1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Ай-ай-ай! — задохнулся Пивоваров. — Лошади  там какие замечательные! Сгорели?    

— Нет! Зачем? Лошади — нет! Лошадей мужики развели.  Лошади у мужиков теперь. И машины. И так еще… Организованно! Все в порядке. Ха!  Наша пожарная приехала, а они говорят: «Чего приехали? Пускай горит!»    

— Ай-ай-ай!    

— А чего? — оглянулся Гришка. — Мужики  сказали: «Удрали в город, пускай там и сидят, и им спокойнее, и нам без  хлопот». Так они и поехали обратно. Не тушили.    

— Куда ж они поехали?    

— А в свою пожарную и поехали. Куда ж?    

— Да нет! Восковы!    

— А, господа? Господа в город поехали. Куда ж им ехать?  Ха! Да они и не поехали вовсе…    

— Что ты говоришь?    

— Куда там ехать? Сам Восков, говорят, в одной рубашке  удрал. Ребята воротиловские говорят: он всегда без подштанников спать ложился,  у панов будто всегда так. Правда это?    

— Что?    

— Да вот, что паны без подштанников спать идут? Другое  бы дело от бедности, а то чего?    

— Да брось ты… подштанники… А Ирина Павловна?    

— Эта барыня? Все целы! Они, как выскочили, так прямо в  жито. А потом и пошли. Пешком.    

Пивоваров почему-то до самого дома не сказал больше ни  слова. Гришка чмокал, чмокал на жеребца, то натягивал вожжи, то отпускал,  несколько раз оглянулся, непривычно для него было это молчание. Расстроился  хозяин, видно, а может, что-нибудь другое.    

— А лошади не сгорели, — сказал гришка,  рассматривая придорожные плетни. — Все в порядке. Коровы, лошади — все как  следует…    

Но Пивоваров и на это ничего не сказал. Гришка тоже  заскучал. А потом сказал нехотя:    

— И барыня, и дочка. Все в порядке.    

     

     4    

     

На вербах уже ничего не осталось, а на замостье серая жижа  закрылась и булыжники и ямы. Жеребец шел злой, шатался на ямах, спотыкался.    

В городе возле управы стояла полусотня солдат. Откуда они  взялись и для чего торчали в городе, никто не знал. Говорили, что из этой  полусотни будет сделан новый какой-то полк. Правда или неправда это, никто не  знал, а казаки гуляли по улицам, ухаживали за девчатами, о войне у них и  разговору не было. Едучи на станцию, Гришка думал о казаках, он не прочь был  тоже сесть на коня и надеть черкеску. Но это было не самое главное. Самое  главное было другое: в Петрограде Ленин выгнал Керенского, довольно ему  воевать. Пивоваров как услышал об этом, так и полетел в губернию. А чего ему  лететь, если и так все напечатано в газетах подробно?    

На станционной площади насчитал человек двадцать из команды  выздоравливающих. Они гуляли по площади, заглядывали на пути, собирались по  три, по четыре, болтали. С ними было несколько своих парней — миропольских.  Гришка часа четыре ожидал хозяина, привязал жеребца к столбику, прислушивался и  присматривался к солдатам. Все понимали, что сейчас должны приехать большевики.    

Самый знакомый — Власов. Подбородок у него маленький,  тонкий, а скулы широкие, усики. Власов гуляет в старенькой шинельке, руки греет  в карманах и посматривает на город:    

— Вот постой, привезут мне сейчас того-сего. Хоть и не  мой город, а поддам кой-кому коленом.    

— А чего привезут? Чего привезут? — пристал к нему  Гришка.    

Власов задвинул руки в карманы по самые локти и смеется:    

— Чего привезут? Пуки-туки-буки! Образца девяносто  пятого года.    

— Это ружья?    

— Не ружья, деточка, не ружья — винтовки! Да ты  помалкивай.    

— Большевики привезут?    

— Вот любопытный! — а кто ж, меньшевики, что ли?  Догадываться надо.    

— А скоро привезут?    

— Чего?    

— Да эти…    

— Ох и дурной же ты! Чего? Несознательный какой!    

— Да чего я несознательный?    

— Дубина просто! Ты ж видишь, что я с голыми руками. И  другие. Чего ты орешь? Погулять выйти нельзя на станцию, так сейчас и  пристанут.    

Подошел пассажирский. Солдаты бросились к вагонам, но  оказалось, что большевики не приехали. Гришке так стало досадно, как никогда в  жизни не было. Солдаты собирались у входа и тхонько скучали. Но прибежал  Власов, зашептал:    

— Идет следом поезд! На Благодухов. И трехдюймовка с  ними. Минут через двадцать будет. А ты чего здесь, ох, и парень же любопытный!    

— Какой это?    

— Да вот этот, пивоваровский! Вон, бери своего хозяина!    

Пивоваров вышел, сам не свой, на Гришку и не посмотрел.  Подошел к линейке и не садится, а стоит и смотрит куда-то, руку положил на крыло  и пальцами постукивает. Гришка сидит на линейке, ожидает.    

Хозяин вздохнул и полез-таки на линейку. Поехали.    

— Что в городе?    

— А что в городе?    

— Не понимаешь, что ли?    

— Да и не понимаю…    

— Казаки в городе?    

— Большое дело — казаки! Пока в городе.    

— Как это ты разговариваешь?    

Гришка опустил глаза, потрогал кнутовищем сапог, промолчал.    

— Большевики, говорят, приезжают?    

— А что ж?    

— Что ж, что ж! Погоняй, чего плетешься?    

Гришка ничего не сказал и погонять не стал, куда там  погонять? Все равно ямы.    

Так и ехали молча до самого моста. А только вздернулись на  мост, как оглушительно гакнуло сзади и пошло громом по свету.    

Пивоваров ухватил гришку за плечи.    

— Что такое? Господи!    

Гришка не успел ответить: оглушительно зазвенело впереди и  вспыхнуло в небе белым облачком. Хозяин соскочил с линейки и смотрит на Гришку,  а губы дрожат. И жеребец дрожит, ткнулся мордой в перила.    

— Гриша! Что такое?    

А всмотрелся в Гришу, еще больше испугался: в серых глазах  Гришки не отражается сейчас небо, они холодно смотрят на хозяина и улыбаются  без шутки.    

— Приехали, хозяин.    

— Куда приехали? — в суматохе оглянулся Пивоваров.    

— К нам, в город, большевики приехали!    

И в подтверждение этих слов снова взорвался мир, и снова  белым облачком резкий звон разошелся над городом.    

Пивоваров бросился к линейке, споткнулся, на четвереньках  влез на сиденье.    

— Гони! Гриша, гони! Господи!    

Взволнованный жеребец загремел по мосту.    

— Да куда ж мы едем? На смерть, что ли? Сворачивай  сюда. Сворачивай в этот двор…    

Гришка потянул правую, линейка чуть не опрокинулась. Круто  скатились с замостья и влетели в безворотный двор. В дверях хаты стоял мужик, и  возле него бабка крестилась часто.    

— Трехдюймовкой бьют…    

— Я у вас подожду.    

— Ну а как же!    

По дороге два солдата. Они быстро шли под плетнями и  всматривались вперед. Гришка выбежал из двора.    

— Куда ты, черт! — закричал Пивоваров.    

Гришка глянул: под плетнями шли все двадцать: у каждого  винтовка, и у некоторых и две.    

— Власов!    

— А! Любопытный! Возьми вот у него!    

— Кого?    

— Кого, дурень! Кого! Пуки-туки возьми!    

— Да ну?! — Гришка присел, может быть, от  удивления, может быть, для того, чтобы лучше прыгнуть к винтовке.    

— Ты что, сдурел?    

— Дай ему, дай! Свой человек.    

Гришка ухватил винтовку, сжал в руках перед собой. Его глаза  теперь пылали серым, но страшно горячим огнем.    

— Власов, а где большевики?    

— Ну и глупый ты парень, просто непостижимо! Где  большевики! да ты ж и есть большевик, дурья твоя башка. Да довольно тебе  болтать, в бой идем!    

Гришка только один раз ошеломленно хлопнул глазами и взял  винтовку в правую руку, как и все.    

— Гришка! Куда ж ты, сукин сын? Куда?    

Гришка оглянулся. Как это он забыл про хозяина?    

— Илья Иванович! Да ты ж и есть самый буржуй!    

Но Власов в этот момент треснул его между лопатками:    

— Долго я тебя буду учить? Баран деревенский! Вперед!    

Гришка громко и радостно вздохнул и… пошел вперед.    

     

     

 СЛУЧАЙ В ПОХОДЕ    

     

Несколько лет тому назад, закончив полугодовой план на своем  заводе, коммуна отправилась в поход. В этом году был большой поход, к нему  готовились с самой осени. Поход — дело сложное.    

В начале июля четыреста коммунаров маршем прошли к вокзалу,  взволновали город звоном своего могучего оркестра. За последним взводом малышей  шумели три грузовика обоза. На грузовиках сложено все наше имущество: провизия,  корзинки с костюмами, чемоданы, даже мелкие вещи, в строю ведь не полагается  нести что-либо в руках. Однако в первом взводе все-таки несут чемодан. А в  чемодане деньги. За зиму каждый коммунар накопил из заработка несколько  десятков рублей чистых сбережений, а некоторые и больше сотни. Деньги эти еще не  были выданы коммунарам, а общее собрание так и решило: не нужно их сейчас  раздавать, а то растратим, а на кавказ приедем без денег. Поэтому деньги  находились на моей ответственности. Я сложил их в чемодан среднего размера, и  она насилу-насилу в нем поместились — пятьдесят пять тысяч рублей, и все  пятерками и тройками. С большим трудом закрыл я крышку чемодана, а потом  посмотрел на него с грустью:    

— Что же это выходит: я должен весь поход носить этот  чемодан?    

Председатель совета шестнадцатилетний Шурка Неварий  попробовал чемодан на вес и завертел головой:    

— Действительно: тут пуда полтора. А как же быть?    

И другие ребята задумались. Кто-то сказал:    

— Пятьдесят пять тысяч рублей — не шутка. А у нас народ  разный есть.    

Народ в коммуне был и в самом деле разный. Почти все пришли  в коммуну из беспризорности, некоторые и тюрьмы попробовали. А здесь большие  деньги — большой соблазн.    

Думали старшие и решили: отдать чемодан с деньгами на  хранение первому комсомольскому взводу, пускай как хотят, так и управляются с  ним.    

Первый взвод не уклонился от ответственного поручения, и  поэтому в их рядах всегда болтался у кого-нибудь в руках черный чемодан  среднего размера.    

Поход был большой. Девятьсот километров проехали поездом до  города Горького, в Горьком дня четыре гуляли, побывали в балахне, на  автомобильном заводе, по городу сделали маршей не меньше, как километров на  сорок. И всегда в первом взводе немного портил строй этот самый чемодан.    

Потом мы заарендовали пароход и поплыли вниз по Волге. Плыли  долго, не спешили, останавливались в каждом городе. На пароходе я начал ребятам  выдавать деньги. Выдавал понемножку, чтобы и на Кавказ осталось, но все же за  десять дней плавания роздал восемнадцать тысяч пятьсот сорок один рубль  двадцать пять копеек. При каждой раздаче составлялся список, и в нем ребята  расписывались. Списки эти я складывал в другой чемодан, в котором находилась  наша походная канцелярия. Этот чемодан тоже находился при первом взводе, только  его не носили в строю, а сдавали в обоз.    

В Сталинграде мы распрощались с пароходом и сели в поезд,  чтобы ехать в Новороссийск. Поезд нам дали плохой и почему-то без освещения. Я  поместился в вагоне первого взвода. Проверив караулы в каждом вагоне, я заснул.  А разбудили меня рано утром общее волнение и крики в вагоне. Меня тормошили, и  я еще не успел проснуться, как мне все хором закричали: только что, когда поезд  отошел от какой-то станции, один человек вскочил в вагон, закричал что-то,  побежал к другому выходу, по дороге схватил чемодан и выпрыгнул вместе с ним на  ходу.    

— Чемодан?    

— Да, чемодан. Только не тот. Он хотел, видно, с  деньгами, а ухватил другой… с канцелярией.    

— А где это ребята?    

— Да почти все попрыгали.    

— Куда попрыгали?    

— А за ним. За вором попрыгали.    

Поезд шел на последнем перегоне к Новороссийску. В этом  городе мы стояли два дня, собирались сесть на пароход. И два дня с нетерпением  ждали возвращения первого взвода. Ребята пришли только к вечеру второго дня,  голодные, уставшие и подавленные неудачей. Вор, как только спрыгнул с поезда,  бросился в лесок и как сквозь землю провалился. Коммунары исследовали все  окрестности Новороссийска, сделали не меньше сотни километров, но ничего не  нашли.    

Собственно говоря, грустить было мало основания. В чемодане  ничего особенно ценного не было. Но вдруг я вспомнил, что в нем лежали списки  на полученные ребятами деньги. Выходило так, что я не мог отчитаться в расходе  восемнадцати тысяч рублей.    

Я собрал совет и обьяснил ребятам затруднительность моего  положения. Ребята задумались. Шура сказал:    

— Да. Дело скверное. Надо новые расписки взять… только  много есть таких… Неправильно напишут… как будто меньше получили… напишут.    

Но у меня другого способа не было. На общем собрании я  просил ребят, чтобы каждый написал на отдельном листке бумаги распику на все  деньги, полученные в дороге.    

Поздно вечером в совете стали приводить эти расписки в  порядок. Все-таки их было четыреста.    

Расписки разложили в маленькие папки по взводам и отдельно  подсчитали каждый взвод. Шурка сидел как на иголках и шептал:    

— От интересно… все ж таки… советские люди… а накроют,  честное слово, накроют.    

Помолчит немного и опять волнуется:    

— Я так думаю, рублей на пятьсот накроют вас, Антон  Семенович.    

Кто-то возразил ему:    

— Нет… рублей на сто, больше не накроют.    

Перед Шуркой на столе лежит чистая тетрадь, и на ней  огромными цифрами написано: 18541 р. 25 коп.    

Эта цифра была взята из моей записной книжки, где я  записывал все расходы по походу.    

Скоро взволнованные итоги были проверены и записаны. шурка  взял карандаш, чтобы подсчитать общий итог, раза два просчитал цифрк опеек и  вдруг бросил карандаш:    

— Не могу, честное слово, не могу. Считай ты, Колька!    

Колька взгромоздился на стул и начал вслух:    

— Три да четыре — семь, да пять — двенадцать, да десять  — двадцать один…    

Он записал первую цифру итога: 5.    

— Правильно! — заорал кто-то. Все промолчали.    

Через две минуты рядом с пятеркой появилась новая цифра — 2.    

— Здорово, — закричал тот же голос.    

— Да чего ты орешь? — рассердился Шурка. —  Подумаешь, здорово! В копейках никто не наврет. Считай дальше!    

Колька просчитал и прошептал чуть слышно:    

— Шесть.    

— Сколько?    

— Шесть.    

— Не может быть, считай сначала, да считай правильно!  Чего ты с ногами на стуле сидишь? Сядь, как человек!    

Колька сел, как человек, и осторожно, нажимая на каждом  итоге, просчитал цифру единиц.    

— Шесть.    

— От жулики! — сказал шурка. — Ну черт с  ними, пиши шесть.    

Колька написал рядом с копейками: 6.    

— Ну, и народ же какой поганый! — произнес со  злостью Шурка и глянул за окно. Там стояла толпа коммунаров, и один поднял к  Шурке напряженное лицо:    

— Шура, ну что? Правильно?    

— Где там правильно? У вас разве может быть правильно?  Сказано, беспризорники!    

За окном затихли.    

— У Кольки вдруг рядом с шестеркой появился дикий и  неожиданный ноль.    

— Что такое? — Шурка бледнел все больше и  больше. — Считай еще раз.    

Но и проверка не изменила ужасной картины: ноль. Шурка  махнул рукой и поднялся из-за стола:    

— Я не могу. Я ухожу.    

Я удержал его за руку. Он стал в безразличной позе за спиной  Кольки и боком следил за его карандашом. Карандаш вдруг медленно и слабо  начертил в столбике сотен 2.    

Колька вспотел и откинулся на спинку стула:    

— Два. Двести, значит.    

— Еще раз! — громовым голосом заорал Шурка.    

Колька стремглав бросился к бумаге, но считал основательно,  медленно, громко:    

— Три да семь — десять, да еще четыре — четырнадцать,  да девять — двадцать три, да четыре — двадцать семь, да пять — двадцать девять.    

Шурка быстро поднял руку и стукнул Кольку по голове:    

— Да что же ты со мной делаешь? Каких девять, каких  девять? Два.    

Никто не возразил против расправы. Колько встряхнул головой  и пошел дальше. Под цифрой сотен стала пятерка.    

— Фу! — вздохнул Шурка. Все улыбнулись.    

Все остальное было правильно. Общая цифра вышла: 18506 р. 25  коп.    

Все устало замолчали. Кто-то сказал:    

— Значит, тридцать пять рублей. Ну, это еще ничего.    

Грустно все-таки задумались. Колька мечтательно смотрел на  свой итог и, как будто про себя, сказал:    

— А все отдали бумажки?    

Шурка скучно посмотрел на него:    

— Все.    

И вдруг открыл глаза и хлопнул себя по лбу:    

— Ах я старый дурак, растяпа! На!    

Из бокового кармана он выхватил бумажку и бросил Кольке. На  ней была написана расписка о том, что Александр неварий получил в счет  заработка тридцать пять рублей.    

Все громко и радостно засмеялись. Шурка побежал к окну и  заорал:    

— Правильно! Тютелька в тютельку! Копейка в копейку!    

За окном дико заверещали: «Ура!».    

Шурка сидел и улыбался, а потом сказал спокойно и уверенно:    

— Собственно говоря, иначе и быть не могло.    

     

 ПРЕМИЯ    

     1    

     

За городом через речку переброшен железный мост, а потом  прямая как стрела устремилась к лесам на горизонте новая асфальтированная  дорога. Леса на горизонте вовсе и не леса, а небольшие посадки по сторонам  дороги. За ними снова степь, а в степи совхоз м. Х октября. В совхозе много  построек, и все каменные, а самая лучшая постройка — свинарня, в которой  работает Евдокия Петровна Погорелко. Есть еще в совхозе маленький флигель,  обсаженный кустами акации. Там в одной из комнат сидит новый директор, Семен  Иванович, о деятельности которого разные люди в совхозе выражаются по-разному.  Главный бухгалтер говорит:    

— Это вам не старый директор! Этот покажет работу!    

Кладовщик вертит головой и произносит с восхищением:    

— Ох, и жмет! Ох, и жмет!    

А старый сторож Василий Нестерович и раньше никогда не  восхищался, и теперь спокоен:    

— Новые начальники, они всегда хорошие. Я-то при чем?  Пускай себе новый, пускай себе старый.    

Евдокии Петровне Погорелко некогда выражать свое мнение о  директоре. Она стоит перед его столом и вытирает глаза уголком старенького  фартука. Нельзя сказать, что она плачет, просто слезы сами собой появляются в  глазах. А глаза у нее тоже не молодые, они внимательно и доверчиво смотрят на  нового директора Семена Ивановича, они ожидают от директора справедливости:    

— Пришли и взяли, говорят: «недоразумение». Разве ж  может быть такое недоразумение? А потом говорят: директор приказал.    

Семен Иванович, молодой, с ежиком на голове, неумело морщит  лоб и старается отвернуться.    

— Говорят: «директор сказал», — а я им говорю:  «Врете, не может быть такого закона — премировали, а потом отнимать». И не  отдаю. А они схватили и давай тащить. А я гвоорю: «Бандиты вы, а не товарищи».  Так еще, говорят, ответишь за оскорбление. Есть такой закон, товарищ директор?    

Семен Иванович — новый директор, и поэтому на его плечах  лежит тяжелое бремя ликвидировать все несправедливости и беззакония, бывшие при  старом директоре. И он говорит Евдокии Петровне спокойным, рассудительным  голосом:    

— В том-то и дело: закон! Вы присвоили государственного  поросенка, это, по-вашему, — закон?    

— Да не присвоила я, что вы батюшка! Премировали меня,  под самое Первое мая премировали! Три месяца у меня поросенок живет, и кормила  его, и все знали про это.    

— Кто знал?    

— Все знали, весь совхоз знал.    

— А документы где? Написано где-нибудь, что вас  премировали?    

— Да где-нибудь, может, и написано! Разве я знаю?    

— Приказ где? В приказе сказано, что вас премировали?  Не сказано, и не знает никто.    

— Был приказ, батюшка, при мне, на моих глазах  прочитано. Приехали они, директор Николай Александрович и начальник городской…  тот… как его… Никитин товарищ, приехали, посмотрели все, и так им понравилось,  так понравилось, чистота какая, и поросята какие! Никитин товарищ и сказали:  премировать этого работника за его образцовую работу этим поросенком. И  показали на поросенка. А директор Николай Иванович засмеялись и даже меня так  по плечу, говорят: «Она у нас лучшая ударница».    

Евдокия Ивановна даже улыбнулась директору, рассказывая об  этом случае накануне Первого мая. Но директор не улыбнулся. Директор снова  наморщил лоб, помолчал и крикнул в другую комнату:    

— Товарищ Ракитин!    

Евдокия Ивановна доверчиво оглянулась. Вошел Ракитин,  главный бухгалтер, толстый, с глазами подслеповатыми, недовольными. Он сразу  догадался, в чем дело.    

— Это насчет поросенка?    

— Что здесь у вас делалось? — возмущенным голосом  сказал директор и с укоризной посмотрел на Ракитина. — Вы знали, что она  премирована поросенком?    

— Боже сохрани! — сказал главный бухгалтер. —  никто ничего не знал. Когда вы были премированы?    

— Да под самое Первое мая. Помните, еще как на митинг  собирались, вы меня еще поздравляли, сказали: «Видишь, при Советской власти  ударную работу награждают!»    

— Я вас поздравлял? Бред, совершеннейший бред!    

— Как вы сказали, батюшка?    

— Бред, говорю, сон приснился!    

Чего-то не поняла Евдокия Ивановна в этих словах, опять  засмотрелась на директора, ожидая от него справедливости.    

— Все, — сказал директор, — идите.    

— А поросенка забрать можно?    

Директор пожал плечами, главный бухгалтер сочувственно  просиял улыбкой, товарищеским голосом сказал Евдокии Ивановне:    

— Товарищ Погорелко! Не может быть такого премирования.  Нужно акт составить было, в приказе написать.    

— Так вы напишите, товарищи, написать всегда можно: так  и так, за ударную работу…    

Главный бухгалтер все свои зубы показал директору, и  директор ответил ему вежливой гримассой, которая обозначала только одно: как  мало понимает Евдокия Ивановна в деле бухгалтерской законности.    

А в это время открылась дверь и целая тройка деловых  оживленных мужчин ввалилась в кабинет директора. Евдокия Ивановна отступила к  холодной печке, долго стояла, думала, и слез у нее теперь уже не было. Никто не  заметил, как она вышла из кабинета и побрела через двор к своей свинарне.    

     

     2    

     

Евдокия Ивановна живет в старенькой избе у самого вьезда в  совхоз. А рядом с избой крытый соломой сарайчик, и в нем осиротевшая загородка,  где еще так недавно жил веселый чистенький поросенок. Зовут поросенка Шалуном.  Он и теперь живет на свете, только эта жизнь протекает в большой теплой и  светлой свинарне совхоза. Он и теперь отызвается на свое имя, и теперь считает,  что имеет к Евдокии Ивановне особое отношение. Когда она подходит к станку, он  небрежно расталкивает толпу своих сожителей, таких же четырехмесячных  красавцев, как и он, задирает к ней оживленную благодарную мордочку. Его  маленькие глазки способны выразить очень много, и понимать их умеет только  Евдокия Ивановна. Она читает в глазах Шалуна и любовь, и ребячью шутку, и  память о разных деликотесах, которыми иногда баловала его Евдокия Ивановна. Она  напоминает ей те счастливые четыре месяца, когда Шалун был не простым  поросенком, а премией за ударную работу, когда она могла с гордостью  рассказывать всем о случае накануне Первого мая, когда люди слушали этот  рассказ с интересом, и если завидовали немного, то зависть у них была хорошая.  Все хорошо знали, какая замечательная работница Евдокия Ивановна, как она знает  и любит свое дело, какие образцовые поросята из месяца в месяц выходят из ее  питомника. Все знали еще и другое: Шалун никогда не станет обыкновенной  свиньей, которую можно зарезать и сьесть, он всегда будет другом Евдокии  Ивановны и всегда будет первомайской премией за ее ударную работу. И так было  потому, что и сама Евдокия Ивановна не мгла иначе смотреть на Шалуна.    

Теперь стало иначе. Скоро Шалун перейдет в отделение для  взрослых свиней, а премией он перестал быть две недели назад. И вставало перед  ней трудным вопросом: были ли в ее недавней жизни эти четыре месяца, когда она  считалась премированной ударницей и когда все ей немного завидовали, когда  живым доказательством ее успеха был веселый чистенький Шалун?    

Евдокия Ивановна работала по-прежнему. В ее отделении, и  теперь было что показать: и бело-розовые животики поросят, и сухой пол в  проходе, и свежую солому в станках, и тишину, и даже приятный запах во всем  отделении. И наверное, в бумагах было написано, а если не в бумагах, то в  памяти людей, что не было у Евдокии Ивановны никаких скандалов, ни повальных  смертей, ни голода, ни холода. Все шло по-прежнему, только глаза у Евдокии  Ивановны стали грустные, да иногда подсмеивались над ней мужчины:    

— Премировали, значит, тебя! Ха!    

В этих словах, может быть, было и сочувствие. Не было  сочувствия только у разных начальников. Кладовщик — тот прямо говорил:    

— Нахально премию себе приспособила. А Семен Иванович —  человек такой: прижал моментально.    

И завхоз чего-то радовался:    

— Не каждый может вообразить себя ударником. Для этого  постановление нужно.    

Директор Семен Иванович часто заходил в отделение,  одобрительно посматривал на поросят, разговаривал вежливо и даже хвалил иногда  Евдокию Ивановну, а один раз сказал с досадой:    

— Эх, Евдокия Ивановна! Как же так можно: получить  премию и не оформить. И никто ничего не знает: ни бухгалтер, ни завхоз, ни  кладовщик, разве так можно?    

Евдокия Ивановна ничего на это не ответила, пожалуй, лучше  было забыть обо всем этом.    

     

     3    

     

В конце августа приехал в совхоз новый городской начальник,  товарищ Голубченко. Другие здорово волновались, когда узнали о его приезде, а  Евдокия Ивановна была спокойна: все у нее в порядке, придраться не к чему. В  отделение зашли целой кчей: и Голубченко, и Семен Иванович, и главный  бухгалтер, и завхоз с кладовщиком. Голубченко сказал весело:    

— Ну, здравствуй, хозяюшка! Как дела?    

Евдокия Ивановна скромно ответила:    

— Обыкновенные дела, живем.    

Голубченко хорошо осматривал, зашел в каждый станок, многих  поросят просто рукаи попробовал, за ушами посмотрел, за хвостики подергал.  Сначала молчал, а потом улыбался, а когда дошел до конца, обернулся ко всем и  засмеялся даже:    

— Прямо скажу: класс! Настоящая работа,  квалифицированная! Гордиться можете таким поросятником. Как вас зовут?    

— Погорелко.    

— Имя и отчество! Для таких работников мало Погорелко.  Имя и отчество все должны знать, весь совхоз!    

Завхоз зашел сбоку и ответил убежденно:    

— Так и делаем, так и делаем: Евдокия Ивановна зовут!    

— Евдокия Ивановна? Давно работаете, Евдокия Ивановна?    

— А девять лет.    

— Сколько раз премированы?    

Испугалась Евдокия Ивановна, даже побледнела, косо глянула  на главного бухгалтера. Но главный бухгалтер другнул одобрительно головой, и  глаза у него сделались довольными:    

— Недавно была премирована за ударную работу  поросенком.    

— Это работа образцово ударная. Единственное отделение  в совхозе. Продолжайте, Евдокия Ивановна, продолжайте. Я пришлю к вам из других  совхозов посмотреть. Покажите им…    

Уходя, Голубченко пожал руку Евдокии Ивановне и пожелал ей  дальнейших успехов. А когда он уехал, директор Семен Иванович молча посмотрел  на главного бухгалтера и ушел к себе.    

     

     4    

     

— Ну, — строго произнес Семен Иванович, — как  вы смели врать, что она не была премирована! Бред, говорили, сон! Немедленно  составьте акт!    

Главный бухгалтер пожевал сухими губами и сказал:    

— Акт вот у меня. Можете получить.    

Евдокия Ивановна взяла в руки бумажку, посмотрела на  директора внимательно и доверчиво улыбнулась:    

— Спасибо.    

— И поросенка можете сегодня взять. Сейчас же.    

     

     5    

     

Через неделю Семен Иванович, когда зашел в поросятник,  спросил:    

— Взяли вашего поросенка?    

— Да… пускай здесь живет. Ему и здесь хорошо.    

— Не годится, Евдокия Ивановна, не годится. Раз  премировали, нужно получить.    

— А у меня бумажка есть, Семен Иванович. Называется  «грамота». А он пускай здесь живет. И подрос к тому же, уже перевели его.    

— Так как же… надо же получить премию.    

— Я бы вот этого маленького взяла, Семен Иванович. Вот  этого.    

Семен Иванович посмотрел на копошащееся в соломе розовое  существо, пожал плечом:    

— Хорошо… Я скажу.    

     

     6    

     

Главный бухгалтер стоял перед столом директора и застенчиво  говорил:    

— Как же она может взять маленького, если акт составлен  маем месяцем, а сейчас август месяц? Это невозможно будет провести.    

Директор встал за столом, приблизил свой ежик к  подслеповатым глазам главного бухгалтера и прошипел:    

— Знаете что? Черт бы вас побрал! Переделайте май на  август! Поняли?    

Главный бухгалтер прошептал, удаляясь:    

— Попробуем.    

     

     ДОКТОР         

Давно-давно, еще в начале непа, его, Ваську Корнеева, привел  в колонию милиционер. Васька шествовал рядом с милицинером, засунув руки в  карманы, с пренебрежением оглядывался на придорожные бурьяны. С таким же  пренебрежением он потом стоял перед моим столом и руки все держал в карманах. Я  в то время был еще неопытен и в глубине души побаивался Васькиного хмурого  недружлеюбия. Начал с формального вопроса:    

— Сколько тебе лет?    

Васька прохрипел в сторону:    

— Шишнадцать…    

Все же меня обижало его обращение, и я спросил:    

— Чего ты задаешься, Корнеев? Чего ты куражишься?    

Васька повел плечом, но его голубой глаз осторожно  наладился, чтобы рассмотреть меня. Рассмотрел и снова в сторону:    

— Ничего я не задаюсь…    

— Ты знаешь, куда пришел?    

— Пришел! Не пришел, а привели. Ну и пусть!    

— А ты куда хочешь?    

— Хочешь? Я три года с Красной Армией ходил…    

— Врешь!    

Он вдруг подарил меня настоящим активным вниманием, даже  одну руку из кармана вынул:    

— Не вру! Врешь! Ну не три года, а все равно… В  Перекопе был. Били буржуев…    

— А ты, выходит, трудящийся?    

— А чего я буду трудящийся? С какой такой стати?  Досадно… конечно…    

— Ты это… с досады в магазин залез?    

Васька не ответил на вопрос, последний раз махнул  пренебрежительно рукой и засунул ее в карман. Я из последних сил зарядил себя  «педагогическим подходом»:    

— Оставайся у нас в колонии. Сделаешься настоящм  трудящимся… образование получишь.    

— Слышал, — перебил меня Васька. В его речи было  не столько голоса, сколько блатного профессионального ларингита. — Слышал.  Все уговаривают: трудися, трудися. А почему буржуев никто не уговаривает?    

Он отворачивался, надувался. вооьще «обмануть» его было трудно.  Я тоже «надулся»:    

— Тоже — философ! Посидишь в допре несколько раз,  опомнишься. Никто тебе не позволит по магазинам…    

Он неожиданно размяк, грустно задумался.    

— Это, конечно, в допре не мед, и на воле не мед, а  только зло берет, товарищ заведующий: не успел, понимаешь, родиться, на тебе —  несчастная судьба!    

Васька жалостливо морщил лицо и колотил грязным кулаком по  груди, прикрытой полуистлевшей, некогда розовой тканью. Я смотрел на него без  особенного восхищения: привык уже к таким романтическим декламациям. Все-таки я  повторил приглашение:    

— Оставайся в колонии, Корнеев.    

— Оставайся! А чего я здесь буду отдуваться? До чего вы  меня доведете, товарищ заведующий? Вы меня доведете: буду я сапожником. Или, к  примеру, кузнецом… Это тоже не мед, товарищ заведующий!    

Собственно говоря, этот Корнеев попадал не в бровь, а пярмо  в глаз. В колонии действительно не было никакого меда, это обстоятельство меня  самого давно удручало.    

И, кроме того, совершенно верно: я мог предложить только  сапожную мастерскую и кузницу. Но неприлично было уступить первому философу с  улицы:    

— Советская власть буржуям ходу не даст. А до чего я  тебя доведу? Образование получишь.    

— И что с того, товарищ заведующий? Что с того  образования? Бумажки переписывать?    

Я ответил несмело, отражая в словах мою легкомысленную  педагогическую мечту:    

— Доктором будешь!    

Васька доверчиво захохотал, размахивая руками, вообще  веселился.    

— Доктором! Эх, и сказанули, товарищ заведующий! Вы еще  скажете: ученым будешь! Думаете: он дурак, поверит, красть перестанет.    

Он ушел от меня с веселым, оживленным лицом, высокомерно  посмеиваясь над моей простодушной наивностью.    

     

     ***         

Прожил в колонии недолго, всего около двух месяцев. Работал  плохо, лениво. Лопатал или топор в его руках казались сиротливыми,  оскорбленными вещами, и с началом рабочего усилия всегда рождалось в его лице  скучное отвращение. К воспитателям он относился с холодным презрением, а ко мне  — с презрением веселым:    

— Здравствуйте, товарищ заведующий. Вот смотрите: на  доктора выхожу! А, чтоб вас…    

А потом наступило утро, когда он исчез, и вместе с ним  исчезло почти все инструментальное оборудование кузницы: молотки, гладилки,  метчики, клуппы. Так обидно нам было за нашу и без того бедную кузницу, что не  оставалось у нас свободной души пожалеть о пропавшем человеке Ваське Корнееве.  Старший инструктор пришел ко мне серый и похудевший, дергал закопченный ус:    

— Увольнения прошу. Если бы он знал, подлец, как эти  метчики добываются…    

Это было в июле. А в августе снова привели Ваську Корнеева.  Когда ушел милиционер, Васька стал перед столом и уже приготовил  обиженно-пренебрежительнуё рожу, но он ошибся: теперь в моей душе и капельки не  осталось «педагогического подхода» и не боялся я Васькиной хмурости.    

— Можешь уходить на все четыре стороны. Пожалуйста!    

Я широко открыл дверь кабинета, выводящую прямо во двор.    

Его голубые глаза трепетно ожили, он глянул на меня с  испуганным удивлением.    

— Уходи, — повторил я, — уходи!    

Он протянул вперед подставленную ковшиком просительную руку:    

— Товарищ заведующий! Куда же я пойду?    

— Куда хочешь!    

На его лице, как и тогда, заиграли блатняцкие жалобные  мускулы, кулак приблизился к груди.    

— Как же это можно… человека… на все четыре стороны?  Пропадать, значит? Да? Пропадать?    

У меня не было к нему никакой жалости:    

— Пропадай! Какой ты человек? Распелся тогда: буржуи  его обидели! А потом взял и обокрал товарищей! Какой ты человек? Нечего  жалобную рожу корчить, иди к чертям! На волю! Пожалуйста!    

Он вышел на высокое крылечко, но не спустился вниз по  ступеням, а прислонился к перилам, задумался. Я закрыл дверь. Через полчаса она  потихоньку открылась и Васька влез в кабинет. Так же тихо Васька прикрыл ее и  остался там, у двери. Я спросил его минут через десять:    

— Чего тебе нужно?    

Он решительно шагнул к столу:    

— Товарищ заведующий? Помните, говорили: «доктором  будешь»? Помните?    

— Нет.    

— Товарищ заведующий! Будь я гад, на части разорвусь…  что хотите! Я понимаю: вам, конечно, не мед, если вот такие, как я… с кузницей!  А только… землю буду есть, а доктором буду! Вот увидите!    

Я прислушался. В его голосе ничего не было блатного, никакой  романтики. На меня смотрели страстные и жадные человеческие глаза.    

— Ступай в спальню, — сказал я. И он поспешно, с  деловой озабоченностью метнулся к дверям.    

     

     ***         

С тех пор прошло много лет. Васька Корнеев давно окончил медицинский  институт и… исчез из моего поля зрения. В то время когда другие колонисты, уйди  из колонии, совершая и первые, и вторые, и последующие свои жизненные марши —  то в вузах, то в Красной Армии, то на фабриках и заводах, — всегда  вспоминали и меня, и колонию, писали письма, приезжали на свидания, Корнеев  просто потерялся в просторных границах СССР и даже слухов о нем доходило мало.  Глухо, с промежутками в два-три года, из десятых уст доносились неясные отрывки  Васькиной биографии, назывались города, поезда, пароходы, где Ваську  встречали, — это все.    

Я имел право обижаться на него, но в то же время всегда  помнил, что и в колонии Васька не отличался нежностью. Свое обещание сделаться  доктором он выполнил с великим, совершенно героическим напряжением. И в грамотности  и в развитии он далеко отстал от сверстников, каждый абзац каждого учебника он  брал медленной, непосильной осадой — в поте лица, в бесконечном повторе, на  границе изнеможения. И улица, и бродяжничество, и «воля», и недоверие к людям,  рецидив дикого, хмурого одиночества всегда тянули Ваську куда-то назад. Я  видел, с каким отчаянным, молчаливым упорством Васька совершал работу  преодоления. И, за исключением только одного случая, он никогда «не пищал», не  просил снихождения, не склонялся на чей-нибудь жилет. Но очень вероятно, что он  ненавидел меня втихомолку, ненавидел за тяжесть собственного обязательства,  выданного на мое имя. И, может быть, поэтому он никогда не приближался ко мне  душевно, никогда дружески не захотел раскрыться, да и к товарищам относился с  хмурой сдержанностью, точно обозначая между дисциплиной и дружбой. И только  один раз он откровенно упал духом, когда уже был на первом курсе медицинского  института. Он пришел ко мне подавленный и смущенный и сказал, не глядя в глаза:    

— Не могу. Не хватает силы. Все равно не выдержу.  Придется бросить.    

Я молча смотрел на него. Он слабо улыбнулся и произнес со  стесненным юмором:    

— Это… учеба эта… не мед — кожа болит, так тяжело. Это  совсем не мед.    

Я долго молчал, раздумывая. А потом ответил ему коротко:    

— Нет. Институт ты закончишь.    

Он ушел от меня грустный и подавленный, и я не был уверен в  том, что не совершил преступления.    

А закончив институт, он исчез. Профессора институтов  отзывались о нем горячо: очень талантливый врач, будет хорошим хирургом,  человек мыслящий, совсем не ремесленник. И я успокоился. А что забыл меня и  товарищей — тоже бывает, у всякого своя ухватка.    

Да я и сам начал о нем забывать, и вдруг после многолетнего  отчуждения я получил от него письмо:    

"Я не писал Вам никогда, не знаю почему, а сейчас душа  просит. Это потому, что я — победитель. Вот когда и мне довелось одержать  настоящую победу. Ничего, что я врач, трудно у нас разграничить, кто сделал  больше, кто меньше. Я учавствовал в защите Хасана, как хирург, но все равно — я  учавствовал в этой великолепной организации, и я сейчас торжествую — я  победитель. Когда они полезли на нас, япошки, я, понимаете, как-то так  оглянулся и увидел, что эт они лезут на весь над двадцатилетний путь, на мой  тяжелый путь освобождения. Признаюсь Вам, одному Вам: мне показалось, если они  нас побьют, они отнимут у меня мое человеческое достоинство. Они лезли на нас  пьяные, и у них неплохая артиллерия. Но что мы с ними сделали! С каким прахом  мы их смешали! И так это прекрасно: у нас был не только энтузиазм, у нас был  хороший расчет. В общем это далеко не мед — встретиться с нашей Красной Армией  на боевом поле!    

Я торжествую, дорогой, и я должен Вам об этом написать. И  конечно я так благодарен Вам за то, что Вы дали первый толчок. А теперь я  победитель, и мне очень весело, хочется много жить, хорошо жить. И говорят,  знаете что? Говорят, что я хороший хирург. Крепко жму Вашу руку и поздравляю с  победой.    

Ваш Василий.    

     

     

 ДОМОЙ ХОЧУ    

     

(Рассказ бывшего колониста)    

     1    

     

Вот вы говорите: характер. Характеры бывают разные, а какой  лучший, какой худший — это вопрос. Расскажу вам, например, о Сеньке Дружнове.    

К нам в колонию он, собственно, не пришел, а его привели…  привела старенькая-старенькая бабушка. Что это за такое дело, когда человека  приводят разные родственники: маменьки, бабушки, тетеньки.    

Человеку тринадцать лет, а он, как теленок, бредет, его  бабушка подгоняет! И поэтому, когда пришел Сенька, колонисты посмотрели на него  с осуждением и каждый подумал: «Известный тип — маменькин сынок!»    

Сенька стоял посреди кабинета заведующего и молчал. Но  Сенька молчал как-то по-своему. И физиономия у него бы ничего, можно сказать,  даже приличная: глаза черные, а сам румяный, щекастый. Только волосы в  беспорядке, видимо, Сенька и понятия не имел, что такое парикмахер: деревня! А  на ногах лапотки, это уж действительно мода, кто же теперь лапти носит? Бедный,  может, очень; тогда, конечно, ничего не поделаешь.    

Нас, колонистов, помню, порядочно набралось в кабинет,  молчим, рассматриваем и Сеньку и бабушку. Бабушка старая, худая, высокая,  говорит не спеша, останавливается, слезы вытирает, как же ее не слушать?    

— Привела… внучка, — говорит она  заведующему, — возьми к себе, родной, пускай у тебя живет. А то, видишь,  стара стала, сколько я там проживу, а ему куда деваться? А тебя господь  наградит, пускай у тебя живет. И я умру… спокойно…    

Бабушка подвинулась ближе к внуку, тронула его за плечо,  подтолкнула к заведующему. Проделала все это, отступила, успокоилась, поправила  платок на голове; смотрит и ждет, не решения ждет, а просто должен же и  заведующий что-нибудь сказать по такому важному случаю. И колонисты все  обратили лица к заведующему: что он скажет. Заведующий встал, поклонился и  сказал серьезно:    

— Спасибо вам, товарищ. Внука оставляйте. Будет у нас  жить. Вы не беспокойтесь, человеком станет. А вы тоже живите, зачем вам  умирать, умереть всегда успеем, живите себе на здоровье и приезжайте к нам в  гости… Колонисты нашли такой разговор вполне правильным. И бабушка была  довольна, даже улыбнулась.    

— Военные, что ли, у тебя люди выходят?    

И на нас кивнула — это мы, значит, военные.    

Заведующий ответил:    

— И военные и разные: и доктора, и рабочие, и летчики.  Кто куда хочет…    

Бабушка вдруг загрустила, руку — к глазам, слезы у нее:    

— Он… Сенюшка-то, все говорит… летчиком буду…    

И тут стало видно, что бабушке трудно с Сенькой  расставаться.    

И нам это видно, и заведующему, и всем жалко бабушку, а  Сенька как будто неживой. Стоит, чуть-чуть склонился, смотрит кто его знает  куда — на пустую стену, — глазом не моргнет, лицо красное. Разбери, чего  ему нужно. Давно у нас не было такого неповоротливого человека!    

Заведующий у него спрашивает:    

— Ты грамотный?    

А он даже и не отвечает. Хоть бы моргнул или пошевелился  как-нибудь. Бабушка за него ответила:    

— Грамотный, как же! В пятый класс ходил…    

Заведующий не стал больше расспрашивать, распорядился  бабушку накормить обедом и отправить на нашей линейке на станцию, а когда  уедет, Сеньку к нему привести.    

Девчата и хлопцы окружили старуху — понравилась она  всем, — потащили в столовую, а Сеньку пришлось за локоть поворачивать:  побрел за ней. И пока бабушка обедала, Сенька сидел на стуле боком и смотрел  куда попало, ни одного слова не сказал; не могли даже понять, есть ли у него  какой-нибудь голос.    

Потом бабушку усадили на линейку и повезли на станцию. А  Сенька совсем как деревянный, насилу поставили его перед заведующим как  следует. Смешно было на него смотреть; хлопец с виду правильный, даже  красивенький, а души никаких признаков. И заведующему на вопросы не отвечает,  только на один вопрос и ответил.    

Заведующий спросил:    

— Так летчиком… хочешь… Семен?    

Вот тут он и ответил:    

— Угу!    

Заведующий и говорит:    

— Ну, он потом обойдется. Дежурный, веди его куда  следует.    

Дежурил в тот день Виталий Горленко. Подошел Виталий к  Сеньке, заметил что-то, просунул руку за воротник и вытащил крестик, маленький,  черненький какой-то, на черном шнурке. Виталий рванул, оборвал всю эту святыню,  швырнул куда-то в угол дивана, да как заорет:    

— Что это!.. Предрассудки такие на шее носишь!    

Мы даже ахнуть не успели. А Виталий покраснел весь, прямо  дрожит от злости.    

— Летчиком он будет! Никакой самолет не выдержит, если  крестов навешать!    

Сенька пришел в себя. Повернулся всем телом градусов так на  35, не больше, глянул в то место, куда крест полетел, и вдруг как заревет. То  молчал-молчал, а тут — на тебе — такой голосина, да звонко так, с захлебом.  Стоит, как и раньше, без движения и воет. Мы засмотрелись на него с удивлением:  до чего человек дикий! Заведующий напал на Виталия, почему, говорит, так  нетактично: оборвал, бросил, обьяснить нужно… А Сенька все стоит и ревет. Даже  Виталий испугался, до каких же пор он будет кричать. Заведующий начал было:    

— Дружнов, успокойся! Послушай…    

А Сенька еще выше на полтона взял.    

— Ну и характер, — сказал тогда Виталий. — Но  все равно креста не отдам! Колонист, и с кресто!    

Тут наконец Сенька заговорил. Не то, что заговорил, а тоже  по-своему: повернулся обратно на 35 градусов к заведующему и заладил с  растяжкой, с рыданием:    

— Домой хочу! Домой хочу!    

И еще раз, и еще раз, да все одинаково, на особый лад,  по-деревенскому, на "а":    

— Дамой хачу!    

Заведующий выставил нас из кабинета, а сам его ублажать.    

А мы вышли в коридор и долго еще слышали, доносилось до нас  сквозь дверь:    

— Дамой хачу!    

Народ у нас был боевой. Много видели на своем веку,  удивляться не умели. А тут, честное слово, стоим в коридоре и глазами друг на  друга хлопаем. Виталий говорит:    

— Фу ты, дьявол! Даже перепугал меня! Вы видали  когда-нибудь такое?    

— Какой вредный пацан! — сказал Шурка  Просянников. — Это он все из-за креста!    

А Владимир Скопин — он у нас очень умный был человек — не  согласился:    

— На чертей ему крест! В лаптях ходит! Ты думаешь, это  он из-за религии?    

— А как же?    

— Да нет! Характер такой! Самостоятельный. С виду  тихоня, а глотка: «Да-мой ха-чу!»    

     

     2    

     

Что вы думаете о таком характере? Можно сказать, вредный  действительно, и с таким человеком жить, ну его? А у нас у всех, сколько ни  есть колонистов по свету, нет лучшего друга, как Сенька. Вот вам и характер.    

С тех пор десять лет прошло, а может, немного меньше.  Вспомнить то время, десять лет назад! Дикости у нас тогда куда больше было.  Если сравнить, скажем, сегодняшнюю культуру и как тогда было. А все-таки  Володька Скопин был прав: в Сеньке никакой дикости не было, хоть по какой-то  там глупости крест и висел у него на шее. Этот крест, наверное, бабушка повесила.  Думала: раз в колонию ехать, надо как можно лучше. На ноги лапотки, на шею  крест, вроде как парадный костюм.    

Заведующий с Сенькой долго тогда разговаривал с глазу на  глаз. О чем они говорили, так мы и не узнали, а только потом ни заведующий, ни  Виталий Горленко, да и никто вообще про тот крест не вспоминал. Так, будто его  и не было.    

Мы прожили с Сенькой в колонии пять лет, а после  разьехались, кто в вуз, кто в командиры, кто в летчики. Только у нас принято:  всегда встречаемся, письма пишем, друзьями остались, а лучший друг у всех —  Сенька Дружнов.    

Характер у него всегда был одинаковый, молчаливый. Можно по  пальцам пересчитать, сколько Сенька за нашу совместную жизнь слов сказал.    

Но не думайте, он не уединялся, не прятался, бирюком никогда  не был. Где компания, там и он. А ребята, знаете какие болтуны бывают: говорит,  говорит, трещит, вертится туда-сюда, и смеется, и зубы скалит, и хвостом, и  крыльями — сорока, настоящая сорока. Другие, допустим, поменьше разговаривают,  а все-таки… А Сенька как-то умел без слов. Стоит, слушает, к тому чуть-чуть  повернется, к другому. С лица он всегда был румяный, брови густые, черные.  Как-нибудь там егозить или суетиться он никогда не умел. И смеяться как будто  не смеялся, а все-таки смотришь на него и видишь: улыбается человек, а почему  видишь, ни за что не разберешь: по краскам что ли, по румянцу, а кроме того, и  губы у него иногда морщились. Думаешь, сейчас что-нибудь скажет, но только это  редко бывало, чтобы он в самом деле сказал.    

Мы любили ходить слушать, как Сенька перед заведующим  «отдувается». Приходилось все-таки.    

Заведующий говорит:    

— Это ты неправильно сделал, результаты нехорошие  получились.    

А Сенька?    

А Сенька молчит.    

Заведующий присмотрелся к нему и снова начинает:    

— Надо лучше разбираться, товарищ Дружнов, нельзя так…  Надо точнее, гораздо точнее, понимаешь?    

Молчание.    

— Понимаешь?    

И вот Сенька наконец отвечает:    

— Да.    

И заведующий на него смотрит, и мы смотрим, и видим, что в  этом одном слове Семен больше сказал, чем другой в целой речи наговорит. Видно,  что Семен действительно согласен, что он все понимает. Не такой он человек,  чтобы зря свое «да» потратить.    

Учился Семен на «отлично» и работал по-стахановски. А если  приходилось ему где-нибудь старшим быть или бригадиром, так уже кругом никаких  разговоров не было. Хватка у него была железная: посмотрит только удивленно,  поднимет одну бровь, и каждый понимает, что разговоры кончены.    

В этом году он приехал в Москву, а нас здесь целая колония  бывших колонистов. И вдруг узнаем, едет Семен Дружнов получать орден. Конечно,  чевствовать. Встретились, обнимались, целовались и спрашиваем, за что орден. А  он молчит.    

— Да говори, это же ни на что не похоже!    

Пришлось ему все-таки разговориться:    

— Да… за боевую подготовку.    

— Ну?    

— Я же сказал.    

— Ничего ты не сказал… Какая боевая подготовка? Что ты  делал? Летаешь? На чем летаешь?    

— Эсбэ.    

— Скоростной, бомбардировщик?    

— Угу.    

— И что?    

А он поднял руку, повертел пальцем в воздухе; пойми, что это  значит: мертвая петля, или штопор, или какое-нибудь там скольжение. Так ничего  и не добились. Не за один день, постепенно кое-что выяснили: отпуск у него на  два месяца; бабушка его еще жива и живет с ним при каком-то аэродроме; хочет  Семен побродить по музеям, по Москве. Мы вообразили, что он нуждается в нашей  помощи. Но однажды он остановился против одной церкви на Ордынке, посмотрел,  помолчал и вдруг говорит:    

— Шестнадцатый век, вторая половина.    

Мы прямо в восторг пришли, хором потребовали обьяснений,  кричали, росили, но добились только одного слова:    

— Шатровая.    

Показал рукой и пошел дальше.    

Больше всего приставал к нему Виталий Горленко. Виталий  теперь авиаконструктор, до зарезу ему нужно было узнать мнение Семена насчет  новой конструкции самолета. На разные лады расспрашивал:    

— А может, так удобнее? А если отсюда залезть? А с этой  стороны неудобно? А если такие приспособление?    

Семен внимательно выслушал все его вопросы, потом молча  достал карандаш и бумагу, оглянулся, дернул Виталия за рукав и потащил его в  самый дальний угол. А ведь мы его друзья уже десять лет. С Виталием он,  представьте себе, разговаривал долго, доносились до нас отдельные непонятные  слова: «угол перемещения», инерция будет мешать". ончили они совещание, мы  и говорим:    

— Что ж, ты нам не доверяешь?    

— Доверяю, — говорит.    

— Так почему?    

Подумал немного, улыбулся даже, сказал:    

— Доверяю, что из любопытства спрашивать не будете.    

Видите, какая речь!    

Однажды мы его поддразнили. Фашисты, говорим, теперь  вооружаются, как ты на это смотришь? Настроят бомбардировщиков, плохо нам  придется.    

Тогда он целую речь сказал, первую, может быть, какую мы от  него слышали.    

Понастроить они могут… Только… люди у них какие. Можно  послать сто бомбардировщиков, и ни одна бомба в цель не попадет. А рассеивание…  знаете какое? До десяти километров.    

— Ну, так что? А у нас?    

Семен неохотно хмукныл, даже отвернулся, из скромности,  конечно.    

— Да говори!    

— У нас… другое. Можно… двенадцать бомб посадить в одну  точку. Точность прицеливания — очень важное дело.    

— И что?    

— Ничего… ничего не останется.    

Вот тут только мы начали догадываться, за что он получил  орден. Мы представили себе Семена в деле, на высоте семи или восьми километров  в тот момент, когда он прицеливается, когда он собирается спустить на врага  двенадцать, или сколько там, бомб. Мы представили себе его добродушно-румяное  лицо, его спокойно-уверенную точность, его прищуренный глаз. Мы хорошо знали,  что, уничтожив врага, он ничего не изменит в этом лице, он не захочет и тогда  сказать ни одного слова. А может быть, он тогда и позволит себе сказать свое  любимое «угу». Во всяком случае, это будет хорошо сказано.    

Семен прожил у нас только двенадцать дней. Получил какое-то  письмо и собрался на вокзал. Мы спросили, в чем дело. И неожиданно для нас он  ответил:    

— Дамой хачу.    

Мы узнали старые нотки, это самое деревенское "а",  стало как-то тепло на душе.    

— Домой? Где же это?    

— Там… Аэродром… Поведем наше звено на первое место.  Поеду… домой.    

И уехал.    

У нас на Украине о некоторых характерах говорят: Комусь  кыслыци сняться". Это значит: кому-то плохо придется. Если фашисты  вздумают полезть на нашего «дамой хачу», пускай им лучше заранее снятся  кислицы.    

Вот какие интересные бывают на свете характеры!    

     

     

 ПРЕПОДАВАТЕЛЬ  СЛОВЕСНОСТИ    

     

С юношеских наших дней отдельная, какая-то особенная,  светлая и тревожная память осталась о «Слове». Существовал некий «законный»  Парнас: русская литература в нашем представлении начиналась с конца XVII в., а  до того — многовековое однообразное протяжение несчастья, нищеты и косноязычия.  И вдруг вспоминали о «Слове», вспоминали с неожиданным, непонятным удивлением,  с необьяснимой теплотой и благодарностью неведому чудесному поэту, полному  страсти и очарования, искренности и красоты, мужестваи торжественности.    

Собственно говоря, в то время мы не могли различить,  обьясняется наше впечатление могучей силой самого «Слова» или силою души  Мефодия Васильевича Нестерова, нашего преподавателя словесности.    

Был это преклонных лет человек, блестел лысиной и серебром в  бороде, и борода у него была спутанная, милая, стариковская. Но отличался он от  всех преподавателей удивительным выражением достоинства и человеческой  простоты, и мы любили в нем это выражение и прощали старику и строгий взгляд  поверх очков, и суровость требований.    

Доходили до нас слухи о тяжелой и неудачной его карьере, об  одиноком его учительском демократизме, но сам он никогда о себе не говорил. М ы  в то время еще не вполне ясно различали за его фигурой великие тени  революционных демократов, страстных патриотов своей родины — Чернышевского,  Добролюбова, Некрасова.    

Старик читал всегда стоя за кафедрой, предпочитал простую,  точную речь, в которой редко встречалось открытое горячее слово. Но зато в его  мимике было столько эмоций и правды, столько ума, то восхищенного, то  осуждающего, то сомневающегося, столько сдерживаемой силы души, что мы не  способны были оторваться от его лица.Читая нам, он сам жил горячо и глубоко,  хотя и не хотел показывать нам эту свою настоящую, человеческую жизнь. Не хотел  почему-то показывать и сдерживался, может быть, еще и потому, что уже сорок лет  читал он литературу юношам, и уже неловко было ему волноваться перед ними.