую смесь. Тут же, на корточках, спиной к улице, сидел широкоплечий парень. Рубашку он снял, и его кожа шелушилась после сильного солнечного ожога. В одной руке парень держал мастерок – строил низкую оградку вокруг цветочной клумбы.
				
Ларри подумал о словах Фрэнни: Он изменился! Не знаю, как и почему, и к лучшему ли… и иногда я боюсь.
				
Тут он ступил на дорожку и произнес те самые слова, которые и собирался произнести, обдумывая эту встречу во время поездки по стране:
				
– Гарольд Лаудер, я полагаю[164]?
				
Гарольд дернулся от неожиданности, потом повернулся, с кирпичом в одной руке и мастерком, с которого падали ошметки цементного раствора, в другой. Приподнял мастерок, как оружие. Краем глаза Ларри вроде бы увидел, как отпрянул Лео. Сначала подумал: «Само собой, Гарольд выглядит не так, как я ожидал». Потом насчет мастерка: Господи, он собирается швырнуть его в меня? Лицо Гарольда застыло, глаза сузились и потемнели. Волосы прилипли к потному лбу. Губы сжались и побелели.
				
А потом с ним произошла перемена, такая внезапная и всеобъемлющая, что позже Ларри с большим трудом смог убедить себя, что видел того напрягшегося, неулыбчивого Гарольда, лицо которого больше подходило человеку, способному использовать мастерок, чтобы замуровать кого-то в подвальной нише, а не строить декоративный заборчик вокруг клумбы.
				
Он улыбнулся широко и добродушно, так, что возле уголков рта появились глубокие ямочки. Из глаз напрочь исчезла угроза (цвета бутылочного стекла, чистые и ясные, разве они могли выглядеть угрожающими или даже потемнеть?). Гарольд воткнул мастерок в строительный раствор – шварк! – вытер пальцы и ладони о джинсы и направился к нему, протягивая руку. Ларри подумал: Господи, да он же мальчишка, моложе меня. Если ему уже восемнадцать, я съем все свечи с торта, который ставили на стол в его последний день рождения.
				
– Вроде бы я вас не знаю.
				
Гарольд улыбался, произнося эти слова, и они обменялись рукопожатием. Ларри почувствовал, как крепкая рука трижды сжала и отпустила его руку, после чего разорвала контакт. Он тут же вспомнил, как пожимал руку старому партизану Джорджу Бушу, когда тот баллотировался в президенты. Случилось это на политическом митинге, куда он пошел, следуя совету матери, который та дала ему многими годами ранее. Если у тебя нет денег на билет в кино, иди в зоопарк. Если не можешь купить билет в зоопарк, иди на встречу с политиком.
				
Улыбался Гарольд так заразительно, что ответная улыбка тут же растянула губы Ларри. Мальчишка или нет, с рукопожатием политика или нет, улыбался Гарольд, как показалось Ларри, абсолютно искренне, и по прошествии стольких дней, после всех этих оберток от шоколадных батончиков он наконец-то видел перед собой Гарольда Лаудера собственной персоной.
				
– Да, не знаете, – согласился Ларри. – Но я с вами знаком.
				
– Неужто? – воскликнул Гарольд, и его улыбка стала еще шире. Еще чуть-чуть, в изумлении подумал Ларри, и уголки губ Гарольда встретятся на затылке, после чего две трети его головы просто отвалятся.
				
– Я следовал за вами через всю страну от самого Мэна.
				
– Не шутите? Правда?
				
– Правда. – Ларри открыл рюкзак. – Я вам кое-что привез. – Он достал бутылку бордо и передал Гарольду.
				
– Это вы напрасно. – Гарольд смотрел на бутылку. – Девятьсот сорок седьмой?
				
– Хороший год. И вот это.
				
Ларри положил на другую руку Гарольда несколько шоколадных батончиков «Пейдей». Один проскользнул между пальцами и упал на траву. Гарольд наклонился, чтобы его поднять, и на мгновение Ларри заметил, как лицо нового знакомого вновь изменилось, стало таким же, как чуть ранее, когда Ларри его окликнул.
				
Но, распрямившись, Гарольд уже улыбался.
				
– Как вы узнали?
				
– Я следовал за вашими указателями… и обертками от шоколадных батончиков.
				
– Ух ты, будь я проклят! Пойдемте в дом. Нам есть о чем покалякать, как любил говорить мой отец. Ваш мальчик пьет колу?
				
– Конечно. Лео, не хочешь…
				
Он огляделся. Оказалось, что Лео уже не стоял рядом с ним, а вернулся на тротуар и разглядывал трещины на бетоне, словно они очень его заинтересовали.
				
– Эй, Лео! Хочешь колы?
				
Лео что-то пробормотал, но Ларри не расслышал ни слова.
				
– Говори громче! – раздраженно крикнул он. – Для чего Бог дал тебе голос? Я спросил, хочешь ли ты колы?
				
– Думаю, я пойду посмотрю, не вернулась ли мама Надин, – едва слышно ответил Лео.
				
– Какого черта? Мы же только что пришли.
				
– Я хочу вернуться! – Лео оторвал взгляд от тротуара. Солнце очень уж ярко отражалось от его глаз, и Ларри подумал: Да что происходит? Он ведь чуть не плачет.
				
– Секундочку. – Ларри повернулся к Гарольду.
				
– Конечно. – Гарольд по-прежнему улыбался. – Иногда дети стесняются. Я стеснялся.
				
Ларри направился к Лео, присел, чтобы их глаза оказались на одном уровне.
				
– Что такое, малыш?
				
– Я просто хочу вернуться. – Лео избегал его взгляда. – Хочу к маме Надин.
				
– Что ж, ты… – Он замолчал, не зная, что сказать.
				
– Хочу вернуться. – Лео бросил быстрый взгляд на Ларри. Потом его взгляд метнулся к Гарольду, который стоял в центре лужайки. Вновь уткнулся в бетонный тротуар. – Пожалуйста.
				
– Тебе не нравится Гарольд?
				
– Не знаю… он нормальный… я просто хочу вернуться.
				
Ларри вздохнул.
				
– Ты сможешь сам найти дорогу?
				
– Само собой.
				
– Хорошо. Мне бы, конечно, хотелось, чтобы ты пошел с нами и выпил колы. Я давно ждал встречи с Гарольдом. Ты ведь знаешь это?
				
– Д-да.
				
– И мы могли бы пойти домой вместе.
				
– Я не войду в этот дом! – прошипел Лео – и на мгновение вновь превратился в Джо, его глаза стали пустыми и дикими.
				
– Хорошо, – торопливо бросил Ларри и выпрямился. – Иди домой. Я проверю, сразу ли ты пришел. На улице не болтайся.
				
– Не буду, – пообещал Лео и вдруг перешел на свистящий шепот: – Почему бы тебе не вернуться вместе со мной? Прямо сейчас? Мы пойдем вместе. Пожалуйста, Ларри! Хорошо?
				
– Слушай, Лео, что…
				
– Не важно, – оборвал его Лео и, прежде чем Ларри успел добавить хоть слово, заторопился прочь. Ларри смотрел ему вслед, пока он не скрылся из виду. Потом, хмурясь, повернулся к Гарольду.
				
– Послушайте, все нормально, – заверил его Гарольд. – Дети такие странные.
				
– Да, это точно, но, полагаю, он имеет право. Ему столько пришлось пережить.
				
– Готов спорить, что пришлось, – кивнул Гарольд, и на мгновение Ларри вновь ощутил недоверие, понял, что сочувствие Гарольда к незнакомому мальчику – эрзац, такой же, как омлет из яичного порошка. – Заходите, – продолжил Гарольд. – Знаете, вы мой первый гость. Фрэнни и Стью несколько раз побывали у меня, но они, пожалуй, не в счет. – Его улыбка стала грустной, и Ларри внезапно пожалел этого мальчика – конечно же, он был еще мальчиком. Гарольд мучился от одиночества, а здесь стоял Ларри, все тот же старина Ларри, который никому и никогда не говорил доброго слова, и так пристрастно его судил. Несправедливо. Пора старине Ларри отбросить свою чертову недоверчивость.
				
– С удовольствием, – ответил он.
				
Они прошли в маленькую, но уютную гостиную.
				
– Я собираюсь поставить новую мебель, когда обживусь, – поделился Гарольд своими планами. – Современную. Хром и кожа. Как говорится в рекламном ролике: «На хрен бюджет. У меня есть “Мастеркард”».
				
Ларри весело рассмеялся.
				
– В подвале есть бокалы. Я сейчас принесу. Думаю, от шоколадных батончиков воздержусь, если вы не возражаете… Я теперь не ем сладости, пытаюсь похудеть, а вот хорошее вино мы попробуем, это особый случай. Вы пересекли всю страну от самого Мэна, следуя за моими… нашими… указателями. Это что-то! Вы должны все мне рассказать. А пока присядьте на тот зеленый стул. Он лучший из худшего.
				
По ходу этой тирады в голове Ларри мелькнула последняя тень сомнений: Он даже говорит, как политик: плавно, и быстро, и гладко.
				
Гарольд ушел, а Ларри опустился на зеленый стул. Открылась дверь, потом до него донеслись тяжелые шаги спускающегося по лестнице Гарольда. Он огляделся. Нет, эта гостиная не могла конкурировать с лучшими гостиными мира, однако с ворсистым ковром и современной мебелью, наверное, смотрелась бы очень даже неплохо. Конечно же, главное достоинство комнаты состояло в каменном камине и трубе. Чувствовалось, что это ручная работа, выполненная с любовью. Но одна плита на полу выступала. Как показалось Ларри, ее вынимали, а потом небрежно положили обратно. И теперь камин напоминал картинку-головоломку, в которую не вставили последний элемент.
				
Ларри поднялся, подошел к камину, поднял плиту. Гарольд по-прежнему возился внизу. Ларри уже собрался поставить плиту на место, когда увидел, что под ней лежит книга, чуть присыпанная известковой пылью, которая, впрочем, не скрывала единственное слово, выгравированное на золотом листочке: «ГРОССБУХ».
				
Ощущая стыд, словно случайно заглянул куда не следовало, Ларри положил плиту на место, и тут же на лестнице послышались приближающиеся шаги Гарольда. Теперь плита точно угнездилась в полу, а когда Гарольд вернулся, неся в каждой руке по округлому бокалу, Ларри вновь сидел на зеленом стуле.
				
– Я решил помыть их в раковине внизу, – объяснил Гарольд свою задержку. – Они немного запылились.
				
– Теперь они точно чистые. – Ларри насупился. – Послушайте, я не могу поклясться, что бордо не испортилось. Возможно, оно превратилось в уксус.
				
– Попытка не пытка, – улыбнулся Гарольд.
				
От его улыбок Ларри было определенно не по себе, и он вдруг подумал о «Гроссбухе»: принадлежала ли книга Гарольду или прежнему владельцу дома? А если Гарольду, что тот в нее записывал?
				
				
Они открыли бутылку бордо и выяснили, к взаимному удовольствию, что вино отличное. Полчаса спустя они уже приятно захмелели, Гарольд чуть сильнее, чем Ларри. Но улыбка Гарольда никуда не делась, более того, чуть расширилась.
				
– Эти листовки, – коснулся Ларри интересующей его темы. Они уже перешли на ты, вино развязало языки. – Насчет общего собрания восемнадцатого. Как вышло, что ты не вошел в состав этого комитета, Гарольд? Я думал, что ты просто обязан в нем быть.
				
Рот Гарольда расползся чуть ли не до ушей.
				
– Знаешь, я еще очень молод. Полагаю, они решили, что у меня недостаточно жизненного опыта.
				
– Я думаю, это форменное безобразие, – заявил Ларри. Но действительно ли он так думал? Эта улыбка. Эта темная, изредка проглядывающая подозрительность. Действительно ли он так думал? Ларри не знал.
				
– Что ж, кто знает, что ждет нас в будущем? – Гарольд широко улыбался. – На улице каждого бывает праздник.
				
				
Ларри ушел около пяти. Расстались они друзьями. Гарольд жал ему руку, улыбался, просил приходить почаще. Но почему-то у Ларри создалось впечатление, что Гарольд плевать хотел, придет он еще хоть раз или нет.
				
Он медленно прошел по бетонной дорожке к тротуару, обернулся, чтобы в последний раз махнуть рукой, но Гарольд уже вернулся в дом. И закрыл за собой дверь. В доме царила прохлада, потому что закрытые ставни и задернутые шторы отсекали солнечный свет и тепло. В гостиной это казалось уместным, однако, стоя на тротуаре, Ларри вдруг подумал, что это, наверное, единственный в Боулдере дом с закрытыми ставнями и задернутыми шторами. Нет, разумеется, домов с задернутыми шторами в Боулдере хватало, но это были дома мертвых. Заболевая, они отгораживались от всего мира. Отгораживались и умирали в уединении, как делает любое животное, не желая, чтобы его кто-либо видел в последние мгновения жизни. А живые – может быть, подсознательно уходя от этого знака смерти, – распахивали ставни и отдергивали шторы.
				
От вина у него немного заболела голова, и он пытался убедить себя, что холод, в который его бросало, тоже вызван легким похмельем, справедливым наказанием для тех, кто хлещет хорошее вино, будто дешевый мускат. Но свалить все на похмелье не удавалось. Нет, не удавалось. Он посмотрел налево, направо и подумал: Возблагодарим Господа за тоннельное зрение. Возблагодарим Господа за селективное восприятие. Без этого мы все могли бы жить в какой-нибудь истории Лавкрафта.
				
Мысли его начали путаться. Вдруг появилась полная уверенность, что Гарольд наблюдает за ним сквозь щелочку между штор, его пальцы сжимаются и разжимаются, как пальцы душителя, улыбка сменилась гримасой ненависти… Всему свое время. И одновременно ему вспомнилась ночь в Беннингтоне, которую он провел на эстраде в парке. Тогда он проснулся от леденящего чувства, будто рядом кто-то есть… а потом услышал (или ему это только приснилось?) стук пыльных сапог, уходящих на запад.
				
Перестань. Перестань накручивать себя.
				
Бут-Хилл[165]. Его мозг пустился в свободные ассоциации. Бога ради, немедленно прекрати, лучше бы я не думал о мертвецах, о мерт вецах за всеми этими задернутыми шторами, в темноте, как в тоннеле, тоннеле Линкольна, Господи Иисусе, что, если они начнут шевелиться, двигаться, Святый Боже, прекрати…»
				
И внезапно он уже думал о походе в зоопарк в Бронксе, с матерью, в совсем юном возрасте. Они вошли в обезьянник, и тамошний запах обрел физическую составляющую: будто не просто ударил кулаком по носу, но и разворотил все внутри. Ларри уже собрался выбежать на улицу, однако мать удержала его.
				
Дыши нормально, Ларри. Через пять минут ты перестанешь замечать, какая здесь вонь.
				
Он не поверил матери, но остался, изо всех сил подавляя рвотный рефлекс (даже в семь лет он терпеть не мог блевать), и, как выяснилось, она знала, о чем говорит. Посмотрев на часы в следующий раз, он увидел, что они провели в обезьяннике полчаса, и уже не мог понять, почему женщины, которые входили в обезьянник, внезапно закрывали рукой нос, а на их лицах отражалось отвращение. Ларри поделился этим с матерью, и Элис Андервуд рассмеялась.
				
Вонь здесь все равно ужасная. Но не для тебя.
				
Как это, мамочка?
				
Не знаю. Все могут блокировать этот запах. А теперь скажи себе: «Я собираюсь вновь унюхать, как в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ пахнет в обезьяннике», – и глубоко вдохни.
				
Он так и поступил – и запах вернулся, вонь стала еще ядренее, чем раньше, и его хот-доги и вишневый пирог вновь начали подниматься одним большим тошнотворным пузырем, и он метнулся к двери и свежему воздуху за ней и успел – на самом пределе – удержать содержимое желудка на положенном месте.
				
Это селективное восприятие, думал теперь Ларри, и она даже тогда знала, о чем речь, пусть понятия не имела, как это называется. Не успела мысль окончательно сформироваться в его мозгу, как он услышал голос матери: Просто скажи себе: «Я собираюсь вновь унюхать, как в ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТИ пахнет Боулдер». И точно, он тут же ощутил, как пахнет город. Унюхал то, что находилось за закрытыми дверями, и задернутыми шторами, и опущенными жалюзи, унюхал запах медленного разложения, которое продолжалось даже в этом месте, которое умерло почти опустевшим.
				
Ларри ускорил шаг, еще не побежал, но дело к этому шло, ощущая сильный сладковатый запах, который он – и все остальные – перестал сознательно улавливать, потому что запах этот был везде, проникал всюду, пропитывал твои мысли, и ты не задергивал шторы, даже занимаясь любовью: за задернутыми шторами лежали мертвые, а живые все еще хотели смотреть на мир.
				
Содержимое желудка вновь попросилось наружу, на этот раз не хот-доги и вишневый пирог, а вино и шоколадный батончик «Пейдей». И поскольку Ларри находился в таком большом обезьяннике, что не мог из него выйти, разве что перебраться на остров, где никто никогда не жил, он понял, что его сейчас вырвет, пусть он по-прежнему терпеть не мог бле…
				
– Ларри! С тобой все в порядке?
				
– Ой! – вскрикнул Ларри, подпрыгнув от удивления.
				
На бордюрном камне сидел Лео. В трех кварталах от дома Гарольда. Он где-то раздобыл шарик для пинг-понга и теперь бросал его на мостовую и ловил при отскоке.
				
– Что ты здесь делаешь? – спросил Ларри. Сердце начало замедлять ход, возвращаясь к нормальному ритму.
				
– Я хотел вернуться с тобой, – робко ответил Лео, – но не хотел заходить в дом этого парня.
				
– Почему? – спросил Ларри, усаживаясь рядом.
				
Лео пожал плечами и уставился на прыгающий шарик. Со звуком «чпок» он отскакивал от мостовой и возвращался в руку мальчика.
				
– Я не знаю.
				
– Это очень важно для меня, Лео. Потому что мне нравится Гарольд… и не нравится. У меня к нему двойственное отношение. Ты когда-нибудь относился к человеку двойственно?
				
– Относительно него я чувствую только одно.
				
Чпок! Чпок!
				
– Что же?
				
– Страх, – просто ответил Лео. – Мы можем пойти домой к моей маме Надин и маме Люси?
				
– Конечно.
				
Какое-то время они молча шли по Арапахоу, Лео бросал шарик на мостовую и подхватывал на лету.
				
– Извини, что заставил тебя так долго ждать, – нарушил тишину Ларри.
				
– Это ничего.
				
– Нет, если б я знал, то ушел бы раньше.
				
– Мне было чем заняться. Нашел вот это на чьей-то лужайке. Это шарик для понг-пинга.
				
– Пинг-понга, – машинально поправил его Ларри. – Почему, по-твоему, Гарольд держит ставни закрытыми?