1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
   
Грин пристально посмотрел на него.
   
– Ну, что за солдат из вас вышел, Уайтэкр? – спросил он.
   
– Никудышный, сэр, – немного подумав, ответил Майкл.
   
Грин слегка улыбнулся. В эту минуту он, как никогда, был похож на продавца, склонившегося над прилавком после утомительного, предпраздничного рабочего дня.
   
– Буду иметь в виду, – сказал Грин. Он закурил, подошел к двери и открыл ее. Его силуэт вырисовывался на фоне серого, бесцветного осеннего пейзажа. Издалека через открытую дверь доносилось слабое урчание мотора.
   
– Эх, – сказал Грин, – не надо было его пускать. Совсем незачем солдату смотреть, как умирают его друзья.
   
Он закрыл дверь, вернулся на прежнее место и сел на стул. Зазвенел телефон, и он лениво поднял трубку. Майкл услышал резкий голос командира батальона.
   
– Нет, сэр, – отвечал Грин таким голосом, словно он вот-вот заснет. – На моем участке не было ружейно-пулеметного огня с семи часов. Я буду докладывать. – Он повесил трубку и сидел не шевелясь, наблюдая, как кольца дыма от сигареты расплываются на фоне висящей на стене карты.
   
   
   
Ной вернулся поздно ночью. День прошел спокойно, даже не высылали патрулей. Порой над головой проносились снаряды, но это, казалось, не имело отношения к солдатам третьей роты, которые время от времени приходили на командный пункт для доклада капитану Грину. Майкл весь день продремал в углу, думая об этой новой для него, вялой, спокойной войне, так резко отличающейся от непрерывных боев в Нормандии и стремительного преследования противника после прорыва. «Жизнь здесь течет медленно, под аккомпанемент совсем иной музыки, – размышлял он, засыпая. – Главные проблемы – это тепло, чистота и сытость». Основную заботу капитана Грина в этот день составляло растущее число случаев заболевания окопной стопой[103] в его подразделении.
   
Майкл с удивлением вспоминал необычайную суету, которую он видел на пути к фронту: непрерывное Движение людей и машин, тысячи солдат, занятые по горло офицеры, джипы, грузовики, поезда, деловито снующие по дорогам только для того, чтобы обеспечивать кучку несчастных, полусонных, медлительных солдат, надежно окопавшихся на забытой полоске фронта. «Повсюду в армии, – подумал Майкл, вспомнив, как Грин требовал сорок человек пополнения, – на каждой должности сидит по два-три человека; на складах, в канцеляриях, в службе организации отдыха и развлечений, в госпиталях, в обозах. Только здесь, в непосредственной близости от противника, не хватает людей. Только здесь в тоскливую осеннюю погоду в сырых узких траншеях кажется, будто эта армия принадлежит обескровленной, истощенной обнищавшей стране. Одна треть населения, смутно припомнились ему слова, сказанные когда-то давно президентом, живет в отвратительных условиях и плохо питается. Армия, сидящая в окопах, по какому-то непонятному капризу системы распределения, стала, видимо, представлять собой именно эту злосчастную треть Америки…»
   
Майкл слышал, как в темноте подъехал джип. Окна были завешены одеялами для светомаскировки. На дверях тоже висело одеяло. Дверь широко раскрылась, и в комнату медленно вошел Ной в сопровождении Беренсона. В свете электрического фонарика заколебалось одеяло, и в комнату ворвался сырой ночной воздух.
   
Ной закрыл за собой дверь и устало прислонился к стене. Грин посмотрел на него.
   
– Ну что? – ласково спросил он. – Вы видели его, Ной?
   
– Да, видел, – ответил Ной упавшим хриплым голосом.
   
– Где вы его нашли?
   
– В полевом госпитале.
   
– Собираются ли эвакуировать его в тыл?
   
– Нет, сэр. Его будут эвакуировать дальше.
   
Беренсон протопал в угол комнаты и достал из вещевого мешка сухой паек. Он с шумом разорвал картон, а затем бумагу и, громко хрустя, принялся грызть жесткие галеты.
   
– Он еще жив? – тихо и неуверенно проговорил Грин.
   
– Да, сэр, еще жив.
   
Грин вздохнул, видя, что Ной не расположен к дальнейшему разговору.
   
– Ну ничего. Не надо так переживать, – сказал он. – Завтра утром я пошлю вас и Уайтэкра во второй взвод. Постарайтесь хороню отдохнуть за ночь.
   
– Спасибо, сэр. Спасибо за машину.
   
– Ладно. – Грин склонился над донесением, которое он отложил в сторону при появлении Ноя.
   
Ной растерянно посмотрел вокруг, потом направился к двери и вышел на улицу. Майкл встал. Ной ни разу даже не взглянул на него после возвращения. Майкл вышел вслед за Ноем в сырую мглу ночи. Он скорее чувствовал, чем видел Ноя, прислонившегося к стене дома; его одежда слегка шелестела под порывами ветра.
   
– Ной…
   
– Да. – Ровный, бесстрастный голос Ноя не выдавал его чувств. В нем слышалась только усталость. – Майкл…
   
Они стояли молча, вглядываясь в яркие, далекие вспышки на горизонте, где грохотали орудия, напоминая ночную смену на заводе.
   
– Он выглядел хорошо, – прошептал наконец Ной. – Во всяком случае, лицо выглядело нормально. Кто-то побрил его сегодня утром. Он попросил, чтобы его побрили. Его ранило в спину. Доктор предупредил меня, что от него можно ожидать странных поступков, но когда он увидел меня, то сразу узнал. Он улыбнулся, потом заплакал… Он плакал однажды раньше, знаешь, когда меня ранило…
   
– Знаю, – сказал Майкл. – Ты говорил мне.
   
– Он задавал мне всевозможные вопросы: как меня лечили в госпитале, дали ли мне отпуск после выздоровления, был ли я в Париже, есть ли у меня новые фотографии сына. Я показал ему карточку, которую получил от Хоуп месяц назад, ту, где он снят на лужайке. Джонни сказал, что сынишка выглядит прекрасно и совсем не похож на меня. Потом он сказал, что получил письмо от матери. Насчет того дома в его городе, за сорок долларов в месяц, все устроено. И его мать узнала, где можно будет достать подержанный холодильник… Джонни мог двигать только головой. Он полностью парализован – от плеч до ног.
   
Они стояли молча, глядя на вспышки орудий, прислушиваясь к неровному грохотанью, доносимому порывистым ноябрьским ветром.
   
– Госпиталь переполнен, – сказал Ной. – Рядом с ним лежал лейтенант из Кентукки. Ему миной оторвало ступню. Он был очень доволен, этот лейтенант. Ему надоело первому подставлять свою голову под пули на каждой высоте во Франции и Германии.
   
Опять наступила тишина.
   
– У меня за всю жизнь было только два друга, – сказал Ной. – Два настоящих друга. Один – парень по имени Роджер Кэннон. У него была любимая песенка: «Веселиться и любить ты умеешь, любишь леденцами угощать. Ну, а деньги ты, дружок, имеешь? Это все, что я хочу узнать…» – Ной медленно переступил ногами в холодной грязи и потерся спиной о стену. – Он был убит на Филиппинах. Другим моим другом был Джонни Бернекер. Многие люди имеют десятки друзей. Они заводят их легко и держатся за них. Я не такой. Я сам виноват и хорошо это понимаю. Во мне нет ничего такого, что привлекало бы людей…
   
Вдалеке ярко вспыхнуло пламя: что-то загорелось, осветив темную местность. Было странно и необычно видеть такой яркий свет на передовой, где свои же солдаты могут открыть по тебе огонь, если чиркнешь спичкой после наступления темноты, потому что это обнаруживает свои позиции.
   
– Я сидел и держал в своих руках руку Джонни Бернекера, – ровным голосом продолжал Ной. – Потом, минут через пятнадцать, я заметил, что он смотрит на меня каким-то странным взглядом. «Уходи отсюда, – вдруг сказал он, – я не позволю тебе убить меня». Я пытался успокоить его, но он продолжал кричать, что меня подослали убить его, что меня не было рядом с ним, когда он был здоров и мог сам позаботиться о себе, а теперь, когда он парализован, я пришел, чтобы задушить его, когда никого не будет поблизости. Он сказал, что знает обо мне все, что он следил за мной с самого начала, что я бросил его одного, когда он нуждался в моей помощи, и теперь собираюсь его убить. Он кричал, что у меня есть нож. И другой раненый тоже стал кричать, и я не мог его успокоить. В конце концов пришел доктор и приказал мне выйти. Когда я выходил из палатки, я слышал, как Джонни Бернекер кричал, чтобы меня близко не подпускали к нему с моим ножом.
   
Ной замолчал. Майкл смотрел на яркое пламя. Видимо, горела ферма какого-то немца. Он мысленно представил себе, как беспощадный огонь пожирает пуховые перины, скатерти, посуду, альбомы с фотографиями, экземпляр книги Гитлера «Mein Kampf», кухонные столы, пивные кружки.
   
– Доктор был очень любезен, – снова заговорил Ной. – Это довольно пожилой человек из Таксона. Он сказал мне, что до войны работал в туберкулезной клинике. Он объяснил мне, что с Джонни, и просил не принимать близко к сердцу слова моего друга. У Джонни перебит осколком позвоночник, и его нервная система перерождается, сказал доктор, и тут ничем помочь нельзя. Нервная система перерождается, – повторил Ной, словно зачарованный этим словом, – и ему будет становиться все хуже и хуже, пока он не умрет. Паранойя, сказал доктор. В один день нормальный парень превратился в прогрессирующего параноика. Мания величия и мания преследования. В конце концов он станет совсем ненормальным и протянет каких-нибудь три дня… Вот почему его даже не стали отправлять в стационарный госпиталь. Перед отъездом я опять заглянул в палатку, я думал, может, у него наступил тихий период. Доктор сказал, что это еще возможно. Но когда Джонни увидел меня, он опять стал кричать, что я пытаюсь его убить…
   
Майкл и Ной стояли рядом, прислонившись к шершавой, сырой, холодной стене каменного дома, за которой сидел капитан Грин, обеспокоенный ростом заболеваний среди солдат. Вдалеке пламя пожара разгоралось все ярче: видимо, огонь подобрался к деревянным балкам и пожирал мебель немецкого фермера.
   
– Я говорил тебе о предчувствии Джонни Бернекера? – спросил Ной. – О том, что, если мы будем всегда вместе, с нами ничего не случится?..
   
– Да.
   
– Мы столько пережили вместе, – вспоминал Ной. – Нас отрезали, знаешь, и все же мы выбрались к своим, а когда в день высадки в нашу баржу попал снаряд, нас даже не ранило…
   
– Да.
   
– Если бы я не тянул, если бы я приехал сюда на один день раньше, Джонни Бернекер вышел бы из войны живым.
   
– Не говори глупостей, – резко оборвал Майкл, чувствуя, что это уж слишком, что нельзя так тяжело переживать.
   
– Это не глупости, – спокойно возразил Ной. – Я действовал недостаточно быстро. Все выжидал. Пять дней я околачивался в лагере. Еще ходил разговаривать с этим перуанцем. Я знал, что он не сделает, что мне надо, но я обленился и все торчал в этом лагере.
   
– Ной, что ты говоришь?
   
– И мы слишком долго добирались сюда, – продолжал Ной, не обращая внимания на Майкла. – Мы останавливались на ночлег, полдня потратили на обед с курятиной, которым нас покормил тот генерал. Я променял Джонни Бернекера на обед с курятиной.
   
– Замолчи! – громко закричал Майкл. Он схватил Ноя за воротник и сильно встряхнул его. – Замолчи! Ты болтаешь как одержимый! Чтобы я от тебя никогда больше не слышал подобной ерунды!
   
– Пусти меня, – спокойно сказал Ной. – Убери свои руки. Извини меня. Конечно, к чему тебе выслушивать мои жалобы? Я понимаю.
   
Майкл медленно разжал пальцы. Опять он не сумел помочь этому несчастному парню…
   
Ной поежился.
   
– Холодно здесь, – примирительно сказал он. – Пошли в дом.
   
Майкл молча последовал за ним.
   
На следующее утро Грин направил их во второй взвод, в котором они вместе служили во Флориде. Во взводе все еще оставалось три старых солдата из сорока, которые тепло и сердечно приветствовали Майкла и Ноя. Они были очень сдержанны, когда в присутствии Ноя заходил разговор о Джонни Бернекере.
  
  
   
    
36
   
   
– Так вот, спрашивают этого солдата: «Что бы ты сделал, если бы тебя отпустили домой?», – говорил Пфейфер. Он, Ной и Майкл сидели на бревне, наполовину вросшем в землю, возле низкой каменной ограды и ели из котелков котлеты с макаронами и консервированные персики. Впервые за три дня им выдали горячую пищу, и все радовались, что повара сумели подвезти полевую кухню так близко к передовой. Солдаты стояли в очереди на расстоянии тридцати футов друг от друга, так, чтобы одним снарядом задело поменьше людей. Цепочка солдат извивалась по голому, иссеченному осколками кустарнику на берегу реки. Повара спешили скорее раздать пищу, и очередь двигалась быстро.
   
– «Так что бы ты сделал, если бы тебя отправили домой?» – повторил Пфейфер, набив полный рот. – Солдат призадумался… Слышали этот анекдот?
   
– Нет, – вежливо ответил Майкл.
   
Пфейфер удовлетворенно кивнул головой.
   
– Во-первых, сказал солдат, я сниму ботинки. Во-вторых побалуюсь с женой. В-третьих, сниму с плеч вещевой мешок. – Пфейфер захохотал во все горло, довольный своей шуткой, но вдруг оборвал смех. – А правда, вы не слышали этого раньше?
   
– Честное слово, – ответил Майкл.
   
«Остроумная застольная беседа в центре европейской культуры, – подумал он. – В числе гостей несколько представителей искусства и армии на кратковременном отдыхе после тяжелых дней на передовой. Рядовой первого класса Пфейфер, хорошо известный в кругу букмекеров Канзаса, местная знаменитость, знакомая всем судьям в округе, развлекается размышлениями о послевоенных проблемах. Один из гостей, представляющий наш театр в Западной Европе, поедая местный деликатес – консервированные персики, – замечает про себя, что подобный анекдот, несомненно, слышал еще рядовой Анакреонт где-нибудь под Багдадом во время персидского похода Филиппа Македонского[104]; что Кай Публий, центурион в армии Цезаря, рассказывал примерно такую же поучительную историю через два дня после высадки в Британии; что Жюльену Сен-Крику, адъютанту в корпусе Мюрата, удалось вызвать громкий смех своих товарищей точным переводом этого анекдота накануне Аустерлица. Этот анекдот был не безызвестен, – размышлял сей вдумчивый историк, с сомнением разглядывая свои закапанные грязью ботинки и думая, не начали ли уже гнить его пальцы, – уорент-офицеру Робинсону из Уэлльского саперного полка, сражавшегося под Ипром, или фельдфебелю Фугельхеймеру, участнику сражения под Танненбергом, или сержанту Винсенту О'Флехерти из первого полка морской пехоты, услышавшему его на коротком привале у дороги, ведущей в Аргонский лес».
   
– Чертовски забавная история, – сказал Майкл.
   
– Я так и знал, что тебе понравится, – с удовлетворением заметил Пфейфер, вычерпывая из котелка оставшуюся на дне подливку. – Да, но какого же черта ты не смеешься?
   
Пфейфер усиленно скреб свой котелок камнем и куском туалетной бумаги, которую всегда носил в кармане. Закончив, он встал и направился к группе солдат, игравших в кости за почерневшей печкой, – это было все, что осталось от дома, пережившего до того три войны. Кроме трех солдат роты, там были лейтенант и два сержанта из штаба зоны коммуникаций, которые каким-то образом заехали сюда на джипе просто посмотреть, что делается. Видимо, у них было много денег, которые принесли бы больше пользы, если бы находились в карманах пехотинцев.
   
Майкл закурил сигарету и блаженно затянулся. Он пошевелил пальцами ног, чтобы удостовериться, что еще может их чувствовать и у него стало приятно на душе от сытного обеда и от сознания, что целый час он будет вне опасности.
   
– Когда мы вернемся в Штаты, – сказал он Ною, – я приглашу тебя и твою жену на превосходный бифштекс. Я знаю одно местечко на Третьей авеню, на втором этаже. Ты ешь и смотришь в окно, как на уровне столиков пробегают поезда надземной дороги. Бифштексы там толщиной с кулак, мы закажем их с кровью.
   
– Хоуп не любит недожаренный бифштекс, – серьезно сказал Ной.
   
– Ей подадут такой, какой она захочет. Сначала остренькую закуску для аппетита, потом бифштексы, хорошо поджаренные снаружи, и, когда их тронешь ножом, они вздыхают как живые, затем спагетти, зеленый салат и красное калифорнийское вино, а в заключение пирожное, пропитанное ромом, и cafe expresso – это очень черный кофе с лимонными корками. В первый же вечер, как приедем домой. За мой счет. Если хотите, можете взять с собой сынишку, мы посадим его на высокий стул.
   
Ной улыбнулся.
   
– Мы лучше оставим его дома.
   
Майкла обрадовала его улыбка. За последние три месяца, с тех пор, как они возвратились в роту, Ной улыбался очень редко. Он мало говорил и мало смеялся. Он не выражал вслух своих чувств, но по-своему привязался к Майклу, следил за ним критическим взглядом ветерана, защищал его словом и делом даже тогда, когда ему хватало забот о сохранении своей собственной жизни, даже в декабре, когда обстановка на фронте была очень напряженной. Роту тогда посадили на грузовики и спешно бросили против немецких танков, которые внезапно появились у, казалось, совсем обескровленного противника. Теперь это сражение называют «битва за Арденнский выступ»[105]. Все это осталось позади. Но один случай Майкл запомнил на всю жизнь. Он притаился в окопе, который Ной заставил его вырыть на два фута глубже, хотя Майкл ужасно устал и злился на мелочную, как ему казалось, требовательность Ноя… Немецкий танк выполз на голое поле и пошел прямо на них. Боеприпасы к «базуке» кончились, позади горела самоходная противотанковая пушка. Оставалось только прижаться к самому дну окопа и ждать, что будет… Водитель танка видел, как Майкл нырнул в окоп, и повел танк прямо на него, стараясь раздавить его гусеницами, потому что нельзя было достать его из пулемета. Томительно долгая минута, ревущая семидесятитонная машина над головой, вращающиеся гусеницы, обрушившие град тяжелых комьев грязи и камней на каску и на спину, и собственный крик, утонувший в этой гробовой темноте… Когда оглядываешься назад, все это представляется страшным кошмаром.
   
Казалось невероятным, что это могло случиться с тобой, с человеком уже за тридцать, который имел комфортабельную квартиру в Нью-Йорке, обедал в стольких хороших ресторанах, имел в гардеробе пять прекрасных мягких шерстяных костюмов и любил медленно ездить по Пятой авеню в автомобиле с откинутым верхом, чтобы солнце светило в лицо… А когда все кончилось, просто не верилось, что можно пережить такой кошмар, что стальные гусеницы, с бешеным лязгом крутившиеся на расстоянии одного фута над головой, позволили тебе выжить, что наступит такой момент, когда человек, испытавший весь этот ужас, снова будет способен думать о таких вещах, как бифштексы и вино, и Пятая авеню. Безликий танк, стремившийся вырвать из него жизнь, когда он лежал на дне окопа, который по настоянию своего друга он вырыл достаточно глубоким, чтобы спасти себя, казалось, разрушил последний мост, связывавший его с прежней, гражданской жизнью. Теперь на том месте была темная, зияющая пропасть, заполненная одними галлюцинациями. Мысленно возвращаясь к тому дню, вспоминая, как танк неуклюже громыхал назад через поле, а вокруг него разрывы снарядов вздымали фонтаны грязи, он понял, что в тот момент он стал, наконец, настоящим солдатом. А до этого он был просто человеком в военной форме, пришедшим из другой жизни и выполнявшим здесь только временную обязанность.
   
«Битва за Арденнский выступ», так теперь называет это сражение газета «Старз энд страйпс». Много людей было убито тогда, страшная угроза нависла над Льежем и Антверпеном, газеты печатали сообщения о блестящем сопротивлении, оказанном армией наступающим немцам, и кой-какие неприятные вещи о Монтгомери. Теперь он уже не был олицетворением англо-американской дружбы, как четвертого июля, когда он приколол «Серебряную звезду» к куртке Ноя… Битва за Арденнский выступ, еще одна бронзовая звездочка – на пять очков ближе к демобилизации. Он только помнил, как Ной стоял над ним и говорил резким, неприятным голосом: «Мне наплевать, что ты устал, копай на два фута глубже», да еще быстро вращающиеся грохочущие гусеницы над забрызганной грязью каской…
   
Майкл посмотрел на Ноя. Ной спал сидя, прислонившись к каменной ограде. Только во сне его лицо выглядело молодым. Редкая белокурая бородка казалась совсем жидкой по сравнению с густой, черной щетиной Майкла, делавшей его похожим на бродягу, прошедшего все дороги от Ванкувера до Майами. Глаза Ноя, которые обычно смотрели с мрачным упорством познавшего жизнь человека, теперь были закрыты. В первый раз Майкл заметил, что у его друга были мягкие, загнутые кверху ресницы, светлые на концах, придававшие верхней части лица нежное выражение. Майкл почувствовал прилив благодарности и жалости к этому спящему парню, закутанному в тяжелую, грязную шинель и чуть сжимавшему пальцами затянутой в шерстяную перчатку руки ствол винтовки… Глядя сейчас на спящего Ноя, Майкл понял, чего стоило этому хрупкому юноше сохранять спокойную уверенность, принимать умные, рискованные солдатские решения, воевать упорно и осторожно, соблюдая все пункты уставов и наставлений, для того чтобы остаться в живых в то время, как смерть так и косила в этой стране окружавших его людей. Светлые кончики ресниц дрогнули на разбитом кулаками лице, и Майкл представил себе, с какой грустной нежностью и изумлением смотрела, должно быть, жена Ноя на это неуместное девичье украшение. Сколько ему лет? Двадцать два, двадцать четыре? Муж, отец, солдат… Имел двух друзей и обоих потерял… Ему нужны друзья так же, как другим нужен воздух, и поэтому, забывая о собственных страданиях, он отчаянно старается сохранить жизнь неловкого, стареющего солдата по фамилии Уайтэкр, который, будучи предоставлен самому себе, по своей неопытности и беззаботности непременно набрел бы на мину или, высунувшись из-за гребня, попал бы под пулю немецкого снайпера, или же из-за своей лени был бы раздавлен танком в слишком мелком окопе… Бифштексы и красное калифорнийское вино по ту сторону пропасти, где жизнь кажется галлюцинацией; в первый же вечер, за мой счет… Невероятно, и все же это должно осуществиться. Майкл закрыл глаза, чувствуя на себе огромную и скорбную ответственность.
   
Со стороны играющих в кости доносились отдельные возгласы:
   
– Ставлю тысячу франков. На девять!
   
Майкл открыл глаза, тихо встал и с винтовкой в руке пошел к играющим посмотреть.
   
Бросал кости Пфейфер. Ему везло. В руке у него была зажата пачка измятых банкнот. Лейтенант из службы снабжения не принимал участия в игре, но оба сержанта играли. На лейтенанте была нарядная со светлыми прожилками офицерская шинель. Когда Майкл последний раз был в Нью-Йорке, он видел такую шинель на витрине у «Эйберкромби и Фитча». Все трое приезжих носили сапоги парашютистов, хотя было ясно, что никому из них никогда не доводилось прыгать, разве что с высокого стула в баре. Это были крупные, высокие парни, гладко выбритые, свежие и хорошо одетые. Рядом с ними бородатые пехотинцы, их партнеры, выглядели неряшливыми и слабыми представителями низшей расы.
   
Гости из тыла говорили громко и уверенно, а их энергичные движения составляли резкий контраст с поведением усталых, скупых на слова солдат, которые вырвались на несколько часов с передовой, чтобы впервые за три дня съесть горячий обед. «Если бы понадобилось укомплектовать отборный полк, которому предстояло бы захватывать города, удерживать плацдармы и отражать танки, выбор, несомненно, пал бы на этих трех красивых жизнерадостных парней», – подумал Майкл. Но в армии, конечно, вопрос решается по-другому. Эти самодовольные, уверенные в себе мускулистые парни служили в уютных канцеляриях в пятидесяти милях от передовой, перепечатывали разные формы и время от времени подбрасывали уголь в докрасна раскаленную железную печку, установленную посередине комнаты. Майкл вспомнил слова сержанта Хулигена из 2-го взвода, которыми тот всегда приветствовал новое пополнение. «Эх, – говорил Хулиген, – почему в пехоту всегда посылают таких замухрышек? Почему в тылы всегда попадают тяжелоатлеты, толкатели ядра и футболисты из сборной США? Скажите мне, ребята, кто из вас весит больше ста тридцати фунтов?» Это была, конечно, выдумка, и у Хулигена был свой расчет: он знал, что такая речь развеселит новичков, поможет ему завоевать их расположение; но была в этих словах и доля горькой правды.
   
Следя за игрой, Майкл увидел, как лейтенант вынул из кармана бутылку и сделал несколько глотков. Пфейфер пристально наблюдал за лейтенантом, медленно перебирая кости в своей покрытой засохшей грязью руке.
   
– Лейтенант, – спросил он, – что я вижу в вашем кармане?
   
Лейтенант засмеялся.
   
– Коньяк, это коньяк.
   
– Я вижу, что коньяк, – сказал Пфейфер. – Сколько вы за него хотите?
   
Лейтенант посмотрел на банкноты в руке Пфейфера.
   
– Сколько у тебя там?
   
Пфейфер посчитал.
   
– Две тысячи франков, – сказал он. – Это сорок долларов. Я бы не прочь купить бутылочку хорошего коньяку, погреть свои старые кости.
   
– Четыре тысячи франков, – спокойно сказал лейтенант. Можешь получить бутылку за четыре тысячи.
   
Пфейфер пристально посмотрел на лейтенанта и медленно сплюнул. Потом заговорил, обращаясь к зажатым в руке костям:
   
– Милые косточки! Папа хочет выпить. Папе очень хочется выпить.
   
Он положил свои две тысячи франков на землю. Два сержанта с яркими звездочками на плечах сделали ставку.
   
– Косточки, – сказал Пфейфер, – сегодня так холодно, а папу мучает жажда. – Он нежно покатил по земле кости, словно выпустил из рук лепестки цветов. – Сколько? – спросил он, перестав улыбаться. – Семь? – Он снова плюнул и протянул руку. – Забирай деньги, лейтенант, и давай бутылку.
   
– С удовольствием, – сказал лейтенант. – Он отдал Пфейферу бутылку и собрал, деньги. – Я рад, что мы сюда приехали.
   
Пфейфер пил долго. Солдаты наблюдали за ним, не говоря ни слова, и радуясь, и досадуя на его расточительность. Пфейфер тщательно закупорил бутылку и сунул ее в карман шинели.
   
– Сегодня вечером будет атака, – воинственно заявил он. – На кой черт мне нужно форсировать эту проклятую реку с четырьмя тысячами франков в кармане? Если уж фрицы ухлопают меня сегодня вечером, то они, по крайней мере, убьют солдата с брюхом, полным хорошего коньяка. – Вскинув винтовку на ремень, он с самодовольным видом пошел прочь.
   
– Служба снабжения, – сказал один из пехотинцев, наблюдавший за игрой. – Теперь я буду знать, почему они так называются.
   
Лейтенант добродушно засмеялся. Критика его не трогала. Майкл давно уже не видел, чтобы люди смеялись так чистосердечно без особой причины, просто от избытка хорошего настроения. Он подумал, что так смеяться могут только люди, которые живут за пятьдесят миль от передовой. Во всяком случае, никто из солдат не засмеялся вслед за лейтенантом.
   
– Я скажу вам, зачем мы сюда приехали, ребята, – сказал лейтенант.
   
– Легко догадаться, – сказал Крейн, солдат из взвода Майкла. – Вы из службы информации и привезли с собой вопросник. Счастливы ли мы здесь на фронте? Нравится ли нам служба? Болели ли мы гонореей больше трех раз за последний год?..
   
Лейтенант снова засмеялся. «Да он, оказывается, весельчак», – подумал Майкл, угрюмо посмотрев на лейтенанта.
   
– Нет, – сказал лейтенант, – мы здесь по делу. Мы слышали, что в этих лесах можно набрать неплохих трофеев. Два раза в месяц я бываю в Париже, а там можно хорошо продать пистолеты системы «Люгер», фотоаппараты, бинокли и прочую дребедень. Мы готовы платить за такой товар хорошие деньги. Ну как, ребята, у вас есть что-нибудь для продажи?
   
Солдаты, окружавшие лейтенанта, молча переглянулись.
   
– У меня есть прекрасная винтовка Гаранда, – сказал Крейн, – я готов расстаться с ней за пять тысяч франков. А то еще есть добротная телогрейка, – с невинным видом продолжал Крейн. – Немножко поношена, но дорога как память.
   
Лейтенант усмехнулся. Ему явно нравилось проводить свой выходной день на фронте. Он наверняка напишет своей девушке в Висконсин об этих чудаках из пехоты, хоть и грубоватых, но в общем потешных ребятах.
   
– Хорошо, – сказал лейтенант. – Поищу сам. Я слышал, на прошлой неделе здесь были бои, наверно, кругом валяется много всякого барахла.
   
Пехотинцы равнодушно глядели друг на друга.
   
– Много, очень много, – вежливо сообщил Крейн, – можно навалить полную машину. Вы будете самым богатым человеком в Париже.
   
– А как проехать на фронт? – оживился лейтенант. – Мы заглянем туда.
   
Снова наступило обманчиво равнодушное молчание.
   
– Ах, на фронт, – с тем же невинным видом сказал Крейн, – вы хотите заглянуть на фронт?
   
– Да, солдат. – Голос лейтенанта звучал теперь уже не так добродушно.
   
– Поезжайте по этой дороге, – указал рукой Крейн. – Так я говорю, ребята?
   
– Так, так, лейтенант, – подтвердили солдаты.
   
– Мимо не проедете, – сказал Крейн.
   
Лейтенант теперь понял, что над ним смеются. Он повернулся к Майклу, который все время молчал.
   
– Послушайте, вы можете сказать нам, как проехать на фронт?
   
– Так вот… – начал было Майкл.
   
– Поезжайте по этой дороге, лейтенант, – перебил Крейн. – Проедете мили полторы, потом будет небольшой подъем и лесок. Взберетесь на вершину холма и увидите внизу реку. Это и есть фронт, лейтенант.
   
– Он правду говорит? – недоверчиво спросил лейтенант.
   
– Да, сэр, – подтвердил Майкл.
   
– Хорошо! – Лейтенант повернулся к одному из сержантов. – Льюис, джип оставим здесь. Пойдем пешком. Сделай что нужно, чтобы его не угнали.
   
– Да, сэр. – Льюис подошел к джипу, поднял капот, вытащил ротор из распределителя и вырвал несколько проводов. Лейтенант тоже подошел к машине, взял пустой мешок и перекинул его через плечо.
   
– Майкл! – раздался голос Ноя. Он махал Майклу. – Пошли, пора возвращаться…
   
Майкл кивнул головой. Он чуть было не подошел к лейтенанту и не сказал ему, чтобы тот убирался отсюда в свою уютную канцелярию, к теплой печке, но передумал. Он догнал Ноя, который, устало передвигая ноги по вязкой грязи, шел по дороге к позициям роты, находившимся в полутора милях отсюда.
   
Взвод Майкла располагался под седловиной, откуда хорошо проглядывалась река. Гребень высоты так густо порос молодыми деревьями и кустарником, что даже сейчас, когда опали листья, они давали хорошее укрытие, и солдаты могли свободно передвигаться. С вершины можно было видеть мокрый склон, местами поросший кустарником, а у самой подошвы холма – узкую поляну, упиравшуюся в реку, за которой возвышался такой же гребень. За ним лежали немцы. Над зимним ландшафтом нависло безмолвие. Черная река катила свои мутные воды между обледеневшими берегами. Там и тут у берега гнили в воде стволы деревьев; маслянистые волны, бурля, обтекали их и катились дальше. Над противоположными склонами, испещренными серыми пятнами снега, стояла тишина. По ночам вспыхивала иногда короткая, жаркая перестрелка, но днем слишком открытая местность ограничивала действия патрулей, и между воюющими сторонами устанавливалось своеобразное молчаливое перемирие. Расстояние между позициями противников, насколько было известно, составляло около тысячи двухсот ярдов; во всяком случае, так они были помечены на картах в том далеком, сказочном, безопасном месте, которое именуется штабом дивизии.
   
Взвод Майкла находился здесь уже две недели, и если не считать редкой ночной перестрелки (последний раз это было три ночи назад), то противник ничем не обнаруживал своего присутствия. Можно было подумать, что немцы упаковали свои вещи и отправились по домам.
   
Но Хулиген так не думал. У него был хороший нюх на немцев. Некоторые по запаху краски могут определить подлинность картин голландских художников, другие, попробовав вино, сразу скажут, что оно урожая 1937 года, и назовут никому неизвестный виноградник около Дижона. «Специальностью» Хулигена были немцы. У Хулигена было узкое, с высоким лбом, интеллигентное лицо ирландского ученого. При взгляде на него вспоминались однокашники Джойса[106] из Дублинского университета. Он подолгу вглядывался через кустарник в противоположный гребень и говорил, с сомнением качая усталой головой:
   
– Там где-то есть пулеметное гнездо. Они установили пулемет и ждут, когда мы пойдем в атаку.
   
До сих пор это не имело особого значения. Взвод оставался на месте, река представляла собой слишком большое препятствие для патрулей, и пулемет, если он там действительно был, не мог достать укрывшихся за гребнем солдат. Если же у немцев позади были минометы, то они старались их не обнаруживать. Но, как стало известно, на рассвете придет саперная рота и попытается навести через реку понтонный мост. Рота Майкла должна переправиться по мосту и войти в соприкосновение с немцами, обороняющими высоту на противоположном берегу. После этого, на следующее утро, свежая рота пройдет через их боевые порядки и будет продвигаться дальше… В штабе дивизии такой план действий, несомненно, выглядел отлично. Но он не нравился Хулигену, пристально вглядывавшемуся в черную реку с обледенелыми берегами и в безмолвный, покрытый кустарником и пятнами снега склон на той стороне.
   
Когда Ной, Майкл, Пфейфер и Крейн подошли к позиции взвода, Хулиген разговаривал с капитаном Грином по полевому телефону, привязанному ремнем к дереву.
   
– Капитан, – говорил он. – Не Нравится мне все это. Что-то они слишком притихли. Где-то на гребне есть замаскированный пулемет. Я чувствую, что есть. Сегодня ночью в нужный момент они осветят местность ракетами и зададут нам жару. Ведь перед ними пятьсот ярдов открытого пространства, да еще мост. Перехожу на прием.
   
Он слушал. Голос капитана тихо потрескивал в трубке.
   
– Слушаю, сэр, – сказал Хулиген, – я позвоню вам, когда выясню. – Он вздохнул, повесил трубку и снова навел бинокль на тот берег реки, задумчиво чмокая губами. Он был похож на ученого, решающего трудную задачу. – Капитан приказал выслать сегодня днем дозор, – сказал Хулиген. – Нужно пройти на виду у противника, если потребуется, до самой реки, чтобы вызвать на себя огонь. Тогда мы установим место, откуда стреляют, вызовем огонь минометов, и от немецкого пулемета останутся рожки да ножки. – Хулиген поднес к глазам бинокль и снова стал вглядываться сквозь легкую дымку в невинно выглядевший гребень по другую сторону реки. – Охотники есть? – небрежно бросил он.
   
Майкл посмотрел вокруг. Семь человек слышали Хулигена. Они согнулись в своих мелких окопчиках под самым гребнем, проявив вдруг повышенный интерес к винтовкам, к строению земли на стенках окопов, к кустам, стоявшим перед их глазами. Три месяца назад, подумал Майкл, он, вероятно, по глупости вызвался бы охотником, чтобы искупить свою вину. Но теперь Ной кое-чему научил его. В наступившей тишине он продолжал внимательно разглядывать свои ногти.
   
Хулиген тихо вздохнул. Прошла минута, и каждый напряженно думал о том моменте, когда идущий впереди солдат этого дозора вызовет на себя огонь немецкого пулемета.
   
– Сержант, – вдруг раздался вежливый голос. – Вы не возражаете, если мы присоединимся к вам?
   
Майкл поднял глаза. Лейтенант из службы снабжения и его два спутника неуклюже поднимались по скользкому склону. Просьба лейтенанта повисла в воздухе над солдатами, скорчившимися в ячейках, безумно-легкомысленная, как реплика веселого чудака из венгерской оперетты.
   
Хулиген удивленно обернулся, его глаза сузились.
   
– Сержант, – сказал Крейн, – лейтенант прибыл сюда за трофеями, он хочет увезти их в Париж.
   
Мимолетное, необъяснимое выражение промелькнуло на тонком длинном лице сержанта, заросшем иссиня-черной щетиной.
   
– Сделайте одолжение, лейтенант. – Хулиген говорил приветливо и даже с необычным для него оттенком подобострастия. – Это для нас большая честь.
   
После подъема в гору лейтенант часто дышал. «Он не такой уж здоровый, как кажется, – подумал Майкл. – Наверно, там, в тылу, ему не приходится сейчас играть в поло».
   
– Я слышал, что это и есть фронт, – сказал лейтенант, хватаясь за протянутую Хулигеном руку. – Это правда?
   
– Да, сэр, в известном смысле, – уклончиво ответил Хулиген. Никто из солдат не проронил ни слова.
   
– Здесь совсем тихо, – сказал лейтенант, с изумлением посмотрев вокруг. – За два часа я не слышал ни одного выстрела. Вы уверены, что это фронт?
   
Хулиген вежливо засмеялся.
   
– Вот что я вам скажу, сэр, – проговорил он доверительным шепотом. – Я думаю, что немцы отошли неделю тому назад. По-моему, вы можете спокойно пройтись отсюда до самого Рейна.
   
Майкл не спускал глаз с Хулигена. Лицо сержанта было открытым и детски наивным. До войны Хулиген был кондуктором автобуса, курсировавшего по Пятой авеню. «Откуда у него такое артистическое дарование?» – недоумевал Майкл.
   
– Хорошо, – сказал лейтенант, улыбаясь. – Должен сказать, что здесь гораздо спокойнее, чем у нас на пункте сбора донесений. Правда, Льюис?
   
– Да, сэр, – подтвердил Льюис.
   
– Никаких тебе полковников, снующих взад и вперед и не дающих ни минуты покоя, – дружелюбно сказал лейтенант, – и не надо бриться каждый день.
   
– Да, сэр, – согласился Хулиген, – бриться каждый день нам не нужно.
   
– Я слышал, – сказал лейтенант доверительным тоном, глядя вниз, по направлению к реке, – что там можно набрать кой-каких немецких трофеев.
   
– Да, сэр, конечно. На этом поле полно касок, люгеров и дорогих фотоаппаратов.
   
«Он зашел слишком далеко, – думал Майкл, – теперь он зашел слишком далеко». Он бросил взгляд на лейтенанта, интересуясь, как тот воспринимает все это, но на его здоровом, румяном лице было только выражение страстной алчности. «Боже мой, – с отвращением подумал Майкл, – кто только произвел его в офицеры?»
   
– Льюис, Стив, – сказал лейтенант, – давайте спустимся вниз и посмотрим, что там делается.
   
– Подождите, лейтенант, – с сомнением в голосе сказал Льюис. – Спросите его, нет ли там мин?
   
– Что вы? – ответил Хулиген. – Гарантирую, что никаких мин там нет.
   
Семеро солдат взвода неподвижно сидели на корточках в своих окопах и смотрели в землю.
   
– Вы не возражаете, сержант, – спросил лейтенант, – если мы спустимся вниз и немного попасемся?
   
– Чувствуйте себя как дома, сэр.
   
«Теперь, – думал Майкл, – теперь он им скажет, что все это шутка, покажет им, какие они ослы, и выпроводит их отсюда…»
   
Но Хулиген стоял, не двигаясь.
   
– Вы, пожалуйста, не упускайте нас из виду, хорошо, сержант? – сказал лейтенант.
   
– Конечно.
   
– Ладно. Пошли, ребята, – лейтенант неуклюже пролез через кустарник и стал спускаться вниз по склону. Оба сержанта последовали за ним.
   
Майкл обернулся и взглянул на Ноя. Ной наблюдал за ним, его черные стариковские глаза смотрели твердо и угрожающе. Майкл понял, что Ной своим молчаливым пристальным взором подает ему знак не говорить ни слова. «Ну что же, – решил Майкл в свое оправдание, – это его взвод, он знает этих людей лучше, чем я…»
   
Он обернулся назад и посмотрел вниз.
   
Лейтенант в своей нарядной шинели и два сержанта медленно спускались вниз по холодному, скользкому склону, то и дело хватаясь за кустарники и стволы деревьев. «Нет, – подумал Майкл, – мне наплевать, что они обо мне подумают, но я не могу допустить, чтобы это случилось…»
   
– Хулиген! – Он подскочил к сержанту, который пристально, с жестоким выражением на лице смотрел через реку на противоположный гребень. – Хулиген, вы не сделаете этого! Вы не должны их пускать туда! Хулиген!
   
– Замолчи! – свирепо зашептал Хулиген. – Не учи меня. Я командую взводом.
   
– Их же убьют, – настаивал Майкл, глядя на трех человек, скользивших по грязному снегу.
   
– Ну и что? – сказал Хулиген, и Майкла испугало выражение отвращения и ненависти на его тонком, умном лице. – Чего ты хочешь? Почему бы некоторым из этих негодяев в виде исключения не быть убитыми? Ведь они же в армии, в конце концов. Трофеи!
   
– Вы должны остановить их! – прохрипел Майкл. – Если вы их не остановите, я напишу рапорт, клянусь богом, напишу…
   
– Заткнись, Уайтэкр, – вмешался Ной.
   
– Напишешь рапорт, да? – Хулиген ни на секунду не отрывал глаз от противоположного гребня. – Ты что, хочешь сам пойти туда? Хочешь, чтобы тебя убили там сегодня, хочешь, чтобы убили Аккермана, Крейна, Пфейфера? Ты хочешь, чтобы лучше убили твоих друзей, чем этих трех жирных тыловых свиней? Что они за цацы такие? – Его голос, вначале дрожавший от злобы, внезапно стал спокойным и деловым, когда он обратился к другим солдатам. – Не смотрите вниз на этих троих, – приказал он. – Все внимание на гребень. Будет всего лишь две-три коротких очереди, надо смотреть очень зорко. Не отводите глаз от того места, откуда будут стрелять, и докладывайте мне… Все еще хочешь, чтобы, я отозвал их назад, Уайтэкр?
   
– Я… – начал было Майкл, но тут же услышал выстрелы и понял, что слишком поздно.
   
Там внизу, недалеко от реки, нарядная, со светлыми прожилками шинель медленно покачнулась и осела в грязь. Льюис и другой сержант пустились бежать, но их тут же настигли немецкие пули.
   
– Сержант! – Это был спокойный и ровный голос Ноя. – Я вижу, откуда стреляют. Правее вон того большого дерева, двадцать ярдов, прямо перед теми двумя кустиками, которые чуть повыше других… Вы видите?
   
– Вижу, – отозвался Хулиген.
   
– Вот там. Два или три ярда от первого куста.
   
– Ты уверен? Я не заметил.
   
– Уверен, – ответил Ной.
   
«Боже мой, – устало подумал Майкл, восхищаясь Ноем и в то же время ненавидя его, – как многому этот парень научился со времен Флориды».
   
– Ну, – Хулиген, наконец, обернулся к Майклу, – ты все еще хочешь написать рапорт?
   
– Нет, – сказал Майкл. – Я не стану писать никакого рапорта.
   
– Конечно, нет. – Хулиген дружески похлопал его по руке. – Я знал, что ты не станешь этого делать. – Он подошел к полевому телефону и позвонил на командный пункт роты. Майкл слышал, как Хулиген докладывал точное местоположение немецкого пулемета для передачи минометчикам.
   
Снова воцарилась тишина. Трудно было себе представить, что какую-нибудь минуту назад пулемет разорвал тишину и три человека были убиты.
   
Майкл обернулся и посмотрел на Ноя. Ной опустился на одно колено, уперев приклад винтовки в грязь и прижав ствол к щеке. Он напоминал одну из старых картинок, изображавших первых поселенцев в Америке в войнах с индейцами, где-нибудь в Кентукки или в Нью-Мексико. Он смотрел на Майкла дикими, горящими глазами, в которых не было ни стыда, ни раскаяния. Майкл медленно опустился на землю, избегая его взгляда. Он понял, наконец, весь смысл слов Ноя, сказанных в лагере для пополнения, о том, что в армии надо стараться попасть туда, где у тебя есть друзья.
   
   
   
Перед самым заходом солнца заработали минометы. Первые две мины не долетели до цели, и Хулиген по телефону передал поправку. Третья мина разорвалась именно там, куда он указывал. Туда же полетела и четвертая. В том месте, где разорвались две последние мины, можно было заметить необычное, легкое движение: внезапно затряслись голые перепутавшиеся ветви, словно человек хотел пролезть через них, но не смог и упал. Потом опять стало тихо, и Хулиген сказал в телефон:
   
– Все в порядке, сэр. Еще одну в то же место на всякий случай.
   
Миномет послал еще одну мину, но на гребне не было никакого движения.
   
Как только стемнело, прибыла саперная рота с понтонами и досками для настила. Майкл и еще несколько солдат помогали переносить громоздкие материалы к берегу реки. Они прошли мимо какого-то бледного пятна. Майкл знал, что это та самая нарядная шинель, но не стал смотреть в ту сторону. Саперы, работая в ледяной воде, уже навели почти половину моста, когда над рекой повисла первая осветительная ракета. Затем с обеих сторон заработала артиллерия. Слышалась и ружейная стрельба, но разрозненная и неорганизованная. Сразу же по немецким окопам ударили минометы. Немецкие снаряды ложились неточно и беспорядочно: то ли немцам незачем было экономить боеприпасы, то ли их передовые наблюдатели нервничали под сосредоточенным огнем, который велся по гребню. Ни один из снарядов не попал в мост. Три сапера, находившиеся на дальнем конце моста, были ранены, а все остальные вымокли до нитки от всплесков падавших рядом в воду снарядов.
   
Ракеты, повисшие над рекой, освещали переправу ярким, таинственно-голубым светом, и работавшие на реке люди казались прозрачными, как бумага, и похожими на насекомых. Несколько человек из взвода, который должен был первым форсировать реку, перебрались по мосту на другой берег, но Лоусон был убит и упал в реку, и Муковский тоже.
   
Майкл притаился возле Ноя, который, положив руку ему на плечо, удерживал его на месте. Они» видели, как один солдат, затем второй бросились по скользкому узкому настилу вперед, на другой берег. Кто-то упал поперек моста и остался лежать, и другим солдатам пришлось прыгать через него.
   
«Нет, – думал Майкл, чувствуя, как дрожит его плечо под рукой Ноя, – это невозможно, нельзя от меня требовать такого, я просто не могу…»
   
– Беги, – прошептал Ной. – Теперь беги!
   
Майкл не двигался с места. Снаряд разорвался в реке в десяти футах от моста, выбросив кверху темный столб воды, который накрыл солдата, лежавшего на ходуном ходившем мостике.
   
Майкл почувствовал жесткий удар кулаком по шее.
   
– Беги, – громко кричал Ной. – Беги сейчас же, сукин ты сын!
   
Майкл вскочил и побежал. Не успел он пробежать десяти шагов по скользким доскам, как у другого конца моста разорвался снаряд, и, не зная, цел ли еще мост, Майкл все же продолжал бежать.
   
Через несколько секунд он уже был на том берегу. Кто-то кричал в темноте: «Сюда, сюда…», и он послушно побежал на голос. Он споткнулся и упал в яму, где уже кто-то был.
   
– Хорошо, – услышал он над самым ухом хриплый голос. – Лежи здесь, пока не переправится вся рота.
   
Майкл прислонился щекой к сырой, холодной земле, приятно освежавшей разгоряченную, потную кожу. Его дыхание медленно успокаивалось. Он поднял голову и посмотрел назад на темные фигурки, бежавшие по мосту между фонтанами воды. Он глубоко вздохнул. «Я совершил это, – с гордостью подумал он. – Я наступал под огнем. Значит, и я могу сделать все, что делают другие». Он с удивлением заметил, что улыбается. «Наконец-то, – сказал он себе, повернувшись в сторону немцев, – я становлюсь настоящим солдатом».
  
  
   
    
37
   
   
Лагерь, живописно расположенный посреди широкого зеленого поля, на фоне крутых, покрытых лесом холмов, на расстоянии имел довольно приятный вид, почти как обычный военный лагерь. Настораживали, правда, барачного типа здания, стоящие слишком тесно друг к другу, двойная изгородь из колючей проволоки со сторожевыми вышками по углам, да еще этот запах. Он отравлял воздух на двести метров вокруг, стоял густой и плотный, словно газ, который путем мудреной химической реакции вот-вот должен превратиться в твердое тело.
   
Христиан, однако, не остановился. Он торопливо заковылял в ярких лучах весеннего солнца по дороге к главному входу. Он должен достать что-нибудь поесть и узнать свежие новости. Может быть, в лагере поддерживали телефонную связь с каким-нибудь действующим штабом или слушали радио… «Может быть, – с надеждой подумал он, вспоминая отступление во Франции, – может быть, удастся найти велосипед…»
   
Подходя к лагерю, он поморщился. «Я стал специалистом, – думал он, – по тактике одиночного отступления. Ценное качество для весны сорок пятого года. Я ведущий нордический специалист по тактике отрыва от разваливающихся военных частей. Я могу учуять, что полковник сдастся в плен за два дня до того, как он сам поймет, что у него на уме».
   
Христиан не хотел сдаваться в плен, хотя это вдруг стало обычным делом, и миллионы солдат, казалось, только и были заняты тем, что искали наилучший способ сдачи. За последний месяц все разговоры вертелись вокруг этой темы… В разрушенных городах, в отдельных обреченных на гибель островках сопротивления, созданных на главных дорогах и на подступах к городам, всегда возникали одни и те же разговоры. Никакой ненависти к авиации, разрушившей города, которые стояли нетронутыми тысячу лет, никакого стремления отомстить за тысячи женщин и детей, похороненных под обломками. Только и слышно: «Лучше всего, конечно, сдаться американцам. Потом англичанам, затем французам, хотя это лишь в самом крайнем случае. Ну, а если уж попадешь к русским, то не миновать тебе Сибири…» И так говорят люди с железными крестами первой степени, с гитлеровскими медалями, воевавшие в Африке и под Ленинградом, и в течение всего отступления от самого Сен-Мер-Эглиза… Отвратительно!
   
Христиан не разделял уверенности большинства в великодушии американцев. Это был миф, выдуманный легковерными людьми для самоуспокоения. Христиан вспомнил мертвого парашютиста, висевшего на дереве там, в Нормандии, его лицо, суровое и непреклонное даже в то время… Он вспомнил санитарный обоз с его жалкими лошадьми, уничтоженный пулеметным огнем истребителей. Летчики, конечно, видели красные кресты, понимали, что они означают, и все же их рука не дрогнула. Американцы не проявили особого великодушия и над Берлином, Мюнхеном и Дрезденом. Нет, теперь Христиан уже не верил мифам. Да американцы ничего хорошего и не обещали. Они снова и снова объявляли по радио, что каждый провинившийся немец или немка заплатит за свои преступления. В лучшем случае – несколько лет в концентрационных лагерях или на каторжных работах, пока будут рассматривать объяснительные материалы, поступающие со всех концов Европы. А что если некоторые французы помнят фамилию Христиана по Нормандии, помнят, как он оклеветал двух французов, после того как там на берегу был убит Бэр, и как их пытали в соседней комнате? Кто знает, какие данные собирали подпольщики, много ли им известно? И бог знает, чего только не наговорит эта Франсуаза. Наверно, она сейчас в Париже, живет с американским генералом и нашептывает ему всякие гадости. И пусть даже тебя специально не разыскивали, но раз уж ты попал к ним в лапы, любому полоумному французу, случайно увидевшему тебя, может взбрести в голову обвинить тебя в преступлении, которого ты никогда не совершал. И кто поверит тебе, кто поможет тебе доказать, что ты невиновен? Ничто не помешает американцам передать миллион с лишним пленных французам для восстановления разрушенных городов и разминирования. Все что угодно, только бы не попасть в лапы к французам. Будешь мучиться долгие годы и так и не вырвешься оттуда живым.
   
Умирать Христиан отнюдь не собирался. За последние пять лет он слишком многому научился. Он еще пригодится после войны, и нет смысла бросать все на произвол судьбы. Года три-четыре придется, конечно, жить ниже травы и тише воды, быть любезным и угождать победителям. Видимо, в его городишко опять станут приезжать туристы покататься на лыжах, может быть, американцы построят поблизости большие дома отдыха, и он получит работу, будет учить американских лейтенантов, как делать «плуг» на лыжах… А потом… Ну что ж, потом будет видно. Человек, который научился так искусно убивать и справляться с такими горячими головами, обязательно пригодится через пять лет после войны, если только он сумеет сохранить свою жизнь…
   
Он не знал, как обстоят дела в его родном городе, но, если ему удастся добраться туда до прихода войск, он мог бы надеть гражданскую одежду, а отец постарался бы придумать какую-нибудь историю… До дому было не так уж далеко. Он находился в самом сердце Баварии, и на горизонте уже виднелись горы. «Наконец-то мы стали воевать с удобствами, – подумал он с мрачным юмором. – Свой последний бой солдат теперь может вести в собственном палисаднике».
   
У ворот стоял только один часовой. Это был толстый маленький человечек лет пятидесяти пяти. С винтовкой в руке и с фольксштурмовской повязкой на рукаве, он выглядел несчастным и чувствовал себя явно не в своей тарелке. «Фольксштурм![107] – с пренебрежением подумал Христиан. – Блестящая идея!» «Гитлеровская богадельня», как горько шутили в народе. Газеты и радио трубили о том, что каждым мужчина, сколько бы лет ему ни было – пятнадцать или семьдесят, теперь, когда противник грозит его дому, будет драться с захватчиками как разъяренный лев. Эти привыкшие к сидячему образу жизни, склеротические господа из фольксштурма явно не знали, что они должны воевать как львы. Достаточно было им услышать один выстрел, и целый батальон таких вояк с бегающими глазами и поднятыми вверх руками можно было брать в плен. Еще один миф – будто можно оторвать пожилых немцев от канцелярских столов и подростков от школьной скамьи и за две недели сделать из них солдат. «Пышные фразы, – думал Христиан, глядя на терзаемого страхом толстого человечка в плохо подогнанной форме, – свели нас всех с ума. Пышные фразы и мифы – против танковых дивизий, тысяч самолетов и орудий, которых снабжают горючим и боеприпасами заводы всего мира. Гарденбург давно все понял, но Гарденбург покончил жизнь самоубийством. Да, после войны выиграют те, кто очистится от напыщенного красноречия и раз и навсегда сделает себе прививку против всяких мифов».
   
– Хайль Гитлер, – сказал часовой, неуклюже козыряя.
   
«Хайль Гитлер». Еще одна шутка. Христиан не потрудился ответить на приветствие.
   
– Что здесь происходит? – спросил он.
   
– Ждем. – Часовой пожал плечами.
   
– Чего?
   
Часовой опять пожал плечами и смущенно улыбнулся.
   
– Какие новости? – спросил он.
   
– Только что капитулировали американцы, – сказал Христиан. – Завтра сдаются русские.
   
На мгновение часовой почти поверил ему. Доверчивая радостная улыбка пробежала по его лицу. Потом он понял, что Христиан шутит.
   
– Вы, видно, в хорошем настроении, – печально сказал он.
   
– Да, я в прекрасном настроении, – сказал Христиан. – Я только что вернулся из весеннего отпуска.
   
– Как вы думаете, будут американцы здесь сегодня? – с тревогой спросил часовой.
   
– Они могут прийти через десять минут или через десять дней, или через десять недель. Кто знает, что станут делать американцы?
   
– Надеюсь, они придут скоро, – сказал часовой. – Уж лучше они, чем…
   
«И этот тоже», – подумал Христиан.
   
– Знаю, – резко оборвал он. – Они лучше русских и лучше французов.
   
– Так говорят все, – уныло сказал часовой.
   
– Боже мой, – потянул носом Христиан. – Как вы можете выносить такую вонь?
   
Часовой кивнул головой.
   
– Да, вонь ужасная, но я уже неделю здесь и больше ее не замечаю.
   
– Только неделю? – удивился Христиан.
   
– Здесь стоял целый эсэсовский батальон, но неделю назад их сняли, а нас прислали взамен. Только одну роту, – удрученно сказал часовой. – Мы рады, что пока хоть живы.
   
– Что у вас там? – Христиан кивнул головой в ту сторону, откуда шло зловоние.
   
– Обычная история. Евреи, русские, несколько политических, много людей из Югославии, Греции и еще откуда-то. Два дня назад мы их всех заперли в бараках. Они догадываются о том, что творится вокруг, и становятся опасными. А у нас только одна рота. При желании они могли бы расправиться с нами за пятнадцать минут. Их здесь тысячи. Час назад они подняли невероятный шум. – Он повернулся назад и с тревогой стал вглядываться в закрытые на замок бараки. – Смотрите-ка, ни звука. Один бог знает, что они нам готовят.
   
– Зачем же вы здесь остаетесь? – удивился Христиан.
   
Часовой пожал плечами, на губах его появилась все та же болезненная, глуповатая улыбка.
   
– Не знаю. Ждем.
   
– Откройте ворота, – сказал Христиан. – Я хочу войти во двор.
   
– Вы хотите войти во двор? – недоверчиво спросил часовой.
   
– Зачем?
   
– Я составляю список домов отдыха для штаба организации «В веселье сила», в Берлине, – ответил Христиан, – и мне посоветовали включить этот лагерь. Откройте же. Мне надо чего-нибудь поесть и посмотреть, нельзя ли здесь позаимствовать велосипед.
   
Часовой дал знак другому часовому на вышке, который внимательно следил за Христианом. Ворота медленно открылись.
   
– Велосипеда вы здесь не найдете, – сказал фольксштурмовец. – Эсэсовцы, когда уходили отсюда на прошлой неделе, взяли с собой все, что имеет колеса.
   
– Посмотрим, – сказал Христиан.
   
Пройдя через двойные ворота, он направился к административному корпусу, симпатичному, свежевыбеленному каменному домику в тирольском стиле, с зеленой лужайкой и с высоким флагштоком; на котором трепетал под свежим утренним ветерком флаг. Чем дальше Христиан шел, тем сильнее становился запах. Из бараков слышался низкий, приглушенный шум голосов, звучавших как-то не по-человечески. Казалось, этот шум производит какой-то диковинный музыкальный инструмент, потому что звуки были слишком бесформенны и неприятны, чтобы принадлежать человеческому голосу. Все окна были заколочены досками, кругом не было видно ни души.
   
Христиан поднялся по тщательно вымытым каменным ступеням и вошел в дом.
   
Он обнаружил кухню. Повар в военной форме, мрачный шестидесятилетний старик, дал ему колбасы и эрзац-кофе, ободряюще сказав при этом:
   
– Наедайся как следует, парень. Кто знает, когда нам снова удастся поесть?
   
В коридорах беспокойно толкались несколько мешковатых фольксштурмовцев, одетых в форму с чужого плеча. У них было оружие, но держали они его робко и с выражением явного отвращения. Они тоже, как и часовой у ворот, чего-то ждали. «Они пристально вглядывались в Христиана печальными глазами, когда он проходил мимо, и он слышал шепот неодобрения, осуждающий его за то, что он молод и проигрывает войну… Гитлер всегда хвастливо говорил, что его сила в молодежи, и теперь эти эрзац-солдаты, оторванные от родных домов в самом конце войны, скривив свои старые лица в пренебрежительной гримасе, показывали, что они думают об этом отступающем поколении, которое довело их до такого положения.
   
Выпрямившись, слегка придерживая автомат, с холодным, застывшим лицом, Христиан шел по коридорам мимо этих растерянных людей. Подойдя к кабинету коменданта, он постучал и вошел. Заключенный в полосатой одежде шваброй мыл пол, в приемной за столом сидел ефрейтор. Дверь в кабинет была открыта, и человек, сидевший там за столом, сделал Христиану знак войти, как только услышал, что тот сказал: «Я хотел бы поговорить с комендантом».
   
Такого старого лейтенанта Христиану еще не приходилось видеть. На вид ему было далеко за шестьдесят, лицо его казалось вылепленным из слоистого сыра.
   
– У меня нет ни одного велосипеда, – сказал он надтреснутым голосом в ответ на просьбу Христиана. – У меня ничего нет. Даже продуктов. Эсэсовцы не оставили нам ничего. Только приказ продолжать управление лагерем. Вчера я связывался с Берлином, и какой-то идиот по телефону велел мне немедленно уничтожить всех заключенных. – Лейтенант невесело засмеялся. – Одиннадцать тысяч человек. Легко сказать! И с тех пор я ни с кем не могу связаться. – Он пристально посмотрел на Христиана. – Вы с фронта?
   
Христиан улыбнулся.
   
– Фронт – это не совсем то слово.
   
Лейтенант вздохнул. Его лицо было бледно и измято.
   
– В прошлой войне все было иначе. Мы отступали в полном порядке. Вся моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда было гораздо больше порядка, – сказал он, и в его тоне явственно прозвучало обвинение новому поколению Германии, которое не умело проигрывать войну, как их отцы, сохраняя полный порядок.
   
– Ну что ж, лейтенант, – сказал Христиан. – Я вижу, вы не можете мне помочь. Я должен идти.
   
– Скажите мне, – произнес старый лейтенант, стараясь задержать Христиана еще на минуту, словно он чувствовал себя одиноко в этом опрятном, чисто вымытом кабинете, с портьерами на окнах, с диваном, обитым грубой материей, и с висящей на обшитой панелями стене ярко-голубой картиной, изображающей Альпы зимой. – Скажите, как вы думаете, американцы могут появиться здесь сегодня?
   
– Не могу сказать, сударь, – ответил Христиан. – Разве вы не слушаете радио?
   
– Радио, – вздохнул лейтенант. – Ему трудно верить. Сегодня утром из Берлина передавали слухи, будто на Эльбе идут бои между русскими и американцами. Как вы думаете, это возможно? – с нетерпением спросил он. – В конце концов, мы все знаем, что рано или поздно это неизбежно должно случиться…
   
«Миф, – подумал Христиан, – все тот же самоубийственный миф». Вслух он сказал:
   
– Конечно, сударь, я нисколько не был бы удивлен. – Он направился к двери, но, услыхав шум, остановился.
   
Сквозь открытые окна в комнату врывался быстро нарастающий гул, напоминавший шум приближающегося наводнения. Затем гул резко оборвался и послышались выстрелы. Христиан подбежал к окну и выглянул на улицу. К административному корпусу тяжело бежали два человека в военной форме. Христиан видел, как они на ходу побросали винтовки. Оба они были полные, как будто сошли с рекламы мюнхенской пивной, бежать им было трудно. Из-за угла одного из бараков появился человек в арестантской одежде, потом еще три, потом, казалось, высыпали сотни, и вот за двумя охранниками бежала уже целая толпа. Вот откуда исходил гул. Заключенный, бежавший первым, на секунду остановился и поднял одну из брошенных винтовок. Он не выстрелил, а продолжал преследовать охранников, держа ее в руках. Это был высокий длинноногий человек, и он с ужасающей быстротой настигал бегущих. Он взмахнул винтовкой, как дубинкой, и один из охранников упал. Другой, видя, что до спасительного административного корпуса еще слишком далеко и его догонят раньше, чем он сумеет добежать, просто лег на землю. Он ложился медленно, как слон в цирке, сначала опустившись на колени, а потом, все еще не опуская бедер, прижал голову к земле, как будто стараясь зарыться в нее. Заключенный снова взмахнул винтовкой и прикладом размозжил охраннику голову.
   
– О боже мой, – прошептал лейтенант у окна.
   
Толпа сомкнулась вокруг двух мертвецов. Почти бесшумно заключенные топтали два трупа, снова и снова тяжело наступая на них, и каждый отталкивал другого, выискивая хотя бы маленький участок на мертвом теле, чтобы ударить его ногой.
   
Лейтенант отскочил от окна и, дрожа, прислонился к стене.
   
– Их одиннадцать тысяч, – сказал он. – Через десять минут все они будут на свободе.
   
От ворот раздалось несколько выстрелов, и трое или четверо заключенных упали. На них не обратили особого внимания. Часть толпы устремилась в сторону ворот с тем же неясным, монотонным, дрожащим гулом.
   
Со стороны других бараков появились новые толпы, быстро пробегая перед глазами, как стада быков в испанских кинофильмах. То тут, то там они настигали охранника и сообща убивали его.
   
Снаружи из коридора послышались вопли. Лейтенант, на ходу ощупывая пистолет и с горечью вспоминая организованное поражение в прошлой войне, пошел собирать своих людей.
   
Христиан отошел от окна и, проклиная себя за то, что так попался, лихорадочно старался что-нибудь придумать. После всего, что он прошел, после стольких боев, когда приходилось лицом к лицу встречать столько танков, орудий, опытных солдат, попасть по собственной воле в такую историю…
   
Христиан вышел в другую комнату. Заключенный, который мыл пол, стоял у окна. В комнате больше никого не было.
   
– Поди сюда, – сказал Христиан. Тот неприязненно посмотрел на него и медленно вошел в кабинет. Христиан закрыл дверь и внимательно оглядел заключенного. К счастью, у него был хороший рост. – Раздевайся, – приказал Христиан.
   
Методично, не говоря ни слова, заключенный снял обвисшую полосатую бумажную куртку и принялся за штаны. Шум снаружи усиливался, порой раздавались выстрелы.
   
– Быстрей! – крикнул Христиан.
   
Человек уже снял штаны. Он был очень худ, на нем оставалось сероватое холщовое белье.
   
– Подойди сюда, – сказал Христиан.
   
Заключенный медленно приблизился и остановился перед Христианом. Христиан взмахнул автоматом. Удар пришелся повыше глаз. Человек сделал шаг назад и рухнул на пол. Удар не оставил почти никакого следа. Христиан обеими руками схватил его за горло и поволок к шкафу, стоявшему у противоположной стены. Он открыл дверцы и затолкал потерявшего сознание заключенного в шкаф. Там висела офицерская шинель и два парадных кителя.
   
Христиан закрыл шкаф и подошел к лежавшей на полу одежде заключенного. Он начал быстро расстегивать китель, но шум снаружи становился все громче, и беспорядочные крики слышались уже в коридоре. Он сообразил, что не хватит времени, торопливо натянул штаны заключенного поверх своих и с трудом влез в куртку, застегнув ее до самого верха. Потом посмотрел в зеркало на дверце шкафа. Форма нигде не выглядывала. Он быстро обвел глазами комнату, ища, куда бы спрятать автомат, потом нагнулся и забросил его под кушетку. Пусть пока полежит там. У него еще оставался кинжал в чехле, спрятанный под полосатой курткой. Куртка сильно пропахла хлором и потом.
   
Христиан подошел к окну. Новые группы заключенных, разбив двери бараков, растеклись по площади и кишели внизу. Они все еще продолжали отыскивать охранников и убивали их на месте. Выстрелы были слышны и по другую сторону административного корпуса. В ста метрах от здания группа заключенных пыталась выбить двойную дверь похожего на сарай строения. Дверь рухнула, и множество заключенных хлынуло в сарай. Они выходили оттуда, жуя сырой картофель и муку, покрывшую их руки и лица белой пудрой. Христиан видел, как один из заключенных, детина огромного роста, склонился над зажатым между коленями охранником и душил его. Внезапно он бросил еще живого охранника и стал пробиваться в склад. Христиан видел, как через минуту он вышел оттуда с полными руками картофеля.
   
Христиан выбил ногой стекло и, не колеблясь, вылез наружу. Он повис, держась руками за подоконник, и тут же спрыгнул вниз. Он упал на колени, но сразу вскочил. Вокруг были сотни людей, одетых как он, стояла невообразимая вонь и шум.
   
Христиан обогнул угол дома и направился к воротам. Изможденный человек с пустой глазницей стоял, прислонившись к стене. Он тяжелым взглядом посмотрел на Христиана и последовал за ним. Христиан был уверен, что этот человек заподозрил его, и постарался ускорить шаг, не привлекая к себе внимания. Но толпа перед административным корпусом была очень плотная, и одноглазый неотступно следовал за Христианом.
   
Охранники, находившиеся в здании, уже сдались и парами выходили на улицу. Освобожденные узники странно притихли, глядя на своих бывших тюремщиков. Потом высокий лысый мужчина вытащил ржавый карманный нож. Он сказал что-то по-польски, сгреб ближайшего охранника и принялся пилить ему горло. Нож был тупой, и ему пришлось долго возиться. Охранник, которого убивали, не боролся и не кричал. Казалось, муки и смерть были здесь настолько обычным явлением, что даже жертвы, кто бы они ни были, считали это вполне естественным. Тщетность мольбы о милосердии давно уже стала здесь настолько очевидной, что никто теперь не пытался попусту тратить силы. Пойманный в капкан охранник, мужчина лет сорока пяти, с внешностью конторщика, только плотно прижался к своему убийце и изумленно глядел ему в глаза – их лица почти соприкасались, – пока, наконец, ржавый нож не вошел в вену, и тогда он тихо сполз на траву.
   
Это послужило сигналом для всеобщей экзекуции. Поскольку не хватало оружия, многие охранники были затоптаны насмерть. Христиан смотрел, не смея изобразить на лице какое-либо чувство, не смея вырваться из толпы, потому что одноглазый все время стоял сзади, прижавшись к его спине.
   
– Ты… – сказал одноглазый. Христиан почувствовал, как его рука ухватилась за куртку, прощупывая под ней ткань кителя. – Я хочу поговорить с…
   
Христиан внезапно подался вперед. Престарелый комендант стоял, прислонившись к стене, около входной двери – заключенные еще до него не добрались. Он стоял, слабо жестикулируя руками, как бы пытаясь вызвать к себе сострадание. Окружавшие его худые, изможденные люди были так изнурены, что не имели силы убить его. Христиан проскользнул через кольцо людей и схватил коменданта за горло.
   
– О боже! – закричал комендант очень громко. Этот возглас прозвучал необычно, потому что все остальные умирали так тихо.
   
Христиан достал нож. Прижав одной рукой коменданта к стене, он перерезал ему горло. Старик издал какой-то клокочущий звук и завизжал. Христиан вытер руки о его китель и отпустил его. Старик упал на землю. Христиан обернулся – посмотреть, не следит ли за ним одноглазый. Но тот уже ушел, удовлетворенный.
   
Христиан облегченно вздохнул и, все еще держа в руке нож, прошел через вестибюль административного корпуса и поднялся в кабинет коменданта. На лестнице валялись трупы, а освобожденные узники повсюду переворачивали столы и разбрасывали бумаги.
   
В кабинете коменданта было три-четыре человека. Дверь шкафа была открыта. Полураздетый человек, убитый Христианом, все еще лежал там в прежней позе. Заключенные по очереди пили коньяк из графина, стоявшего на столе коменданта. Когда графин опустел, один из них швырнул его в висевшую на стене яркую голубую картину, изображавшую Альпы зимой.
   
Никто не обращал внимания на Христиана. Он нагнулся и достал из-под кушетки свой автомат.
   
Христиан вернулся в вестибюль и прошел мимо бесцельно слонявшихся заключенных к выходу. У многих уже было оружие, и Христиан не боялся открыто нести свой автомат. Он шел медленно, все время держась среди людей, стараясь не выделяться из толпы, чтобы какой-нибудь наблюдательный заключенный не заметил, что у него были длинные волосы и значительно больше мяса на костях, чем у большинства узников.
   
Он подошел к воротам. Пожилой часовой, который приветствовал его и впустил в лагерь, лежал на колючей проволоке, и на его мертвом лице застыло подобие улыбки. У ворот толпилось много заключенных, но мало кто выходил наружу. Казалось, они исполнили все, что в силах сделать человек за один день. Освобождение из бараков исчерпало их понятие о свободе. Они просто стояли у открытых ворот, глядя на расстилающийся перед ними зеленый ландшафт и на дорогу, по которой скоро придут американцы и скажут, что делать дальше. А может быть, их самые глубокие чувства были настолько связаны с этим лагерем, что теперь, в момент избавления, они были не в силах покинуть его, а должны были остаться и осмотреть место, где они страдали и где свершилось отмщение.
   
Христиан протолкался через кучку людей, толпившихся около убитого фольксштурмовца. С автоматом в руках он быстро пошел по дороге навстречу наступающим американцам. Он не осмелился пойти в другом направлении, в глубь Германии, потому что кто-нибудь из стоявших у ворот мог это заметить и окликнуть его.
   
Христиан шел быстро, чуть прихрамывая и глубоко вдыхая свежий весенний воздух, чтобы поскорее избавиться от запаха лагеря. Он очень устал, но не убавлял шаг. Когда он оказался на безопасном расстоянии от лагеря, и его уже не могли заметить, он свернул с дороги. Он сделал большой крюк по полям и благополучно обогнул лагерь. Пройдя через рощу, где на деревьях уже набухли почки, а под ногами росли маленькие розовые и фиолетовые лесные цветы и запах сосны щекотал ноздри, он увидел впереди дорогу, безлюдную и всю в солнечных бликах. Но он так устал, что не мог идти дальше. Сняв пропахшую хлором и потом одежду заключенного, он свернул ее в узел и бросил под куст. Потом лег, воспользовавшись вместо подушки корнем дерева. Молодая травка, пробивавшаяся сквозь толщу прошлогодних листьев и хвои, была такой свежей и зеленой. В ветвях над его головой две птички пели друг другу, и, когда они прыгали с ветки на ветку, сквозь листву трепетало сине-золотое небо. Христиан вздохнул, вытянулся и тут же уснул.
  
  
   
    
38
   
   
Подъехав к раскрытым воротам, солдаты, сидевшие в грузовиках, притихли. Достаточно было одного этого запаха, чтобы заставить их замолчать, а тут еще вид мертвых тел, лежащих в нелепых позах у ворот и за проволокой, и медленно движущаяся масса похожих на пугала людей в полосатых лохмотьях, чудовищным потоком окружавшая грузовики и джип капитана Грина.
   
Толпа шла почти молча. Многие плакали, другие пытались улыбаться. Впрочем, по выражению их похожих на черепа лиц и широко раскрытых впалых глаз трудно было понять, улыбаются они или плачут. Казалось, пережитая этими существами глубокая трагедия лишила их способности выражать свои чувства по-человечески, оставив им лишь чувство животного отчаяния, а более сложные проявления горя и радости лежали пока что за пределами их примитивного сознания. Вглядываясь в неподвижные, безжизненные маски, Майкл мог различить то тут, то там людей, которым казалось, что они улыбаются, но об этом можно было только догадываться.
   
Они почти не пытались говорить и только касались кончиками пальцев то металла машин, то одежды солдат, то стволов винтовок, как будто это робкое ощупывание открывало единственный путь к познанию новой, ослепительной действительности.
   
Грин распорядился оставить машины на месте, выставил охрану и, медленно пробираясь через кишащую как муравейник толпу бывших заключенных, повел роту в лагерь.
   
Майкл и Ной вслед за Грином вошли в первый барак. Дверь была сорвана, и большая часть оконных рам выбита, но, несмотря на это, в бараке стояло невыносимое зловоние. В полумраке, который там и сям тщетно пытались пробить пыльные лучи весеннего солнца, Майкл мог различить очертания каких-то костлявых груд. Самое страшное было в том, что кое-где в этих грудах было заметно движение: вяло помахивала рука, медленно поднималась пара горящих глаз, слабо кривились губы на изможденных лицах, которые, казалось, встретили смерть много дней назад. В глубине барака от кучи тряпья и костей отделилась какая-то фигура и медленно на четвереньках стала продвигаться к двери. Придвинувшись ближе, человек встал на ноги и, как робот с примитивным приспособлением для ходьбы, направился к Грину. Майкл мог видеть, как человек пытался изобразить на лице улыбку и вытянул вперед руку в нелепом и банальном жесте приветствия. Человек так и не дошел до Грина. Он опустился на липкий пол со все еще протянутой рукой. Когда Майкл склонился над ним, он увидел, что человек мертв.
   
«Центр вселенной, – настойчиво звучал какой-то безумный голос в голове Майкла, когда он стоял на коленях над человеком, так легко и тихо умершим на его глазах. – Я в центре вселенной, в центре вселенной».
   
Мертвец, лежавший с протянутой рукой, был шести футов ростом. Он лежал нагой, и из-под его кожи ясно выступали все кости. Он весил не больше семидесяти пяти фунтов и потому, что у него не хватало обычного, придающего ширину мышечного покрова, казался как бы вытянутым в длину, неестественно высоким и лишенным объема.
   
Во дворе раздались выстрелы, и Майкл с Ноем вслед за Грином вышли из барака. Тридцать два солдата из лагерной охраны, забаррикадировавшиеся в кирпичном здании, где находились печи, в которых немцы сжигали заключенных, увидев американцев, сложили оружие, и Крейн пытался их расстрелять. Ему удалось ранить двух охранников, прежде чем Хулиген вырвал у него винтовку. Один из раненых, сидя на земле, плакал, держась за живот, и тонкие струйки крови сочились по его рукам. Он был необычайно толст, со складками жира на затылке, и походил на розовощекого избалованного ребенка, который, усевшись на землю, жалуется няне.
   
Крейн тяжело дышал, как безумный вращая глазами; два товарища крепко держали его за руки. Когда Грин приказал для безопасности отнести охранников в административный корпус, Крейн внезапно лягнул раненного им толстяка. Тот громко зарыдал. Четыре солдата с трудом унесли толстяка в дом.
   
Грин мало что мог сделать. Тем не менее он разместил свой штаб в комнате коменданта в административном корпусе и отдал ряд четких, простых распоряжений, как будто для пехотного капитана американской армии было самым обычным, повседневным делом, оказавшись в центре вселенной, наводить порядок в этом хаосе. Он отправил свой джип с требованием прислать медико-санитарную команду и машину с продовольственными пакетами. Он приказал выгрузить весь ротный запас продовольствия и поместить его под охраной в административном корпусе, разрешив выдавать понемногу только самым истощенным из заключенных, которых обнаружили команды, обследовавшие бараки. Он отвел место немецким охранникам в одном конце зала, смежного с его комнатой, где им не угрожала опасность.
   
Майкл, который вместе с Ноем исполнял обязанности посыльного при Грине, слышал, как один из охранников на хорошем английском языке жаловался на ужасную несправедливость Пфейферу, с винтовкой в руках охранявшему немцев. Он говорил, что фольксштурмовцы несли службу в лагере только неделю, что они не сделали заключенным никакого зла, тогда как солдаты батальона СС, которые находились здесь несколько лет и несли ответственность за все муки и лишения, причиненные узникам лагеря, ушли безнаказанными и теперь, вероятно, попивают в американском концлагере апельсиновый сок. Жалоба несчастного фольксштурмовца была довольно справедливой, но Пфейфер только сказал:
   
– Заткни свою глотку, пока я не заткнул ее сапогом.
   
Освобожденные заключенные имели свой рабочий комитет, тайно созданный неделю тому назад для управления лагерем. Грин вызвал председателя комитета, невысокого сухопарого мужчину лет пятидесяти, который очень правильно говорил по-английски, но со странным акцентом. Этого человека звали Золум, до войны он находился на дипломатической службе в Албании. Он рассказал Грину, что провел в заключении три с половиной года. Албанец был совершенно лыс, на его лице, каким-то образом сохранившем полноту, сидели маленькие, черные, как агат, глаза. У него был властный вид, и он оказал большую помощь Грину в формировании рабочих команд из более крепких заключенных, которым вменялось в обязанность вынести умерших из бараков, собрать всех больных и разбить их на три категории: умирающих, находящихся в угрожаемом состоянии и находящихся вне опасности. По распоряжению Грина питание из небольших ротных запасов и почти пустых лагерных складов должно было выдаваться только тем, кто находился в угрожаемом состоянии. Умирающих просто уложили в ряд вдоль бараков, предоставив им возможность мирно угасать. Видеть солнце и ощущать освежающее прикосновение весеннего воздуха было их последним утешением.
   
Медленно тянулся этот первый день, и Майкл, видя, как Грин просто, спокойно, как бы чего-то стесняясь, начинает наводить порядок, почувствовал огромное уважение к этому сухому маленькому капитану с высоким, девичьим голосом. Майкл внезапно ощутил, что, в представлении Грина, наладить можно все. Все, даже глубокую развращенность и бесконечное отчаяние, оставшиеся от немецкого «золотого века», можно исцелить здравым смыслом и энергией честных тружеников. Глядя, как капитан отдает краткие, дельные распоряжения албанцу, сержанту Хулигену, полякам и русским, евреям и немецким коммунистам, Майкл видел, что Грин далек от мысли, будто он делает что-то особенное, чего не сделал бы на его месте всякий питомец школы младших офицеров в Форт-Беннинге.
   
Наблюдая Грина за работой, такого спокойного и деловитого, как будто он сидел в своей ротной канцелярии в Джорджии, составляя расписание нарядов, Майкл радовался, что не пошел учиться в офицерскую школу. «Я бы так не мог, – думал он, – я положил бы голову на руки и плакал до тех пор, пока бы не увели их». Грин не плакал. Напротив, с приближением вечера его голос, в котором и до того не было заметно сочувствия к кому бы то ни было, становился все жестче, резче и бесстрастнее, все больше звучал по-военному.
   
Майкл внимательно следил и за Ноем. Но его лицо по-прежнему было задумчиво и сохраняло холодную сдержанность. Ной не мог расстаться с этим выражением, как человек, который льнет к дорогому платью, купленному им на последние сбережения, не может расстаться с ним даже в самых крайних обстоятельствах. Только раз, когда, выполняя поручение капитана, Майклу и Ною пришлось проходить мимо людей, признанных безнадежными, которые длинными рядами лежали на пыльной земле. Ной на минуту остановился. «Ну вот, – подумал Майкл, искоса наблюдая за ним, – сейчас начнется». Ной пристально смотрел на истощенных, покрытых язвами, похожих на скелеты людей, полураздетых и умирающих, которых уже не трогала ни победа, ни освобождение. По его лицу пробежала дрожь, прежнее выражение почти исчезло… Но он взял себя в руки. Он на мгновение закрыл глаза, вытер рот тыльной стороной руки и, двинувшись вперед, сказал:
   
– Пошли. Чего мы встали?
   
Когда они вернулись в кабинет коменданта, к капитану привели какого-то старика. По крайней мере, он выглядел стариком. Он весь сгорбился, длинные желтые руки были так худы, что казались полупрозрачными. Трудно было, конечно, судить о его летах, потому что почти все в лагере выглядели стариками или не имеющими возраста.
   
– Меня зовут, – медленно говорил старик по-английски, – Джозеф Силверсон. Я раввин. Я единственный раввин в лагере…
   
– Так, – отозвался капитан Грин, не отрывая глаз от бумаги, на которой он писал заявку на медикаменты.
   
– Я не хочу беспокоить господина офицера, – сказал раввин, – но позвольте мне обратиться с просьбой.
   
– Да? – Капитан Грин так и не взглянул на раввина. Он сидел, сняв каску и китель. Ремень висел на спинке стула. Он был похож на клерка товарного склада, занятого проверкой накладных.
   
– Многие тысячи евреев, – продолжал раввин, медленно и тщательно выговаривая слова, – умерли в этом лагере, и еще несколько сот, лежащих там… – он сделал легкий взмах своей прозрачной рукой в направлении окна, – умрут не сегодня-завтра…
   
– Мне очень жаль, рабби, – сказал капитан Грин. – Я делаю все, что могу.
   
– Разумеется. – Раввин поспешно закивал головой. – Я знаю. Им ничем нельзя помочь. Нельзя помочь физически. Я понимаю. Мы все понимаем. Даже они это понимают. Они на втором плане, и надо сосредоточить все усилия на тех, кто будет жить. Нельзя даже сказать, что они несчастны. Они умирают свободными, в этом большая радость. Я прошу позволить нам одну роскошь. – Майкл понял, что раввин пытается улыбнуться. У него были огромные, впалые зеленые глаза, горевшие ровным пламенем на тонком лице, под высоким, изрезанным морщинами лбом. – Я прошу разрешения собрать всех нас, живых и тех, кто лежит там, – снова взмах рукой, – без надежды на выздоровление, и совершить молебствие. Помолиться за тех, кто нашел здесь свой конец.
   
Майкл пристально посмотрел на Ноя. Ной смотрел на капитана Грина холодным, безучастным взглядом, лицо его было спокойно и хранило какое-то отсутствующее выражение.
   
Капитан Грин все еще не поднимал глаз. Он кончил писать, но продолжал сидеть, устало склонив голову. Казалось, он уснул.
   
– Здесь еще ни разу не было богослужения для нас, – мягко сказал раввин, – и столько тысяч ушло…
   
– Разрешите мне. – Это был албанский дипломат, проявивший такое рвение в выполнении распоряжений Грина. Он стал рядом с раввином и, склонившись над столом капитана, быстро заговорил четким языком дипломата. – Я не люблю вмешиваться, капитан. Я понимаю, почему раввин обращается с такой просьбой. Но сейчас не время для этого. Я европеец. Я провел здесь много лет и понимаю то, что, может быть, не понятно капитану. Повторяю, я не люблю вмешиваться, но считаю нежелательным давать разрешение на проведение публичного еврейского богослужения в этом месте. – Албанец замолчал в ожидании ответа Грина. Но Грин ничего не ответил. Он сидел за столом, слегка кивая головой, как человек, который вот-вот должен проснуться.
   
– Капитан, возможно, не учитывает настроений, – торопливо продолжал албанец. – Настроений, существующих в Европе, в таком лагере, как этот. Каковы бы ни были причины, – плавно текла его речь, – будь они справедливы или нет, но такие настроения существуют. Это факт. Если вы позволите этому господину отправлять свои религиозные обряды, я не ручаюсь за последствия. Я считаю своим долгом вас предупредить: будут беспорядки, будет насилие, кровопролитие. Другие заключенные не потерпят этого…
   
– Другие заключенные не потерпят этого, – тихо повторил Грин без всякого выражения в голосе.
   
– Да, сэр, – живо откликнулся албанец, – я готов поручиться, что другие заключенные этого не потерпят.
   
Майкл взглянул на Ноя. Задумчивое выражение, медленно тая, сходило с его лица, постепенно искажавшегося гримасой ужаса и отчаяния.
   
Грин встал.
   
– Я тоже хочу кое в чем поручиться, – сказал он, обращаясь к раввину. – Я хочу поручиться, что вы проведете свое молебствие через час, здесь, на этой площади. Я хочу также заверить вас, что на крыше этого здания будут установлены пулеметы. Далее, я ручаюсь, что по каждому, кто попытается помешать вашему молебствию, эти пулеметы откроют огонь. – Он повернулся к албанцу. – И, наконец, я ручаюсь, что, если вы когда-либо осмелитесь еще раз перешагнуть порог этой комнаты, я посажу вас под арест. Вот и все.
   
Албанец, пятясь задом, быстро ретировался. Майкл слышал, как в коридоре замирали его шаги. Раввин степенно поклонился.
   
– Очень вам благодарен, сэр, – сказал он Грину.
   
Грин протянул ему руку. Раввин пожал ее, повернулся и вышел вслед за албанцем. Грин стоял, глядя в окно. Потом он взглянул на Ноя. Прежнее выражение сдержанного, сурового спокойствия снова расплывалось по лицу солдата.
   
– Аккерман, – жестким голосом произнес Грин, – пожалуй, вы мне пока не понадобитесь. Почему бы вам с Уайтэкром не погулять пару часов за воротами? Это будет вам полезно.
   
– Спасибо, сэр, – ответил Ной и вышел из комнаты.
   
– Уайтэкр! – Грин все еще глядел в окно, и голос его звучал устало. – Уайтэкр, посмотрите за ним.
   
– Слушаюсь, сэр, – сказал Майкл и вышел вслед за Ноем.
   
Они шли молча. Солнце стояло низко, и длинные багряные полосы пересекали холмы на севере. Они миновали крестьянский дом, стоявший в стороне от дороги, но там не было видно никакого движения. Опрятный, беленький и безжизненный, дом спал в лучах заходящего солнца. Он был свежевыкрашен, а каменная стена перед домом – побелена. Под уходящими лучами солнца она казалась бледно-голубой. Высоко в ясном небе над их головами прошла, блестя на солнце крыльями, эскадрилья истребителей, возвращающаяся на свою базу.
   
По одну сторону дороги тянулся лес. Темные стволы мощных сосен и вязов казались почти черными рядом с молочной зеленью свежей листвы. Солнце маленькими яркими пятнами искрилось на листьях, падало на цветы, растущие на лужайках между деревьями. Лагерь остался позади, и в ароматном, нагретом за день солнцем воздухе пахло сосной. Их солдатские ботинки на резиновых подошвах мягко, не по-военному ступали по узкой асфальтированной дороге с кюветами по обеим сторонам. Они молча миновали еще один крестьянский дом. Он тоже был заперт на замок, окна были закрыты ставнями, но у Майкла было такое ощущение, будто сквозь щели в него всматриваются чьи-то глаза. Ему не было страшно. В Германии, казалось, остались только дети – миллионы детей, старухи да калеки-солдаты. Это были вежливые и совсем не воинственные люди. Они одинаково бесстрастно махали руками как американским джипам и танкам, так и грузовикам, на которых увозили в лагеря немецких военнопленных.
   
Три гуся вперевалку пересекали пыльный двор. «Вот рождественский обед, – лениво подумал Майкл, – с вареньем из логановых ягод[108] и с начинкой из устриц». Он вспомнил ресторан Лухова на 14-й улице в Нью-Йорке с его дубовыми панелями и с росписью на стенах, изображающей сцены из вагнеровских опер.
   
Дом остался позади. Теперь по обеим сторонам дороги был густой лес; высокие деревья стояли на ковре из прошлогодних листьев и издавали чистый, тонкий весенний аромат.
   
С тех пор как они вышли из кабинета Грина, Ной не проронил ни слова, и Майкл удивился, когда сквозь шарканье сапог по асфальту услышал голос товарища.
   
– Как ты себя чувствуешь? – спросил Ной.
   
Майкл на мгновение задумался.
   
– Я убит, – ответил он. – «Убит, ранен, пропал без вести».
   
Они прошли еще шагов двадцать.
   
– Невеселая картина, правда? – сказал Ной.
   
– Невеселая.
   
– Мы знали, что здесь плохо, но не представляли себе ничего похожего.
   
– Да, – согласился Майкл.
   
Люди…
   
Они шли весенним днем по немецкой дороге между рядами прелестных деревьев с набухшими почками, вслушиваясь в мягкие звуки своих шагов.
   
– Мой дядя, – снова заговорил Ной, – брат моего отца, попал в одно из этих мест. Ты видел печи?
   
– Да.
   
– Правда, я никогда не видел дядю, – продолжал Ной. Он придерживал рукой ремень винтовки и был похож на мальчика, возвращающегося с охоты на кроликов. – У него были какие-то нелады с отцом. В тысяча девятьсот пятом году, в Одессе. Отец был дурак, но он знал, что здесь творится. Ведь он выходец из Европы. Я тебе рассказывал когда-нибудь об отце?
   
– Нет.
   
– «Убит, ранен, пропал без вести», – тихо сказал Ной. Они шли не спеша, размеренным, но не быстрым солдатским шагом – тридцать дюймов шаг. – Помнишь, – спросил Ной, – что ты говорил там, в лагере пополнения: «Через пять лет после окончания войны все мы, возможно, будем с сожалением вспоминать каждую пулю, которая нас миновала».
   
– Помню.
   
– А что ты чувствуешь теперь?
   
Майкл не знал, что ответить.
   
– Не знаю, – честно признался он.
   
– Сегодня, – сказал Ной, ступая все тем же неторопливым ровным шагом, – когда этот албанец начал говорить, я был готов с тобой согласиться. Не потому, что я еврей. Во всяком случае, не думаю, чтобы в этом была причина. Просто как человек… Когда этот албанец начал говорить, я был готов выйти в коридор и прострелить себе голову.
   
– Понимаю, – мягко сказал Майкл. – Я испытывал то же самое.
   
– А потом Грин сказал то, что надо было сказать. – Ной остановился и взглянул вверх на кроны деревьев, золотисто-зеленые в догорающих лучах солнца. – «Я ручаюсь… Я ручаюсь…» – Он вздохнул. – Не знаю, как ты, а я очень надеюсь на капитана Грина.
   
– Я тоже.
   
– Когда кончится война, миром будут править люди! – Голос Ноя возвысился до крика. Стоя посреди тенистой дороги, он кричал, обращаясь к освещенным лучами догорающего солнца ветвям немецкого леса. – Да, люди! Есть еще много таких капитанов Гринов! Он не исключение! Таких миллионы! – Ной стоял выпрямившись, закинув назад голову, и кричал как безумный, словно все чувства, которые он столько месяцев таил под маской хладнокровия в глубине своей души и всеми силами старался подавить, теперь прорвались, наконец, наружу. – Люди! – хрипло выкрикивал он, как будто это слово было каким-то магическим заклинанием против смерти и горя, чудодейственным непроницаемым щитом для его сына и жены, достойным возмездием за мучения последних лет, надеждой и залогом будущего… – Мир полон людей!
   
Как раз в это время и прозвучали выстрелы.
   
   
   
Христиан проснулся за пять-шесть минут до того, как услышал голоса. Он спал крепким сном и, когда проснулся, сразу же понял по тому, как ложатся в лесу тени, что день клонится к вечеру. Но он слишком устал, чтобы тут же двинуться дальше. Он лежал на спине, глядя вверх на нежно-зеленый купол над головой, прислушиваясь к звукам леса: к весеннему жужжанию пробуждающихся насекомых, к крикам птиц на вершинах деревьев, к легкому шелесту листьев на ветру. Он слышал, как над лесом прошло звено самолетов, хотя и не мог их видеть через деревья. Звук летящих самолетов заставил его, уже в который раз, с горечью вспомнить, с какой расточительной роскошью противник вел войну. «Неудивительно, что они победили. Правда, их солдаты не идут ни в какое сравнение с нашими, но какое это имеет значение? С таким количеством самолетов и танков могла бы победить даже армия из старух и ветеранов франко-прусской войны. Была бы у нас хотя бы третья часть этого вооружения, – подумал он с сожалением, – и мы победили бы три года назад. Бедняга лейтенант там в лагере жаловался, что мы проигрываем войну неорганизованно, не как люди его поколения! Если бы он поменьше жаловался и чуть побольше работал, может быть, дела не обернулись бы таким образом. Увеличить бы на несколько часов рабочий день на заводах и не разбазаривать время на массовые митинги и партийные праздники, и тогда там наверху гудели бы немецкие самолеты; лейтенант, быть может, не лежал бы теперь мертвый перед своей канцелярией, а ему, Христиану, вероятно, не пришлось бы скрываться здесь, прячась в норе, как лиса от собак».
   
Потом он услышал приближающиеся шаги. Он лежал всего в десяти метрах от дороги, хорошо замаскировавшись, что, впрочем, не мешало ему просматривать направление на лагерь. Поэтому ему удалось заметить подходивших американцев на порядочном расстоянии. С минуту он с любопытством следил за ними, не испытывая никакого чувства. Они шли твердым шагом, и у них были винтовки. Один из них, повыше, нес винтовку в руке, у другого винтовка была надета на ремень. Оба были в этих нелепых касках, хотя до следующей войны нечего было опасаться осколков, и не смотрели ни налево, ни направо. Они довольно громко разговаривали между собой, и было ясно, что они чувствуют себя в, полной безопасности, как дома. Казалось, им и в голову не приходила мысль, что в этих местах какой-нибудь немец осмелится причинить им зло.
   
Если они и дальше пойдут этим путем, то пройдут в десяти метрах от Христиана. Он осторожно поднял автомат. Но тут же подумал, что теперь здесь, наверно, сотни американцев, они сбегутся на выстрелы, и тогда ему несдобровать. Великодушные американцы едва ли станут распространять свое великодушие на вражеских снайперов.
   
Вдруг американцы остановились в каких-нибудь шестидесяти метрах у изгиба дороги, как раз напротив небольшого холмика, за которым скрывался Христиан. Они разговаривали очень громко. Один из американцев просто кричал, и Христиан мог даже разобрать его слова.
   
– Люди! – кричал он, непонятно зачем снова и снова повторяя это слово.
   
Христиан хладнокровно наблюдал за американцами. Чувствуют себя в Германии как дома. Разгуливают одни по лесу. Разглагольствуют по-английски в центре Баварии. Предвкушают, как они проведут лето в Альпах, как будут ночевать в туристских отелях с местными девушками, а уж охотниц до этого найдется достаточно. Ох, эти откормленные американцы – им не нужен никакой фольксштурм, все они молоды, все здоровы, у них исправная обувь и одежда, научно разработанное питание, самолеты, санитарные машины на бензине, перед ними не стоит вопрос, кому лучше сдаться… А когда все кончится, они вернутся в свою ожиревшую страну, нагруженные сувенирами: касками убитых немцев, «железными крестами», сорванными с мертвых тел, снимками, сделанными со стен разбитых бомбами домов, фотографиями возлюбленных погибших солдат… Вернутся в страну, не слыхавшую ни единого выстрела, в страну, где никогда не дрожали стены, где не было выбито ни одного стекла в окне…
   
Ожиревшая страна, нетронутая, неуязвимая…
   
Христиан почувствовал, как его рот сводит резкая гримаса отвращения. Он медленно поднял автомат. «Еще два, – подумал он, – и то дело». Он тихонько замурлыкал, беря на мушку того, что был поближе, что кричал. «Сейчас ты перестанешь так громко орать, приятель», – подумал он и, продолжая мурлыкать, спокойно положил палец на спусковой крючок. Внезапно он вспомнил, что так же мурлыкал Гарденбург, в очень похожий на теперешний момент, когда в Африке, лежа на гребне холма, он готовился открыть огонь по расположившейся на завтрак английской колонне… Забавно, что он вспомнил об этом. Прежде чем нажать на спусковой крючок, он еще раз подумал о том, что поблизости могут оказаться другие американцы, которые услышат выстрелы, найдут его и убьют. На секунду он заколебался. Потом тряхнул головой и прищурил глаз. «Черт с ним, – подумал он; – пропадать – так с музыкой…» – и нажал на спуск.
   
После двух выстрелов автомат заело. Он знал, что попал в одного из негодяев. Но когда, лихорадочно работая пальцами, он вытащил, наконец, застрявший патрон и снова поднял глаза, оба солдата исчезли. Он видел, как один из них стал падать, но теперь на дороге не было ничего, кроме винтовки, выбитой из рук одного из американцев. Винтовка лежала посреди дороги, в одной точке ее, около дула, сверкал отраженный луч солнца.
   
«Да, – с досадой подумал Христиан, – испортил все дело». Он внимательно прислушивался, но ни на дороге, ни в лесу не было слышно никаких звуков. Американцев было всего двое, решил он… А теперь, он был уверен, остался только один. Ну, а если другой, которого он подстрелил, еще жив, то, во всяком случае, он не в состоянии идти…
   
Однако ему-то надо уходить. Нераненому солдату нетрудно будет определить общее направление, откуда стреляли. Может быть, он станет искать Христиана, а может быть, и нет… Христиан полагал, что, скорее всего, не станет: американцы не проявляли особой горячности в подобных случаях. Они ждали авиации, танков, артиллерии. Но на сей раз, в этом тихом лесу, когда осталось полчаса до наступления темноты, нечего и думать о вызове танков или артиллерии. Остается один солдат с винтовкой… Христиан был убежден, что он не станет рисковать, особенно теперь, когда война уже почти окончена: он должен понимать, как это нелепо. Если солдат, которого он подстрелил, уже умер, рассуждал Христиан, то оставшийся в живых, вероятно, побежал в свое подразделение за помощью. Но если тот солдат только ранен, его товарищ, наверно, остался ему помочь, и, связанный своей ношей, не способный двигаться быстро и бесшумно, представляет собой отличную мишень…
   
Христиан ухмыльнулся. «Еще один, – подумал он, – и я выхожу из войны». Он осторожно выглянул на дорогу, где лежала винтовка, пристально осмотрел лежащую перед ним слегка повышающуюся местность, заслоненную кустами и стволами деревьев, тускло поблескивающими в свете угасающего дня. «Никаких признаков, ничего подозрительного».
   
Припадая к земле и петляя, Христиан осторожно двинулся в глубину леса…
   
   
   
Правая рука у Майкла онемела. Он не ощущал этого, пока не наклонился, чтобы опустить Ноя на землю. Одна пуля ударила по прикладу винтовки, которую нес Майкл, и вывернула ее из руки. Теперь рука болела до самого плеча, как от удара молотком. В горячке, когда он схватил Ноя и потащил его в лес, он этого не заметил, но сейчас, склонившись над раненым другом, он понял, что онемевшая рука усложняет и без того опасное положение.
   
Ной был ранен в нижнюю часть шеи, пуля пробила горло. Он истекал кровью, но еще дышал, неглубоко и прерывисто глотая воздух. Он был без сознания. Майкл присел рядом и наложил повязку, но остановить кровотечение, по-видимому, не удалось. Ной лежал на спине, его каска покоилась на ложе из бледно-розовых цветов, растущих у самой земли. На его лице появилось прежнее отсутствующее выражение, глаза были закрыты, и выгоревшие на концах, загнутые кверху ресницы над покрытыми светлым пушком щеками придавали верхней части лица прежнее нежное, девическое выражение.
   
Майкл не долго смотрел на него. Мысли тяжело ворочались в его мозгу. «Я не могу оставить его здесь, – думал он, – но не могу и унести. Если я потащусь с ним через лес, мы вместе будем прекрасной мишенью для снайпера».
   
Что-то дрогнуло в ветвях над его головой. Майкл быстро откинул голову назад, сразу вспомнив, где он, и сообразив, что человек, стрелявший в Ноя, в этот момент, вероятно, подкрадывается к нему. На сей раз это оказалась только птичка, которая, раскачиваясь на конце ветки, бросала вниз в остывающий под деревьями воздух похожие на брань крики. Но в следующий раз это будет вооруженный человек, горящий желанием его убить.
   
Майкл нагнулся. Он осторожно приподнял Ноя и снял с его плеча винтовку. Потом еще раз взглянул на него и медленно пошел в лес. Пройдя несколько шагов, он все еще мог слышать поверхностное, прерывистое дыхание раненого. Как ни печально, но на некоторое время Ноя придется оставить без присмотра.
   
«Тут, наверно, я и схвачу пулю», – подумал Майкл. Но это был единственный выход. Найти человека, который сделал эти два выстрела, прежде, чем тот найдет его. Единственный выход для Ноя и для него, Майкла.
   
Он слышал, как сильно стучит в груди сердце, им овладела сухая, нервная зевота. У него было предчувствие, что его убьют.
   
Майкл шел медленно и осторожно, пригибаясь и часто останавливаясь за толстыми стволами, чтобы прислушаться. Он слышал свое дыхание, пение птиц, жужжание насекомых, кваканье лягушки в соседней луже, легкий шелест ветвей под слабым ветерком. Но не было слышно ни шагов, ни позвякивания снаряжения, ни звука оттягиваемого затвора винтовки.
   
Он уходил от дороги в глубь леса, уходил от того места, где остался Ной с простреленным горлом, со сползшей с головы каской, лежащей на ложе из розовых цветов. Майкл не продумал заранее свой маневр. Он просто чувствовал, почти инстинктивно, что держаться вблизи дороги опасно: он был бы прижат к открытому месту и лучше виден противнику, потому что лес у дороги был реже.
   
Под его тяжелыми сапогами хрустели лежавшие толстым слоем жесткие прошлогодние листья и трещали скрытые под ними сухие ветки. Его раздражала собственная неловкость. Но как бы медленно он ни пробирался сквозь густые заросли, казалось, невозможно было двигаться бесшумно.
   
Он часто останавливался и прислушивался, но ничего не было слышно, кроме обычных предвечерних лесных звуков.
   
Он попытался представить себе этого фрица. Каков он из себя?
   
Возможно, фриц после того, как выстрелил, собрал свои манатки и двинулся прямо к австрийской границе. Два выстрела – один американец. Не такая уж плохая добыча за один день в самом конце проигранной войны. Гитлер не мог бы потребовать большего. А может быть, это вовсе и не солдат, а один из этих сумасшедших десятилетних мальчишек, которым забили голову чепухой о «вервольфах»[109], вытащивший с чердака старую винтовку, оставшуюся с прошлой войны. Майкл мог натолкнуться на мальчика с копной светлых волос, босоногого, с испуганным детским выражением лица, с ружьем в три раза больше его… Как бы он тогда поступил? Застрелил его? Или отшлепал?
   
Майкл надеялся, что это все же окажется солдат. Медленно пробираясь по буро-зеленому лесу, раздвигая на своем пути густые ветви, Майкл обнаружил, что шепчет молитву о том, чтобы тот, кого он преследует, оказался не ребенком, а взрослым мужчиной, одетым в форму, взрослым мужчиной, который ищет его, вооруженным и жаждущим схватки…
   
Он перекинул винтовку в левую руку и согнул пальцы онемевшей правой руки. Пальцы отходили медленно, волнами, их покалывало, и они болели, и он боялся, что, когда настанет время, они будут действовать слишком медленно… Его никогда не учили, как поступать в подобных случаях. Обучение сводилось к тому, как действовать в составе отделения, взвода, каким должен быть боевой порядок в наступлении, как использовать естественные укрытия, как не следует обнаруживать себя на фоне неба, как преодолевать проволочные заграждения… Он продолжал двигаться вперед, обшаривая глазами кусты и группы молодых деревьев и ловя малейшее подозрительное движение, и все думал, удастся ли ему остаться в живых. Неполноценный американец, которого готовили для всего, чего угодно, только не для этого: учили отдавать честь, учили действиям в сомкнутом строю и движению в колонне, учили самым новейшим способам предупреждения венерических заболеваний. И вот на вершине своей военной карьеры ему приходится ощупью импровизировать, встретившись с обстановкой, не предусмотренной армейскими уставами… Как обнаружить и убить одного немца, который только что застрелил твоего лучшего друга? А может быть, он был не один? Ведь было два выстрела. Может быть, их было двое, шестеро, дюжина, и теперь они поджидают его, ухмыляясь, в построенных правильной линией окопах, прислушиваясь к его тяжелым, все приближающимся шагам…
   
Майкл остановился. Мелькнула было мысль вернуться назад, но он отрицательно покачал головой. Он не пытался себя разубеждать. В его голове не было связных мыслей. Он просто перекинул винтовку в правую руку, хотя ее слегка покалывало, и продолжал осторожно, шурша сухими листьями, двигаться вперед.
   
Бревно, упавшее поперек канавы, казалось достаточно крепким. Местами оно подгнило, и древесина была мягкой, но бревно было толстое. Канава была, по крайней мере, шести футов шириной и довольно глубокой: четыре или пять футов в глубину. На дне ее лежали заросшие мхом камни, полуприкрытые сломанными ветками и сухими листьями. Прежде чем ступить на бревно, Майкл прислушался. Ветер прекратился, и в лесу стало очень тихо. У него было такое чувство, будто здесь много лет не ступала нога человека. Человека… Нет, об этом потом…
   
Майкл ступил на» бревно. Он дошел до середины, когда оно прогнулось, затрещало и, поворачиваясь, заскользило под ногами. Помня, что нельзя шуметь, Майкл отчаянно замахал руками, стараясь сохранить равновесие, потом свалился в канаву. Его руки скользнули по камням, и он больно ушибся скулой об острый край. Он тихо выругался. Бревно сломалось с громким треском. Его тело при падении глухо ударилось о землю, затрещали сухие ветки, а каска, соскочив с головы, громко застучала о камни. «А винтовка, – с унынием подумал он, – где же может быть винтовка?..» Ползая на четвереньках, он ощупью стал искать ее, как вдруг услышал быстрые, торопливые, громкие шаги. Кто-то бежал, бежал прямо на него.
   
Он вскочил. В каких-нибудь пятидесяти футах человек с треском пробивался через кусты, глядя прямо на него. У бедра он держал автомат, направленный на Майкла. На фоне бледно-зеленой листвы человек был похож на темную, быстро расплывающуюся кляксу. Майкл стоял неподвижно, уставившись на бегущего человека, когда тот, не целясь, дал очередь с бедра. Майкл слышал, как прямо перед ним застучали пули, разбрасывая острые комочки земли, больно жалившие кожу. Человек продолжал бежать.
   
Майкл нырнул вниз. Машинально он сорвал с пояса гранату, выдернул чеку и поднялся. Человек был уже гораздо ближе, совсем близко. Майкл сосчитал до трех, метнул гранату и снова нырнул, плотно прижавшись к стенке оврага и спрятав голову. «Слава богу, – подумал он, прижимаясь лицом к мягкой сырой земле. – Я все же не забыл сосчитать!»
   
Казалось, до взрыва прошло очень много времени. Майкл слышал, как стальные осколки свистят над головой и впиваются в окружающие деревья. В воздухе кружились сорванные листья, с шелестом опускаясь на землю.
   
Майкл не был уверен, но ему казалось, что сквозь грохот разрыва, все еще стоявший в его ушах, он слышал крик.
   
Он выждал пять секунд, потом выглянул из оврага. Наверху не было никого. Под нависшими ветвями медленно поднимался дымок, и виднелось бурое влажное пятно развороченной земли там, где взрывом разбросало дерн и листья, – и больше ничего. Потом Майкл заметил по ту сторону полянки куст, верхушка которого раскачивалась в каком-то необычном, медленно замирающем ритме. Майкл наблюдал за кустом, сообразив, что человек, уходя, прошел именно здесь. Он нагнулся и поднял винтовку, которая спокойно лежала между двух круглых камней. Взглянув на дуло, он убедился, что ствол не забит землей. Он с удивлением заметил, что его руки в крови, а когда дотронулся до ноющей скулы, вся рука оказалась измазанной грязью и кровью.
   
Майкл медленно вылез из канавы. Правая рука сильно болела, а винтовка в разодранной кисти стала скользкой от крови. Он пошел, не пытаясь скрываться, через лужайку, мимо того места, где разорвалась граната. Пройдя футов пятнадцать, он увидел на молодом деревце нечто похожее на старую тряпку. Это был обрывок обмундирования, мокрый от крови.
   
Майкл медленно направился к тому кусту, который раскачивался. Листья были обильно забрызганы кровью. Далеко уйти он не мог, подумал Майкл. Теперь даже городскому жителю не трудно было проследить путь убегающего через лес немца. Майкл даже определил по измятым листьям и кровавым пятнам, где человек упал и потом снова встал, чтобы бежать дальше, вырвав при этом с корнем маленькое деревце.
   
Медленно и упорно Майкл настигал Христиана Дистля.
   
   
   
Христиан осторожно уселся, опершись на ствол большого дерева, лицом в ту сторону, откуда он пришел. Под деревом была тень и прохлада, но лучи солнца, пробиваясь через листву других деревьев, освещали косыми золотыми лучами верхушки кустов, через которые пробирался Христиан. Он ощущал спиной шершавую твердую кору дерева. Он попытался поднять руку с автоматом, но такой вес был ей не под силу. Христиан с раздражением оттолкнул автомат в сторону. Он сидел, не отрывая глаз от прогалины в кустах, откуда, он знал, должен появиться американец.
   
«Граната, – думал Христиан, – кто бы мог подумать? Неуклюжий американец, как бык свалившийся в канаву… А потом из канавы граната».
   
Он тяжело дышал. Как далеко, думал он, сколько пришлось бежать! Ну, теперь бежать больше не придется. Его мысли перескакивали с одного предмета на другой, как зубья сломанной шестерни. Весенняя роща под Парижем и убитый парень из Силезии с окрашенными вишневым соком губами… Гарденбург на мотоцикле, Гарденбург с начисто снесенным лицом, глупый полуголый американец, стрелявший с заминированного моста в Италии, пока его не срезал пулемет… Гретхен, Коринна, Франсуаза – французы еще всех нас… Водка в спальне у Гретхен, коньяк и вино в буфете, черные кружева и гранатовая булавка… француз, вытаскивающий пистолет у мертвого Бера на берегу после обстрела с самолета, все время эти самолеты… «Видишь ли, когда солдат вступает в армию, в любую армию, с ним заключают своего рода контракт…» Кто это говорил, и убит ли он тоже? Пятьдесят франков за рюмку коньяку, поданную стариком с гнилыми зубами. «Главная проблема – это Австрия». И «цель оправдывает средства»… Вот и конец, а какие средства оправдались? Еще воспоминания… Американская девушка на снежном холме. Еще один, и я выхожу из войны… Неловкий, безрассудно храбрый американец, оставшийся в живых благодаря удаче, случаю, божьей милости… «1918» на церковной стене мелом, французы знали, они знали все время…
   
Два выстрела, и автомат заело. В конце концов его, конечно, должно было заесть. «Моя рота вступила в Мюнхен все еще с оружием в руках. Тогда было гораздо больше порядка». «Важно захватить велосипед… Сколько же времени, по их мнению, человек может бежать?» – думал он, полный жалости к себе.
   
Тут он увидел американца. Американец больше не прятался. Он шел прямо на Христиана сквозь тонкие зеленые лучи солнца. Он выглядел уже не молодым и не походил на солдата. Американец остановился над ним.
   
Христиан ухмыльнулся.
   
– Добро пожаловать в Германию, – сказал он, вспоминая английские слова.
   
Он смотрел, как американец поднимает винтовку и нажимает на спусковой крючок.
   
   
Майкл вернулся туда, где он оставил Ноя. Дыхание остановилось. Ной тихо лежал среди цветов. С минуту Майкл сухими глазами смотрел на него. Потом поднял его тело, взвалил на плечи и пошел в сгущающихся сумерках, не останавливаясь, назад в лагерь. Он не позволил никому из солдат роты помочь нести тело, ибо знал, что должен лично доставить Ноя капитану Грину.