1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Здешние места лучше… красивее, — сказала мать.
   
— Да, верно. А я тут ничего не замечаю — все думаю, что сейчас с нашей ивы листья облетают. Иной раз вспоминаю: надо заделать дыру в заборе. Чудно́. Женщина семьей управляет. Женщина командует: то сделаем, туда поедем. А мне хоть бы что.
   
— Женщине легче переделаться, — успокаивающе проговорила мать. — У женщины вся ее жизнь в руках. А у мужчины — в голове. Ты не обижайся. Может… может, в будущем году местечко себе подыщем.
   
— У нас ничего нет, — продолжал отец. — Работы теперь долго не найдешь, урожаи собраны. Что мы дальше будем делать? Как мы будем кормиться? Розе скоро придет время рожать. Так нас прижало, что и думать не хочется. Вот и копаюсь, вспоминаю старое, чтобы мысли отвлечь. Похоже, кончена наша жизнь.
   
— Нет, не кончена. — Мать улыбнулась. — Не кончена, па. Это женщине тоже дано знать. Я уж приметила: мужчина — он живет рывками: ребенок родится, умрет кто — вот и рывок; купит ферму, потеряет свою ферму — еще один рывок. А у женщины жизнь течет ровно, как речка. Где немножко воронкой закрутит, где с камня вниз польется, а течение ровное… бежит речка и бежит. Вот как женщина рассуждает. Мы не умрем. Народ, он будет жить — он меняется немножко, а жить он будет всегда.
   
— Откуда ты это знаешь? — спросил дядя Джон. — Сейчас вся жизнь остановилась, разве ее чем-нибудь подтолкнешь? Люди устали, им бы только лечь да забыться.
   
Мать задумалась. Она потерла свои глянцевитые руки одна о другую, переплела пальцы.
   
— На это сразу не ответишь, — сказала она. — Мне так кажется: все, что мы делаем, все ведет нас дальше и дальше. Так мне кажется. Даже голод, даже болезни; кое-кто умрет, а другие только крепче станут. Надо со дня на день держаться, сегодняшним днем жить.
   
Дядя Джон сказал:
   
— Если б она не умерла тогда…
   
— А ты живи сегодняшним днем, — сказала мать. — Не растравляй себя.
   
— В наших местах, может, хороший урожай будет на следующий год, — сказал отец.
   
Мать шепнула:
   
— Слышите?
   
Доски скрипнули под чьими-то осторожными шагами, и из-за брезента появился Эл.
   
— Хэлло, — сказал он. — А я думал, вы давно спите.
   
— Эл, — сказала мать. — Мы тут разговариваем. Посиди с нами.
   
— Ладно. Мне тоже надо поговорить. Я скоро уйду отсюда.
   
— Нельзя, Эл. Мы не обойдемся без тебя. Почему ты решил уходить?
   
— Я… мы с Эгги Уэйнрайт решили пожениться, я буду работать в гараже, снимем домик и… — Он свирепо уставился на них. — Вот решили и решили, и никто нас не остановит.
   
Они молча смотрели на него.
   
— Эл, — сказала наконец мать, — мы рады этому. Мы очень рады.
   
— Рады?
   
— Конечно! Ты теперь взрослый. Тебе пора жениться. Только повремени, Эл, не уходи.
   
— Я уже обещал Эгги, — сказал он. — Нет, мы уедем. Мы больше не можем здесь оставаться.
   
— Подожди до весны, — упрашивала его мать. — Только до весны. Неужели до весны не останешься? А кто будет править грузовиком?
   
— Да я…
   
Миссис Уэйнрайт высунула голову из-за брезента.
   
— Вы уже знаете? — спросила она.
   
— Да. Только что узнали.
   
— Ах ты господи! Сейчас… сейчас бы пирог испечь… пирог или еще что.
   
— Я заварю кофе, можно испечь блины, — сказала мать. — У нас сироп есть.
   
— Ах ты господи! — воскликнула миссис Уэйнрайт. — Я… подождите, я сахару принесу. К блинам — сахару.
   
Мать сунула хворост в печь, и он быстро загорелся от углей, оставшихся после дневной топки. Руфь и Уинфилд выползли из-под одеяла, точно раки-отшельники из своих раковинок. Первые несколько минут они вели себя скромно, стараясь разведать — прощены им недавние преступления или нет. Убедившись, что никто их не замечает, они осмелели. Руфь пропрыгала на одной ножке через всю половину вагона, не касаясь стены.
   
Мать сыпала муку в чашку, когда Роза Сарона поднялась по доскам в вагон. Она выпрямилась, опершись о косяк, и с опаской подошла к матери.
   
— Что случилось? — спросила она.
   
— А у нас новость! — кричала мать. — Сейчас будет пир в честь Эла и Эгги Уэйнрайт. Они решили пожениться.
   
Роза Сарона застыла на месте. Она медленно перевела взгляд на Эла, который стоял красный, смущенный.
   
Миссис Уэйнрайт крикнула из своей половины:
   
— Я сейчас. Только наряжу Эгги в чистенькое платье.
   
Роза Сарона медленно повернулась, подошла к широкой двери и спустилась вниз. Ступив на землю, она медленно побрела к речке и к бежавшей вдоль нее тропинке. Роза Сарона шла туда, куда не так давно ходила мать, — в заросли ивняка. Она стала на колени и пробралась на четвереньках в самую гущу. Ветки царапали ей лицо, цеплялись за волосы, но она не замечала этого. Она остановилась только тогда, когда ветки оплели ее со всех сторон. Она легла на спину. И почувствовала, как шевельнулся ребенок у нее во чреве.
   
   
На матраце в углу темного вагона зашевелилась мать. Она откинула одеяло и поднялась. В открытую дверь лился слабый, чуть сероватый свет звезд. Мать подошла к двери и остановилась, глядя на поляну. На востоке звезды бледнели. Ветер мягко шуршал в зарослях ивняка, а от речки доносилась тихая болтовня воды. В палатках еще спали, но около одной уже горел небольшой костер, и у костра грелись люди. Мать видела их лица, освещенные неровным огнем, видела, как они потирали руки, а потом, повернувшись, заложили их за спину. Мать долго смотрела на поляну, переплетя пальцы на груди. Порывистый ветер то налетал, то уносился дальше, в воздухе чувствовалась близость первых заморозков. Мать вздрогнула и тоже потерла руки. Бесшумно ступая, она вошла в вагон и нашарила около фонаря спички. Створка скрипнула. Она поднесла спичку к фитилю, дала ему разгореться синим язычком и вывернула желтое кольцо огня. Потом подошла к печке, поставила на нее фонарь и, наломав хрупкого хвороста, сунула его в топку. И через минуту огонь с ревом взвился в трубу.
   
Роза Сарона тяжело перевернулась на бок и села.
   
— Я сейчас оденусь, — сказала она.
   
— Полежала бы немножко, еще холодно, — сказала мать.
   
— Нет, я встану.
   
Мать налила воды в кофейник и поставила его на печку, потом поставила туда же сковороду с салом, чтобы раскалить ее под тесто.
   
— Что с тобой? — тихо спросила мать.
   
— Я пойду, — сказала Роза Сарона.
   
— Куда?
   
— Собирать хлопок.
   
— Что ты! — сказала мать. — Тебе нельзя.
   
— Нет, можно. Я пойду.
   
Мать всыпала кофе в воду.
   
— Роза, ты вчера не ела с нами блины.
   
Роза Сарона молчала.
   
— И что тебе вздумалось собирать хлопок? — Молчание. — Эл и Эгги? Из-за них? — Теперь мать пристально посмотрела на нее. — Брось. Совсем это не нужно.
   
— Нет, я пойду.
   
— Ну, хорошо. Только смотри, чтобы не через силу. Вставай, па! Проснись, вставай!
   
Отец зажмурился и зевнул.
   
— Не выспался, — простонал он. — Вчера часов в одиннадцать легли.
   
— Живо, живо. Все вставайте, идите умываться.
   
Обитатели вагона не сразу пришли в себя после сна. Они медленно выползали из-под одеял, поеживаясь, натягивали одежду. Мать разрезала ломтиками солонину на вторую сковородку.
   
— Вставайте, идите умываться, — командовала она.
   
В другом конце вагона, на половине Уэйнрайтов, вспыхнул свет, послышался треск сучьев.
   
— Миссис Джоуд? — крикнули оттуда. — Мы встаем. Скоро будем готовы.
   
Эл проворчал:
   
— И чего в такую рань подниматься?
   
— Там всего двадцать акров, — сказала мать. — Надо приехать пораньше. Хлопка мало. Надо поспеть, а то и вовсе ничего не останется. — Мать торопила их, торопилась и сама, чтобы не задерживаться с завтраком. — Пейте кофе, — сказала она. — Пора ехать.
   
— В темноте нельзя собирать, ма.
   
— А нам дай бог к рассвету туда попасть.
   
— Сыро будет.
   
— Дождь был маленький. Скорей пейте кофе. Эл, кончишь завтракать, готовь машину.
   
Она крикнула:
   
— Миссис Уэйнрайт, вы готовы?
   
— Завтракаем. Сейчас выйдем.
   
Лагерь проснулся. У палаток горели костры. Над вагонами клубился дым из труб.
   
Эл залпом выпил кофе и набрал полный рот гущи. Он сбежал по доскам, отплевываясь на ходу.
   
— Миссис Уэйнрайт, мы готовы! — крикнула мать. Она повернулась к Розе Сарона. Она сказала: — Оставайся.
   
Роза Сарона сжала зубы.
   
— Я поеду, — сказала она. — Ма, я поеду.
   
— Все равно мешка нет. Да тебе и нельзя его таскать.
   
— Я в твой буду класть.
   
— Осталась бы.
   
— Нет, я поеду.
   
Мать вздохнула.
   
— Ну что ж! Буду за тобой присматривать. Хорошо бы тебя сводить к доктору.
   
Роза Сарона взволнованно ходила по вагону. Она надела пальто, сняла его.
   
— Возьми одеяло, — посоветовала мать. — Захочешь отдохнуть, не озябнешь. — Они услышали гул мотора за стеной. — Мы первые приедем, — радовалась мать. — Ну, взяли свои мешки? Руфь, не забудь рубашки, в них будете собирать.
   
Уэйнрайты и Джоуды в темноте забрались на грузовик. Утро было близко, но бледный рассвет занимался медленно.
   
— Сворачивай налево, — сказала мать Элу. — Там должно быть объявление. — Они медленно ехали по темной дороге. А позади них шли другие машины, в лагере слышался гул моторов, и люди рассаживались по местам; машины выезжали на шоссе и сворачивали налево.
   
К почтовому ящику с правой стороны дороги был прибит кусок картона с надписью синим карандашом: «Требуются Сборщики Хлопка». Эл свернул в ворота. Весь двор был уже заставлен машинами. Электрический фонарь у входа в белый сарай освещал кучку мужчин и женщин, стоявших у весов с мешками под мышкой. Кое-кто из женщин накинул мешки на плечи, прикрывая концами грудь.
   
— Оказывается, мы не так уж рано приехали, — сказал Эл. Он подвел машину к забору и остановил ее там. Обе семьи слезли с грузовика и присоединились к кучке людей у сарая.
   
А машины все сворачивали с шоссе в ворота, и народу на дворе все прибывало. Хозяин записывал сборщиков, сидя под фонарем у входа в сарай.
   
— Хоули? — повторял он. — Х-о-у-л-и. Сколько?
   
— Четверо. Уилл…
   
— Уилл.
   
— Бентон…
   
— Бентон.
   
— Амалия…
   
— Амалия.
   
— Клэр…
   
— Клэр. Следующий. Карпентер? Сколько?
   
— Шестеро.
   
Он записывал фамилии в книгу напротив графы, в которой проставлялся вес собранного хлопка.
   
— Мешки есть? У меня несколько штук найдется. Вычтем доллар. — А машины одна за другой въезжали во двор. Хозяин поднял воротник кожаной, на меху, куртки и озабоченно посмотрел на дорогу, идущую от ворот.
   
— Я вижу, мои двадцать акров недолго простоят. Вон сколько народу понаехало, — сказал он.
   
Дети карабкались на огромный прицеп для перевозки хлопка, цеплялись босыми ногами за ряды проволоки, заменявшей борта.
   
— Слезьте оттуда! — крикнул хозяин. — Ну, живо! Еще проволоку мне оборвете. — И сконфуженные дети, не говоря ни слова, медленно слезли с прицепа. Наступил серый рассвет. — Придется сбавлять на росу, — сказал хозяин. — Солнце взойдет, тогда буду принимать полным весом. Впрочем, когда хотите, тогда и начинайте. Сейчас уже светло.
   
Сборщики быстро вышли в поле и разобрали ряды. Они привязали мешки к поясу и похлопали руками, чтобы согреть окоченевшие пальцы, от которых требовалось проворство. Небо над холмами на востоке порозовело, и сборщики длинной шеренгой двинулись по рядам. А машины все сворачивали с шоссе и въезжали во двор, и наконец места на дворе не осталось, и следующие уже останавливались за воротами. В поле гулял свежий ветер.
   
— И откуда вы все узнали? — говорил хозяин. — Будто по телеграфу. Мои двадцать акров и до полудня не простоят. Фамилия? Хьюм? Сколько?
   
Сборщики ровной шеренгой двигались по полю, и сильный западный ветер трепал их одежду. Пальцы быстро пробирались к пухлым коробочкам, быстро пробирались в длинные мешки, уже тяжело волочившиеся сзади по земле.
   
Отец разговаривал со своим соседом справа.
   
— В наших местах такой ветер всегда приносит дождь. А сейчас будто холодновато для дождя. Ты давно здесь? — Он говорил, не отрывая глаз от кустов.
   
Его сосед ответил, тоже не поднимая головы:
   
— Скоро год.
   
— Как по-твоему, будет дождь?
   
— А черт его знает, не в обиду тебе будь сказано. Люди из года в год здесь живут и то не могут угадать. Как сбор, так и жди, что дождь помешает. Вот как здесь говорят.
   
Отец быстро взглянул на запад. Над холмами, подгоняемые ветром, плыли большие серые тучи.
   
— Это, похоже, дождевые, — сказал он.
   
Его сосед покосился в ту сторону.
   
— А черт их знает!
   
И все, кто был в поле, оглянулись и посмотрели на тучи. И головы опустились еще ниже, руки еще быстрее засновали между листьями. Люди собирали хлопок, словно наперегонки, — они старались обогнать время, старались обогнать дождь и друг друга, побольше собрать, побольше заработать. Они прошли поле из конца в конец и кинулись разбирать новые ряды. И теперь ветер дул им в лицо, и они видели серые тучи, идущие высоко по небу, навстречу восходящему солнцу. А машины все еще останавливались на дороге, и новые сборщики подходили записываться к сараю. Люди с лихорадочной быстротой двигались по полю, взвешивали мешки, отмечали вес у хозяина, записывали у себя в книжках и бежали назад разбирать ряды.
   
К одиннадцати часам хлопок был собран — работа закончена. Оплетенные проволокой грузовики взяли на буксир оплетенные проволокой прицепы, выехали на шоссе и направились к джин-машине. Хлопок пробивался между рядами проволоки, маленькие облачка хлопка летали по воздуху, клочья хлопка цеплялись за придорожный бурьян и покачивались вместе с ним на ветру. Сборщики уныло брели к сараю и становились в очередь за получкой.
   
— Хьюм Джеймс — двадцать два цента. Ральф — тридцать центов. Джоуд Томас — девяносто центов. Уинфилд — пятнадцать центов. — Деньги были сложены столбиками: отдельно серебро, отдельно никель, отдельно медяки. Получая плату, каждый сборщик заглядывал в свою книжку. — Уэйнрайт Эгнес — тридцать четыре цента. Тобин — шестьдесят три цента. — Очередь двигалась медленно, люди молча шли к своим машинам и медленно выезжали со двора.
   
Джоуды и Уэйнрайты сидели на грузовике, дожидаясь, когда дорога очистится. На землю упали первые капли дождя. Эл высунул руку из кабины. Роза Сарона сидела посередине, мать с краю. Глаза у Розы Сарона снова потухли.
   
— Не надо тебе было ездить, — сказала мать. — И набрала-то всего десять — пятнадцать фунтов. — Роза Сарона посмотрела на свой выпяченный живот и ничего не ответила. Она вздрогнула и высоко подняла голову. Мать развернула свой мешок, накинула его дочери на плечи и притянула ее к себе.
   
Наконец проезд был свободен. Эл пустил мотор и выехал на шоссе. Редкие крупные капли стрелами падали вниз и щелкали по бетону; и чем дальше уезжал грузовик, тем капли становились все чаще и мельче. Дождь так громко стучал по крыше кабины, что его было слышно сквозь стук дряхлого мотора. Те, кто сидел в кузове, развернули мешки и накинули их на головы и на плечи.
   
Роза Сарона тряслась всем телом, прижавшись к матери, и мать крикнула:
   
— Скорей, Эл. Розу что-то знобит. Ей надо ноги в горячую воду.
   
Эл прибавил газ и, въехав в лагерь, подвел грузовик поближе к красным вагонам. Они еще не успели остановиться, а мать уже раздавала приказания.
   
— Эл, — командовала она. — Джон, отец, сходите в ивняк, притащите побольше хворосту. Надо, чтобы в вагоне было тепло.
   
— Не протекает ли крыша?
   
— Вряд ли. Нет, у нас будет хорошо, сухо, только надо запастись топливом. Возьмите с собой Руфь и Уинфилда. Они сучьев принесут. Что-то наша дочка расхворалась. — Мать вылезла из машины, Роза Сарона последовала за ней, но колени у нее подогнулись, и она тяжело села на подножку.
   
Миссис Уэйнрайт увидела это.
   
— Что такое? Может, ей время пришло?
   
— Нет, вряд ли, — сказала мать. — Она прозябла, а может, простудилась. Дай мне руку.
   
Обе женщины повели ее к вагону. Роза Сарона сделала несколько шагов, и силы вернулись к ней — ноги приняли на себя тяжесть тела.
   
— Теперь ничего, ма, — сказала она. — Это только минутку было.
   
Обе женщины поддерживали ее под локти.
   
— Ноги в горячую воду, — наставительно сказала мать. Они помогли ей подняться по доскам в вагон.
   
— Вы разотрите ей руки и ноги, — сказала миссис Уэйнрайт, — а я затоплю печь. — Она сунула в печку последнее топливо и развела жаркий огонь. Дождь уже лил вовсю, сбегая струями с крыши вагона.
   
Мать подняла голову.
   
— Слава богу, крыша целая, — сказала она. — Палатка — какая она ни будь хорошая — все равно протекает. Миссис Уэйнрайт, вы много воды не ставьте.
   
Роза Сарона неподвижно лежала на матраце. Она позволила снять с себя туфли и растереть ноги. Уэйнрайт наклонилась над ней.
   
— Болей не чувствуешь? — спросила она.
   
— Нет. Просто нездоровится. Нехорошо мне.
   
— У меня есть лекарство и соли, — сказала Уэйнрайт. — Если нужно — берите, пожалуйста.
   
Роза Сарона задрожала всем телом.
   
— Ма, закрой меня, мне холодно. — Мать собрала все одеяла и навалила их на нее. Дождь громко барабанил по крыше.
   
Мужчины вернулись нагруженные хворостом. С полей шляп и пиджаков у них струилась вода.
   
— Ну и льет! — сказал отец. — Вмиг промочило.
   
Мать сказала:
   
— Вы бы сходили еще разок. Хворост быстро прогорает. Скоро будет совсем темно. — Руфь и Уинфилд вошли мокрые с головы до ног, сложили свои ветки на кучу хвороста и повернулись к выходу. — Не ходите, — остановила их мать. — Станьте у печки, посушитесь.
   
За дверями вагона все было серебряное от дождя, мокрые тропинки блестели. Кусты хлопчатника с каждым часом становились все чернее и словно съеживались. Отец, Эл и дядя Джон уже который раз уходили в ивняк и возвращались оттуда с охапками хвороста. Хворост сваливали у двери, и только когда куча поднялась под самый потолок, они решили, что этого хватит, и подошли к печке. Вода с полей шляп струйками сбегала им на плечи. Полы пиджаков были мокрые, хоть выжми, в башмаках чавкало.
   
— Ну ладно. Снимайте с себя все, — сказала мать. — Я вам кофе вскипятила. Сейчас дам сухие комбинезоны. Ну, переодевайтесь, не стойте так.
   
Вечер наступил рано. Люди забились в вагоны и сидели там, прислушиваясь к ливню, хлеставшему по крышам.
  
  
   
    
Глава двадцать девятая
   
   
На горную линию побережья и на долины двинулись с океана серые тучи. Высоко над землей ветер дул яростно и бесшумно, в кустарниках он свистел, в лесах поднимал рев. Тучи тянулись обрывками, слоями, вставали на небе, как серые скалы, а потом слились в сплошную пелену и низко повисли над землей. Тогда ветер стих и уже больше не тревожил тяжелую, непроницаемую массу. Сначала дождь налетал порывами, проходил, снова хлестал землю; а потом мало-помалу темп его выровнялся — мелкие капли, упорный стук их по земле, дождь, как серая пелена, сквозь которую ничего не было видно, — пелена, которая превращала день в вечер. Сухая земля пропиталась влагой и почернела. Земля пила дождь два дня, пока не утолила жажду. Тогда повсюду образовались лужи, а в низинах на полях — целые озера. Мутная вода в озерах поднималась все выше и выше, а упорный дождь хлестал их поблескивающую гладь. Наконец горы отказались принимать влагу, и ручейки, побежавшие по ущельям, слились в потоки и с ревом обрушились вниз, в долины. Дождь упорно хлестал землю. Ручьи и небольшие речки размывали корни ив и других деревьев, заставляли ивы сгибаться до самой воды, вырывали с корнем и валили их. Мутная вода крутилась воронками, подступала к самому берегу и наконец хлынула в поля, в сады, на участки, где чернели кусты хлопчатника. Ровные поля превратились в озера — широкие, серые, и дождь не переставая хлестал их. Потом залило дороги; машины медленно двигались по ним, разбрызгивая впереди себя воду, оставляя мутный, пенящийся след позади. Дождь шуршал по земле, и ручьи вскипали пеной, принимая в себя все новые и новые потоки с гор.
   
Когда дождь только начался, кочевники попрятались по своим палаткам и, сидя там, говорили: это ненадолго. И спрашивали: сколько же это будет длиться?
   
А когда вода разлилась повсюду, мужчины вышли под дождь с лопатами и возвели небольшие плотины вокруг палаток. Дождь хлестал по брезенту и наконец пропитал его насквозь, и дождевые струйки побежали внутрь. Потом плотины смыло, и вода прорвалась в палатки и намочила матрацы и одеяла. Люди сидели в мокрой одежде. Они ставили ящики один на другой и клали между ними доски. И сидели на этих досках день и ночь.
   
Возле палаток стояли дряхлые машины, и вода привела в негодность их магнето, привела в негодность карбюраторы. Маленькие серые палатки были окружены озерами. И наконец люди решили, что надо уезжать отсюда. Но моторы не заводились, потому что провода отсырели; а те, у которых двигатели еще работали, увязали по ступицы в глубокой грязи. И люди уходили по воде, забрав в охапку одеяла. Они шли, разбрызгивая воду, и несли на руках детей, несли стариков. И сараи, стоявшие на пригорках, были набиты людьми, дрожащими, отчаявшимися.
   
Некоторые уходили в города, в комиссии по выдаче пособий, и, грустные, возвращались назад, к своим.
   
Чтобы стать на пособие, надо прожить здесь не меньше года… Такое правило. Говорят, правительство окажет помощь. А когда, неизвестно.
   
И мало-помалу на них надвигался ужас, равного которому они еще не знали.
   
В ближайшие три месяца работы не будет никакой.
   
Люди в сараях сидели, сбившись в кучу; на них надвигался ужас, и лица у них были серые от ужаса. Голодные дети плакали, а кормить их было нечем.
   
Потом пришли болезни — воспаление легких и корь с осложнениями на глаза и на уши.
   
А дождь упорно хлестал землю, и вода заливала дороги, потому что дренажные трубы уже не могли отводить ее.
   
И тогда из палаток, из переполненных сараев стали выходить промокшие до костей люди в рваной одежде, в бесформенных от налипшей грязи башмаках. Они шли, разбрызгивая воду, в города, в сельские лавочки, в комиссии, где распределяют пособия, — шли вымаливать кусок хлеба, вымаливать пособие, красть, если удастся, лгать. А эти мольбы и унижения раздували в них огонь бесплодной злобы. И в маленьких городках жалость к промокшим до костей людям сменялась злобой, а злоба, которую вызывали голодные, сменялась страхом. Шерифы приводили понятых к присяге, спешно рассылали требования на оружие, на бомбы со слезоточивым газом, на патроны. А голодные люди толпились на задворках у бакалейных лавочек и вымаливали хлеб, вымаливали гнилые овощи, крали, если удавалось.
   
Люди исступленно стучались к врачам; но врачи всегда заняты, у них нет времени. Подавленные горем, люди заходили в сельские лавочки с просьбой передать следователю, чтобы выслал машину. У следователей время было. И машины подъезжали по грязи к палаткам, к сараям и увозили мертвые тела.
   
А дождь безжалостно сек землю, и речки выходили из берегов и разливались по полям.
   
В переполненных лачугах, в сараях с отсыревшим сеном голод и страх рождали злобу. Подростки разбредались кто куда, — но не вымаливать хлеб, а красть его; и мужчины несмело разбредались кто куда — попробовать — может, удастся украсть.
   
Шерифы приводили к присяге новых понятых и рассылали новые требования на оружие; а обеспеченные люди, те кто жил в домах, не боявшихся дождя, проникались сначала жалостью к этим кочевникам, потом отвращением и под конец ненавистью.
   
В сараях с дырявыми крышами, на мокром сене, женщины, задыхавшиеся от воспаления легких, рожали детей. А старики забивались в углы и умирали там, скорчившись так, что следователи не могли потом расправить их окоченевшие тела. По ночам отчаявшиеся люди смело шли в курятники и уносили с собой кудахтающих кур. Если в них стреляли, они не пускались наутек, а все так же хмуро шагали по воде, а если пуля попадала в цель, устало валились в грязь.
   
Дождь стих. Поля были залиты водой, отражавшей серое небо, и тихий плеск ее слышался повсюду. Мужчины вышли из сараев, из лачуг. Они присели на корточки, глядя на затопленные поля. Они молчали. И лишь изредка переговаривались между собой.
   
Работы не будет до весны. До самой весны.
   
А не будет работы — не будет ни денег, ни хлеба.
   
Есть у человека лошади — он на них и пашет, и боронят, и сено косит, а когда они стоят без дела, ведь ему и в голову не придет выгнать их из стойла на голодную смерть.
   
То лошади, — а мы люди.
   
Женщины следили за мужьями, следили, выдержат ли они на этот раз. Женщины стояли молча и следили за мужьями. А когда мужчины собирались кучками по нескольку человек, страх покидал их лица, уступая место злобе. И женщины облегченно вздыхали, зная, что теперь не страшно — мужчины выдержат; и так будет всегда — до тех пор, пока на смену страху приходит гнев.
   
Крохотные былинки травы пробивались сквозь землю, и через несколько дней склоны холмов бледной зеленью встретили новую весну.
  
  
   
    
Глава тридцатая
   
   
Лагерь тонул в лужах, а дождь все хлестал и хлестал жидкую грязь. Взбухшая речка мало-помалу подбиралась к поляне, на которой стояли товарные вагоны.
   
На второй день Эл снял брезент, разделявший вагон на две половины. Он вышел наружу и прикрыл брезентом капот грузовика, потом вернулся в вагон и сел на матрац. Теперь, когда брезентовая перегородка была снята, обе семьи соединились. Мужчины сидели вместе, хмурые, подавленные. Мать поддерживала небольшой огонь в печке, подсовывая туда ветку за веткой, — хворост она приберегала. Дождевые потоки заливали плоскую крышу вагона.
   
На третий день Уэйнрайты забеспокоились.
   
— Может, нам лучше уехать? — сказала миссис Уэйнрайт.
   
Но мать старалась удержать их:
   
— Куда вы поедете, где вы найдете себе пристанище?
   
— Я и сама не знаю, а все-таки не сидится мне здесь. — Мать спорила с ней и украдкой поглядывала на Эла.
   
Руфь и Уинфилд затеяли игру, но вскоре и они притихли и нахохлились, а дождь все барабанил по крыше.
   
На третий день сквозь дробный стук дождевых капель послышался рев взбухшей речки. Отец и дядя Джон стояли в дверях, глядя в ту сторону. И справа и слева вода подходила вплотную к шоссе, но самые вагоны она огибала, так что лагерь стоял опоясанный сзади дорожной насыпью, а спереди излучиной речки. Отец спросил:
   
— Ну, Джон, что скажешь? Если речка выйдет из берегов, как бы нас не затопило.
   
Дядя Джон открыл рот и потер ладонью щетинистый подбородок.
   
— Н-да, — сказал он. — Все может быть.
   
Роза Сарона лежала в жару, щеки у нее горели, глаза лихорадочно поблескивали. Мать села рядом с ней, держа в руках чашку горячего молока.
   
— Вот, — сказала она. — Выпей, я свиного сала туда подлила. Это подкрепляет. Ну, выпей.
   
Роза Сарона бессильно покачала головой.
   
— Не хочется.
   
Отец прочертил пальцем кривую линию в воздухе:
   
— Выйти бы всем с лопатами, устроить плотину, тогда воду можно будет задержать. Вот от сих пор и до сих.
   
— Да, — согласился дядя Джон. — Верно. Только не знаю, пойдет ли кто. Пожалуй, скажут, что лучше уехать.
   
— Да ведь в вагонах сухо, — стоял на своем отец. — Где теперь найдешь сухое место? Подожди. — Он вытащил ветку из кучи хвороста на полу. Сбежал по доскам вниз, добрался, разбрызгивая грязь, до речки и воткнул ветку у края бурлящей воды. — Фу черт, насквозь промочило, — сказал он, вернувшись в вагон.
   
Они следили за тонкой веткой, торчавшей у самой речки. Они видели, как вода медленно окружила ее и поднялась еще выше. Отец присел на корточки в дверях.
   
— Быстро прибывает, — сказал он. — Пойти поговорить, что ли? Может, согласятся? А нет, так надо уезжать. — Он посмотрел в дальний угол вагона, где помещались Уэйнрайты. Эл был у них, он сидел рядом с Эгги. Отец прошел в ту половину. — Вода поднимается, — сказал он. — А что, если устроить плотину? Только надо, чтобы все взялись.
   
Уэйнрайт ответил:
   
— А мы как раз сидим и думаем. Похоже, лучше уезжать отсюда.
   
Отец сказал:
   
— Вы здесь много где побывали — сами знаете, можно сейчас найти сухое место или нет?
   
— Это верно. А все-таки…
   
Эл сказал:
   
— Па, если они уедут, я с ними.
   
Отец оторопел.
   
— Как же так? А грузовик?.. Из нас никто не умеет им управлять.
   
— А мне какое дело? Мы с Эгги должны быть вместе.
   
— Постой, — сказал отец. — Вы подойдите-ка сюда. — Уэйнрайт и Эл встали и подошли к дверям. — Видите? Проведем плотину от того места сюда. — Он посмотрел на свою ветку. Вода бурлила вокруг нее и поднималась к самому берегу.
   
— Тут работы надолго, и, может, это все без толку, — не соглашался Уэйнрайт.
   
— Почему же не поработать, ведь все равно сидим сложа руки. А такого хорошего места больше нигде не найдешь. Пошли. Поговорим с остальными. Браться, так всем.
   
Эл повторил:
   
— Если Эгги уедет, я с ней.
   
Отец сказал:
   
— Слушай, Эл, если никто не согласится, уезжать надо всем. Пойдемте поговорим.
   
Они втянули головы в плечи, сошли по доскам вниз и поднялись к открытой двери соседнего вагона.
   
   
Мать сидела у печки, подбрасывая прутья в слабо горевший огонь. Руфь подошла, прижалась к ней.
   
— Я хочу есть, — заныла Руфь.
   
— Неправда, — сказала мать. — Ты ела кашу.
   
— Я хочу еще такого печенья. Играть ни во что нельзя. Скучно.
   
— Скоро будет весело, — сказала мать. — Подожди. Теперь уж совсем скоро. Будем жить в своем домике.
   
— Я хочу собаку, — сказала Руфь.
   
— Будет и собака и кошка.
   
— Рыжая кошка?
   
— Не приставай, — взмолилась мать. — Перестань ты меня мучить, Руфь. Видишь, Роза больна. Посиди смирно хоть минутку. Скоро опять будет весело.
   
Руфь отошла от нее, жалобно бормоча что-то.
   
Из того угла, где на матраце лежала укутанная одеялом Роза Сарона, донесся резкий, внезапно оборвавшийся крик. Мать быстро встала и подошла к ней. Роза Сарона сдерживала дыхание, в глазах у нее был ужас.
   
— Что с тобой? — крикнула мать. Роза Сарона передохнула и опять затаила дыхание. Мать сунула руку под одеяло. — Миссис Уэйнрайт! — крикнула она. — Миссис Уэйнрайт!
   
Низенькая толстушка вышла со своей половины.
   
— Вы звали?
   
— Смотрите! — Мать показала на лицо дочери. Роза Сарона прикусила нижнюю губу, на лбу у нее выступила испарина, в блестящих глазах стоял ужас.
   
— Должно быть, начинается, — сказала мать. — Прежде времени.
   
Роза Сарона вздохнула всей грудью, разжала зубы и закрыла глаза. Миссис Уэйнрайт нагнулась над ней.
   
— Сразу схватило? Смотри на меня, отвечай. — Роза Сарона бессильно мотнула головой. Миссис Уэйнрайт повернулась к матери. — Да, — сказала она. — Так и есть. Говорите, прежде времени?
   
— Ее лихорадка треплет, может, поэтому.
   
— Надо встать. Пусть походит немного.
   
— Она не сможет, — сказала мать. — У нее сил нет.
   
— Надо, надо. — Миссис Уэйнрайт держалась строго и деловито. — Мне не в первый раз, — сказала она. — Давайте прикроем дверь. Чтобы сквозняка не было. — Обе женщины налегли на тяжелую дверь и задвинули ее, оставив только небольшую щель. — Сейчас принесу лампу, — сказала миссис Уэйнрайт. Лицо у нее пылало от волнения. — Эгги! — крикнула она. — Уведи отсюда малышей, займись с ними.
   
Мать кивнула.
   
— Правильно. Руфь и ты, Уинфилд, пойдите к Эгги. Ну, живо.
   
— Почему? — спросили они.
   
— Потому что так надо. У Розы скоро родится ребеночек.
   
— Ой, я хочу посмотреть. Ну позволь, ма!
   
— Руфь! Уходи сию минуту. Живо! — Когда говорят таким тоном, спорить не приходится. Руфь и Уинфилд нехотя поплелись в дальний угол вагона. Мать зажгла фонарь. Миссис Уэйнрайт принесла свою лампу-«молнию», поставила ее на пол, и круглое пламя ярко осветило вагон.
   
Руфь и Уинфилд притаились за кучей хвороста и осторожно выглядывали оттуда.
   
— Родится ребеночек, и мы всё увидим, — негромко сказала Руфь. — Тише ты, а то ма не позволит смотреть. Если она взглянет сюда, пригнись пониже. Мы всё увидим.
   
— Из ребят мало кто это видел, — сказал Уинфилд.
   
— Из ребят никто не видел, — горделиво поправила его Руфь. — Одни мы увидим.
   
Мать и миссис Уэйнрайт совещались, стоя у ярко освещенного матраца. Говорить приходилось громко, так как дождь барабанил по крыше. Миссис Уэйнрайт вынула из кармана передника кухонный нож и сунула его под матрац.
   
— Может, и зря это, — извиняющимся тоном сказала она. — У нас всегда так делали. Вреда тоже не будет.
   
Мать кивнула.
   
— А мы клали лемех. Да это все равно, лишь бы острое было, чтобы схватки обрезало. Даст бог, не долго будет мучиться.
   
— Ну как, полегче теперь?
   
Роза Сарона беспокойно мотнула головой.
   
— Началось?
   
— Да, да, — сказала мать. — Родишь хорошего ребеночка. Ты только нам помоги. Можешь сейчас походить немного?
   
— Попробую.
   
— Вот умница, — сказала миссис Уэйнрайт. — Ну что за умница! Мы тебя поддержим, милушка. Поведем с двух сторон.
   
Они помогли ей встать и закололи булавкой одеяло вокруг ее шеи. Потом мать подхватила ее под руку с одной стороны, миссис Уэйнрайт с другой. Они подвели ее к куче хвороста, медленно повернули и пошли назад, и так несколько раз; а дождь глухо барабанил по крыше.
   
Руфь и Уинфилд следили за ними во все глаза.
   
— А когда она будет рожать? — спросил Уинфилд.
   
— Тише! Не то услышат и прогонят отсюда.
   
Эгги присоединилась к ним. Свет лампы падал на худое лицо и светлые волосы Эгги, а на стене двигалась тень от ее головы с длинным и острым носом.
   
Руфь шепнула:
   
— Ты видела, как рожают?
   
— Конечно, видела, — ответила Эгги.
   
— А скоро он родится?
   
— Нет, не скоро.
   
— А все-таки?
   
— Может, только завтра утром.
   
— Тьфу! — сказала Руфь. — Тогда и смотреть нечего. Ой! Глядите!
   
Все три женщины остановились. Роза Сарона напряглась всем телом и застонала от боли. Они положили ее на матрац и вытерли ей лоб, а она только покряхтывала и сжимала кулаки. Мать тихо успокаивала ее.
   
— Ничего, — говорила она. — Все обойдется, все будет хорошо. Сожми руки. Теперь прикуси губу. Вот так, так.
   
Схватки прекратились. Они дали ей полежать немного, потом подняли снова, и все втроем стали ходить взад и вперед, останавливаясь во время схваток.
   
Отец просунул голову в узкую щель между косяком и дверью. С его шляпы струйками сбегала вода.
   
— Зачем дверь закрыли? — спросил он. И увидел ходивших взад и вперед женщин.
   
Мать сказала:
   
— Ей время пришло.
   
— Значит… остаемся — хочешь не хочешь.
   
— Да.
   
— Значит, надо делать плотину.
   
— Да, надо.
   
Шлепая по грязи, отец вернулся к речке. Его отметину залило водой на четыре дюйма. У речки, под проливным дождем, стояли двадцать человек. Отец крикнул:
   
— Придется делать плотину. У моей дочери схватки. — Его окружили со всех сторон.
   
— Рожает?
   
— Да. Теперь мы не сможем уехать.
   
Стоявший рядом с ним высокий мужчина сказал:
   
— Не у нас рожают. Нам ехать можно.
   
— Конечно, — сказал отец. — Вам можно. Поезжайте. Вас никто не держит. Лопат всего восемь штук.
   
Он подбежал к самой низкой части берега и копнул лопатой землю. Намокшая земля громко чавкнула. Он копнул еще раз и бросил лопату земли в то место, где линия берега шла совсем близко от воды. А рядом с отцом выстроились и другие. Они наваливали длинную насыпь, а те, кому лопат не хватило, резали ивовые прутья, сплетали их и втаптывали в жидкую грязь. Ярость труда, ярость битвы обуяла всех. Брошенную лопату подхватывали другие. Работали, сняв пиджаки и шляпы. Намокшие рубашки и брюки липли к телу, башмаки превратились в бесформенные комья грязи. В вагоне Джоудов раздался пронзительный крик. Мужчины остановились, хмуро прислушиваясь, и снова взялись за лопаты. Невысокий вал рос в обе стороны и наконец примкнул к насыпи шоссе. Все устали, лопаты двигались медленно. И так же медленно поднималась вода в речке. Она уже покрыла то место, куда были брошены первые лопаты земли.
   
Отец торжествующе засмеялся.
   
— Не подоспей мы вовремя, давно бы вышла из берегов, — крикнул он.
   
Вода медленно поднималась к свежей насыпи, вымывая из нее ивовые прутья.
   
— Выше! — крикнул отец. — Надо еще выше!
   
Наступил вечер, а работа не прекращалась. Люди уже перешли ту грань, где ощущается усталость. Лица у них были застывшие, мертвые. Движения судорожные, как у автоматов. Когда стемнело, женщины поставили в дверях фонари и кружки с горячим кофе, а сами то и дело бегали к вагону Джоудов и протискивались в узкую щель задвинутой двери.
   
Теперь схватки следовали одна за другой с промежутками в двадцать минут. Роза Сарона уже потеряла над собой власть. Она пронзительно вскрикивала от нестерпимой боли. А соседки приходили взглянуть на нее, поглаживали ее по волосам и возвращались к себе.
   
Мать жарко растопила печку и грела воду, налив ею все свои кастрюли и котелки. Время от времени в дверь заглядывал отец.
   
— Ну как, ничего? — спрашивал он.
   
— Ничего, ничего, — успокаивала его мать.
   
Когда совсем стемнело, кто-то принес к речке электрический фонарь. Дядя Джон работал исступленно, бросая землю на растущую насыпь.
   
— Ты полегче, — сказал отец. — Надорвешься.
   
— Не могу я… не могу слышать, как она кричит! Это… это как тогда…
   
— Знаю, — сказал отец. — А ты все-таки полегче.
   
Дядя Джон всхлипнул:
   
— Я сбегу отсюда, если не работать; честное слово, сбегу.
   
Отец отошел от него.
   
— Ну, как там моя отметина?
   
Человек, у которого был электрический фонарь, направил луч на ветку. Дождь блеснул на свету белыми полосами.
   
— Прибывает.
   
— Теперь будет не так быстро, — сказал отец. — По ту сторону разольется.
   
— А все-таки прибывает.
   
Женщины опять налили кофе в кружки и поставили их в дверях. И чем дальше, тем все медленнее и медленнее двигались люди, с трудом, как ломовые лошади, вытаскивая ноги из грязи. Поверх ивовых веток набрасывали землю, и насыпь росла. Дождь лил по-прежнему. Когда луч фонаря падал на человеческие лица, он освещал напряженно смотревшие глаза и четкие желваки мускулов на скулах.
   
Крики еще долго доносились из вагона и наконец стихли.
   
Отец сказал:
   
— Если б родила, ма позвала бы меня. — Он хмуро взялся за лопату.
   
Вода в речке поднималась и клокотала у берега. И вдруг неподалеку раздался оглушительный треск. Фонарь осветил высокий, накренившийся над водой тополь. Все бросили работу, глядя в ту сторону. Ветки тополя поникли, вытянулись по течению, а вода уже подмывала его корни. Дерево медленно оторвалось от земли и медленно пошло вниз. Измученные люди молча следили за ним. Дерево плыло медленно. Но вот одна ветка зацепилась за корягу и застряла там, не пуская дерево дальше. Оно медленно повернуло по течению, и корни уперлись в свежую насыпь. Вода в запруде все прибывала. Дерево тронулось с места и выворотило часть насыпи. В углубление сейчас же просочилась тонкая струйка воды. Отец бросился вперед и стал закидывать размыв. Вода поднималась. И через несколько минут насыпь смыло и вода разлилась, достигая людям до щиколоток, до колен. Люди дрогнули и побежали, а вода ровным потоком пошла на поляну, под вагоны, под машины.
   
Дядя Джон видел, как насыпь размыло течением. Он успел разглядеть это и в темноте. Силы оставили его. Он рухнул на колени и очутился по грудь в бурлящей воде.
   
Отец крикнул:
   
— Эй! Что ты! — Он помог ему встать. — Голова закружилась? Пойдем, вагоны высокие, туда не достанет.
   
Дядя Джон из последних сил шагнул вперед.
   
— Не знаю, что это со мной, — извиняющимся тоном пробормотал он. — Ноги подкосились. Подкосились, и все тут. — Отец вел его к вагону, поддерживая за локоть.
   
Когда плотину смыло, Эл повернулся и бросился наутек. Бежать было трудно. Когда он добрался до машины, вода достигла ему до икр. Он сорвал брезент с капота и одним прыжком вскочил в кабину. Он нажал кнопку стартера. Самопуск сделал несколько оборотов, но бендикс не вращался. Эл выключил зажигание. Аккумуляторная батарея все медленнее и медленнее вращала подмокший стартер, двигатель молчал. Еще несколько оборотов — все медленнее и медленнее, Эл поставил зажигание на самое раннее. Он нащупал заводную ручку под сиденьем и выскочил из кабины. Вода уже заливала подножку. Он подбежал к радиатору. Картер мотора был под водой. Не помня себя, Эл приладил ручку и сделал несколько оборотов, разбрызгивая медленно прибывавшую воду. И наконец эта лихорадка кончилась. Эл выпрямился. Двигатель залило водой, батарея отсырела. В стороне, где было чуть повыше, пофыркивали моторы двух машин с зажженными фарами. Колеса увязали все глубже и глубже, буксуя в грязи, и наконец водители выключили моторы и так и остались сидеть в кабинах, молча глядя на лучи фар, падавшие на дорогу. А дождь белыми полосами перечеркивал их свет. Эл медленно обошел грузовик и выключил зажигание.
   
Добравшись до вагона, отец увидел, что нижний конец доски плавает в воде. Он втиснул ее каблуком в грязь.
   
— Ну как, Джон, взойдешь сам? — спросил он.
   
— Ничего, взойду. Иди вперед.
   
Отец осторожно поднялся по доске и пролез в узкую дверную щель. Фитили у фонаря и лампы были низко прикручены. Мать сидела на матраце рядом с Розой Сарона и обмахивала ее куском картонки. Миссис Уэйнрайт совала сухие ветки в печку, и густой дым, выбивавшийся из-под конфорки, разносил по вагону запах чего-то горелого. Когда отец вошел, мать взглянула на него и тут же опустила глаза.
   
— Ну… как она? — спросил отец.
   
Мать не подняла головы.
   
— Да будто ничего. Спит.
   
Воздух в вагоне был удушливый и спертый. Дядя Джон с трудом пролез в дверь и прислонился к стенке вагона. Миссис Уэйнрайт бросила топить печку и подошла к отцу. Она тронула его за локоть и поманила за собой. Потом подняла фонарь с полу и осветила им ящик из-под яблок, стоявший в углу. В ящике на газете лежало посиневшее, сморщенное тельце.
   
— Ни разу и не дохнул, — тихо проговорила миссис Уэйнрайт. — Мертвый.
   
Дядя Джон повернулся и, устало волоча ноги, пошел в темный угол вагона. Теперь дождь стучал по крыше тихо, так тихо, что все слышали усталые всхлипывания дяди Джона, доносившиеся из темноты.
   
Отец посмотрел на миссис Уэйнрайт, взял фонарь у нее из рук и поставил его на пол. Руфь и Уинфилд спали рядом, прикрыв руками глаза от света.
   
Отец медленно подошел к матрацу, на котором лежала Роза Сарона, хотел присесть на корточки, но уставшие ноги не послушались его. Он стал на колени. Мать все помахивала картонкой. Она взглянула на отца, и глаза у нее были широко открытые, взгляд застывший, как у лунатика.
   
Отец сказал:
   
— Мы… все сделали… все, что могли.
   
— Я знаю.
   
— Мы работали всю ночь. А дерево упало и снесло нашу плотину.
   
— Я знаю.
   
— Слышишь? Под вагоном вода.
   
— Я знаю. Я все слышала.
   
— Выживет она?
   
— Не знаю.
   
— Может, мы… не все сделали, что было нужно?
   
Губы у матери были сухие и бескровные.
   
— Нет. У нас выбора не было… мы всегда делали то, что приходилось делать.
   
— Мы там чуть не до беспамятства работали… и вдруг надо же — дерево… — Мать посмотрела на потолок и снова опустила голову. Отец продолжал, словно он был не в силах молчать. — Может, еще выше поднимется. Вагон зальет.
   
— Я знаю.
   
— Ты все знаешь.
   
Она молчала, а картонка у нее в руке медленно ходила взад и вперед.
   
— Может, мы в чем-нибудь ошиблись? — снова заговорил отец. — Чего-нибудь не сделали?
   
Мать как-то странно посмотрела на него. Ее бескровные губы улыбнулись задумчивой, сострадательной улыбкой.
   
— Ты ни в чем не виноват. Перестань. Все обойдется. Сейчас все меняется… повсюду.
   
— Может, надо уезжать?.. Затопит.
   
— Придет время — уедем. Что надо будет сделать, то мы и сделаем. А теперь помолчи. Как бы не разбудить ее.
   
Миссис Уэйнрайт ломала ветки и подсовывала их в огонь, над которым вставал густой едкий дым.
   
Снаружи послышался чей-то злобный голос:
   
— Я сам с этой сволочью поговорю!
   
И вслед за тем голос Эла у самой двери:
   
— Куда лезешь?
   
— Вот сюда. Я доберусь до этого мерзавца Джоуда.
   
— Не пущу. Что тебе надо?
   
— Мы бы давно уехали, если бы не его плотина. Это он всех сбил. А теперь машина стоит — ни с места.
   
— Думаешь, наш грузовик больно прыткий?
   
— Пусти!
   
Голос Эла звучал холодно.
   
— Драться будем?
   
Отец медленно встал и подошел к двери.
   
— Ладно, Эл. Я иду. Ладно. — Отец спустился вниз. Мать слышала, как он сказал: — У нас больная. Пройдем вон туда.
   
Дождь негромко стучал по крыше, а поднявшийся ветер гнал его струями. Миссис Уэйнрайт отошла от печки и посмотрела на Розу Сарона.
   
— Скоро рассвет, мэм. Вы бы легли, уснули. Я посижу около нее.
   
— Нет, — ответила мать. — Я не устала.
   
— Да будет вам, — сказала миссис Уэйнрайт. — Ложитесь, поспите хоть немного.
   
Мать медленно помахивала картонкой.
   
— Вы по-дружески к нам отнеслись, — сказала она. — Спасибо вам.
   
Толстушка улыбнулась.
   
— Благодарить не за что. У нас у всех одна доля. Случись что с нами, вы бы нам помогли. Или кто другой.
   
— Да, — сказала мать, — мы бы помогли.
   
— Или кто другой. Раньше каждый знал только свою семью. Теперь все мы вместе. И чем хуже людям, тем больше у нас забот. Его нельзя было уберечь.
   
— Я знаю, — сказала мать.
   
Руфь глубоко вздохнула и отняла руку от лица. Она уставилась невидящими глазами на лампу, потом повернула голову и посмотрела на мать.
   
— Родилось? — спросила она. — Ребеночек уже есть?
   
Миссис Уэйнрайт подняла с полу мешок и прикрыла им ящик из-под яблок, стоявший в углу.
   
— Где ребеночек? — допытывалась Руфь.
   
Мать провела языком по губам.
   
— Ребеночка нет. Его и не было. Мы ошиблись.
   
— Тьфу! — Руфь зевнула. — А я думала, будет ребеночек.
   
Миссис Уэйнрайт села рядом с матерью и взяла у нее картонку. Мать сложила руки на коленях, ее усталые глаза не отрывались от лица Розы Сарона, забывшейся сном.
   
— Ну, что же вы? — сказала миссис Уэйнрайт. — Прилягте. Ведь около нее будете. Она вздохнет поглубже, вы и то проснетесь.
   
— Хорошо. — Мать прилегла на матрац рядом со спящей Розой Сарона. А миссис Уэйнрайт так и осталась возле них.
   
Отец, Эл и дядя Джон сидели в дверях, глядя, как занимается серый рассвет. Дождь стих, но тучи по-прежнему сплошь затягивали небо. Первые проблески стального света отразились в воде. Из дверей было видно быстрое течение речки, уносившее с собой ветки, ящики, доски. Крутясь воронками, вода стремилась к поляне, к вагонам. От насыпи не осталось и следа. На самой поляне вода стояла спокойно, не потревоженная течением. Границы разлива окаймляла желтая пена. Отец нагнулся и положил прутик на сходни, чуть повыше уровня воды. Они видели, как вода медленно подобралась к нему, подхватила и отнесла в сторону. Отец положил другой прутик, на дюйм выше, и сел, не спуская с него глаз.
   
— Думаешь, и в вагон проберется? — спросил Эл.
   
— Не знаю. Ведь еще сколько ее с гор хлынет. Не знаю. Может, и дождь опять пойдет.
   
Эл сказал:
   
— Если вода проберется в вагон, так все подмочит.
   
— Да.
   
— Больше, чем на три-четыре фута над полом не поднимется, ведь у нее шоссе на пути, она разольется вширь.
   
— Почему ты так думаешь? — спросил отец.
   
— А я с того конца вагона следил, как прибывает. — Он вытянул руку. — Вот на сколько поднимется, не больше.
   
— Ну и что же? — сказал отец. — Пускай. Нас здесь не будет.
   
— Нет, мы здесь будем. Здесь грузовик. Вода спадет, а с ним после этого на целую неделю хватит возни.
   
— А что ты придумал?
   
— Можно вот что сделать: разберем борта у грузовика, устроим настил, поднимем на него все вещи, и самим будет где сидеть.
   
— Гм! А стряпать как, а что мы будем есть?
   
— По крайней мере, ничего не подмочит.
   
Предутренний свет стал ярче, в нем появился серый металлический отблеск. Второй прутик соскользнул с досок, подхваченный водой. Отец положил еще один, повыше.
   
— Заметно прибывает, — сказал он. — Пожалуй, так и сделаем, как ты говоришь.
   
Мать беспокойно задвигалась во сне. Глаза у нее были широко открыты. Она крикнула, точно предостерегая:
   
— Том! Том!
   
Миссис Уэйнрайт сказала ей что-то успокаивающим голосом. Ресницы вздрогнули и закрылись снова, и мать съежилась, так и не расставшись со своим тревожным сном. Миссис Уэйнрайт встала и подошла к двери.
   
— Слушайте, — тихо сказала она. — Нам отсюда скоро не выбраться, — и протянула руку, показывая в тот угол, где стоял ящик из-под яблок. — Нехорошо так оставлять. Лишние слезы, лишнее горе. Может, вы унесете его… похороните где-нибудь…
   
Они молчали. Отец заговорил первый:
   
— Да, верно. Лишнее горе. Но, по закону, так просто нельзя хоронить.
   
— Мало ли что мы делаем против закона, когда ничего другого не придумаешь.
   
— Да.
   
Эл сказал:
   
— Пока вода не поднялась еще выше, надо разобрать борта.
   
Отец повернулся к дяде Джону.
   
— Может, ты его похоронишь, а мы с Элом перетащим сюда доски?
   
Дядя Джон угрюмо проговорил:
   
— Почему я должен это делать? Почему не вы? Я не хочу. — И тут же добавил: — Ладно. Я все сделаю. Ладно, похороню. — И громче, срывающимся голосом: — Дайте его. Дайте его мне.
   
— Тише, как бы не разбудить их, — сказала миссис Уэйнрайт. Она вынесла ящик и бережно расправила сверху мешок.
   
— Лопата там, за тобой, — сказал отец.
   
Дядя Джон взял лопату. Он соскользнул по доскам вниз и, не найдя сразу дна, очутился почти по пояс в медленно колыхавшейся воде. Он принял ящик другой рукой и сунул его под мышку.
   
Отец сказал:
   
— Пошли, Эл. Разберем борта.
   
В серых рассветных сумерках дядя Джон обогнул вагон, миновал грузовик и поднялся по скользкой дорожной насыпи. Он зашагал по шоссе мимо лагеря и вышел к ивняку, где взбухшая речка сворачивала к самой дороге. Дядя Джон бросил лопату и, держа ящик прямо перед собой, пробрался сквозь кусты к быстрой речке. Он постоял там минуту, глядя на завивавшуюся воронками воду, на клочья желтой пены, оседавшие на кустах. Он прижал ящик к груди. Потом нагнулся, опустил его в воду и придержал рукой. Он сказал с яростью:
   
— Плыви, расскажи им все. Плыви по улицам. Будешь гнить. Может, они хоть от тебя все узнают. Ты только так и можешь говорить. Я даже не знаю, кто ты — мальчик или девочка. И никогда не узнаю. Плыви, остановись где-нибудь на улице. Может, тогда они поймут. — Он бережно направил ящик по течению и отнял руку. Ящик низко осел, пошел боком, попал в водоворот и медленно перевернулся вверх дном. Мешок распластался по воде, и ящик, подхваченный течением, быстро уплыл следом за ним, скрывшись из виду за кустарником. Дядя Джон схватил лопату и быстро зашагал назад к лагерю. Разбрызгивая на ходу воду, он подошел к грузовику, с которого отец и Эл снимали борта.
   
Отец оглянулся на него.
   
— Все сделал?
   
— Да.
   
— Тогда вот что, — сказал отец, — ты помоги Элу, а я схожу в лавку, надо купить чего-нибудь из еды.
   
— Купи грудинки, — сказал Эл. — Я хочу мясного.
   
— Хорошо, — сказал отец. Он спрыгнул с грузовика, а дядя Джон стал на его место.
   
Когда они втащили доски в вагон, мать проснулась и села на матраце.
   
— Что вы делаете?
   
— Хотим сколотить настил, чтобы не залило.
   
— Зачем? — спросила мать. — Здесь сухо.
   
— Сейчас сухо. А вода прибывает.
   
Мать с трудом поднялась с матраца и подошла к двери.
   
— Надо уходить отсюда.
   
— Уходить нельзя, — сказал Эл. — Все вещи здесь. Грузовик здесь. Все наше добро.
   
— Где па?
   
— Пошел купить чего-нибудь к завтраку.
   
Мать посмотрела вниз на воду. До пола вагона не хватало каких-нибудь шести дюймов. Мать вернулась к матрацу и посмотрела на Розу Сарона. Та встретила ее взгляд.
   
— Ну, как ты? — спросила мать.
   
— Устала очень.
   
— Скоро накормлю тебя завтраком.
   
— Мне есть не хочется.
   
Миссис Уэйнрайт подошла и стала рядом с матерью.
   
— Она сейчас совсем хорошая. Совсем молодец.
   
Глаза Розы Сарона спрашивали мать, но мать старалась не смотреть в них. Миссис Уэйнрайт отошла к печке.
   
— Ма…
   
— Ну, что ты?
   
— Ма… где же?..
   
Мать не выдержала. Она опустилась на колени рядом с дочерью.
   
— Бог даст, еще будет, — сказала она. — Мы все сделали, как умели.
   
Роза Сарона заметалась и с трудом приподнялась с матраца.
   
— Ма!
   
— Ты не виновата!
   
Роза Сарона откинулась назад и закрыла глаза согнутой в локте рукой. Руфь подобралась к самому матрацу и с ужасом смотрела на нее. Она спросила громким шепотом:
   
— Ма, она заболела? Она умрет?
   
— Да нет, что ты. Она поправится. Она скоро поправится.
   
Вошел отец, нагруженный покупками.
   
— Ну, как она?
   
— Ничего, — ответила мать. — Все будет хорошо.
   
Руфь доложила Уинфилду:
   
— Она не умрет. Так ма говорит.
   
А Уинфилд — солидно, совсем как большой, ковыряя щепочкой в зубах, пробормотал:
   
— И без тебя знаю.
   
— Откуда?
   
— Не скажу, — ответил Уинфилд и выплюнул изо рта щепочку.
   
Мать сунула в огонь последние ветки, поджарила грудинку и сделала к ней подливку. Отец купил белого хлеба. Мать нахмурилась, увидев эту покупку.
   
— Деньги остались?
   
— Нет, — ответил отец. — Да уж очень есть хочется.
   
— А покупаешь белый хлеб, — неодобрительно сказала мать.
   
— Есть хочется. Ведь мы работали всю ночь.
   
Мать вздохнула.
   
— А как дальше будем?
   
Пока они ели, вода поднималась все выше и выше. Эл наскоро проглотил свою порцию и тут же принялся сколачивать настил вместе с отцом. Пять футов в ширину, шесть в длину, четыре фута от пола. А между тем вода подобралась к двери, долго стояла там, словно в нерешительности, и наконец медленно двинулась в вагон. Дождь пошел снова — тяжелые, крупные капли, как и прежде, шлепали по воде, гулко барабанили по крыше.
   
Эл сказал:
   
— Ну, давайте поднимем матрацы. И одеяла туда же, а то промокнут.
   
Они складывали весь свой скарб на высокий настил, а вода заливала пол. Отец и мать, Эл и дядя Джон с четырех углов подняли матрац, на котором лежала Роза Сарона, и устроили ее поверх вещей.
   
Роза Сарона противилась им:
   
— Я сама. Я не больная. — А вода прозрачной пленкой разливалась по полу. Роза Сарона шепнула что-то матери, и мать сунула руку под одеяло, потрогала ей грудь и кивнула.
   
В другом конце вагона Уэйнрайты стучали молотками, сооружая настил. Дождь усилился, но ненадолго и скоро стих.
   
Мать посмотрела себе под ноги. Вода в вагоне поднялась на дюйм.
   
— Руфь, Уинфилд, — испуганно крикнула она, — залезайте наверх. Еще простудитесь. — Они забрались туда с ее помощью и неловко примостились на матраце рядом с Розой Сарона. И мать вдруг сказала: — Надо уходить отсюда.