1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Дон Антоньо Морено поехал следом за Рыцарем Белой Луны, и  еще следовали за рыцарем гурьбою и, можно сказать, преследовали его мальчишки  до тех пор, пока он не укрылся в одной из городских гостиниц. Побуждаемый  желанием с ним познакомиться, дон Антоньо туда вошел; рыцаря встретил слуга,  чтобы снять с него доспехи; рыцарь прошел в залу, а за ним дон Антоньо, которого  подмывало узнать, что же это за человек. Заметив, что кавальеро от него не  отстает, Рыцарь Белой Луны обратился к нему с такими словами:    

– Я вижу, сеньор, что вы пришли узнать, кто я таков, а  как мне скрываться не для чего, то, пока слуга будет снимать с меня доспехи, я  вам расскажу все без утайки. Да будет вам известно, сеньор, что я бакалавр  Самсон Карраско, односельчанин Дон Кихота Ламанчского, коего помешательство и  слабоумие вызывают сожаление у всех его знакомых, и к числу тех, кто особенно о  нем сокрушается, принадлежу я. Полагая же, что залог его выздоровления – покой  и что ему необходимо пожить на родине и у себя дома, я придумал способ, как  принудить его возвратиться, и вот назад тому месяца три, переодевшись  странствующим рыцарем и назвавшись Рыцарем Зеркал, я настиг его по дороге; у  меня было намерение сразиться с ним и, не причинив ему ни малейшего вреда,  одолеть, при этом я предполагал биться на таких условиях, что побежденный  сдается на милость победителя, а потребовать я с него хотел (ведь я уже заранее  считал его побежденным), чтобы он возвратился в родное село и никуда оттуда не  выезжал в течение года, а за это время он, мол, поправится; однако ж судьба  распорядилась иначе, то есть одолел не я, а он – он вышиб меня из седла, и  таким образом замысел мой не был приведен в исполнение; он поехал дальше, а я,  побежденный, посрамленный, оглушенный падением, которое, должно заметить, могло  дурно для меня кончиться, возвратился восвояси, и все же у меня не пропала  охота снова его разыскать и одолеть, чего мне и удалось достигнуть сегодня у  вас на глазах. А как он строго придерживается законов странствующего рыцарства,  то, разумеется, во исполнение данного им слова не преминет подчиниться моему  требованию. Вот, сеньор, и все, больше мне вам сказать нечего, но только я вас  прошу: не выдавайте меня, не говорите Дон Кихоту, кто я таков, иначе не  осуществится доброе мое намерение возвратить рассудок человеку, который умеет  так здраво рассуждать, когда дело не касается всей этой рыцарской гили.    

– Ах, сеньор! – воскликнул дон Антоньо. – Да  простит вас бог за то, что вы столь великий наносите урон всему миру, стремясь  образумить забавнейшего безумца на свете! Неужели вы, сеньор, не понимаете, что  польза от Дон-Кихотова здравомыслия не может идти ни в какое сравнение с тем  удовольствием, которое доставляют его сумасбродства? Впрочем, я полагаю, что  вся ваша изобретательность, сеньор бакалавр, окажется бессильной привести в  разум человека, столь безнадежно больного. Конечно, нехорошо так говорить, но  мне бы хотелось, чтобы Дон Кихот так и остался умалишенным, потому что стоит  ему выздороветь – и для нас уже навеки потеряны забавные выходки не только его  самого, но и его оруженосца Санчо Пансы, а ведь любая из них способна  развеселить самоё меланхолию. Но все же я буду молчать и ничего не скажу Дон  Кихоту, – посмотрю, оправдаются ли мои предположения, что из всех ваших  стараний, сеньор Карраско, ровно ничего не выйдет.    

Карраско на это сказал, что дело его, несомненно, идет на  лад и что он твердо верит в благоприятный его исход. Дон Антоньо объявил, что  он всегда к его услугам, после чего они распрощались, и Самсон Карраско, велев  навьючить свои доспехи на мула и не задерживаясь долее ни минуты, на том самом  коне, что участвовал в битве с Дон Кихотом, выехал из города и прибыл в родные  края, причем в пути с ним не произошло ничего такого, о чем следовало бы  упомянуть на страницах правдивой этой истории. Дон Антоньо передал вице-королю  все, что ему рассказал Карраско, от чего вице-король в восторг не пришел, ибо  он полагал, что удаление Дон Кихота на покой лишит удовольствия всех, кто имел  возможность получать сведения о его безумствах.    

Дон Кихот, ослабевший, унылый, задумчивый и мрачный,  пролежал в постели шесть дней, и все это время его неотступно преследовала  мысль о злополучной битве, кончившейся его поражением. Санчо, сколько мог, его  утешал и, между прочим, сказал ему следующее:    

– Выше голову, государь мой! Постарайтесь рассеяться и  возблагодарите господа бога за то, что, сверзившись с коня, вы ни одного ребра  себе не сломали. Известно, что где дают, там же и бьют, дом с виду – полная  чаша, а зайдешь – хоть шаром покати, так вот, стало быть, наплюйте на всех  лекарей, потому никакого лекаря для вашей болезни не требуется, и поедемте  домой, а поиски приключений в неведомых краях и незнакомых местах давайте-ка  бросим. И ежели вдуматься, то больше всего на этом деле пострадал я, хотя,  впрочем, доставалось больше вашей милости. Когда я покинул свое губернаторство,  то у меня пропала всякая охота еще когда-нибудь губернаторствовать, но зато  меня не покинуло желание стать графом, а ведь этому уж не бывать, потому как  ваша милость покидает рыцарское поприще, а значит, вам уж не бывать королем:  вот и выходит, что надеждам моим, как видно, не сбыться.    

– Оставь, Санчо! Ведь тебе же известно, что заточение  мое и затворничество продлится не более года, а затем я снова возвращусь к  почетному моему занятию и не премину добыть себе королевство, а тебе графство.    

– В добрый час сказать, в худой помолчать, –  заметил Санчо. – Мне частенько приходилось слышать, что лучше на  что-нибудь хорошее надеяться, чем иметь в руках что-нибудь дрянное.    

Во время этого разговора вошел дон Антоньо и с весьма  радостным видом воскликнул:    

– Добрые вести, сеньор Дон Кихот! Дон Грегорьо и тот  вероотступник, который за ним ездил, прибыли в гавань! Да что там в гавань, они  уже у вице-короля и с минуты на минуту должны быть в моем доме.    

Дон Кихот немного повеселел.    

– Откровенно говоря, – сказал он, – я бы  ничего не имел против, если бы все вышло не так, потому что тогда мне пришлось  бы отправиться в Берберию, и там я силою моей длани освободил бы не только дона  Грегорьо, но и всех пленных христиан, сколько их ни есть в Берберии. Но что я,  несчастный, говорю? Разве я не побежден? Разве я не повержен? Не у меня ли  отнято право в течение года прикасаться к оружию? Так чего же стоят мои  обещания? Чем я могу похвалиться, коли прялка мне теперь более к лицу, нежели  меч?    

– Полно вам, сеньор! – сказал Санчо. – Живи,  живи, петушок, хоть и на языке типунок, сегодня ты меня, а завтра я тебя, из-за  всех этих сшибок да перепалок расстраиваться не след, потому кто нынче лежит,  тот завтра может встать, если только ему не захочется поваляться в  постели, – я хочу сказать: если он не приуныл и для новой драки у него  хватает духу. А вам, ваша милость, придется теперь встать, чтобы повидаться с  доном Грегорьо: в доме как будто бы поднялась суматоха, значит, он, верно уж,  приехал.    

И точно, горя желанием как можно скорее свидеться с Аною  Фелис, дон Грегорьо, после того как он и вероотступник доложили вице-королю о  своем путешествии туда и обратно, вместе с тем же вероотступником поспешил к  дому Антоньо; из Алжира дон Грегорьо выехал в женском платье, однако ж дорогою  он поменялся платьем с одним бывшим пленником, возвращавшимся вместе с  ним, – впрочем, он во всяком наряде невольно вызывал восхищение, приязнь и  уважение, ибо красив он был чрезвычайно, лет же ему можно было дать  семнадцать-восемнадцать. Рикоте с дочерью вышли ему навстречу, отец – со  слезами на глазах, дочь – приличия ради сохраняя наружное спокойствие. Дон  Грегорьо и Ана Фелис не бросились друг другу в объятия, оттого что истинное  чувство избегает слишком бурных проявлений. Сочетание красоты дона Грегорьо с  красотою Аны Фелис произвело на всех присутствовавших впечатление неотразимое.  Молчание обоих влюбленных было красноречивее всяких слов, и не уста, но взоры  выражали их радостные и безгрешные мысли. Вероотступник рассказал о том, какой  хитроумный способ применил он, чтобы освободить дона Грегорьо; дон Грегорьо, в  свою очередь, рассказал о том, какой опасности и какому риску он подвергался,  живя среди женщин, – рассказал кратко, не вдаваясь в подробности, и в этом  проявился его ум, развитый не по летам. Затем Рикоте расплатился с  вероотступником и гребцами и щедро их вознаградил. Вероотступник воссоединился  с церковью, вновь вступил в ее лоно и, пройдя через покаяние и епитимью, из  гнилого ее члена вновь стал здоровым и чистым.    

Дня через два вице-король стал держать с доном Антоньо  совет, что должно предпринять для того, чтобы Ана Фелис с отцом остались в  Испании; и вице-король, и дон Антоньо полагали, что если такая ревностная  христианка и ее, видимо, столь благонамеренный отец останутся здесь, то  никакого вреда от сего произойти не может. Дон Антоньо вызвался похлопотать за  них в столице, куда ему все равно нужно было ехать по своим делам, и при этом  намекнул, что в столице с помощью влиятельных лиц и подношений можно сделать  многое.    

– Нет, в сем случае влиятельные лица, а равно и  подарки, не имеют никакого значения, – заметил Рикоте, при этом разговоре  присутствовавший. – На высокочтимого дона Бернардино де Веласко,[519]  графа Саласарского, которого его величество уполномочил изгнать нас, не  действуют ни мольбы, ни обещания, ни подарки, ни человеческое горе. Обыкновенно  он сочетает в себе милосердие с правосудием, однако ж, видя, что все тело  нашего народа заражено и гниет, он применяет к нему не смягчающую мазь, но  каленое железо. Так, выказывая благоразумие, предусмотрительность и усердие и  вместе с тем внушая страх, выполняет он сложную и трудную задачу, возложенную  на могучие его плечи, и все наши старания, уловки, хитрости и плутни не могли отвести  ему глаза, истинные глаза Аргуса,[520]  которые он не смыкает ни на мгновение, дабы никто из нас здесь не остался, не  притаился и, подобно корню, укрытому под землею, не дал ростков и вновь не  распространил ядовитых своих плодов в Испании, ныне уже очищенной, уже свободной  от страха, в коем держало ее наше племя. Великое дело задумал достославный  Филипп Третий, и необычайную мудрость выказал он, доверив его такому человеку,  каков дон Бернардино де Веласко!    

– Я приму, однако ж, все зависящие от меня меры, а там  уж как бог даст, – объявил дон Антоньо. – Дон Грегорьо поедет со мной  и успокоит своих родителей, которым его исчезновение, уж верно, причинило горе,  Ана Фелис побудет это время или с моей женой, или в монастыре, а что касается  доброго Рикоте, то я уверен, что сеньор вице-король с радостью приютит его у  себя, пока я чего-нибудь добьюсь.    

Вице-король согласился со всем, что предлагал дон Антоньо,  однако ж дон Грегорьо, узнав об их решении, сначала объявил, что никак не может  и не желает оставить донью Ану Фелис, но в конце концов, положив свидеться с  родителями, а затем, нимало не медля, возвратиться к донье Ане, сдался на  уговоры. Ана Фелис осталась с женою дона Антоньо, а Рикоте перебрался к  вице-королю.    

Наступил день отъезда дона Антоньо, Дон Кихот же и Санчо  тронулись в путь только через два дня, оттого что Дон Кихот все никак не мог  оправиться после своего падения. Немало было пролито слез, когда дон Грегорьо  прощался с Аною Фелис, немало было сильных движений чувства, рыданий и вздохов.  Рикоте предложил дону Грегорьо на всякий случай тысячу эскудо, но тот отказался  и занял у дона Антоньо всего только пять, обещав возвратить долг в столице.  Наконец уехали эти двое, а затем уже, как было сказано, Дон Кихот и Санчо: Дон  Кихот – без оружия, в дорожном одеянии, а Санчо – пешком, оттого что на серого  навьючены были доспехи.    

     

    

 Глава LXVI,    

     

в коей излагается то, о чем читатель прочтет, а слушатель  услышит    

     

    

     

Уезжая из Барселоны, Дон Кихот обернулся и, бросив взгляд на  то место, где он свалился с коня, воскликнул:    

– Здесь была Троя! Здесь моя недоля, а не моя трусость  похитила добытую мною славу, здесь Фортуна показала мне, сколь она изменчива,  здесь помрачился блеск моих подвигов, одним словом, здесь закатилась моя  счастливая звезда и никогда уже более не воссияет!    

Послушав такие речи, Санчо сказал:    

– Доблестным сердцам, государь мой, столь же подобает  быть терпеливыми в годину бедствий, сколь и радостными в пору преуспеяний, и  это я сужу по себе; когда я был губернатором, я был весел, но и теперь, когда я  всего только пеший оруженосец, я тоже не унываю, потому я слыхал, что так  называемая Фортуна – это пьяная и вздорная бабенка и вдобавок еще слепая: она  не видит, что творит, и не знает, кого она низвергает, а кого возвеличивает.    

– Ты изрядный философ, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – ты весьма здраво рассуждаешь, не знаю только, от кого ты этому  научился. Полагаю, однако ж, не лишним заметить, что никакой Фортуны на свете  нет, а все, что на свете творится, доброе или же дурное, совершается не случайно,  но по особому предопределению неба, и вот откуда известное изречение: «Каждый  человек – кузнец своего счастья». Я также был кузнецом своего счастья, но я не  выказал должного благоразумия, меня подвела моя самонадеянность: ведь я же  должен был понять, что тощий мой Росинант не устоит против могучего и  громадного коня Рыцаря Белой Луны. Словом, я дерзнул, собрал все свое мужество,  меня сбросили с коня, и хотя я утратил честь, но зато не утратил, да и не мог  утратить, добродетели, заключающейся в верности своему слову. Когда я был  странствующим рыцарем, дерзновенным и отважным, я собственною своею рукою,  своими подвигами доказывал, каков я на деле, ныне же, когда я стал обыкновенным  идальго, я исполню свое обещание и тем докажу, что я господин своему слову.  Итак, вперед, друг Санчо: мы проведем этот год искуса у себя дома, накопим сил  за время нашего заточения и вновь устремимся на бранное поприще, вовеки незабвенное.    

– Сеньор! – молвил Санчо. – Плестись пешком  вовсе не так приятно, я отнюдь не обуреваем страстью к большим переходам.  Давайте-ка повесим доспехи на дерево, заместо разбойника, когда же я устроюсь  на спине у серого и ноги мои перестанут касаться земли, мы сможем совершать  любые переходы, какие только ваша милость потребует и назначит, а чтобы я  пешком отмахивал большие расстояния – это вещь невозможная.    

– Ты дело говоришь, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – пусть мои доспехи висят в виде трофея, а под ними или же  где-нибудь рядом мы вырежем на древесной коре такую же точно надпись, какая была  начертана на трофее Роландовом, состоявшем из его доспехов:    

     

Лишь тот достоин ими обладать,    

Кто и Роланду бой решится дать.    

     

– Чудо как хорошо, – заметил Санчо, – и если  б Росинант не нужен был нам в пути, то и его не худо было бы подвесить.    

– Нет, – сказал Дон Кихот, – нельзя  подвешивать ни Росинанта, ни мои доспехи, а то станут про меня говорить:  «Так-то он платит за верную службу?»    

– Совершенная правда, ваша милость, – согласился  Санчо. – Умные люди считают, что не должно вину осла перекладывать на седло,  в том же, что произошло, виновата ваша милость, а посему и наказывайте себя  самого, но не вымещайте свою досаду ни на поломанных и окровавленных доспехах,  ни на смирном Росинанте, ни на моих нежных ногах и не требуйте, чтобы они топали  больше того, что им положено.    

В подобных беседах и разговорах прошел у них весь этот день,  равно как и следующие четыре, во все продолжение коих ничто не задерживало их в  пути, на пятый же день, достигнув некоего селения, они увидели, что возле  постоялого двора собралась толпа: то веселился народ по случаю праздника. Когда  Дон Кихот приблизился к толпе, один из крестьян, возвысив голос, молвил:    

– Эти два сеньора только сейчас приехали, никого здесь  не знают, давайте попросим кого-нибудь из них рассудить наш спор.    

– Я готов, – сказал Дон Кихот, – постараюсь  рассудить по справедливости, если только постигну суть вашего спора.    

– Дело, господин хороший, состоит вот в чем, –  начал крестьянин, – один наш односельчанин, – он у нас толстяк и  весит одиннадцать арроб, – вызвал на состязание в беге своего соседа, а  тот весит всего только пять. По условию они должны с одинаковым грузом  пробежать расстояние в сто шагов. Когда же вызвавшего на состязание спросили,  как уравнять грузы, он сказал: пусть, мол, вызванный на состязание, который  весит пять арроб, нагрузит на себя шесть арроб железа. Таким, дескать, образом  вес толстого и вес худого уравняются: выйдет, что и у того и у другого по  одиннадцати арроб.    

– Нет, так нельзя, – прежде чем Дон Кихот успел  что-нибудь ответить, вмешался Санчо. – Всем известно, что я еще на днях  был губернатором и судьею, стало быть, мне и надлежит рассудить вас и вынести  решение.    

– Вот и отлично, друг Санчо, слово за тобой, –  сказал Дон Кихот, – я же сейчас ровно ни на что не годен: в голове у меня  все спуталось и смешалось.    

Получив дозволение, Санчо обратился к крестьянам с речью, а  те сгрудились вокруг него в ожидании приговора и разинули рты.    

– Братцы! Требование толстого лишено здравого смысла и  даже тени справедливости, потому это уж так заведено и все это знают, что  вызванный на поединок имеет право выбирать род оружия, а стало быть, нельзя  допустить, чтобы толстый выбирал такое оружие, которое заведомо помешает и не  даст худому одолеть. Так вот вам мое мнение: пусть-ка толстый, вызвавший худого,  подрежет себя, подчистит, подскоблит, подукоротит и подточит в любой части  своего тела, где ему только вздумается и заблагорассудится, и убавит мяса на  шесть арроб, после этого в нем останется всего только пять арроб весу, и он  сравняется со своим противником и точка в точку к нему подойдет: ведь противник  весит как раз столько, – вот тогда пускай себе и бегут на равных условиях.    

– Ах ты, чтоб тебе пусто было! – выслушав приговор  Санчо, воскликнул один из крестьян. – Этот сеньор рассуждает, как святой,  и разрешает споры не хуже любого каноника! Но только вот беда, я могу ручаться,  что толстый унцию мяса с себя не срежет, а не то что шесть арроб.    

– Пусть лучше совсем не бегают, – заметил  другой, – худому не к чему надрываться, а толстому себя кромсать, –  половину заклада давайте потратим на вино, пригласим этих сеньоров в хорошую  таверну, и крышка делу.    

– Благодарю вас, сеньоры, – молвил Дон  Кихот, – но я не могу задерживаться ни на секунду: грустные мысли и  печальные события принуждают меня быть неучтивым и торопят меня.    

С этими словами, дав Росинанту шпоры, он поехал дальше,  крестьяне же не могли не подивиться как необычной его наружности, невольно  бросавшейся в глаза, так и рассудительности его слуги; надобно заметить, что  Санчо они приняли именно за слугу. И один из них молвил:    

– Если так умен слуга, каков же должен быть господин!  Бьюсь об заклад, что если они едут учиться в Саламанку, то потом попадут прямо  в столичные алькальды. Учиться и учиться – вот что нужно, остальное все ерунда;  ну, конечно, надобно еще, чтобы тебе порадели и чтобы тебе повезло: глядишь, в  один прекрасный день у тебя в руке жезл, а то и митра на голове.    

Эту ночь господин и слуга провели в поле, на вольном воздухе  и под открытым небом, а на другой день, едучи своею дорогою, заметили, что навстречу  идет человек с сумой за плечами и то ли с копьецом, то ли с дротиком в руке –  неотъемлемою принадлежностью пешего почтальона; подойдя к Дон Кихоту на более  близкое расстояние, прохожий внезапно ускорил шаг и, почти бегом устремившись к  нему, поцеловал его в правую ляжку, ибо выше он достать не мог, а затем,  чрезвычайно, по-видимому, обрадовавшись, воскликнул:    

– Ах, сеньор Дон Кихот Ламанчский! Как же будет доволен  герцог, мой господин, когда узнает, что ваша милость возвращается к нему в  летний дворец! Ведь он с сеньорой герцогиней все еще там.    

– Я вас не знаю, друг мой, – объявил Дон  Кихот, – и так и не буду знать, пока вы мне сами не скажете.    

– Сеньор Дон Кихот! – отвечал гонец. – Я  Тосилос, лакей герцога, моего господина, тот самый, который не захотел с вашей  милостью биться из-за женитьбы на дочке доньи Родригес.    

– Господи боже мой! – воскликнул Дон Кихот. –  Неужели вы и есть тот самый человек, которого волшебники, мои недоброжелатели,  обратили, как вы сказали, в лакея, дабы лишить меня чести победителя?    

– Полно, досточтимый сеньор! – сказал  посланец. – Не было тут никакого волшебства, и нимало я не изменился  лицом: выехал я на арену лакеем Тосилосом и таким же точно лакеем Тосилосом с  нее удалился. Я порешил жениться без всякого сражения просто потому, что  девушка мне приглянулась, однако ж расчеты мои не оправдались: не успела ваша  милость выехать за ворота, как герцог, мой господин, велел отсчитать мне сотню  розог за то, что я не выполнил распоряжений, которые мне были даны перед боем,  и кончилось дело тем, что девица ушла в монахини, донья Родригес переехала в  Кастилию, а меня мой господин послал в Барселону с письмами к вице-королю. Коли  вашей милости угодно доброго вина, хотя и тепловатого, то у меня с собой тыквенная  фляга с крепким вином и несколько ломтиков трончонского сыру, способного  вызвать и пробудить жажду в случае, если она заснула.    

– Предложение принято, – объявил Санчо. –  Всякие церемонии – побоку. А ну, давай выпьем, добрый Тосилос, назло и  наперекор всем заморским волшебникам!    

– В таком случае, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – ты величайший чревоугодник в мире и величайший из остолопов,  какие только есть на земле, ибо ты не в состоянии постигнуть, что гонец сей  заколдован и что это поддельный Тосилос. Оставайся с ним и напихивай свою утробу,  а я медленным шагом поеду вперед, чтобы ты мог меня догнать.    

Тосилос засмеялся, вынул флягу, извлек сыр, достал хлебец, а  затем он и Санчо в мире и согласии уселись на зеленой травке и единым духом  справились и покончили со всем содержимым сумы и даже облизали пакет с письмами  только потому, что он пропах сыром. Подзакусив, Тосилос сказал Санчо:    

– Такой человек, как твой господин, друг Санчо,  непременно должен быть сумасшедшим.    

– Как так должен? – вскричал Санчо. – Никому  он ничего не должен, он за все расплачивается, тем более что монета его –  чистое безумие. Я это хорошо вижу и сколько раз ему говорил, да что проку? А уж  теперь и подавно: ведь он совсем повредился в уме после того, как его одолел  Рыцарь Белой Луны.    

Тосилос попросил рассказать, как это произошло, однако ж  Санчо ответил, что неудобно заставлять своего господина ждать, – в другой  раз, дескать, когда они еще как-нибудь встретятся. Затем, стряхнув крошки с  одежды и с бороды, он встал, простился с Тосилосом и, погнав серого вперед,  вскоре увидел своего господина, который его дожидался под сенью древа.    

     

    

 Глава LXVII    

     

О том, как Дон Кихот принял решение стать пастухом и до  истечения годичного срока жить среди полей, равно как и о других вещах,  поистине приятных и превосходных    

     

    

     

Если множество мыслей докучало Дон Кихоту до того, как он  потерпел поражение, то еще больше стали они ему докучать после того, как он был  повержен. Он дожидался Санчо, как уже было сказано, под деревом, а мысли,  словно мухи, слетающиеся на мед, осаждали его и жалили: одни из них вились  вокруг расколдования Дульсинеи, другие – вокруг той жизни, какую ему придется  вести в вынужденном его уединении. Наконец приблизился Санчо и начал  расхваливать щедрость лакея Тосилоса.    

– Неужели ты все еще думаешь, Санчо, что это настоящий  лакей? – воскликнул Дон Кихот. – Верно, у тебя вылетело из головы,  что ты сам же видел Дульсинею, превращенную и преображенную в сельчанку, а  Рыцаря Зеркал – в бакалавра Карраско, а ведь и то и другое – дело рук волшебников,  меня преследующих. Лучше скажи мне, не спрашивал ли ты человека, которого ты  именуешь Тосилосом, что сталось с Альтисидорою: оплакивала она разлуку со мною  или же предала забвению любовные мысли, не дававшие ей покою в моем  присутствии?    

– Нет, сеньор, я был занят своими мыслями, мне недосуг  было спрашивать о пустяках, – возразил Санчо. – Черт побери, ваша  милость! Неужто вам сейчас до чужих мыслей, тем паче до любовных?    

– Послушай, Санчо, – сказал Дон Кихот, – одно  дело – любовь, а другое – благодарность. Рыцарь вполне может быть равнодушен,  однако ж, строго говоря, он не может быть неблагодарным. Альтисидора,  по-видимому, в меня влюбилась, подарила мне, как ты знаешь, три косынки,  плакала, когда я уезжал, и, забывши всякий стыд, проклинала меня, бранила,  сетовала при посторонних, – все это явные знаки того, что она меня  обожала, ибо гнев влюбленных обыкновенно выражается в проклятиях. Я не мог  подать ей никаких надежд и не мог одарить ее никакими сокровищами, ибо все  надежды мои сопряжены с Дульсинеей, сокровища же странствующих рыцарей, подобно  сокровищам нечистой силы, суть призрачны и обманчивы, – единственно, чем я  могу отблагодарить Альтисидору, это если я буду хранить о ней память, без ущерба,  однако ж, для Дульсинеи, с которой ты, Санчо, кстати сказать, поступаешь дурно,  ибо откладываешь самобичевание и умерщвление плоти своей (пусть бы ее пожрали  волки), по всей вероятности предпочитая, чтобы она досталась червям на корм,  нежели оказала помощь несчастной этой сеньоре.    

– Коли уж на то пошло, сеньор, – заговорил  Санчо, – я не могу взять в толк, какое отношение имеет порка моей задницы  к расколдованию заколдованных? Ведь это все равно что сказать: «Заболела у тебя  голова – натри мазью коленки». Я, по крайней мере, могу поклясться, что ни в  одной из историй о странствующих рыцарях, какие ваша милость читала, вы не  встретили человека, расколдованного благодаря порке. Но все-таки я себя высеку,  когда мне придет охота и когда представится для этого удобный случай.    

– Дай бог, – молвил Дон Кихот, – и да  снизойдет на тебя благодать господня, дабы ты сознал свой долг помочь моей  госпоже, а ведь она и твоя госпожа, коль скоро ты мой слуга.    

Разговаривая таким образом, ехали они своей дорогой и  наконец достигли того места, где их опрокинули быки. Дон Кихот узнал его и  сказал Санчо:    

– Вон тот лужок, где мы встретились с разодетыми  пастушками и разряженными пастухами, задумавшими воссоздать и воскресить здесь  пастушескую Аркадию, каковая мысль представляется мне столь же своеобразной,  сколь и благоразумной, и если ты ничего не имеешь против, Санчо, давай в  подражание им также превратимся в пастухов хотя бы на то время, которое мне  положено провести в уединении. Я куплю овечек и все, что нужно пастухам,  назовусь пастухом Кихотисом, ты назовешься пастухом Пансино, и  мы, то распевая песни, то сетуя, будем бродить по горам, рощам и лугам, утоляя  жажду текучим хрусталем ключей, светлых ручейков или полноводных рек. Дубы  щедро оделят нас сладчайшими своими плодами, крепчайшие стволы дубов пробковых  предложат нам сиденья, ивы – свою тень, розы одарят нас своим благоуханием,  необозримые луга – многоцветными коврами, прозрачный и чистый воздух напоит нас  своим дыханием, луна и звезды подарят нам свой свет, торжествующий над ночной  темнотою, песни доставят нам удовольствие, слезы – отраду, Аполлон вдохновит  нас на стихи, а любовь подскажет нам такие замыслы, которые обессмертят нас и  прославят не только в век нынешний, но и в веках грядущих.    

– Ей-богу, мне такая жизнь как раз по нутру, –  признался Санчо, – да не только мне – дайте на нас поглядеть бакалавру  Самсону Карраско и цирюльнику маэсе Николасу, и они тот же час к нам  присоединятся и заделаются пастухами, а там, глядишь, и сам священник  припожалует к нашему шалашу: ведь он у нас весельчак и любит разные потехи.    

– Мысль верная, – заметил Дон Кихот, – бакалавр  Самсон Карраско, если только он вступит в пастушескую нашу общину, – а он,  разумеется, вступит, – может назваться пастухом Самсонино или  пастухом Каррасконом, а цирюльник Николае может назваться Никулосо,  подобно как наш старый Боскан назвался Неморосо.[521] Вот только не знаю,  какое бы нам имя придумать священнику, впрочем, как производное от его сана,  ему можно дать прозвище пастуха Пресвитериамбро. Между тем подобрать  имена для пастушек, в которых мы будем влюблены, это проще простого, а как имя  моей госпожи одинаково подходит и для пастушки и для принцессы, то и не к чему  мне утруждать себя поисками более удачного имени, ты же, Санчо, подбери для  своей пастушки какое угодно.    

– Я буду звать ее только Тересоной, – объявил  Санчо, – это как раз подойдет и к ее толщине, и к ее настоящему имени:  ведь ее зовут Тересой. Мало того: я еще буду воспевать ее в стихах и тем  докажу, что я человек добродетельный и по чужим домам от добра добра не ищу.  Священнику во избежание соблазна также не к лицу заводить пастушку, а вот  насчет бакалавра – это уж вольному воля.    

– Господи ты боже мой, какую жизнь мы будем с тобой  вести, друг Санчо! – воскликнул Дон Кихот. – Каких только кларнетов,  саморских волынок, тамбуринов, бубнов и равелей мы с тобой не наслушаемся! А  что, если к разнообразным этим инструментам примешаются еще звуки альбогов?  Словом, у нас будет почти полный набор пастушеских музыкальных инструментов.    

– А что такое альбоги? – полюбопытствовал  Санчо. – Я сроду про них не слыхал и никогда в жизни не видел.    

– Альбоги, – пояснил Дон Кихот, – это  металлические предметы, похожие на медные подсвечники; если их ударить один о  другой, то, благодаря тому что они полые и внутри пустые, они издают определенный  звук, правда, не весьма нежный и мелодичный, но, в общем, скорее приятный для  слуха и подходящий к бесхитростным деревенским инструментам, каковы суть  волынка и тамбурин. Самое же слово альбоги – мавританское, как и все  слова в испанском языке, начинающиеся на al, например: almohaza,  almorzar, alhombra, alguacil, alhucema, almacen, alcancia и некоторые  другие, и только три мавританских слова в испанском языке оканчиваются на г, то  есть: borcegui, zaquizami и maravedi. Слова alheli и alfaqui  [522]  – слова заведомо арабские, раз что начинаются они на аl, а кончаются на i.  Все это я тебе говорю между прочим, – мне это пришло на память в связи со  словом альбоги. А чтобы мы могли показать себя на новом поприще с  наивыгодной стороны, то нам тут окажет существенную помощь вот какое  обстоятельство: ведь я, как ты знаешь, отчасти стихотворец, бакалавр же Самсон  Карраско – поэт изрядный. О священнике я ничего не могу сказать, однако ж готов  биться об заклад, что он балуется стихами. Не сомневаюсь, что грешит этим и  маэсе Николаc, оттого что все или почти все цирюльники – гитаристы и стихоплеты.  Я стану сетовать на разлуку, ты станешь воспевать свое постоянство в любви,  пастух Карраскон будет роптать на то, что он отвергнут, священник  Пресвитериамбро изберет то, что ему всего более придется по душе, –  словом, все выйдет как нельзя лучше.    

Санчо же ему на это сказал:    

– Я, сеньор, человек незадачливый и, боюсь, не доживу  до такой жизни. А каких бы деревянных ложек я наделал, когда бы стал пастухом!  Какие бы у нас были гренки, какие сливки, какие венки – словом, всякая была бы  у нас всячина, какая только водится у пастухов, так что за умника я, пожалуй  что, и не сошел бы, а за искусника – это уж наверняка. Моя дочь Санчика носила  бы нам в поле обед. Нет, шалишь, она девчонка смазливая, а среди пастухов  больше хитрецов, нежели простаков, и, чего доброго, она за чем-нибудь одним  пойдет, а совсем с другим придет, а то ведь волокитства и нечистых помыслов –  этого и в полях, и в городах, и в пастушеских хижинах, и в королевских палатах  сколько угодно, стало быть, отойди от зла – сотворишь благо, с глаз долой – из  сердца вон, один раз не остережешься – после беды не оберешься.    

– Довольно пословиц, Санчо, – сказал Дон  Кихот, – любая из них достаточно изъясняет твою мысль. Сколько раз я тебе  говорил, чтобы ты был не так щедр на пословицы и чтобы ты знал меру! Впрочем,  тебе говори не говори, – как об стену горох: мать с кнутом, а я себе все с  волчком!    

– А мне сдается, – молвил Санчо, – что про  таких, как вы, ваша милость, говорят: «Сказала котлу сковорода: пошел вон,  черномазый!» Меня вы ругаете за пословицы, а сами так двоешками и сыплете.    

– Послушай, Санчо, – сказал Дон Кихот, – я  привожу пословицы к месту, они у меня приходятся как раз по мерке, ты же не  приводишь их, а тащишь и притягиваешь за волосы. Помнится, я тебе уже говорил,  что пословицы – это краткие изречения, добытые из опыта, и это плоды размышлений  древних мудрецов, пословица же, приведенная не к месту, это не изречение, а  благоглупость. Однако довольно об этом, уже стемнело, давай-ка свернем с  большой дороги и заночуем где-нибудь поблизости, – утро вечера мудренее.    

Они свернули в сторону, и ужин вышел у них поздний и  скудный, что весьма огорчило Санчо, коего мысленному взору снова представились  все лишения, сопряженные с поприщем странствующего рыцарства и с блужданиями в  лесах и горах и лишь по временам сменяющиеся довольством в замках и домах, как,  например, у дона Дьего де Миранда, на свадьбе у богача Камачо и в гостях у дона  Антоньо Морено, однако ж, приняв в соображение, что как дню, так и ночи бывает  конец, Санчо рассудил за благо лечь спать, господин же его порешил  бодрствовать.    

     

    

 Глава LXVIII    

     

Об одном свинском приключении, выпавшем на долю Дон Кихота    

     

    

     

Ночь была довольно темная; луна, правда, взошла, однако ж  находилась не на таком месте, откуда ее можно было видеть: надобно знать, что  иной раз госпожа Диана отправляется на прогулку к антиподам, горы же оставляет  во мраке и долы во тьме. Дон Кихот отдал дань природе, и первый сон одолел его,  зато уж второй ничего не мог с ним поделать, у Санчо же все обстояло по-иному:  у него никакого второго сна и быть не могло, оттого что сон его длился  беспрерывно, с ночи до утра, что свидетельствовало о добром его здоровье и о  его беззаботности. Между тем от Дон Кихота заботы отогнали сон, и, разбудив  Санчо, он сказал:    

– Меня приводит в изумление, Санчо, беспечный твой  нрав: можно подумать, что ты сделан из мрамора или же из прочной меди, ибо и  тот и другая недвижны и бесчувственны. Я бодрствую, в то время как ты спишь, я  плачу, в то время как ты поешь, я изнуряю себя постом, а ты наедаешься до того,  что тебе трудно бывает двигаться и дышать. Доброму слуге подобает делить с  господином его невзгоды и, хотя бы для виду, горевать вместе с ним. Обрати  внимание, какая тихая стоит ночь, как вокруг нас пустынно, – все это  призывает нас перемежать сон бдением. Так будь же добр, встань, отойди в  сторонку и, преисполнившись человеколюбия, благодарности и отваги, отсчитай  себе ударов триста – четыреста из того общего числа, от которого зависит  расколдование Дульсинеи. На сей раз я ограничиваюсь просьбою и мольбою,  вторично же схватываться с тобою врукопашную я не намерен, ибо испытал на себе  тяжесть твоей руки. А когда ты покончишь с самобичеванием, мы проведем остаток  ночи в пении: я буду петь о разлуке, ты – о своей верности, и так мы положим  начало тому пастушескому образу жизни, который будем вести у себя в селе.    

– Сеньор! – возразил Санчо. – Я не монах,  чтобы вставать среди ночи и начинать умерщвлять свою плоть, тем паче нельзя,  думается мне, после розог, когда тебе еще чертовски больно, прямо переходить к  пению. Дайте мне поспать, ваша милость, и не приставайте ко мне с поркой, иначе  я дам клятву, что никогда не прикоснусь к ворсу на своей одежде, а не только  что к своему телу.    

– О черствая душа! О бессердечный оруженосец! Я ли тебя  не кормил, я ли не осыпал тебя милостями и не намеревался осыпать ими и впредь!  Благодаря мне ты стал губернатором, благодаря мне у тебя есть все основания  надеяться на получение графского титула или же чего-либо равноценного, и  надежды эти сбудутся не позднее, чем через год, ибо post tenebras spero  lucem.[523]    

– Это мне непонятно, – сказал Санчо, – я знаю  одно: когда я сплю, я ничего не боюсь, ни на что не надеюсь, не печалюсь и не  радуюсь. Дай бог здоровья тому, кто придумал сон: ведь это плащ, который прикрывает  все человеческие помыслы, пища, насыщающая голод, вода, утоляющая жажду, огонь,  согревающий холод, холод, умеряющий жар, – словом сказать, это единая для  всех монета, на которую можно купить все, это весы и гири, уравнивающие короля  с пастухом и простака с разумником. Одним только, говорят люди, сон нехорош:  есть в нем сходство со смертью, потому между спящим и мертвым разница невелика.    

– Никогда еще, Санчо, ты столь изысканно не  выражался, – заметил Дон Кихот, – теперь я начинаю понимать, сколь  справедлива та пословица, которую ты приводил неоднократно: с кем поведешься,  от того и наберешься.    

– Вот так так, драгоценный мой господин! –  воскликнул Санчо. – Теперь уж не я сыплю пословицами, – теперь они у  вас так и срываются с языка, почище, чем у меня, – разница, как видно,  только в том, что пословицы вашей милости уместны, а мои – невпопад, ну, а если  разобраться, то ведь и те и другие – пословицы.    

Во время этого разговора внезапно послышался неясный шум и  какие-то неприятные звуки, разносившиеся далеко окрест. Дон Кихот вскочил и взялся  за меч, Санчо же забрался под своего серого, а с боков заградился доспехами и  вьючным седлом, и был он столь же напуган, сколь взволнован был Дон Кихот. Шум  усиливался и становился все явственнее для слуха двух устрашенных, –  впрочем, не для двух, а только для одного, ибо мужество другого хорошо  известно. Дело, однако ж, состояло вот в чем: несколько человек направлялось в  этот час на ярмарку и гнало на продажу более шестисот свиней, и вот эти-то  самые свиньи визгом своим и хрюканьем производили тот шум, который оглушил Дон  Кихота и Санчо, так что они не могли взять в толк, что бы это значило. Огромное  хрюкающее стадо налетело на Дон Кихота и Санчо и, не поглядев ни на того, ни на  другого, сокрушило Санчовы заграждения, сшибло с ног не только Дон Кихота, но в  довершение всего и Росинанта и прошлось по рыцарю и по оруженосцу. Внезапность  и стремительность нападения гнусных сих тварей, а равно и хрюканье их, привели  в смятение и повергли наземь седло, доспехи, серого, Росинанта, Санчо и Дон  Кихота. Санчо кое-как поднялся и попросил у своего господина меч, объявив, что  намерен заколоть штук шесть этих неучтивых господ свиней, а что по нему  прошлись именно свиньи, это было для него теперь очевидно. Дон Кихот, однако ж,  ему сказал:    

– Оставь их, мой друг: это оскорбление послано мне в  наказание за мой грех, ибо в том-то и заключается справедливая кара небес,  постигающая побежденного странствующего рыцаря, что на него нападают шакалы,  что его жалят осы и топчут свиньи.    

– Что касается небесной кары, постигающей оруженосцев,  которые состоят на службе у побежденных рыцарей, – подхватил Санчо, –  то она, как видно, заключается в том, что их кусают мухи, едят вши и мучает  голод. Добро бы мы, оруженосцы, приходились рыцарям родными сыновьями или же  близкими родственниками, – тогда не обидно было бы, что нас карают за их  грехи даже до четвертого колена, но в каком таком родстве состоят Кихоты и  Панса? Ну, ладно, давайте устроимся поудобнее и поспим до утра, а там видно  будет.    

– Спи, Санчо, – молвил Дон Кихот, – ты рожден  для того, чтобы спать, я же, рожденный бодрствовать, в эти часы, оставшиеся до  наступления дня, дам волю моим думам и выражу их в небольшом мадригале, который  я без твоего ведома прошедшей ночью сочинил в уме.    

– Мне сдается, что для песенки особенно много дум не  требуется, – заметил Санчо. – Пойте себе, ваша милость, сколько  хотите, а я посплю, сколько мне удастся.    

Вслед за тем, заняв столько места, сколько ему  заблагорассудилось, Санчо свернулся клубочком и заснул сном праведника, не  нарушаемым ни заботами о долгах и поручительствах, ни душевными горестями. Дон  Кихот же, прислонившись к стволу то ли бука, то ли пробкового дуба (Сид Ахмет  Бен-инхали не указывает, какое именно это было дерево), под аккомпанемент собственных  вздохов запел:    

     

Когда мне мысль придет    

О том, как сильно от любви я стражду,    

Я смерти сердцем жажду,    

Ее благословляя наперед.    

     

Но на краю могилы,    

Сей гавани желанной в море мук,    

Становится мне вдруг    

Смерть так сладка, что умереть нет  силы.    

     

И воскрешен опять    

Я смертью к жизни, для меня смертельной,    

И длится бой бесцельный,    

Где верх ни жизнь, ни смерть не могут  взять!    

     

Каждый стих он сопровождал множеством вздохов и довольно  обильными слезами, свидетельствовавшими о том, что сердце у него исполнено  горечи и разрывается на части при мысли о поражении и о разлуке с Дульсинеей.    

Тем временем наступил день, солнце било Санчо прямо в глаза  и в конце концов разбудило его, – он потянулся, встряхнулся и расправил  свои разнежившиеся члены; засим, определив урон, нанесенный свиньями его  запасам, он прежде обругал стадо, а потом и кое-кого повыше. Наконец Дон Кихот  и Санчо поехали дальше; когда же день начал клочиться к вечеру, то они увидели,  что навстречу им движутся человек десять верховых и человек пять пеших. У Дон  Кихота сердце запрыгало, а у Санчо екнуло, оттого что люди эти были снабжены  копьями и щитами и вид у них был весьма воинственный. Дон Кихот обратился к Санчо  с такими словами:    

– Когда б я мог, Санчо, применить оружие и руки не были  б у меня связаны обещанием, то переведаться с этим движущимся на нас полчищем  было бы для меня праздником. Впрочем, опасения наши, может статься, излишни.    

Всадники между тем приблизились, подняли копья, молча  окружили Дон Кихота и, угрожая ему смертью, приставили острия копий к груди его  и спине. Один из пеших, приложив палец к губам в знак того, что пленники не  смеют пикнуть, взял Росинанта под уздцы и повел его в сторону от дороги,  прочие, совершенное храня молчание, следом за человеком, ведшим Росинанта, погнали  серого, на котором сидел Санчо, Дон Кихот же несколько раз пытался задать  вопрос, куда его влекут и чего хотят от него, но стоило ему раскрыть уста, как  острия копий накладывали на них печать. Той же участи подвергался и Санчо: едва  он изъявлял желание заговорить, как один из пеших тыкал в него острым концом  палки, и не только в него, но и в серого, словно и тот намеревался заговорить.  Настала ночь, конные и пешие начали обнаруживать нетерпение, пленники же пришли  в еще больший ужас, тем паче что стражники то и знай на них покрикивали:    

– Вам не удрать, троглодиты!    

– Молчать, эфиопы!    

– Не сметь роптать, антропофаги!    

– Не сметь стонать, скифы, не сметь таращить глаза,  лютые полифемы, кровожадные львы!    

К этим они присовокупили еще и другие им подобные  наименования, ранившие слух несчастного Дон Кихота и его слуги.    

Санчо дорогою рассуждал сам с собой:    

«Разве мы проглотиты? Разве мы недотепы и бродяги?  Разве мы уж такие анафемы? Нет, мне эти названия что-то не нравятся.  Нанесло вас, голубчиков, на нашу погибель, этого еще не хватало: пришла беда –  отворяй ворота, лишь бы только это приключившееся с нами злоключение не пошло  дальше колотушек».    

Дон Кихот был ошеломлен; сколько он ни напрягал мысль, а все  не мог постигнуть, что это за люди, у которых не сходят с языка бранные  слова, – было ясно, что от таких людей должно ждать отнюдь не добра, но  великого худа. Наконец, уже около часа ночи, подъехали они к замку, и Дон Кихот  сейчас его узнал, ибо то был замок герцога, где он и Санчо еще так недавно  гостили.    

«Господи помилуй, что же это такое? – подумал Дон  Кихот, как скоро уразумел, где он находится. – До сих пор все в этом доме  были со мной чрезвычайно любезны и приветливы; впрочем, для побежденных все  хорошее превращается в дурное, а дурное – в наихудшее».    

Тут Дон Кихот и Санчо въехали в парадный двор замка и увидели,  что он богато убран и украшен, отчего их изумление возросло, а страх еще  усилился, как это покажет следующая глава.    

     

    

 Глава LXIX    

     

О наиболее редкостном и наиболее изумительном из всех  происшествий, какие на протяжении великой этой истории с Дон Кихотом случались    

     

    

     

Верховые спрыгнули с коней и, вместе с пешими внезапно  подхватив на руки Санчо и Дон Кихота, вошли во двор; кругом всего двора пылало  около ста факелов, державшихся на подставках, в галереях же горело более  пятисот плошек, так что, хотя ночь была довольно темная, казалось, будто дело  происходит днем. Посреди двора возвышался катафалк высотою примерно в два  локтя, под широчайшим черным бархатным балдахином, ступеньки вокруг всего  катафалка были уставлены белыми восковыми свечами в серебряных канделябрах,  числом более ста, а на самом катафалке виднелось тело девушки, столь  прекрасной, что даже смерть бессильна была исказить прекрасные ее черты. Голова  ее в венке из самых разнообразных душистых цветов покоилась на парчовой  подушке, а в руках, скрещенных на груди, она держала желтую пальмовую победную  ветвь. Поодаль был воздвигнут помост, на котором стояли два кресла, на креслах  же восседали две особы; на головах у них красовались короны, а в руках они  держали скипетры, из чего можно было заключить, что это цари, не то настоящие,  не то поддельные. По одну и по другую сторону помоста, на который вели  несколько ступенек, стояли еще два кресла, и вот люди, взявшие в плен Дон  Кихота и Санчо, на эти кресла их и усадили, причем они сами все время молчали и  подали знак молчать обоим пленникам; впрочем, Дон Кихот и Санчо хранили бы  молчание и без всякого знака, ибо изумление при виде того, что открылось их  взору, наложило на их уста печать. Между тем на помост взошли со многочисленною  свитою две важные особы, в которых Дон Кихот тотчас узнал своих хозяев, герцога  и герцогиню, и сели в роскошные кресла рядом с особами, которые изображали из  себя царей. Кто бы всему этому не подивился, особливо если мы прибавим, что в  покойнице, лежавшей на катафалке, Дон Кихот узнал прекрасную Альтисидору?  Только лишь герцог и герцогиня взошли на помост, Дон Кихот и Санчо встали и  низко им поклонились, те же едва им ответили.    

В это время появился слуга и, приблизившись к Санчо, накинул  на него черной бумазеи мантию с нашитыми на нее полосами в виде языков пламени,  затем снял с него шапку и, надев колпак наподобие тех, какие носят осужденные  священною инквизицией, шепнул ему, чтоб он помалкивал, иначе ему всунут в рот  кляп, а то и вовсе прикончат. Санчо посмотрел на себя и увидел, что он весь  объят пламенем, однако боли от ожога он не ощущал, и это его успокоило. Он снял  с головы колпак и, обнаружив, что на нем нарисованы черти, снова надел его и  пробормотал:    

– Если пламя меня не жжет, стало быть, и черти меня не  утащат.    

Дон Кихот взглянул на Санчо, и хотя над всеми его чувствами  господствовал страх, все же вид Санчо его насмешил. В это время, должно думать  из-под катафалка, послышались тихие, ласкающие слух звуки флейт, и благодаря  тому, что человеческие голоса к ним не примешивались, ибо здесь безмолвствовало  само безмолвие, они были особенно нежны и приятны. Внезапно у изголовья той,  что казалась мертвою, вырос прелестный юноша, одетый как римлянин, и голосом  чистым и благозвучным, сам себе аккомпанируя на арфе, пропел эти две строфы:    

     

Пока не пробудится жизнь опять    

В Алтисидоре, жертве Дон Кихота,    

И не решатся дамы траур снять,    

И герцогине не придет охота    

Своих дуэний снова увидать    

В нарядах из шелков, парчи, камлота,    

Я буду петь страдалицы удел    

Звучней, чем в старину фракиец пел.[524]    

И этот долг мой, скорбный, но  священный,    

Не только на земле исполню я,    

Слагать хвалу красе твоей нетленной    

Я буду, восхищенья не тая,    

И в мрачном царстве мертвецов, где  пеной    

Вскипает вечно Стиксова струя,    

И, внемля мне, замедлит на мгновенье    

Свой неустанный бег река забвенья.    

     

– Довольно! – воскликнул тут один из тех, кто  изображал из себя царя. – Довольно, дивный певец! Так можно до  бесконечности петь о смерти и о прелести несравненной Альтисидоры, не мертвой,  как полагают невежды, но живой, – живой, ибо слава о ней гремит, живой,  ибо присутствующий здесь Санчо Панса претерпит пытки ради ее воскресения. Итак,  о Радамант, вместе со мною творящий суд в мрачных пещерах Дита, ты, коему  известно все, что неисповедимою волею судеб предуказано нам свершить для того,  чтобы девицу сию возвратить к жизни, поведай нам это и объяви сей же час, дабы  мы елико возможно скорее исполнились радости, которую сулит нам ее оживление.    

Только успел судья Минос, Радамантов товарищ, вымолвить это,  как Радамант встал и возговорил:    

– Гей вы, слуги дома сего, старшие и младшие,  великовозрастные и юные! Бегите все сюда и двадцать четыре раза щелкните Санчо  в нос, двенадцать раз его ущипните и шесть раз уколите булавками в плечи и в  поясницу, ибо от этого обряда зависит спасение Альтисидоры.    

Послушав такие речи, Санчо не выдержал и заговорил:    

– Черт возьми! Да я скорее превращусь в турка, чем  позволю щелкать себя по носу и хватать за лицо! Нелегкая меня побери! Уж будто  эта девица так прямо и воскреснет, если меня станут хватать за лицо! До того  разлакомились – сил никаких нет: Дульсинею заколдовали – давай меня пороть,  чтобы она расколдовалась, умерла Альтисидора, оттого что господь бог послал ей  болезнь, – так, чтобы она ожила, необходимо, видите ли, двадцать четыре  раза щелкнуть меня по носу, исколоть мне тело булавками и до синяков исщипать  мне плечи! Нет уж, держите карман шире, я старый воробей: меня вам на мякине не  провести!    

– Ты умрешь! – вскричал Радамант. – Смягчись,  тигр, смирись, надменный Немврод,[525]  терпи и молчи: ведь от тебя не требуют невозможного. И перестань толковать о  трудностях этого предприятия: все равно быть тебе отщелкану, быть тебе исколоту  булавками и стонать тебе от щипков. Гей, слуги! Исполняйте, говорят вам, мое  приказание, а не то, даю честное слово, вы у меня своих не узнаете!    

В это время во дворе появились шесть дуэний; шли они  вереницею, при этом четыре из них были в очках, а руки у всех были подняты,  рукава же на четыре пальца укорочены, дабы руки, как того требует мода,  казались длиннее. При одном виде дуэний Санчо заревел, как бык.    

– Я согласен, чтоб меня весь род людской хватал за  лицо, – воскликнул он, – но чтоб ко мне прикасались дуэньи – это уж  извините! Пусть мне царапают лицо коты, как царапали они вот в этом самом замке  моего господина, пронзайте мое тело острыми кинжалами, рвите мне плечи калеными  клещами, – я все стерплю, чтобы угодить господам, но дуэньям дотрагиваться  до меня я не позволю, хотя бы меня черт уволок.    

Тут не выдержал Дон Кихот и, обратясь к Санчо, молвил:    

– Терпи, сын мой, услужи сеньорам и возблагодари  всевышнего, который даровал тебе такую благодатную силу, что, претерпевая  мучения, ты расколдовываешь заколдованных и воскрешаешь мертвых.    

Между тем дуэньи уже приблизились к Санчо, и Санчо,  смягчившись и проникшись доводами своего господина, уселся поудобнее в кресле и  подставил лицо той из них, которая шла впереди, дуэнья же влепила ему  здоровенный щелчок, сопроводив его глубоким реверансом.    

– Не нужна мне ваша учтивость, сеньора дуэнья, и не  нужны мне ваши притиранья, – объявил Санчо, – ей-богу, от ваших рук  пахнет душистою мазью.    

Дуэньи, одна за другой, надавали ему щелчков, прочая же  многочисленная челядь его исщипала, но чего Санчо никак не мог снести, это  булавочных уколов: он вскочил с кресла и, доведенный, по-видимому, до исступления,  схватил первый попавшийся пылающий факел и ринулся на дуэний и на всех своих  палачей с криком:    

– Прочь, адовы слуги! Я не каменный, таких чудовищных  мук мне не вынести!    

В это мгновение Альтисидора, по всей вероятности уставшая  так долго лежать на спине, повернулась на бок, при виде чего все  присутствовавшие почти в один голос воскликнули:    

– Альтисидора оживает! Альтисидора жива!    

Радамант велел Санчо утихомириться, ибо то, ради чего он  пошел на пытки, уже, мол, свершилось.    

Дон Кихот, увидев, что Альтисидора подает признаки жизни,  тотчас бросился перед Санчо на колени и обратился к нему с такими словами:    

– О ты, ныне уже не оруженосец, но возлюбленный сын  мой! Урочный час настал, отсчитай же себе несколько ударов из общего числа тех,  которые ты обязался себе нанести для расколдования Дульсинеи. Повторяю: ныне  целебная сила, коей ты обладаешь, достигла своего предела, и тебе несомненно  удастся совершить то благодеяние, которого от тебя ожидают.    

Санчо же ему на это сказал:    

– Не то, так другое, час от часу не легче! Мало  щелчков, щипков да уколов, еще не угодно ли розог! Уж лучше возьмите  здоровенный камень, привяжите мне его на шею и бросьте меня в колодец: это  будет не намного прискорбнее, нежели отдуваться за чужие горести. Оставьте меня  в покое, иначе, ей-богу, я тут все вверх дном переверну!    

В это время Альтисидора села на своем катафалке, и вслед за  тем послышались звуки гобоев, а к ним присоединились звуки флейт и радостные  клики всех присутствовавших:    

– Альтисидора жива! Жива Альтисидора!    

Герцог с герцогинею встали, за ними поднялись цари Минос и  Радамант,[526]  и все вместе, в том числе Дон Кихот и Санчо, направились к Альтисидоре, дабы  приветствовать ее и помочь сойти с катафалка. Альтисидора же, делая вид, что  она еле держится на ногах, поклонилась их светлостям и их величествам, а затем,  мельком взглянув на Дон Кихота, заговорила:    

– Да простит тебе бог, бесчувственный рыцарь, что из-за  твоей жестокости я пробыла на том свете, как мне показалось, более тысячи лет.  А тебя, самый отзывчивый из всех оруженосцев, в подлунном мире живущих, я  благодарю за то, что ты вернул мне жизнь. С этого дня, друг Санчо, в твое  распоряжение поступают полдюжины моих сорочек, дабы ты переделал их для себя;  правда, не все они целые, зато все до одной чистые.    

Санчо, коленопреклоненный и с обнаженною головою, облобызал  Альтисидоре руки. Герцог распорядился взять у него колпак и вернуть шапку,  надеть на него куртку, а огненную мантию снять. Санчо стал умолять герцога не  брать у него мантию и митру: ему хотелось взять их себе на память о столь  необычайном происшествии. Герцогиня ему позволила: он-де знает, что она ему  верный друг. Герцог велел всем покинуть двор и разойтись по своим комнатам. Дон  Кихота же и Санчо поместили в том самом покое, который они занимали прежде.    

     

    

 Глава LXX,    

     

следующая за шестьдесят девятой и повествующая о вещах, не  лишних для правильного понимания этой истории    

     

    

     

Санчо Пансе пришлось провести эту ночь на низкой кровати в  одной комнате с Дон Кихотом, какового обстоятельства он с радостью бы избегнул,  если б только мог, ибо знал заранее, что его господин пристанет к нему с  разговорами и не даст заснуть, он же был не расположен вести долгую беседу,  потому что боль от перенесенных пыток все еще давала себя чувствовать и связывала  ему язык, и он предпочел бы проспать эту ночь в шалаше, но только в  одиночестве, нежели в роскошном этом помещении, но вдвоем. Страх его оказался  не напрасным, и опасения его оправдались, ибо не успел его господин лечь в  постель, как уже обратился к нему с вопросом:    

– Что ты скажешь, Санчо, о нынешних событиях? Велика и  властительна сила пренебрежения, выказываемого к тому, кто тебя любит: ты же  сам видел, что Альтисидора умерла не от стрел, не от меча или же какого-либо  другого оружия, не от смертельного яда, но от суровости и пренебрежения,  которые она неизменно встречала во мне.    

– Да пусть бы она умирала себе на здоровье, когда и как  ей заблагорассудится, а меня оставила бы в покое, – возразил Санчо, –  ведь я любви ее не домогался и сроду не выказывал к ней пренебрежения. Я уж вам  говорил, что не знаю и никак понять не могу, что общего между исцелением  Альтисидоры, девки вздорной, хотя и смекалистой, и истязанием Санчо Пансы. Вот  теперь-то я уж совершенно и окончательно удостоверился, что есть на свете  волшебники и волшебные чары, и да избавит меня от них господь бог, а то своими  силами мне от них нипочем не избавиться. Одним словом, умоляю вас, ваша  милость: дайте мне поспать и больше ни о чем меня не спрашивайте, иначе я  выброшусь в окно.    

– Спи, друг Санчо, – молвил Дон Кихот, – если  только булавочные уколы, щипки и щелчки не помешают тебе уснуть.    

– Нет мучения более унизительного, нежели щелчки в  нос, – заметил Санчо, – особливо когда тебя щелкают дуэньи, пропади  они пропадом. И я еще раз прошу вашу милость: не мешайте мне спать, ибо сон  есть облегчение мук, испытанных наяву.    

– Да будет так, – молвил Дон Кихот. – Господь  с тобою.    

В конце концов оба заснули, Сид же Ахмет, автор великой этой  истории, рассудил за благо именно теперь сообщить и рассказать читателям, что  побудило их светлостей предпринять вышеописанную хитроумную затею. Итак, Сид  Ахмет уведомляет, что бакалавр Самсон Карраско не забыл, как он во образе Рыцаря  Зеркал был побежден и сбит с коня Дон Кихотом, каковое поражение и падение  разрушило и расстроило все его планы, и в надежде на лучший исход решился он  еще раз попытать счастья; того ради, разузнав у слуги, который привозил жене  Санчо, Тересе Панса, письмо и подарки, где обретается Дон Кихот, бакалавр  раздобыл новые доспехи и коня, нарисовал на щите белую луну, навьючил доспехи  на мула и взял себе в провожатые не прежнего своего оруженосца Томе Сесьяля, а  другого крестьянина, которого ни Санчо, ни Дон Кихот не знали. Прибыв же в этот  замок, бакалавр узнал от герцога, какой путь и какое направление избрал Дон  Кихот, собираясь на турнир в Сарагосу. Кроме того, герцог ему рассказал, какие  шутки сыграли они с Дон Кихотом, придумав, что расколдование Дульсинеи должно  совершиться за счет Санчовых ягодиц. В заключение герцог сообщил бакалавру еще  и о том, как подшутил над своим господином Санчо, уверив его, что Дульсинея  заколдована и превращена в сельчанку, и о том, как супруга его, герцогиня,  уверила Санчо, что он-де попал впросак, потому что Дульсинея, точно,  заколдована, бакалавр же всему этому немало смеялся и дивился, представив себе  как хитрость и простоту Санчо, так и крайнюю степень безумия, выказанную Дон  Кихотом. Герцог попросил бакалавра, в случае если он встретится с Дон Кихотом,  все равно – одолеет он его или нет, возвратиться в замок и сообщить, чем все  это кончилось. Бакалавр так и сделал; он отправился на поиски Дон Кихота, но,  не найдя его в Сарагосе, поехал дальше, а затем произошли уже известные нам  события. Бакалавр заехал к герцогу, обо всем ему доложил, рассказал, каковы  были условия поединка, и прибавил, что Дон Кихот как истый странствующий рыцарь  во исполнение данного слова тотчас же направил путь к себе в деревню, с тем  чтобы провести там безвыездно целый год, за каковой срок, по мнению бакалавра,  Дон Кихот может прийти в разум, а только ради этого он, бакалавр, и затеял все  эти превращения, ибо жаль было Самсону Карраско, что помешался человек такого  большого ума, как Дон Кихот. На сем бакалавр с герцогом распрощался и,  возвратившись к себе в деревню, стал поджидать Дон Кихота, ехавшего следом за  ним. Рассказ бакалавра и послужил герцогу поводом для новой забавы, –  столь великий охотник был он до всего, что касалось Санчо и Дон Кихота: он  всюду и везде, на всех ближних и дальних дорогах, которыми только, по его  соображениям, мог ехать обратно Дон Кихот, расставил множество своих слуг, и  пеших и конных, дабы они волею или же неволею, в случае если им удастся поймать  Дон Кихота, доставили его в замок; и слуги в самом деле его поймали и дали  знать о том герцогу, герцог же заранее все обдумал и как скоро получил известие  о прибытии Дон Кихота, то велел зажечь во дворе факелы и плошки, а Альтисидору  положить на катафалк, сооруженный со всеми вышеуказанными приспособлениями и  при этом столь натурально и искусно, что он мало чем отличался от настоящего. И  еще Сид Ахмет говорит вот что: он-де стоит на том, что шутники были так же  безумны, как и те, над кем они шутки шутили, ибо страсть, с какою герцог и  герцогиня предавались вышучиванию двух сумасбродов, показывала, что у них у  самих не все дома. Между тем один из наших простаков спал крепким сном, а  другой бодрствовал, и в голове у него роились смутные мысли; так их и застал  день, при наступлении коего оба живо вскочили с постелей, – должно  заметить, что нега пуховиков никогда не прельщала Дон Кихота, все равно, был ли  он побежденным или же победителем.    

В это время, исполняя прихоть своих господ, в покой Дон  Кихота вошла Альтисидора (в представлении Дон Кихота возвращенная от смерти к  жизни) с тем же венком на голове, в каком она лежала на катафалке, в тунике из  белой тафты, усыпанной золотыми цветами, с распущенными по плечам волосами, опираясь  на дорогой, эбенового дерева, посох. Приход Альтисидоры привел Дон Кихота в  недоумение и замешательство: он съежился и забрался под одеяла и простыни, язык  же ему не повиновался, так что он никак не мог заставить себя приветствовать  Альтисидору. Альтисидора села на стул у его изголовья и, глубоко вздохнув,  тихим и нежным голосом заговорила:    

– Когда знатные женщины или же скромные девицы  поступаются своею честью и позволяют своим устам переходить всякие границы  приличия и разглашать заветные тайны своего сердца, то это означает, что они  доведены до крайности. Я, сеньор Дон Кихот Ламанчский, принадлежу к числу  именно таких девушек: я влюблена, покорена – и отвергнута, однако ж со всем тем  я терпелива и добродетельна, и вот из-за того, что я молча сносила все, сердце  мое не выдержало, разорвалось, и я лишилась жизни. Назад тому два дня по  причине суровости, с какою ты со мной обходился,    

     

Ты, кто бесчувствен к пеням, словно  мрамор,[527]    

     

ты, твердокаменный рыцарь, я умерла, – по крайней мере,  все, кто меня видел, приняли меня за мертвую, – и когда бы Амур надо мною  не сжалился и не помог мне обрести спасение через страдания доброго этого  оруженосца, так бы я на том свете и осталась.    

– Лучше бы Амур определил пострадать моему ослу, я бы  ему спасибо за это сказал, – вмешался Санчо. – Скажите, однако ж,  сеньора, пошли вам бог более податливого возлюбленного, нежели мой господин,  что вы на том свете видели? Что творится в аду? Я потому вас об этом спрашиваю,  что если кто умирает от отчаяния, то после смерти ада ему не миновать.    

– Откровенно говоря, – отвечала  Альтисидора, – я, верно, не совсем умерла, потому что в аду мне быть не  пришлось: ведь если б я только попала туда, то уж потом не выбралась бы  никакими силами. На самом деле я видела лишь, как черти, числом около  двенадцати, перед самыми воротами ада играли в мяч, все в штанах и в камзолах с  воротниками, отделанными фламандским кружевом, и с кружевными рукавчиками,  заменявшими им манжеты и укороченными на целых четыре пальца, чтобы руки  казались длиннее. В руках они держали огненные ракетки, но всего более поразило  меня то, что вместо мячей они перебрасывались книгами, которые, казалось, были  наполнены не то ветром, не то пухом, – право, это что-то изумительное и  неслыханное. Однако еще более меня поразило то, что вопреки обыкновению игроков  – радоваться при выигрыше или же огорчаться в случае проигрыша – здесь все  время шла воркотня, грызня и перебранка.    

– В этом нет ничего удивительного, – заметил  Санчо, – черти, играют они или не играют, выигрывают или проигрывают,  никогда не бывают довольны.    

– Верно, так оно и есть, – согласилась  Альтисидора, – но меня поражает еще одна вещь (вернее сказать, поразила  тогда): после первого же удара мяч больше не мог подняться на воздух, – он  уже никуда больше не годился, так что книги, и старые и новые, то и дело  сменяли одна другую, прямо на удивление. Одну совсем-совсем новенькую книжку в  богатом переплете они так поддали, что из нее вывалились все внутренности и  разлетелись листы. Один черт сказал другому: «Погляди, что это за книжка». Тот  ответил: «Вторая часть истории Дон Кихота Ламанчского, но только это  сочинение не первого ее автора, Сида Ахмета, а какого-то арагонца, который  называет себя уроженцем Тордесильяса». – «Выкиньте ее отсюда, –  сказал первый черт, – бросьте ее в самую преисподнюю, чтобы она не  попадалась мне больше на глаза». – «Уж будто это такая плохая книга?» –  спросил второй. «До того плохая, – отвечал первый, – что если б я  нарочно постарался написать хуже, то у меня ничего бы не вышло». Они  возобновили игру и стали перебрасываться другими книгами, я же, услышав имя Дон  Кихота, которого я так люблю и обожаю, постаралась сохранить в памяти это  видение.    

– Разумеется, это было видение, – молвил Дон  Кихот, – второго меня на свете не существует, несмотря на то, что история  эта ходит по рукам, ни в чьих руках, впрочем, не задерживаясь, потому что все  ей дают пинка. Я не испытываю тревоги, когда мне говорят, что я, будто призрак,  брожу во мраке преисподней или по осиянной земле, ибо я не тот, о ком говорится  в этой истории. Если б она была хороша, достоверна и правдива, она прожила бы  века, если же она плоха, то путь ее от рождения до гроба недолог.[528]    

Альтисидора хотела было снова начать корить Дон Кихота, но  он прервал ее:    

– Уже много раз говорил я вам, сеньора, как я жалею,  что вы устремили помыслы ваши на меня, ибо от моих помыслов вы можете ожидать  лишь благодарности, но не взаимности. Я рожден для Дульсинеи Тобосской, рок  (если только он есть) предназначил меня ей, и полагать, что какая-либо другая  красавица может занять ее место в моей душе, – это вещь невозможная. Пусть  же эти мои слова послужат вам достаточным разуверением, дабы вы возвратились в  пределы скромности, ибо невозможного ни от кого нельзя требовать.    

Тут Альтисидора с напускною досадою и возмущением  воскликнула:    

– Ах вы, рыба этакая, дерево бесчувственное, финиковая  косточка, несговорчивый и упрямый хуже всякого мужика, который как станет на  своем, так уж его, проси не проси, с места не сдвинешь! Клянусь богом, если я  на вас накинусь, то непременно выцарапаю вам глаза! Вы что же это, разбитый да  еще и прибитый, вообразили, будто я умираю от любви к вам? Да ведь все, что вы  видели ночью, было устроено нарочно: какое там умирать – я и не охну из-за  такого верблюда, как вы.    

– Вполне допускаю, – вмешался Санчо, – потому  смерть от любви – это же курам на смех: сказать-то влюбленные все могут, но  чтобы взаправду – ни один дурак им не поверит.    

Во время этого разговора вошел тот самый музыкант, певец и  стихотворец, который спел две вышеприведенные строфы, и, низко поклонившись Дон  Кихоту, молвил:    

– Я прошу вашу милость, сеньор Дон Кихот, считать и  числить меня одним из самых преданных ваших слуг, – я давно уже восхищаюсь  тем, какая идет о вас слава и какие подвиги вы совершаете.    

Дон Кихот же его спросил:    

– Скажите, пожалуйста, ваша милость, кто вы таков, дабы  мое с вами обхождение соответствовало вашим достоинствам.    

Юноша ответил, что он тот самый, который ночью пел  похвальные стихи.    

– Голос у вас поистине превосходный, – заметил Дон  Кихот, – но то, что вы пели, показалось мне не совсем уместным. В самом  деле, что общего между стихами Гарсиласо и смертью этой сеньоры?    

– Вас это не должно удивлять, ваша милость, –  возразил певец, – таков обычай нынешних стихоплетов-недоучек: пишут они о  чем угодно и где угодно крадут, не считаясь с тем, сообразуется ли это с их  намерением, и о какой бы чепухе они ни пели или ни писали, у них на все припасена  отговорка: это, мол, поэтическая вольность.    

Дон Кихот хотел что-то сказать, но в это время вошли герцог  и герцогиня, и тут между ними произошел долгий и приятный разговор, во время  которого Санчо наговорил столько забавного и лукавого, что их светлости вновь  подивились как его простоте, так и его остроумию. Дон Кихот попросил позволения  уехать в тот же день, оттого что рыцарям побежденным скорее подобает, мол, жить  в свиной закуте, нежели в королевских чертогах. Их светлости охотно ему это  позволили, герцогиня же спросила, не сердится ли он на Альтисидору. Дон Кихот  ей на это ответил так:    

– Государыня моя! Да будет вашей милости известно, что  весь недуг этой девицы проистекает от безделья, и лучшее от него средство – это  честный и постоянный труд. Она только что мне рассказала, что в аду ходят в  кружевах; верно, она умеет вязать их, так вот пусть этим и займется, и пока у  нее в руках будут мелькать коклюшки, в памяти ее перестанет мелькать образ или  же образы тех, в кого она влюблена, и это есть истинная правда, и таково мое  мнение, и таков мой совет.    

– И мой, – ввернул Санчо, – потому я отродясь  не видал кружевницы, которая умерла бы от любви: девушки-труженицы больше  думают о том, как бы скорей окончить работу, нежели о сердечных своих делах. Я  сужу по себе: когда я копаю землю, я не думаю о моей благоверной, то бишь о  Тересе Панса, но это не мешает мне любить ее больше всего на свете.    

– Ты справедливо рассудил, Санчо, – заметила  герцогиня, – с этого дня я засажу Альтисидору за какую-нибудь белошвейную  работу: она у меня на этот счет мастерица.    

– В подобном средстве, сеньора, нет никакой  необходимости, – возразила Альтисидора, – одной жестокости, с какою  со мной обошелся бездомный этот злодей, будет довольно, чтобы я, не прибегая ни  к каким искусственным средствам, вычеркнула его из памяти. А теперь, ваше величие,  позвольте мне удалиться: я видеть не могу его печальный образ, да какой там  печальный образ – просто мерзкое и отвратительное обличье.    

– Это мне напоминает известную поговорку, –  заметил герцог:    

     

Кто в словах излил обиду,    

Тот уже почти простил.    

     

Альтисидора притворилась, будто вытирает слезы платком, а  затем, сделав своим господам реверанс, вышла из комнаты.    

– Горькая твоя доля, бедная ты моя девушка, –  молвил Санчо, – уж такая горькая – просто страх, потому напоролась ты на  каменную душу и на дубовое сердце. Вот если б ты за мной приударила, то, скажу  по чести, внакладе бы не осталась.    

Беседа окончилась. Дон Кихот оделся, отобедал с их  светлостями и в тот же день отбыл.    

     

    

 Глава LXXI    

     

О том, что случилось с Дон Кихотом и его оруженосцем Санчо,  когда они ехали в свое село    

     

    

     

Побежденный и теснимый судьбою, Дон Кихот был весьма  печален, а в то же время и весьма радостен. Грусть его вызывалась поражением,  радость же – мыслью о целебной силе Санчо, которую тот выказал при воскрешении  Альтисидоры, хотя, впрочем, Дон Кихоту потребовалось некоторое усилие для того,  чтобы убедить себя, что влюбленная девушка была, точно, мертва. Санчо между тем  отнюдь не находился в радостном расположении духа: ему грустно было думать, что  Альтисидора не сдержала своего слова и не подарила ему сорочек; он беспрестанно  к этой мысли возвращался и наконец сказал своему господину:    

– Право, сеньор, я, как видно, самый несчастный изо  всех врачей, какие только водились на свете: ведь есть же такие лекари, которые  уморят больного, а потом все-таки получают за труды, хотя весь-то их труд  только в том и состоит, что они пропишут какие-нибудь снадобья, изготовляют же  эти снадобья вовсе не они, а аптекари, – одним словом, денежки в кармане,  а там уж лекарю на все наплевать. Ну, а я за чужое здоровье расплатился  собственной кровью, щелчками, щипками, уколами, розгами и все-таки получил фигу.  Да будь они все неладны, попадись мне теперь в руки больной, я сперва потребую:  пусть меня хорошенько смажут, – поп, дескать, тем и живет, что молитвы поет,  будьте спокойны, господь бог не для того наделил меня целебной силой, чтобы я  делился ею с другими задаром.    

– Твоя правда, друг Санчо, – согласился Дон  Кихот. – Альтисидора весьма дурно с тобою обошлась, не подарив обещанных  сорочек, и хотя целебная сила тебе gratis data,[529] ибо никакой науки  ты не изучал, однако ж ты подвергся мучениям, а это и послужило тебе наукой.  Если же ты захочешь платы за порку для расколдования Дульсинеи, то я тебе  уплачу сполна, хотя я и не уверен, долженствует ли подобного рода лечение быть  оплачено, я даже боюсь, как бы награда не повлияла дурно на действие лекарства.  Со всем тем, по моему разумению, попытка не пытка: подумай, Санчо, сколько ты  желаешь получить, и, нимало не медля, приступай к порке, а после сам же себе  уплати наличными, потому что деньги мои у тебя.    

Это предложение заставило Санчо выпучить глаза и развесить  уши, и, мысленно порешив выпороть себя на совесть, он сказал своему господину:    

– Так и быть, сеньор, я готов угодить вашей милости и  доставить вам удовольствие, с пользою, однако ж, и для себя: из любви к детям и  к жене поневоле станешь сребролюбивым. А скажите, ваша милость, сколько ж вы  мне положите за каждый удар?    

– Когда б я намеревался вознаградить тебя,  Санчо, – отвечал Дон Кихот, – сообразно с мощью и действенностью  этого средства, то мне не хватило бы всех сокровищ Венеции и россыпей Потоси.  Прикинь, сколько у тебя моих денег, и сам назначь цену.    

– Всего должно быть три тысячи триста с лишним  ударов, – сказал Санчо, – из них я уже нанес себе пять, остальные за  мною, эти пять пусть покроют лишек, значит, давайте считать всего три тысячи  триста, так вот, если положить по одному куартильо за каждый удар (а уж меньше  я не возьму ни за что на свете), то всего выйдет три тысячи триста куартильо,  три тысячи куартильо – это полторы тысячи полуреалов, то есть семьсот пятьдесят  реалов, триста же куартильо составляют полтораста полуреалов, то есть семьдесят  пять реалов, и вот если к семистам пятидесяти реалам прибавить эти семьдесят  пять, то получится всего восемьсот двадцать пять реалов. Эту сумму я вычту из  денег вашей милости и возвращусь домой богатым и довольным, хотя и как следует  выпоротым, ну да ведь рыбки захочешь – штаны замочишь.    

– О благословенный Санчо! О дражайший Санчо! –  воскликнул Дон Кихот. – После этого мы с Дульсинеей будем считать, что мы  у тебя в долгу до конца наших дней! Если только Дульсинея обретет утраченный  облик (а я и не мыслю себе, чтоб могло быть иначе), ее несчастье преобразится в  счастье, а мое поражение наиславнейшим торжеством обернется. Итак, Санчо, я жду  от тебя ответа, когда ты приступишь к самобичеванию, – для ускорения дела  я готов прибавить еще сто реалов.    

– Когда? – переспросил Санчо. – Нынче же  ночью, можете быть уверены. Постарайтесь, ваша милость, чтобы мы провели эту  ночь в поле, под открытым небом, а уж я себя исполосую – только держись!    

Вот наконец и настала ночь, которой Дон Кихот дожидался с  нетерпением чрезвычайным, ибо ему казалось, будто колеса Аполлоновой колесницы[530]  сломались и что день тянется долее обыкновенного: в сем случае он ничем не  отличался от всех влюбленных, которые не умеют держать себя в руках. Наконец  они въехали в приютную рощу, неподалеку от дороги, и, расседлав Росинанта и  серого, растянулись на зеленой травке и поужинали тем, что было припасено у Санчо;  засим помянутый Санчо сделал из узды Росинанта и недоуздка серого хлесткий и  гибкий бич и отошел шагов на двадцать от своего господина, под сень буков.  Заметив, с каким решительным и бесстрашным видом он шагает. Дон Кихот сказал  ему:    

– Смотри, друг мой: не избивай себя до бесчувствия,  устраивай перерывы, не выказывай излишней горячности, иначе ты выдохнешься на  полдороге, – я хочу сказать, чтобы ты себя пожалел, иначе ты отправишься  на тот свет прежде, нежели достигнешь желанной цели. А дабы ты не пересолил, не  недосолил, я стану тут же, рядом, и начну отсчитывать на четках наносимые тобою  удары. Засим да поможет тебе господь бог претворить в жизнь благое твое  намерение.    

– Исправному плательщику залог не страшен, –  объявил Санчо, – я буду бить себя больно, но не до смерти: ведь в этом-то  весь смысл чуда и состоит.    

Тут он обнажился до пояса и, схватив ременную плеть, начал  себя хлестать, а Дон Кихот занялся подсчетом ударов. Санчо уже дошел примерно  до восьми ударов, а затем, смекнув, что это дело нешуточное и что цену он взял  пустяковую, приостановил самосечение и сказал своему господину, что он  продешевил и что каждый такой удар должен стоить не куартильо, а полуреал.    

– Продолжай, друг Санчо, – молвил Дон  Кихот, – не волнуйся: я заплачу тебе вдвое.    

– Коли так, – подхватил Санчо, – господи  благослови! Ох, я же себе сейчас и всыплю!    

Однако хитрец перестал хлестать себя по спине и начал  хлестать по деревьям, что, впрочем, не мешало ему по временам так громко  стонать, что казалось, будто вместе с каждым таким стоном из его тела вылетает  душа. Между тем у Дон Кихота душа была добрая, и он опасался, как бы тот не  уходил себя насмерть, из-за собственного неблагоразумия так и не достигнув  своей цели, – вот почему он сказал Санчо:    

– Сделай одолжение, друг мой, прерви на сем месте свое  занятие: средство это мне представляется чересчур сильным, для него требуется  передышка, недаром говорится: Самору долго осаждали, а с налету никогда бы не  взяли. Если только я не обчелся, ты уже нанес себе более тысячи ударов, –  пока что довольно. Грубо выражаясь, осла нагружай-нагружай – он и не охнет, а  перегрузил – издохнет.    

– Нет, нет, сеньор, – возразил Санчо, – не  желаю я, чтоб про меня говорили: «Денежки получил – и ручки сложил». Отойдите,  ваша милость, чуть подальше, дайте я нанесу себе хотя бы еще одну тысячу: мы  меньше чем в два приема с этим делом справимся, а кончил дело – гуляй смело.    

– Ну, коли уж у тебя такой прилив бодрости, бог тебе в  помощь, – молвил Дон Кихот, – стегай себя, а я отойду в сторону.    

Санчо с таким рвением вновь принялся выполнять свой урок,  что скоро на многих деревьях кора оказалась содранной, – до того жестоко  он себя бичевал; наконец, изо всех сил хлестнув плетью по стволу бука, он  громко воскликнул:    

– Здесь погиб Самсон и все филистимляне!    

Услышав страшный звук удара и сей жалобный голос. Дон Кихот  устремился к Санчо и, выхватив у него перевитой ремень узды, служивший  оруженосцу бичом, сказал:    

– Судьба не допустит, друг Санчо, чтобы, стараясь мне  угодить, ты засек себя до смерти: ты нужен жене и детям, а Дульсинея потерпит  до другого раза, я же, уповая на близкий конец этого предприятия, подожду, пока  ты соберешься с силами и к общему благополучию его завершишь.    

– Коли уж вам, государь мой, так хочется, то пусть  будет по-вашему, – согласился Санчо, – только набросьте мне на плечи  вашу накидку, а то я вспотел и боюсь простудиться: кто в первый раз себя  бичует, тому это очень даже просто.    

Дон Кихот так и сделал и, оставшись в одном камзоле, отдал  накидку Санчо, Санчо же проспал до тех пор, пока его не разбудило солнце, и  тогда они снова тронулись в путь и прервали его, лишь достигнув селения,  расположенного в трех милях от рощи. Остановились они на постоялом дворе,  который Дон Кихот именно таковым и признал, но отнюдь не замком с глубокими  рвами, башнями, решетками и подъемным мостом; надобно заметить, что со времени  своего поражения он стал судить о вещах более здраво, что будет видно из  дальнейшего. Его поместили внизу, в комнате, стены которой вместо тисненных  золотом кож были по деревенскому обычаю увешаны старыми разрисованными  полотнами. На одном из них было грубейшим образом намалевано похищение Елены:  дерзкий гость увозит супругу Менелая, а на другом – история Дидоны и Энея:  Дидона стоит на высокой башне и машет чуть не целой простыней своему гостю-беглецу,  который мчится по морю то ли на фрегате, то ли на бригантине. Дон Кихот  приметил, что Елена уезжала не без удовольствия, потому что она тайком хитро  улыбалась, а прекрасная Дидона лила слезы величиной с грецкий орех. Разглядывая  эти полотна, Дон Кихот сказал:    

– Жребий у этих двух сеньор на редкость горестный, ибо  им не суждено было жить в наше время, я же несчастнее всех, оттого что не жил в  их век: ведь только встреться я с их возлюбленными – и Троя не была бы сожжена,  а Карфаген разрушен, – мне довольно было бы убить одного Париса, чтобы  предотвратить столько бедствий.    

– Бьюсь об заклад, – объявил Санчо, – что  вскорости не останется ни одной харчевни, гостиницы, постоялого двора или же  цирюльни, где не будет картин с изображением наших подвигов. Только я бы хотел,  чтобы их нарисовал художник получше этого.    

– Твоя правда, Санчо, – согласился Дон  Кихот, – этот художник вроде Орбанехи, живописца из Убеды, который, когда  его спрашивали, что он пишет, отвечал: «Что выйдет». Если, например, он рисовал  петуха, то непременно подписывал: «Это петух», чтобы не подумали, что это  лисица. Полагаю, Санчо, что такого же точно пошиба должен быть тот живописец  или писатель, – в конце концов это все равно, – который выпустил в  свет историю новоявленного Дон Кихота: он живописал или писал, что выйдет. А  еще он напоминает Маулеона, мадридского стихотворца недавних времен, который, о  чем бы у него ни спросили, на все отвечал, не моргнув глазом, и вот однажды его  спросили, что значит: Deum de Deo, а он ответил: De donde diere.[531]  Но довольно об этом, скажи мне лучше, Санчо, намерен ли ты в ближайшую ночь  отсчитать себе еще одну порцию плетей и желаешь ли ты, чтоб это было под кровом  или же под открытым небом.    

– Ей-ей, сеньор, – молвил Санчо, – этим  заниматься можно где угодно: хочешь – дома, хочешь – в поле. Впрочем, я бы  все-таки предпочел под деревьями: у меня такое чувство, будто они со мной  заодно и здорово мне помогают.    

– Нет, друг Санчо, я передумал, – объявил Дон  Кихот, – тебе надобно набраться побольше сил, почему мы и отложим это до  возвращения к себе в деревню, а ведь мы приедем, самое позднее, послезавтра.    

Санчо сказал, что дело, мол, хозяйское, но что он бы хотел  покончить с этим, пока железо еще горячо и пока чешутся руки, ибо промедление  часто бывает опаснее всего, и у бога просить не стыдись, но и потрудиться для  него не ленись, и одно «Возьми!» лучше двух посулов, и лучше синица в руках,  чем журавль в небе.    

– Довольно пословиц, Санчо, ради самого Христа! –  взмолился Дон Кихот. – Ты, кажется, снова принимаешься за прежнее: говори  просто, ясно, без обиняков, как я уже неоднократно тебя учил – лучше меньше, да  лучше.    

– Уж и не знаю, что это за незадача, – сказал  Санчо, – я без поговорки слова не могу сказать, и всякая поговорка кажется  мне словом разумным, однако ж я все старания приложу, чтобы исправиться.    

И на этом их разговор временно прекратился.    

     

    

 Глава LXXII    

     

О том, как Дон Кихот и Санчо прибыли в свое село    

     

    

     

Весь этот день Дон Кихот и Санчо провели в деревне, на  постоялом дворе, и ожидали наступления ночи, один – дабы в чистом поле  завершить самобичевание, другой – дабы присутствовать при его конце, в коем  заключался венец его желаний. Между тем на постоялый двор въехал новый  путешественник с тремя или четырьмя слугами, и один из слуг обратился к тому,  кого можно было принять за их господина:    

– Здесь, сеньор дон Альваро Тарфе, вы можете переждать  полуденный зной: в гостинице как будто бы и чисто и прохладно.    

Услышав это, Дон Кихот сказал Санчо:    

– Знаешь, Санчо, когда я перелистывал вторую часть моей  истории, то, по-моему, мне там встретилось имя дона Альваро Тарфе.    

– Очень может быть, – заметил Санчо. – Дайте  ему спешиться, и тогда мы у него спросим.    

Всадник спешился, и хозяйка постоялого двора отвела ему  внизу комнату, прямо против комнаты Дон Кихота, также увешанную разрисованными  полотнами. Вновь прибывший кавальеро переоделся в летнее платье, вышел в  галерею, обширную и прохладную, и, увидев Дон Кихота, который также  прогуливался, по галерее, обратился к нему с вопросом:    

– Куда, милостивый государь, изволите путь держать?    

На что Дон Кихот ему ответил:    

– В одно из ближайших сел, откуда я родом. А ваша  милость куда направляется?    

– Я, сеньор, – отвечал кавальеро, – еду в  Гранаду: это моя родина.    

– Истинно прекрасная родина! – воскликнул Дон  Кихот. – А скажите, будьте любезны, ваша милость, как вас зовут? Я не  сумею должным образом изъяснить, как важно мне это знать.    

– Меня зовут доном Альваро Тарфе, – отвечал  постоялец.    

На это Дон Кихот ему сказал:    

– Я нимало не сомневаюсь, что ваша милость и есть тот  самый дон Альваро Тарфе, который выведен во второй части Истории Дон Кихота  Ламанчского, недавно преданной тиснению и выданной в свет одним новейшим  сочинителем.    

– Я самый, – отвечал кавальеро, – Дон Кихот  же, главное действующее лицо помянутой истории, был моим ближайшим другом, и  это я вытащил его из родного края, во всяком случае, я подвигнул его отправиться  на турнир в Сарагосу, куда я собирался сам. Признаться, я оказал ему немало  дружеских услуг, и только благодаря мне палач не разукрасил ему спину за  чрезмерную дерзость.    

– А скажите на милость, сеньор дон Альваро, похож ли я  хоть немного на того Дон Кихота?    

– Разумеется, что нет, – отвечал постоялец, –  положительно ничем.    

– А у того Дон Кихота, – продолжал допытываться  наш Дон Кихот, – состоял на службе оруженосец Санчо Панса?    

– Как же, состоял, – отвечал дон Альваро, –  но, хотя он слыл великим шутником, я лично ни одной остроумной шутки от него не  слышал.    

– Охотно этому верю, – заговорил тут Санчо, –  потому шутить не каждый умеет, и этот ваш Санчо, досточтимый сеньор, верно уж,  преизрядный плут, тупица, да к тому же еще и негодяй; ведь настоящий-то Санчо  Панса – это я, и у меня шутки сыплются чаще дождевых капель; коли угодно вашей  милости убедиться на деле, то поживите со мной так примерно годик, и вы сами  увидите, что они у меня срываются с языка поминутно и притом в таком количестве  и такого рода, что совершенно неожиданно для меня самого все мои слушатели  покатываются со смеху. Подлинный же Дон Кихот Ламанчский, славный, отважный,  благоразумный влюбленный, искоренитель неправды, оплот малолетних и сирых,  прибежище вдовиц, покоритель девичьих сердец, знающий только одну владычицу,  Дульсинею Тобосскую, – вот он, перед вами, и это мой господин, всякий же  другой Дон Кихот, а равно и всякий другой Санчо Панса – это все пустые враки.    

– Клянусь богом, друг мой, я тебе верю, –  воскликнул дон Альваро, – в тех немногих словах, которые ты успел сказать,  заключено больше остроумия, нежели во всем, что я слышал от другого Санчо  Пансы, а ведь говорит он без умолку! Он больше обжора, чем краснобай, и не  столько шутник, сколько просто глупец, и вообще для меня несомненно, что  волшебники, преследующие Дон Кихота хорошего, вознамерились преследовать и меня  через посредство Дон Кихота плохого. Впрочем, я ничего не понимаю: я могу ручаться,  что поместил его на излечение в толедский дом для умалишенных, но теперь я вижу  другого Дон Кихота, ничего общего не имеющего с моим.    

– Я не знаю, точно ли я хороший, – молвил Дон  Кихот, – одно могу сказать, что я и не плохой, в доказательство чего  позвольте довести до сведения вашей милости, государь мой дон Альваро Тарфе,  что я ни разу в жизни не был в Сарагосе, более того: как скоро я узнал, что  вымышленный Дон Кихот участвует в сарагосском турнире, то порешил туда не  ездить, чтобы вывести сочинителя за ушко да на солнышко, а проследовал прямо в  Барселону – обиталище радушия, приют для чужестранцев, пристанище для бедняков,  отчизну храбрецов, город-мститель за утесненных, гостеприимный кров для  истинной дружбы, город, единственный по красоте местоположения. И хотя события,  которые там со мною произошли, не весьма радостны, напротив того: весьма  печальны, меня, однако ж, примиряет с ними то обстоятельство, что я видел самый  город. Итак, сеньор дон Альваро Тарфе, это я и есть Дон Кихот Ламанчский, о  котором идет слава, а не тот пакостник, который вознамерился присвоить себе мое  имя и, приписав себе мои мысли, тем возвысить себя во мнении света. Я взываю к  вашей милости, как к истинному кавальеро: не откажите в любезности, объявите  местному алькальду, что до сего дня ваша милость никогда меня не видала, что я  не тот Дон Кихот, который изображен во второй части, и что оруженосец мой Санчо  не тот, которого ваша милость изволила знать.    

– Я весьма охотно это сделаю, – сказал дон  Альваро, – согласитесь, однако ж, что это вещь неслыханная – быть знакомым  с двумя Дон Кихотами и двумя Санчо зараз, чьи имена столь сходны и чьи деяния  столь различны. Впрочем, я готов подтвердить, что я не видел того, что видел, и  что со мной не происходило того, что произошло.    

– Ваша милость, уж верно, заколдована, точь-в-точь как  сеньора Дульсинея Тобосская, – рассудил Санчо. – Хорошо, если б я мог  расколдовать вашу милость, отсчитав себе три тысячи с лишком плетей, как это я  делаю ради нее, – уж для вас-то я бы бесплатно постарался.    

– Насчет плетей – это мне что-то невдомек, –  признался дон Альваро.    

Санчо заметил, что об этом долго рассказывать, но что он,  однако, все ему расскажет, если только им по пути. Между тем пришло время  обедать; Дон Кихот и дон Альваро отобедали вместе. Тут на постоялый двор  случилось зайти местному алькальду и писарю, и к этому самому алькальду Дон  Кихот обратился с формальной просьбой: он желает-де, чтобы, в ограждение его,  Дон Кихота, прав, здесь присутствующий кавальеро дон Альваро Тарфе перед лицом  его милости алькальда засвидетельствовал, что он никогда прежде не знал Дон  Кихота Ламанчского, также здесь присутствующего, и что это совсем не тот Дон Кихот,  который изображен в вышедшей из печати книге под заглавием Вторая часть Дон  Кихота Ламанчского, сочинение некоего Авельянеды, уроженца Тордесильяса.  Алькальд все это обставил юридически: свидетельское показание было дано с  соблюдением всех приличествующих случаю формальностей, чему Дон Кихот и Санчо  весьма обрадовались, словно им в самом деле было чрезвычайно важно иметь  подобное показание и как будто бы различие между двумя Дон Кихотами и двумя  Санчо и без того не было достаточно резко означено в их поступках и в их речах.  Дон Альваро и Дон Кихот долго еще обменивались учтивостями и изъявлениями преданности,  и тут великий ламанчец выказал всю свою рассудительность, дон Альваро же Тарфе  вынужден был признать, что он в нем ошибался: он даже близок был к мысли, что  он сам заколдован, коль скоро видел своими глазами двух столь различных Дон  Кихотов.    

Наступил вечер, и оба постояльца одновременно выехали из  села, однако ж примерно в полумиле от него дорога расходилась: одна вела в село  к Дон Кихоту, другая – туда, куда нужно было дону Альваро. За этот краткий  промежуток времени Дон Кихот рассказал дону Альваро о злополучном своем  поражении, о заколдованности Дульсинеи и о средстве расколдовать ее и всем этим  привел дона Альваро в изумление, а затем дон Альваро, обняв Дон Кихота и Санчо,  поехал в одну сторону, Дон Кихот же устремился в другую и провел эту ночь среди  дерев, чтобы предоставить возможность Санчо покончить с его епитимьей, каковую  Санчо и на сей раз исполнял тем же самым способом, что и прошедшей ночью, то  есть в неизмеримо большей степени за счет буковой коры, нежели за счет  собственной спины, с которою он до того бережно обходился, что даже муху не  могли бы с нее согнать наносимые им удары. Обманутый Дон Кихот ни разу не  ошибся в счете и нашел, что вместе со вчерашними общее число плетей достигает  трех тысяч двадцати девяти. Солнце, казалось, взошло в этот день раньше только  для того, чтобы взглянуть на это жертвоприношение, и с первыми его лучами Дон  Кихот и Санчо поехали дальше, беседуя между собою о том, в каком заблуждении  находился дон Альваро и как благоразумно они поступили, взяв у него по всей  форме, перед лицом представителя правосудия, свидетельское показание.    

Весь этот день, равно как и следующую ночь, они провели в  пути, и за это время с ними не случилось ничего такого, что заслуживало бы  описания, за исключением разве того, что ночью Санчо выполнил свой урок, чему  Дон Кихот возрадовался несказанно, – он с нетерпением стал ожидать  рассвета, оттого что днем, казалось ему, он непременно должен встретить уже  расколдованную владычицу свою Дульсинею; и, продолжая свой путь, он не  пропускал ни одной женщины без того, чтобы не поглядеть: уж не Дульсинея ли это  Тобосская, а что Мерлин мог не исполнить своего обещания – это представлялось  ему невероятным. Занятый этими мыслями и мечтами, он вместе с Санчо въехал на  холм, с вершины коего открывался вид на их родное село, и тут Санчо,  опустившись на колени, воскликнул:    

– Открой очи, желанная отчизна, и взгляни на сына  своего Санчо Пансу: он возвращается к тебе не сильно разбогатевший, но зато  лихо исполосованный плетьми. Раскрой объятия и прими также сына своего Дон  Кихота: его одолела рука другого, но зато он преодолел самого себя, а ведь это  он же мне и говорил, что более доблестной победы невозможно себе пожелать. Я  возвращаюсь при деньгах, потому хоть и славно меня выпороли, зато я славно  верхом прокатился.    

– Полно дурачиться, – сказал Дон Кихот, – дай  бог нам счастливо въехать в наше селение, а уж там, на досуге, наша выдумка  придет нам на помощь, и мы составим план пастушеской жизни, которую мы намереваемся  вести.    

Тут они спустились с холма и двинулись по направлению к  своему селу.    

     

    

 Глава LXXIII    

     

О знамениях, последовавших при въезде Дон Кихота в его  село, равно как и о других событиях, служащих к украшению и вящему  правдоподобию великой этой истории    

     

    

     

Когда же они въезжали в село, то, по словам Сида Ахмета, Дон  Кихот увидел, что возле гумна ссорятся двое мальчишек, из коих один крикнул  другому:    

– Зря силы тратишь, Перикильо, – больше ты ее  никогда в жизни не увидишь!    

Тут Дон Кихот сказал Санчо:    

– Ты обратил внимание, друг мой, что сказал мальчишка:  «Больше ты ее никогда в жизни не увидишь»?    

– Ну и что ж такого? – возразил Санчо. – Мало  ли что скажет мальчишка!    

– Как что ж такого? – воскликнул Дон Кихот. –  Разве ты не понимаешь, что если применить эти слова ко мне, то выйдет, что мне  не видать больше Дульсинеи?    

Санчо только хотел было ему ответить, как вдруг увидел, что  по полю бежит заяц, гонимый множеством охотников и борзых собак, и вот этот  самый заяц от испуга юркнул и забился под брюхо к серому. Санчо поймал его  голыми руками и преподнес Дон Кихоту, но Дон Кихот сказал:    

– Malum signum! Malum signum! [532] Заяц бежит, за ним  гонятся борзые, – не увижу я Дульсинею!    

– Странный вы человек, ваша милость, – заметил  Санчо. – Предположим, что этот заяц – Дульсинея Тобосская, а борзые,  которые его травят, – это лиходеи-волшебники, превратившие ее в сельчанку;  она бежит, я ее ловлю и отдаю в руки вашей милости, а вы держите ее в объятиях  и ласкаете – какая же это дурная примета и в чем же здесь можно видеть дурное  предзнаменование?    

Двое только что повздоривших мальчишек подошли поглядеть на  зайца, и одного из них Санчо спросил, из-за чего у них вышла ссора. На это  мальчишка, который сказал: «Больше ты ее никогда в жизни не увидишь», ответил  Санчо, что он отнял у своего товарища клетку со сверчками и больше никогда ему  не отдаст. Санчо вынул из кармана четыре куарто и вручил их мальчугану, а у  него взял клетку и, передав ее Дон Кихоту, молвил:    

– Готово дело, сеньор: все эти предзнаменования  разрушены и развеяны в прах, хотя, впрочем, к нам с вами они имеют такое же  точно касательство, как прошлогодние тучи; это даже и я соображаю, хотя я и не  дальнего ума человек. И если память мне не изменяет, я слыхал от нашего  священника, что истинным христианам, и к тому же еще людям просвещенным, не  подобает придавать значение таким пустякам, да и сами же вы, ваша милость, на  днях мне объясняли, что христиане, верящие в приметы, дураки. Стало быть, и нечего  нам тут из-за этого мешкать, поедемте дальше, прямо к себе в деревню.    

Подъехали охотники, потребовали своего зайца, и Дон Кихот им  его отдал; Дон Кихот и Санчо поехали своей дорогой и при въезде в село увидели,  что на лужайке читают молитвы священник и бакалавр Карраско. Надобно знать, что  Санчо Панса вместо попоны накрыл серого и перевязанные веревкой доспехи тою  самою бумазейною мантией с языками пламени, которую на него надевали в  герцогском замке в ночь оживления Альтисидоры. Вдобавок он еще напялил ослу на  голову колпак, – словом, такого превращения и такого наряда ни одно  животное ослиной породы не знало от сотворения мира.    

Священник и бакалавр тотчас узнали обоих путешественников и  бросились. к ним с распростертыми объятиями. Дон Кихот спешился и крепко их  обнял; деревенские же мальчишки своими рысьими, неумолимыми глазами еще издали  разглядели колпак на осле, и теперь они, сбежавшись гурьбой, скликали друг  друга:    

– Эй, ребята, поглядите на осла Санчо: он  наряднее самого Минго,[533]  и на эту клячу Дон Кихота: у нее уже теперь все ребра видны!    

Наконец, окруженные мальчишками и сопровождаемые священником  и бакалавром, Дон Кихот и Санчо въехали в село и направились к дому Дон Кихота,  на пороге коего стояли ключница и племянница, уже осведомленные об их приезде.  Услышала об этом и супруга Санчо, Тереса Панса; растрепанная, полуодетая,  схватив за руку дочку свою Санчику, она побежала встречать мужа; когда же она  разглядела, что он не так наряжен, как, в ее представлении, приличествовало  губернатору, то сказала ему:    

– Что это с тобой, муженек? Возвращаешься домой вроде  как пешком и притом еще еле ковыляешь; право, вид у тебя не как у губернатора,  а словно ты уже отгубернаторствовал.    

– Молчи, Тереса, – сказал Санчо, – по уму  встречают – по платью провожают, дай только до дому дойти – уж наслушаешься ты  чудес. Я привез денег, это самое главное, и нажил я их собственной смекалкой, а  чтобы кого обидеть – боже упаси.    

– Давай сюда денежки, любезный муженек, –  рассудила Тереса, – а нажиты они могут быть всяко. Как бы ты их ни нажил –  этим ты никого не удивишь.    

Санчика обняла отца и спросила, что он ей привез: видно  было, что ждала она его, как майского дождичка; затем она ухватилась за его  пояс, а осла взяла под уздцы, жена с другой стороны взяла Санчо за руку, и все  они отправились к себе домой; Дон Кихот между тем остался у себя – на попечении  ключницы и племянницы, а также в обществе священника и бакалавра.    

Не дав никому опомниться, Дон Кихот тотчас заперся с  бакалавром и священником и в кратких словах рассказал им о своем поражении и о  том, что он принял на себя обязательство в течение года не выезжать из села,  каковое обязательство он-де намерен выполнять буквально, не отступая от него ни  на йоту, как подобает странствующему рыцарю, свято соблюдающему свой устав, и  что он собирается на этот год стать пастухом и уйти в безлюдные поля, где можно  дать полную волю своим любовным думам, подвизаясь на поприще добродетельной  пастушеской жизни; и он-де просит священника и бакалавра, если только они не  очень заняты и им не помешают более важные дела, к нему присоединиться: он-де  намерен приобрести стадо овец, вполне достаточное для того, чтобы им всем иметь  право называться пастухами, а еще, мол, он доводит до их сведения, что главное  уже сделано, ибо имена для них он подобрал, и притом весьма подходящие.  Священник полюбопытствовал, какие именно. Дон Кихот ответил, что сам он будет  называться пастухом Кихотисом, бакалавр – пастухом Каррасконом,  священник – пастухом Пресвитериамбро, а Санчо Панса – пастухом Пансино.  Этот новый предмет Дон-Кихотова помешательства поразил священника и бакалавра,  однако ж, дабы он снова, рыцарских ради подвигов, не пустился в странствия и в  надежде на то, что за этот год он, может статься, поправится, они эту новую его  затею одобрили и, безумную его мысль признав вполне здравою, согласились вместе  с ним начать подвизаться на новом поприще.    

– И вот еще что, – прибавил Самсон  Карраско. – Всем известно, что я знаменитый поэт, так вот я все время буду  сочинять стихи в пастушеском, в светском, в каком хотите роде, чтобы нам не  скучно было скитаться в дебрях, но важнее всего, государи мои, чтобы каждый из  нас придумал имя для пастушки, которую он намерен воспевать, и пусть не  останется ни одного дерева с самой крепкой корой, на коем мы эти имена не  начертали бы и не вырезали, как это принято и как это водится у влюбленных  пастухов.    

– Все это совершенно верно, – заметил Дон Кихот, –  но только мне лично незачем придумывать имя для воображаемой пастушки, когда у  меня есть несравненная Дульсинея Тобосская, слава окрестных берегов, украшение  наших полей, святилище красоты, верх изящества, – словом, та, которой  можно воздать любую хвалу, не опасаясь впасть в преувеличение.    

– Ваша правда, – согласился священник, – ну,  а уж мы поищем себе пастушек посговорчивей, не тех – так других.    

А Самсон Карраско подхватил:    

– Если же не найдем, то возьмем имена у тех, которые  выведены и изображены в книгах, всеми читанных и перечитанных, – такие  имена, как, например, Филида, Амарилис, Диана, Флерида, Галатея и Белисарда;  коль скоро они продаются на всех рынках, то почему бы нам не купить их и не  приобрести в собственность? Если мою даму или, вернее сказать, пастушку зовут,  положим, Аной, то я буду воспевать ее под именем Анарды, если  Франсиской, то я назову ее Франсенией, если Лусией, то Лусиндой и  так далее. Если же и Санчо Панса вступит в наше братство, то он может воспевать  свою жену Тересу Панса под именем Тересайны.    

Посмеялся Дон Кихот этому последнему новообразованию,  священник же снова выразил полное одобрение почтенному и благородному начинанию  Дон Кихота и обещал проводить с ним все то время, какое будет у него оставаться  после исполнения непременных его обязанностей. На этом священник и бакалавр с  Дон Кихотом распрощались, а перед уходом обратились к нему с просьбой беречь  свое здоровье и посоветовали обратить особое внимание на пищу.    

Племянница и ключница волею судеб слышали этот разговор, и как  скоро священник с бакалавром удалились, они вошли вдвоем к Дон Кихоту, и тут  племянница повела с ним такую речь:    

– Что это значит, дядюшка? Мы были уверены, что вы  возвратились домой навсегда и собираетесь вести мирный и достойный образ жизни,  а вас, оказывается, тянет в новые дебри, как поется в песне –    

     

Пастушок, остановись-ка![534]    

Ты откуда и куда?    

     

Честное слово, годы ваши не те!    

Тут вмешалась ключница:    

– Да разве полуденный зной – летом, ночная сырость и  вой волков – зимою, разве это для вас, ваша милость? Конечно, нет; это поприще  и занятие для людей крепких, закаленных, приученных к этому делу, можно  сказать, с пеленок. Уж коли из двух зол выбирать, так лучше быть странствующим  рыцарем, нежели пастухом. Право, сеньор, послушайтесь вы моего совета, – ведь  я вам его даю не с пьяных глаз, а в здравом уме, и я недаром прожила на свете  полвека, – оставайтесь дома, займитесь хозяйством, почаще исповедуйтесь,  помогайте бедным, и если это не пойдет вам на пользу, то грех будет на моей  душе.    

– Полно, дочки, – сказал Дон Кихот, – я сам  знаю, как мне надлежит поступить. Уложите меня в постель, ибо я чувствую  некоторое недомогание, и помните, что кем бы я ни был: странствующим ли рыцарем,  пастухом ли, я вечно буду о вас заботиться, в чем вы и убедитесь на деле.    

И тут обе милые дочки (а ведь ключница и племянница и правда  были ему как дочки) уложили его в постель и постарались как можно лучше  накормить его и угостить.    

     

    

 Глава LXXIV    

     

О том, как Дон Кихот занемог, о составленном им завещании и  о его кончине    

     

    

     

Ничто на земле не вечно, все с самого начала и до последнего  мгновения клонится к закату, в особенности жизнь человеческая, а как небо не  наделило жизнь Дон Кихота особым даром замедлять свое течение, то смерть его и  кончина последовала совершенно для него неожиданно; может статься, он сильно  затосковал после своего поражения, или уж так предуготовало и распорядилось  небо, но только он заболел горячкой, продержавшей его шесть дней в постели, и  все это время его навещали друзья: священник, бакалавр и цирюльник, добрый же  оруженосец Санчо Панса не отходил от его изголовья. Друзья, полагая, что так на  него подействовало горестное сознание своего поражения и своего бессилия  освободить и расколдовать Дульсинею, всячески старались развеселить Дон Кихота,  а бакалавр все твердил, чтобы он переломил себя, встал с постели и начал вести  пастушескую жизнь, на каковой предмет у него, бакалавра, уже, мол, заготовлена  эклога почище Саннадзаровых,[535]  и что он, бакалавр, уже купил у кинтанарского скотовода на собственные деньги  двух славных псов, чтобы сторожить стадо, из коих одного кличут Муругим, а  другого Птицеловом. Все это, однако ж, не могло развеять печаль Дон Кихота.    

Друзья послали за лекарем; тот пощупал пульс, остался им  недоволен и посоветовал Дон Кихоту на всякий случай подумать о душевном  здравии, ибо телесному его здравию грозит, мол, опасность. Дон Кихот выслушал  его спокойно, но не так отнеслись к этому ключница, племянница и оруженосец –  они горькими слезами заплакали, точно Дон Кихот был уже мертв. Лекарь высказался  в том смысле, что Дон Кихота губят тоска и уныние. Дон Кихот попросил оставить  его одного, ибо его, дескать, клонит ко сну. Желание это было исполнено, и он  проспал более шести часов подряд, как говорится, без просыпу, так что ключница  и племянница уже забеспокоились, не умер ли он во сне. По прошествии указанного  времени он, однако ж, пробудился и громко воскликнул:    

– Благословен всемогущий бог, столь великую явивший мне  милость! Милосердие его воистину бесконечно, и прегрешения человеческие не  властны ни ограничить его, ни истощить.    

Племянница слушала дядю своего со вниманием, и речи его  показались ей разумнее обыкновенного, во всяком случае – разумнее того, что он  говорил во время болезни, а потому она обратилась к нему с такими словами:    

– О чем это вы толкуете, дядюшка? Кажется, это что-то  новое? О каком таком милосердии и о каких человеческих прегрешениях вы  говорите?    

– О том самом милосердии, племянница, которое в этот  миг, невзирая на мои прегрешения, проявил ко мне господь, – отвечал Дон  Кихот. – Разум мой прояснился, теперь он уже свободен от густого мрака  невежества, в который его погрузило злополучное и постоянное чтение мерзких  рыцарских романов. Теперь я вижу всю их вздорность и лживость, и единственно,  что меня огорчает, это что отрезвление настало слишком поздно и у меня уже нет  времени исправить ошибку и приняться за чтение других книг, которые являются  светочами для души. Послушай, племянница: я чувствую, что умираю, и мне бы  хотелось умереть так, чтобы люди удостоверились, что жил я не напрасно, и чтобы  за мной не осталось прозвание сумасшедшего, – пусть я и был таковым,  однако же смертью своей я хочу доказать обратное. Позови, голубушка, добрых  моих друзей, священника, бакалавра Самсона Карраско и цирюльника маэсе  Николаса: я хочу исповедаться и составить завещание.    

    

Племяннице, однако ж, не пришлось за ними бежать, ибо как  раз в это время все трое вошли к Дон Кихоту в комнату. Как скоро Дон Кихот их  увидел, то повел с ними такую речь:    

– Поздравьте меня, дорогие мои: я уже не Дон Кихот  Ламанчский, а Алонсо Кихано, за свой нрав и обычай прозванный Добрым.  Ныне я враг Амадиса Галльского и тьмы-тьмущей его потомков, ныне мне претят  богомерзкие книги о странствующем рыцарстве, ныне я уразумел свое недомыслие,  уразумел, сколь пагубно эти книги на меня повлияли, ныне я по милости божией  научен горьким опытом и предаю их проклятию.    

Трое посетителей, послушав такие речи, решили, что Дон  Кихот, видимо, помешался уже на чем-то другом. И тут Самсон сказал ему:    

– Как, сеньор Дон Кихот? Именно теперь, когда у нас  есть сведения, что сеньора Дульсинея расколдована, ваша милость – на попятный?  Теперь, когда мы уже совсем собрались стать пастухами и начать жить  по-княжески, с песней на устах, ваша милость записалась в отшельники? Перестаньте  ради бога, опомнитесь и бросьте эти бредни.    

– Я называю бреднями то, что было до сих пор, –  возразил Дон Кихот, – бреднями воистину для меня губительными, однако с  божьей помощью я перед смертью обращу их себе на пользу. Я чувствую, сеньоры,  что очень скоро умру, а потому шутки в сторону, сейчас мне нужен духовник, ибо  я желаю исповедаться, а затем – писарь, чтобы составить завещание. В такую  минуту человеку не подобает шутить со своею душою, вот я и прошу вас: пока  священник будет меня исповедовать, пошлите за писарем.    

Присутствовавшие переглянулись – до того поразил их Дон  Кихот, и хотя и не без колебаний, однако же все были склонны придать его словам  веру. И это внезапное превращение безумца в здравомыслящего показалось им явным  признаком того, что смерть его близка, ибо к вышеприведенным речам он присовокупил  еще и другие, столь связные, столь проникнутые христианским духом и столь  разумные, что все их сомнения в конце концов рассеялись и они совершенно уверились,  что рассудок к Дон Кихоту вернулся.    

Священник попросил всех удалиться и, оставшись с Дон Кихотом  наедине, исповедал его. Бакалавр пошел за писарем и не в долгом времени  возвратился вместе с ним и с Санчо Пансой; Санчо же еще раньше узнал от  бакалавра, в каком состоянии находится его господин, и теперь он, видя, что ключница  и племянница плачут, искривил лицо и залился слезами. После исповеди священник  вышел и сказал:    

– Алонсо Кихано Добрый, точно, умирает и, точно,  находится в здравом уме. Пойдемте все к нему, сейчас он будет составлять  завещание.    

Слова эти вызвали новый порыв отчаяния у ключницы,  племянницы и доброго оруженосца Санчо Пансы: из очей у них, и без того уже  влажных, так и хлынули слезы, а из груди беспрестанно вырывались глубокие  вздохи, ибо и в самом деле, как уже было замечено, Дон Кихот всегда, будучи  просто-напросто Алонсо Кихано Добрым, равно как и Дон Кихотом Ламанчским,  отличался кротостью нрава и приятностью в обхождении, за что его и любили не  только домашние, но и все, кто его знал. Вместе с прочими к нему вошел и  писарь, и после того как он написал заголовок завещания, Дон Кихот, помолившись  богу и соблюдая все, что по христианскому обряду в сем случае полагается,  приступил к составлению завещания и начал так:    

– Item,[536]  я желаю, чтобы денег моих, находящихся на руках у Санчо Пансы, которого я в пору  моего помешательства взял в оруженосцы, с него не требовали и отчета в них не  спрашивали ввиду того, что у нас с ним свои счеты; буде же за вычетом  причитающейся ему суммы что-либо из них останется, то пусть он этот остаток  возьмет себе: деньги небольшие, а ему они пригодятся, и уж если я в состоянии  умопомешательства способствовал тому, что его сделали губернатором острова, то  ныне, находясь в здравом уме, я пожаловал бы ему, если б мог, целое  королевство, ибо простодушие его и преданность вполне этого заслуживают.    

Тут он обратился к Санчо и сказал:    

– Прости, друг мой, что из-за меня ты также прослыл  сумасшедшим и, как и я, впал в заблуждение и поверил, что были на свете  странствующие рыцари и существуют якобы и поныне.    

– Ах! – со слезами воскликнул Санчо. – Не  умирайте, государь мой, послушайтесь моего совета: живите много-много лет,  потому величайшее безумие со стороны человека – взять да ни с того ни с сего и  помереть, когда никто тебя не убивал и никто не сживал со свету, кроме разве одной  тоски. Полно вам в постели валяться, вставайте-ка, одевайтесь пастухом – и  пошли в поле, как у нас было решено: глядишь, где-нибудь за кустом отыщем  расколдованную сеньору Дульсинею, а уж это на что бы лучше! Если же вы умираете  от огорчения, что вас одолели, то свалите все на меня: дескать, вы упали с  Росинанта, оттого что я плохо подтянул подпругу, да и потом вашей милости  известно из рыцарских книг, что это самая обыкновенная вещь, когда один рыцарь  сбрасывает другого наземь: сегодня его одолели, а завтра – он.    

– Разумеется, – сказал бакалавр, – добрый  Санчо Панса в рассуждении сего совершенно прав.    

– Полно, сеньоры, – молвил Дон Кихот, – новым  птицам на старые гнезда не садиться. Я был сумасшедшим, а теперь я здоров, я  был Дон Кихотом Ламанчским, а ныне, повторяю, я – Алонсо Кихано Добрый.  Искренним своим раскаянием я надеюсь вновь снискать то уважение, коим я некогда  у вас пользовался, вы же, господин писарь, пишите дальше. Item, завещаю  все мое достояние здесь присутствующей племяннице моей Антонии Кихано с тем, однако  ж, условием, чтобы предварительно из него была изъята часть, предназначаемая  мною для иных целей; и прежде всего я желаю, чтобы ключнице моей было уплачено  положенное ей жалованье за все то время, что она у меня прослужила, а сверх  того прошу выдать ей двадцать дукатов на платье. Душеприказчиками же моими  назначаю господина священника и господина бакалавра Самсона Карраско, здесь присутствующих.  Item, желаю, чтобы племянница моя Антония Кихано, буде она вознамерится  выйти замуж, выходила за такого человека, о котором ей было бы заранее  известно, что он о рыцарских романах не имеет понятия; если же будет  установлено, что он их читал, а племянница моя все же захочет выйти за него  замуж и действительно выйдет, то в сем случае я лишаю ее наследства и прошу  душеприказчиков моих употребить его по их благоусмотрению на добрые дела. Item,  прошу вышепоименованных господ душеприказчиков, если им когда-нибудь доведется  познакомиться с сочинителем книги, известной под названием Второй части  подвигов Дон Кихота Ламанчского, передать ему покорнейшую мою просьбу  простить меня за то, что я неумышленно дал ему повод написать такие нелепые  вещи, какими полна его книга, ибо, отходя в мир иной, я испытываю угрызения  совести, что послужил для этого побудительною причиною.    

На этом Дон Кихот окончил свое завещание и, лишившись  чувств, вытянулся на постели. Все в испуге бросились ему на помощь; и в течение  трех дней, которые Дон Кихот еще прожил после того, как составил завещание, он  поминутно впадал в забытье. Весь дом был в тревоге; впрочем, это отнюдь не  мешало племяннице кушать, а ключнице прикладываться к стаканчику, да и Санчо  Панса себя не забывал: надобно признаться, что мысль о наследстве всегда  умаляет и рассеивает ту невольную скорбь, которую вызывает в душе у наследников  умирающий. Наконец, после того как над Дон Кихотом были совершены все таинства  и после того как он, приведя множество веских доводов, осудил рыцарские романы,  настал его последний час. Присутствовавший при этом писарь заметил, что ни в  одном рыцарском романе не приходилось ему читать, чтобы кто-нибудь из  странствующих рыцарей умирал на своей постели так спокойно и так  по-христиански, как Дон Кихот; все окружающие продолжали сокрушаться и  оплакивать его, Дон Кихот же в это время испустил дух, попросту говоря – умер.    

Тогда священник попросил писаря выдать свидетельство, что  Алонсо Кихано Добрый, обыкновенно называемый Дон Кихотом Ламанчским,  действительно преставился и опочил вечным сном; свидетельство же это  понадобилось ему для того, чтобы какой-нибудь другой сочинитель, кроме Сида  Ахмета Бен-инхали, не вздумал обманным образом воскресить Дон Кихота и не  принялся сочинять длиннейшие истории его подвигов. Таков был конец хитроумного  ламанчского идальго; однако ж местожительство его Сид Ахмет точно не указал,  дабы все города и селения Ламанчи оспаривали друг у друга право усыновить Дон  Кихота и почитать его за своего уроженца, подобно как семь греческих городов  спорили из-за Гомера.[537]    

Мы не станем описывать, как плакали Санчо, племянница и  ключница Дон Кихота, равно как не будем приводить новые эпитафии, ему  посвященные, за исключением лишь следующей, сочиненной Самсоном Карраско:    

     

Под плитою сей замшелой    

Спит идальго, до того    

Телом мощный, духом смелый,    

Что бессмертья не сумела    

Даже смерть лишить его.    

Он по всей стране скитался,    

Всем посмешищем служил,    

С мненьем света не считался,    

Но, хотя безумцем жил,    

С жизнью, как мудрец, расстался.    

     

А премудрый Сид Ахмет говорит, обращаясь к своему перу:    

«Здесь, на этом крючке и медной проволоке, ты и будешь  висеть, перо мое, не знаю, хорошо или же дурно очиненное, и ты будешь жить  здесь века и века, если только какие-нибудь дерзновенные и злочестивые  сочинители не снимут тебя, дабы осквернить. Однако, прежде нежели они к тебе  прикоснутся, предостереги их и произнеси как можно внушительнее:    

     

Прочь, баловники, ступайте    

И меня не беспокойте!    

Суждено, король, лишь мне    

Совершить подобный подвиг.    

     

Для меня одного родился Дон Кихот, а я родился для него; ему  суждено было действовать, мне – описывать; мы с ним составляем чрезвычайно  дружную пару – назло и на зависть тому лживому тордесильясскому писаке,[538]  который отважился (а может статься, отважится и в дальнейшем) грубым своим и  плохо заостренным страусовым пером описать подвиги доблестного моего рыцаря,  ибо этот труд ему не по плечу и не его окоченевшего ума это дело; и если тебе  доведется с ним встретиться, то скажи ему, чтобы он не ворошил в гробу усталые  и уже истлевшие кости Дон Кихота и не смел, нарушая все права смерти, перетаскивать  их в Старую Кастилию,[539]  не смел разрывать его могилу, в которой Дон Кихот воистину и вправду лежит,  вытянувшись во весь рост, ибо уже не способен совершить третий выезд и новый  поход; а дабы осмеять бесконечные походы бесчисленных странствующих рыцарей,  довольно, мол, первых двух его выездов, которые доставили удовольствие и  понравились всем, до кого только дошли о них сведения, будь то соотечественники  наши или же чужестранцы. Подав сей благой совет недоброжелателю твоему, ты исполнишь  христианский свой долг, я же буду счастлив и горд тем, что первый насладился в  полной мере, как того желал, плодами трудов своих, ибо у меня иного желания и  не было, кроме того, чтобы внушить людям отвращение к вымышленным и нелепым  историям, описываемым в рыцарских романах; и вот, благодаря тому что в моей  истории рассказано о подлинных деяниях Дон Кихота, романы эти уже пошатнулись  и, вне всякого сомнения, скоро падут окончательно». Vale.    

     Конец