1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
«Олимпийцы» презирают технику. Благодаря их владычеству  давно захирела в наших педвузах педагогически-техническая мысль, в особенности  в деле собственно воспитания. Во всей нашей советской жизни нет более жалкого  технического состояния, чем в области воспитания. И поэтому воспитательское  дело есть дело кустарное, а из кустарных производств — самое отсталое. Именно  поэтому до сих пор действительной остается жалоба Луки Лукича Хлопова из  «Ревизора»:    

«Нет хуже служить по ученой части, всякий мешается, всякий  хочет показать, что он тоже умный человек».    

И это не шутка, не гиперболический трюк, а простая  прозаическая правда. «Кому ума недостовало» решать любые воспитательные  вопросы? Стоит человеку залезть за письменный стол, и он уже вещает, связывает  и развязывает. Какой книжкой можно его обуздать? Зачем книжка, раз у него у  самого есть ребенок? А в это время профессор педагогики, специалист по вопросам  воспитания, пишет записку в ГПУ или НКВД:    

«Мой мальчик несколько раз меня обкрадывал, дома не ночует,  обращаюсь к вам с горячей просьбой…»    

Спрашивается: почему чекисты должны быть более выоскими  педагогическими техниками, чем профессора педагогики?    

На этот захватывающий вопрос я ответил не скоро, а тогда, в  1926 году, я со своей техникой был не в лучшем положении, чем Галилей со своей  трубой. Передо мной стоял короткий выбор: или провал в Куряже, или провал на  «Олимпе» и изгнание из рая. Я выбрал последнее. Рай блистал над моей головой,  переливая всеми цветами теории, но я вышел к сводному отряду куряжан и сказал  хлопцам:    

— Ну, ребята, работа ваша дрянь… Возьмусь за вас сегодня  на собрании. К чертям собачим с такой работой!    

Хлопцы покраснели, и один из них, выше ростом, ткнул сапкой  в моем направлении и обиженно прогудел:    

— Так сапки тупые… Смотрите…    

— Брешешь, — сказал ему Тоська Соловьев, —  брешешь. Признайся, что сбрехал. Признайся…    

— А что, острая?    

— А что, ты не сидел на меже целый час? Не сидел?    

— Слушайте! — сказал я сводному. — Вы должны  к ужину закончить этот участок. Если не закончите, будем работать после ужина.  И я буду с вами.    

— Та кончим, — запел владелец тупой сапки. —  Что ж тут кончать?    

Тоська засмеялся:    

— Ну, и хитрый!    

В этом месте основания для печали не было: если люди  отлынивают от работы, но стараются придумать хорошие причины для своего  отлынивания, это, значит, что они проявляют творчество и инициативу — вещи,  имеющие большую цену на «олимпийском» базаре. Моей технике оставалось только  притушить это творчество, и все, зато я с удовлетворением мог отметить, что  демонстративных отказов от работы почти не было. Некоторые потихноку прятались,  смывались куда-нибудь, но эти смущали меня меньше всего: для них былап всегда  наготове своеобразная техника у пацанов. Где бы ни гулял прогульщик, а обедать  волей-неволей приходил к столу своего отряда. Куряжане встречали его  сравнительно безмятежно, иногда только спрашивали наивным голосом:    

— Разве ты не убежал с колонии?    

У горьковцев были языки и руки впечатлительнее. Прогульщик  подходит к столу и старается сделать вид, что человек он обыкновенный и не  заслуживает особенного внимания, но командир каждому должен воздать по заслугам.  Командир строго говорит какому-нибудь Кольке:    

— Колька, что же ты сидишь? Разве ты не видишь?  Криворучко пришел, скорее место очисти! Тарелку ему чистую! Да какую ты ложку  даешь, какую ложку?!    

Ложка исчезает в кухонном окне.    

— Наливай ему самого жирного!.. Самого жирного!..  Петька, сбегай к повару, принеси хорошую ложку! Скорее! Степка, отрежь ему  хлеба… Да что ты режешь? Это граки едят такими скибками, ему тоненькую нужно…  Да где же Петька с ложкой?.. Петька, скорее там! Ванька, позови Петьку с ложкой!..    

Криворучко сидит перед полной тарелкой действительно жирного  борща и краснеет прямо в центр борщовской поверхности. Из-за соседнего стола  кто-нибудь солидно спрашивает:    

— Тринадцатый, что, гостя поймали?    

— Пришли, как же, пришли, обедать будут… Петька, да  давай же ложку, некогда!..    

Дурашливо захлопотанный Петька врывается в столовую и  протягивает обыкновенную колонийскую ложку, держит ее в двух руках парадно, как  подношение. Командир свирепствует:    

— Какую ты ложку принес? Тебе какую сказали? Принеси  самую большую…    

Петька изображает оторопелую поспешность, как угорелый,  мечется по столовой и тычется в окна вместо дверей. Начинается сложная  мистерия, в которой принимают участие даже кухонные люди. Кое у кого сейчас  замирает дыхание, потому что и они, собственно говоря, случайно не сделались  предметом такого же горячего гостеприимства. Петька снова влетает в столовую,  держа в руках какой-нибудь саженный дуршлаг или кухонный половик. Столовая  покатывается со смеху. Тогда из-за своего стола медленно вылезает Лапоть и  подходит к месту проишествия. Он молча разглядывает всех участников мелодрамы и  строго посматривает на командира. Потом его строгое лицо на глазах у всех  принимает окраски растроганной жалости и сострадания, то есть тех именно  чувств, на которрые Лапоть заведомо для всех неспособен. Столовая замирает в  ожидании самой высокой и тонкой игры артистов! Лапоть орудует нежнейшими  оттенками фальцета и кладет руку на голову Криворучко:    

— Детка, кушай, детка, не бойся… Зачем издеваетесь над  мальчиком? А? Кушай, детка… Что, ложки нет? Ах, какое свинство, дайте ему  какую-нибудь… Да вон эту, что ли…    

Но детка не может кушать. Она ревет на всю столовую и  вылезает из-за стола, оставляя нетронутой тарелку самого жирного борща. Лапоть  рассматривает страдальца, и по лицу Лаптя видно, как тяжело и глубоко он умеет  переживать.    

— Это как же? — чуть не со слезами говорит  Лапоть. — Что же, ты и обедать не будешь? Вот до чего довели человека!    

Лапоть оглядывается на хлопцев и беззвучно хохочет. Он  обнимаеи плечи Криворучко, вздрагивающие в рыданиях, и нежно выводит его из  столовой. Публика заливается хохотом. Но есть и последний акт мелодрамы,  которая публика видеть не может. Лапоть привел гостя на кухню, усадил за  широкий кухонный стол и приказал повару подать и накормить «этого человека» как  можно лучше, потому что «его, понимаете, обижают». И когда еще всхлипывающий  Криворучко доел борщш и у него находится достаточно свободной души, чтобы  заняться носом и слезами, Лапоть наносит последний тихонький удар, от которого  даже Иуда Искариотский обратился бы в голубя:    

— Чего это они на тебя? Наверное, на работу не вышел?  Да?    

Криворучко кивает, вздыхает и вообще больше сигнализирует,  чем говорит.    

— Вот чудаки! Ну, что ты скажешь!.. Да ведь ты  последний раз? Последний раз, правда? Так чего ж тут вьедаться? Мало ли что  бывает? Я, как пришел в колонию, так семь дней на работу не ходил… А ты только  два дня. А дай, я посмотрю твои мускулы… Ого! Конечно, с такими мускулами надо  работать… Правда ж?    

Криворучко снова кивает и принимается за кашу. Лапоть уходит  в столовую, оставляя Криворучко неожиданный комплимент:    

— Я сразу увидел, что ты свой парень…    

Достаточно было одной-двух подобных мистерий, чтобы уход из  рабочего отряда сделался делом невозможным. Этот институт вывелся в Куряже  очень быстро. Труднее было с такими симулянтами, как Ховрах. Уже на третий день  у него начались солнечные удары, он со стонами залезал под кусты и укладывался  отдыхать. С такими умел гениально расправляться Таранец. Он выпрашивал у Антона  линейку и Молодца, и с целой группой санитаров, украшенный флагами и крестами,  выезжал в поле. Наиболее сильным средством у Таранца был Кузьма Леший,  вооруженный настоящим кузнечным мехом. Не успеет Ховрах разнежиться в роще, как  на него налетает «скорая помощь» для несчастных случаев, Леший мнгновенно  устанавливает против больного свой мех, и несколько человек работают мехом с  искренним увлечением. Они обдувают Ховраха во всех местах, где предполагается  притаившийся солнечный удар, а потом влекут к карете. Но Ховрах уже здоров, и  карета спокойно уезжает в колонию. Как ни тяжело было для Ховраха подвергнуться  описанной медицинской процедуре, еще тяжелее возвратиться в сводный и в  молчании принимать дозы новых лекарств в виде самых простых вопросов:    

— Что, Ховрах, помогло? Хорошее средство, правда?    

Разумеется, это были партизанские действия, но они вытекали  из общего тона и из общего стремления коллектива наладить работу. А тон и  стремление — это были настоящие предметы моей технической заботы.    

Основным технологическим моментом оставался, конечно, отряд.  Что такое отряд, на «Олимпе» так и не разобрали до самого конца нашей истории.  А между тем я изо всех сил старался растолковать олимпийцам значение отряда и  его определяющую полезность в педагогическом процессе. Но ведь мы говорили на  разных языках, ничего нельзя было растолковать. Я привожу здесь почти полностью  один разговор, который произошел между мною и профессором педагогики, заехавшим  в колонию, очень аккуратным человеком в очках, в пиджаке, в штанах, человеком  мыслящим и добродетельным. Он пристал ко мне с вопросом, почему столы в  столовой между отрядами распределяет дежурный командир, а не педагог.    

— Серьезно, товарищ, вы, вероятно, просто шутите. Я  прошу вас серьезно со мной говорить. Как это так: дежурный мальчик распределяет  столовую, а вы спокойно здесь стоите. Вы уверены, что он все сделает правильно,  никого не обдити? Наконец… он может просто ошибиться.    

— Распределить столовую не так трудно, — ответил я  профессору, — кроме того, у нас есть старый и очень хороший закон.    

— Интересно. Закон?    

— Да, закон. Такой: все приятное и все неприятное или  трудное распределяется между отрядами по очереди, по порядку их номеров.    

— Как это? Что т-такое? Не понимаю…    

— Это очень просто. Сейчас первый отряд получает самое  лучшее место в столовой, после него через месяц — второй и так далее.    

— Хорошо. А «неприятное» — что это такое?    

— Бывает очень часто так называемое неприятное. Ну,  вот, например, если сейчас нужно будет проделать срочную внеплановую работу, то  будет вызван первый отряд, а в следующий раз — второй. Когда будут распределять  уборку, первому отряду дадут чистить уборные. Это, конечно, относится только к  работам очередного типа.    

— Это вы придумали такой ужасный закон?    

— Нет, почему я? Это хлопцы. Для них так удобнее: ведь  такие распределения делать очень трудно, всегда будут недовольные. А теперь это  делается механически. Очередь передвигается через месяц.    

— Так, значит, ваш двадцатый отряд будет убирать  уборную через двадцать месяцев?    

— Конечно, но и лучшее место в столовой он тоже займет  через двадцать месяцев.    

— Кошмар! Но ведь через двадцать месяцев в двадцатом  отряде будут новые люди. Ведь так же?    

— Нет, состав отрядов почти не меняется. Мы —  сторонники длительных коллективов. Конечно, кое-кто уйдет, будут два-три  новичка. Но если даже и большинство отряда обновится, в этом нет ничего  опасного. отряд — это коллектив, у которого есть свои традиции, история,  заслуги, слава. Правда, теперь мы значительно перемешали отряды, но все же ядра  остались.    

— Не понимаю. Все это какие-то выдумки. Все это  несерьезно. Какое значение имеет отряд, если там новые люди. На что это похоже?    

— Это похоже на Чапаевскую дивизию, — сказал я,  улыбаясь.    

— Ах, вы опять с вашей военизацией… Хотя… что же тут,  так сказать, чапаевского?    

— В дивизии уже нет тех людей, что были раньше. И нет  Чапаева. Новые люди. Но они несут на себе славу и честь Чапаева и его полков,  понимаете или нет? Они отвечают за славу Чапаева. А если они опозорятся, через  пятьдесят лет новые люди будут отвечать за их позор.    

— Не понимаю, для чего это вам нужно?    

Так он и не понял, этот профессор. Что я мог сделать?    

В первые дни Куряжа в отрядах совершалась очень большая  работа. К двум-трем отрядам издавна был прикреплен воспитатель. На  ответственности воспитателей лежало возбуждать в отрядах представление о  коллективной чести и лучшем, достойном месте в колонии. Новые благородные  побуждения коллективного интереса приходили, конечно, не в один день, но все же  приходили сравнительно быстро, гораздо быстрее, чем если бы мы надеялись только  на индивидуальную обработку.    

Вторым нашим весьма важным институтом была система  перспективных линий. Есть, как известно, два пути в области организации  перспективы, а следовательно, и трудового усилия. Первый заключается в  оборудовании личной перспективы, между прочим, при помощи воздействия на  материальные интересы личности. Это последнее, впрочем, решительно запрещалось  тогдашними педагогическими мыслителями. Когда дело доходило до самого  незначительного количества рублей, намечаемых к выдаче ребятам в виде зарплаты  или премии, на «Олимпе» подымался настоящий скандал. Педагогические мыслители  были убеждены, что деньги от дьявола, недаром же они слышали в «Фаусте»:    

Люди гибнут за металл…    

Их отношение к зарплате и к деньгам было настолько  паническое, что не оставалось места ни для какой аргументации. Здесь могло  помочь только окропление святой водой, но я этим средством не обладал.    

А между тем зарплата — очень важное дело. На получаемой  зарплате воспитанник вырабатывает умение координировать личные и общественные интересы,  попадает в сложнейшее море советского промфинплана, хозрасчета и  рентабельности, изучает всю систему советского заводского хозяйства и  принципиально становится на позиции, общие со всяким другим рабочим. Наконец  приучается просто ценить заработок и уже не выходит из детского дома в образе  беспризорной проститутки, не умеющей жить, а обладающей только «идеалами».    

Но ничего нельзя было поделать, на этом лежало табу  (запрещение).    

Я имел возможность пользоваться только вторым путем —  методом повышения коллективного тона и организации сложнейшей системы  коллективной перспективы. От этого метода не так пахло нечистой силой, и  «олимпийцы» терпели здесь многое, хотя и ворчали иногда подозрительно.    

Человек не может жить на свете, если у него нет впереди ничего  радостного. Истинным стимулом человеческой жизни является завтрашняя радость. В  педагогической технике эта завтрашняя радость является одним из важнейших  обьектов работы. Сначала нужно организовать самую радость, вызвать ее к жизни и  поставить как реальность. Во-вторых, нужно настойчиво претворять более простые  виды радости в более сложные и человечески значительные. Здесь проходит  интересная линия: от примитивного удовлетворения каким-нибудь пряником до  глубочайшего чувства долга.    

Самое важное, что мы привыкли ценить в человеке, — это  сила и красота. И то и другое определяется в человеке исключительно по типу его  отношения к перспективе. Человек, определяющий свое поведение самой близкой  перспективой, сегодняшним обедом, именно сегодняшним, есть человек самый  слабый. Если он удовлетворяется только перспективой своей собственной, хотя бы  и далекой, он может представляться сильным, но он не вызывает у нас ощущения  красоты личности и ее настоящей ценности. Чем шире коллектив, перспективы  которого являются для человека перспективами личными, тем человек красивее и  выше.    

Воспитать человека — значит воспитать у него перспективные  пути, по которым располагается его завтрашняя радость. Можно написать целую  методику этой важной работы. Она заключается в организации новых перспектив, в  использовании уже имеющихся, в постепенной подстановке более ценных. Начинать  можно и с хорошего обеда, и с похода в цирк, и с очистки пруда, но надо всегда  возбуждать к жизни и постепенно расширять перспективы целого коллектива, доводить  их до перспектив всего Союза.    

Ближайшей коллективной перспективой после завоевания Куряжа  сделался праздник первого снопа.    

Но я должен отметить один исключительный вечер, сделавшийся  почему-то переломным в трудовом усилии куряжан. Я, впроче, не рассчитывал на  такой результат, я хотел сделать только то, что необходимо было сделать, вовсе  не из практических намерений.    

Новые колонисты не знали, кто такой Горький. В ближайшие дни  по приезде мы устроили вечер Горького. Он был сделан очень скромно. Я сознательно  не хотел придавать ему характер концерта или литературного вечера. Мы не  пригласили гостей. На скромно убранной сцене поставили портрет Алексея  Максимовича.    

Я рассказал ребятам о жизни и творчестве Горьокго, рассказал  подробно. Несколько старших ребят прочитали отрывки из «Детства». Новые  колонисты слушали меня, широко открыв глаза: они не представляли себе, что в  мире возможна такая жизнь. Они не задавали мне вопросов и не волновались до той  минуты, пока Лапоть не принес папку с письмами Горького.    

— Это он написал? Сам писал? А ну, покажите…    

Лапоть бережно обнес по рядам развернутые письма Горького.  Кое-кто задержал руку Лаптя и постарался глубже проникнуть в содержание  происходящего.    

— Вот видишь, вот видишь: «Дорогие мои товарищи». Так и  написано…    

Все письма были прочитаны на собрании. Я после этого  спросил:    

— Может, есть желающие что-нибудь сказать?    

Минуты две не было желающих. Но потом, краснея, на сцену  вышел Коротков и сказал:    

— Я скажу новым горьковцам… вот, как я. Только я не  умею говорить. Ну, все равно. Хлопцы! Жили мы тут, и глаза у нас есть, а ничего  мы не видели… Как слепые, честное слово. Аж досадно — сколько лет пропало! А  сейчас нам показали одного Горького… Честное слово, у меня все на душе  перевернулось… не знаю, как у вас…    

Коротков придвинулся к краю сцены, чуть-чуть прищурил  серьезные красивые глаза:    

— Надо, хлопцы, работать… По-другому нужно работать…  Понимаете!    

— Понимаем! — закричали горячо пацаны и крепко  захлопали, провожая со сцены Короткова.    

На другой день я их не узнал. Отдуваясь, кряхтя, вертя  головами, онри честно, хотя и с великим трудом, пересиливали известную  человеческую лень. Они увидели перд собой самую радостную перспективу: ценность  человеческой личности.    

     

 11. Первый сноп    

     

Последние дни мая по очереди приносили нам новые подарки:  новые площадки двора, новые двери и окна, новые запахи во дворе и новые  настроения. Последние припадки лени теперь легко уже сбрасывались. Все сильнее  начинал блестеть впереди праздник нашей победы. Из недр монастырской стены, из  глубин бесчисленных келий выходил на поверхность последний час прошлого, и его  немедленно подхватывал летний услужливый ветер и уносил куда-то далеко, на  какие-то свалки истории.    

Ветру теперь нетрудно было работать: упорные ломы сводных за  две недели своротили к черту вековую саженную стену. Коршун, Мэри и посвежевшие  кони Куряжа, получившие в совете командиров приличные имена: Василек, Монах,  Орлик — развезли кирпичный прах куда следует: что покрупнее и что поцелее — на  постройку свинарни, что помельче — на дорожки, овражки, ямы. Другие сводные с  лопатами, тачками, носилками расширили, расчистили, утрамбовали крайние  площадки нашей горы, раскопали спуски в долину, уложили ступени, а бригада  Борового уже наладила десяток скамеек, чтобы поставить их на специальных террасках  и поворотах. В нашем дворе стало светло и просторно, прибавилось неба, и  зеленые украшения и привольные дали горизонта расположились вокруг нас  широчайшей рамой.    

И во дворе и вокруг горы давно уничтожили останки  соцвосовских миллионов, и наш садовник Мизяк, человек молчаливый и сумрачный,  какими часто бывают некрасивые мужьяч красавиц, уже вскапывал с ребятами  обочины двора и дорожек и складывал в аккуратные кучки износившиеся кирпичики  монашеских тротуаров.    

На северном краю двора делали фундамент для свинарни.  Свинарня делалась настоящая, с хорошими станками. Шере уже не похож на  погорельца, сейчас и он почувствовал архимедовский восторг: ежедневно выходили  на работу больше тридцати сводных отрядов, в наших руках ощущалась огромная  сила. И я увидел, какие страшные запасы рабочего апппетита заложены в Шере. Он  еще больше похудел от жадности: работы много, рабочей силы много, только в нем  самом имеют пределы силы организатора. Эдуард Николаевич уменьшил сон, удлинил  как будто ноги, вычеркнул из распорядка дня разные излишества вроде завтраков,  обедов и ужинов — и все-таки не успевал всего сделать.    

На нашей сотне гектаров Шере хотел в полтора месяца пройти  тот путь, который на старом месте мы проходили в шесть лет. Он бросал большие  сводные на прополку полей, на выщипывание самой ничтожной травки, он без  малейшего содрогания перепахивал неудачные участки и прилаживал к ним какие-то  особенные поздние культуры. По полям прошли прямые, как лучи, межи, очищенные  от сорняка и украшенные, как и раньше, визитными карточками «королей  андалузских» и «принцесс» разных сортов. На центральном участке, у самой  полевой дороги, Шере раскинул баштан, снисходя к моим педагогическим  перспективам. В совете командиров отметили это начинание как весьма полезное, и  Лапоть немедленно приступил к учету разной заслуженной калечи, чтобы из ее  элементов составить специальный отряд баштанников.    

Как ни много было работы у шере, а хватило сил наших и на  сводный отряд для очистки пруда. Командиром сводного назначили Карабанова.  Сорок голых хлопцев, опоясав бедра самыми негодными трусиками, какие только  нашлись у Дениса Кудлатого, приступили к спуску воды. На дне пруда нашлось  много интересных вещей: винтовки, обрезы, револьверы. Карабанов говорил:    

— Если тут хорошо поискать, то и штаны найдутся. Я так  думаю, что сюда и штаны бросили, бо без штанов тикать легче…    

Оружие из грязи вытащить было нетрудно, но вытащить самую  грязь оказалось очень тяжелым делом. Пруд был довольно большой, выносить грязь  ведрами и носилками — когда кончишь работу? Только когда приспособили к делу  четверку лошадей и специально изобретенные дощатые лопасти, толща грязи начала  заметно уменьшаться.    

«Особый второй свадной» Карабанова во время работы был  исключительно красив. Вымазанные до самой макушки, хлопцы сильно походили на  чернокожих, их трудно было узнавать в лицо, их толпа казалась прибывшей из  неизвестной далекой страны. Уже на третий день мы получили возможность  любоваться зрелищем, абсолютно невозможным в наших широтах: хлопцы вышли на  работу, украсив бедра стильными юбочками из листьев акации, дуба и подобных  тропических растений. На шеях, на руках, на ногах у них появились  соответствующие украшения из проволоки, полосок листового железа, жести. Многие  ухитрились пристроить к носам поперечные палочки, а на ушах развесить серьги из  шайб, гаек, гвоздиков.    

Чернокожие, конечно, не знали ни русского, ни украинсколго  языка и изьяснялись исключительно на неизвестном колонистам туземном наречии,  отличающемся крикливостью и преобладанием непривычных для европейского уха  гортанных звуков. К нашему удивлению, члены особого второго сводного не только  понимали друг друга, но и отличались чрезвычайной словоохотливостью, и над всей  огромной впадиной пруда целый день стоял невыносимый гомон. Залезши по пояс в  грязь, чернокожие с криком прилаживают Стрекозу или Коршуна к нескладному  дощатому приспособлению в самой глубине ила и орут благим матом.    

Карабанов, блестящий и черный, как и все, сделавший из своей  шевелюры какой-то выдающегося безобразия кок, вращает огромными белыми глазами  и скалит страшные зубы:    

— Каррамба!    

Десятки пар таких же диких и таких же белых глаз  устремляются в одну точку, куда показывает вся в браслетах экзотическая рука  Карабанова, кивают головами и ждут. Карабанов орет:    

— Пхананяй, пхананяй!    

Дикари стремглав бросаются на приспособление и тесной дикой  толпой с напряжением и воплем помогают Стрекозе вытащить на берег целую тонну  густого, тяжелого ила.    

Эта этнографическая возня особенно оживляется к вечеру,  когда на склоне нашей горы рассаживается вся колония и голоногие пацаны с  восхищением ожидают того сладкого момента, когда Карабанов заорет: «Горлы  резыты!..» и чернокожие с свирепыми лицами кровожадно бросятся на белых. Белые  в ужасе спасаются во двор колонии, из дверей и щелей выглядывают их  перепуганные лица. Но чернокожие не преследуют белых, и вообще дело до  канибальства не доходит, ибо хотя дикари и не знают русского языка, тем не  менее прекрасно понимают, что такое домашний арест за принос грязи в жилое  помещение.    

Только один раз счастливый случай позволил дикарям  действительно покуражиться над белым населением в окрестностях столичного  города Харькова.    

В один из вечеров после сухого жаркого дня с запада пришла  грозовая туча. Заворачивая под себя клокочущий серый гребень, туча поперек  захватила небо, зарычала и бросилась на нашу гору. Особый второй сводный  встретил тучу с восторгом, дно пруда огласилось торжествующими криками. Туча  заколотила по Куряжу из всех своих батареей тяжелыми тысячетонными взрывами и  вдруг, не удержавшись на шатких небесных качелях, свалилась на нас, перемешав в  дымящемся вихре полосы ливня, громы, молнии и остервенелый гнев. Особый второй  сводный ответил на это душераздирающим воплем и исступленно заплясал в самом  центре хаоса.    

Но в этот приятный момент на край горы в сетке дождя вынесся  строгий, озабоченный Синенький и заиграл закатисто-разливчатый сигнал тревоги.  Дикари потушили пляски и вспомнили русский язык:    

— Чего дудишь? А? У нас?.. Где?    

Синенький ткнул трубой на Подворки, куда уже спешили в обход  пруда вырвавшиеся из двора колонисты. В сотне метров от берега жарким обильным  костром полыхала хата, и возле нее торжественно ползли какие-то элементы  процессии. Все сорок чернокожих во главе с вождем бросились к хате. Десятка  полтора испуганных баб и дедов в этот момент наладили против прибежавших раньше  колонистов заграждение из икон, и один из бородачей кричал:    

— Какое ваше дело? Господь бог запалил, господь бог и  потушит…    

Но, оглянувшись, и бородач и другие верующие убедились, что  не только господь бог не проявляет никакой пожарной заботы, но попустительством  божиим решающее участие в катастрофе предоставлено нечистой силе: на них с  дикики криками несется толпа чернокожих, потрясая мохнатыми бедрами и  позванивая железными украшениями. Черномазые лица, исковерканные носовыми  платками и увенчанные безобразными коками, не оставляли никакого места для  сомнений: у этих существ не могло быть, конечно, иных намерений, как захватить  всю процессию и утащить ее в пекло. Деды и бабы пронзительно закричали и  затопали по улице в разные стороны, прижимая иконы под мышками. Ребята  бросились к конюшне и к коровнику, но было уже поздно: животные погибли.  Разгневанный Семен первым попавшимся в руки поленом высадил окно и полез в  хату. Через минуту в окне вдруг показалась седая бородатая голова, и Семен закричал  из хаты:    

— Принимай дида, хай ему…    

Ребята приняли деда, а Семен выскочил в другое окно и  запрыгал по зеленому мокрому двору, спасаясь от ожогов. Один из чернокожих  понесся в колонию за линейкой.    

Туча уже унеслась на восток, растянув по небу черный широкий  хвост. Из колонии прилетел на Молодце Антон Братченко:    

— Линейка сейчас будет… А граки ж где? Чего тут одни  хлопцы?    

Мы уложили деда на линейку и потянулись за ним в колонию.  Из-за ворот и плетней на нас смотрели неподвижные лица и одними взглядами предавали  нас анафеме.    

Село отнеслось к нам холодно, хотя и доходили до нас слухи,  что народившаяся в колонии дисциплина жителями одобряется.    

По субботам и воскресеньям наш двор наполнялся верующими. В  церковь обычно заходили только старики, молодежь предпочитала прогуливаться  вокруг храма. Наши сторожевые сводные и этим формам общения — с нами или с  богами? — положили конец. На время богослужения выделялся патруль, надевал  голубые повязки и предлагал верующим такую альтернативу:    

— Здесь вам не бульвар. Или проходите в церковь, или  вычищайтесь со двора. Нечего здесь носиться с вашими предрассудками.    

Большинство верующих предпочитало вычищаться. До поры до  времени мы не начинали наступления против религии. Напротив, намечался даже  некоторый контакт между идеалистическим и материалистическим мировоззрением.  Церковный совет иногда заходил ко мне для разрешения мелких погранвопросов. И  однажды я не удержался и выразил некоторые свои чувства церковному совету:    

— Знаете что, деды! Может быть, вы выберетесь в ту  церковь, что над этим самым… чудотворным источником, а? Там теперь все очищено,  вам хорошо будет…    

— Гражданин начальник, — сказал староста, —  как же мы можем выбраться, если то не церковь, а часовня вовсе? Там и престола  нет… А разве мы вам мешаем?    

— Мне двор нужен. У нас повернуться негде. И обратите  внимание: у нас все покрашено, побелено, в порядке, а ваш этот собор стоит  ободранный, грязный… Вы выбирайтесь, а я собор этот в два счета раскидаю, через  две недели цветник на том месте будет.    

Бородатые улыбаются, мой план им по душе, что ли…    

— Раскидать не штука, — говорит староста. — А  построить как? Хе-хе! Триста лет тому строили, трудовую копейку на это дело не  одну положили, а вы теперь говорите: раскидаю. Это вы так считаете, значит:  вера как будто умирает. А вот увидите, не умирает вера… народ знает…    

Староста основательно уселся в апостольское кресло, и даже  голос у него зазвенел, как в первые века христианства, но другой дед остановил  старосту:    

— Ну, зачем вы такое говорите, Иван Акимович? Гражданин  заведующий свое дело наблюдает, он, как советская власть, выходит, ему храм,  можно так сказать, что и без надобности. А только внизу, как вы сказали, так то  часовня. Часовня, да. И к довершению, место оскверненное, прямо будем говорить…    

— А вы святой водой побрызгайте, — советует  Лапоть.    

Старик смутился, почесал в бороде:    

— Святая вода, сынок, не на каждом месте пользует.    

— Ну… как же не на каждом!..    

— Не на каждом, сынок. Вот, если, скажем, тебя  покропить, не поможет ведь, правда?    

— Не поможет, пожалуй, — сомневается Лапоть.    

— Ну вот видишь, не поможет. Тут с разбором нужно.    

— Попы с разбором делают?    

— Священники наши? Они понимают, конечно. Понимают,  сынок.    

— Они-то понимают, что им нужно, — сказал  Лапоть, — а вы не понимаете. Пожар вчера был… Если бы не хлопцы, сгорел бы  дед. Как тепленький, сгорел бы.    

— Значит, господу угодно так. Сгореть такому старому,  может, уготовано было от господа бога.    

— А хлопцы впутались и помешали…    

Старик крякнул:    

— Молодой ты, сынок, об этих делах размышлять.    

— Ага?    

— А только под горой часовня. Часовня, да, и престола  не имеет.    

Деды ушли, смиренно попрощавшись, а на другой день нацепили  на стены собора веревки и петли, и на них повисли мастера с ведрами. Потому ли,  что устыдились ободранных стен храма, потому ли, что хотели доказать живучесть  веры, но церковный совет ассигновал на побелку собора четыреста рублей.  Контакт.    

Колонисты до поры до времени к собору относились без вражды,  скорее с любопытством. Пацаны обратились ко мне с просьбой:    

— Ведь можно же нам посмотреть, что они там делают в  церкви?    

— Посмотрите.    

Жорка предупредил пацанов:    

— Только, смотрите, не хулиганить. Мы боремся с  религией убеждением и перестройкой жизни, а не хулиганством.    

— Да что мы, хулиганы, что ли? — обиделись пацаны.    

— И вообще нужно, понимаете, не оскорблять никого, там…  Как-нибудь так, понимаете, деликатнее… Так…    

Хотя Жорка делал это распоряжение больше при помощи мимики и  жестов, пацаны его поняли.    

— Да знаем, все хорошо будет.    

Но через неделю ко мне подошел старенький сморщенный попик и  зашептал:    

— Просьба к вам, гражданин начальник. Нельзя, конечно,  ничего сказать, ваши мальчики ничего такого не делают, только знаете… все-таки  соблазн для верующих, неудобно как-то… Они, правда, и стараются, боже сохрани,  ничего такого не можем сказать, а все-таки распорядитесь, пусть не ходят в  церковь.    

— Хулиганят, значит, понемножку?    

— Нет, боже сохрани, не хулиганят, нет. Ну а приходят в  трусиках, в шапочках этих… как они… А некоторые крестятся, только, знаете,  левой рукой крестятся и вообще не умеют. И смотрят в разные стороны, не знают,  в какую сторону смотреть, повернется, знаете, то боком к алтарю, то спиной.  Ему, конечно, интересно, но все-таки дом молитвы, а мальчики они же не знают,  как это молитва, и благолепие, и страх божий. В алтарь заходят, скромно, конечно,  смотрят, ходят, иконы трогают, на престоле все наблюдают, а один даже стал,  понимаете, в царских вратах и смотрит на молющихся. Неудобно, знаете.    

Я успокоил попика, сказал, что мешать ему больше не будем, а  на собрании колонистов обьявил:    

— Вы ребята, в церковь не ходите, поп жалуется.    

Пацаны возмутились:    

— Что? Ничего такого не было. Кто заходил, не  хулиганил: пройдет, там это, и домой. Это он врет, водолаз!    

— А для чего вы там крестились? Зачем тебе понадобилось  креститься? Что ты, в бога веришь, что ли?    

— Так говорили же не оскорблять. А кто их знает, как с  ними нужно? Там все какие-то психические. Стоят, стоят, а потом бах на колени и  крестятся. Ну, и наши думают, чтобы не оскорблять.    

— Так вот, не ходите, не надо.    

— Да что ж? Мы и не пойдем… А и смешно ж там! Говорят  как-то чудно. И все стоят, а чего стоят? А в этой загородке… как она… ага,  алтарь, так там чисто, коврики, пахнет так, а только, ха, поп там здорово  работает, руки вверх так задирает… Здорово!    

— А ты и в алтаре был?    

— Я так зашел, а водолаз как раз задрал руки и лопочет  что-то. А я стою и не мешаю ему вовсе, а он говорит: иди, иди, мальчик, не  мешай. Ну, я и ушел, что мне…    

Ребята были очень заинтересованы, как Густоиван относится к  церкви, и он, действительно, один раз отправился в церковь, но возвратился  оттуда очень разочарованный. Лапоть спрашивает его:    

— Скоро будешь дьяконом?    

— Не-е… — говорит, улыбаясь, Густоиван.    

— Почему?    

— Та… это, хлопцы говорят, контра… и в церкви там  ничего нет… одни картины…    

В середине июня колония былп приведена в полный порядок.  Десятого июня электростанция дала первый ток, керосиновые лампочки отправили в  кладовку. Водопровод заработал несколько позже.    

В середине же июня колонисты перебрались в спальни. Кровати  были сделаны почти наново в нашей кузнице, положили новые тюфяки и подушки, но  на одеяла у нас не хватило, а покрыть постели разным старьем не хотелось. На  одеяла нужно было истратить до десяти тысяч рублей. Совет командиров несколько  раз возвращался к этому вопросу, но решение всегда получалось одинаковое,  которое Лапоть формулировал так:    

— Одеяла купить — свинарни не кончим. Ну их к свиньям,  одеяла!    

В летнее время одеяла были нужны только для парада, очень  хотелось всем, до зарезу хотелось на праздник первого снопа приготовить  нарядные спальни. А теперь спальни стояли белым пятном на нашем радужном бытии.  Но нам везло.    

Халабуда часто приезжал в колонию, ходил по спальням,  ремонтам, постройкам, гуторил с хлопцами, был очень польщен, что его жито  собирались снимать с торжеством. Колонисты полюбились Халабуде, он говорил:    

— Там наши бабы болтают языками: то понимаете, не так,  то неправильно, я никак не разберу, хоть бы мне кто-ниудь обьяснил, какого им  хрена нужно? Работают ребята, стараются, ребята хорошие, комсомольцы. Ты их там  дразнишь, что ли?    

Но, отзываясь горячо на все злобы дня, Халабуда холодел, как  только разговор заходил об одеялах. Лапоть с разных сторон подьезжал к Сидору  Карповичу.    

— Да, — вздыхает Лапоть, — у всех людей есть  одеяла, а у нас нет. Хорошо, что Сидор Карпович с нами. Вот увидите, он нам  подарит…    

Халабуда отворачивается и недовольно рокочет:    

— Тоже хитрые, подлецы… «Сидор Карпович подарит…»    

На другой день Лапоть прибавляет в ключе один бемоль:    

— Выходит так, что и Сидор Карпович не поможет. Бедные  горьковцы!    

Но и бемоль не помогает, хотя мы и видим, что на душе у  Сидора Карповича становится «моторошно», как говорят украинцы.    

Однажды под вечер Халабуда приехал в хорошем настроении,  хвалил поля, горизонты, свинарню, свиней. Порадовался в спальне отшнурованным  постелям, прозрачности вымытых оконных стекол, свежести полов и пухлому уюту  взбитых подушек. Постели, правда, резали глаза ослепительной наготой простынь,  но я уже не хотел надоедать старику одеялами. Халабуда по собственному почину  загрустил, выходя из спален, и сказал:    

— Да, черт его дери… Одеяло нужно… тот, кто его…  достать.    

Когда мы с Халабудой вышли во двор, все четыреста колонистов  стояли в строю: был час гимнастики. Петр Иванович Горович в полном соответствии  со строевыми правилами колонии подал команду:    

— Товарищи колонисты, смирно! Салют!    

Четыреста рук вспыхнули движением и замерли над рядами  повернувшихся к нам серьезных лиц. Взвод барабанщиков закатил далеко к  горизонтам четыре такта частой дроби приветствия. Горович подошел с рапортом и  вытянулся перед Халабудой:    

— Товарищ председатель комиссии помощи детям! В строю  колонистов имени Горького на занятиях триста восемьдесят девять, отсутствуют на  дежурстве три, в сторожевом сводном шесть, больных два.    

Бывалый кавалерист Петр Иванович сделал шаг в сторону и  открыл глазам Сидора Карповича раздвинутый на широкие спортивные интервалы,  замерший в салюте очаровательный строй горьковцев.    

Сидор Карпович взволнованно дернул ус, посерьезенел раз в  десять против обычного, стукнул суковатой палкой о землю и сказал громко  неизменным своим басом:    

— Здорово, хлопцы!    

Сидору Карповичу пришлось основательно хлопнуть глазами,  когда звонкий хор четырехсот молодых глоток ответил:    

— Дра!..    

Халабуда не выдержал, улыбнулся, оглянулся и смущенно  рокотнул:    

— Ишь, стервецы. До чего насобачились! Это… я вот скажу  им… одну вещь скажу.    

— Вольно стоять!    

Колонисты отставили правую ногу, забросили руки за спину,  колыхнули талией и улыбнулись Сидору Карповичу.    

Сидор Карпович еще раз стукнул палкой о землю, еще раз  дернул за ус.    

— Я, знаете, ребята, речей не люблю говорить, а сейчас  скажу, что ж. Вот видите — молодцы, прямо в глаза вам говорю: молодцы. И все  это у вас идет по-нашему, по-рабочему, хорошо идет, прямо скажу: был бы у меня  сын, пусть будет такой, как вы, пусть такой будет. А что там бабы разные говорят,  не обращайте внимания. Я вам прямо скажу: вы свою линию держите, потому, я  старый большевик и рабочий тоже старый, я вижу. У вас это все по-нашему. Если  кто скажет не так, не обращайте внимания, вы себе прите вперед. Понимаете,  вперед. Вот! А я в знак того прямо вам говорю: одеяла я вам дарю, укрывайтесь  одеялами!    

Хлопцы рассыпали кристаллы строя и бросились к нам. Лапоть  выскочил вперед, присел, взмахнул руками, крикнул:    

— Что? Так значит… Сидор Карпович, ура!    

Мы с Горовичем еле успели отскочить в сторону. Халабуду  подняли на руках, подбросили несколько раз и потащили в клуб, торчала только  над толпой его суковатая палка.    

У дверей клуба Халабуду опустили на землю. Встрепанный,  покрасневший и взволнованный, он смущенно поправлял пиджак и уже удивленно зацепился  за какой-то краман, когда к нему подошел Таранец и скромно сказал:    

— Вот ваши часы, а вот кошелек и еще ключи.    

— Все выпало? — спросил удивленно Халабуда.    

— Не выпало, — сказал Таранец, — а я принял,  а то могло выпасть и потеряться… бывает, знаете…    

Халабуда взял из рук Таранца свои ценности, и Таранец отошел  в толпу.    

— Народ, я тебе скажу!.. Честное слово!    

И вдруг расхохотался:    

— Ах, вы… Ну, что это такое, в самом деле… Где этот  самый… который «принял»?    

Он уехал в город растроганный.    

Я был поэтому прямо уничтожен на другой день, когда Сидор  Карпович в собственном богатом кабинете встретил меня недоступно холодно и не  столько говорил со мной, сколько рылся в ящиках стола, перелистывал блокноты и  сморкался.    

— Одеял у нас нет, — сказал он, — нет!    

— Давайте деньги, мы купим.    

— И денег нет… денег нет… И потом, сметы такой тоже  нет?    

— А как же вчера?    

— Ну, мало ли что? Что там… разговоры. Если нет ничего,  что ж…    

Я представил себе среду, в которой живет Халабуда, вспомнил  Чарлза Дарвина, приложил руку к козырьку и вышел.    

В колонии известие об измене Сидора Карповича встретили с  раздражением. Даже Галатенко возмущался:    

— Дывысь, какой человек! Ну, так теперь же ему в  колонию нельзя приехать. А он говорил: «На баштан буду приезжать. И сторожить  буду…»    

На другой день я отвез в арбитражную комиссию жалобу на  председателя помдета, в которой напирал не на юридическую сторону вопроса, а на  политическую: не можем допустить, чтобы большевик не держал слово.    

К нашему удивлению, на третий день вызвали в арбитраж меня и  Лаптя. Перед судейским красным столом стал Халабуда и начал что-то доказывать.  За его спиной притаились представители окружающей среды, в очках, с  гофрированными затылками, с американскими усиками, и о чем-то перешептывались  между собой. Председатель, в черной косоворотке, лобастый и кареглазый, положил  растопыренную пятерню на какую-то бумажку и перебил Халабуду:    

— Подожди, Сидор. Скажи прямо: обещал одеяла?    

Халабуда покраснел и развел руками:    

— Ну… разговор был такой… Мало ли что!    

— Перед строем колонистов?    

— Это верно… в строю были мальчишки?    

— Качали?    

— Да, мальчишки!.. Качали… что ты им сделаешь?    

— Плати.    

— Как?    

— Плати, говорю. Одеяла нужно дать, так и постановили.    

Судьи улыбнулись. Халабуда повернулся к окружающей среде и  что-то забубнил угрожающе.    

Мы подождали несколько дней, и Задоров поехал к Халабуде  получать одеяла или деньги. Сидор Карпович не пустил Задорова к себе, а его  управляющий разьяснил:    

— Не понимаю, как могло прийти в голову вам судиться с  нами? Что это за порядок? Ну вот, пожайлуста, у меня лежит постановление  арбитражной комиссии. Видите, лежит?    

— Ну?    

— Ну и все. И пожайлуста, сюда не ходите. Может быть,  мы еще решим обжаловать. В крайнем случае мы внесем в смету будущего года. Вы  думаете, как: поехали на базар и купили четыреста одеял? Это вам серьезное  учреждение…    

Задоров возвратился из города очень растроенный. В совете  командиров кипели и бурлили целый вечер и решили обратиться с письмом к  Григорию Ивановичу Петровскому. Но на другой день нашелся выход, такой простой  и естественный, такой даже веселый, что вся колония от нелжиданности хохотала и  прыгала и мечтала о той счастливой минуте, когда в колонию приедет Халабуда и  колонисты будут с ним разговаривать. Выход состоял в том, что судебный  исполнитель наложил арест на текущий счет помдета. Прошло еще два дня: меня  вызвали в тот самый высокий кабинет, и тот же бритый товарищ, который в свое  время интересовался, почему мне не нравятся сорокарублевые воспитатели, сидел в  широком кресле и наливался веселой кровью, наблюдая за шагающим по кабинету  Халабудой, тоже налитым кровью, но уже другого сорта.    

Я молча остановился у дверей, и бритый поманил меня пальцем,  с трудом удерживая смех:    

— Иди сюда… Как же это? Как же это ты, брат, осмелился,  а? Это не годится, надо снять арест, а то… вот он ходит тут, а его в  собственный карман не пускают. Он пришел на тебя жаловаться. Говорит: не хочу  рабоать, меня обижает заведующий горьковской.    

Я молчал, потому что не понимал, какая спираль закручивается  бритым.    

— Арест надо снять, — сказал серьезно хозяин. —  Что это еще за новости, аресты какие-то!    

Он вдруг снова не удержался и закатился в своем кресле.  Халабуда заложил руки в карманы и смотрел на площадь.    

— Прикаеже снять арест? — спросил я.    

— Да ведь вот в чем дело: приказывать не имею права.  Слышишь, Сидор Карпович, не имею права! Я ему скажу: сними арест, а он скажет:  не хочу! У тебя, я вижу, в кармане чековая книжка. Выыпиши чек, на сколько там:  на десять тысяч? Ну вот…    

Халабуда отвалился от окна, вытащил руку из кармана, тронул  рыжий ус и улыбнулся:    

— Ну, и народ же сволочной, что ты скажешь?    

Он подошел ко мне, хлопнул меня по плечу:    

— Молодец, так с нами и нужно! Ведь мы кто? Бюрократы!  Так и нужно!    

Бритый снова взорвался смехом и даже платок вытащил.  Халабуда, улыбаясь, достал книжку и написал чек.    

Первый сноп праздновался пятого июля.    

Это был наш старый праздник, для которого давно был  выработан порядок и который давно сделался важнейшей вехой в нашем годовом  календаре. Но сейчас в нем преобладала идея сдачи колонии после военной  операции. Эта идея захватила самого последнего колониста, и поэтому подготовка  к празднику проходила «без сигналов», в глубоком захвате страсти и крепкого  решения: все должно быть прекрасно. Недоделанных мест почти что и не было: на  кроватях теперь лежали красные новые одеяла, пруд блестел чистым зеркалом, на  склоне горы протянулись семь новых террас для будущего сада. Было сделано все.  Силантий резал кабанов, сводный отряд Буцая развешивал гирлянды и лоузнги. Над  воротами на белом фоне свода Костя Ветковский старательно расположил:    

     

И ВОДРУЗИМ НАД ЗЕМЛЕЮ КРАСНОЕ ЗНАМЯ ТРУДА!     

     

а на внутренней стороне ворот коротко:    

     

ЕСТЬ!     

     

Второго числа разряженный тринадцатый сводный под командой  Жевелия развез по городу приглашения.    

В день праздника с утра намечнный к жатве полугектар ржи обнесен  рядами красных флагов, дорога к этому метсу украшена также флагами и  гирляндами. У вьездных ворот маленький столик гостевой комиссии. Над обрывом у  пруда поставлены столы на шестьсот мест, и праздничный заботливый ветерок  шевелит углы белых скатертей, лепестки букетов и халаты столовой комиссии.    

За воротами, внизу на дороге, дежурят верхом на Молодце и  Мэри одетые в красные трусики и рубашки, в белых кавказких шляпах Синенький и  Зайченко. За плечами у них развеваются белые полуплащи с красной звездой,  отороченные настоящим кроличьим мехом. Ваня Зайченко в неделю изучил все наши  девятнадцать сигналов, и командир бригады сигналистов Горьковский признал его  заслуживающим чести быть дежурным трубачом на празднике. Трубы повешены у них  через плечо на атласной ленте.    

В десять часов показались первые гости — пешеходы с  Рыжовской станции. Это представители харьковских комсомольских организаций.  Всадники подняли трубы, развесив по плечам атласные ленты, крепче уперлись в  стремена и три раза протрубили привет.    

Начался праздник. В воротах гостей встречает гостевая  комиссия в голубых повязках, каждому прикалывает на груди три колоска ржи,  перевязанные красной ленточкой, и передает особый билетик, на котором написано,  к примеру:    

11-й отряд колонистов приглашает вас обедать за его столом.    

К-р отряда Д. Жевелий    

Гостей ведут осматривать колонию, а снизу уже раздаются  новые звуки привета наших великолепных всадников.    

Двор и помещения колонии наполняются гостями. Приходят  представители харьковских заводов, сотрудники окрисполкома и наробраза,  сельсоветов соседних сел, корреспонденты газет, на машинах подьезжают к воротам  Джуринская, Юрьев, Клямер, Брегель, и товарищ Зоя, члены партийных организаций,  приезжает и бритый товарищ. Приезжает на своем форде и Халабуда. Халабуду встречает  специально для этого собравшийся совет командиров, вытаскивает из машины и  сразу же бросает в воздух. С другой стороны машины стоит и хохочет бритый.  Когда Халабуду поставили на землю, бритый спрашивает:    

— Что они из тебя сейчас выкачали?    

Халабуда обозлился:    

— А ты думаешь, не выкачали? Они всегда выкачают.    

— Да ну? А что?    

— Трактор выкачали! Дарю трактор — фордзон… Ну, черт с  вами, качайте, только теперь уже все.    

Пришлось Халабуде еще полетать по воздуху, и его немедленно  куда-то утащили хлопцы.    

Во дворе колонии становится людно, как на главной улице  города. Колонисты, украшенные бутоньерками, широкими нарядными рядами ходят по  дорожкам с приезжими, улыбаются им алыми губами, освещают их лица то смущенным,  то открытым сиянием глаз, на что-то указывают, куда-то увлекают.    

В двенадцать часов во двор вьехали Синенький и Зайченко,  наклонившись с седел, пошептались с дежурным командиром Наташей Петренко, и  Синенький, разгоняя смеющихся гостей и колонистов, галопом ускакал на  хозяйственный двор. Через минуту оттуда раздались поднебесные звуки общего  сбора, который всегда играется на октаву выше всякого другого сигнала. Ваня  Зайченко подхватил. Колонисты, бросив гостей, сбегались к главной площадке, и,  не успел улететь к Рыжову последний трубный речитатив, они уже вытянулись в  одну линию, и на левый фланг, высоко подбрасывая пятки и умиляя гостей,  пронесся с зеленым флажком Митя Нисинов. Я начинаю каждым нервом ощущать свое  торжество. Этот радостный мальчишеский строй, сине-белой лентой вдруг выросший  рядом с линией цветников, уже ударил по глазам, по вкусам и по привычкам  собравшихся людей, уже потребовал к себе уважения. Лица гостей, до этого  момента доброжелательно-покровительственные, какие бывают обыкновенно у  взрослых, великодушно относящихся к ребятам, вытянулись вдруг и заострились  вниманием. Юрьев, стоящий сзади меня, сказал громко:    

— Здорово, Антон Семенович! Так их!..    

Колонисты озабоченно заканчивали равнение, то и дело  поглядывая на меня. Я уверен, что везде все готово, и не задерживаю следущей  команды:    

— Под знамя, смирно!    

Из-за стены собора, строго подчиняя свое движение темпам  салюта, вышла Наташа и повела к правому флангу знаменную бригаду.    

Я обратился к колонистам с двумя словами, поздравил с  праздником, поздравил с победой.    

— А теперь отдадим честь лучшим нашим товарищам,  восьмому сводному первого снопа отряду Буруна.    

Снова заиграли трубы привет. Из далеких, широко открытых  ворот хозяйственного двора вышел восьмой сводный. О дорогие гости, я понимаю  ваше волнение, я понимаю ваши неотрывные, пораженные взгляды, потому что уже не  в первый раз в жизни я сам поражен и восхищен высокой торжественной прелестью  восьмого сводного отряда! Пожалуй, я имею возможность больше вашего видеть и  чувствовать.    

Впереди отряда Бурун, маститый, заслуженный Бурун, не впервые  водящий вперед рабочие отряды колонии. У него на богатырских плечах высоко  поднята сияющая отточенная коса с грабельками, украшенная крупными ромашками.  Бурун величественно красив сегодня, особенно красив для меня, потому что я  знаю: это не только декоративная фигура впереди живой картины, это не только  колонист, на которого стоит посмотреть, это прежде всего действительный  командир, который знает, кого ведет за собой и куда ведет. В сурово-спокойном  лице Буруна я вижу мысль о задаче: он должен сегодня в течение тридцати минут  убрать и заскирдовать пол гектара ржи. Гости не видят этого. Гости не видят и  другого: этот сегодняшний командиркосарей — студент медицинского института, в  этом сочетании особо убедительно струятся линии нашего советского стиля. Да  мало ли чего не видят гости и даже не могут видеть, потому хотя бы, что не  только же на Буруна смотреть. За Буруном идут по четыре в ряд шестнадцать  косарей в таких же белых рубахах, с такими же расцветшими косами. Шестнадцать  косарей! Так легко их пересчитать! Но из этих сколько славных имен: Карабанов,  Задоров, Белухин, Шнайдер, Георгиевский! Только последний ряд составлен из  молодых горьковцев: Воскобойников, Сватко, Перец и Коротков.    

За косарями шестнадцать девушек. На голове у каждой венок из  цветов, и в душе у каждой венок из прекрасных наших советских дней. Это  вязальщицы.    

Восьмой сводный отряд подходит уже к нам, когда из ворот на  рысях выносятся две жатки, запряженные каждая двумя парами лошадей. И у каждой  в гриве и на упряжи цветы, цветами убраны и крылья жаток. На правых конях  ездовые в седлах, на сиденье первой машины сам Антон Братченко, на второй —  Горьковский. За жатками конные грабли, за граблями бочка с водой, а на бочке  Галатенко, самый ленивый человек в колонии, но совет командиров, не моргнув  глазом, премировал Галатенко участием в восьмом сводном отряде. Сейчас можно  видеть, с каким старанием, как не лениво украсил цветами свою бочку Галатенко.  Это не бочка, а благоухающая клумба, даже на спицах колес цветы, и, наконец, за  Галатенко линейка под красным крестом, на линейке Елена Михайловна и Смена —  все может быть на работе.    

Восьмой сводный остановился против нашего строя. Из строя  выходит Лапоть и говорит:    

— Восьмой сводный! За то, что вы хорошие комсомольцы,  колонисты и хорошие товарищи, колония наградила вас большой наградой: вы будете  косить наш первый сноп. Сделайте это как полагается и покажите еще раз всем  пацанам, как нужно работать и как нужно жить. Совет командиров поздравляет вас  и просит вашего командира товарища Буруна принять командование над всеми нами.    

Эта речь, как и все последующие речи, неизвестно кем  сочинена. Она произносится из года в год в одних и тех же словах, записанных в  совете командиров. И именно потому они выслушиваются с особенным волнением, и с  особым волнением все колонисты затихают, когда подходит ко мне Бурун, пожимает  руку и говорит тоже традиционно необходимое:    

— Товарищ заведующий, разрешите вести восьмой сводный  отряд на работу и дайте нам на помощь этих хлопцев.    

Я должен отвечать так, как я и отвечаю:    

— Товарищ Бурун, веди восьмой сводный на работу, а  хлопцев этих бери на помощь.    

С этого момента командиром колонии становится Бурун. Он дает  ряд команд к перестроению, и через минуту колония уже в марше. За барабанщиками  и знаменем идут косари и жатки, за ними вся колония, а потом гости. Гости  подчиняются общей дисциплине, строятся в ряды и держат ногу. Халабуда идет  рядом со мной и говорит бритому:    

— Черт!.. С этими одеялами!.. А то и я был бы в строю…  вот, с косой!    

Я киваю Силантию, и Силантий летит на хозяйственный двор.  Когда мы подходим к намеченному полугектару, Бурун останавливает колонну и,  нарушая традиции, спрашивает колонистов:    

— Поступило предложение назначить в восьмой сводный  отряд в бригаде Задорова пятым косарем Сидора Карповича Халабуду. Чи есть  возражения?    

Колонисты смеются и аплодируют. Бурун берет из рук Силантия  украшенную косу и передает ее Халабуде. Сидор Карпович быстро, по-юношески,  снимает с себя пиджак, бросает его на межу, потрясает косой:    

— Спасибо!    

Халабуда становится в ряд косарей пятым у Задорова. Задоров  грозит ему пальцем:    

— Смотрите же, не воткните в землю! Позор нашей бригаде  будет.    

— Отстань, — говорит Халабуда, — я еще вас  научу…    

Строй колонистов выравнивается на одной стороне поля. В рожь  выносится знамя — здесь будет связан первый сноп. К знамени подходят Бурун,  Наташа, и наготове держится Зорень, как самый младший член колонии.    

— Смирно!    

Бурун начинает косить. В несколько взмахов косы он  укладывает к ногам Наташи порцию высокой ржи. У Наташи из первого накоса готово  перевесло. Сноп она связывает двумя-тремя ловкими движениями, двое девчат  надевают на сноп цветочную гирлянду, и Наташа, розовая от работы и удачи,  передает сноп Буруну. Бурун подымает сноп на плечо и говорит курносому,  серьезному Зореню, высоко задравшему носик, чтобы слышать, что говорит Бурун:    

— Возьми этот сноп из моих рук, работай и учись, чтобы,  когда вырастешь, был комсомольцем, чтобы и ты добился той чести, которой  добился я, — косить первый сноп.    

Ударил жребий Зореня. Звонко-звонко, как жаворонок над  нивой, отвечает Зорень Буруну:    

— Спасибо тебе, Грицько! Я буду учиться и буду  работать. А когда вырасту и стану комсомольцем, добуду и себе такую честь —  косить первый сноп и передать его младшему пацану.    

Зорень берет сноп и весь утопает в нем. Но уже подбежали к  Зореню пацаны с носилками, и на цветочное ложе их укладывает Зорень свой  богатый подарок. Под гром салюта знамя и первый сноп переносятся на правый  фланг.    

Бурун подает команду:    

— Косари и вязальщицы — по местам!    

Колонисты разбегаются по намеченным точкам и занимают все  четыре стороны поля.    

Поднявшись на стременах, Синенький трубит сигнал на работу.  По этому знаку все семнадцать косарей пошли кругом поля, откашивая широкую  дорогу для жатвенных машин.    

Я смотрю на часы. Проходит пять минут, и косари подняли косы  вверх. Вязальщицы довязывают последние снопы и относят их в сторону. Наступает  самый ответственный момент работы. Антон и Витька и откормленные, отдохнувшие  кони готовы.    

— Рысью… ма-а-арш!    

Жатки с места выносятся на прокошенные дорожки. Еще две-три  секунды, и они застрекотали по житу, идя уступом одна за другой. Бурун с  тревогой прислушивается к их работе. За последние дни много они передумали с  Антоном и Шере, много повозились над жатками, два раза выезжали в поле. Будет  большим скандалом, если кони откажутся от рыси, если нужно будет на них  кричать, если жатка заест и остановится.    

Но лицо Буруна постепенно светлеет. Жатки идут с ровным  механическим звуком, лошади свободно набирают рысь, даже на поворотах не  задерживаются, хлопцы неподвижно сидят в седлах. Один, два круга. В начале  третьего жатки так же красиво проносятся мимо нас, и серьезный Антон бросает  Буруну:    

— Все благополучно, товарищ командир!    

Бурун повернулся к строю колонистов и поднял косу:    

— Готовься! Смирно!    

Колонисты опустили руки, но внутри у них все рвется вперед,  мускулы уже не могут удержать задора.    

— На поле… бегом!    

— Бурун опустил косу. Три с половиной сотни ребят  ринулись в поле. На рядах скошенной ржи замелькали их руки и ноги. С хохотом  опрокидываясь друг через друга, как мячики, отскакивая в сторону, они связали  скошенный хлеб и понались за жатками, по трое, по четверо наваливаясь животами  на каждую порцию колосьев:    

— Чур пятнадцатого отряда!..    

Гости хохочут, вытирая слезы, и Халабуда, уже вернувшийся к  нам, строго смотрит на Брегель:    

— А ты говоришь… Ты посмотри!..    

Брегель улыбнулась:    

— Ну, что же… я смотрю: работают прекрасно и весело. Но  ведь это только работа…    

Халабуда произнес какой-то звук, что-то среднее между  "б" и "д", но дальше ничего не сказал Брегель, а посмотрел  на бритого свирепо и заворчал:    

— Поговори с нею…    

Возбужденный, счастливый Юрьев жал мне руку и уговаривал  Джуринскую:    

— Нет, серьезно… вы подумайте!.. Меня это трогает, и я  не знаю почему. Сегодня это, конечно, праздник, это не рабочий день… Но знаете,  это… это мистерия труда. Вы понимаете?    

Бритый внимательно смотрит на Юрьева:    

— Мистерия труда? Зачем это? По-моему, тут что хорошо:  они счастливы, они организованны и они умеют работать. На первое время, честное  слово, довольно. Как вы думаете, товарищ Брегель?    

Брегель не успела подумать, потому что перед нами осадил  Молодца Синенький и пропищал:    

— Бурун прислал… Копны кладем! Собираться всем к  копнам.    

У копен под знаменем мы пели «Интернационал». Потом говорили  речи, и удачные и неудачные, но все одинаково искренние, и говорили их люди,  чуткие, хорошие люди, граждане страны трудящихся, растроганные и праздником, и  пацанами, и близким небом, и стрекотаньем кузнечиков в поле.    

Возвратившись с поля, обедали вперемежку, забыв, кто кого  старше и кто кого важнее. Даже товарищ Зоя сегодня шутила и смеялась.    

Прздник продолжался долго. Еще играли в лапту, и в «довгои  лозы», и в «масло». Халабуде завязали глаза, дали в руки жгут и заставили  безуспешно ловить юркого пацана с колокольчиком. Еще водили гостей купаться в  пруде, еще пацаны представляли феерию на главной площадке. Феерия начиналась  хоровой декламацией:    

     

Что у нас будет через пять лет?    

Тогда у нас будет городской совет,    

Новый цех во дворе,    

Новый сад по всей нашей горе,    

И мы очень бы хотели,    

Чтобы у нас были электрические  качели.    

А заканчивалась феерия пожеланием:    

И колонист будет как пружина,    

А не как резиновая шина.    

     

После фейеверка на берегу пруда пошли провожать гостей на  Рыжов. На машинах уехали раньше и, прощаясь со мной, бритый — «хозяин» —  сказал:    

— Ну что ж? Так держать, товарищ Макаренко!    

— Есть так держать, — ответил я.    

     

 12. Жизнь покатилась  дальше    

     

И снова пошли один за одним строгие и радостные рабочие дни,  полные забот, маленьких удач и маленьких провалов, за которыми мы не видим  часто крупных ступеней и больших находок, надолго вперед определяющих нашу  жизнь. И как и раньше, в эти рабочие дни, а больше поздними затихшими вечерами  складывались думы, подытоживались быстрые дневные мысли, прощупывались  неуловимо-нежные контуры будущего.    

Но приходило будущее, и обнаруживалось, что вовсе оно не  такое нежное и можно было бы обращаться с ним бесцеремоннее. Мы недолго  скорбели об утраченных возможностях, кое-чему учились и снова жили уже с более  обогащенным опытом, чтобы совершать новые ошибки и жить дальше.    

Как и раньше, на нас смотрели строгие глаза, ругали нас и  доказывали, что ошибок мы не должны совершать, что мы должны жить правильно,  что мы не знаем теории, что мы должны… вообще, мы были кругом должны.    

В колонии скоро завелось настоящее производство. Разными  правдами и неправдами мы организовали деревообделочную мастерскую с хорошими  станками: строгальным, фуговальным, пилами, сами изобрели и сделали шипорезный  станок. Мы заключили договоры, получили авансы и дошли до такого нахальства,  что открыли в банке текущий счет.    

Делали мы дадановские ульи. Эта штука оказалась довольно  сложной, требующей большой точности, но мы насобачились на этом деле и стали  ульи выпускать сотнями. Делали мебель, зарядные ящики и еще кое-что. Открыли мы  и металлообрабатывающую мастерскую, но в этой отрасли не успели добиться  успехов, нас настигла катастрофа.    

Так проходили месяцы. Отбиваясь направо и налево,  приспособляясь, прикидываясь, иногда рыча и показывая зубы, иногда угрожая  настоящим удовитым жалом, а часто даже хватая за штаны чью-нибудь  подвернувшуюся ногу, мы продолжали жить и богатеть.    

Богатели мы и друзьями. Кроме Джуринской и Юрьева в самом  Наркомпросе нашлось много людей, обладающих реальным умом, естественным  чувством справедливости, положительным хотением задуматься над деталями нашего  трудного дела. Но еще больше было друзей в широком обществе, в партийных и  окружных органах, в печати, в рабочей среде. Только благодаря им для нашей  работы хватало кислорода.    

Пошла вглубь культурная работа. Школа доходила до шестого  класса. Появился в колонии и Василий Николаевич Перский, человек замечательный.  Это был Дон-Кихот, облагороженный веками техники, литературы и искусства. У  него и рост и худоба были сделаны по Сервантесу, и это очень помогало Перскому  «завинтить» и наладить клубную работу. Он был большой выдумщик и фантазер, и я  не ручаюсь, что в его представлении мир не был населен злыми и добрыми духами.  Но я всем рекомендую приглашать для клубной работы только дон-кихотов. Они  умеют в каждой щепке увидеть будущее, они умеют из картона и красок создавать  феерии, с ними хлопцы научатся выпускать стенгазеты длиной в сорок метров, в  бумажной модели аэроплана различить бомбовоза и разведчика и до последней капли  крови отстаивать преимущество металла перед деревом. Такие дон-кихоты сообщают  клубной работе необходимую для нее страсть, горение талантов и рождение  творцов. Я не стану здесь описывать всех подвигов Перского, скажут коротко, что  он переродил наши вечера, наполнил их стружкой, точкой, клеем, спиртовыми  лампами и визгом пилы, шумом пропеллеров, хоровой декламацией и пантомимой.    

Много денег стали мы тратить на книги. На алтарном  возвышении уже не хватало места для шкафов, а в читальном зале — для читающих.    

И было еще кое-что.    

Первое — оркестр! На Украине, а может быть и в Союзе, наша  колония первой завела эту хорошую вещь. Товарищ Зоя потеряла последние сомнения  в том, что я — бывший полковник, но зато совет командиров был доволен. Правда,  заводить оркестр в колонии — очень большая нагрузка для нервов, потому что в  течение четырех месяцев вы не можете найти ни одного угла, где бы не сидели на  стульях, столах, подоконниках баритоны, басы, тенора и не выматывали вашу душу  и души всех окружающих непередаваемо отвратительным звуками. Но Первого мая вы  вошли в город с собственной музыкой. Сколько в этот день было ярких  переживаний, слез умиления и удивленных восторгов у харьковских интеллигентов,  старушек, газетных работников и уличных мальчишек!    

Вторым достижением было кино. Оно позволило нам  по-настоящему вцепиться в работу капища, стоявшего посреди нашего двора. Как ни  плакал церковный совет, сколько ни угрожал, мы начинали сеансы точно по  колокольному перезвону к вечерне. Никогда этот старый сигнал не собирал столько  верущих, сколько теперь. И так быстро. Только что звонарь слез с колокольни,  батюшка только что вошел в ворота, а у дверей нашего клуба уже стоит очередь в  две-три сотни человек. Пока батюшка нацепит ризы, в аппаратной киномеханик  нацепит ленту, батюшка заводит «Благословенно царство…», киномеханик заводит  свое. Полный контакт!    

Этот контак для Веры Березовской кончился скорбно. Вера —  одна из тех моих воспитанниц, себестоимость которых в моем производстве очень  велика, сметным начертаниям они никогда даже не снилась.    

В первое время после «болезни почек» Вера притихла и  заработалась. Но чуть-чуть порозовели у нее щеки, чуть-чуть на какой-нибудь  миллиметр прибавилось подкожного жирка, Вера заиграла всеми красками, плечами,  глазами, походкой, голосом. Я часто ловил ее в темноватых углах рядом с  какой-нибудь неясной фигурой. Я видел, каким убегающим и неверным сделался  серебрянный блеск ее глаз, каким отвратительно-неискренним тоном она  оправдывалась:    

— Ну что вы, Антон Семенович! Уже и поговорить нельзя.    

В деле перевоспитания нет ничего труднее девочек, побывавших  в руках. Как бы долго не болтался на улице мальчик, в каких бы сложных и  незаконных приключениях он ни участвовал, как бы ни топорщился он против нашего  педагогического вмешательства, но если у него есть — пусть самый небольшой —  интеллект, в хорошем коллективе из него всегда выйдет человек. Это потому, что  мальчик этот, в сущности, только отстал, его расстояние от нормы можно всегда  измерить и заполнить. Девочка, рано почти в детстве начавшая жить половой  жизнью, не только отстала — и физически, и духовно, она несет на себе глубокую  травму, очень сложную и болезненную. Со всех сторон на нее направлены  «понимающие» глаза, то трусливо-пахабные, то нахальные, то сочувствующие, то  слезливые. Всем этим взглядам одна цена, всем одно название: преступление. Они  не позволяют девочке забыть о своем горе, они поддерживают вечное самовнушение  в собственной неполноценности. И в одно время с усекновением личности у этих  девочек уживается примитивная глупая гордость. Другие девушки — зелень против  нее, девчонки, в то время когда она уже женщина, уже испытавшая то, что для  других тайна, уже имеющая над мужчинами особую власть, знакомую ей и доступную.  В этих сложнейших переплетах боли и чванства, бедности и богатства, ночных слез  и дневных заигрываний нужен дьявольский характер, чтобы наметить линию и идти  по ней, создать новый опыт, новые привычки, новые формы осторожности и такта.    

Такой трудной для меня оказалась Вера Березовская. Она много  огорчала меня после нашего переезда, и я подозревал, что в это время она  прибавила много пететь и узлов на нитке своей жизни. Говорить с Верой нужно  было с особой деликатностью. Она легко обижалась, капризничала, старалась  скорее от меня убежать куда-нибудь на сено, чтобы там наплакаться вдоволь. Это  не мешало ей попадаться все в новых и новых парах, разрушать которые только  потому было нетрудно, что мужские их компоненты больше всего на свете боялись  стать на середине в совете командиров и отвечать на приглашение Лаптя:    

— Стать смирно и давай обьяснения, как и что!    

Вера, наконец, сообразила, что колонисты неподходящий народ  для романов, и перенесла свои любовные приключения на менее уязвимую почву.  Возле нее завертелся молоденький телеграфист из Рыжова, существо прщеватое и  угрюмое, глубоко убежденное, что высшее выражение цивилизации на земном шаре —  его желтые канты. Вера начала ходить на свидания с ним в рощу. Хлопцы встречали  их там, протестовали, но нам уже надоело гоняться за Верой. Единственное, что  можно было сделать, сделал Лапоть. Он захватил в уединенном месте телеграфиста  Сильвестрова и сказал ему:    

— Ты Верку с толку сбиваешь. Смотри: женим!    

Телеграфист отвернул в сторону прыщавую подушку лица:    

— Чего там «женим»!    

— Смотри, Сильвестров, не женишься, вязы свернем на  сторону, ты ведь нас знаешь… Ты от нас и в своей аппаратной не спрячешься, и в  другом городе найдем.    

Вера махнула рукой на все этикеты и улетела на свидание в  первую свободную минуту. При встрече со мной она краснела, поправляла что-то в  прическе и убегал в сторону.    

Наконец пришел час и для Веры. Поздно вечером она пришла в  мой кабинет, развязно повалилась на стул, положила нога на ногу, залилась  краской и опустила веки, но сказала громко, высоко держа голову, сказал  неприязненно:    

— У меня есть к вам дело.    

— Пожайлуста, — ответил я ей так же официально.    

— Мне необходимо сделать аборт.    

— Да?    

— Да. И прошу вас: напишите записку в больницу.    

Я молчал, глядя на нее. Она опустила голову.    

— Ну… и все.    

Я еще чуточку помолчал. Вера пробовала посматривать на меня  из-за опущенных век, и по этим взглядам я понял, что она сейчас бесстыдна: и  взгляды эти, и краска на щеках, и манера говорить.    

— Будешь рожать, — сказал я ей сухо.    

Вера посмотрела на меня кокетливо-косо и завертела головой:    

— Нет, не буду.    

Я не ответил ей ничего, запер ящики стола, надел фуражку.  Она встала, смотрела на меня по-прежнему боком, неудобно.    

— Идем! Спать пора, — сказал я.    

— Так мне нужно… записку. Я не могу ожидать! Вы же  должны понимать!    

Мы вышли в темную комнату совета командиров и остановились.    

— Я тебе сказал серьезно и своего решения не изменю.  Никаких абортов! У тебя будет ребенок!    

— Ах! — крикнула Вера, убежала, хлопнула дверью.    

Дня через три она встретила меня за воротами, когда поздно  вечером я возвращался из села, и пошла рядом, начиная мирным,  искусственно-кошачьим ходом:    

— Антон Семенович, вы все шутите, а мне вовсе не до  шуток.    

— Что тебе нужно?    

— У, не понимают будто!.. Записка нужна, чего вы  представляетесь?    

Я взял ее под руку и повел на полевую дорогу:    

— Давай поговорим.    

— О чем там говорить!.. Вот еще, господи! Дайте  записку, и все!    

— Слушай, Вера, — сказал я, — я не  представляюсь и не шучу. Жизнь — дело серьезное, играть в жизни не нужно и  опасно. В твоей жизни случилось серьезное дело: ты полюбила человека… Вот  выходи замуж.    

— На чертей он мне сдался, ваш человек? Замуж я буду  выходить, такое придумали!.. И еще скажете: детей нянчить! Дайте мне записку!..  И никого я не полюбила!    

— Никого не полюбила? Значит, ты развратничала?    

— Ну, и пускай развратничала! Вы, конечно, все можете  говорить!    

— Я вот и говорю: я тебе развратничать не позволю! Ты  сошлась с мужчиной, ты будешь матерью!    

— Дайте записку, я вам говорю! — крикнула Вера уже  со слзеами. — И чего вы издеваетесь надо мною?    

— Записки я не дам. А если ты будешь просить об этом, я  поставлю вопрос в совете командиров.    

— Ой, господи! — вскрикнула она и, опустившись на  межу, принялась плакать, жалобно вздрагивая плечами и захлебываясь.    

Я стоял над ней и молчал. С баштана к нам подошел Галатенко,  долго рассматривал Веру на меже и произнес не спеша:    

— Я думал, что это тут скиглит? А это Верка плачет… А  то все смеялась… А теперь плачет…    

Вера затихла, встала с межи, аккуратно отряхнула платье, так  же деловито последний раз всхлипнула и пошла к колонии, размахивая рукой и  рассматривая звезды.    

Галатенко сказал:    

— Пойдемте, Антон Семенович, в курень. От кавуном угощу!  Царь-кавун называется! Там и хлопцы сидят.    

Прошло два месяца. Наша жизнь катилась, как хорошо  налаженный поезд: кое-где полным ходом, на худых мостах потихоньку, под горку —  на тормозах, на подьемах — отдуваясь и фыркая. И вместе с нашей жизнью катилась  по инерции и жизнь Веры Березовской, но она ехала зайем на нашем поезде.    

Что она беременна, не могло укрыться от колонистов, да,  верятно, и сама Вера с подругами поделилась секретом, а какие бывают секреты у  ихнего брата, всем известно. Я имел случай отдать должное благородству  колонистов, в котором, впрочем, и раньше был уверен. Веру не дразнили и не  травили. Беременность и рождение ребенка в глазах ребят не были ни позором, ни  несчастьем. Ни одного обидного слова не сказал Вере ни один колонист, не бросил  ни одного презрительного взгляда. Но о Сильвестрове — телеграфисте — шел  разговор особый. В спальнях и в «салонах», в сводном отряде, в клубах, на току,  в цехе, видимо, основательно проветрили все детали вопроса, потому что Лапоть  предложил мне эту тему, как совсем готовую:    

— Сегодня в совете поговорим с Сильвестровым. Не  возражаете?    

— Я не возражаю, но, может быть, Сильвестров возражает?    

— Его приведут. Пускай не прикидывается комсомольцем!    

Сильвестрова вечером привели Жорка Волохов, и, при всей  трагичности вопроса, я не мог удержаться от улыбки, когда поставили его на  середину и Лапоть завинтил последнюю гайку:    

— Стань смирно!    

Сильвестров до холодного пота боялся совета командиров. Он  не только вышел на середину, не только стал смирно, он готов был совершать  какие угодно подвиги, разгадывать какие угодно загадки, только бы вырваться  целым и невредимым из этого ужасного учреждения. Неожиданно все повернулось  таким боком, что загадки пришлось разгадывать самому совету, ибо Сильвестров  мямлил на середине:    

— Товарищи колонисты, разве я какой оскорбитель… или  хулиган?.. Вы говорите — жениться. Я готов с удовольствием, так что я сделаю,  если она не хочет?    

— Как не хочет? — подскочил Лапоть. — Кто  тебе сказал?    

— Да она ж сама и сказала… Вера.    

— А ну, давай ее в совет! Зорень!    

— Есть!    

Зорень с треском вылетел в дверь и через две минуты снова  ворвался в кабинет и закивал носиком на Лаптя, правым ухом показывая на  какие-то дальние области, где сейчас находилась Вера:    

— Не хочет!.. Понимаешь, я говорю… а она говорит, иди  ты!    

Лапоть обвел взглядом совет и остановился на Федоренко.  Федоренко солидно поднялся с места, дружески-небрежно подбросил руку, сочно и  негромко сказал «есть» и двинулся к дверям. Под его рукой прошмыгнул в двери  Зорень и с паническим грохотом скатился с лестницы. Сильвестров бледнел и  замирал на середине, наблюдая, как на его глазах колонисты сдирали кожу с  поверженного ангела любви.    

Я поспешил за Федоренко и остановил его во дворе:    

— Иди в совет, я пойду к Вере.    

Федоренко молча уступил мне дорогу.    

Вера сидела на кровати и терпеливо ожидала пыток и казней,  перебирая в руках белые большие пуговицы. Зорень делал перед ней настоящую  охотничью стойку и вякал дискантом:    

— Иди! Верка, иди!.. А то Федоренко… Иди!.. Лучше  иди! — Он зашептал: — Иди! А то Федоренко… на руках понесет.    

Зорень увидел меня и исчез, только на том месте, где он  стоял, подскочил синенький вихрик воздуха.    

Я присел на кровать Веры, кивнул двум-трем девочкам, чтобы  вышли.    

— Ты не хочешь выходить замуж за Сильвестрова?    

— Не хочу.    

— И не надо. Это правильно.    

Продолжая перебирать пуговицы, Вера сказала не мне, а  пуговицам:    

— Все хотят меня замуж выдать! А если я не хочу!.. И  сделайте мне аборт!    

— Нет!    

— А я говорю: сделайте! Я знаю: если я хочу, не имеете  права.    

— Уже поздно!    

— Ну и пусть поздно!    

— Поздно. Ни один врач не может это сделать.    

— Моэет! Я знаю! Это только называется кесарево  сечение.    

— Ты знаешь, что это такое?    

— Знаю. Разрежут, и все.    

— Это очень опасно. Могут зарезать.    

— И пусть лучше зарежут, чем с ребенком! Не хочу!    

Я положил руку на ее пуговицы. Она перевела взгляд на  подушку.    

— Видишь, Вера. Для врачей тоже есть закон. Кесарево  сечение можно делать только тогда, если мать не может родить.    

— Я тоже не могу!    

— Нет, ты можешь. И у тебя будет ребенок!    

Она сбросила мою руку, поднялась с постели, с силой швырнула  пуговицы на кровать:    

— Не могу! И не буду рожать! Так и знайте! Все равно —  повешусь или утоплюсь, а рожать не буду!    

Она повалилась на кровать и заплакала.    

В спальню влетел Зорень:    

— Антон Семенович, Лапоть говорит, чи ожидать Веру или  как? И Сильвестрова как?    

— Скажи, что Вера не выйдет за него замуж.    

— А Сильвестрова?    

— А Сильвестрова гоните в шею!    

Зорень молниеносно трепыхнул невидимым хвостиком и со свитом  пролетел в двери.    

Что мне было делать? Сколько десятков веков живут люди на  свете, и вечно у них беспорядок в любви! Ромео и Джульетта, Отелло и Дездемона,  Онегин и Татьяна, Вера и Сильвестров. Когда это кончится? Когда, наконец, на  сердцах влюбленных будут поставлены манометры, амперметры, вольтметры и  автоматические быстродействующие огнетушители? Когда уже не нужно будет стоять  над ними и думать: повеситься или не повеситься?    

Я обозлился и вышел. Совет уже выпроводил жениха. Я попросил  остаться девочек-командиров, чтобы поговорить с ними о Вере. Полная краснощекая  Оля Ланова выслушала меня приветливо-серьезно и сказала:    

— Это правильно. Если бы сделали ей это самое, совсем  пропала бы.    

Наташа Петренко, следившая за Олей спокойными умными  глазами, молчала.    

— Наташа, какое твое мнение?    

— Антон Семенович, — сказала Наташа, — если  человек захочет повеситься, ничего не сделаешь. И уследить нельзя. Девочки  говорят: будем следить. Конечно, будем, но только не уследим.    

Мы разошлись. Девчата пошли спать, а я — думать и ожидать  стука в окно.    

В этом полезном занятии я провел несколько ночей. Иногда  ночь начиналась с визита Веры, которая приходила растрепанная, заплаканная и  убитая горем, усаживалась против меня и несла самую возмутительную чушь о  пропащей жизни, о моей жестокости, о разных удачных случаях кесарева сечения.    

Я пользовался возможностью преподать Вере некоторые начала  необходимой жизненной философии, которых она была лишена в вопиющей степени.    

— Ты страдаешь потому, — говорил я, — что ты  очень жадная. Тебе нужны радости, развлечения, удовольствия, утехи. Ты думаешь,  что жизнь — это бесплатный праздник. Пришел человек на праздник, его все  угощают, с ним танцуют, все для его удовольствия?    

— А по-вашему, человек должен всегда мучиться?    

— По-моему жизнь — это не вечный праздник. Праздники  бывают редко, а больше бывает труд, разные у человека заботы, обязанности, так  живут все трудящиеся. И в такой жизни больше радости и смысла, чем в твоем  празднике. Это раньше были такие люди, которые сами не трудились, а только  праздновали, получали всякие удовольствия. Ты же знаешь: мы этих людей просто  выгнали.    

— Да, — всхлипывает Вера, — по-вашему, если  трудящийся, так он должен всегда страдать.    

— Зачем ему страдать? Работа и трудовая жизнь — это  тоже радость. Вот у тебя родится сын, ты его полюбишь, будет у тебя семья и  забота о сыне. Ты будешь, как и все, работать и иногда отдыхать, в этом и  заключается жизнь. А когда твой сын вырастет, ты будешь часто меня благодарить  за то, что я не позволил его уничтожить.    

Очень, очень медленно Вера начинала прислушиваться к моим  словам и посматривать на свое будущее без страха и отвращения. Я мобилизовал  все женские силы колонии, и они окружили Веру специальной заботой, а еще больше  специальным анализом жизни. Совет командиров выделил для Веры отдельную  комнату. Кудлатый возглавил комиссию из трех человек, которая стаскаивала в эту  комнату обстановку, посуду, разную житейскую мелочь. Даже пацаны начали  проявлять интерес к этим сборам, но, разумеется, они не способны были  отделаться от своего постоянного легкомыслия и несерьезного отношения к жизни.  Только поэтому я однажды поймал Синенького в только что сшитом детском чепчике:    

— Это что такое? Ты почему это нацепил?    

Синенький стащил с головы чепчик и тяжело вздохнул.    

— Где ты это взял?    

— Это… Вериного ребенка… чепа… Девчата шили…    

— Чепа! Почему она у тебя?    

Я там проходил…    

Ну?    

— Проходил, а она лежит…    

— Это ты в швейной мастерской… проходил?    

Синенький понимает, что «не надо больше слов», и поэтому  молча кивает, глядя в сторону.    

— Девочки пошили для дела, а ты изорвешь, испачкаешь,  бросишь… Что это такое?    

Нет, это обвинение выше слабых сил Синенького:    

— Та нет, Антон Семенович, вы разберите… Я взял, а  Наташа говорит: «До чего ты распустился». Я говорю: «Это я отнесу Вере». А она  сказала: «Ну хорошо, отнеси». Я побежал к Вере. А Вера пошла в больничку. А вы  говорите — порвешь…