1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Арону было одиноко в Станфорде. Письма его были полны тоски и желания увидеться с Аброй. Когда они были вместе, он воспринимал их близость как нечто само собой разумеющееся, но теперь, уехав за девяносто миль, он отгородился ото всех и слал ей страстные любовные послания. Арон занимался, ел, спал и писал Абре, это составляло всю его жизнь.
    
Абра приходила днем после школы и помогала Ли чистить на кухне фасоль или лущила горох. Иногда она варила сливочные тянучки и часто оставалась у Трасков обедать — домой её не тянуло. С Ли она могла говорить о чем угодно. То немногое, чем она делилась с матерью и отцом, казалось теперь мелким, неинтересным и как бы даже ненастоящим. Ли был совсем не такой, как её родители. Ей почему-то хотелось говорить с Ли о самом важном, настоящем, даже если она не была уверена, что важно, а что — нет.
    
Ли сидел в таких случаях неподвижно, едва заметно улыбался, и его тонкие хрупкие пальцы словно летали, делая какую-нибудь работу. Абра не замечала, что говорит только о себе самой. Ли слушал её, но мысли его где-то бродили, рыскали взад и вперед, как легавая на охоте, временами он кивал и что-то мычал себе под нос.
    
Абра нравилась Ли, он угадывал в ней силу, чистоту и отзывчивость. Её открытое лицо с крупными чертами могло со временем сделаться либо отталкивающим, либо необыкновенно красивым. Слушая Абру и думая о своем, Ли вспоминал круглые гладкие личики кантонок, женщин его расы. Даже худенькие были круглолицы. Они должны были бы нравиться Ли, потому что обычно люди считают красивым то, что похоже на них самих, но кантонки не нравились Ли. Когда он думал о красоте китайцев, перед его внутренним взором вставали свирепые рожи маньчжуров, сурового воинственного народа, который за многие века приучился властвовать над другими.
    
— Может, он таким и был все время, я не знаю, — говорила Абра. — Об отце он никогда не любил распространяться. Но после того, как мистер Траск… ну, после этой истории с салатом Арон особенно переживает.
    
— В каком смысле? — спросил Ли.
    
— Над ним смеяться стали.
    
Ли вытаращил глаза.
    
— Над ним? Он-то тут при чем?
    
— Ни при чем, а всё равно переживает. Хотите знать, о чем я думаю?
    
— Конечно, хочу.
    
— Пока это только так, догадка, я ещё не до конца продумала. Одним словом, мне кажется, что он считает себя… как бы это сказать… обделенным, что ли. Или даже неполноценным, потому что у него нет матери.
    
Ли широко раскрыл глаза, но тут же снова приспустил веки и кивнул.
    
— Понимаю. Как ты думаешь, с Кейлом такая же история?
    
— С Кейлом? Ну нет!
    
— Почему же так?
    
— Я ещё не разобралась. Может, некоторым нужно больше, чем другим, они сильнее любят что-нибудь или, наоборот, сильнее ненавидят. Вот папа мой — он репу не выносит. Не любит и все, просто ненавидит. Если мама репу купит, прямо из себя выходит. Один раз она… ну, в общем, рассердилась и приготовила из репы пюре в духовке. Перцу туда положила, сверху тертым сыром обсыпала и хорошенько запекла, сверху корочка получилась. Папа съел половину, потом спрашивает, что это, мол, такое. А мама возьми да и скажи: репа это! Он тогда тарелку — об пол, сам из-за стола выскочил, дверью хлопнул. Думаю, до сих пор не может простить ей.
    
— Ну и зря не простил, — фыркнул Ли, — раз она правду сказала. Представь, если бы она сказала, что это не репа, а что-нибудь другое. Он бы съел, вдруг ещё попросил, а потом обман случайно открылся. Тут и до смертоубийства недалеко.
    
— Очень может быть… Так вот, по-моему, Арон больше переживает, что у него нет матери, чем Кейл. И во всем винит отца.
    
— Почему ты так думаешь?
    
— Не знаю, так мне кажется.
    
— Ты со знакомыми много времени проводишь?
    
— А что, разве нельзя?
    
— Ну что ты, конечно, можно.
    
— Тянучек сделать?
    
— Да нет, пока не надо. Там ещё есть.
    
— Могу ещё что-нибудь приготовить.
    
— Мне сегодня хороший кусок мяса попался — огузок. Если хочешь, вываляй его в муке. Будешь обедать с нами?
    
— Спасибо, но меня на день рождения пригласили. Как вы думаете, он на самом деле священником станет?
    
— Как тебе сказать. Может, это одно мечтание.
    
— Хорошо бы не стал, — сказала Абра и тут же зажала рот рукой, поразившись тому, как это у неё вырвалось.
    
Ли встал с места и, вытащив кухонную доску, положил на неё кровоточащий кусок мяса и рядом — сито.
    
— Бей тупым концом ножа, — сказал он.
    
— Я знаю. — Она втайне надеялась, что Ли пропустил её замечание мимо ушей. Но он спросил:
    
— И почему же ты не хочешь, чтобы он стал священником?
    
— Зря я это сказала.
    
— Ты имеешь право говорить, что хочешь. И не нужно никому ничего объяснять.
    
Ли сел на место, а Абра обсыпала мясо мукой и принялась колотить его ножом: тук-тук-тук.
    
— Зря сказала… — Тук-тук.
    
Ли отвернулся, чтобы дать ей возможность справиться со смущением.
    
— Все время в крайности кидается, — продолжала Абра, не переставая колотить мясо. — Церковь — значит, обязательно высокая. Священник — значит, не должен жениться.
    
— По последнему письму это не чувствуется, — вставил Ли.
    
— По письму не чувствуется, но говорить он говорил. — Стук ножа прекратился. Все юное лицо её выражало растерянность и печаль. — Знаете, Ли, я ему не пара.
    
— Что значит — не пара?
    
— Правда, я не прикидываюсь. Он меня совсем не замечает. Придумал себе идеал и дал ему мою внешность. Но я ведь не такая, я обыкновенная.
    
— А какая она, идеальная?
    
— Чистая, как стеклышко. Сплошная добродетель. А у меня полно недостатков.
    
— У кого ж их нет?
    
— А меня он совсем не знает, понимаете, и не хочет узнать. Ему идеал нужен, идеал… ангел белоснежный.
    
Ли растирал сухарь.
    
— Но он же тебе нравится? Конечно, ты ещё совсем молоденькая, но это, по-моему, не помеха.
    
— Да, он мне нравится, и я хочу стать его женой. Но ведь мне хочется, чтобы я тоже ему нравилась, правда? А как я могу ему нравиться, если он обо мне ничего не знает? Раньше думала, знает, а сейчас вижу — ничего подобного.
    
— Может быть, ему просто трудно сейчас. Но это пройдет. А ты девочка умная, очень умная. Тебе трудно до идеальной возлюбленной дотянуться? То есть, если хочешь остаться самой собой.
    
— Я все время боюсь: вдруг он заметит во мне что-нибудь такое, чего в ней не должно быть. Я вот, например, злюсь иногда, или от меня будет пахнуть. И тогда он разочаруется.
    
— Даст бог, не разочаруется, — сказал Ли. — Да, тяжелая это задачка быть одновременно Пречистой Девой, богиней непорочной и живой женщиной. И от людей на самом деле иногда пахнет.
    
Абра подалась было к столу, за которым сидел Ли.
    
— Ли, вот если бы…
    
— Осторожнее, у тебя мука на пол сыплется, — сказал тот. — Что — «если бы»?
    
— Я вот о чем подумала… Арон ведь без матери рос, правильно? Вот он и вообразил, что она была самая лучшая женщина на свете.
    
— Не исключено. И потом ты решила, что он перенес все её драгоценные качества на тебя, верно? — Абра удивленно смотрела на него, её пальцы скользили вверх и вниз по острию ножа, словно она пробовала, хорошо ли он наточен. — А теперь ты думаешь: вот если стряхнуть с себя все это.
    
— Да.
    
— А если ты ему разонравишься?
    
— Будь что будет, — твердо сказала она. — Лучше оставаться самой собой.
    
— В жизни не встречал такого бессовестного человека, как я. Вечно сую нос в чужие дела, а у самого ни на что нет готового ответа, — сказал Ли. — Ты будешь отбивать мясо или нет? А то я сам отобью.
    
Абра снова принялась за работу.
    
— Смешно, правда? Ещё школу не окончила, а о таких серьезных вещах рассуждаю.
    
— Правильно делаешь, иначе и быть не может. Смеяться потом будешь. Смех — это зрелость, так же, как зубы мудрости. А смеяться над собой научаешься только во время сумасшедшего бега наперегонки со смертью, да и то не всегда поспеваешь.
    
Нож в руках у Абры застучал быстрее, беспокойнее, с перебоями. Ли задумчиво двигал сухие фасолины по столу, складывая из них прямые линии, углы, круги.
    
Стук ножа вдруг прекратился.
    
— Скажите, миссис Траск — она жива?
    
На какой-то миг рука Ли застыла в воздухе, потом медленно опустилась и подвинула фасолину, сделав из буквы «Б» другую, «В». Он чувствовал на себе её неотрывный взгляд. Ему казалось, что он видит на её лице ужас от собственной дерзости. Мысли его метались, как крыса, попавшая в западню. Ничего путного в голову не приходило. Он медленно обернулся и посмотрел на Абру: выражение лица у неё было именно такое, каким оно представилось ему.
    
— Сколько мы с тобой беседовали, — начал он ровным голосом, — но обо мне не говорили ни разу. — Он застенчиво улыбнулся. — Поэтому, Абра, я тебе вот что скажу. Я слуга, я старый человек да ещё китаец. Все это ты сама знаешь. К тому же я измучен до смерти и вдобавок трус.
    
— Ничего подобного… — начала было Абра.
    
— Молчи! — перебил он её. — Да, я трус. Боюсь в человеческую душу лезть.
    
— Я что-то не совсем понимаю.
    
— Абра, скажи, твой отец ещё что-нибудь не любит — кроме репы?
    
Лицо её сделалось упрямым.
    
— Я серьезно спрашиваю, а вы…
    
— Я ничего не слышал, Абра, — сказал он тихо и как бы даже просительно. — Ты у меня ничего не спрашивала.
    
— Вы, наверно, думаете, что я слишком мала… — начала та, но он снова перебил её.
    
— В свое время я работал у одной женщины. Ей было тридцать пять лет, но она упорно не хотела набираться ума-разума, не хотела ничему учиться да и за внешностью своей не следила. Если бы она была ребенком, годков этак шести, родители бы в отчаянье от неё пришли, и все. Но она была взрослый человек, у неё деньги, власть, от неё зависели судьбы других людей… Нет, Абра, возраст тут ни при чем. Я бы сказал тебе, если бы знал, что сказать.
    
Девушка улыбнулась.
    
— А я ведь догадливая. Попробовать?
    
— Упаси тебя Господь, не надо, — сказал Ли.
    
— Значит, вы не хотите, чтобы я разобралась, что к чему?
    
— Ты вольна делать, что угодно, только не втягивай, пожалуйста, меня. Да у самого порядочного человека есть свои слабости и недостатки, и грехов столько, что колени подгибаются. У меня тоже грехов хватает. Может, они не какие-нибудь особенные, но дай мне сил хоть с ними-то справиться. Так что прости меня, пожалуйста.
    
Абра протянула руку и обсыпанными мукой пальцами дотронулась до его кисти. Кожа у него была сухая, желтая, морщинистая. Он молча смотрел на белые пятна, оставленные её прикосновением.
    
— Папа мальчика хотел, — сказала Абра. — Думаю, он не только репу терпеть не может, но и девчонок. Кого встретит, сразу начинает рассказывать, как дал мне это дурацкое имя. «Другого звал я, но явилась Абра».
    
— Ты очень хорошая девочка, — улыбнулся Ли. — Приходи завтра обедать, я соображу что-нибудь из репы.
    
— Она жива? — тихо спросила Абра.
    
— Жива, — ответил Ли.
    
Стукнула входная дверь, и в кухню вошел Кейл.
    
— Здорово, Абра! Ли, отец дома?
    
— Нет ещё. Чего ты так сияешь?
    
Кейл подал ему чек.
    
— Вот, это тебе.
    
Ли разглядывал бумажку.
    
— Мне не нужны проценты.
    
— С процентами вернее. Я, может, их в долг у тебя возьму.
    
— И как же ты их заработал? Скажешь?
    
— Не-а, пока не скажу. Идея у меня есть… — он метнул взгляд на Абру.
    
— Мне пора домой, — заспешила та.
    
— Ей тоже полезно знать, — сказал Кейл. — Я одну штуку к Дню благодарения приготовил. Абра, наверное, к нам на обед придет, и Арон на каникулы приедет.
    
— Какую штуку? — спросила Абра.
    
— Отцу подарок сделаю.
    
— А что именно? — снова поинтересовалась она.
    
— Потом узнаешь.
    
— А Ли знает?
    
— Знает, но он — могила.
    
— Давно я тебя таким веселым не видела, — сказала Абра. — И вообще, кажется, никогда не видела веселым. В ней поднялось теплое чувство к нему.
    
Когда Абра ушла, Кейл уселся и сказал:
    
— Вот только не знаю, когда лучше вручить — до того, как за стол сядем, или после.
    
— После, — посоветовал Ли. — Ты на самом деле раздобыл денег?
    
— Пятнадцать тысяч долларов.
    
— Честно?
    
— То есть, ты хочешь знать, не украл ли я их?
    
— Именно.
    
— Честно, — сказал Кейл. — Помнишь, мы купили шампанского, когда Арон сдал экзамены? И на праздник обязательно купим, столовую украсим, ну и вообще… Абра нам поможет.
    
— Ты думаешь, отец захочет взять деньги?
    
— А почему бы нет?
    
— Посмотрим, может, ты и прав, — сказал Ли. — А как у тебя в школе дела?
    
— Не очень, — признался Кейл. — Ничего, после праздника нагоню.
    2
    
На другой день после уроков Абра нагнала Кейла, идущего домой.
    
— Привет, Абра, — сказал он. — Тянучки у тебя вкусные получаются.
    
— Последний раз жестковатые вышли. Надо мягче их делать.
    
— Ты прямо-таки заворожила нашего Ли. Как это тебе удалось?
    
— Просто он мне симпатичен, — сказала она и добавила: — Слушай, Кейл, я хочу спросить тебя об одной веши.
    
— Спрашивай.
    
— Что происходит с Ароном?
    
— Я что-то не понимаю.
    
— Мне кажется, он только о себе и думает.
    
— Открыла Америку! Ты что, поссорилась с ним?
    
— Нарочно хотела поссориться, когда он начал плести, что хочет церковником стать, не женится и всякое такое. А он не ссорится.
    
— Не женится? Не может быть.
    
— Правда, теперь он завалил меня любовными письмами, вот только адресованы они не мне.
    
— То есть как это не тебе? А кому же ещё?
    
— Вроде как самому себе.
    
— Гляди, я ведь знаю, что вы под ивой уединялись.
    
— Правда? — сказала она, ничуть не смутившись.
    
— Здорово ты, видать, на него разозлилась.
    
— Да нет, я не злилась. Просто он… как бы это сказать… из рук ускользает. Не пойму я его.
    
— Потерпи, — сказал Кейл. — Может, у него кризис какой.
    
— Я все думаю, правильно ли я себя веду. А может, я просто фантазирую — как ты считаешь?
    
— Я-то откуда знаю?
    
— Кейл, это правда, что ты гуляешь по ночам? И даже ходишь в… в нехорошие дома?
    
— Правда. Это тебе Арон сказал?
    
— Нет, не Арон. А зачем ты туда ходишь?
    
Он так же спокойно шёл рядом с ней и молчал.
    
— Скажи, — настаивала она.
    
— Тебе-то что?
    
— Не потому, что ты в самом себе плохое чувствуешь?
    
— А что это значит — «плохое»?
    
— Я и сама не ах какая хорошая.
    
— Совсем спятила, — сказал Кейл. — Арон из тебя эту дурь вышибет.
    
— Ты так думаешь?
    
— Ещё как вышибет, — убежденно повторил Кейл. — А куда ему деться?
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ПЯТАЯ
    
    1
    
Джо Валери жил, по его собственным словам, не высовываясь, но настороже, зорко приглядываясь и прислушиваясь к тому, что происходит вокруг. Обиды его копились постепенно, начиная с обиды на мать, не обращавшую на него ни малейшего внимания, и на отца, который попеременно то порол его, то сюсюкал над ним. От обиды на родителей полшага до обозлённости — на учителей, приучающих его к порядку, на полицейских, которые гонялись за ним, на священников, наставлявших на путь истинный. Ещё до того, как Джо первый раз предстал перед мировым судьей, из обид и озлобленности родилась у него жгучая ненависть к целому свету.
    
Одной ненавистью не проживешь. Ей нужна подкормка, стимулятор роста в виде любви. Поэтому Джо Валери с самого начала нежно любил и лелеял Джо Валери. Он заботился о нем, опекал его и утешал, потакал ему и льстил. Он ограждал и защищал его от враждебного мира. Постепенно Джо сделался невосприимчивым к несправедливости и злу. Если Джо попадал в беду, то это значило, что люди плетут против него гнусные интриги. Если же Джо сам наносил удар, то это был акт мщения: получили-таки свое, сучьи дети. Джо как никто нежил и холил себялюбие и разработал стройный пригодный только ему одному свод правил, который выглядел примерно так:
    
1. Никому ни в жисть не верь. Любой прохвост только и ждет, чтобы достать тебя.
    
2, Держи язык за зубами. И вообще не высовывайся.
    
3. Востри уши. Ежели кто дал маху, хватай свое и молчи в тряпочку.
    
4. Кругом — одни подонки. Ты хоть что вытворяй, у них свой номер наготове.
    
5. Не суетись. Кривая дорожка — самая верная.
    
6. Не верь бабам. Ни единой.
    
7. Молись монете. Денежки каждому позарез. На них кого хошь купишь.
    
Были у него и другие правила, но они лишь дополняли и уточняли основной канон. Правила помогали — и неплохо, а поскольку других Джо не знал, то и сравнивать было не с чем. Он давно понял: первое дело — надо шевелить извилиной, и считал, что сам он соображает. Когда удавалось что-нибудь провернуть, значит, он хорошо обмозговал, если не удавалось — значит, просто не повезло. Не то чтобы удача так и перла, однако жил он без особых забот и треволнений. Кейт держала его, так как знала: он для неё что хочешь сделает — за деньги или из страха. Она не питала иллюзий на его счет. В её деле такой, как Джо, — находка.
    
Как только Джо получил место у Кейт, он начал выискивать в ней слабину, на которой можно сыграть — тщеславие и жадность, чревоугодие и сластолюбие, стыд или страх за содеянное, слабые нервы… У какой бабы их нет? Каково же было его удивление, когда он не нашел в ней ни одной из этих слабостей, хотя, может, они и были. Эта дамочка соображала и вела себя как настоящий мужик. Да ещё почище мужика была — круче, хитрее, умнее. Когда у него пара промашек вышла, она ему такую выволочку учинила — не дай бог никому. Джо начал бояться её и потому зауважал ещё сильнее. А когда Кейт пронюхала про некоторые его затеи, то он окончательно понял, что теперь ничто и никогда не сойдет ему с рук. Кейт сделала из него раба — точно так же, как раньше делались рабынями все его женщины. Хозяйка кормила и одевала его, заставляла работать и наказывала.
    
В конце концов Джо признал, что Кейт более хитроумна, чем он сам, а потом он совсем уверился, что хитроумнее её вообще на свете нет. В его глазах она обладала двумя величайшими талантами: голова на плечах и неизменное везение. Чего ещё человеку надо? Он был рад — радехонек делать за неё грязную работу, потому что отказаться боялся. Не-е, такая маху не даст, говорил Джо. И ежели ты с ей заодно, она тебя откуда хошь вытащит.
    
Сначала Джо только в уме так прикидывал, потом это вошло в привычку. Он потратил всего один день, чтобы Этель выставили из округа. Не его это дело, а её, а она баба сообразительная.
    2
    
Когда руки особенно донимали Кейт, она почти не спала. Она чуть ли не физически чувствовала, как распухают и твердеют суставы, и старалась думать о постороннем, пусть даже неприятном, лишь бы только пересилить боль и забыть о своих скрюченных пальцах. Иногда она представляла себе какую-нибудь комнату, куда давно не заходила, пытаясь не пропустить ни одной вещи. Иногда смотрела на потолок, выстраивала на нем колонки цифр и складывала их. Иногда погружалась в воспоминания. Перед её мысленным взором возникало лицо мистера Эдвардса, его костюм, слово, выбитое на металлической застежке его помочей. Тогда она не замечала его, однако сейчас оно явственно припомнилось — «Эксцельсиор».
    
По ночам она часто думала о Фей, вспоминала её глаза, волосы, говор, её беспокойные руки и небольшое вздутие у ногтя на левом большом пальце — шрамик от давнего пореза. Кейт пыталась разобраться в своем отношении к ней. Любила она её или ненавидела? Может, жалела? Раскаивается или нет, что отравила благодетельницу? Мысли извивались, копошились, как черви. Кейт поняла, что ничего не испытывает к Фей — ни симпатии, ни неприязни, и воспоминания о ней не вызывают у неё решительно никаких чувств. Правда, когда та умирала, Кейт раздражали её бормотанье и тяжелый запах, и ей хотелось поскорее разделаться с ней раз и навсегда.
    
Кейт вспоминала Фей в гробу, обитом розовой материей, — белое платье, румяна и пудра скрывают дряблую кожу, на лице застывшая парфюмерная улыбка.
    
Кто-то позади неё шепнул: «Гляди-ка, я её такой сто лет не видала!» «Может, и мне попробовать это средство?» — заметила другая, и обе захихикали. Кажется, это были Этель и Трикси. Кейт вспомнила, как она сама внутренне усмехнулась: и впрямь, мертвая потаскуха ничем не отличается от порядочной женщины.
    
Да, первое замечание скорее всего отпустила Этель. Этель вообще часто являлась в её тревожные ночные раздумья, каждый раз принося с собой сжимающий душу страх. Дура набитая, поганая шлюха, сует нос куда не надо, старая паршивка. Однако здравый смысл то и дело подсказывал: «Погоди, погоди! Почему паршивка? Не потому ли, что ты сама неверный шаг сделала? Зачем ты её прогнала и из округа выперла? Надо было спокойно всё взвесить и оставить её тут…»
    
Кейт хотелось узнать, где она сейчас, Этель. Что если обратиться в какую-нибудь сыскную контору… хотя бы разузнать, куда она подевалась? Да, но Этель обязательно расскажет про ту ночь, да ещё стекляшки предъявит. Вот и получится, что уже двое пронюхают о том, что произошло. С другой стороны, какая разница? И так, небось, болтает, стоит только пивом накачаться. Факт, болтает — только кто ей поверит, потаскухе-то упившейся? А сыщик из конторы… Нет, никаких контор.
    
Много часов провела Кейт в обществе Этель. Интересно, судья догадался, что иск подстроен? Слишком уж ладно все сходилось. Как назло, ровно сотню ей отвалила. Очень уж бросается в глаза. И как смотрит на это дело шериф? Джо сказал, что её ссадили как раз за административной чертой, на территории округа Санта-Крус. Чего она наговорила, пока помощник шерифа вез её туда? До смерти девка ленива, могла остановиться прямо в Уотсонвилле. От того места, где её высадили, до Пахаро рукой подать, а оттуда на Уотсонвилль железная дорога идет, по мосту через реку Пахаро. Железнодорожные рабочие из одного округа в другой то и дело катаются, все больше мексиканцы, правда, есть и индусы. Дурехе Этель всякое может взбрести в голову, к примеру, додумается с путейскими путаться. Вот смеху-то, если она на самом деле в Уотсонвилле обосновалась! Оттуда до Салинаса всего ничего, миль тридцать. Она в любой момент может даже обратно прискакать, если вздумает с кем-нибудь повидаться. Наверное, так и делает. Не исключено, что как раз сейчас она здесь, в городе. Полицейские вряд ли углядят за ней — невелика птица! А что если послать в Уотсонвилль Джо — пусть посмотрит, там ли она? Могла ведь и в Санта-Крус податься. Пускай Джо и туда заглянет, на это много времени не уйдет. Джо где угодно любую гулящую девку за несколько часов разыщет, он такой. А уж когда найдет, то и заманить её обратно нетрудно. Дура она. Можно и так сделать: он Этель разыщет, а она сама к ней съездит. Придет к ней, дверь запрет, а снаружи табличку повесит: «Прошу не беспокоить». Поедет в Уотсонвилль, провернет что нужно и назад. На таксомоторе опасно, автобусом надо, вечерним рейсом, когда по сторонам никому глазеть неохота. Народ башмаки скинет, пальто под голову и дрыхнет себе. Внезапно Кейт поняла, что боится ехать в Уотсонвилль. Можно, конечно, себя заставить. Ладно, посмотрим. Как это она раньше не подумала послать Джо.
    
Это же замечательно! Такие делишки ему в самый раз. Дубина и подонок, хотя умником себя считает. Такого вокруг пальца обвести легче легкого. А вот Этель глупа как пробка, с ней труднее.
    
У Кейт все больше крючило пальцы и мучительнее грызла тревога, и ей все чаще приходилось прибегать к услугам Джо Валери — главного её помощника, посредника и палача. В глубине души она всегда побаивалась своих девочек не потому, что она доверяла им ещё меньше, чем Джо, а потому, что под покровом осторожности в них бурлило недовольство своим положением. В любой момент вопреки инстинкту самосохранения это недовольство могло вырваться наружу и погубить не только их самих, но и окружающих. Раньше Кейт умело предупреждала эту опасность, однако отложение солей в суставах и растущая тревога заставляли её искать помощи у других, прежде всего у Джо. Опыт подсказывал, что у мужчины нервы покрепче, себе на погибель он ничего не сделает, не то что женщины её профессии.
    
Кейт целиком положилась на Джо, потому что в её бумагах хранился полицейский протокол касательно некоего Джозефа Венуты, который, будучи осужден на пять лет за ограбление, на четвертом году заключения в Сан-Квентине сбежал из тюремной команды, работавшей на прокладке дорог. Она ни полсловом не обмолвилась Джо про этот документ, однако же справедливо полагала, что он быстро приведет беднягу в чувство, если тот паче чаяния взбрыкнет.
    
Каждое утро Джо подавал ей на подносе завтрак: зеленый китайский чай, сливки и несколько ломтиков поджаренного хлеба. Поставив поднос на столик у кровати, он докладывал новости и получал распоряжения на день. Джо отдавал себе отчет, что хозяйка теперь все больше и больше зависит от него. И он спокойно и неторопливо изыскивал возможности и способы целиком прибрать заведение к рукам. Если ей станет хуже, у него есть шанс. Вместе с тем глубоко засевший в Джо страх перед Кейт не проходил.
    
— Доброе утречко, — сказал он.
    
— Не хочется мне что-то вставать, Джо. Выпью чаю и все. Подержи-ка чашку.
    
— Болят?
    
— Болят. Вот разогреюсь, полегче будет.
    
— Плохо, похоже, спали?
    
— Нет, — сказала Кейт, — спала я замечательно. Новое лекарство достала.
    
Джо поднес чашку ей ко рту, и она не спеша начала прихлебывать чай, дуя на него, чтобы остудить.
    
— Хватит, — сказала она, не выпив и полчашки.
    
— Как вечер прошел?
    
— Я ещё вчера хотел вам сказать, — отвечал Джо. Деревенщина какая-то из Кинг-Сити завалилась. Только что зерно продал. За все, говорит, плачу. Семь сотен выложил, не считая чего цыпочкам дал.
    
— Как зовут-то?
    
— Не знаю. Наверняка опять заглянет.
    
— Имя, имя спрашивай! Сколько раз тебе говорила.
    
— Больно увертлив оказался.
    
— Тем более надо было разузнать, кто такой. Девицы у него ничего не утянули?
    
— Не знаю.
    
— Так узнай!
    
Джо почувствовал в её голосе расположение, и у него сразу настроение поднялось.
    
— Обязательно узнаю, — заверил он хозяйку. — Самому-то мне хватает.
    
Кейт окинула его долгим испытывающим взглядом, и Джо понял, что она что-то надумала.
    
— Тебе у меня нравится? — спросила Кейт негромко.
    
— Известно. Мне здесь хорошо.
    
— Может ещё лучше быть… а может и хуже.
    
— Нравится мне у вас, — насторожился он, а сам мучительно соображал, не допустил ли где промашку. — Мне здесь просто замечательно.
    
Кейт облизала губы, показав острый кончик языка.
    
— Мы могли бы вместе дела делать.
    
— Я как есть готовый, — поддакнул он, чувствуя, как изнутри поднимается радостное ожидание.
    
Кейт молчала, а Джо терпеливо ждал, что она скажет.
    
— Джо, — сказала она наконец, — я не люблю, когда у меня воруют.
    
— Я ничего не брал.
    
— А я и не говорю, что это ты.
    
— А кто?
    
— К тому и веду речь. Помнишь ту потрепанную ворону, которую нам пришлось убрать из города?
    
— Этель… Как её?..
    
— Она самая. У меня одну вещь утащила. Я только потом хватилась.
    
— Какую вещь?
    
В её голосе появились ледяные нотки:
    
— А вот это тебе знать не обязательно. Слушай хорошенько! Ты мужик неглупый — как, по-твоему, где её найти?
    
Джо была чужда рассудительность, однако голова его сразу же заработала, подчиняясь опыту и чутью.
    
— Ей дай бог трепку задали. Далеко не уехала. Которая цыпочка в тираж выходит, в чужое место ни в жисть не подастся.
    
— Соображаешь. Значит, в Уотсонвилле обосновалась?
    
— Факт. Или же в Санта-Крусе. В любом разе дальше Сан-Хосе не залетела. На что хошь поспорю.
    
Кейт бережно поглаживала пальцы.
    
— Джо, хочешь заработать пять сотен?
    
— Желаете, чтоб я разыскал её?
    
— Именно разыскал. Только смотри, не спугни. Мне одно нужно — знать, где она. Адрес нужен, понял?
    
— Понял, — сказал Джо. — Здорово, должно быть, она вас обчистила.
    
— Не твоего ума дело.
    
— Да-да, мэм, конечно. Хотите, чтобы я сразу же поехал?
    
— Да, и поживее там поворачивайся.
    
— Поживее трудно, — сказал Джо. Давненько уж дело-то было.
    
— Трудно, не трудно — это меня не касается.
    
— Сегодня же в Уотсонвилль выеду.
    
— Давай, Джо.
    
Кейт задумчиво глядела на него. Он чувствовал, что она хочет сказать что-то, но не знает, стоит ли. Наконец Кейт решилась.
    
— Джо, тогда, в суде… она ничего такого не выкинула?
    
— Не, вроде ничего. Начала только бодягу плести: подстроено, мол… Все они так.
    
И вдруг ему отчетливо припомнилось то, на что он тогда не обратил внимания. Внутренним слухом он услышал, как Этель хнычет: «Ваша честь, мне с вами с глазу на глаз надобно. Имею что-то сообщить».
    
Он спохватился и мгновенным усилием воли выкинул это из памяти, чтобы не выдало лицо, но было уже поздно.
    
— Ну? — нажимала Кейт.
    
Он лихорадочно соображал, как бы выкрутиться.
    
— Чевой-то ещё было… — проговорил он, стараясь выиграть время. — Сейчас, может, припомню…
    
— Не тяни, выкладывай! — Голос у неё был настойчивый и жесткий.
    
— Ну, это… — мямлил он, — она вроде легавым сказала… м-м… нельзя ли на южную дорогу её вывезти. Сродственники, мол, у неё в Сан-Луис-Обиспо…
    
Кейт приподнялась с подушек.
    
— А они что?
    
— Не желают они к черту на кулички мотаться, так и сказали.
    
— У тебя своя голова на плечах — ты-то куда сначала двинешь?
    
— В Уотсонвилль, — твердо сказал Джо. — А в Сан-Луисе приятель у меня. Я ему звякну, скажу, чтоб разведал.
    
— Но смотри, — предупредила она, — чтоб без шуму и по-быстрому.
    
— За пять-то сотен? Все в ажуре будет. Он снова воспрянул духом, хотя по-прежнему видел её изучающие, в прищуре глаза, и тут он вдруг услышал то, от чего внутри у него все оборвалось.
    
— Да, кстати, Джо… Тебе знакомо такое имя — Венута?
    
— Не-а! — выпалил Джо и обрадовался, что голос не отнялся.
    
— Возвращайся как можно скорее, — спокойно сказала Кейт. — И скажи Елене, чтобы зашла. Пусть без тебя за домом присматривает.
    3
    
Джо собрал чемодан, пошел на вокзал и взял билет до Уотсонвилля. Однако на первой же станции, в Кастровилле он слез и через четыре часа пересел на экспресс «Горный», который ходит между Сан-Франциско и Монтереем. Прибыв в Монтерей, он зарегистрировался в гостинице «Центральная» под именем Джона Викера. Потом спустился в забегаловку Папы Эрнста, съел бифштекс, купил бутылку виски и заперся у себя в номере.
    
Там он снял пиджак и жилет, отстегнул воротничок с галстуком, сбросил башмаки и плюхнулся на медную кровать. Бутылка и стакан стояли на столике рядом. Верхний свет бил ему в глаза, но он ничего не замечал. Для начала он хорошенько заправился полстаканом виски, а потом, закинув руки за голову и скрестив ноги, принялся методично проворачивать в уме и складывать в одно обрывки мыслей, впечатления, возможности и внутренние побуждения.
    
На вполне подходящее место устроился и думал уже, что облапошил хозяйку. Выходит, просчитался, не на такую напал. От дьявол, как она докопалась, что в бегах он? Может, пора дать тягу — махнуть в Рино, а ещё лучше в Сиэттл? Портовые города — самая малина. А там… Не, постой-постой! Надо хорошенько обмозговать.
    
Этель, факт, ничего не крала. Просто пронюхала что-то об Кейт, и та, натурально, всполошилась. Выложить пять сотен, чтобы разыскать потрепанную девку — не, тут что-то не так. Значит, то, что Этель собиралась выложить судье, — правда, это первое. И второе: Кейт боится. Может, самому удастся сыграть на этом? Черта с два! Раз обо мне знает, в любой момент легавым стукнет. Джо ужасно не хотелось загреметь снова.
    
Но прикинуть-то можно, никакого вреда от этого. А что ежели рискнуть, пойти ва-банк: четыре года против… допустим, десяти косых? Не мало? Ладно, чего гадать. Она ж и раньше знала и ничего, не стукнула. Может, считает, что ручным его сделала.
    
Как ни крути, выходит, что Этель и есть главный козырь.
    
Спокойненько, спокойненько, не пори горячку. Такой шанс… Может, сначала прикуп взять, а там посмотрим? До чего же хитрющая баба! С такой, чтобы выиграть, надо карту хорошую иметь и ходы правильные делать. А пока он ей все в лист ходит.
    
Джо спустил ноги с кровати и наполнил стакан. Потом выключил свет и, подойдя к окну, поднял жалюзи. Отхлебывая виски, он наблюдал за худощавой маленькой женщиной в халате, которая стирала в рукомойнике чулки в номере, находящемся напротив его собственного. От выпитого приятно шумело в голове.
    
Да, шикарный шанс. Видит бог, Джо давно ждал такого. Господи, до чего ему опротивела эта сучка мелкозубая. Ладно, погодим малость.
    
Джо тихонько поднял оконную раму и, взяв карандаш со стоящего рядом стола, бросил его в окно напротив. Его позабавило, как перепугалась и затрепыхалась тоненькая дамочка, по-быстрому опуская жалюзи.
    
После третьего стакана полулитровая бутылка была пуста. Джо захотелось выйти, прошвырнуться по городу. Однако порядок есть порядок. Джо давно взял за правило не выходить из дому в подпитии — и неукоснительно придерживался его: береженого бог бережет. На пьяного любой нагрешит, а там уже полиция, проверка и прочее. На кой ему это путешествие по заливу в Сан-Квентин да ещё безо всякой перспективы посачковать на дорожных работах за хорошее поведение. Нет, прогулочка по городу отпадает.
    
Когда на Джо нападала тоска, он прибегал к проверенному спасительному средству, сам не сознавая, какое удовольствие оно ему доставляет. Самое время предаться этому удовольствию. Он лег на кровать и начал вспоминать о том, какое несчастное у него было детство и каким перепуганным и испорченным входил он в возраст. Нет, не везло ему, ни разу настоящего шанса не выпало. Шансы, они у больших шишек. Пока таскал по малости, не попадался, но как только ножички перочинные в наборе с прилавка увел, сразу же легавые домой пожаловали и загребли. С тех пор и попал под наблюдение. Какой-нибудь вахлак уволочет в Дали-Сити ящик с клубникой, тут же Джо цапнут. В школе тоже не везло. Учителя норовили подножку подставить, и директор заодно с ними. От такой жизни кого хочешь тоска заберет. Надо было сматывать куда подальше.
    
Джо перебирал в памяти неудачи и невезения, и от этих картинок из прошлого внутри поднималась сладкая печаль; он подогревал её все новыми и новыми воспоминаниями, и вот уже глаза у него наполнились слезами и губы задрожали от жалости к себе: позабыт-позаброшен с молодых, юных лет. И вот, пожалуйста, награда за всю маету и лихо — в борделе служит, а у других дома и автомобили собственные. Живут себе поживают всласть, а по ночам ставни закрывают — от таких, как Джо. Он плакал тихо и безутешно, пока не заснул.
    
Проснулся он наутро в десять, здорово поел у Папы Эрнста и около часу отправился автобусом в Уотсоивилль. Там он встретился со старым приятелем, которого заранее предупредил по телефону, и сыграл с ним три партии в бильярд. Выиграв последнюю, Джо поставил на место кий и подал приятелю две десятки.
    
— Зачем мне твои деньги, — удивился тот.
    
— Бери-бери!
    
— За что? Я же ничего…
    
— Очень даже чего. Толково объяснил, что её тут нету. У тебя на таких дамочек нюх.
    
— Одно не пойму — на кой она тебе понадобилась.
    
— Уилсон, я ж тебе сразу сказал: не знаю. И сейчас то же самое говорю. Заплатили мне, вот и ищу.
    
— Ну ладно, я тебе все выложил… Да, тут ещё съезд какой-то собирался — вроде дантисты или Совы. Хотела будто туда податься. Не помню только, сама она сказала или померещилось мне. Пошукай в Санта-Крусе. Свои там есть?
    
— Кое-кто имеется.
    
— Поговори с Малером. Хол Малер — запомнишь? Он большую бильярдную держит, «Холова луза» называется. Ну, и втихую, натурально, стол покерный.
    
— Спасибочки, — сказал Джо.
    
— Не за что. Деньги-то возьми назад.
    
— Не мои они. Купи себе Гавану.
    
Автобусная остановка была через два дома от «Холовой лузы». Было уже поздно, но игра в заднем зальце была в самом разгаре. Джо прождал целый час — пока Ходу не понадобилось в сортир, — чтобы познакомиться с ним. Хол разглядывал его своими большими водянистыми глазами, которые из-за толстых стекол очков казались размером с блюдце. Он не спеша застегнул ширинку, поддернул черные сатиновые нарукавники, поправил зеленый защитный козырек на лбу.
    
— Подожди, пока кончим, — сказал он наконец. — Сам-то не любитель?
    
— А сколько под тебя играют, Хол?
    
— Только один.
    
— Давай и я, — согласился Джо.
    
— Пятерку в час кладу, — сказал Хол. — Плюс десять процентов с моего выигрыша.
    
— Ладно, идет. Моя рука — Вильямс, белобрысый такой.
    
В час ночи Хол и Джо потопали в «Барлов гриль».
    
— Две грудинки на ребрышках и картошечки жареной, по-французски, — распорядился Хол и спросил у Джо:
    
— Суп будешь?
    
— Не, и картошку жареную не буду. Пучит меня от неё.
    
— Меня тоже, — сказал Хол. — А всё равно нажираюсь. Моциону мало.
    
Хол молчал, пока не подали еду. А как только набил рот, так и заговорил.
    
— Твой-то тут какой интерес? — осведомился он, откусывая кусок грудинки.
    
— Никакой. Сотню дали — я и взялся. Если столкуемся, двадцать пять твои.
    
— Доказательства нужны, бумага какая?
    
— Бумага — это хорошо, но обойдусь.
    
— В таком разе… Не знаю, как и что, только подчаливает она ко мне: так, дескать, и так, нездешняя я, а мне клиент нужен. Да никудышная оказалась. Больше двадцатки за целую неделю я от неё ни разу не имел. И не узнал бы об ней ничего, если бы Билл Примус её в моем заведении не видел. Когда её нашли, он, само собой, сразу ко мне, давай расспрашивать. Правильный он мужик, Билл. У нас тут полиция вся правильная.
    
Этель была не так плоха, как казалось, — да, ленивая, неопрятная, зато простая, добродушная. Ей хотелось стать приличной женщиной и жить достойно. Но бедняге не везло, потому что была она не очень смышлена и не очень красива. Нашли её на берегу, куда её выкинули волны, полузасыпанную песком. Стали вытаскивать. Если бы она узнала, что у неё при этом задралась сзади до пояса юбка, она бы со стыда сгорела. Этель очень хотела выглядеть приличной.
    
— У нас тут диких артелей развелось, — продолжал Хол. — Сардиной промышляют. Бормотухи налижутся и в море. Кто-нибудь взял да и затащил её на свою посудину, а после за борт спустил. Я так понимаю. Иначе как она в воде очутилась?
    
— Может, сама с причала сиганула?
    
— Кто, она? — удивился, пережевывая картофель, Хол. — Ни хрена подобного. Да ей задницей пошевелить лень, не то что руки на себя наложить. Ну что, удостовериться желаешь?
    
— Да нет, раз ты говоришь, что это она самая, значит, так оно и есть, — сказал Джо и пододвинул Холу две десятки и пятерку.
    
Хол свернул билеты наподобие самокрутки и сунул в жилетный карман. Потом аккуратно отрезал треугольник мяса и положил в рот.
    
— Она это, точно. Пирога хочешь?
    
Джо хотел поспать часов до двенадцати, но проснулся в семь утра и долго лежал в постели. Спешить некуда, в Салинас приедет ночью, а сейчас надо хорошенько все обдумать.
    
Поднявшись, он долго изучал себя в зеркале, словно примеряя, какую мину состроить, вернувшись домой. Надо, чтобы Кейт видела, что он расстроен, хотя и не очень. Хитрющая баба, с ней ухо востро держи. Пусть она ходы делает, а ты приглядывайся. Думаешь, она так сразу и покажет карту? Держи карман шире! Джо мысленно признался себе, что боится её до смерти.
    
Осторожность подсказывала: «Просто приди, расскажи все как есть и получай заработанные пять сотен». И тут же, обозлясь, он возразил самому себе: «Вот о шансах мечтаешь, а много ли их у тебя было? Шанс, он тогда начинается, когда усечешь, что он вообще есть. Кому охота всю жизнь в поганых сутенерах ходить? Слушай, поддакивай, следи за картой. Пусть первой заговорит она. Не убудет тебя от этого. Ежели что не так, всегда можно сказать, что сам, мол, только что узнал». «Она ж тебя через пять минут в тюрягу упечет». «Не упечет, надо только за картой следить. Чего ты теряешь? Хоть раз в жизни у тебя настоящий шанс был?»
    4
    
Кейт чувствовала себя гораздо лучше. Похоже, помогло новое лекарство. Ломота в руках поутихла, пальцы как будто немного распрямились, опали припухлости на суставах. Первый раз за много дней она по-настоящему выспалась, потому и настроение у неё было хорошее, даже приподнятое. Ей захотелось вареного яичка на завтрак. Кейт встала, надела халат и взяла ручное зеркальце. Потом, подоткнув под спину подушки, она снова уселась в постель и принялась изучать свое лицо.
    
Отдых творит чудеса. От боли и тревог рот деревенеет, глаза блестят нездоровым, беспокойным блеском, а мышцы на висках и на щеках и даже крылья носа неестественно напрягаются. Так выглядят захворавшие люди, старающиеся превозмочь страдания.
    
Перемена после ночного отдыха была в ней поразительна. Сейчас ей можно дать лет на десять меньше. Кейт оттопырила сначала верхнюю губу, потом нижнюю и внимательно осмотрела зубы. Надо почистить хорошенько. Она очень следила за зубами. Золотые мосты на месте коренных зубов — это единственное, за чем она обращалась к дантисту. До чего же молодо выгляжу, думала Кейт. Одна спокойная ночь, и она снова в форме. Потому она их и дурачит, как маленьких. Хворая, думают, слабенькая. Хороша слабенькая, усмехнулась она про себя, — как стальной капкан. Впрочем, она всегда берегла свое здоровье: ни спиртного, ни тем более кокаина или ещё чего в этом же роде, а последнее время даже от кофе отказалась. Умеренность явно шла ей на пользу. Ничего не скажешь, внешность у неё прямо-таки ангельская. Она приподняла зеркало повыше, чтобы не отражался в нем, не лез в глаза платочек на шее.
    
Внезапно перед ней возникло другое ангельское личико, так похожее на её собственное, — как же его зовут?.. Черт побери, забыла… Алекс или что-то в этом роде. Она словно бы видела, как он медленно движется мимо неё, в белом стихаре с кружевом, склонив голову и касаясь нежным подбородком груди, и на волосы ему падает отблеск свеч. В руках он держит дубовый жезл, медный крест на его верхушке чуть кренится вперед. Есть в нем что-то завораживающе-прекрасное, что-то нетронутое, неприкасаемо чистое. Да, но разве что-нибудь нехорошее по-настоящему затронуло её самое, разве проникло в душу, запачкало её? Только снаружи от соприкосновения с другими оставались грязные пятна. А внутри она такая же светлая и цельная, как этот юноша — Алекс его, что ли?
    
Кейт фыркнула: мать двоих взрослых парней, а выглядит, как невинная малолетка. Если бы её увидали, разве не заметили бы, как они похожи. Она вообразила, как они стоят рядышком, кругом народ, и все любуются ими. Интересно, что бы он… Арон, вот как его зовут… что бы он сделал, если бы узнал о ней? Братец-то его пронюхал. Проныра, сукин сын… ах, что же я говорю, нельзя так. Могут и впрямь подумать, что… Некоторые давно думают. И ведь не пригульный, не на стороне его прижила, а от священного таинства брака рожден. Кейт громко, от души рассмеялась. Забавно все-таки получается.
    
Только вот беспокоит он её, этот смуглый проныра. Весь в Карла пошел. Кого-кого, а Карла она действительно уважала: он наверняка бы её тогда прикончил.
    
Замечательное все-таки лекарство: боль как рукой сняло, а главное, опять придало ей уверенности в своих силах. Ещё немного, и загонит заведение, а там — в Нью-Йорк, как и хотела. Снова подумалось об Этель. Чего такую бояться? Совсем, должно быть, сдала, дуреха старая. А что если добить её добротой? Когда Джо найдет эту развалину, может быть… может быть, взять её в Нью-Йорк? Чтобы при себе держать.
    
В голове у Кейт вдруг родилась занятная мыслишка. До чего же смешное смертоубийство будет — о таком ни одна живая душа ни под каким видом не проведает. Закормить дурочку до смерти! Пичкать её шоколадом — коробки шоколадных конфет, вазы с помадками, обязательно ветчина, причем пожирнее и поджаренная, портвейну хоть залейся, и, само собой, масло, все пропитано маслом, и взбитые сливки, но никаких фруктов и овощей и никаких прогулок. Посиди, дорогуша, лучше дома, присмотри за порядком — нынче никому доверять нельзя. Вид у тебя сегодня усталый, приляг, нет-нет, я сама винца тебе принесу. Кстати, я тут новых конфет купила — возьми коробку прямо в постель. Что? Говоришь, нездоровится? Может, слабительное принять? Очень вкусные орешки, не хочешь попробовать? Да после всего этого она за полгода от обжорства лопнет, сучка паршивая. А глисты? Интересно, кто-нибудь использовал глисты для умерщвления? Как звали того типа, который никак напиться не мог, потому что воду решетом черпал, — Тантал? На губах у Кейт играла сладкая улыбка, ей становилось весело. Вот потеха была бы — закатить её мальчикам прощальную вечеринку перед отъездом. Простую вечериночку, а потом показать им, сыночкам её драгоценным, представление с девочками. Потом Кейт увидела миловидное лицо Арона, так похожее на её собственное, и какая-то боль, непонятная и несильная, стеснила ей грудь. Хитрости в нем нет. Не умеет защитить себя. А тот, смуглый, — от него чего угодно жди. Она нутром чуяла, какой он. Кейл поборол её, как ни крути. Ну, ничего, до отъезда она ему покажет. Что если… а правда, почему бы ему не устроить так, чтобы он подцепил триппер… Быстро приведет нахала в чувство.
    
И вдруг она поняла, что не хочет, чтобы Арон узнал о ней. Хорошо, если бы он приехал к ней в Нью-Йорк. Он подумает, что все это время она жила в красивом особняке на Ист-Сайд. Они будут вместе ходить в театр или оперу, бывать на людях, и все будут удивляться, какие они красивые и как похожи друг на друга. Брат и сестра? Молодая мама со взрослым сыном? Они бы и Этель похоронили вместе. Гроб придется побольше заказать и шестерых нанять, чтобы вынесли. Кейт так развеселилась, что не услышала стука. Приоткрыв дверь, Джо заглянул в комнату и увидел её довольное, улыбающееся лицо.
    
— Завтрак вот, — сказал он, подтолкнув дверь краем покрытого белой салфеткой подноса. Войдя в комнату, он прикрыл за собой дверь коленом. — Там будете? — кивнул он в сторону серой каморы.
    
— Нет, здесь поем. Яйцо принеси и поджаренный ломтик хлеба. Проследи, чтобы четыре с половиной минуты варили. Терпеть не могу жидкие яйца.
    
— Вижу, мэм, получше вам сегодня.
    
— Гораздо, — сказала она. — Это новое лекарство — просто чудо. А вот ты, Джо, растерзанный какой-то. Нездоровится?
    
— Да нет, нормально себя чувствую. — Джо поставил поднос на стол прямо перед большим креслом. — Значит, четыре с половиной минуты варить?
    
— Ровно четыре с половиной. И если есть, захвати яблочко посвежее, чтобы хрустело.
    
— Да вы отродясь столько не ели, — сказал Джо.
    
Дожидаясь на кухне, пока повар сварит яйцо, он тревожно размышлял. Может, она пронюхала чего? Гляди в оба. Черт, чего она цепляется. Он же по натуре ничего не знает. Не виноват он.
    
Возвратясь в комнату хозяйки, Джо доложил:
    
— Яблок нету. Повар говорит, что груша вот хорошая.
    
— Груша? Ещё лучше.
    
Он стоял и смотрел, как она чистит скорлупу и окунает ложку в яйцо.
    
— Ну как?
    
— Замечательно! — кинула Кейт. — Просто замечательно.
    
— Выглядите сегодня что надо.
    
— Я и чувствую себя что надо. А вот на тебе лица нет. Что-нибудь случилось?
    
— Понимаете, мам… — замычал словно бы нехотя Джо. — Мне сейчас незнамо как пять сотен требуется.
    
— Позарез… — перебила Кейт игриво.
    
— Чего-чего?
    
— Ладно, проехали… Ты что — хочешь сказать, что не нашел её? Посмотрим, если хорошо поработал, получишь свои пять сотен. Давай-ка по порядку. — Кейт взяла солонку и вытрясла в яйцо несколько крупинок.
    
Джо изобразил на лице радость.
    
— Спасибочки, — сказал он. — Ей-ей, во как нужно… Ну, был я, значит, в Пахаро и Уотсонвилле. В Уотсонвилле видели её, сказали, в Санта-Крус подалась. Я — туда, разведал все чин-чином: верно, ошивалась там, а после куда-то смылась.
    
Кейт попробовала яйцо и добавила ещё соли.
    
— И это всё?
    
— Не, не всё, — продолжал Джо. — Дай-ка, думаю, в Сан-Луис-Обиспо махну. И точно, была она там, а после как в воду канула.
    
— И никаких следов? Никто ничего не знает?
    
Джо нервно перебирал пальцами. Вся его затея, а может, и вся его жизнь зависели от того, что он сейчас скажет, и он боялся промахнуться.
    
— Ну, чего молчишь? — проговорила она, теряя терпение. — Выкладывай, чего у тебя там.
    
— Да так, ничего особенного. Сам не знаю, что об этом думать…
    
— А ты не думай, — говори. Думать я буду, — резко оборвала его Кейт.
    
— Может, вранье всё…
    
— Вот наказанье-то, Господи! — рассердилась она.
    
— С мужиком одним я калякал. Он её, значит, последний видел. Джо его зовут, как и меня…
    
— Как его бабушку зовут — не узнал? — съязвила Кейт.
    
— Мужик этот, значит, и говорит, набралась она раз пива и грозилась в Салинас вернуться втихую. Дескать, должок вернуть надо. Больше этот мужик ничего не знает, потому как укатила она.
    
На какой-то короткий миг Кейт потеряла самообладание, но Джо засек этот миг, заметил её тревогу, её испуг и почти полную растерянность. Он не знал, что именно на неё подействовало, но почувствовал себя на коне. Наконец-то у него появился шанс.
    
Она подняла глаза со своих скрюченных рук, лежащих на коленях.
    
— Бог с ней, с этой бздюшкой, Джо, — сказала она. Считай, что пять сотен твои.
    
Она целиком погрузилась в себя, а бедный Джо боялся дыхнуть, чтобы не спугнуть её. Поверила-таки, поверила даже тому, о чем он и полслова не вымолвил. Ему захотелось поскорее убраться вон.
    
— Спасибочки, мэм, — тихо сказал он и начал бочком подвигаться к двери. Его пальцы уже легли на ручку, когда она сказала как бы между прочим:
    
— Кстати, Джо…
    
— Да, мэм?
    
— Услышишь чего… о ней, — скажи мне, хорошо?
    
— Обязательно. Может, мне ещё поспрошать?
    
— Да нет, не стоит. Не так уж это важно.
    
У себя в комнате Джо защелкнул дверь, уселся, сложил руки на груди и, заулыбавшись, принялся прикидывать, как ему вести себя дальше. Остановился он на том, что лучше всего дать ей помозговать, к примеру, с недельку. Пусть успокоится малость, а там опять, будто ненароком, заговорить об Этель. Джо не понимал, какое оружие попало ему в руки, и не умел им пользоваться. Зато он твердо знал, что оружие опасное, и ему не терпелось пустить его в ход. Он расхохотался бы от радости, если бы знал, что Кейт заперлась в серой каморе, неподвижно сидит в своем кресле и глаза её закрыты.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ШЕСТАЯ
    
    1
    
Иногда вдруг в ноябре на долину Салинас проливается дождь. Это случается так редко, что «Газета» и «Вестник» тут же откликаются на событие редакционными статьями. После дождя склоны гор и предгорья покрываются пушистой зеленью, а в воздухе разливается приятная свежесть. От дождей в такую пору земледелию никакой пользы, если только они не зарядят как следует, а это бывает чрезвычайно редко. Обычно же снова быстро настает сушь, зелень жухнет, или же побеги прихватывает заморозками, и иногда большая часть посевов гибнет.
    
Когда началась война, пошли сырые осени, и многие объясняли капризы погоды тем, что во Франции палят из огромных пушек. Сей предмет серьезно обсуждался в разговорах и даже в газетах.
    
Первую военную зиму наших войск во Франции было мало, однако миллионы проходили обучение и готовились к отправке за океан.
    
Война — это всегда несчастье, и в то же время она приносит в жизнь разнообразие. Германцев так и не удалось остановить. Больше того, они снова перехватили инициативу и неудержимо двигались к Парижу. Одному Господу Богу было ведомо, когда их остановят и остановят ли вообще. Утверждали, что если кто и спасет нас, то только генерал Першинг. В любой газете каждый день красовалась фотография: строгий, по-военному подтянутый, в щегольской форме, подбородок каменный, на гимнастерке ни единой складочки. Вот он, настоящий солдат! Но никто не знал, какие стратегические планы строились в его голове.
    
Мы твердо знали, что победим, а пока проигрывали одно сражение за другим. Муку, белую муку, продавали только «с нагрузкой», то есть покупатель был обязан взять ещё четыре таких же веса муки серой. Люди с деньгами ели хлеб и пироги, выпеченные из белой муки, а из серой делали похлебку и скармливали её курам.
    
В помещении музея нашего славного Третьего эскадрона проходила военно-строевую подготовку Гражданская гвардия, состоящая из мужчин за пятьдесят — не самый лучший, понятно, солдатский материал. И тем не менее они регулярно, два раза в неделю проводили занятия, носили военные фуражки и гвардейские значки, отдавали друг другу распоряжения и постоянно ссорились из-за того, кому быть командиром. Отжимаясь на полу, прямо на месте помер Уильям С. Берт. У бедняги сердце не выдержало.
    
Во множестве расплодились минитмены, то есть охотники до коротких, одноминутных патриотических речей, которые произносились в кино и церквах. Минитмены тоже носили особые значки.
    
Что до женщин, то они катали из марли бинты, ходили в форме Красного Креста и считали себя ангелами милосердия. Каждая непременно что-нибудь вязала — будь то шерстяные митенки, которые надевались на запястье, чтобы солдату не дуло в рукав, или глубокие вязаные шлемы с отверстием спереди для глав. Последние предназначались для того, чтобы предохранить голову от примерзания к новенькой металлической каске.
    
Самая лучшая, первосортная кожа до последнего кусочка шла на офицерские сапоги и портупеи. Портупеи были умопомрачительны, носить их имели право только офицеры. Состояли они из широкого пояса и узкого ремня, который проходил наискось по груди и пропускался через левый погон. Мы переняли портупеи у англичан, но и те, пожалуй, позабыли, для чего они первоначально предназначались — очевидно, к ним подвешивались тяжеленные мечи. Мечи давно вышли из употребления, да и сабли носили только на парадах, однако же офицеры только что не спали в ремнях. Цена на хорошую портупею доходила до двадцати пяти долларов.
    
Мы вообще многому научились у англичан: они были хорошие вояки — иначе зачем нам было подражать им. Так, мужчины начали на их манер засовывать носовые платки под рукав, а молодые лейтенантики щеголяли с тросточками. Перед одним нововведением мы, правда, поначалу устояли — разве не глупо носить часы на руке? Нем казалось, что тут мы с бритта ни за что обезьянничать не будем.
    
Помимо всего прочего, среди нас обнаружились внутренние враги, и мы должны были проявлять бдительность. Сан-Хосе охватила шпиономания, и Салинасу, растущему городу, не пристало плестись в хвосте.
    
Лет двадцать портняжил в нашем городе мистер Фенкель. Он был маленький, круглый и говорил по-нашему так что обхохочешься. Целыми днями он сидел на столе, скрестив по-турецки ноги, у себя в крохотной мастерской на Алисальской улице, а вечером шёл в свой чистенький домик в самом конце Центрального проспекта. Он без конца белил стены дома и реденький штакетник вокруг него. Ни одна живая душа не замечала его смешного выговора, но как только началась война, мы вдруг спохватились: да он же немец! К нам затесался настоящий немец. Мистер Фенкель буквально разорился, покупая облигации военных займов, но это лишь усугубило его положение: ловко придумал, хочет от себя подозрение отвести.
    
В Гражданскую гвардию его, разумеется, не взяли — незачем выдавать шпиону секретные планы обороны Салинаса. И вообще, кому нужен костюм, сшитый врагом. Мистер Фенкель всё так же сидел целыми днями на столе, но делать ему было решительно нечего. По нескольку раз он метал и переметывал, сшивал и распарывал одну и ту же вещь.
    
Каких только гадостей не строили мы мистеру Фенкелю! Он был нашим, городским немчурой. До войны, бывало, он каждый божий день проходил мимо нашего дома и ко всякому — и к взрослому, и к ребенку, и к собаке обращался с добрым словом, и все охотно отзывались на него. Теперь же с ним никто не разговаривал, и я как сейчас вижу его одинокую сгорбившуюся фигуру и выражение горькой обиды на лице.
    
Мы с моей маленькой сестренкой тоже обижали мистера Фенкеля, и при воспоминаниях об этом меня до сих пор от стыда бросает в пот, и комок подкатывает к горлу. Раз вечером мы играли перед домом и увидели, как он тащится по улице мелкими шажками. На голове у него прямо сидела аккуратно вычищенная черная шляпа с твердыми полями и высокой тульей, слегка примятой сверху. Не припомню, сговорились мы с сестрой сыграть с ним злую шутку или нет, наверное, все-таки сговорились, потому что удалась она на славу.
    
Когда он подошел поближе, мы вышли из калитки, не спеша пересекли улицу и остановились на обочине. Мистер Фенкель поравнялся с нами и, улыбнувшись, сказал:
    
— Топрый фечер, Тшон, топрый фечер, Мэри.
    
Стоя рука об руку, мы с сестрой разом выкрикнули: «Hoch der Keiser!»26
    
Я до сих пор словно бы вижу его лицо, его удивленные и испуганные голубые глаза. Он хотел что-то сказать, но не выдержал и заплакал, даже не пытаясь скрыть слезы. И что бы вы думали? Мы с сестрой отвернулись, как ни в чем не бывало перешли улицу и скрылись за калиткой. Нам было стыдно. Мне и сейчас стыдно, когда я вспоминаю об этом.
    
И всё же мы, дети, не могли причинить особого вреда мистеру Фенкелю. Для этого потребовалась толпа взрослых здоровых мужчин, человек в тридцать. Однажды в субботу они собрались в какой-то пивной и оттуда шеренгами по четыре двинулись по Центральному проспекту, подзуживая себя выкриками в такт маршу. Они в щепки разнесли побеленный заборчик у мистера Фенкеля и подожгли крыльцо. Ни один кайзеровский прихвостень не уйдет от нас! Теперь Салинас может прямо смотреть в глаза Сан-Хосе.
    
Теперь уже и Уотсонвилль, разумеется, не пожелал оставаться в стороне. Там вымазали дегтем и выкатали в перьях какого-то поляка, которого приняли за немца, потому что он тоже говорил с акцентом.
    
Словом, в Салинасе делали все, что в военное время неминуемо делается повсюду, и думали так же, как принято думать в такую пору. Мы, словно дети, радовались хорошим новостям и помирали со страху, когда приходили дурные. Каждый непременно знал что-нибудь этакое и считал своим долгом непременно рассказать, понятно под секретом, другим. Жизнь в городе изменилась, как она всегда меняется в трудные времена. Росли цены и заработки. Слухи о нехватке продуктов заставляли хозяек закупать все впрок. Благовоспитанные, чинные дамы глаза были готовы выцарапать друг другу из-за какой-то банки помидоров.
    
Но в нашей жизни было не только плохое, мы видели не только низость или психоз, но и что-то высокое, даже героическое. Некоторые добровольно записывались в армию, хотя могли преспокойно отсидеться дома. Другие отказывались от военной службы по моральным или религиозным соображениям и приняли крестные муки, которые, как ведется, выпадают на долю несогласных. Третьи отдавали все, что имели, для победы, потому что шла последняя, решительная война, и надо было выиграть её, чтобы удалить ядовитый шип из тела человечества и избавить его от этой чудовищной бессмыслицы.
    
Никакого величия в смерти на поле боя нет. Чаще всего такая смерть являет собой отвратительное зрелище: растерзана живая человеческая плоть, пролита горячая кровь. Но есть величие и какая-то почти неизъяснимая сладость в той безграничной, беспредельной и неизбывной печали, которая охватывает близких, когда приходит телеграфное извещение о гибели сына, мужа или брата. Что тут скажешь, тем паче — что поделаешь, и только теплится в душе одно-единственное утешение: может, не мучился, милый. Но до чего же слабо и безнадежно это последнее утешение. Правда, были и такие, кто — едва только притуплялась боль от потери — начинал гордиться ею и важничать. После войны кое-кто из них даже обратил потерю себе на пользу. Это вполне естественно, так же, как естественно наживаться на войне для тех, кто всю жизнь посвятил наживе. Никто не упрекал человека за то, что кровь приносит ему деньги, — он должен был всего лишь вложить часть добычи в облигация военных займов.
    
Мы, салинасские, воображали, будто сами придумали всё это, в том числе и печаль.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК СЕДЬМАЯ
    
    1
    
В доме у Трасков появилась карта Европы. Ли и Адам утыкали её цветными булавками, обозначив извилистую линию Западного фронта, и это придавало им чувство причастности к происходящему за океаном. Когда умер председатель призывной комиссии мистер Келли, на его место назначили Адама. Он был самой подходящей кандидатурой на этот пост. Холодильная фабрика много времени не отнимала, у него был безупречный послужной список в армии и увольнение с благодарностью.
    
Адам Траск повидал войну, правда, малую, состоящую из погонь и побоищ, но, во всяком случае, он сам пережил то, что бывает, когда переиначивают все законы нормальной жизни и человеку дозволяют убивать других людей.
    
Он плохо помнил свое боевое прошлое. Конечно, многое отчетливо вставало в воспоминаниях: чье-то искаженное лицо, груда обгоревших трупов, клацанье ножен при быстрой, сбивающейся на бег ходьбе, нестройные рваные залпы из карабинов, холодный режущий голос горна по вечерам. Но эти картины, запечатлевшиеся в памяти, были словно бы мертвые. В них не было ни движения, ни волнения — скорее просто картинки в книге, да и то не очень хорошо нарисованные.
    
Адам ревностно отдавался работе, но им владела печаль. Он не мог побороть ощущения, что, признавая молодых людей годными к воинской службе, он тем самым выносит им смертный приговор. Чем сильнее его мучили сомнения, тем более дотошным он становился и непримиримым ко всяким отговоркам в сложных, спорных случаях. Он брал списки призывников домой, навещал их родителей и беседовал с ними — словом, делал гораздо больше, чем от него требовалось. Он был в положении судьи, который отправляет людей на виселицу, ненавидя казнь.
    
Генри Стэнтон с тревогой наблюдал, как худеет и замыкается в себе Адам, потому что сам он любил веселье, просто жить без него не мог. Ему было тошно смотреть на кислую рожу коллеги.
    
— Да брось ты переживать, — твердил он Адаму. — Тебя что, война больше других касается? Не ты её начал, верно? Тебя на это место поставили, чтобы ты действовал по правилам. Вот и действуй! Не ты у нас главнокомандующий.
    
Адам повернул створки жалюзи, чтобы полуденное солнце не било в глаза, и уставился на испещренную резкими параллельными тенями столешницу.
    
— Да понимаю я, — сказал он досадливо, — все понимаю! Хуже всего, когда надо принимать решение. Когда от тебя зависит «годен» или «не годен». Я вот парня судьи Кендела годным признал, а его взяли и убили на тренировочных стрельбах.
    
— Ты-то тут при чем, чудак-человек! Хочешь, совет дам? Лучше нет, как вечером стаканчик пропустить. Или же в кинематограф сходи… спится потом замечательно.
    
Генри засунул оба больших пальца под жилет и откинулся на спинку стула.
    
— Раз уж мы об этом заговорили, я тебе вот что скажу. От твоих беспокойств никакой пользы ребятам нету. Меня бы и уговорил какой, а ты нет, «годен», и точка.
    
— Знаю я, — ответил Адам. — Генри, это ещё долго протянется, как ты думаешь?
    
Генри испытующе посмотрел на него, потом вытащил карандаш из нагрудного кармана жилета, набитого бог весть чем, и потер резинкой на его кончике о крупные белые зубы.
    
— Понятно, — негромко сказал он.
    
— Что — «понятно»? — словно встряхнулся Адам.
    
— Не заводись. Я только сейчас подумал, как мне повеяло. У меня-то девчонки.
    
Адам медленно провел пальцем по длинной тени от жалюзи.
    
— Угу, выдохнул он.
    
— До твоих ребят черед не скоро дойдет.
    
— Угу. — Его палец переместился на солнечную полосу и так же медленно двинулся по ней.
    
— Жуткое дело… — выговорил Генри.
    
— Что именно?
    
— Не представляю, как это своих сыновей свидетельствовать.
    
— Я бы ушел с этого места.
    
— Верно, лучше уйти. А то ведь захочется негодными их признать, своих-то.
    
— Нет, — возразил Адам. — Я бы по другой причине ушел. Просто не смог бы не признать их годными. Как раз своим-то нельзя поблажки делать.
    
Сплетя пальцы, Генри сложил ладони в один большой кулак и выставил его перед собой на столе. Лицо у него было озабоченное и хмурое.
    
— Да, — сказал он, — тут ты прав. Своим никаких поблажек.
    
Генри любил веселье и потому старался избегать серьезных и тяжелых тем, так как путал их с неприятными.
    
— Как там у Арона жизнь в Станфорде?
    
— Хорошо. Пишет, что заниматься много приходится. Но рассчитывает справиться. Скоро День благодарения, вот на праздники и приедет.
    
— Надо поглядеть на него. Вчера вечером Кейла на улице встретил. Шустрый он у тебя.
    
— Шустрый. Только экзамены в колледж на год раньше он не сдавал.
    
— Ну и что? Может, у него планида другая. Я, к примеру, в колледже не учился. А ты?
    
— Я тоже, — сказал Адам. — В армию пошел.
    
— Армия — дело полезное. Ручаюсь, что не жалеешь.
    
Адам медленно встал из-за стола, взял шляпу с оленьих рогов на стене.
    
— Будь здоров, Генри, — сказал он.
    2
    
Адам шел домой и думал, какую же ответственность он взял на себя. Когда он уже подходил к дверям, из булочной Рейно вышел Ли с длинным румяным батоном в руках.
    
— Чесночного хлебца захотелось, — сказал он.
    
— Я бы тоже поел, с жареным мясом.
    
— А я как раз поджарил мясо. Письма есть?
    
— Забыл в ящик заглянуть.
    
Они вошли в дом, и Ли тут же отправился на кухню. Через минуту туда пришел Адам, сел за стол.
    
— Ли, — начал он, — представь, наша комиссия берет парня в армию, а его убивают. Несем мы за это ответственность или нет?
    
— Раз уж начали, все говорите. Я хочу иметь полную картину.
    
— Ну, допустим, у нас есть сомнение — вполне ли он подходит. Тем не менее мы его берем, и он гибнет.
    
— Понятно. А все-таки, что вас больше беспокоит — ответственность или вина?
    
— Вины за собой я не чувствую.
    
— Да, но иногда бремя ответственности ещё тяжелее. При ответственности никакого тебе сладостного утешения: венок мученика не напялишь.
    
— Я все думаю о том… помнишь, как Сэм Гамильтон, ты и я насчет одного слова спорили… — сказал Адам. — Как его?..
    
— А-а… «Тимшел» это слово.
    
— Вот-вот, «тимшел». И ты ещё сказал…
    
— Я сказал, что в этом слове заключено все величие человека. Если, конечно, он хочет быть великим.
    
— Помню, что твое объяснение очень понравилось Сэму Гамильтону.
    
— В этом слове — залог свободы. Оно дает человеку право быть личностью, быть непохожим на других.
    
— Непохожий, он всегда одинок, — задумчиво произнес Адам.
    
— Все великое и истинное тоже одиноко.
    
— Какое, ты говоришь, это слово?
    
— «Тимшел», то есть «ты можешь» по-нашему.
    3
    
Адам с нетерпением ждал Дня благодарения и приезда сына. Хотя тот пробыл в колледже совсем недолго, память уже подводила Адама и преображала в его сознании Арона — любимый человек вообще преображается на расстоянии. После отъезда Арона в доме почему-то стало тихо, и любая мелкая неприятность как бы сама собой связывалась с его отсутствием. Адам поймал себя на том, что начинает хвастаться сыном перед людьми, рассказывая им, какой он способный и как удачно, на целый год раньше школу окончил, хотя люди были чужие, и Арон не особенно интересовал их. Он решил, что в День благодарения в доме надо устроить настоящий праздник, чтобы сын знал, как ценят его успехи.
    
Арон снимал комнату в Пало-Альто, и каждый день ему приходилось идти целую милю пешком до университетского городка и потом столько же обратно. Его не оставляло чувство покинутости. До приезда сюда университет виделся ему в какой-то прекрасной туманной дымке. Он не задумывался, как возникла в его сознании эта картина, но представлял себе юношей с чистым взором и целомудренных дев, все они в студенческих мантиях и собираются вечерами — там всегда вечер — на вершине лесистого холма у белоснежного храма, у них сияющие, одухотворенные лица, и голоса сливаются в сладкозвучном хоре. Арон не знал, откуда он почерпнул этот образ университетской жизни, может быть, из иллюстраций Доре к дантову «Аду», на которых красуются тучи лучезарных серафимов. Университет, основанный Лиландом Станфордом, был совершенно не похож на выдуманные Ароном картинки. Правильный квадрат, образованный строениями из красного песчаника и поставленный в чистом поле; церковь с итальянской мозаикой по фронтону; аудитории, обшитые лакированными панелями из сосны; возвышение и распад студенческих братств, которые словно отражали извечную вражду и междоусобицы соседних народов. А осиянные серафимы оказались всего лишь парнями в замызганных вельветовых штанах — одни ошалели от зубрежки, другие успешно осваивали пороки отцов.
    
Раньше Арон не задумывался, что у него есть дом, но теперь безумно тосковал по дому. У него не возникало никакого желания узнать свое окружение, тем более войти в него. После всех его мечтаний беготня, гвалт и сальные шуточки студиозов приводили его в ужас. Из просторного дортуара при колледже он переселился в убогую меблирашку и там принялся выстраивать и украшать новую мечту, которая только-только появилась на свет. Отсидев положенные лекционные часы, он спешил в свое новое, неприступное убежище, и, выбросив из головы университетскую суетню, радостно погружался в нахлынувшие воспоминания. Дом, стоявший рядом с пекарней и булочной Рейно, становился близким и дорогим, и в том доме — Ли, лучший на свете наставник и старший товарищ, отец — невозмутимое, надежное божество и брат — умница и заводила, и есть ещё Абра… из Абры он вообще сотворил бесплотный, беспорочный образ — и влюбился в него по уши. Поздно вечером, покончив с занятиями, он принимался за очередное еженощное послание к ней — так же, как иные регулярно принимают ароматическую ванну. И чем чище, прекрасней и лучезарней становилась Абра, тем большую радость извлекал он из мысли о собственной греховности. Он лихорадочно изливал на бумаге ликующее самоуничижение и потом ложился в постель такой же очищенный и опустошенный, как после совокупления с женщиной. Он тщательно описывал малейший дурной помысел и тут же каялся в нем. В результате его любовные письма переполнялись желанием, и Абре было не по себе от их высокопарного штиля. Откуда ей было знать, что его состояние — это довольно-таки обычная форма созревания полового чувства.
    
Он совершил ошибку. Он признает это, но исправить её пока не может. Значит, так и договоримся: на День благодарения — домой, а там будет видно. Может быть, он вообще бросит университет. Арон вспомнил, что однажды Абра высказала пожелание жить с ним на ферме, и эта идея завладела его воображением. Он вспоминал высоченные дубы, чистый животворный воздух, свежий, напоенный полынью ветер с гор, играющий пожелтевшей листвой. Ему казалось, что он видит Абру: она стоит под деревом, ждет — когда он придет с поля. Спускается вечер. Так они и будут жить, отдыхая после дневных трудов, честно, чисто, в мире с соседями, отгороженные от них неглубоким овражком. Там он укроется от грязи, укроется под покровом вечера.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ВОСЬМАЯ
    
    1
    
В конце ноября умерла Негра. Согласно воле покойной хоронили её просто, безо всякой пышности. Гроб из черного дерева и с серебряными ручками был с утра выставлен в часовне Мюллера. Худое строгое лицо усопшей казалось ещё строже и аскетичнее от мигания больших свечек по четырем углам гроба.
    
Муж Негры, маленький, щуплый чернокожий, сидел, сгорбившись, у изголовья гроба, справа, пребывая в такой же неподвижности, как и она сама. Не было ни цветов, ни панихиды, ни молитвы, ни проявлений печали. Но весь день к часовне тянулась пестрая вереница горожан, они на цыпочках переступали порог, заглядывали внутрь и молча шли прочь. Кого там только не было! Адвокаты и работники, чиновники и банковские кассиры, в большинстве своем люди пожилые. Девушки Негры тоже пришли, они по одной заходили внутрь последний раз взглянуть на хозяйку и понабраться у неё чинности и везения.
    
Из Салинаса ушла целая часть городской жизни — темная роковая сила пола, такая же неотвратимая и горестная, как смерть. Всё так же потом ходил ходуном от рева граммофона, топота и гогота бордель развеселой Дженни. Всё так же заходились потом в порочном экстазе мужчины в комнатах Кейт и уходили оттуда опустошенные, ослабевшие и как бы даже напуганные тем, что с ними произошло. Но строгое таинство слияния тел, напоминавшее шаманское жертвоприношение, ушло из города навсегда.
    
Согласно завещанию похоронная процессия состояла из катафалка и легкового автомобиля, где на заднем сиденье забился в угол низкорослый, щуплый негр. День выдался серенький. С помощью жирно смазанной бесшумной лебедки могильщики опустили гроб в яму, катафалк уехал, и супруг, взяв в руки новенькую лопату, принялся забрасывать могилу землей, а до служителя, который поодаль полол сухие сорняки, ветерок доносил негромкий плач.
    
Джо Валери и Боров Биверс потягивали в «Сове» пиво, но тоже пошли последний раз взглянуть на Негру. Боров смылся пораньше, так как ему надо было поспеть на аукцион в Нативидаде, чтобы закупить несколько голов беломордой керефордской породы для стада Тавернетти.
    
Выйдя из часовни, Джо столкнулся с Элфом Никельсоном, тем самым тронутым Элфом Никельсоном, который каким-то образом сохранился с незапамятных и невозвратимых времен. Элф был мастер на все руки: плотник, жестянщик, кузнец, монтер, штукатур, точильщик, сапожник. Элф умел делать что угодно, кроме как зарабатывать деньги, хотя и вкалывал от зари до зари. Он знал все и вся, начиная чуть ли не с сотворения мира.
    
В былые времена, когда Элф был ещё на коне, самыми желанными и полезными гостями в любом доме были белошвейки и мастеровые. Именно они подхватывали городские слухи, и именно от них шла молва. Элф мог рассказать о каждом, кто жил на Главной улице. Жадный до новостей, он был неистощимый сплетник, язва и злослов, хотя зла ни к кому не питал.
    
Элф глянул на Джо, словно бы припоминая что-то.
    
— Постой, постой, сказал он. — А ведь я тебя, кажется, знаю.
    
Джо бочком от него. Он терпеть не мог людей, которые его знают.
    
— Ну да, точно! Ты у Кейт служишь, верно?
    
У Джо камень с души свалился. А он-то подумал, что Элф о его прошлом прослышал.
    
— Верно, — отозвался Джо коротко.
    
— У меня память на лица знаешь какая, — сказал Элф. — Я тебя видел, когда эту дурацкую пристройку ей к дому ставил. На кой дьявол она ей? Даже окно делать не велела.
    
— Захотела, чтоб света поменьше, — объяснил Джо. Глаза у неё болят.
    
Элф фыркнул. Ни в жизнь не поверит, что все так просто и гладко. Такому скажешь: «Доброе утречко!», а он это сразу в какой-нибудь тайный знак оборачивает. Элф был убежден, что у каждого есть секрет, каждый что-то скрывает, и ему одному известно, как в этот секрет проникнуть.
    
Элф кивнул в сторону часовни.
    
— Событие, ничего не скажешь. Старая гвардия почти вся перемерла. Пердунья Дженни последняя осталась. Но пока на здоровье не жалуется.
    
Джо было не по себе. Ему хотелось поскорее отвязаться от Элфа, и тот нутром чуял беспокойство Джо. У него был нюх на тех, которые хотят от него отвязаться. Если вдуматься, как раз поэтому, наверное, у него полно всяких россказней. Кому не захочется о другом что-нибудь этакое услышать, если уж случай выпал. Все мы в душе сплетники, и порядочные. Элфа не очень-то жаловали за его байки, но слушать слушали. Он понимал, что Джо сейчас отговорку придумает и смоется, а ему не хотелось упускать парня: маловато он в последнее время о кейтовом борделе слышал. Может, удастся разнюхать что-нибудь новенькое в обмен на старенькое.
    
— Да, было времечко, — начал Элф. — Ты-то, натурально, ещё пацаном был…
    
— Мне тут с одним встретиться надо, — сказал Джо.
    
Элф притворился, будто не слышит.
    
— Взять, к примеру. Фей, — продолжал он. — Во баба! — И добавил как бы между прочим: — Слыхал, небось, она раньше вместо Кейт мадамой была. Как Кейт заведением завладела, никто в точности не знает. Тайна, покрытая мраком. А у некоторых вообще подозрения имеются. Элф с удовольствием отметил про себя, что «одному», с которым должен встретиться Джо, ждать придется долгонько.
    
— Какие же такие подозрения? — спросил Джо.
    
— Бес их знает! Народ, известно, болтать любит. Может, ничего и не было. Только сдается мне, что-то там не то.
    
— Пивком не побалуемся? — предложил Джо.
    
— Вот это ты в самую точку, обрадовался Элф. Говорят, мужик после похорон на бабу лезет. Староват я стал, не такой прыткий, как раньше. На покойника теперь гляну, сразу в глотке сохнет. А Негра, что ни говори, фигура была, деятель. Я об ней такое порассказать могу… Тридцать пять годков её знаю… не, тридцать семь.
    
— А кто это такая — Фей? — спросил Джо.
    
Они отправились в салун мистера Гриффина на Главной улице. Мистер Гриффин недолюбливал все, что связано со спиртным, а пьяниц вообще презирал до смерти. Тем не менее он держал питейное заведение, которое назвал Салуном Гриффина, хотя по субботам, бывало, отказывался обслуживать тех, кто, по его мнению, уже достаточно хлебнул, а таких набиралось десятка два. Благодаря такой странности в салуне всегда был полный порядок, тишина и прохлада, и от клиентов отбою не было. Сюда приходили обговорить сделку и вообще потолковать без помехи.
    
Джо и Элф сели за круглый столик и заказали по три порции пива. Чего только не наслушался Джо — несомненные факты мешались с сомнительными слухами, удачные догадки с низкими подозрениями. В конце концов он совершенно запутался, но некоторые выводы все-таки сделал. Кое-что не вязалось в болезни и смерти Фей. Очень может быть, что Кейт — супружница Адама Траска. Он это в момент усек: если Траск не захочет огласки, его можно здорово подоить. А вообще-то в этой истории с Фей сильно пахло жареным. Правда, тут и обжечься недолго. Надо хорошенько умом пораскинуть, потом, когда один останется.
    
По прошествии двух часов Элф забеспокоился. Джо явно увиливал. Ничем не поделился в обмен: ни единой новости, ни одной мало-мальской догадки. Элф призадумался. Парень язык за зубами держит, значит, ему есть что скрывать. Кого бы порасспросить о нем?