1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 
 Гранька и его сын      

       

       I      

       

Щучий   жор достиг своего зенита, когда Гранька, работая кормовым веслом, обогнул излучину   озера, время от времени вытаскивая на прыгающей, как струна, лесе хищных,   зубастых и мудрых щук, погнавшихся за иллюзией, то есть оловянной блесной.   Гранька глушил рыбу деревянной черпалкой, бросал на дно лодки, где в мутной   луже, черневшая серебром, змеилась гора щук, больших и маленьких; осматривал   бечевку с блесной и гнал лодку дальше, пока леса, резнув руку, не   телеграфировала из-под воды, что новая добыча проглотила крючок.      

Внешность   мужика Граньки не заключала в себе ничего мальчишеского, как можно было бы   думать по уменьшительному его имени. Волосатый, с голой, коричневой от загара и   грязи грудью, босой, без шапки, одетый в пестрядинную рубаху и такие же   коротенькие штаны, он сильно напоминал заматерелого в ремесле нищего. Мутные,   больные от блеска воды и снега глаза его приобрели к старости выражение   подозрительной нелюдимости. Гранька бежал к озерам тридцати лет, после пожара,   от которого благодаря охотничьей страсти ему удалось лишь сохранить самолов да   пару удилищ. Жена Граньки ранее того опилась молоком и умерла, а сын, твердо   сказав отцу: «С тобой либо пропасть, либо чертей тешить, не обессудь,   тятя», – ушел в губернию двенадцатилетним мальчишкой в парикмахерскую   Костанжогло, а оттуда скрылся неизвестно куда, стащив бритву.      

Гранька,   как настоящий язычник, верил в бога по-своему, то есть наряду с крестами, образами   и колокольнями видел еще множество богов темных и светлых. Восход солнца   занимал в его религиозном ощущении такое же место, как Иисус Христос, а лес,   полный озер, был воплощением дьявольского и божественного начала, смотря по   тому, – был ли ясный весенний день или страшная осенняя ночь. Белая   лошадь-оборотень часто дразнила его хвостом, но, пользуясь сумерками леса,   превращалась на расстоянии десяти шагов в березовый пень и белую моховую   лужайку. Ловя рыбу, мужик знал очень хорошо, почему иногда, в безветрие,   ходуном ходит камыш, а окуни выскакивают наверх. Гранька жил при озере двадцать   лет, продавая рыбу в базарные дни у городской церкви, где бесчисленные   полудикие собаки хватают мясо с лотков, а бабы, таская в расписных туесах   сметану, размешивают ее пальцем, любезно предлагая захожему чиновнику   пробовать, пока не облизала палец сама.      

Тусклый   предвечерний туман с красным ядром солнца над лесистыми островами скрыл водяную   даль, погнав Граньку к избе. Промысловая изба его стояла на болотистом,   утоптанном городскими охотниками мыску, в грандиозной панораме лесных трущоб,   островов и водяных просторов, зеленых от саженного тростника; избу трудно было   заметить неопытным в этих местах глазом. Выезжая к избе, Гранька через камни   увидел оглобли и передок телеги, тут же мотался хвост скрытой кустами лошади.   На темном фоне сосновых холмов штопором извивался дымок.      

– Стрелки,   добытчики, лешего же, прости господи, – зашипел старик, отталкивая веслом   сплошной бархат хвоща, задерживавшего ход лодки. Гранька ожидал встретить   кого-нибудь из городских лавочников или чиновников, наезжавших к озеру с   ночевкой, водкой и даже девицами из обедневших мещан. Озерной и лесной дичи в   этом месте хватило бы на целую роту, но охотники, расстреляв множество   патронов, обыкновенно уезжали с жалостной и малой добычей, всадив на прощанье в   бревенчатые стены избы фунта два дроби, «в цель», как они выражались, немилосердно   хвастаясь своими «скоттами» и «лепажами».      

Старик,   вытащив из лодки сваленных в мешок щук и недружелюбно щурясь на дым, подошел к   избе. Черная, с низкой крышей лачуга безмолвствовала, людей не было видно,   рыжая лошадь, измученная комарами, вздрагивая худым крупом, жевала сено.      

– Одер-то   Агафьина, а кого приволок, – сказал Гранька, входя, согнувшись пополам, в   квадратную дверь зимовки. Щелевидные окна еле намечались в густой тьме, пахло   сырым сеном и кислым хлебом, звонкое полчище ужасных северных комаров оглашало   темное помещение заунывным нытьем. Старик ощупал лавки и углы, здесь тоже   никого не было.      

Гранька   вышел, озираясь из-под руки по привычке, так как утомительный блеск солнца погас,   сменившись прелестными, дикими сумерками. Комары струнили над землей и водой;   над островерхим мысом струился еще бледный огонь заката, а внизу, по воде и   болотам, и берегом, за синюю лесную даль, легла прозрачная тень. Казалось, что   и не подступают к мысу воды озера, а повис он над бездной среди ясных,   дымчато-голубых провалов, полных таких же белых овчин-облаков, что и над   головой, тот же опрокинутый берег, а у тростника – дном ко дну две лодки с   одинаково торчащими веслами.      

Сырее   стал воздух, сильнее запахло дымом пополам с тиной. Гранька осмотрел телегу; на   ней, в сене, чернела шомпольная одностволка Агафьина. Задняя ось носила   заметные следы придорожных пней, чека у левого колеса была сбита и укреплена   ржавым гвоздем.      

– По   оврагам у железных ворот перся, – сказал Гранька, – напрямки ехал, а   един сам. Накося!      

Он   подошел к выставленному перед зимовкой столу, вынул из мешка скользких щурят,   выпотрошил их пальцем и бросил в котелок, подвешенный на проволочном крючке меж   двух наклонно забитых кольев, и, тщательно охраняя в пригоршне спичку, развел   потухший костер, затем, почесав спину, сел на скамью.      

Из   кустов вышел Агафьин, волоча весла, скорым шагом, прихрамывая, пересек мысок и   бросил весла к избе.      

– Бабылину   лодку прятал, – сказал он, – просил Бабылин. Изгадят, говорит, лодку   мне утошники-то, на дарма ездят, рады.      

Мужики   помолчали.      

– Кого   привез? – таким тоном, как будто продолжал давно начатый разговор, спросил   Гранька.      

Агафьин   хлопнул руками о колени, тряся бородой у самого лица Граньки, привстал, сел и   стал кричать, как глухому, радостно скаля зубы:      

– Сын   твой, Мишка-то, а сына-то забыл, нет, сын-от твой, Михайло, сказываю, тут он,   ась?! В чистоте приехал, в богачестве, земляк мой ведь он, а! Ха-ха-ха!   Хе-хе-хе!      

Гранька   беспомощно замигал, выражение загнанности и недоумения появилось у него на   лице.      

– Будет   же врать-то, – испуганно сказал он, – Мишка, поди, померши, давно   ведь он… это.      

– Да   тебе сказываю, – снова закричал, волнуясь, Агафьин, – на пароходе он   прикатил, утресь; а я, вишь, дрова возил, а с палубы, вишь, на вольном воздухе   кои сидели чаевали, кричит – «подь сюда», – я, значит, то самое –   «здрасте», а он на тебя, – «батя, – говорит, – жив, ай нет?» И   обсказал, а я поленницу развалил, да единым духом, свидеться, значит, ему   охота, на чай рупь дал, нако!      

Гранька   прищурился на котелок, где, толкаясь в крутом кипятке, разваривались щурята.   Есть ему не хотелось. Он мысленно увидел сына таким, каким запомнил: волосатый,   веснушчатый, с пальцем в носу, с умными и упрямыми глазами, встал между ним и   костром призрак родной крови.      

– Экое   дело, – сказал он дребезжащим голосом, пихая ногой к огню полено, –   ишь, старые змеи, объявился когда, да ты по совести – врешь или нет? – Он   жестоко воззрился на Агафьина, но в лице мужика ясно отражался переполошивший   всю деревню факт. – Да ты чего сел-то, – умиленно вскричал   Гранька, – завести Дуньку в оглобли. Поехали, право, поехали, а?      

Старик   схватил лапти, висевшие на одном гвозде с распяленной для сушки шкурой гагары,   стал мотать онучи, ухитрился в двух шагах потерять лапоть и, наступив на него,   искать.      

За   мысом, мелькая в черных вершинах сосен и деловито крякая, неслись утки.      

       II      

       

Агафьин   смотрел на Граньку, силясь уразуметь, куда собрался старик, и, смекнув, что   тот, не поняв его, рвется в деревню, сказал:      

– Тут   он, со мной приехал.      

– Игде? –   спросил Гранька, роняя лапоть.      

– Палочку   состругнуть пошел, тросточку. Скучая, полштоф вина выпили с ним.      

Из леса,   дымя папиросой, показался человек в городском костюме. Завидев мужиков, он   пошел быстрее и через минуту, прищурившись, с улыбкой смотрел вплотную на   старика Граньку.      

– Вот   и я, – сказал он, неловко обнимая отца.      

Гранька,   вытерев о штаны руки, прижал их к карманам сына и прослезился.      

– Миш,   а Миш, – бормотал он, – приехал, значит.      

– А   то как же… – громко, отступая, сказал Михаил. – Дай-ка я посмотрю на   тебя, старик, – он обошел вокруг Граньки кругом, паясничая, подмигивая   Агафьину, и стал серьезен. – Настоящие мощи, неистребимые. Как живешь?      

– Маненько   живу, мать-то померла, знаешь?      

– Должно   быть. Старуха была. – Михаил положил руку на плечо Граньке. – Ну   сядем.      

Агафьин   снял котелок и чайник, поставил на стол чашки и пестерек с сахаром. Отец с сыном   сидели друг против друга.      

Гранька   не узнавал сына. От прежнего Мишки остались лишь вихор да веснушки; борода,   усы, возмужалость, серый городской костюм делали сына чужим.      

– Везде   я был, – жуя сахар, рассказывал Михаил.      

Агафьин   не сводил с него крупных, восторженных глаз, твердя, в паузах, бойко и льстиво: –   Ишь ты. Дела, брат, первый сорт. Эх куры – петушки.      

– Был   везде. Последние два года прожил в Москве; там и жена моя; женился. Поступил в   пивной склад заведующим. Жалованье, квартира, отопление, керосин.      

Он   сломал крепкую, как железо, баранку, выпил налитый Агафьиным пузатый стаканчик   водки, поддел пальцем из котелка щуренка и отсосал ему голову.      

Сидел,   двигал руками и говорил он просто, но не по-мужицки. Но и тону не задавал, а, видимо,   вел себя – как привык. Рыбу он тоже ел пальцами, но как-то умелее. Гранька и   Агафьин преувеличенно внимательно слушали его, тряся головами, поддакивая   напряженно и счастливо. Он же, попивая из чайника дымный чай, расставив на   столе локти, а под столом ноги, рассказывал историю хмурого и смекалистого   парнюги, ставшего для деревни барином, «своим из чистых».      

Взошла   луна и стало еще светлее, мертвенный день без солнца остался над покоем озер.   Уныло звенели комары; в земляной яме, треща красными искрами, дымились головни;   у берега, разводя круги, плюхалась от щуки рыбная мелочь, а лесистые острова,   холмы стали чернее, строже, глубже тянулись опрокинутые двойники их в чистую   сталь озер. Озаренная луной, спала земля.      

– Жить   буду у тебя, тятя, – сказал вдруг Михаил. Мужики опустили блюдечки,   раскрыв рты. – Вот так, хочу жить при тебе. Не прогонишь? – Он   засмеялся и закурил папиросу, а Агафьин, подхватив уголек рукой, сунул   ему. – С тем и приехал.      

– Поди-ко, –   сказал Гранька, – ублестишь тебя ноне.      

– А   что ты думаешь, – Михаил засмеялся. – Пора пришла, старик, нажился я.   Действительно, вышел я в люди и все такое. Сперва пятьсот получал, теперь   тысячу. Венская стоит мебель, граммофон купил дорогой, играет. Приказчики шапки   ломают, а я им к праздничку на чаек даю. А какой смысл? Далее для чего мне   работать, хозяину вперед забегать, на ломовых горло драть. Вышел я, верно, что   говорить, человеком стал. А за каким с… с…м мне этим человеком по земле   маяться? Собаке, брат, лучше. У меня собака есть, пуделек, ей блох чешут,   ей-ей. Ну, – тоскливо мне, проку из меня настоящего мало, махнул к тебе,   подрезвиться хочу, закис, и, видишь ли ты, пью, ей-богу… как пьют – в кабаках   знают. Думаешь – вышел в люди – рай небесный. Вопросы появляются.      

– Миш,   а Миш, – забормотал Гранька, – ты не моги. Против своей жизни не   моги.      

– Михайло, –   сказал Агафьин, хватая рукой бороду, – обскажи, на меркуны, слышь, на   Москве из трубок глядят, господа не боятся.      

Михаил   рассеянно посмотрел на него, но уловил смысл вопроса.      

– Это   телескоп, – сказал он. – Смотрят, как звезды ходят.      

– Вот   то самое, – подхватил Агафьин.      

– Ну,   завтра поговорим, – сказал Михаил. – Положи меня, старик, дай   вздохнуть.      

Он осмотрелся.   Ночевье не изменилось, камыш, вода и избушка были на старом месте.      

Все трое   легли спать на старых мешках, от которых еще пахло мукой. Агафьин подбросил   сена, а Гранька вынес зипуны. Еще поговорили о земляках, рыбе, Москве. Наконец,   Агафьин уснул, храпя во все горло. Старик и сын, словно по уговору, сели. Обоим   не спалось в духоте ночи, впечатлений и дум.      

– Да,   буду здесь жить, – громко сказал Михайло. – Как ехал – мало об том   думал. Приехал – вижу, место нашел себе. И спокойнее.      

– Живи, –   сказал Гранька, – рыбу ловить будем.      

– И   деньги есть.      

– Утресь   рачни посмотрим. Сколь тебе годов-то теперь, Миш?      

– От   твоих тридцать долой, только и есть.      

Укладываясь,   оба думали и заснули, подобрав ноги.      

 Таинственный лес      

       

       I      

       

Машинально   приглаживая рукой волосы, оправляя галстук, косясь на проходящих мимо в суровой   чистоте блузок, сосредоточенных учащихся барышень, Рылеев справился у библиотекаря,   выписана ли затребованная книга, и, получив ее, занял обычное место у окна.      

Он   работал в библиотеке второй месяц, выписывая из специальных изданий все   сведения, факты и обобщения, которые должны были составить в обработке   содержание заказанной Рылееву научным издательством книги. Процесс работы был   приятен Рылееву. Книга эта представляла собой один из крупных камней здания его   жизни: помимо материальных выгод, издание книги обеспечивало ему некоторую,   тоже выгодную, известность.      

Все   здание жизни, упорно подготовляемое долгими годами ученья, хлопот, настойчивых   усилий и каменного терпения, должно было увенчаться осенью получением хорошего   штатного места при академии и женитьбой на давно уже, несколько лет, любимой   девушке.      

Рылеев   любил думать о своем будущем, относился к нему ревниво и строго.      

Сев,   Рылеев снял пенсне, вытер его, надел снова и посмотрел, как всегда, прямо перед   собой, потом влево и вправо. Впереди, подходя к солнечным венецианским окнам,   тянулась вереница лиц и затылков, склоненных над книгами. Это была всегда одна   и та же картина выраженного фигурами людей массового мозгового напряжения.   Слева от Рылеева сидела полная, невысокая дама с флюсом и обиженными глазами:   она рылась в старых журналах. Справа, локоть к локтю Рылеева, вытянув под   столом ноги и подперев небритый подбородок пальцем левой руки, плохо одетый, не   первой молодости человек читал, не подымая глаз, французский переводной роман.   Романы менялись, а чтец их, аккуратно являясь к открытию библиотеки, требовал   недочитанную «Морскую змею» или «Жеводанского зверя» и, усаживаясь на прежнем   месте, щипал траурными пальцами уголок страницы.      

Рылеев,   посмотрев с неуважением на этого человека, ушел в работу, и прошло немного   времени, как в памяти его и блокноте внедрились свежие научные новости,   достойные обработки. Он мысленно отшлифовал их, приодел, исправил погрешности   перевода, в одной фразе нашел легкую казуистическую вольность, усмехнулся,   похерил мировоззрение автора, записал голые факты и перешел к следующей главе.   Изредка давая отдохнуть глазам или обдумывая что-либо, он подымал голову, видя   все то же: светлую пустоту под потолком, голые солнечные подоконники, согнутые   спины идущих на цыпочках людей и концентрические подковы черных столов,   утомляющие глаз казенной симметрией. Между портретами Державина и Кольцова   круглые стенные часы, сдержанно зашипев, пробили час; в углу, покраснев и не   удержавшись, чихнула барышня, где-то заскрипел стул, потом упал карандаш. Звуки   эти, разделенные долгими паузами тишины, резко останавливали внимание. И так,   погруженный в хоровод своих и чужих мыслей, Рылеев просидел два часа.      

Почувствовав   утомление, сухость во рту и неудержимое желание перебирать под столом ногами,   он встал, бесшумно удалился в курительную и, в обществе нескольких молодых курильщиков,   смотревших, прислонясь к стене, на носки сапог, выкурил тоненькую, хмельную   натощак, папиросу. Еще немного оставалось ему записать отмеченных в книге мест;   он вышел и в коридоре столкнулся с улыбавшимся ему студентом Гоголевым, шедшим   навстречу. Рылеев и Гоголев снимали вместе одну меблированную комнату.      

– Я   думал, вы ушли, – сказал Гоголев, отстегивая пуговицу мундира. – Я   искал вас, вам письмо есть, почтальон был сейчас. А мне надоело сидеть дома,   прошелся, так хорошо, тепло, кстати и письмо захватил.      

Румяное,   женственное лицо его с тупым под белыми усиками ртом силилось что-то вспомнить;   он прибавил:      

– Мурмина   и Григорий Антонович приглашают вас вечером. Еще будут гости. А Валечка   разучила что-то, сыграет… Придете?      

– Хорошо, –   сказал Рылеев, беря письмо. Взглянув на почерк, узнал руку Лизы и, обрадованный,   забыл, что сказал Гоголев. – Так что вы говорите? Мурминой сыграть? Ах да,   я приду, спасибо.      

– Я   Блосса буду читать, – заявил Гоголев, обдернул рукава и отошел. Рылеев,   стоя в углу коридора, смотрел на конверт, стесненно вздохнул и, как всегда   несколько волнуясь, разорвал угол письма. В это мгновение он был далек суровому   быту читальни. Проходя мимо Рылеева, сухо посмотрела на него женщина   воинственно-ученой осанки. Он, не заметив ее, прочел письмо:      

       

«Милый   мой Алексей! Этим письмом я расстаюсь с тобой навсегда. Случилось то, чего не   надобно тебе знать, и не все ли равно? Наши дороги разошлись.      

Забудь   меня совсем, прости; мне кажется, что ты не тот, кого я ищу. Пока еще думаю о   тебе, и мне тебя жаль. Прости же.      

Лиза».      

       

Прочтя   это, Рылеев невольно задержал дыхание, шумно вздохнул и сделал несколько шагов   поперек коридора, усиливаясь придать лицу, для себя самого, комически   ошеломленное выражение. Но и тени самообладания не было уже в нем, все   впечатления дня вдруг испуганно посторонились, уступая место жесткому выражению   строк, дрожавших в руке Рылеева. Из странной, глубокой отдаленности доносились   к нему, шаги мимо идущих людей, сдержанные голоса, кашель. Тихо и строго, пока   еще лишенное смысла, повторялось его душой прочитанное письмо, и чувствовал он,   что лицо болезненно горит, как будто жар невидимого огня усиливается в воздухе.   Так же как простреленный навылет солдат, почесав едва ощущаемую сгоряча рану,   бежит еще некоторое время, удивленно смотря на побледневшие за него лица   товарищей, – Рылеев, опустив руку с письмом, вошел в зал, увидел свой   пустой стул, книгу, тощие скулы чтеца романов, сел и понял.      

Он   понял, что библиотека, трудовые часы его, бесчисленное количество книг, к   которым доныне был он жаден, полон острого, охотничьего чувства, посетители,   сидящие и выходящие, портрет Державина и умное, как бы приглашающее работать,   лицо красивой библиотекарши не нужны ему, существуют по недоразумению и   противны. Также он понял, что от Лизы писем больше не будет, что наступила   полоса большого, острого горя, но не мог еще понять и примириться с тем, что   лишился любви. Этого он, продолжая любить, не понимал. И текущий день стал   перед ним в трагическом свете, как бы говоря теперь, что утром было у него   хорошее настроение по ошибке, что иначе надо понимать светлые аллеи бульваров,   что день потерпел крушение.      

Посидев   еще немного, Рылеев, сильнее, чем всегда, размахивая руками, встал и вышел из   библиотеки на улицу.      

       II      

       

Ночью,   после того, как вернувшийся из гостей Гоголев (Рылеев не был у Мурминых) съел,   зевая, остатки сыра и колбасы, рассказывая набитым ртом, что, в сущности,   Мурмины милы, но старомодны, Рылеев уснул тяжелым, полным стремительных,   грозных образов, сном, во сне стонал и, неожиданно для себя, словно его ударил   тотчас же спрятавшийся неизвестно куда враг, проснулся около двух. Было темно,   тихо, в темноте шептали стенные часы, а на стекле окна, как нарисованная,   обозначилась белесоватым зигзагом пленка зари.      

Еще не   помнившийся, растирая левую сторону груди, где, стесненное, болезненно колотилось   сердце; Рылеев сел, потянул рукой одеяло, собираясь снова заснуть, но вспомнил   вчерашний день, письмо и выпрямился; сон исчез, полная работа сознания   остановилась на том, чему отныне всегда могло быть только одно имя: горе.   Рылеев привык думать о своей любви и окончательном соединении с любимой   девушкой, как о таком жизненном положении, которое не властны изменить ни он   сам, ни она, ни какие-либо посторонние силы. Дремлющий, как у большинства   людей, дух его спокойно относился к будущему: спокойно любил Рылеев,   думая, – так как мы склонны переносить чувства свои на других, – что   и он любим тоже спокойно, тихо, сильно и верно.      

План   Рылеева был такой: заработать побольше к осени денег, написать Лизе, что все   устроено, что они могут жить вместе, не опасаясь нужды. Лиза жила в далеком   провинциальном городе, где, мыкаясь в поисках заработка, случайно познакомился   с нею Рылеев; она служила в транспортной торговой конторе. Ей шел теперь   двадцать второй год, она была роста несколько выше среднего, красивая девушка с   темными тяжелыми волосами: исключительно женственных очертаний стройная фигура   ее, высоко поставленные брови и темный разрез глаз всегда мысленным портретом   стояли перед глазами Рылеева. Сидя на кровати, обхватив руками колени и легонько   покачиваясь, словно ритм этих маятникообразных движений мог успокоить хаос разоренного   чувства, Рылеев почти физически слышал и понимал, как прежняя спокойная,   элегическая влюбленность его перерождается в тоскливый недуг страсти, ревнивой   и беспомощной, более мучительной от тех самых интимных воспоминаний, которые   еще недавно он назвал бы светлыми.      

В   письме, оставившем по себе такое чувство, как будто бы двое суток подряд сильно   болела голова, но боль прошла, сменившись нервной слабостью и дрожью   рук, – в этом письме не было ничего, что прямо указывало бы на личность   соперника, похитившего любовь женщины. Тем не менее Рылеев чувствовал этого   другого так ясно, как если бы тот дышал ему прямо в лицо. Навязчивые   представления овладели им. Ужасаясь и возмущаясь, Рылеев видел Лизу радостно   отдающейся другому, а подробности представлений – для себя только волнующие –   по отношению к невидимому сопернику казались страшным цинизмом.      

Часы   пробили два. Нервная городская ночь, просветлевшая до возможности отчетливо,   как днем, различать предметы, торопилась изжить себя, перегорев в белых, без   лучистого света, извилистых плоскостях рек и каналов. У Рылеева от напряжения и   тоски звенело в ушах; прекратившись, звон этот раздался в углах торопливым,   невнятным шепотом. Казалось, ожили к неподвижной, безглазой жизни мебель и   книги, стены и занавески; все, что находилось здесь, потянулось друг к другу,   шепчась секретно, меланхолически, шепотом наполняя воздух, и даже воздух, не   вынося бессонных человеческих глаз, беззвучно шептал тенями странных слов   крики, мольбы, угрозы, нежные клятвы, предостережения, жалобы. Погруженный в их   торопливый мир, Рылеев сидел долго, опустив голову. Все уже передумал он; а все   вертелась по огненному кругу мысль, одна и та же, об одном и том же, пока не   стало ясным совсем, что не может быть примирения, что жить без Лизы он не может   и не хочет.      

Рылеев   вырос в той думающей готовыми, приличными и культурными мыслями среде, которую   принято называть интеллигенцией. В среде этой по отношению к любви   господствовал умный, бесполый на нее взгляд: признавалось, что чувство любви   свободно; что уважать свободу любви необходимо, если уважаешь человеческую   личность; что тот, кого разлюбили, должен отнестись к этому внешне спокойно, не   ревновать и не стараться силой ли, хитростью или страстью завоевать вновь   потерянные отношения. Однако самоубийство не то что допускалось, а смотрели на   него сквозь пальцы: «Неумный это был человек – и погиб». Ревность же, действительный   признак силы и глубины любви, старались выставить стадным, животным пережитком.   Так же относился ко всему этому и Рылеев; не раз слушая нежные голоса,   твердившие беззвучно ему о возвышенности его любви, думал он, что, если   возлюбленная его полюбит другого, не станет он мешать ее счастью, а отойдет и   будет велик жертвой своей и, молча страдая, полюбит любовь к другому.      

Все это   исчезло, как будто и не было его никогда.      

«Моя!» –   твердила закипавшая кровь, а интеллигент в Рылееве, отойдя к сторонке, стоял   растерянно. «Не может быть иначе, не будет этого, я не хочу!» – сказал Рылеев и   тут же подумал, что у соперника должны быть насмешливые глаза; глаза эти   издалека смотрели на него, обвеянные женской страстью.      

В   комнате, от падающих из-за реки и бледных, но уже веселых лучей было совсем   по-дневному. Успокоенный главным решением, принятым бессознательно еще в   библиотеке, бросившим его случаю и человеческой воле, Рылеев тяжело задремал.      

Проснувшись   с горьким вкусом во рту и сразу же, по воспоминании о происшедшем, возбуждаясь   так, что похолодели руки, он увидел пустую кровать Гоголева, часовую стрелку на   двух и тепленький самовар. Не одеваясь, Рылеев выпил стакан холодного чаю,   завалил комнату бельем, книгами, нужными в дороге вещами и, собрав чемодан,   оставил на столе Гоголеву половинные за квартиру деньги. С собою он брал все,   что было накоплено для жизни с Лизой: четыреста двенадцать рублей. Потом,   одевшись, постоял немного на одном месте, сел и написал записку сожителю:      

       

«Я   приеду через неделю, не думайте ничего особенного».      

       

Сделав   это, прошел мимо переставшего от удивления что-то жевать швейцара и крикнул   извозчика. Швейцар вышел на тротуар.      

– Ехать   изволите? – сказал он, смотря главным образом на чемодан.      

– Да, –   ответил Рылеев, – я на один день.      

Говорить   ему было противно и трудно. Швейцар поддержал Рылеева за локоть и поместил   чемодан удобнее, чем это сделал извозчик. Рылеев дал рубль швейцару, а тот, сняв   фуражку, блеснул лысиной.      

Извозчик   дернул вожжами. Прекрасный, полный воздушного огня, день весело и деловито   развернулся вокруг Рылеева, но от света, движения уличной толпы и жидкого лязга   подков извозчичьей клячи Рылеев еще острее почувствовал, как чужда, до   неведомого исхода страдания, сделалась ему жизнь.      

       III      

       

Петруха   и Демьян с утра рубили на делянке дрова, а Звонкий, третий дроворуб, сидел   дома. За неделю была выставлена им сажень дров, под эту сажень куренщик выдал   Звонкому муки, мяса, водки и табаку.      

Звонкий   был безнадежно ленив той ленью, которая, чтобы удовлетворить себя, должна   предварительно покориться необходимости заработать трешницу. Он был ободран,   грязен, великолепно рыж, бородат, толстогуб; с припухшими от сна, хитрыми   серо-голубыми глазами. В лаптях на босую ногу, отчего кривые ноги его,   обтянутые узенькими холщовыми портками, казались тонкими, как у ребенка.   Звонкий подпоясал рубаху монастырским пояском с надписью: «Блаженны нищие, яко   тех есть царство небесное», развел под остывшим котелком с водой огонь и, сев   на пороге, стал думать; что здесь скучно, а работа тяжка, и нет народа, с   которым шумно, гульливо, озорно, полное визжащих баб, течет мужицкое   воскресенье или двунадесятый. Звонкий был мужик из не теряющих своего мужицкого   обличия крестьян, своеобразный рыцарь отхожих заработков, грузивший барки на   Волге, косивший хлеб у колонистов в Саратове и даже тушивший в Баку пожары   нефтяных вышек, – но всюду неприкосновенно пронесший свои портки, лапти, монастырский   поясок и ту диковинную для горожанина психологию, в которой все начинается с   утверждения, а доказательства вырабатываются собственными боками.      

Звонкий,   дуя на блюдечко, долго пил горячий вприкуску чай, покурил, надел шапку и вышел.   Вдали, в синем зареве леса и неба, тянулась сизая седловина холмов. Мужик   тронулся по тропе к делянке Петрухи. Свеженарубленные поленницы тянулись меж   низко срезанных пней и груд хвороста. Мелкие белые цветы, лиловые колокольчики,   ландыши, желтая богородская травка, сливаясь пятнами, напоминали брошенные   цветные платки. Звонкий увидел Петруху – мужик, сидя на земле, подпиливал голую   до вершины сосну. Пила, скрываясь в разрезе, шипела еле уловимым, шипящим   звоном.      

Звонкий   остановился сзади Петрухи. Петруха, пропилив три четверти ствола, забил в щель   клин, и дерево, заскрипев, нагнулось. Сопя от утомления, дроворуб встал,   положил пилу и, обернувшись, увидел Звонкого.      

– Не   работаешь? – сказал Петруха.      

– Вали   сам, – ответил Звонкий, – а я посмотрю. Навалил ты, мужик, лесу, как   кирпичей.      

– А   што? – самодовольно сказал Петруха. – Куб выставлю сегодня, ей-богу.      

– Пилу   направил?      

– Направил. –   Петруха поднял пилу и, держа ее против солнца, нацелился глазами вдоль зубьев.   Математически правильно разведенные острия блеснули ему прямо в лицо огненным желобком. –   Еще и не совсем ладно.      

– Скажи   секрет, Петруха, чем пилу направил?      

– Чудак   твой отец, – сказал дроворуб, вытирая рукавом потное, широкое лицо. Он щелкнул   пальцем по зазвеневшей пиле. – Ручку одну сними. И отрежь пилы с этого   конца четверть. А развод сделай по нитке, и чтоб все зубы были как один, и   спили каждого, сколько другого спилил, как в аптеке. Понял?      

Он стал   распиливать сучковатый кругляк. Пила от первых же движений руки ушла в дерево   так глубоко и легко, как нож в хлеб. Менее чем через минуту кругляк рассыпался   надвое.      

– Видел? –   сказал Петруха.      

– Вот   елки-палки! – проговорил Звонкий. – Ну и пила!      

Демьян,   высокого роста худой старик, наколачивая топорище на обух, сказал Звонкому:      

– Мутит   от тебя, Коскентин, шел бы ты куда.      

– Ишь, –   захохотал Звонкий, – старухе на платок потеешь. Стар уж, капитала не наживешь.      

Старик,   не отвечая, проворно, словно руки и ноги его были моложе тела лет на сорок, захлопотал   около дерева, сек, размахивая топором, сучья и изо всех сил, приговаривая, как   мясник, разрубающий тушу: «Кэах, кэах», принялся рассекать ствол. Топор уходил   все глубже; все яростнее металась старческая, обведенная полуседым венчиком   вьющихся волос голова. Топор судорожно звенел.      

Перестав   рубить, Демьян оглянулся, желая сказать Звонкому еще раз: «Шел бы ты, право»,   но никого не увидел. Звонкий шел по направлению к сухому болоту, где рос   некрупный кедровник. Он испытывал тоскливую потребность двигаться, придумывая   ненужные и сомнительные предлоги: сбить шишки, надрать лыка, хотя лаптей сам не   плел, а по вечерам предпочитал рассказывать сказки. Он знал их множество. Это   были уродливые порождения фабрично-босяцкой фантазии, где в   противоестественном, фантастически-похабном сплетении выступали попы, генеральши,   лакеи, животные и неизменный солдат – ловкач, берущий в жены принцессу, выражающуюся,   например, так:      

«Окромя   пирожного – ничего».      

Утренний   лес, под светлым, режущим глаза, небом, печальный крик сойки, смутные голоса   чащи, скользкая под ногами хвоя, седой от мхов бурелом, полное дыхание летней   земли и рассеянный лесной свет неотступно окружили идущего мужика. Он не думал   о них так же, как мало думаем мы о привычных для нас вещах: книгах, письменных   принадлежностях. Простое, но чрезвычайно поразившее Звонкого представление   заставляло мужика хмыкать носом и, скаля зубы, подозревать учиненный ему   неведомо кем подвох. Был ли это подвох – Звонкий еще не знал в точности, но   очень хорошо знал, что вырубленные им дрова плывут по реке к заводу, пережигаются   в уголь, и углем этим плавят чугун. Чугун превращается в железо, а из железа   делается пила. Пилой опять пилят дрова, и это может продолжаться до второго   пришествия.      

Поверхностный   взгляд не открыл бы даже и одной шишки в густой, мягкой хвое молодых кедров.   Человек, желающий разжиться орехами, должен очень долго смотреть на дерево,   тогда висящие под ветвями снизу коричневые шишки становятся доступны если не   руке, то глазу. Звонкий поднял высохший сук и швырнул его в ту часть кедра, где   гуще, у вершины, гнездились шишки. Упало несколько штук. Мужик, сунув их в   пазуху, продолжал занятие. Кружась, отступая, пятясь задом, высматривая и   сбивая орехи, Звонкий вернулся к просеке. И в редкой опушке кедров случайно   рассеянному взгляду его мелькнуло человеческое лицо. Оно не было ни мужским, ни   женским. Присмотревшись, Звонкий различил два лица – мужское и женское. Игра света   и теней соединила их на мгновение в один образ; мужчина сидел на земле,   подогнув ноги, женщина полулежала, опираясь на локоть, и, поднимая глаза к   наклоняющемуся над ней мужскому лицу, говорила что-то непонятное Звонкому.      

«Со   станции, больше неоткуда», – подумал мужик, и лицо его, незаметно для   самого Звонкого, расплылось в двусмысленную, широченную улыбку. «Любовь   крутят», – мелькнуло под рыжими волосами. Стоя неподвижно, с руками,   полными шишек, мужик наслаждался неожиданным зрелищем. Десятками поколений   предков наметанный взгляд его безошибочно определил барышню. В белом, по-бабьи   надетом платке была эта женщина, и в ситцевом, простом, по белому синим   горошком, платье – но не так, аккуратно вытянув ноги в остреньких   башмачках, – лежит баба, и не так прямо смотрят ее глаза. Звонкий,   аккуратно сложив шишки к пеньку, опустился на четвереньки и, дыша в бороду,   подполз к самой просеке; теперь в десяти шагах от него была пара, и мог он   смотреть досыта.      

Насколько   легко мужик определил барышню, настолько же трудно было ему сказать себе, что   этот кавалер – вот то-то и то-то. Не понять было его. Здоровый и длиннорукий, в   канаусовой «барде» – рубахе, подпоясанной ремешком, – в сапогах до ляжек,   какие носят шахтовые забойщики, с белым лицом, веснушчатый; выпуклые, светлые   под низкими бровями глаза, густой пушок темнил губу. На голове неизвестного   плотно сидела бобриковая, с плисовым верхом, шапка. По приметам всем этим –   свой брат, из чистых, но говорил непонятное и не так, как говорят мужики, а   сверху бросая слово, как бы в руке подержав его, ощупав и кинув.      

Осмотрев   мужчину, Звонкий погрузился в созерцание барышни. «Одно слово – беленькая», –   подумал он. Ее лицо насупило и поразило его: было оно как теплая у сердца рука,   а волосы – темные, и над большими глазами – тонкие, как серп раннего месяца,   шнурками брови. Она протянула свою руку мужчине, тот погладил ее, как гладят   трущуюся у колен кошку, и поцеловал в кисть. И это более всего поразило   Звонкого. Все, что видел он потом, глухим и ненасытным раздражением проникло в   него, но поцелованная рука так и засела в памяти. У мужика пересохло во рту.   Лежа на брюхе, сладко потянулся он и подумал: «Как заору – так и стрекача   дадут». Но настоящего желания заорать у него не было, а только радовался он,   что, если захочет напугать, напугает и уж не красиво будет, а смешно и   совестно.      

Он начал   понимать уже, о чем говорит пара, – что барышне мешает в чем-то Рылеев, а   мужчине к вечеру надо куда-то идти на место и что очень он любит, – как вдруг   теснее и ближе сели они друг к другу, обнялись, застыли, и, губы в губы,   взасос, звонкий поцелуй обжег слух Звонкого. Смотря на чужую любовь, мужик,   хихикая, похолодел весь, и мелкой Дрожью забило его, как от страха. На просеке   горячее солнце золотило березовые пеньки; смешанный в этом месте лес, залитый   паутиной теней, пестрел цветной зыбью. Мужик налился кровью и перестал дышать.   «Ухну!» – подумал он, и тотчас же нестерпимое желание зашуметь пересилило его любопытство.   Открыв рот, набрал он воздуха и крикнул, но безголосый в пересохшей гортани сип   бессильно растаял в воздухе.      

Мужчина   встал, встала и женщина; разгоревшиеся, казались оба Звонкому – в лежачем положении   – гигантами. Он смотрел на них снизу вверх, уже струсив, боясь, не заметили ли   его воровского присутствия. Как только они встали, отвалило у него с души   ревнивое о чужой жизни беспокойство, а вместе с тем было жаль, что ничего, то   есть главного, не было. Оба пошли рядом, не оглядываясь. Звонкий оскалил зубы,   смотрел им вслед, потом медленно, отряхнув ползущих за воротник муравьев, встал   и подошел к тому месту, где только что сидели два человека. Медленно, как бы   пробуждаясь от сладкого сна, неохотно выпрямлялась примятая у бугорка трава; у   ног Звонкого, певуче гудя, летал шмель, а в ушах отзвуком сновидений   раздавались замолкшие вдали голоса людей. Шмыгнув носом, мужик сел на бугор,   подмигнул себе и, находясь в сказочном настроении, тихо проговорил никому:      

– Если   по-благородному, уж без сумления.      

Он   сидел, согнув ноги, и коленки заныли. Звонкий встал, щеголевато потрагивая   замусленную шапку; все еще хотелось ему заочно подойти к барышне, так и рябил в   глазах синий, по белому ситцу, горошек.      

– Эх,   и посидела бы ты тут со мной, уж я бы!.. – искренне воскликнул он и   оборвал, не договорив, что хотел выразить, да и не было на его языке таких   слов, чтобы грубое соединить не с грубым, а с новым.      

       IV      

       

Поезд   еще не подошел к вокзалу, а в проходах вагонов толпились уже гуськом пассажиры,   тыкая друг друга чемоданами и корзинками. Тут же стоял Рылеев, переминаясь от   нетерпения. Поезд равномерно замедлил ход, зашипел тормоз, вагон, дрогнув,   остановился, и все мало-помалу, падая друг на друга, вышли из поезда.      

Отдав   вещи на хранение, Рылеев прямо с вокзала нанял извозчика. Дорога почти не утомила   Рылеева; трое суток, проведенных в вагоне, были так малы в сравнении с   пережитым, что вспоминал он о дороге менее всего как о времени. Но путешествие   заставляло его чувствовать полный разрыв с прежним, оно само и было разрывом.      

Сказав   извозчику адрес, Рылеев весь взволновался, так неотвратимо было теперь, что эту   улицу и дом этот он увидит, почувствует. «Какой это дом нумер двадцать девять,   какая улица Чудовская?» – спрашивал он, бывало, себя раньше, получая Лизины   письма, и, конечно, ничего не представлял себе, но дом и улица, как и все, что   имело отношение к Лизе, были обвеяны для него таинственным любовным томлением;   в дом этот и улицу, не зная их, он был влюблен тоже. Пасмурное летнее утро   бросало на провинциальный город тень скуки. Шли, раскачивая поставленными на голову   корзинками, татары, покрикивая: «Апельсины, лимоны хороши», из-за угла выехал   порожний извозчик, старая дама в сопровождении кухарки шла с сумочкой на базар,   мальчишки пускали змеев. И столичное разнообразие уличных впечатлений мешалось   в голове Рылеева с дамой, змеем и апельсинами.      

У   деревянных ворот извозчик остановился. Рылеев удивился, что вот уже путь   окончен, обрадовался и испугался, и вдруг определенно захотелось ему все еще   ехать в поезде, думать об окончательном, вообще отодвинуть наступающий   серьезный момент. Поняв, что это – слабость, Рылеев нахмурился, стараясь не   смотреть на окна, расплатился с извозчиком. «Ну что же, как же произойдет все?»   – беспомощно твердил Рылеев, идя по заросшим травой каменным плитам двора к   желтому крыльцу с обветрившимися деревянными колонками. Ему вдруг стало так тяжело   и так жаль себя, что на мгновение он остановился, глотая закипевшие слезы. «Не   надо быть смешным, – сказал Рылеев, – иначе все пропало. Главное – не   быть смешным». Заторопившись, он взошел на крыльцо, дернул звонок и тотчас   подумал, что Лиза уже слышит звонок, но не знает, кто звонит, а когда узнает –   произойдет неизвестно что, странное и по-своему радостное.      

Кто-то,   кашляя, сошел по внутренней лестнице. Это была маленькая, остролицая, с подвязанной   щекой, старуха в кухонном грязном переднике.      

– Вам   что, батюшка? – сказала она, держась за крюк.      

– Елисавета   Авдеевна Громова здесь живет? – сдавленным голосом произнес Рылеев.      

– Нет,   съехали они, – сказала старуха. – Объявление повесили, давно уж.      

Рылеев   пристально посмотрел на нее, удивляясь, что эта женщина почему-то говорит о Лизе   спокойным, простым голосом.      

– Куда   же переехала она? – спросил Рылеев, злясь на старуху за то, что она сама   не догадается сказать ему это. – Куда переехала?      

– А   вот не знаю. Уж чего не знаю, так не знаю, батюшка.      

– Как   не знаете? – пугаясь, спросил Рылеев.      

– А   так и не знаю. Не сказались, а я им человек чужой, не моя болезнь.      

– Как   не знаете? – тихо повторил Рылеев, и все всколыхнулось в нем. –   Всякая хозяйка это знает, а вы не знаете.      

– Да,   не знаю, – проворно и, как показалось Рылееву, торжествующе сказала   старуха. – А у меня живет подруга ихняя – может, знаете? – Павлинова,   вместе они и столовались; тай зайдите, может, ее спросите.      

«Все   разъехалось», – с досадой и острой тревогой подумал Рылеев. Показалось ему   теперь, что так же далек он от Лизы, как три дня назад. Покраснев от   неожиданности, Рылеев сказал:      

– А   что ж, зайду к этой Павлиновой. Проводите меня.      

Он пошел   за старухой, шагая через ступеньку.      

«Какая   это Павлинова? Может, Лиза все рассказала ей», – думал Рылеев и густо   вспыхнул. Но смущение длилось один момент: входя в прихожую, он был уже   скрытным, владеющим собой и холодно степенным в разговоре. Это произошло от   сильного внутреннего напряжения.      

– Тут   вот, – сказала старуха, тыча рукой в дверь, – тут они живут,   Павлинова, – стукнитесь.      

Рылеев,   прислушавшись, постучал, а внутри поспешно отозвались: «Можно». Старуха, вытирая   руки о передник и оглядываясь на ноги Рылеева, ушла. Рылеев открыл дверь, вошел   и увидел перед собой высокую, с простонародным лицом женщину. Серые ее глаза,   однако, спокойной внимательностью своей обличали интеллигентную горожанку.      

– Извините,   пожалуйста, – сказал Рылеев, – я разыскиваю адрес своей знакомой, Лизаветы   Авдеевны. Может, вы знаете?      

Чувствуя,   что подозрительно комкает речь и надо говорить подробнее, он поправился:      

– Мне   сказала, должно быть, ваша хозяйка, старуха, тут внизу. Вы, что ли, коротко с   ней знакомы были? Так вот, пожалуйста. Позвольте представиться: Рылеев.      

– А   я – Павлинова, – сказала женщина и замолчала, пристально смотря в лицо   посетителя.      

«Как   долго смотрит на меня. Наверное, все знает и теперь рассматривает», – с   тоской подумал Рылеев. «Перестань глазеть!» – мысленно закричал он, а вслух   сказал:      

– Очень   прошу вас сообщить.      

– Да   я не знаю ее адреса, – натянуто произнесла женщина. – Не знаю, не   знаю.      

Снова,   как на крыльце внизу, Рылеев испытал противное ощущение нудной оторванности.      

После   такого ответа, разумеется, следовало извиниться еще раз и уйти, но он стоял и   ждал, сам не зная чего, бегая глазами по углам комнаты. Она пестрела дешевыми   обоями, было в ней много аккуратно разложенных книг, по стенам – открыток, и   веяло скучной трудовой жизнью.      

– А   может быть, знаете? – подумав, спросил Рылеев.      

Логика   положения была за то, что эта женщина знает, но не желает сказать.      

– Нет,   повторяю вам.      

– Нет,   знаете, – твердо сказал Рылеев. Павлинова, слегка покраснев, нетерпеливо   пошевелила рукой, глаза ее взглянули на Рылеева без смущения, раздумчиво, и по   этому взгляду, а в особенности по тому, что сам хотел этого, Рылеев сразу,   инстинктом угадал, что Павлинова не только знает, где Лиза, а знает, кто такой   Рылеев, его положение и не сочувствует Лизе; но ему было уже все равно, что   подумают о нем.      

Шагнув   вперед, он сказал:      

– Вы   знаете. Скажите, пожалуйста.      

– Какое   вы имеете право?.. – спокойно начала Павлинова, но, заметив, что Рылеев   бледен и не в себе, вздохнула, опустила голову и прибавила: – Я знаю, правда,   но вам не скажу.      

– Почему? –   раздражаясь, спросил Рылеев. – Какой же смысл?      

– Лиза   просила не говорить вам.      

– Я   все-таки прошу вас.      

– Нет,   извините.      

Оба были   взволнованы и то прямо, твердо смотрели друг другу в глаза, то отводили их.   Прошло несколько секунд тяжелого молчания.      

– Ну,   так вот же, – глухо сказал Рылеев, – ради вашей матери…      

Дальше   он не мог ничего сказать. Горе, злоба и слезы давили его. Женщина еще раз внимательно   остановила свои серые равнодушные глаза на Рылееве, губы ее дрогнули не то усмешкой,   не то гримасой.      

– Ну, –   сказала она лениво и запинаясь, – я вам скажу. Знаете село Крестцы? Вот   там. Там живет мужик Аверьянов, запишите: у кузницы, – у него и живет она   на квартире.      

Рылеев   глубоко вздохнул. Ему не пришло даже в голову спросить, где это село и сколько   до него верст. Сказанное Павлиновой без записи отпечаталось в его мозгу. По   голосу Павлиновой было видно, что выдать секрет ей неприятно, но любопытно, как   всякому, имеющему возможность повернуть хотя бы на вершок колесо чужой жизни.      

– Спасибо,   спасибо вам! – горячо сказал Рылеев и, взяв руку Павлиновой, пожал   ее. – Пожалуйста, извините меня.      

Узнав,   что было ему нужно, он чувствовал теперь стыд за то, что выдал себя; но со стороны   этого не было заметно, а казалось, что человек настойчив и странен.   Поклонившись еще раз, Рылеев вышел на улицу, вспомнил, что в конце разговора   Павлинова принужденно улыбнулась, и ужаснулся тому, что не в состоянии подойти   к Лизе сам, что тут мешаются и будут мешаться чужие люди.      

Что же   значит все это? – растерянно спрашивал себя Рылеев, выходя к рынку. –   Почему село, Павлинова и что от меня скрывают? – Глубокий тормоз   неожиданностей топил все его планы и ожидания. Построив несколько   бессмысленных, невероятных догадок, Рылеев усмехнулся, захотел есть и,   поравнявшись с галдящей у дверей трактира кучкой мастеровых, вошел в заведение.      

Едкая   вонь щипала глаза; пахло кухонным чадом; у стойки мужики ковыряли пальцами в   соусниках. Постояв, Рылеев из чувства брезгливости хотел уйти, но, подумав, сел   к столику. Глубокая рассеянность овладела им. Сев, он тотчас же перестал и   брезговать и удивляться себе, зашедшему в простонародный трактир.      

– Что   изволите заказать? – отвыкшим от подобострастия голосом, но тонно спросил   половой.      

– Суп,   щей там… жаркое. И водки, – поспешно прибавил Рылеев, – немного.      

– Графинчик   возьмете?      

– Ну,   графинчик.      

Он   принялся есть, жадно, торопливо, глотая куски, а перед едой выпил три рюмки.   Ударило в голову, стало немного терпимее. Когда заиграл оркестрион, Рылеев стал   напряженно думать о будущем, почувствовал, как любима, враждебна, мила и далека   теперь ему Лиза, и испытал ощущение, похожее на то, что чувствует нетрусливый   путник, подъезжая на бойких лошадях к темнеющему ухабу. Хотя Рылеев и понимал,   что это не что иное, как возбуждающее действие хмеля, все-таки ему было приятно   чувствовать себя готовым на все. Он не замечал, что он действительно не совсем   тот Рылеев, который аккуратно придумывал жизнь, сидя в библиотеке, но разница   была еще так ничтожна, как между обрезанным и разорванным по сгибу листом   бумаги. Неизвестность сосала его, хотя многое верно понималось им инстинктивно,   но понимание это не переводилось ни на слова, ни на представления – род   болезненного предчувствия; так иногда приведенный с завязанными глазами человек   знает, есть кто или нет возле него.      

Задумавшийся   Рылеев очнулся, посмотрел вокруг; посетители не обращали уже на него внимания,   машина гремела.      

– Что   это играют? – спросил Рылеев.      

– Польку-мазурку, –   сказал половой, отыскал глазами на столе рылеевский рубль, брякнул сдачей и   отошел.      

Рылеев   вышел.      

       V      

       

У печи,   покрывшись, несмотря на духоту, тулупом, храпел на лавке ямщик; чернявая баба   мыла квашню, а с улицы неслись плаксивые голоса мальчишек, играющих в бабки.   Рылеев хлопнул дверью; баба сказала:      

– Откеда   едете?      

– Лошадей   надо, – сказал Рылеев. – Есть лошади?      

Баба,   перестав спрашивать, высунулась в окно, крича:      

– Гаврюшка-а!   Беги, злыдень, к хозяину, проезжающие, слышь; беги скоренько!      

– Ти-тя-ас! –   пискнуло в переулке.      

Рылеев   сел у стола, осматриваясь. Сбоку висел в рамке портрет лихого кавалериста с вывороченным   набок деревянным лицом; конь поднялся на задние ноги, распустив хвост, а   всадник стрелял из пистолета в воздух. В перспективе виднелся конный памятник   Николаю I. Внизу вязью была выведена подпись:      

       

«Конь   Геркулес. Лейб-гвардии Кирасирского полка рядовой Иван Мухачев».      

       

На   подоконнике, в цветочном горшке, под засиженной мухами занавеской, рос лук, а у   печи вместе с азямами и шапками болтался чересседельник. Мужик, спавший на   лавке, высунул из-под тулупа всклокоченную голову, посмотрел на Рылеева,   отвернулся, полежал несколько секунд в прежней позе, потом вдруг вскочил,   почесываясь, и, не смотря на проезжающего, стал крутить цигарку. Он был бос,   крепок, а лицом очень похож на всадника с пистолетом.      

Кто-то   прошел под окном; баба сказала:      

– Хозяин   идет.      

Толстогубый,   с серебряной на животе цепочкой, мужик в цветной татарской жилетке, надетой   поверх ситцевой навыпуск рубахи, вошел в кухню, сказал в пространство:   «Здрасте», – и уставился на Рылеева.      

– Хозяин   вы? – сказал Рылеев. – Дайте мне лошадей.      

– Можно, –   не сразу ответил мужик. – Да вы куда?      

– В   Крестцы.      

– Парочку   вам или одну?      

– Пару   лучше.      

– Сею   секундою. Иван, громоздись, поедешь с им, – сказал хозяин. – Обедал   ты, я чай?      

– Обедал.   А очередь чья? – Иван взял валявшийся у лавки сапог за ушко и, подержав,   сердито бросил на пол: – Кикину, чать, ехать.      

– Да   пьян ведь, – сказал хозяин. – Не лопнешь.      

Ямщик   сплюнул, оделся и вышел. Хозяин спросил Рылеева:      

– Откуда   будете?      

– Скажите,   чтоб скорее запрягали, – отозвался Рылеев.      

– Нездешний,   чай?      

Рылеев   промолчал. Мужик сердито посмотрел на него, ушел, хлопнув дверью, и скоро со   двора донеслось фырканье выведенных лошадей. Рылеев посмотрел в окно. Иван   возился с упряжкой, а хозяин стоял рядом, говоря:      

– Занозистый,   стрекулист какой, вези с прохладцой. Не дави брюхо кобыле, Ваня. Наказываю   беспременно тебе, чтобы таратайку нашу Гужов пригнал, пускай свою купит.      

– Ладно, –   сказал Иван. – Володя, тпру, не куксись.      

Володя   был пристяжной, в темных подпалинах, мерин. Обладив запряжку, ямщик набросал в   таратайку сена и вместе с хозяином вошел в кухню.      

– Садитесь,   господин, выходите, – сказал ямщик.      

– Прогоны   дозвольте получить, – враждебно заявил хозяин. – Два с четвертью.      

Рылеев   заплатил и вышел. Расположившись возможно удобнее, он подумал, что ехать будет   покойно, и от этого по контрасту еще больнее повернулась в душе его мысль о   Лизе. Иван, в желтом, верблюжьей шерсти азяме, похожем на больничный халат,   влез на козлы, сказал: «Эй, вы!» Лошади, семеня, тронулись. Рылеев оглянулся и   увидел в окне смотрящую, не мигая, вслед бабу; перед воротами толклись   мальчишки.      

– Конь   Володя, – не то саркастически, не то по привычке сказал один из них.      

Иван   вынул кнут, лошади, взяв дружно, наперебой рвались вперед, колокольчик, позванивая,   разошелся и заголосил. «Поехали», – подумал Рылеев, откинулся к плетеному   задку таратайки, вынул папиросу и, морщась от глубоких затяжек, с жадностью   стал курить.      

Дорога   шла слободой, потом, за последними заборами, открылся слева кирпичный завод,   справа – выгон; по выщипанной зеленой траве бродили коровы, пастух лежал   врастяжку, выправив ноги циркулем, рожок блестел возле него. День уступал   вечеру, низкий свет солнца, растягивая густые тени, блестел в далекой реке   желтым сплывом, за ясной линией берега медленно двигалась черная линия мачты,   нежаркий воздух сырел. Скоро выехали на тракт, мелькнул верстовой столб,   дуплистые березы потянулись с двух сторон, низкий гул телеграфной проволоки   монотонно звучал над головой Рылеева, и скоро все звуковое в езде – стук колес,   колокольчик, пенье проволоки, – установившись на однообразном   меланхолическом ритме, дало вполне почувствовать Рылееву, как далек он от   привычной для себя обстановки.      

Сосредоточившись   на цели своего путешествия, он стал невольно для себя переживать мысленно сцены   воображаемой развязки всего: то горестные, то счастливые речи говорил он и в   ответ слышал все, что хотел слышать, хотя воображал самые разнообразные   положения, стараясь угадать будущее. Временами, стараясь развлечься, принимался   он смотреть по сторонам и видел, что лес ближе, перелески раскидываются по   холмам, верхушки маленьких елей светятся еще в последних лучах, а по лощинам   притаились сплошные тени, и небо вверху бледнеет. Дорога змеей уходила в лес,   пристяжной Володя, неуклюже тряся крупом, бежал, пофыркивая и мотая гривой,   коренник, видимо, старался, а уши его вертелись во все стороны, слушая, не   скажет ли чего ямщик такого, где будет слово «пегаша».      

Иван,   въехав в лес, отпустил вожжи, давая передохнуть коням, и повернулся на облучке   лицом к Рылееву. Лицо ямщика показалось теперь Рылееву совсем похожим на   кавалериста с пистолетом. Он сказал:      

– Скоро   станция?      

– Десять   отсюда. – Иван помолчал. – Уйду от этакого Ирода, – сказал он.      

– Кто   Ирод?      

– А   хозяин наш.      

– Плох?      

– Плох. –   Иван полез за кисетом. – Мало сказать этого, а завсегда у него свербит,   чтобы доконать человека. Одно слово – кашалот.      

– Тай   и уйдите, – радуясь разговору, сказал Рылеев.      

По обеим   сторонам дороги тянулась мелкая заросль можжевельника, мальв и пихты, а далее   грудью стоял лес; в глубине его, засыпая, чирикали птицы. С невидимых болот   сладко пахло гнилью и ландышами. Почти стемнело, бледный свет луны перебил   тьму, стало тускло, рассеянный мглистый свет приник к земле. Снова обернувшись,   Иван сказал:      

– Чей   сами будете, барин?      

– Я   из Петербурга.      

– Питерский? –   Иван оживился. – Знаю, бывал, ведь жил там, на службе был.      

– Да   это не твой ли портрет там на станции висел? – улыбнулся Рылеев.      

– Как   же, наш, – басом сказал ямщик, говоря во втором лице, по-видимому, оттого,   что портрет конного молодца стал для него отдельно существующей   личностью. – Мы и снимались на втором годе это, в Гатчине.      

– Откуда   же в Гатчине памятник? Там нет памятника.      

– Так   что ж! – Иван весело засмеялся. – Памятник для почету.      

– Что   ж, хорошо служить?      

– Всяко.   Разно. – Ямщик помолчал. – Та ли жизнь? – сказал он громко с   воодушевлением. – Петербург – одно слово!      

И   вспомнил ли он портрет свой, засиженный на гаденькой станции непочтительными ко   всему мухами, или затосковал по военной конюшне, где другой Иван чистит теперь   Геркулеса, или же просто тихо и глухо показалось ему в лесу после блестящего,   мелькнувшего как сон, столичного города, – только он вытащил торопливо   из-под облучка кнут, свирепо взмахнул им, выругался – и бешено заговорили   колеса, наполняя шумом стремительного движения уснувший лес.      

Лошади   неслись вскачь.      

– Их,   их, их! – покрикивал Иван.      

Рылеева   трясло, подбрасывало, сидел он в неловкой позе, подобрав ноги, но быстрая езда   чем-то отвечала душевному его состоянию. Довольный, смотрел он ямщику в спину,   замирая, испытывая особенное, подмывающее ощущение легкости и того, что вот в   этот момент все хорошо.      

Сплошной   лес кончился. Потянулись лесистые острова, кружала: из низов, где серебристые   от месяца и росы болота тянулись тонким дымком пара, понеслись к скачущей   таратайке хороводы бледных лесных лиц, сотканных из полусвета и тьмы.      

       VI      

       

Четыре   раза переменив лошадей, Рылеев утром приехал в село Крестцы. Весь замирая,   глубоко и часто дыша, смотрел он широко открытыми глазами, как выбегает дорога   по косогору к зеленым холстам огородов, как, блестя крышами и стеклами,   увеличиваются дома и быстрее, почуяв стойло, одушевленной рысью взбивают сухую   пыль лошади. Ночь, полная бегущих за лошадьми видений, короткого, прерываемого   тряской сна, предутреннего холодка, усталости и напряжения, кончилась. Рылеев   посмотрел на часы – было восемь.      

Проехали   мимо осыпанной взлетающими и воркующими на карнизах голубями церкви; у   двухэтажного, обшитого потемневшим тесом дома ямщик сказал лошадям: «Тпру».   Несколько мужиков и баб, проходя мимо, остановились, равнодушно смотря, как   вылезает Рылеев. Он торопился.      

– А   на станцию не зайдете? – спросил ямщик, видя, что Рылеев направляется в   сторону.      

Рылеев   не ответил – он не слыхал. Вслед ему из-под руки смотрели вышедший на крыльцо в   рубахе без пояса мужик с недоеденным куском хлеба в руке, две босые девицы и   несколько белоголовых мальчишек. Двое из них вдруг сорвались с места, побежали   за Рылеевым и, догнав, пошли рядом, сося пальцы и заглядывая исподлобья в лицо   барину. Скоро они отстали. Рылеев шел быстро; он не хотел спрашивать на   станции, где дом Аверьянова, во избежание пересудов и неизбежных расспросов.   Молодой парень в суконном картузе, с завязанным глазом, медленно шел навстречу.      

– А   который Аверьянова дом? – спросил Рылеев.      

– К   реке вот так идите. – Парень взялся левой рукой за подвязанный глаз, а   правой махнул вперед. – За углом, где забор разворочен, сруб ставят. Вот   рядом будет Аверьянова.      

– Спасибо, –   сказал Рылеев.      

Отойдя,   он оглянулся. Парень стоял, смотря на Рылеева с тем замкнутым, ничего не говорящим   выражением лица, которое свойственно только крестьянину, чувствующему себя   дома. Отвернувшись, Рылеев поспешно, волнуясь все сильнее, вышел, как указал   парень, к реке, повернул влево, увидел вокруг новенького сруба кучи   ослепительных в солнце щеп и подальше – зажиточной внешности, двухэтажный дом.   «Это, должно быть», – подумал Рылеев.      

Через   минуту он стоял у крыльца, потом очутился в сенях. Грудастая баба, бережно   держа крынку с молоком, стояла перед ним. Он не помнил хорошо, что и как   спросил бабу, помнил только, что женщина, толково, звонко и многословно голося,   показывала ему пальцем на дверь. Внезапный страх овладел им, но чувствовал он,   что по внешности спокоен и тих. «Да, я войду, увижу – и все кончится. А вдруг   разрыдаюсь, брошусь к ней, и тут кто-нибудь войдет? Будет суматоха и стыд. Нет,   надо владеть собой», – подумал Рылеев. Помедлив еще, он потянул дверь и   вошел.      

Лиза   сидела у самовара. В комнате было светло, и Рылеев увидел девушку сразу всю, до   мельчайших складок ее одежды. Как будто огонь бросился ему в глаза; он   остановился, глубоко вздохнул и засмеялся. Первое ощущение его была живая,   полная, облегчающая радость.      

– Лиза, –   сказал Рылеев, – не ожидали? Слава богу, я вижу вас, слава богу.      

Лиза,   уронив полотенце, быстро встала, держась за стул. Выражение ее лица было такое,   словно ее ударили, она слабо улыбнулась и потерялась.      

– Боже   мой! – медленно произнесла Лиза и поднесла руку к горлу, как бы собираясь   кашлять.      

– Простите.   Вы… я… Алексей?      

– Да,   Лиза, я. Давно-давно мы не виделись, – сказал Рылеев и остановился, не   зная, что сказать дальше.      

Испытанного   и передуманного им за последнее время хватило бы на многие дни горячих,   торопливых речей, но теперь все смешалось в нем, и мучительно чувствовал   Рылеев, что, по крайней мере в первые мгновения, он ничего, кроме обыденных,   простых фраз, не скажет и не услышит.      

– Садитесь, –   взволнованно шепнула Лиза.      

От   возбуждения и тревоги слово это сказалось ею почти одним движением губ; она   отвернулась и заплакала, вздрагивая плечами. И в тот же момент Рылеев овладел   собой, стал горестно спокоен, серьезен и нежен.      

– Я   рад, а вы плачете, – тревожно сказал он. – Да успокойтесь же, Лиза. Я   к вам пришел другом.      

Девушка   прижала к глазам платок, вытерла лицо и села.      

– Эх,   слабость проклятая! – зло, по-мужски проговорила она.      

В   заплаканном ее лице уловил Рылеев намеренно чуждое, холодное выражение. Этого   он ожидал, и к этому он приготовился. И потом все время, пока говорили они, он   пропускал мимо сознания все красноречивые подробности взаимного их положения,   стараясь верить, что эти мучительные подробности не важны, а лишь неизбежны. Он   сказал:      

– Лиза,   я плохо сознаю сейчас, как я, где я. Я счастлив тем, что вижу вас. Но мне   тяжко, что после десяти месяцев я не смею просто подойти к вам и радоваться. Я   вот должен сидеть и спрашивать, как чужой объясняться. Скажите же, что   произошло, почему это письмо?      

– Как   вы разыскали меня? – быстро спросила, девушка.      

– Человек   не иголка, – грустно ответил Рылеев. – Так мы чужие?      

– Я   вам писала. Не нужно было, Алексей, приезжать, спрашивать меня и мучить. Все кончено   между нами.      

Рылеев   побледнел, улыбнулся и опустил глаза. Последние слова Лизы подняли в нем бурю   упрямого отчаяния. Нестерпимо захотелось в горячих, отчаянных словах бросить   всего себя к ногам женщины, но еще что-то мешало этому; он заключил жизнь в   границы своего чувства, и несообразным с этим казалось ему, что так прост   разговор их, а между тем действительно рушится все.      

Он   встал, подошел к Лизе и хотел, как прежде, обнять; но девушка не шевельнулась,   и руки его сами собой в замешательстве опустились.      

– Вы   любите другого, Лиза? – сказал Рылеев.      

– Да, –   виновато, по-детски сказала девушка. Глаза ее вопросительно поднялись к Рылееву,   но остались чужими. Жалость и гнев овладели им: в «да» этом он был уверен, но   теперь действительность посмотрела ему в лицо своими ужасными, немигающими   глазами. Потрясенный, Рылеев сел. В окне мелькнул женский платок; почти тотчас   же, скрипя дверью, вошла та самая баба, которую встретил в сенях Рылеев. Сложив   руки под грудями, баба уставилась на Рылеева.      

Щекастое   ее лицо выражало припадок истерического бабьего любопытства.      

– Что,   хозяйка, тебе? – холодно спросила Лиза.      

– Сродственник   будете? – заговорила баба. – Мы ведь неученые, темные, за обращение извините;   и как это завидела я, к гостям пазуха свербит и свербит; корову доила, думала:   и кому же быть? А уж я вас, миленький, золотой, как и звать-величать, не знаю.      

– Ступай   прочь, – коротко приказала девушка.      

– А   ты не гордись, – вдруг вспыхнув, басом сказала баба, – чай, не писаря   жена.      

– Пошла   вон! – крикнула, вскочив, Лиза.      

Баба   осклабилась, подняла руку и, навалившись спиной на дверь, исчезла.      

– Все   лезут, все знать надо, гады! – помолчав, произнесла Лиза.      

Лицо ее   оставалось еще некоторое время гневным и раздраженным; удивленно смотрел на   него Рылеев – так быстро и круто менялось оно. «Та ли это спокойная, немного   дичок – Лиза?» Баба стояла еще перед его глазами нудным видением. «Противно,   словно в лицо плюнула», – подумал Рылеев.      

– Что   же, расстанемтесь, Алексей… – тоскливо сказала девушка. – Я любила   вас.      

– Да,   расстанемся. Нет, не могу, не в силах! – почти крикнул Рылеев, и вдруг   страдание его перешло предел, в котором можно хоть сколько-нибудь сдерживаться;   с истинным, мятежным облегчением ощутил он, что дал наконец волю себе и не   остановится, пока не скажет всего.      

А когда   заговорил, то увидел, что и не подозревал раньше, как может сказать о   любви, – это было ему чудесным подарком, откровением; без усилия, торопясь   покориться озарившей, пересилившей его самого тоске, Рылеев сказал:      

– Уйти   я не могу. Вопреки вашей воле я рвусь к вам. Я – конченый человек, Лиза; днем и   ночью я вижу вас ярче дневного света; любите вы другого или нет, ненавидите   меня или нет – я не могу разлюбить вас; с тоской и страхом думаю я теперь, что   мог жить вдали. Где бы ни были вы – в радости или горе, в позоре, несчастии,   нищете или довольстве, – как бы ни относились к вам другие, если бы даже   имя ваше произносилось повсюду с отвращением и стыдом, если бы вы стали   безобразной, слепой, если бы вы мучили меня всю жизнь, – никогда я не   перестану любить вас. Ведь у меня не было счастья; все, что сохранила память от   моего прошлого с вами, вы теперь разрушаете и молчите. Я – мужчина, жизнь   давалась мне нелегко, везде горбом с детских лет, очерствело сердце, а между   тем я думаю, что хорошо плакать, но нет слез. Как хотите, так и думайте обо   мне. Я все отдам вам, Лиза, – все будущее мое, всего себя, буду жить с   вами – и буду этим так горд и счастлив, как никто на земле. Всегда, неотступно   я буду представлять вас только на моих руках, у сердца. Скажите мне, Лиза,   доброе слово по-прежнему.      

Лиза   болезненно улыбнулась, лицо ее стало осунувшимся и печальным.      

– Вы   все забыли, – хрипло сказал Рылеев, – а я все помню. Когда я уезжал,   у вас было вот такое же, как теперь, лицо.      

– Как   забыла? – сказала девушка, рассматривая чайную ложку. – Нет, не   забыла, конечно. Вас так долго не было возле меня. Много легло между нами.      

– Неправда, –   задумчиво ответил Рылеев. – Что хочет человек, то и делает. Но я стал чужой   вам.      

– Я   ничего не знаю. Мне больно, очень тяжело, Алексей. Оставьте меня.      

– Я   уйду, – сказал после короткого молчания Рылеев. Он встал, дрожащими,   неповинующимися пальцами застегивая пуговицы пиджака, хотя в этом не было   никакой надобности. – Вот и все.      

– Простите   меня, – плача, сказала Лиза. – Или нет… Вы где остановились… в   городе? Подождите там два-три дня, я напишу вам или приеду.      

– Зачем? –   похолодев, как от оскорбления, произнес Рылеев. – Милости я не прошу, не   надо.      

– Вы   не понимаете, – быстро раздражаясь и топая от волнения ногой, заговорила   девушка. – Не напишу и не приеду, и так может быть. Но подождите… ради   себя…. Я здесь на заводе служу в конторе, мне идти надо…      

– Лиза, –   просияв, сказал Рылеев и протянул руку. Девушка скользнула по этой протянутой   руке своей – маленькой, горячей, как у больного ребенка, – и спрятала за   спину.      

– Не   надо, не надо ничего, – полушепотом произнесла она. – Уходите.   Уходите. Пожалейте меня. Уйдите.      

Несколько   мгновений, как оглушенный, неподвижно стоял Рылеев, смотря на опущенную   темноволосую голову, потом отвернулся, толкнул дверь, и прохладный воздух сеней   пахнул в его разгоревшееся лицо свежей волной. Рылеев медленно вышел на улицу.   За изгородями переулка, на выгоне у реки валялись, лягая копытами, жеребцы;   летний цветистый блеск солнца резал глаза. Неверными шагами, как избитый,   Рылеев вышел к огородам, не заботясь о том, куда идет, пьяный от горя и   слабости. Жизнь показалась ему вдруг отвратительным сном.      

«Зачем я   здесь, в каком-то селе?» – подумал Рылеев.      

Лиза,   опустив голову, сидела перед ним всюду, куда он обращал глаза: на сложенных у   изб бревнах, в дорожной пыли, на картофельной зелени. Но была, смутно бередя   душу, тень сомнения в том, что все кончено, – тень уродливая, без радости,   улыбок, отчаяния и надежды.      

       VII      

       

Работа   не клеилась у Звонкого. Сумрачно поплевывал он на клин, острил его, метился при   ударе быстро и точно, но или руки не слушались, или выскакивал, как тугая из   шипучего вина пробка, клин, или в обрезке сырые слои, проеденные сучками,   закручивались штопором, и не раскалывался обрезок. Звонкий повалил четыре   сосны, обрубил сучья, распилил на куски стволы – и все с помехой: заедало пилу,   соскакивал с топорища топор, и долго отшибленные ныли пальцы.      

Близился   сырой, полный мошкары вечер. Неподалеку от Звонкого, в разлапистом просвете   ветвей, над большим столетним деревом трудился Петруха – подпиливал его, взяв   от земли пол-аршина. Невидимый, торопливо стучал топором Демьян. Мечтая об еде   и лежке, Звонкий приходил понемногу в окончательно дурное настроение; разломило   спину и шею, и стал он колотить как попало, думая: «Полсосны расколю – шабаш:   рубль с четвертаком заработал». Сделав так, Звонкий сложил готовые дрова в   поленницу и с папиросой в зубах пошел к Петрухе.      

– Айда   чай пить, – сказал Звонкий. – Будет и тебе, Петруха, горб мылить.      

– Вот   спилю, повалю.      

Петруха   крепче забил в щель клин, встал, взял то? пор и сделал на другой стороне дерева   глубокий рубец; теперь, чтобы сосна упала, следовало добивать клин. Ломаясь на   рубце, ствол падал.      

– Коська, –   сказал Петруха, бросая топор и ссыпая в ладонь из кисета остатки   махорки, – пойдем на прииска, надоело мне тут… Лодырь ты, – прибавил   он, усмехаясь, – наплачешься с тобой в товарищах.      

– Я   и один не пропаду, – сказал Звонкий, – везде с народом был, жил, жив,   слава богу, мать твою курицу, в Баке с татарами жил.      

И от   скуки захотелось ему поговорить так, чтоб другому завидно стало.      

– Мазут   из фонтана добывают, – помолчав, сказал он, – сверлом землю долбят,   на канате махает, так вот в нутро и облицуют трубой, а мазут спертой как   дрызнет из низов, снесет постройку, на полверсты в небо хвостом все зальет, и   надо его убрать. Тогда канавки роют, а по канавкам в лезервуары; день и ночь в   канавке стоишь, сор отбиваешь, чтобы не засоряло. Три рубля день, пять рублей   ночь, восемь целковых сутки.      

– Рубли-то   маленькие, – недоверчиво сказал Петруха. – Брехун ты, много   получаете, да домой не носите.      

– Мял   с тебя с сосны за три версты. Я, голубь, две тройки тогда купил, за одну на   Солдатском базаре сменку дали, так и ту барину не стыд надеть.      

– Гулял,   поди?      

– Уж   было дело. – Звонкий покрутил головой. – К персианкам ходил, а в   трактирах девки, как барыни, сидят, сама рука в карман лезет.      

– Там   бы и жил, – сказал Петруха, раскуривая.      

– Жил, –   сердито возразил Звонкий, – я жил, ты поживи.      

Он   смолк, задумался и увидел ту странную, нерусскую сторону: татары с шемахинской   дорожкой, как зовут их пробритую лентой со лба на затылок голову, аршинные   кинжалы, холеные лошадки в бисере и бубенчиках, чурек, лаваш, море, черная от   нефти земля.      

– Пошли, –   сказал Звонкий, настораживаясь.      

Глухо   треснуло внизу, у земли. Еще не сообразил он, в чем дело, как, треснув зловеще,   склонилась, валясь на него, подпиленная сосна. Далекая вершина ее стала вдруг   ближе, занося над головой гору ветвей. Размах падения из ленивого и как бы   раздумывающего перешел в неуклонный, быстрый. Звонкий оторопел, хотел   отскочить, но не было для этого от внезапности и испуга ни силы, ни ясного   соображения. Распустив беспомощно рот, смотрел он на падающее дерево, а в лесу   стало вдруг тихо и душно.      

С   присвистом шумно вздохнул воздух; ветвями стегнуло Звонкого по лицу, и   кряжистый гул падения оглушил его.      

– Ой! –   крикнул, словно проваливаясь сквозь землю, Петруха и исчез.      

Звонкий   отлетел в сторону. «Помираю, смерть пришла!» – ударил по голове страх, но, полежав   с минуту, он поднялся; лицо и руки его были в крови. Он подошел к дереву, держась   руками за грудь, и весь затрясся, вспотев: из-под смятых стволом ветвей   шевелились белые, дрожащие, как струна, пальцы, и был виден сквозь хвою смутный   очерк пораженного человека.      

– Караул! –   закричал Звонкий. – Петруха-то где, смотри! – Бросившись к дереву, он   ухватился за сучья, разорвал рукав и, отступив, хлопнул себя по бедрам. –   Старик! – закричал он, вспомнив про Демьяна. – Ах, беды!   Старик! – Он, не отрываясь, смотрел на переставшие шевелиться пальцы,   крича все одно и то же, пока не заметил, что Демьян стоит рядом.      

Старик,   сняв шапку, перекрестился один раз истово я медленно, а потом стал креститься   мелкими, быстрыми крестиками.      

– Что   стоишь-то? – сказал Звонкий. – Не помер он. За комель берись, снесем.      

Тогда   как будто откровение осенило обоих, указывая, что делать, – оба вплотную,   хрипя и шатаясь от напряжения, приподняли за вершину упругий сырой ствол,   освободив задавленного. Осыпанный хвоей Петруха лежал, не двигаясь, подвернув   ноги и стиснув зубы. Удар пощадил лицо; на белых щеках тенью пробегал   мгновенный трепет; посиневшие веки плотно закрывали глаза. Было жутко и жалко   до отвращения.      

– Зашибло   парня, – сказал Демьян. – Молодой парень, ядреный, хучь бы што.      

Мужики,   опустив руки, стояли возле лежащего. На шее Петрухи, вздрагивая, билась вздувшаяся   жила.      

Петруха   открыл глаза, смотря в небо смертным, тупым взглядом, и захрипел.      

– Петр,   а Петр! – позвал вполголоса Звонкий.      

– Нести   тебя, или… Помрешь, што ль?      

Петруха   как бы не слыхал этого, но немного погодя сознание овладело вопросом. Дроворуб   заморгал, по щеке его медленно сползла и упала в траву слеза.      

– Помру, –   неожиданно довольно громко сказал Петруха. – Отпишите дядьке… за грехи.      

– Побегу   в курень, лошадь запрягчи, – спохватившись, сообразил Демьян. –   Помешкай-ка тут, Коскентин! Эко дело, эко дело, ах, пропадай все!      

И он   побежал, высоко вскидывая старческие костлявые ноги. Сумеречные тени, напоминающие   опущенные ресницы увлеченного мечтой человека, охватили вечереющий лес. Звонкий   смотрел вслед старику. Вдали, у мохнатого бурелома, ясно краснела в желтом   пятне луча земляничная ягода.      

Звонкий   повернулся к Петрухе. Умирающий слабо дышал, закрыв глаза. Скверное, как перед   опасностью, чувство отравило Звонкого. Враждебно-страшно были ему лес, Петруха,   Петрухина смерть.      

– Загубило   человека, Петруха, – сказал Звонкий, – а с чего? Разговаривали мы   честью…      

Широко   открыв глаза, Петруха смотрел вверх, думал о боге, покаянии, аде и рае. Ад, набитый   битком, как печь в пекарне, пылающими дровами, совсем бледным показался   Петрухе, мирным и безразличным; однако, вздохнув, подумал он: «Маги богородица,   умилосердись».      

– Коська, –   забормотал Петруха, – Коська, иди-ка, Коська.      

Звонкий,   присев на корточки, уставился в лицо умирающего горестно устремленными глазами.      

– Тут   я, – сказал он. – Меня, што ль?      

– Деньги   возьми, – плохо выговаривая слова, сказал Петр, – в азяме, в полу,   заштопал семьдесят рублей… Азям носи; на поминанье положи деньги-то – слышь?      

– Оправишься,   бог даст, – сказал Звонкий, – чего там!      

– На   помин, – повторил Петруха. – Не пропей, смотри…      

– Несуразное   говоришь! – возмущенно ответил Звонкий.      

Петруха   закрыл глаза, и стало представляться ему, будто за столом, почесываясь, сидит   дядька. Чешет везде, а сам смотрит в угол, где веник.      

«А ведь   опаршивел дядька», – вдруг весело подумал Петруха.      

Дядька   пропал, а у самого зачесалось колено. Начинает он его чесать, в кровь расчесал,   а все, не переставая, зудит. Толстая солдатка Мавра в полушубке легла на   Петруху, закрыв глаза, сжала губы и потемнела. «А ну вас, паскуды!» – хотел   закричать Петруха, но не смог, часто задышал, забился и умер.      

– А   сродственники? – сказал Звонкий и, не получив ответа, нагнулся. – Не   спи, хуже будет, – помолчав, сказал он. – Потерпи, за лошадью   побегли, в больницу тебя.      

Ответа   не было. Звонкий вытянул указательный палец, ткнув им мертвого в висок, –   лицо Петрухи осталось спокойно восковым и серьезным.      

– Помер.      

Звонкий   перекрестился, удивляясь, когда успел помереть человек, только что говоривший о   деньгах.      

– Вот   и жизнь наша.      

Мужик   сел на землю, охватив колена руками. Стемнело, разоренный день светлел еще над   лесом бескровной бледностью неба, внизу же, стряхивая уныло падающие шишки,   расползлась тьма. Низкий шмелиный гул леса охватывал пустыню. «Лес   струнит», – подумал Звонкий, сосредоточил мысли на мертвеце, думая больше   вздохами, чем словами, и торжественное чувство одиночества, сознание того, что   было два, а остался один, другой же навеки холодно-нем, поразило Звонкого   заячьим страхом; невольно оглянулся он, тряхнул головой и стал ждать Демьяна.      

Время   текло медленно, даже как бы остановилось совсем. Возвращаясь к прошлому,   вспомнил Звонкий барышню с гордыми, тоненькими бровями и сказал мысленно:   «Скажи ты мне, мужику, разумное, чтобы я по коленку ударил». И подумал Звонкий,   что надо бы эту барышню сюда, а для чего – не знал, но казалось, что, приди она   и стань возле раздавленного деревом трупа, веселей выглядел бы мертвый Петруха,   а он, Звонкий, как бы поняв что, весело хлопнул бы по колену. «Баба, баба ведь   немудрящая, а занозистая… и что в ей? Чахотка одна. Ну, распоясал мозги,   заколесил», – сказал немного погодя сам себе Звонкий и повернулся к   Петрухе.      

Трудно   уже было отчетливо рассмотреть его, только белело лицо с темными у глаз пятнами.   Звонкий пристально смотрел на Петруху, словно от этого пристального   рассматривания было понятнее, отчего так круто и страшно бедой обернулся день,   мертвый лежит, а живой сидит возле него. Все напряженнее смотрел Звонкий. Дикая   его осенила мысль, что Петруха не умер, а прикинулся, – зачем – про это   знает он сам; того и гляди, захрипит, дернув головой: «Коська, обскажу я тебе…»   – и есть тут, во всем этом неладное, нехорошее. Пугаясь, оглянулся Звонкий во   все стороны, вытянув шею, затаил дыхание, гирей застучало в груди, и вот,   точно, пошевелился Петруха, пошевелился так, как движется для пристально на   воду смотрящего человека пристань, на которой стоит он: не изменив положения,   весь ожил в глазах страха бездыханный труп, вытянулся, напряг руки и ноги.   Похолодев, Звонкий встал и, не переставая смотреть в жуткую печаль тьмы,   принялся шарить вокруг ног шапку, отыскал, надел и для храбрости медленно стал   отходить, думая: «Пойду в курень, мертвому живой не нужен, тоскливо здесь».   Отойдя же подумал: «А вот он сел, сел!» Представление это было таким ярким и   грозным, что не выдержал больше Звонкий: опасливо расставляя в темноте руки, с   мертвящим в спине и затылке холодом, помчался он, запинаясь и падая, не слыша,   как стучит в стороне телега с Демьяном. Так, попадая чудом с тропы на тропу,   бежал он до тех пор, пока, жарко и осипло дыша, не увидел на берегу светлое куренное   окно и тень мечущейся за ним люльки, но все еще ярок был в глазах труп.      

«Не   уснешь ведь, – подумал Звонкий, – скажут: „Чего прибежал?“ За хлебом,   скажу, пришел».      

       VIII      

       

Пройдя   запаханный под огороды овраг, Рылеев остановился; два желания боролись в нем:   одно толкало его все бросить и уехать немедленно, другое было – страсть к   одиночеству. «Совершенно уйти от людей, хотя бы на час отдохнуть», –   подумал Рылеев. Лесная опушка, полная тени, начала действовать на его   воображение: горькой радостью представлялось ему идти в глухих лесных провалах,   бродить одиноко, без цели, угасая душой. Подумав об этом пристальнее, Рылеев   ужаснулся, сказав самому себе: «Ведь это слабость, упадок духа, нехорошо» – и,   стиснув зубы, решил быть настойчивым до конца. Увидев тропинку, Рылеев отдался   ее изгибам и не заметил, как стало вокруг совершенно спокойно и тихо. На ходу   он думал об утомившей и потрясшей его встрече, но более о неизвестном своем   сопернике. Почему-то представлялся ему соперник человеком среднего роста,   широкоплечим, с тонким, как в корсете, станом, с прекрасным овалом лица; под   высоким и чистым лбом Рылеев видел ненавистные, синие, насмешливые глаза.   Откуда сложились в душе его эти фантастические черты – он знал так же мало, как   и женщины, представляющие своих соперниц привлекательнее себя: человек всегда   думает, что его могут променять лишь на более в каком-либо отношении   достойного. Эта черта души почти всегда заключает в себе также и уважение к   предмету любви.      

Бессонная   ночь, усталость и влажный лесной жар, бросающий в испарину, сморил Рылеева.   Ослабевший, сонный, он лег, стараясь ни о чем не думать, и мгновенно поразил   его сон – полная потеря сознания, без видений и бреда.      

Спал он   долго и неподвижно. Золотой цветок дня, развертываясь, достиг пышного, полного   своего блеска, затем, клонясь к усталой земле, осыпался над горами вечерним   багровым светом и дал плод – темные семена мрака. Сырость, наполнив лес,   разбудила Рылеева.      

Проснувшись,   вскочив и припомнив все, Рылеев задумался.      

– Темнеет, –   сказал он, – близится ночь, я должен уйти отсюда.      

Дико и   жутко показалось ему в лесу. Кое-как определив направление, в котором лежит село,   Рылеев, решив взять лошадей и ехать, стал нащупывать глазами тропу, по которой   шел, и не находил ее. Кругом тянулись растущие на одинаковом почти расстоянии   друг от друга крупные пихты, лиственницы и ели, а в промежутках мелкая лесная   братия кустарниками извивалась над щупальцами корней, взрезавших густой Мох.      

– Это   недоставало еще, – сказал, немного тревожась, Рылеев.      

Он стал   бродить наудачу, затем взял левее, потом это направление показалось ему отчего-то   ложным; сомнительно покачав головой, он заколебался, но взял вправо. Ниже   надвинулся ему на глаза козырек сумерек, а время вдруг показало свое лицо,   спрятанное прежде озабоченностью и вниманием розысков. «Около получаса я   иду, – подумал Рылеев, – и голод проснулся». И только подумал Рылеев   о том, что голоден, как; почувствовал, что голоден нестерпимо. Он пошел вдвое,   быстрее, стараясь идти все прямо, чтоб не кружиться на одном месте, и смутно сознавая,   что сбился. Ровная почва стала покатой, все под гору, и под гору спускался   Рылеев, попав, наконец, в лог, полный валежника. Идти здесь не было никакой   возможности. Его движения напоминали движения пьяного человека в толпе.   Убедившись, что вперед идти трудно, Рылеев выбрался обратно по косогору в   сравнительно чистый лес, и ему скоро повезло: высветилась редина, за ней гарь с   черными жердями обгоревших деревьев, за гарью же, выгибаясь луком, текла неширокая   речка, в одну сторону выходя к селу и заводу, а верхами взвиваясь к далеким   каменным хрящам горной цепи. Угол черного от дыма и солнца бревенчатого   строения выглядывал из-за деревьев; из трубы шел дым. «Вот жилье, –   подумал Рылеев, – сейчас поем». Обрадованный, не чувствуя, как болят   натруженные ноги, поспешил он к строению.      

Был   поздний, светлый и теплый вечер, сумерки медлили переходить в мрак, тихая, застывшая   их улыбка веяла дикой грустью пустынь. Приближаясь, Рылеев увидел на лавочке   возле дверей подстриженного в кружок черноволосого мужика. Обрюзгшее лицо   мужика заплыло желтым жиром, вытеснившим растительность, редкие над китайским   разрезом глаз брови и немощная вкруг голого подбородка черная борода оставляли   общее бабье выражение лица почти нетронутым. Длинная, в три звена, изба стояла   на самом берегу журчливой речки; не было ни двора, ни изгороди.      

– Добрый   вечер, – сказал, остановившись, Рылеев.      

Мужик   мотнул головой.      

– Нет   ли у вас еды какой-нибудь? – продолжал Рылеев. – Я заплачу.      

– А   ты чей? – подозрительно спросил мужик.      

– Я…   я с завода.      

– Чиновник?      

– Нет.   Заплутал…      

– Идите, –   сказал мужик, – не знаю, горячего што есть ли.      

Рылеев   прошел за ним в плохо налаженную дверь. Внутренность помещения состояла из   бревенчатых стен, пары желтых стульев, грязного половика, стола, на котором   валялись счеты, связка баранок, две-три приходо-расходных книги, медные деньги   и четвертушка бумаги. На стене горела жестяная с рефлектором лампа. Пахло   чем-то противным и в то же время съедобным. За стеной в такт заунывно и глухо   распеваемой кем-то песенке скрипела люлька.      

– Садитесь.      

Мужик,   тяжело ворочая ногами, вышел. Немного погодя, рванув дверь и затоптавшись на   месте, а потом сердито подбежав к столу, некрасивая, нечесаная и босая лет   пятнадцати девица сунула на стол глиняную чашку со щами, кусок хлеба, ложку,   ножик – и скрылась; столкнувшись с нею в дверях, пришел мужик, стал у притолоки   и вздохнул, смотря на жадно уписывающего щи Рылеева.      

– К   заводу вам этта идти было, – сказал, почесывая штанину, мужик. – На   Семияровскую дорогу ежели, то и готово.      

– А   сколько до села? – обжигаясь и торопливо жуя, спросил Рылеев.      

– Да   уж заночуете. Далеко до села. Верстов пятнадцать, чай, да и все ли тут, еще   версты не меряны.      

Мужик,   как ни любопытен был, все же дал Рылееву спокойно окончить ужин. Изредка за   спиной своей слышал Рылеев жирный вздох и молитвенное: «Охо-хо, господи».      

– Ну,   спасибо! – сказал сытый, несколько стесняясь, Рылеев. –   Наелся. – «Вот опростился я, – подумал он, – где-то в глуши ем   щи, да и говорить скоро начну как этот мужик… А ведь он счастливее меня. А кто   же счастливее его – птица, зверь? Нет, вранье. Лиза, Лиза!» – ударила среди   смешанных мыслей тоска, и тоскливое настроение вернулось к Рылееву.      

Он   обернулся, услышав за спиной шаги. На пороге остановился человек высокого   роста, босой, с резким, Холодно-задорным лицом.      

– Вы   хотите ночевать? – лениво спросил он. – Так у меня ночуйте.      

Человек   не смотрел на Рылеева, а осматривал его. Рылеев не успел ничего ответить. Вошедший   продолжал тем же равнодушным голосом:      

– Войдите   сюда, мы познакомимся. Если устали, сейчас и уснете, или же будем пить чай.      

Мужик   осклабился.      

– Ничего, –   сказал он, – ступайте с ими, они у меня живут.      

Неизвестный,   высокий и босой, отступил в глубину дверей, а Рылеев, отвечая на улыбку   улыбкой, вошел за перегородку. Человек протянул руку.      

– Моя   фамилия Тушин, – сказал он, – будем знакомы.      

Рылеев   назвал себя. Снова осматривающее выражение блеснуло в глазах Тушина, но быстро   и бесследно исчезло. Небольшой стол, сложенная из простых ящиков кровать и   крашеный табурет были единственной в узком помещении мебелью. Два ружья стояли   в углу. На столе у лампы появились во множестве разбросанные медные гильзы,   стояли пузырьки с картечью и дробью, коробки с пыжами, войлочными и картонными,   маленькие коробки с пистонами, и лежало еще множество мелких предметов и   инструментов: отвертки, куски проволоки, обрывки свинца, вата, клочки грязных   от пороховой копоти тряпок. Еще заметил Рылеев смятое на кровати бумажное   одеяло, железный крестьянский умывальник, полотенце над ним и брошенные в угол   болотные сапоги.      

– Садитесь, –   сказал Тушин, очищая на столе место для локтя, занял сам табурет, а Рылеев сел   на кровать.      

Рылеев с   тем особенным чувством удовольствия, с каким за границей рядовой русский человек   встречает русского же, видел в Тушине не мужика. Разговор бойко и легко начался   меж ними. Первый заговорил Рылеев.      

– Странный   для меня день, – сказал он, – я заблудился довольно серьезно и сам не   знаю, как попал сюда. От леса все еще кружится голова. Вы здесь живете?      

– Да.      

Тушин,   видя, что Рылеев с любопытством осматривается, машинально осмотрелся сам.      

– Я   слышал разговор ваш; да и мне случалось плутать в лесу. Он огромен.      

– Вы,   кажется, городской человек? – спросил Рылеев.      

– Да,   я учился в ***. – Он назвал западную губернию. – А что?      

– Вы   здесь живете, по-видимому, оттого я и спросил.      

– Да,   живу. Здесь хорошо жить.      

Тушин   отвечал Рылееву с таким видом, как будто ожидал вопросов и приготовился к ним.   Но из дальнейшего Рылееву стало ясно, что Тушин раз навсегда определил свое   положение и хорошо знает, чего хочет.      

– Вы   охотитесь?      

– Да,   я люблю это дело.      

– Какое   же это дело? – улыбнулся Рылеев. – Это забава, удовольствие.      

– Как   смотреть, – возразил Тушин. – Я, например, охотник-промышленник. Этим   я живу. Это мой капитал, моя рента, все, что хотите, – я да ружье.      

– Как? –   спросил, невольно посмотрев на босые ноги Тушина, Рылеев. – Вы совершенно   отдались этому?      

– Конечно.   Это мое призвание. У одного призвание – служба, у другого – благотворительность,   у третьего – искусство, а у меня – охота. Нет, меня что удивляет, – помолчав   и катая на ладони дробинку, продолжал Тушин, – русские на себя непохожи.   Верно. Бесконечные леса, озера, болота, реки и тундры окружают нас. В этих   угодьях до сих пор птица, зверь неистребимы. Между тем посмотрите на рядового   русского образованного человека-неудачника – он станет чем угодно, уважая труд:   сделается дворником, чернорабочим, холуем в трактире – и не вспомнит о   свободной жизни в лесах. Такова наша история. От Чернобога и лапотцев прямехонько   к рафинированному мозгу.      

– Что   вы! – сказал Рылеев, засмеялся и стал думать. – Нет, вы не то… Да как   же жить? Человек учится с малых лет – и вот пожалуйте.      

– Снова   начнет учиться, – сказал Тушин. – Я не хочу всех сделать охотниками.   Нет, выходов много; я говорю про тот, который нашел сам. Мне повезло: счастливо   соединились страсть и рассудок.      

Тушин   обернулся к перегородке и постучал в стену.      

– Это   я самовар тороплю, – сказал он. – Вы чаю напьетесь и уснете.      

– Да,   я устал.      

Рылеев   посмотрел на дверь. Та же девица, что давала ему есть, внесла рыжий самовар. Тушин   встал и, очистив на столе место для чаепития, бросил в чайник заварку.      

– Так   пейте же, – сказал он, снимая с гвоздика вязку сушек. – Ешьте и   сушки. Это не та дрянь, что под именем баранок делают вам бабы на юге;   настоящая сушка. А знаете, как ее делают? Ногами тесто месят.      

Рылеев   поморщился.      

– А   чем руки чище ног? – хрустя полным ртом, сказал Тушин. – Руками за   все хватаются.      

– Да   вы, кажется, с удовольствием…      

– Люблю   есть, когда голоден. Чувствую в горле пищу и вкус ее.      

Чувство   новизны и редкости своего положения все сильнее овладевало Рылеевым. Осознав   это чувство, он, прихлебывая из стакана чай, внезапно перенесся мыслью в   большой свой город, и был тот как другой мир. Все же, что случилось с Рылеевым   до последнего момента, показалось таким густым, страдальчески острым и   любопытным, что у него захватило дух. «Да где же я, как живу и что будет   дальше? – подумал он, тотчас ответив: – А ничего; заблудился, Лиза   отвергла, и у охотника заночую». Подумав о Лизе, Рылеев внутренно забился,   затосковал, но посмотрел в разгоревшееся от чая лицо Тушина и заговорил,   стараясь голосом прогнать грусть:      

– Да,   интересно вы живете, но и тяжело, вероятно, – ведь вам привыкать надо   было.      

– Вот   и привыкал, – сказал Тушин. – Птичьи повадки легче, а зверя труднее.   Вы думаете, отчего становится из года в год меньше добычи? Говорят, леса   гибнут, люди – хищники. Да, но и от того, что животные, в свою очередь,   неустанно хитря с человеком, изучают его, по наследству передают потомству свои   неписаные заметки. Изучать места для капканов, западней и ловушек, отыскивать   тока, всевозможные птичьи свадьбы, замечать гнезда и норы, наконец дойти до   того, что, придя в какое-нибудь глухое лесное место, ни с того ни с сего   остановиться и сказать: «А тут есть, что – не знаю, взвожу курок», – через   минуту же выстрелить по лисе или лосю – нужны труд и способности… Да вы спать   хотите.      

Рылеев   слушал через силу, глаза у него слипались.      

– Я   лягу, – сказал он. – Где же лечь мне?      

– Да   там, где сидите, на кровати.      

– А   вы?      

– На   чердаке много соломы.      

– Эгоистично   с моей стороны, – сказал Рылеев, – я лягу, спасибо.      

– Ну,   спите. – Тушин встал. – Я оставляю вам лампу. Читать нечего.      

– Совсем   не читаете?      

– Читаю   зимой, когда живу в городе, – там я уже не босяк, а барин.      

Тушин,   как был босиком, взяв табачную коробку и спички, пожелал Рылееву спокойной ночи   и вышел, а Рылеев, слегка прикрутив огонь лампы, лег, не раздеваясь. В   комнатке, слепо падая на ламповое стекло, толклась мошкара.      

Он   слышал еще, как, загремев колесами, выехала от куреня телега, неразборчивый разговор   мужиков, потом стремительно и крепко уснул; перед тем как заснуть, подумал:   «Лизину загадку хотя бы разгадать мне, ведь я до сих пор мучусь, как слепой».      

К   рассвету, догорев, погасла лампа. Сырость и белый без солнца свет прошли в   раскрытое окно. Озябнув во сне, Рылеев свернулся, поджав ноги, и не просыпался   еще, но уже в сон вошли сны – признак скорого пробуждения. Между прочим, увидел   он, будто стоит перед кроватью его высокий, белокурый соперник, с синими   насмешливыми глазами, говоря: «Я и нитки собираю, нитки на что-нибудь   пригодятся». Застонав от ревности, Рылеев проснулся – еще в полузабытьи. Тушин,   совсем одетый, в болотных сапогах и с сумкой через плечо, смотрел на Рылеева;   взгляд его был пристален и раздумчив. Он стоял у стола, забирая левой рукой в   сумку патроны.      

– А?   Что? – пробормотал, оглядываясь, Рылеев.      

– Спите,   спите, – голосом няньки сказал Тушин. – Я иду по своим делам; больше   не увидимся, прощайте. А что передать Лизе?      

Рылеев   вскочил. Кровь ударила ему в голову. Ничего не понимая, но смутно заволновавшись,   расширенными глазами посмотрел он в лицо Тушину, спрашивая:      

– Как…   то есть какой Лизе?      

– Да   уж вам лучше знать, – серьезно сказал Тушин. – Она меня любит.      

Рылеев   провел рукой по волосам. С минуту он не почувствовал правды, почувствовав же,   не смог ничего сказать, побледнел и медленно глубоко вздохнул. В это мгновение   не видел он ничего, кроме Тушина.      

– Вы   меня знаете? – сказал наконец Рылеев.      

– Я   карточку вашу видел, – помолчав, сказал Тушин и, невесело улыбнувшись,   прибавил: – Не сердитесь же. Там у куренщика старик с плотиком, на плотике он   довезет вас до самого села.      

Волнение   Рылеева передалось Тушину; с изменившимся слегка и твердым лицом он вышел, не   оборачиваясь.      

Углубляясь   в лес, Тушин думал, что сделал хорошо. «Если он крепок и хорошо себя ценит, то   вывернется из-под удара душой, и вновь закипит в нем жизнь, разве смерть   закроет глаза. Но я не уступлю никому Лизу. А будем ли мы всегда любить? Не   знаю, да и не надо об этом думать».      

Белый   без солнца свет наполнил лес. В нем было тихо, как в душе младенца, и весело.      

       IX      

       

Лиза и   Тушин встретились на том же месте, где видел их мужик Звонкий. Тушин любовнее,   чем всегда, поцеловал девушку; в лице ее бросилось ему выражение усталости,   скрывающей себя преувеличенно веселой улыбкой и выдающейся рассеянностью   взгляда. Но он ничем не дал понять ей, что заметил это, однако, со свойственной   ему стремительностью, после многих ласковых слов и шуток, сказал:      

– К   тебе жених приехал, я его видел, он у меня ночевал.      

Лиза,   подняв голову, вспыхнула, слабо улыбнулась и встала. Тушин сидел, обхватив руками   колени.      

– Странно,   расскажи, – глухо произнесла девушка. – Нет, здесь ничего не скроешь,   и напрасно мы воровски видимся: все равно, я думаю, по селу сплетни ходят.      

Тушин,   невольно улыбаясь тому, что отбил у Рылеева женщину, передал Лизе о том, как   заблудился приезжий и как ночевал, но умолчал об утреннем разговоре.      

– Что   же, уехал он? – спросила после долгого молчания Лиза. – И он не   знает, что ты – ты?      

– Нет.   Уехал ли, не знаю, а что ему делать там? Лиза, – живо сказал Тушин, –   ты ведь его любила?      

– Любила,   что же из этого? – Лиза повернулась к Тушину, и он раздумчиво уклоняющимися   своими глазами встретился на мгновение с ее блестящим, прямым взглядом. –   Все же я не могу отнестись к нему, как к первому встречному.      

– Это   понятно, – сказал Тушин. – У вас, конечно, был разговор?      

– Да.      

– Ну,   расскажи сама, если хочешь, – сухо произнес Тушин, – не в моей   привычке сидеть над душой.      

– Не   сердись. – Лиза опустилась на колени и теплой, пахнущей лесным воздухом,   рукой обняла шею Тушина. Закинув слегка голову и улыбаясь, она, порозовев, вся   сияла твердым любовным вызовом. – Поцелуй меня, лесничок!      

– Нет, –   трогаясь, но уже полный ревности, сказал Тушин. – Я не спокоен теперь. Идя   сюда, был спокоен, а теперь нет.      

– Не   сердись, – снова сказала Лиза. Она ближе пододвинулась к Тушину и   пристально, взвешивающим что-то взглядом смотрела на его губы. – Не   сердись, – повторила она, приникла головой к плечу Тушина, стиснула руками   его шею и замерла. – Ты знаешь, – услышал под плечом Тушин, –   мне… мне тяжело.      

Тушин,   затосковав, освободился и встал. Лиза тоже.      

– Чего   ты хочешь? – грустно спросил Тушин. – Кого любишь? Меня? Тогда садись   и будем нежны друг с другом. А его – тогда нечего и говорить нам.      

– Я   устала, – резко сказала девушка. – Вот в чем дело. Мы видимся редко и   утомительно. Ну, хочешь, я буду откровенна? Ты ведь меня никогда в двуличности   упрекнуть не мог. Не то чтобы я его тоже любила, но он мне как-то понятнее, чем   ты. Мне, дорогой, не хочется прожить здесь всю жизнь. Я тебя горячо, упрямо   люблю. Но вот он вчера был у меня, я на него смотрела, вспоминала – и вдруг   потянуло меня в далекие города. Там богато, шумно, изящно и умно течет жизнь. Я   молода, красива, я – женщина. Меня окружают грязные бабы и пьяные мужики, мои   книги засижены мухами, меня тошнит от тараканов в молоке! Все это мне надоело.   Дорогой мой, – Лиза взяла Тушина за руки и крепко сжала их, – если ты   меня любишь, оставь эту жизнь. Мы уедем в столицу или большой провинциальный   город; мне хочется быть частью шумной волны, блестеть в ней, кипеть. Ты силен и   одарен богато, ты везде будешь хозяином. Разве нет? Ведь я не ошиблась же в   тебе?      

– Эх   ты! – хмуро сказал Тушин и замолчал.      

Взяв   ружье, он машинально гладил рукой стволы.      

Взгляд   его упал на ствол молодой ели: из-под чешуи коры светлая смоляная капля, вытягиваясь   сережкой, блестела маленьким солнцем. «Ах, тихая, чистая жизнь и беспокойный в   ней человек, – подумал Тушин, – есть ли что лучше?» Глухая нежность к   пустыне, крику орлов, озерам и перелетным стаям вдруг поднялась в нем, клином   вошла в любовь и выразила в лице все, что не расскажешь словами: боль, грусть и   волнение. «Никогда, никогда, никогда», – стараясь быть спокойным, сказал   себе Тушин. Но он, человек с тяжелыми, каменеющими в упорстве своем чувствами,   любил также стоявшую перед ним женщину.      

– Ты   что же… Так вот с чем ты пришла сегодня? Нет, этого я не сделаю.      

Лизу,   по-видимому, не удивил ответ Тушина, хотя гордость ее была сильно задета. Глаза   девушки расширились и поблекли. Не зная еще, что сказать, она стояла, покачивая   в раздумье головой, но решимость не покидала ее.      

– Тогда   я уеду, – тихо и уныло, подымая заблестевшие печалью глаза, сказала   она. – Если б ты любил меня так, как он! Не надо мне половинку апельсина.      

– Я   люблю, люблю… – теряясь, сказал пораженный Тушин. – Ну вот, смотри,   разве не чувствуешь, что люблю?      

Он   степенно, серьезно обнял девушку, увидел в ее зрачках крошечное темное свое   отражение и, положив ладонь на лоб Лизы, слегка отклонил ее голову. Поднятое   лицо женщины было прекрасно. Особенно прелестной и милой казалась его близость   – возвышенная близость лица, смутно напоминающего теперь взволнованное, но   ясное море. Он крепко поцеловал женщину, и жгучий холодок подымающегося   страстного томления опалил Тушина.      

– Да,   умеешь любить, – шепотом сказала она, – и я.