1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
«Государство», 519 е, и фрагмент, упомянутый в прим. 41 к настоящей главе.
Касаясь нередко предполагаемой тождественности между коллективизмом и
альтруизмом, можно напомнить о весьма уместном в этой связи вопросе
Ч. Шеррингтона: «Стая и стадо — это альтруизм?».
6.29
Об ошибочности презрительного отношения Ч. Диккенса к парламенту см. также
прим. 23 к гл. 7.
6.30
Аристотель. «Политика», III, 12, 1 (1282b); см. текст к прим. 9 и 20 к
настоящей главе. (См. также замечание Аристотеля в «Политике», III, 9, 3,
1280а о том, что справедливость имеет отношение как к людям, так и к
вещам.) К цитате из Перикла далее в этом абзаце см. текст к прим. 16 к
настоящей главе и прим. 31 к гл. 10.
6.31
Это замечание из фрагмента («Государство», 519 е и след.),
процитированного в тексте к прим. 35 к гл. 5.
6.32
Важные фрагменты из «Законов», процитированные в настоящем (1) и следующем
(2) абзаце, таковы:
(1) «Законы», 739 с и след. Платон здесь имеет в виду «Государство» и
особенно «Государство», 462 а и след., 424 а и 449 е. (Перечень фрагментов
о коллективизме и холизме можно найти в прим. 35 к гл. 5. О коммунизме в
его понимании см. прим. 29 (2) к гл. 5 и другие упомянутые здесь отрывки.)
Цитируемый здесь фрагмент начинается, что характерно, с максимы Пифагора
«У друзей на самом деле все общее». См. прим. 36 и текст; см. также о
«совместных трапезах», упомянутых в прим. 34.
(2) «Законы», 942 а и след.; см. след. прим. Оба фрагмента Гомперц
характеризует как антииндивидуалистические (см. его ранее цитированную
работу, т. II, 406). См. также «Законы», 807 d/e.
6.33
См. прим. 42 к гл. 4 и текст. Далее в данном абзаце процитирован фрагмент
из «Законов», 942 а и след. (см. предыдущее примечание).
Не следует забывать о том, что военная подготовка в «Законах» (как и в
«Государстве») обязательна для всех, кто имеет право носить оружие,
т.е. для всех жителей, обладающих какими бы то ни было гражданскими
правами (см. «Законы», 753 о). Все остальные — «наемники» («banausic»),
если не рабы (см. «Законы», 741 е и 743 d, а также прим. 4 к гл. 11).
Интересно, что Э. Баркер, ненавидя милитаризм, верит, что Платон
придерживался аналогичных взглядов (Е. Barker. Greek Political Theory,
p. 298-301). Действительно, Платон никогда не восхвалял войну, однако
верно и то, что он никогда не выступал против нее. Многие милитаристы, как
хорошо известно, на словах проповедуют мир, а на деле воюют. Платоновским
же государством правит каста военных, т.е. мудрецов, в прошлом солдат. Это
замечание относится равно к «Законам» (см. 753 b) и к «Государству».
6.34
Суровые правила, регулирующие порядок приема пищи и напитков — в
особенности, «общественных трапез», — играют существенную роль в диалогах
Платона (см., например, «Государство», 416 е, 458 с, 547 d/e; «Законы»,
625 е, 633 а (в котором введение обязательных общественных трапез
объясняется военной угрозой), 726 b, 780-783, 806 с и след., 839 с,d). В
соответствии с критскими и спартанскими обычаями, Платон придавал большое
значение общественным трапезам. Интересно также, что этими вопросами
занимался и дядя Платона — Критий (см. Diels2, Critias, fr. 33).
6.35
См. «Законы», изд. Э. Б. Ингленда, т. I, с. 514, прим. к 789 b 8 и след
(Plato. Laws, ed. by E. В. England, vol. I, p. 514, note to 739 b 8). Эти
цитаты Баркера взяты из ранее названной работы этого автора, с. 148 и
с. 149. В работах большинства платоников можно найти большое множество
подобных фрагментов. См., однако, замечание Ч. С. Шеррингтона
(см. прим. 28 к настоящей главе) о том, что вряд ли верно приписывать
альтруизм стае или стаду. Стадный инстинкт и родовой эгоизм, а также
обращение к этим инстинктам не следует смешивать с отсутствием
себялюбия.
6.36
См. «Государство», 424 а, 449 с; «Федр», 279 с; см. прим. 32 (1). (См.
также «Лисид», 207 с и Еврипид. Орест, 725). О возможной связи этого
принципа с коммунизмом в учении ранних христиан и в марксизме см.
прим. 29 (2) к гл. 5.
Об индивидуалистической теории справедливости и несправедливости в
«Горгии» см., например, «Горгий», 468 b и след., 508 d/e. В этих
фрагментах, вероятно, еще сохраняется влияние Сократа (см. прим. 56 к
гл. 10). Индивидуализм Сократа наиболее ясно выражен в его знаменитом
учении о самодостаточности того, кто хорош. Платон упоминает об этом
учении в «Государстве» (387 d/e) несмотря на то, что оно явно противоречит
одному из главных постулатов «Государства», а именно тому, что лишь
государство может быть самодостаточным (см. гл. 5, прим. 25 и текст к
этому и следующему примечаниям).
6.37
«Государство», 368 b/с.
6.38
См. особенно «Государство», 344 а и след.
6.39
«Законы», 923 b.
6.40
«Государство», 434 а-с. См. также текст к прим. 6 и прим. 23 к настоящей
главе и прим. 27 (3) и 31 к гл. 4.
6.41
«Государство», 466 b/с. См. также «Законы», 715 b/с и многие другие
фрагменты, направленные против антихолистских злоупотреблений классовыми
прерогативами. См. также прим. 28 к настоящей главе и прим. 25 (4) к
гл. 7.
6.42
Здесь содержится намек на «парадокс свободы»; см.прим. 4 к гл. 7. О
проблеме государственного управления образованием см. прим. 13 к гл. 7.
6.43
Аристотель. «Политика», III, 9, 6 и след. (1280b). См. Е. Burke. French
Revolution, ed. 1815, vol. V, p. 184. Данную работу весьма кстати
процитировал Б. Джовет в своих примечаниях к этому фрагменту Аристотеля;
см. его издание аристотелевской «Политики» (Aristotle. Politics, ed. by
В. Jowett, vol. II, p. 126).
Далее в этом абзаце цитируется фрагмент, взятый из «Политики», III, 9, 8 (1280b).
Дж. Филд предлагает аналогичную критику (G. С. Field. Plato and His
Contemporaries, p. 117): «Невозможно, чтобы государство и его законы
оказывали воспитательное воздействие на нравственные особенности
граждан». Однако Т. Грин ясно показал (Т. Н. Green. Lectures on Political
Obligation), что государство не может навязать мораль посредством
законов. Без сомнения, он согласился бы с утверждением:«Мы хотим сделать
моральной политику, а не политизировать мораль» (см. окончание данного
абзаца в тексте). Взгляды Грина предвосхитил Спиноза: «Кто хочет все
регулировать законами, тот скорее возбудит пороки, нежели исправит их»
(Б. Спиноза. Богословско-политический трактат // Избранные произведения в
двух томах. М., Гос. изд. полит, литературы, 1957, т. 2, с. 263).
6.44
Я считаю, что в основе любой попытки взять под контроль международные
преступления должна лежать аналогия между гражданским миром и
международным, между обычным преступлением и международным. Об этой
аналогии и ее границах, а также о беспомощности историцизма при решении
такого рода проблем см. прим. 7 к гл. 9.
Г. Моргентау — один из тех, кто считает, что рациональные методы
установления международного мира — это всего лишь утопическая мечта
(Н. J. Morgenthau. Scientific Man versus Power Politics. English ed.,
1947). Взгляды Г. Моргентау выдают в нем разочаровавшегося
историциста. Он понял, что исторические предсказания невозможны, однако,
соглашаясь (вместе с марксистами, например), что сфера применения разума
(или научного метода) ограничена сферой предсказуемого, он заключает,
что поскольку исторические события непредсказуемы, то разум не применим
к сфере международных отношений.
Однако этот вывод в действительности не следует, так как научное
предсказание и предсказание в смысле исторического пророчества — это не
одно и то же. (Ни одна из естественных наук, за исключением теории
Солнечной системы, не берется за что-нибудь подобное историческому
пророчеству.) Ни общественные, ни естественные науки не призваны
предсказывать «направления» или «тенденции» развития. «Так называемые
"общественные законы" и так называемые "естественные законы" способны на
то, чтобы выявить определенные направления… Однако ни общественные, ни
естественные науки не могут предсказать, как в действительности сложатся
обстоятельства и какое конкретное направление благодаря этому воплотится
в жизнь», — пишет Моргентау (р. 120 и след., курсив мой). Вместе с тем и
естественные науки не пытаются предсказывать направления, и только
историцист считает такое предсказание целью общественных
наук. Соответственно, только историцист разочаруется, осознав
это. «Многие… ученые, специализирующиеся на политических науках, тем
не менее утверждают, что способны… действительно… предсказывать
общественные события с высокой степенью точности. На деле они… лишь
жертвы… заблуждений», — пишет Моргентау. Я, безусловно,
согласен. Однако это означает только то, что от историцизма следует
отказаться. Предположив, что отказ от историцизма означает отказ от
рационализма в политике, мы вскроем фундаментальное историцистское
предубеждение — а именно, предубеждение, что историческое пророчество —
основа любой рациональной политики. В начале главы 1 я заметил, что этот
взгляд характерен для историцизма.
Моргентау высмеивает попытки подчинить власть разуму и предотвратить
войну, полагая, что их источник — в рационализме и сциентизме,
неприменимых к обществу по самой его сути. Однако он, очевидно,
доказывает слишком много. Во многих обществах устанавливался гражданский
мир, хотя, согласно теории Моргентау, жажда власти должна была этому
воспрепятствовать. Моргентау, конечно, признает этот факт, однако не
замечает, что он разрушает теоретическую основу собственных
утверждений.
6.45
Цитата взята из «Политики» Аристотеля, III, 9, 8 (1280).
(1) Я говорю в тексте «более того», потому что считаю, что фрагменты, к
которым отсылает текст, т.е. Аристотель. «Политика», III, 9, 6 и III, 9,
12, скорее всего также представляют взгляды Ликофрона. Мое убеждение
основывается на следующем. Начиная с III, 9, 6 и до III, 9, 12 Аристотель
занят критикой того, что я называю протекционизмом. В III, 9, 8,
фрагменте, процитированном в тексте, он явно приписывает Ликофрону четкое
и ясное выражение этого учения. Опираясь на другие ссылки Аристотеля на
Ликофрона (см. (2) этого примечания), можно предположить, что во времена
Ликофрона именно он первым или одним из первых сформулировал теорию
протекционизма. Поэтому можно не без оснований (хотя и не вполне
определенно) допустить, что вся эта критика протекционизма, т.е. от III,
9, б до III, 9, 12, направлена против Ликофрона и что именно ему
принадлежат различные, но совпадающие по содержанию формулировки
протекционизма. (Можно также упомянуть, что Платон называет протекционизм
«общепринятым» в «Государстве», 358 с).
Во всех своих возражениях Аристотель стремился показать, что протекционизм
не способен объяснить ни территориального, ни внутреннего единства
государства, так как не учитывает (III, 9, 6), что целью государства
является благая жизнь, в которой не могут участвовать рабы и животные
(т.е. благая жизнь добродетельных землевладельцев — ведь каждый, кто
зарабатывает деньги, не обладает гражданством из-за низкого, механического
(«banausic») рода своих занятий). Протекционизм также упускает из виду
родовое единство «подлинного» государства, которое (III, 9, 12)
«представляет собой общение родов и селений ради достижения совершенного
самодовлеющего существования… Такого рода общение, однако, может
осуществиться лишь в том случае, если люди обитают в одной и той же
местности и если они состоят между собой в эпигамии».
(2) Об эгалитаризме Ликофрона см. прим. 13 к гл. 5 — Б. Джовет
(В. Jowett. Aristotle's Politics, II, 126) называет Ликофрона «непонятным
ритором», однако Аристотель, должно быть, считал иначе, так как в дошедших
до наших дней работах он упоминает Ликофрона (в «Политике», «Риторике»,
«Отрывках», «Метафизике», «Физике», «О софистических опровержениях»).
Вряд ли Ликофрон был намного моложе Алкидама, своего товарища по школе
Горгия, так как его эгалитаризм не получил бы, вероятно, такой
известности, если бы эта теория была сформулирована уже после того, как
Алкидам сменил Горгия в качестве главы школы. Об этом же говорят и
эпистемологические интересы Ликофрона (о них упоминает Аристотель в
«Метафизике», 1045b 9 и «Физике», 185b 27), так как на их основе можно
сделать вывод о том, что Ликофрон был учеником Горгия еще до того, как тот
посвятил себя практически одной только риторике. Разумеется, любые мнения
о Ликофроне мало достоверны, так как о нем сохранились лишь очень скудные
сведения.
6.46
Е. Barker. Greek Political Theory, I, p. 160. О критике Юмом исторического
варианта теории договора см. прим. 43 к гл. 4. Относительно дальнейшего
утверждения Э. Баркера (р. 161) о том, что в противоположность теории
договора платоновская справедливость — это не «что-то внешнее», но
внутренне присущее душе, я могу напомнить читателю о часто встречающихся у
Платона советах применять самые жестокие меры для достижения
справедливости. Он всегда рекомендует использовать «убеждение и силу»
(см. прим. 5, 10 и 18 к гл. 8). Вместе с тем, пример некоторых современных
демократических государств показал, что либеральность и терпимость не
обязательно приводят к возрастанию преступности.
О том, что Баркер (как и я) считает Ликофрона основоположником теории
договора, см. Е. Barker, op. cit., p. 63: «Протагор не предвосхитил
софиста Ликофрона в создании учения о договоре» (ср. с текстом к прим. 27
к гл. 5).
6.47
«Горгий», 483 b и след.
6.48
«Горгий», 488 е-489 b, см. также 527 b.
Из того, как Сократ отвечает здесь Каллихлу, можно, по-видимому,
заключить, что исторический Сократ (см. прим. 56 к гл. 10) с сочувствием
относился к доводам в поддержку биологического натурализма пиндаровского
толка, рассуждая следующим образом: «Если власть сильных естественна, то
естественно и равноправие, потому что большинство, являющее свою силу тем,
что оно правит, требует равноправия». Другими словами, он мог показать
пустоту и расплывчатость этого натуралистического требования, что, быть
может, и вдохновило Платона выработать собственный вариант
натурализма.
Я вовсе не утверждаю, что более позднее замечание Сократа (508 а) о
«геометрическом равенстве» следует обязательно понимать как
антиэгалитарное, так как неясно, почему оно должно означать то же, что и
«равенство отношений» в «Законах», 744 b и след. и 757 а-е (см. прим. 9 и
20 (1) к настоящей главе). Однако именно это предполагает Дж. Адам во
втором примечании к «Государству», 558 с 15. Но может быть, его
предположение не лишено оснований — ведь «геометрическое» равенство в
«Горгий», 508 а, по-видимому, намекает на пифагорейские проблемы
(см. прим. 56 (6) к гл. 10, а также замечания относительно «Кратила» в том
же примечании) и вполне может быть намеком на «геометрические
пропорции».
6.49
«Государство», 358 е. Главкон отрекается от авторства в 358 с. Внимание
человека, читающего этот фрагмент, легко отвлекается, обращаясь к вопросу
«природа или соглашение», который играет важную роль как в этом отрывке,
так и в речи Калликла в «Горгий». Однако, главная забота Платона в
«Государстве» — не победа над конвенционализмом, а осуждение рационального
протекционистского подхода как себялюбческого. (То, что главным врагом
Платона была неконвенционалистская теория договора, видно из прим. 27-28 к
гл. 5 и соответствующего текста.)
6.50
Если сравнить платоновское представление протекционизма в «Государстве» и
в «Горгий», то обнаружится, что это действительно одна и та же теория,
хотя в «Государстве» акцент на равенстве гораздо слабее. Впрочем, и здесь
упомянуто, хотя и вскользь, равенство: когда Платон говорит о том, что
природу «насильственно… заставляют соблюдать надлежащую меру»
(«Государство», 359 с). Это замечание усиливает сходство с речью Калликла
(см. «Горгий», особенно 483 c/d). Однако в противоположность «Горгию»,
Платон немедленно оставляет равенство (вернее, даже не поднимает этого
вопроса) и более к нему не возвращается, что вполне ясно показывает его
стремление обойти эту проблему. Вместо этого Платон упивается описанием
циничного эгоизма, который предстает единственным источником
протекционизма. (О том, что Платон обходит молчанием эгалитаризм,
см. особенно прим. 14 к настоящей главе и текст.) А. Тэйлор
(А. Е. Taylor. Plato: The Man and His Work. 1926, p. 268) утверждает, что
если Калликл начинает с «природы», то Главкон отталкивается от
«соглашения».
6.51
«Государство», 359 а. Мои дальнейшие ссылки в тексте относятся к 359 b,
360 d и след., см. также 358 с. О «постоянном повторении» см. 359 а-362 с,
а о подробном развитии протекционизма — вплоть до 367 е. Платоновское
описание нигилистических тенденций протекционизма занимает девять страниц
в «Государстве» (в изд. Everyman), что показывает, какое значение придавал
ему Платон. (Аналогичный фрагмент имеется в «Законах», 800 а и след.)
6.52
Когда Главкон умолк, его место занял Адимант, бросая весьма уместный вызов
Сократу подвергнуть критике утилитаризм, однако лишь после того, как
Сократ заметил, что речь Главкона, по его мнению, безупречна (362 d).
Адимант в своей речи поправляет Главкона, повторяя, что то, что я называю
протекционизмом, выводится из нигилизма Фрасимаха (см. особенно 367 а и
след.). После Адаманта заговорил сам Сократ, восхищаясь и Главконом, и
Адимантом, так как их вера в справедливость неколебима, несмотря на то,
что они так великолепно представили теорию несправедливости, т.е. теорию,
согласно которой благо означает причинение несправедливости до тех пор,
пока это возможно продолжать безнаказанно. Подчеркивая безупречность
предлагаемых Главконом и Адимантом аргументов, «Сократ» (т.е. Платон) дает
понять, что эти аргументы верно представляют обсуждаемую теорию. Затем
он, наконец, формулирует свою собственную теорию, но не для того, чтобы
показать, что изложение Главкона нуждается в исправлении, а для того,
чтобы, как он подчеркивает, показать, что, в противоположность взглядам
протекционистов, справедливость — благо, а несправедливость — зло. (Не
следует забывать — см. прим. 49 к настоящей главе, — что нападки Платона
направлены не против теории договора как таковой, а только против
протекционизма, ведь теорию договора принимает вскоре («Государство», 369
b-с, см. текст к прим. 29 к гл. 5) и сам Платон, по крайней мере отчасти,
— в том числе и теорию о том, что, «испытывая нужду во многом, многие люди
собираются воедино, чтобы обитать сообща и оказывать друг другу
помощь».)
Следует также заметить, что кульминацией этого фрагмента является
впечатляющее утверждение «Сократа», процитированное в тексте к прим. 37
настоящей главы. Это показывает, что Платон борется с протекционизмом,
представляя его аморальной и действительно бесчестной формой эгоизма.
И, наконец, оценивая предпринятый Платоном ход рассуждений, мы не должны
забывать, что Платон любит спорить с риторами и софистами, и
действительно, именно его нападки на «софистов» закрепили за этим словом
дурные ассоциации. Поэтому, как мне кажется, у нас есть все основания
разоблачать его в тех случаях, когда он заменяет доводы риторикой и
софистикой. (См. также прим. 10 к гл. 8.)
6.53
Дж. Адам и Э. Баркер могут служить представителями упомянутых
платоников. Адам говорит (прим. к 358 е и след.), что Главкон оживляет
теорию Фрасимаха и что (прим. к 373 а и след.) теория Фрасимаха «в
точности совпадает с той, что представил затем Главкон». Баркер утверждает
(op. cit., p. 159), что теория, которую я называю протекционизмом, а он —
«прагматизмом», «та же по духу, что и теория Фрасимаха».
6.54
О том, что великий скептик Карнеад действительно поверил изложению
Платона, свидетельствует Цицерон (Cicero. De Republica, III, 8, 13, 23),
который представил вариант Главкона почти без изменений как теорию,
принимаемую Карнеадом.
В этой связи я хочу выразить свое мнение, что можно найти утешение в том
факте, что антигуманисты всегда считали нужным обращаться к человеческим
чувствам, а также в том факте, что им часто удавалось убедить нас в своей
искренности. Это говорит о том, что они хорошо понимают, как глубоко
укоренились во многих из нас эти чувства, и что презренные «многие» не
слишком плохи, а напротив — слишком хороши, слишком чистосердечны и
слишком простодушны и даже готовы выслушивать от часто неразборчивых в
средствах «лучших», что они недостойные эгоисты, ограниченные
материальными интересами и желающие только одного — «обжираться как
скоты».
Примечания к главе 7
Эпиграф к данной главе взят из «Законов», 690 b (см. прим. 28 к гл. 5).
7.1
См. текст к прим. 2-3 к гл. 6.
7.2
Подобные же мысли высказывал Дж. Ст. Милль. Так, в своей «Логике»
(J. S. Milt. Logic, 1st ed., p. 557 и след.) он пишет: «Хотя действия
правителей никоим образом не определяются целиком их эгоистическими
интересами, требуется конституционный контроль как средство оградиться от
этих эгоистических интересов». Точно так же он пишет в работе «О
подчиненном положении женщины» (J. S. MilL The Subjection of Women,
Everyman edition, p. 251. — курсив мой): «Кто усомнится в том, что
возможны великое благо и великое счастье и великая преданность под
идеальным правлением добродетельных людей? В то же время законы и
учреждения требуется применять не к хорошим людям, а к дурным». Насколько
я согласен с утверждением, выделенным курсивом, настолько же сомневаюсь в
целесообразности поставленной в начале оговорки. (См. особенно прим. 25
(3) к настоящей главе.) Подобные же мысли можно найти в блестящем
фрагменте из «Представительной власти» (J. S. Mill. Representative
Government, 1861, см. особенно р. 49), где Милль борется с платоновским
идеалом философа-правителя, так как именно потому, что его правление будет
великодушным, оно будет означать отречение обычных граждан от своей воли и
от возможности судить о политике.
Следует заметить, что эта идея Дж. Ст. Милля служила попытке разрешить
противоречие между «Рассуждением о правительстве» Джеймса Милля (fames
Mill. Essay on Government) и «знаменитой атакой Маколея» на этот труд (так
называет ее Дж. Ст. Милль; см. J. S. Mill Autobiography, chap. V, «One
Stage Onward», 1st edition, 1873, pp. 157-161. Критика Маколея впервые
была опубликована в «Edinburgh Review», March 1829, June 1829, October
1829). Этот конфликт в значительной степени повлиял на развитие
Дж. Ст. Милля, а попытка его разрешить в действительности определила
конечную цель и особенности «Логики». «Основные главы этой работы я затем
опубликовал в "Логике моральных наук"», — писал Милль в своей
«Автобиографии» (J. S. Mill. Autobiography).
Предлагаемое Дж. Ст. Миллем разрешение конфликта между его отцом и
Маколеем состоит в следующем. Он говорит, что его отец справедливо считал
политику дедуктивной наукой, однако ошибался, полагая, что «эта дедукция —
та же, что в чистой геометрии». В то же время Маколей был прав в том, что
эта дедукция в большей степени экспериментальна, но ошибался, сравнивая ее
с «чисто экспериментальным методом химии». Согласно Дж. Ст. Миллю,
правильное решение таково («Autobiography», р. 159 и след.): политике
соответствует дедуктивный метод динамики — метод, который, как он
полагает, характеризуется принципом сложения следствий, подобным «принципу
сложения сил». (Эта идея Дж. Ст. Милля дожила по крайней мере до 1937 г.,
как я показал в работе «The Poverty of Historicism», p. 63.)
Я не думаю, что этот анализ очень содержателен (тем более, что он основан
на неверном понимании динамики и химии). Однако многое в нем может
показаться обоснованным.
Джеймс Милль, подобно многим его предшественникам и последователям,
пытался, по словам Маколея (в конце первой из названных статей), «вывести
науку о правлении из принципов человеческой природы». Я думаю, Маколей
прав, охарактеризовав эту попытку как «совершенно невозможную». Метод
Маколея можно назвать в какой-то мере эмпирическим, поскольку для
опровержения догматических теорий Джеймса Милля он широко использовал
исторические факты. Однако использованный им метод никак не был связан с
химией или с тем, что Дж. Ст. Милль считал методом химии (или с
бэконовским индуктивным методом, который Маколей восхвалял, будучи напуган
силлогизмами Дж. Милля). Его метод состоял в неприятии неправомерных
логических выводов в сфере, где ничто представляющее интерес не может быть
доказано логически, в обсуждении теорий и возможных ситуаций в свете
альтернативных теорий и альтернативных возможностей и в анализе фактуально
истинных свидетельств. Одно из главных разногласий было связано с
доказательством Дж. Милля, что монархия и аристократия с неизбежностью
ведут к террору в правлении. Однако примеры легко опровергали этот
тезис. Процитированные в начале данного примечания фрагменты из работ
Дж. Ст. Милля показывают, как повлияло на него это опровержение.
Маколей всегда подчеркивал, что хотел лишь опровергнуть доказательства
Милля и не ставил своей целью оценивать получаемые посредством них выводы
как истинные или ложные. Одно это показывает, что он не пытался применить
на практике восхваляемый им индуктивный метод.
7.3
См., к примеру, замечание Э. Майера о том, что «власть, по самой своей
сути, неделима» (Е. Meyer. Gesch. d. Altertums, V, p. 4).
7.4
См. «Государство», 562 b-565 е. В тексте я подразумеваю, главным образом,
562 с: «…такое ненасытное стремление к одному» (к свободе) «и
пренебрежение к остальному искажает этот строй и подготовляет нужду в
тирании». См. далее 563 d-e: «А кончат они, как ты знаешь, тем, что
перестанут считаться даже с законами — писаными или неписаными, — чтобы
уже вообще ни у кого и ни в чем не было над ними власти… Именно из этого
правления… и вырастает, как мне кажется, тирания». (Начало этого фрагмента
цитируется в прим. 19 к гл. 4.)
У Платона имеются и другие замечания о парадоксах свободы и демократии
(«Государство», 564 а): «Ведь чрезмерная свобода, по-видимому, и для
отдельного человека, и для государства обращается не во что иное, как в
чрезмерное рабство… Так вот, тирания возникает, конечно, не из какого
иного строя, как из демократии; иначе говоря, из крайней свободы возникает
величайшее и жесточайшее рабство». См. также «Государство», 565 c-d: «A
разве народ не привык особенно отличать кого-то одного, ухаживать за ним и
его возвеличивать? — Конечно, привык. — Значит, уж это-то ясно, что, когда
появляется тиран, он вырастает именно из этого корня, то есть как
ставленник народа».
Так называемый парадокс свободы показывает, что свобода в смысле
отсутствия какого бы то ни было ограничивающего ее контроля должна
привести к значительному ее ограничению, так как дает возможность задире
поработить кротких. Эту идею очень ясно выразил Платон, хотя несколько
иначе и совершенно с иными целями.
Менее известен парадокс терпимости: неограниченная терпимость должна
привести к исчезновению терпимости. Если мы безгранично терпимы даже к
нетерпимым, если мы не готовы защищать терпимое общество от атак
нетерпимых, терпимые будут разгромлены. В этой формулировке не
подразумевается, например, что нам следует неизменно лишать слова
нетерпимые философские направления. Подавление, конечно, нельзя было бы
назвать самым мудрым действием, если бы мы могли противостоять этим
течениям доводами разума и контролировать их посредством общественного
мнения. Но мы должны провозгласить право подавлять их в случае
необходимости даже силой: ведь вполне может оказаться, что они не готовы
общаться с нами на уровне доводов разума и начнут с того, что отвергнут
всякие доводы. Возможно, они запретят своим последователям прислушиваться
к доводам разума и будут утверждать, что эти доводы обманчивы и для ответа
на них надо использовать кулаки и пистолеты. Таким образом, во имя
терпимости следует провозгласить право не быть терпимыми к нетерпимым. Мы
должны объявить вне закона все движения, исповедующие нетерпимость, и
признать подстрекательство к нетерпимости и гонениям таким же
преступлением, как подстрекательство к убийству, похищению детей или
возрождению работорговли.
Другой менее известный парадокс — это парадокс демократии, или, более
точно, правления большинства, состоящий в возможности большинства решить,
что править должен тиран. То, что платоновскую критику демократии можно
применить и к этой возможности, и то, что принцип правления большинства
самопротиворечив, впервые заметил, насколько мне известно, Леонард Нельсон
(см. прим. 25 (2) к настоящей главе), который, будучи страстным защитником
принципов гуманизма и пылким борцом за свободу, принимал многое из
платоновской политической теории и особенно платоновский принцип
лидерства. Однако я не думаю, что Нельсон осознавал тот факт, что подобные
доводы могут быть приведены против всех вариантов теории суверенитета.
Всех этих парадоксов легко избежать, приведя наши политические требования
в соответствие с тем, что предлагается в разделе II настоящей главы, или
некоторым образом приблизив их к этому. Мы требуем, чтобы правительство
правило, следуя принципам эгалитаризма и протекционизма, чтобы оно терпело
всех, кто готов на ответную терпимость, чтобы его контролировали граждане,
перед которыми оно должно отчитываться. Следует также добавить, что
голосования для принятия решений большинством, а также учреждения,
обеспечивающие хорошую информированность граждан, — это лучшие средства
контроля за таким правительством, хотя и не непогрешимые. (Непогрешимых
средств не существует.) См. также гл. 6, последние четыре абзаца текста,
предшествующего прим. 42; текст к прим. 20 гл. 17; прим. 7 (4) к гл. 24; а
также прим. б к настоящей главе.
7.5
Последующие замечания по этому вопросу см. в гл. 19.
7.6
Источник цитаты из Гераклита указан в прим. 4 к гл. 2, фрагмент (7).
Может показаться, что следующие замечания относительно парадоксов свободы
и суверенитета являются излишними. Однако поскольку обсуждаемые здесь
аргументы носят, так сказать, формальный характер, возможно, было бы лучше
укрепить их, хотя бы и проявив при этом некоторый педантизм. Кроме того,
опыт, приобретенный мною, в такого рода спорах, подсказывает мне, что от
защитников принципа лидерства, т.е. суверенитета лучших и мудрейших, можно
в действительности ожидать следующего контраргумента: (a) если «мудрейший»
решил бы, что править должно большинство, он не был бы на самом деле
мудр. Затем они могут подкрепить этот довод следующим утверждением: (b)
мудрый человек никогда бы не установил закон, который может повлечь за
собой противоречия, например, закон о правлении большинства. На (b) я
ответил бы, что достаточно лишь изменить это решение «мудреца» так, чтобы
оно стало свободно от противоречий. (Например, он бы мог решить в пользу
правительства, которое обязано править в соответствии с принципом
эгалитаризма и протекционизма и быть подконтрольным голосованию
большинства.) Это решение мудреца покончило бы с принципом суверенитета. А
поскольку это решение было бы, таким образом, свободно от противоречий,
оно могло бы принадлежать мудрецу. Однако это, конечно же, не избавило бы
от собственных противоречий принцип, по которому править должен
мудрейший. Другой довод, т.е. довод (а), иного рода. Он опасно близок к
тому, чтобы определить «мудрость» и «доброту» политика как решимость не
отдавать свою власть. И действительно, только та теория суверенитета
избежала бы противоречий, которая потребовала бы, чтобы правителем мог
быть только тот, кто полон решимости держаться за свою власть. Сторонникам
принципа лидерства следует честно признать это логическое следствие своего
кредо. Избавленное от противоречий, оно предполагает власть не лучшего и
мудрейшего, а сильнейшего, т.е. человека власти. (См. также прим. 7 к
гл. 24.)
7.7
См. мою лекцию «Towards a Rational Theory of Tradition» (The Rationalist
Yearbook, 1949); позднее она была опубликована в моей книге «Conjectures
and Refutations». В этой лекции я попытался показать, что традиции могут
служить своего рода связующим звеном, посредником между личностями (и
личными решениями) и институтами.
7.8
О поведении Сократа при Тридцати тиранах см. «Апологию Сократа», 7.32
с. Тираны пытались вовлечь Сократа в свои преступления, однако он оказал
сопротивление. И если бы диктатура продержалась дольше, смертный приговор
Сократу был бы неизбежен (см. также прим. 53 и 56 к гл. 10).
Относительно содержащегося далее в этом абзаце утверждения о том, что
мудрость означает знание границ собственного знания, см. «Хармид», 167 а,
170 а, где значение «познай себя» объясняется именно в этом смысле; в
«Апологии Сократа», 23 а-b наблюдаем подобную же тенденцию (отголоски
которой все еще слышны в «Тимее», 72 а). О важном изменении понимания
«познай себя», которое происходит в «Филебе», см. прим. 26 к настоящей
главе. (См. также прим. 15 к гл. 8.)
7.9
См. платоновского «Федона», 96-99. Я полагаю, что «Федон», хотя отчасти и
сократический диалог, все же в значительной степени отражает взгляды
Платона. История философского развития Сократа, изложенная в «Федоне»,
много раз обсуждалась. Я полагаю, что в этом диалоге не представлена
подлинная биография Сократа или Платона. По-моему, это — просто
платоновская интерпретация развития Сократа. Сократовская установка
относительно науки (установка, вобравшая в себя живой интерес к
рациональному доказательству вместе со своего рода скромным агностицизмом)
была непостижима для Платона. Он пытался объяснить ее отсталостью
современной Сократу науки, противопоставляя последнюю пифагореизму. Таким
образом, Платон показывает, что эта агностическая установка теряет смысл в
свете вновь обретенного пифагореизма. (И он пытается показать, как
понравились бы Сократу с его жгучим интересом к индивидуальности новые
метафизические теории души; см. прим. 44 и 56 к гл. 10 и прим. 58 к
гл. 8.)
7.10
Этот частный случай связан с вопросом о квадратном корне из двух и
проблемой иррациональности, т.е. с той самой проблемой, которая ускорила
распад пифагореизма. Опровержение пифагорейской арифметизации геометрии
привело к появлению особых дедуктивно-геометрических методов, известных
нам по трудам Евклида. (См. прим. 9 (2) к гл. 6.) Возможно, появление этой
проблемы в «Меноне» связано с заметным и в других частях этого диалога
желанием автора (вряд ли Сократа) порисоваться знаниями «новейших»
философских достижений и методов.
7.11
«Горгий», 521 d и след.
7.12
См. R. Crossman. Plato Today, p. 118: «Осознав эти три главные ошибки
афинской демократии…» Насколько верно Кроссман понимает Сократа, можно
увидеть там же, р. 93: «Все лучшее в нашей западной культуре порождено
этим духом — все, что мы находим в ученых, священниках, политиках или
совершенно обычных мужчинах и женщинах, отказавшихся предпочесть
политическую ложь просто правде… В конце концов, только их пример способен
разрушить диктатуру силы и грубости… Сократ показал, что философия — это
не что иное, как сознательное возражение пристрастности и неразумию».
7.13
R. Crossman. Plato Today, p. 117 и след. (первая часть курсива моя).
Кажется, будто Кроссман на мгновение забыл, что в платоновском государстве
существует классовая монополия на образование. Верно, что в «Государстве»
наличие денег не является ключом к высшему образованию. Однако это
совершенно не важно. Важно, что лишь представители правящего класса имеют
доступ к образованию (см. прим. 33 к гл. 4). Кроме того, Платон, по
крайней мере в конце жизни, вовсе не был противником плутократии,
предпочитая ее бесклассовому или эгалитарному обществу — см. фрагмент из
«Законов», 744 b и след., процитированный в прим. 20 (1) к гл. 6. О
проблеме государственного контроля над образованием см. также прим. 42 к
той же главе и прим. 39-41 к гл. 4.
7.14
Согласно Дж. Бернету (J. Burnet. Greek Philosophy, I, p. 178)
«Государство» — чисто сократический диалог (или даже досократовский, что,
быть может, ближе к истине — см. A. D. Winspear. The Genesis of Plato's
Thought, 1940). Однако Бернет даже не пытается примирить это мнение с
важной цитатой из платоновского «Седьмого письма» (326 а, см. также
J. Burnet Greek Philosophy, I, p. 218), которое, по его мнению, является
подлинным. См. прим. 56 (5, d) к гл. 10.
7.15
«Законы», 942 с. Более подробно этот фрагмент процитирован в тексте к
прим. 33 гл. 6.
7.16
«Государство», 540 с.
7.17
См. цитату из «Государства», 473 с-е, процитированную в тексте к прим. 44
гл. 8.
7.18
«Государство», 498 b-с. См. также «Законы», 634 d-e, где Платон хвалит
закон дорийцев, «запрещающий молодым людям исследовать, что в законах
хорошо и что нет, и повелевающий всем единогласно и вполне единодушно
соглашаться с тем, что в законах все хорошо». Лишь старым позволено
критиковать закон, добавляет пожилой автор, но только не в присутствии
юноши. См. также текст к прим. 21 к настоящей главе и прим. 17, 23 и 40 к
гл. 4.
7.19
«Государство», 497 d.
7.20
Там же, 537 с. Следующие цитаты из фрагментов 537 d-e и 539 d. «Более
поздний и лучше продуманный фрагмент» — это 540 b-с. Еще одно весьма
интересное замечание содержится в 536 c-d, где Платон говорит, что люди,
выбранные (как это описано в предыдущем фрагменте) для изучения
диалектики, безусловно слишком стары для обучения их новым предметам.
7.21
См. Н. Cherniss. The Riddle of the Early Academy, p. 79, и
«Парменид», 135 c-d. Дж. Гроут, великий демократ, жестко
критикует позицию Платона по этому вопросу (высказываясь, например, по
поводу более «мягкого» фрагмента из «Государства», 537 с-540): «Положение,
запрещающее беседовать о диалектике с молодыми… является бесспорно
антисократовским… В действительности, он повторяет обвинительный приговор
Мелета и Анита в отношении Сократа… Они точно так же обвиняли его в
развращении молодежи… И когда обнаруживается, что он (Платон) запрещает
такие беседы людям, не достигшим тридцати, мы замечаем необычайное
совпадение: ведь точно такое же обвинение Критий и Харикл предъявили
самому Сократу во время недолгого господства Тридцати тиранов в Афинах»
(J. Grote. Plato, and the Other Companions of Socrates, 1875, vol. III,
p. 239).
7.22
Оспариваемая в тексте идея, что тот, кто послушен, может хорошо
командовать, является платоновской. См. «Законы», 762 е. Тойнби прекрасно
показал, как успешно может работать платоновская система образования в
обществе, где задержаны перемены (A. Toynbee. A Study of History, III,
особенно 33 и след.; см. также прим. 32 (3) и 45 (2) к гл. 4).
7.23
Вероятно, кто-то может спросить, как индивидуалист может требовать
приверженности к какому-нибудь делу, а особенно к такому абстрактному, ках
научное исследование. Но этот вопрос лишь обнаруживает старую ошибку
(обсуждаемую в следующей главе) — ошибку отождествления индивидуализма и
эгоизма. Индивидуалист может не быть эгоистом и посвятить себя не только
помощи отдельным людям, но и развитию институциональных средств такой
помощи. (Кстати, я считаю, что приверженности нельзя требовать, ее можно
лишь поощрять.) Я полагаю, что приверженность определенным институтам,
например существующим в демократическом государстве, и даже определенным
традициям может вполне согласовываться с индивидуализмом при условии, что
эти институты преследуют гуманитарные цели. Индивидуализм не следует
отождествлять с антиинституциональным персонализмом. Индивидуалисты часто
впадают в эту ошибку. Их враждебность коллективизму правомерна, однако они
ошибочно рассматривают институты как коллективы (которые провозглашают
себя конечной целью) и таким образом превращаются в антиинституциональных
персоналистов. В результате они оказываются в опасной близости к принципу
лидера. (Я полагаю, что этим отчасти объясняется враждебность Диккенса к
британскому Парламенту.) О моем употреблении терминов «индивидуализм» и
«коллективизм» см. текст к прим. 26-29 к гл. 6.
7.24
Samuel Butler. Erewhon. Everyman's ed., 1872, p. 135.
7.25
Об этих событиях см. Е. Meyer. Gesch. d. Altertums, V, pp. 522-525, 488 и
след. См. также прим. 69 к гл. 10. Академия приобрела известность тем, что
взращивала тиранов. Среди учеников Платона были Харонд, позднее тиран
Пеллены, Эраст и Кориск, тираны Скепсиса, а также Гермий, позднее тиран
Атарнея и Асса (см. Athenaios. Deipnosophistai, XI, p. 508 и Страбон,
XIII, р. 610). Гермий, согласно некоторым источникам, был учеником самого
Платона. Согласно же «Шестому письму» Платона, подлинность которого
спорна, он, вероятно, был просто поклонником Платона, готовым принимать
его советы. Гермий стал покровителем Аристотеля и третьего главы Академии,
ученика Платона Ксенократа.
О Пердикке III и его отношениях с платоновским учеником Эвфреем
см. Athenaios, XI, р. 508 и след., где Каллип также назван учеником
Платона.
(1) Неудивительно, что Платон не имел успеха как воспитатель. Достаточно
взглянуть на принципы образования и выбора, получившие развитие в первой
книге его «Законов» (начиная с 637 d и особенно 643 а: «…определим, что
такое воспитание и какова его сила» и до конца фрагм. 650 b). В этом
длинном фрагменте он показывает, что существует одно великолепное орудие
воспитания, или, вернее, выбора людей, на которых можно положиться. Это
вино, опьянение, которое развяжет человеку язык и покажет, что он
представляет собой на самом деле. «Можем ли мы назвать какое-нибудь другое
удовольствие, кроме испытания вином и развлечениями, более приспособленное
к тому, чтобы сперва только взять пробу, дешевую и безвредную, всех этих
состояний, а уж затем чтобы в них упражняться?» (649 d-e). Насколько мне
известно, ни один из теоретиков воспитания, восславляющих Платона, до сих
пор не обсуждал метод опаивания. Странно, ведь этот метод все еще широко
применяется, особенно в университетах, хотя он не так уж и дешев.
(2) В поддержку принципа лидера следует все же сказать, что другие были
более удачливы в своем выборе, нежели Платон. Например, Леонард Нельсон
(см. прим. 4 к настоящей главе), веривший в этот принцип, по-видимому,
обладал уникальной способностью привлекать к себе и выбирать мужчин и
женщин, остававшихся верными своему делу, невзирая на огромные испытания и
искушения. Однако они были привержены доброму, в отличие от платоновского,
делу: гуманной идее свободы и равной справедливости. (Некоторые
статьи Нельсона опубликованы в английском переводе с очень интересной
вводной статьей Юлиуса Крафта — см. L. Nelson. Socratic Method and
Critical Philosophy. Yale Univ. Press, 1949.)
(3) Теория великодушного тирана, все еще процветающая иногда даже среди
демократов, имеет существенный недостаток. В ней говорится о правящей
личности, помыслы которой направлены на благо людей и которой можно
доверять. Даже если эта теория была бы правильна и даже если мы верим, что
данная личность способна в отсутствие контроля и проверки сохранять эту
позицию, то можно ли предполагать, что выбранный ею преемник будет
обладать такими же редкими совершенствами? (См. также прим. 3 и 4 к гл. 9,
прим. 69 к гл. 10.)
(4) Что касается упомянутой в тексте проблемы власти, то интересно
сравнить «Горгия» (525 e и след.) с «Государством» (615 d и след.). Эти
фрагменты весьма схожи. Однако в «Горгии» утверждается, что величайшие
преступники всегда «выходят из числа сильных и могущественных», простые же
люди могут быть дурными, но не безнадежными. В «Государстве» это ясное
предупреждение о развращающем действии власти исчезает. Большинство
величайших грешников — это все еще тираны, однако утверждается, что среди
злодеев имеются и «простые люди». (В «Государстве» Платон полагается на
личный интерес стражей, который, он уверен, оградит стражей от
злоупотребления своей властью. См. «Государство», 466 b-с — фрагмент,
процитированный в тексте к прим. 41 к гл. 6. Неясно, почему личный интерес
так благотворно влияет только на стражей, но не на тиранов.)
7.26
В ранних (сократических) диалогах (например, в «Апологии Сократа» или
«Хармиде»; см. прим. 8 к настоящей главе, прим. 15 к гл. 8 и прим. 56
(5) к гл. 10) афоризм «познай самого себя» понимается как «узнай, как
мало ты знаешь». Однако в позднем (платоновском) диалоге «Филеб» заметно
небольшое, но очень важное изменение. Сначала это высказывание
интерпретируется фактически так же (48 c-d и след.), так как обо всех
тех, кто не познал самого себя, говорится, что они «лгут, заявляя, что
мудры». Однако затем эта интерпретация развивается следующим
образом. Платон разделяет людей на два класса — слабых и
сильных. Невежество и безрассудство слабых достойны насмешки, в то время
как невежество сильных «называют "гнусным" и "опасным"…». Здесь
подразумевается платоновское учение о том, что тот, кто наделен властью,
должен быть мудрым, а не невежественным (или только тот, кто мудр, может
быть наделен властью). Это противоположно первоначальному сократовскому
учению о том, что (все, а особенно) те, кто наделены властью, должны
осознавать свое невежество. (Разумеется, в «Филебе» вовсе не
предполагается, что «мудрость», в свою очередь, следует понимать как
«осознание своей ограниченности». Напротив, здесь мудрость подразумевает
знание пифагорейского учения на уровне эксперта и платоновской теории
форм в том виде, как она изложена в «Софисте».)
Примечания к главе 8
Эпиграф к этой главе взят из «Государства», 540 c-d. См. также прим. 37 к
этой главе и прим. 12 к гл. 9, где этот фрагмент представлен более полно.
8.1
«Государство», 475 е; см. также 485 с и след., 501 с.
8.2
Там же, 389 b и след.
8.3
Там же, 389 c-d, см. также «Законы», 730 b и след.
8.4
Эта и следующие три цитаты взяты из «Государства», 407 е и 406 с.
См. также «Политик», 293 а и след., 295 b-296 е.
8.5
«Законы», 720 с. Интересно отметить, что в этом фрагменте (718 с - 722 b)
Платон знакомит нас со своей идеей о том, что политик должен использовать
как убеждение (persuasion), так и силу (722 b). Поскольку же под
«убеждением» Платон подразумевает в основном пропагандистскую ложь
(см. прим. 9 и 10 к этой главе и фрагмент из «Государства», 414 b-с,
приведенный в тексте), то оказывается, что платоновские мысли, выраженные
в рассматриваемом нами отрывке из «Законов», несмотря на их мягкость по
сравнению с более ранними, все же сохраняют дух старой аналогии между
ложью врача и ложью политика. Далее («Законы», 857 c-d) Платон с
сожалением говорит о враче совершенно иного рода — таком, который слишком
много философствует со своим пациентом, вместо того чтобы
сконцентрироваться на лечении. Весьма возможно, что Платон сообщает здесь
о своих собственных впечатлениях во время болезни, настигшей его как раз
во время работы над «Законами».
8.6
«Государство», 389 b. Следующие короткие цитаты взяты из «Государства»,
459 с.
8.7
I. Kant. On Eternal Peace, Appendix // Werke, ed. by E. Cassirer, 1914,
vol. VI, p. 457; сравните с переводом М. Campbell Smith, 1903, pp. 162 и
след. (русский перевод: И. Кант. К вечному миру // Сочинения в шести
томах. Том 6. М., Мысль, 1966, с. 290).
8.8
R. Crossman. Plato Today, 1937, p. 130; см. также страницы,
непосредственно предшествующие этому фрагменту. Создается впечатление, что
Р. Кроссман все еще верит в то, что пропагандистская ложь предназначена
для того, чтобы обманывать управляемых, и что правители, согласно Платону,
должны в полной мере использовать свои способности к критическому
суждению. Так, он пишет (The listener, vol. 27, p. 750): «Свобода речи и
обсуждений, по Платону, предназначалась только для немногих
избранных». Однако это не так. И в «Государстве», и в «Законах»
(см. отрывки, цитируемые в прим. 18-21 к гл. 7, и соответствующий им
текст) Платон выражает свои опасения, что кто-нибудь из еще не достигших
старческого возраста будет сметь свободно думать и говорить, тем самым
подвергая опасности существующие строгие установления и окаменелое
задержанное общество. См. также следующие два примечания.
8.9
«Государство», 414 b-с. В 414 d Платон подтверждает, что он надеется
внушить эту ложь «сперва самим правителям и воинам, а затем и остальным
гражданам». Впоследствии он, по-видимому, пожалел о своей честности, так
как в «Политике», 269 b и след. (см. особенно 271 b, а также прим. 6 (4) к
гл. 3) из его слов можно сделать вывод о том, что он верит в миф о
Земнородных, хотя в «Государстве» он не захотел его предложить
(см. прим. 11 к этой главе) даже в качестве «царственной лжи».
То, что я перевожу как «царственная ложь», обычно переводится как
«благородная ложь», «благородный обман» или даже как «одухотворенная
выдумка».8.a
|
The script ran 0.01 seconds.
Поделиться:
