1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Но – всех опережая и отметая всякие возможные возражения – буйноголовая, рыжеволосая, зеленоглазая Дилька – просто взорвалась от негодования: как?? да что за наглость? не уступать ни в коем случае!
Бешеный пыл её не умерился и от рождения четырёх детей. И мужество отчаянной конской скачки, любого физического подвига, и абсолютная независимость взглядов всё так же жили в ней, в её львином голосе:
– Да кто мы? – и кто они? Кто построил им всю эту церковь? Да что бы сказал отец? Да как мы будем на себя смотреть, если уступим? И ведь Митя даже просил именно тут похорониться!
Выглядела неукротимо.
– Нельзя им показать, что боишься! Да и не посмеют они скандалить в церкви.
А Лиля, с тонкописаным лицом, нервно покачивала переплетенными тонкими пальцами и возражала ласково:
– Диля! Тебе легко говорить: ты через три дня и уедешь. А нам тут – оставаться и жить. И справляться со всеми последствиями.
Она не любила Дильку за взбалмошность, за оголтелую резкость.
Борис колебался как никогда. Да, он будет презирать себя за уступчивость, оказавшуюся ненужной. И ляжет пятно на всю историю рода: тело мёртвого героя трусливо увезли от похорон. Но и – рисковать крестьянским взрывом, когда всё еле-еле держится? Еле-еле найден тон в этой небывалой обстановке – и сорваться?
Возникло это случайно? – просто нет ничего вашего? Или особая ненависть к Дмитрию?
В Пятом году здесь, вокруг Лотарёва, было тихо, – а в другом имении, в Аркадаке, волновались. А Дмитрий как раз был там, и с коня помогал усмирительному отряду давить беспорядки. А из Аркадака сюда всё быстро переносится, да коней же возят.
Наверно, помнят.
Конечно помнят.
– Но отец построил им церковь, больницу, школу! но из уваженья к отцу? Они не посмеют!
Борис скептически усмехнулся:
– Дед Пахом сказал мне так: довольны мы покойным князем премного, а благодарны – за что бы? Ведь он же не для нас делал, а для спасенья своей души.
А сегодня – в окрестностях бродят агитаторы, подбивают крестьян захватывать землю. Только дай толчок – и начнётся погром.
Все говорили как будто тихо, одна Дилька громко, – но Мама услышала, и пришла со второго этажа – высокая, спокойная. От смерти Дмитрия она не согнулась, да это было и в характере её: всегда прежде всего организованность и пунктуальность.
Стыдно стало, что обсуждали без неё. Открыли.
Бешеный темперамент Лидии да и Мити – был не её, хотя возмущаться она умела страстно. Методичностью, прагматичностью (сказывалась бабушка Тизенгаузен?) она ближе была к Борису.
Но и – твёрдостью.
Молодые теперь молчали, она обвела их глазами гордо:
– Князья Вяземские – не мелкие воришки. Это – наш родовой склеп.
И положила спору конец.
Ася высказала плачебным голосом:
– А что если попросить отца Леонида прочесть на похоронах приказ Радко-Дмитриева про Митю?
Хорошая мысль! Хорошая.
ДОКУМЕНТЫ – 16
Опубликовано 23 апреля
КО ВСЕМ КРЕСТЬЯНАМ
… Сторонники свергнутого царя говорят, будто революция оставила страну без хлеба. Они клевещут, будто крестьяне не везут хлеб в города потому, что они против свободы. Крестьяне! Если хотите сохранить свободу, навеки свергнуть иго земских начальников, стражников, помещиков – спасайте революцию! Без свободы не будет и земли! Везите же немедленно как можно больше хлеба к мельницам и пристаням. Каждый куль хлеба – это сейчас прочный камень в основание здания новой России.
Петроградский Совет Рабочих и Солдатских Депутатов
97
Нонешнюю Пасху, первую за много лет, – не провёл Ковынёв у себя в станице: затурсучился в Питере с общеказачьим съездом, а тут уже подоспевало ехать на донской, а заехать прежде к себе в Глазуны – так при сегодняшнем перелихом разливе и до Новочеркасска потом не доберёшься.
Петроградский казачий съезд принёс ту горечь, что казаки – не оказались едины, кто бы мог ждать такое? После жарких схваток в столичном зале, когда, как на майдане, всекогакали и широпёрились („допустить иногородних!” – „мужика пожалковал? целуйся с ним сам!”), часть казаков-фронтовиков, которых так зазывали, тоже окликнулись, откололись от съезда, назвали себя „партией трудового казачества”. Без них наконец решили: все земли, леса, воды и недра есть неотъемлемая собственность каждого казачьего войска, и оно – полный хозяин своих земель. И земли, переданные когда-либо помещикам, монастырям, немецким колонистам, тоже должны быть казакам возвращены. А крестьянские земли на казачьей территории – ну, те пусть остаются за ними. А вторая болячка: разорительный порядок казачьей службы – поголовная справа со своим конём, своим снаряжением и обмундированием, но и не во время ж войны менять? – а просить теперь же у Временного правительства казённой помощи на непосильные казачьи тяготы. Но порадовал съезд резолюцией о братстве между казачьими офицерами и рядовыми казаками: отныне нет между нами начальников, а только старшие и младшие братья! А потом был Ковынёв в делегации от съезда в Мариинский дворец, – принимал Гучков, и упросили его не разгонять штаб походного атамана при Ставке, он же обещающе призывал казаков – помочь построить и всю Россию на старых казацких выборных началах.
Это – справно! Это – по-нашему! Да давно бы так!
По пути на юг заезжал к брату Александру в брянское лесничество. Что он жаловался в письмах раньше на всю военную разруху и недостачи в заготовке дров, в лесопильном заводе, в провианте, – теперь уже мелким казалось перед развалом этих месяцев, когда рабочие и даже пленные стали дыбиться. Исхудал, забегался, какой-то рок над ним, несчастным.
Но и на станциях, на разных пересадках, вот в Грязях, навидался Ковынёв странных этих картин: на станционных платформах под солнышком – сидят и даже лежат, десятками, кучками, и видно, что часами многими, – солдаты, мужики, бабы. И все – грызут семячки, уже обсыпано шелухой вокруг каждого, а несколько о чём-нибудь спорят. Груды людей здоровых, рабочих, изнывают от безделья, жаркой истомы, скуки, безнадёжного ожидания чего-то неведомого. И споры – самые изнурительные, пустые, досадливые, никуда не ведущие, а мысли низкие, как-нибудь поддеть и уязвить соседа. То рассуждают: взять бы землю не штука, да как потом промеж себя не перерезаться? То – паровозный кочегар и шахтёр доказывают, что бросили бы дело своё и кинулись бы на землю, а им: а у вас приложение к земле есть? А лошадей? Так пусть кажному казна подарит. А лошадь тоже требует, чтобы вокруг неё походатайствовали. А кто на твоём паровозе останется, если все покидают? – И так часами. И никто не понимает: зачем он вот сидит в незнакомом месте, без дела, без смысла, без радости, неумытый и одуревший? Как будто свобода открылась и посулы большие, а утехи мало во всём том.
Столько десятилетий в великом безмолвии страны было нечто значительное, сосредоточенность страдания и мысли. А как заговорила… – ах, лучше б ты не говорила! – словами потёртыми, пошлыми, занятыми из листовок.
Вот такой очерк – да послать в „Русские ведомости”? – ведь не напечатают? И про великую молчальницу, и лучше б ты не говорила?… Ох, это надо смягчать, о Свободе – надо весьма осторожно выражаться, она очень обидчивая, чувствительней царя.
И в газетах же жалуются: отчего теперь не слышно набатного голоса наших писателей? Сейчас так хочется верить, носить в сердце не жгучую боль, а надежду, – кто бы нас подбодрил, кто бы указал?
А – сунься, напиши.
Да сейчас не миновать посылать и очерк о Новочеркасском донском съезде. А что там увидим?
По Крещенскому спуску поднялся к Собору на извозчике – да тут же наискось и остановился в „Золотом якоре”, окно досталось – на Соборную площадь с Ермаком.
Ещё два дня оставалось до съезда – но уже многие приехали, все ходили к знакомым, встречались в гостиницах, перебраживали и группками стягивались на бульварах Платовского, Ермаковского проспектов и в Александровском саду. Не узнать патриархального Новочеркасска, – весь март пробурлил, и в апреле не стало разреженней,- митинги, красные флаги. Засели иногородние в атаманском дворце и в областном правлении, захватили и „Донские ведомости”. Очнулись казаки неповоротливыми и беззащитными на собственном своём Дону.
Зык пошёл по народу.
Но всё изменилось со средины марта, как учредился Донской союз и устоял перед всеми угрозами. Прокудник Голубов пришёл на заседание Союза в правление станицы у Троицкой церкви, как раз в день Благовещения, и стал громить: „Помните, граждане, если не разойдётесь и не прекратите ваше контрреволюционное сборище – разгоним! Не забывайте, что у нас – 16 тысяч штыков!” А Бояринов ответил: „Хорошо, кликнем и мы по станицам, сколько у нас шашек!” И выгнали есаула Голубова, он убежал, грозя кулаками. Тут же они устроили в устрашение парад расхлябанного гарнизона – так здешние казачьи сотни вышли на парад тайком с боевыми патронами. Союз – устоял, и все теперь знали, что есть у казачества защита, присылали ходоков из станиц, слали приветствия и с фронта. Устоял и потому, что комитетом насаженный атаман Волошинов с оглядкой и тихо, а стал тоже опираться на Союз. И Союз открыто готовил выборы в Войсковой Круг к маю и готовил проекты решений для апрельского съезда. Скинуть солдатский сапог! взять управление Доном в свои руки! Дон для казаков! К Донскому союзу примкнуло и общество донских учителей, и союз учащихся средних школ, и общество чиновников. Стали издавать свой „Вестник” и „Казачью почту”. Нет, нас голыми руками не сварначишь!
Областной исполнительный комитет попытался созвать навстречу казачьему съезду свой съезд от городов, округов и крестьян – но не вышло у них, потому что не были они никак сроднены с населением области. И тогда они метнулись на агитацию: стали искать и раскапывать на окраинах Новочеркасска могилы повешенных в 1905-06 годах по приговорам военно-окружного суда, и возбуждённая толпа кинулась бить помощника полицеймейстера. Про Донской союз кричали и печатали, что он коварно прикрывается прогрессивными лозунгами, а нельзя вверить ему судьбу казачества. А из Ростова подпевал им „Азовский край”, что Союз запугивает станичников, а в гостинице „Золотой Якорь” – „гнездо черносотенной агитации”. (Влип Фёдор Дмитриевич…)
А приехавший из Петрограда эмиссар Временного правительства ругал петроградский казачий съезд за его решения о войсковых землях: это – сумбур, и какие такие особенные военные тяготы несут донцы: вот их 2 миллиона, а ставят 50 тысяч войска, могли бы и в пять раз больше! И успокаивал иногородних, что они – прямые наследники помещичьих земель в области, а Войску придётся поступиться частью и войсковых. И кое-где стали возникать комитеты иногородних и накладывать руку на инвентарь и землю не одних помещиков-казаков, но уже требовали и казачьих юртовых земель! А где посягнули рубить и войсковой лес! Начались самовольные запашки. А солдатские делегаты, обнаглев, ехали распоряжаться в Манычско-Сальских степях, а в гирлах Дона их азовский гарнизон (где вы были, когда мы держали Азов против турок?!) снял рыболовную охрану („комиссаром рыбных ловель” теперь стал адвокат) – и начали истреблять рыбу.
Ползут по станицам, тревожат эти слухи: что будут землю поровну делить с иногородними.
А – не хочет смириться неслухменное казачье сердце! А – не дадим своего казачьего уклада! И как управлялись мы ещё до Петра, – не расстрянемся с нашей старинной казачьей свободой! У нас, казаков, – всё своё, особенное! И нашу жизню могут вырешать даже не городские казаки, а – станичники, вышедшие от земли, выросшие на коне. А другие – никто наших нужд не разумеют. И Временному правительству мы повинуемся – лишь пока оно не против казаков! Не, наше казачье чутьё верх возьмёт!
А – и должно ж от революции казакам полегчать, а то же – как?…
Так толковали между собой перед съездом, и Ковынёв вместе с истыми казаками – чувствовал так же.
Но мало показалось врагам травить иногородних на казаков – ещё и казаков посунулись расколоть. И Голубов выкинул такое: „нет единого казачества! есть казаки трудовые, а есть нетрудовые”. А за ним повторял и казак-социалист Агеев.
Во-он куда! Ай, бритва остра, да никому не сестра.
И – кто же тогда Ковынёв? Он был тут – из самых заслуженных и давних революционеров. За Выборгское воззвание сидел в тюрьме. За революционную деятельность высылался прочь из войска Донского. С Пешехоновым начинал народно-социалистическую партию. Сколько очерков писал, хоть сдержанных, но против правительства, против правых, против всех порядков старого режима. В своих дневниках, чередуя с видами знойной степи, свинцовой Невы, вагонными встречами, пожаром на гумнах, и как ласкал у красоток мякитишки, и страшными картинами Турецкого фронта, искалеченная дорога на озеро Ван, и солдаты по 8 суток в горах без еды, – сколько места раздвигал и описывал обильно: казака ли, пострадавшего за бунт, или питерского извозчика, в ком обнаружил бывшего городового со всеми его тёмными полицейскими рассказами. А по-нынешнему: если сам он почти не на земле, а сестра Маша бьётся с хозяйством, нанимая когда троих, а когда до семерых работников,- так значит Фёдор Ковынёв – „нетрудовой казак”? Это – что? Переехав на юг, он не только становился, значит, больше донцом, чем русским, но ещё: из либерала – реакционером? С первого дня съезда, где он был не то чтобы видной фигурой, но заметной, в либеральных газетах и пригладили: небольшая группа умеренных станичников, руководимая народным социалистом, известным русским писателем (фамилию его не назвали), не только оказалась отсталой по своим лозунгам, но награждается кличками: „охранники”, „опричники”, „приверженцы старого режима”.
Так это теперь Ергаков, рассчитанный Машею за недобросовесть, и уже качавший кулаком у носа станичного заседателя, – остановится разве разгромить ковынёвское хозяйство?
О-го.
А ведь бродило в казачьей молоди последние годы, уже порченые появились… Выпивка да карты, те выписывают по улице кренделя ногами, а тот и за матерью с ножом гулял. Хулиганы изменили в священной казачьей клятве слова на пакость – и распевают вслух. А в глазуновское правление трижды подкидывали письма, что запалят станицу с трёх сторон.
А что, и запалят.
Этой весной напомнила Дону гнев свой и природа, – размахнулась на революционный манер. После многоснежной зимы снег ссунулся разом и начался такой разлив, какого сам Ковынёв не помнил в жизни, а старики называли дальний год. Неузнаваемо вздыбился какой-нибудь Бобёр, не говоря о Донце и Хопре, а Медведица – всегда тихая, с песчаными отмелями, осыхающая летом до того, что ребятишки с удочками, засучив штаны, перебраживают с косы на косу, – взбушевалась, кинулась взломной водой, свалила железнодорожный мост, затопила луга, сады, левады, прибрежные хутора и станицы с амбарами и гумнами, валяла избы, плетни, прясла, снесла сотни десятин лесу, прорывала мельничные плотины, выворачивала ямы, портила дороги, топила гурты скота. А что же – сам Дон? По левому берегу разливался до 15 вёрст. Сколько казачьих хозяйств разорено! Нижнечирская вся затоплена, кое-где вода выше крыш, Старочеркасская спасалась лодками вместе с ревущим скотом на последнюю возвышенность, застигнутые плыли свиньи и куры по воде. Из Константиновской уплывали целые дома, слали туда баржи на выручку. У Цымлянской сорвало шлюзы, льдинами снесло телеграф на две версты, Елизаветинская полуразрушена. У Временного правительства запросил Областной комитет – только первой помощи миллиард.
(Сливаются образы наводнения и революции. И, как наводнение, сколько же обломков и мусора нанесёт, сколько оставит ям развороченных. Использовать в очерке.)
А в канун казачьего съезда, в ту субботу, неделю назад, и на сам Новочеркасск налетел шторм небывалый, ломало деревья, а с аксайской стороны и по вздутой Тузловке прибивало к новочеркасской горе обломки построек, сараи, будки.
А Зинуша, по уговору, должна была приехать – вот в эту будущую неделю, после съезда, чтобы вместе ехать в Глазуновскую. Дал телеграмму ей в Тамбов: проехать нигде нельзя, телеграфирую после спада воды.
Да одна ли вода? Сколько тут взбухло и распирало – уже и Зинуша не помещалась. Переждать.
Необыкновенные донские дни весны Семнадцатого года! – и на них бы тоже растянулся донской роман, включить бы тоже и их? Да – кому теперь беллетристика? Теперь нужен поворотливый репортаж о событиях, вот и о съезде. И даже на него времени и головы нет.
Как ни старался Донской союз собрать чисто казачий съезд – не вышло. Съехалось большинство – не станичники, а только казаки по рождению. (Да как и Ковынёв…) Лезли всё „общественники” – тот, мол, каторгу отбывал, тот социал-демократ, тот – эсер. Что ж станичники? – они ошеломлены революцией и вперёд не лезут, вместо них вот эти ораки. Но Ковынёву, который и вправду на плацдарме общественной службы уже 10 лет, видно, что эти – всё новые, или вчерашние мазурики или несомненные босяки, даже хамы озорные, хотя все – „на пользу трудящихся”. А фронтовые казаки – совсем мало приехали, или не спроворились их вызвать. Да приедь они во множестве, так, по петроградскому съезду, ещё и не знаешь, куда повернут: они уже много переняли от солдатского разгула.
И ещё съезд не начался, ещё только на вокзале встречали делегатов, челомкались, – развязалась супереча: „общественники” потребовали отказать в местах на съезде: донскому дворянству, Войсковому штабу и всем другим штабным (самым создателям Донского союза!), окружным атаманам и представителям окружных управлений, – мол они служили старому режиму! И от офицерского союза, от сословных групп не приймать: черносотенцы, долой! С этого и заколыхалась съездовская борьба в прошлое воскресенье, и что ж? – взяли на горло и на голосование, и чисто казачью группу, заслуженных старых казаков, – не допустили!
Об этом – уж непременно Фёдор Дмитрич напишет в „Русские ведомости”, не стерпит. Кого бы сковырнуть? (скутляшить, по-донскому) – это модный мотив момента, в Петрограде вон каких сковырнули – а мы хуже? да если артельно, кучей навалимся! (А тем временем солдатская саранча, затуманенная раздаваемыми протолмациями, двинулась и в глухие углы Дона – „сковыривать” и там.)
Открылся съезд в зимнем театре, 800 человек, сидели в партере вперемежку военные, судейские, учительские, инженерные тужурки, пиджаки, сюртуки, а то и бобриковые дипломаты, казачьи суконные чекмени, теплушки, бородачи в повитухах, а уж обычная новочеркасская публика – на галёрке. И сосед Фёдора Дмитриевича, по виду приличный среброусый старичок, кивнул ему на архиерея в губернаторской ложе: „не уедем отсюда, пока и архиерея не сковырнём!”
Вослед баламутица тут же, в первый день: Волошинов, понадеясь на казачий съезд, своей атаманской властью отменил оголтелый приказ Военного отдела, что казакам вне строя отменяется отдавать честь офицерам. Военный отдел загорелся и постановил оказать Волошинову недоверие. Без съезда, может быть, сковырнули бы и его. Но тут съезд встал за атамана: казацкая честь – неотменима! не свелим такого!
Так и закачался съезд: то в ту сторону, то в эту. И сегодня качался – уже восьмой день, к концу. Из Петрограда направлять съезд приехал член 4-й Думы Воронков – и уж держался вдесятеро авантажней перводумца Ковынёва, всё время на сцене: „Меня пугало предположение, что ваш съезд не выполнит надежд. Но теперь я спокоен. Казак-республиканец скажет своё решающее слово.” В тон выступал и Волошинов: „Нас продавали, нас предавали, над нами издевались. И мы дожили, что терпенье народное лопнуло. Я стою за демократическую республику – и иного правления быть не может.”
Да уж Ковынёв ли не за демократическую республику! Да только что-то она у нас выворотная вытрюхивается.
Была борьба между северными и южными округами при выборах президиума. Председателем победил директор каменского реального училища Митрофан Богаевский (он и петроградского съезда уже был председатель), – ничего не скажешь, златоуст, донской Баян. (А Ковынёв – даже и кандидатурой в президиум не прозвучал, не вспомнили. Другое поколение – другие песни, что ж.)
Из первых дел: разыменовали станицы Таубеевскую и Граббовскую (атаманы Таубе и Граббе), стряхнуть бестактные царские нашлёпки, вернули казачьи названия.
Но по нынешнему времени в одни казачьи вопросы тоже не упрёшься. А что – ко Временному правительству? (От военного министра приехал с приветствием генерал Хагандоков, и внагон ему телеграмма от Гучкова.) Вот такой постанов: полное доверие. Тут выскочили Голубов с ватагой: доверие „постольку-поскольку”. Ему: нет!! – не допускать давления на правительство и защищать от всякого ограничения власти. А после апрельских событий в Петрограде – ещё раз доверие правительству, мы подчиняемся ему одному, и казаки всегда будут верны присяге! А петроградский Совет рабочих депутатов пусть опубликует фамилии своих неведомых членов да прекратит агитацию ленинцев, вредную для революции.
А – война? Вся округа в один голос: недопустимо ломать армию во время войны! Армия должна иметь железную дисциплину, и пусть не вмешиваются никакие общественные организации! Победа – во что бы то ни стало! (И ещё добавляли голоса: надобедно – и с нексиями, и контрибуциями!)
В этих же днях из Екатеринодара отозвалась и войсковая рада кубанцев: не допустить противодействия Временному правительству! Пусть петроградский Совет ясней определит своё отношение к нему и к войне! Не допустить разгрома России! Не останавливаться ни перед какими жертвами до победного конца!
Толклись на съезде донском, что надо искать новые формы управления. Нужны – новые, а какие – на просвет никому не ясно. Земское – да (но и казачье самоуправление – ещё отдельно). Демократическая республика… – а с национальностями как? – единая и неделимая, вот порешил съезд. А национальностям – самоопределение.
Что такое „самоопределение” почти никто и не понимал. Вот установим Дон по-своему, по-донскому – и будет самоопределение.
В чьей-то голове толклось, конечно: что нужна бы Донская Финляндия. Что нам, донцам, до судеб Российской империи: хоть там царь али Временное правительство, кадеты или социал-демократы?
А Фёдор Дмитриевич и по сегодня хранил карточку дружка Филиппа Миронова: „За автономию донских казаков лягут наши головы!” Но сам – давно уже не был уверен, класть ли голову за то? Вот с таким Голубовым и его шантрапой – будет ли наш Дон краше?
А земля? Земля!!! Вся донская земля – достояние казачества, добыта кровью предков, и много раз оплачена тяготами казачьей службы. И все недра земли, вся соль в озёрах, и леса, и промысловые рыбные ловли – Войску! И земли государственные, удельные, монастырские, церковные – Войску! Однако вот беспокой: жили у нас пришлые на Дону, кацапы и хохлы, как у Христа за пазухой, плодились, хлебопашествовали, наполняли степи, гоняли быков, скупали овец, рыбу, – а вот уже их наросло больше, чем нас, казаков, – и им тоже землю? Другое б какое время и место – отпожаловали б им иначе, но после революции слишком круто не погуторишь. А вот что: помещичьи земли, они бывшие казачьи, да раздарены царями, – выкупить на средства государства, и раздавать по соглашению: и казакам (какие удобны казачеству – в первую очередь ему), ну и крестьянам. И надельные крестьянские за ними – чего им ещё?
И не будь в Ковынёве казачье сердце – возмутился бы: эй, слишком много тянете, станичники! А на казачий погляд – так вроде и справедливо.
А – казачья служба? А – нет больше силов вытягивать нам такую! Теперь – свобода пришла! Теперь – отменить поголовную казачью повинность, а – наравне со всеми в России. (Но – только в кавалерии! и только под командой казачьих офицеров!) И снаряжение казаков – за счёт казны. И при выходе казака на службу – платить пособию. (А налоги – не нам бы платить, а с тех, кто побогаче.)
А теперь – по всему Войску выбирать Круг! И казачкам нашим – выбирать с двадцати лет, как и казакам, наши бабы того стоют! А Кругу собраться – в маю, на неделе по Троице,- и за 200 лет снова выберет Атамана донское народоправство! Волошинов – так и будет временным атаманом до Круга, и Областному комитету, и Военному отделу – ему подчиняться. А от казачьего населения оставим и свой Исполнительный комитет – и он за всеми делами до Войскового Круга последит.
Пошёл гутор весёлый! Распрямился от первого ошелома Старый Дон!
– Нет, брешут вашего отца дети! Море вброд перебредём, а не поддадимся!
– Прикорот вам даём! Стерягись!
98 (фрагменты народоправства – тыловые гарнизоны)
* * *
После той стычки с солдатской толпой в Кишинёве, оттуда полетели телеграммы в Петроград с жалобами на контрреволюционный отряд есаула Шкуро. Вот-вот началась бы у него война с комитетчиками, да и опасно было держать казаков в этом разложении. И Шкуро занял силой кишинёвский вокзал, добыл поездной состав и двинул свой отряд на Кубань. Ехали властно, как экстренный поезд.
Только в Харцизске 18 апреля попали в митинговавшую толпу – у них почему-то 1 мая, тысяч пятнадцать их, красные, чёрные и жёлто-голубые флаги. Едва состав остановился – рабочие потребовали: что за люди? почему без красных флагов? – выдать командный состав на суд пролетариата. Вахмистр Назаренко вскочил на пулемётную площадку и закричал толпе:
– Вы боретесь за свободу? Какая ж к чёрту это свобода, если мы не хотим носить ваших красных тряпок, а вы принуждаете? Мы казаки – давно и без вас свободны!
– Бей их! – заревела толпа.
– К пулемётам! – скомандовал своим Назаренко. Они и тут.
Однако стрелять не пришлось. С ужасом толпа бросилась врассыпную, теряя и флаги.
* * *
Спешность гучковского приказа о мгновенной отмене морских погонов вызвала в Севастополе 17 апреля переполох: надо было успеть за сутки, к первомайской демонстрации. На Екатерининской улице и на Нахимовском проспекте матросские группы останавливали проходящих офицеров и красной краской перечёркивали им погоны и замазывали кокарды. Волнение передалось и в сухопутные части, которых приказ министра не касался. В крепость вбежал прапорщик Юргенс и перед ополченцами 455 дружины сорвал с себя погоны и стал топтать их ногами, кричал о последнем символе власти Романовых. Его примеру стали следовать и солдаты – срывали с себя и швыряли погоны: „долой двинастию!” Тут подскочила одна солдатская баба, за ней другие свободные гражданки, присели на глазах у всех и стали на эти погоны мочиться.
А в нестроевых ротах крепостной артиллерии солдаты стали срывать погоны со своих унтер-офицеров, это перекинулось и в другие части. На улицах стали ножницами срезать все погоны подряд, и тысячи их теперь валялись повсюду. В 5-м Черноморском полку солдаты гонялись за дежурным офицером, едва не разорвали его. По крепости в спешке был отдан приказ: всем сухопутным офицерам – снять погоны.
А через сутки в Севастополь пришла грозная телеграмма Гучкова, что местное начальство превысило свои права и осмелилось „снимать погоны с доблестных офицеров”. И офицеры снова стали надевать. Вот на улице матрос спрашивает военного в кителе без погонов, но с кокардой и шашкой: „Вы офицер? А тогда почему позволяете себе ходить без погонов?”
* * *
Тем временем в Севастополе праздновали,,1 мая”. На Куликово поле приходили шествия, строились густыми квадратами. К ним подъезжали говорить речи то с лошадей (Верховский с белого коня), то с грузовиков. Вот подъехал, стоя в легковом автомобиле, какой-то высокий еврей с небольшой головой на длинной шее, энергично вертя ею. Он, видно, уже много и ожесточённо говорил сегодня. Сильно картавя, кричал:
– Товарищи! Раньше ненавистное царское правительство заставляло вас праздновать разные там церковные праздники, гнало в церковь, держало вас в темноте. А теперь вы себе имеете настоящий пролетарский праздник трудящихся, а не каких-то там святых!
Но не угадал настроения толпы. Крикнули, что он хулит веру, поднялся страшный шум, толпа кинулась на автомобиль. Ещё момент – его бы разорвали. Но шофёр успел дать быстрый задний ход и спас оратора.
(Из архива Гессена, т. 13, 92)
* * *
В запасных гарнизонах солдаты радуются митингам: не то что послушать или покричать, а – занятий не будет.
В 4-й тяжёлый артиллерийский дивизион в Твери приехал агитатор из Петрограда, поднялся на ящик между бараками. Одет был по-солдатски, а на рукаве шинели – повязка красной бязи, на ней белыми буквами в два ряда: Сов.Раб.-Солд.Деп. Произнёс речь, как требовалось, что надо победить врага. Потом сдёрнул повязку и заявил, что а теперь выступит как член партии социал-демократов большевиков. И в этом втором выступлении распушил всё то, что утверждал в своём первом: потребовал немедленного мира без аннексий и контрибуций, уничтожения капитализма, всякой частной собственности и немедленного перехода к социализму.
Слушатели были настолько ошарашены, что и совсем не потрепали ему ладошками.
* * *
В 1-й школе прапорщиков ЮЗ фронта под Житомиром должны были избрать комитет, как и везде. Офицеры выбрали туда от себя штабс-капитана по прозвищу „Шлема”, добродушного и невзрачного. В комитете он сразу доказал юнкерам, что заниматься революцией им невыгодно: запустят занятия, не получат прапорщика, а с ним и полного обмундирования, хромовых сапог и трёхсот рублей. Вот когда кончите – тогда на фронте что хотите. И дисциплина в школе держалась прекрасная.
Однажды приехал революционер и попросил начальника школы собрать юнкеров на плацу, на митинг. С табурета он сообщил, что он – эсер, 12 лет был на каторге в Сибири, судьбу России теперь решит Учредительное Собрание, а программа эсеров: помещики должны быть ликвидированы, земля – принадлежать трудящимся на ней, и наступит свобода, равенство и братство. После него попросил слова поручик Ильин, стал на тот же табурет: если судьбу решит Учредительное Собрание – то оно и с землёй решит, а при чём тут программа эсеров? А вот из Германии прибыли какие-то в запломбированных вагонах и претендуют на власть – так что ж, будут свергать Временное правительство? гражданская война? Опять с табурета приезжий: нет, эсеры не допустят гражданской войны, сперва надо победоносно закончить внешнюю.
А за это время юнкера, не подав голоса, стали расходиться. На том митинг и кончился.
* * *
С мая Николаевское инженерное училище выехало в лагеря в Финляндию. Как-то вечером, в полутемноте, юнкеров собрали в столовой на митинг. Неопрятно одетые рабочие, не снимая кепок, выступали и доказывали, что надо кончать войну и расходиться по домам. Юнкер Георгий Мороз не вытерпел и крикнул, что это – предательство России. Ротный быстро спрятал его. А потом объяснил ему: теперь – свобода, и говорить можно только то, что нравится рабочим.
* * *
В гатчинских дворцовых прудах обитали карпы, носившие кольца с датами XVIII столетия, приученные по звону колокольчика всплывать на поверхность воды для кормёжки. Теперь гарнизонные солдаты колокольчиком вызывали их, вылавливали и варили. В зверинце и в царской охоте перебили всю дичь.
* * *
В петроградском гарнизоне солдаты из местных знают добычные места. За первые недели революции кой-кто награбил себе, вдруг достанет золотой портсигар с бриллиантовым вензелем. В казармах – игра в карты на деньги, приходят и девицы.
* * *
Костромской Совет депутатов запретил выдавать солдатам проездные билеты на пароходы и поезда без увольнительных свидетельств, а к ним обратился с воззванием: „Каждый знает: если в семье беспорядки – весь дом пойдёт прахом. Самый большой беспорядок – бегство из рот. Нужно вам самим принять меры против беглецов, не простят вам отцы и матери. Если с фронта многие убегут, то погибнут оставшиеся. Постойте, товарищи, грудью за родину!…”
Впрочем, солдатские толпы штыками заставляют врачей эвакуационных пунктов выдавать им свидетельства об увольнении вчистую.
* * *
В тыловых гарнизонах кроме раненых офицеров командуют или отставные или устроившиеся в тылу – безразличные, отсталые в военной технике. На роту в 350 человек – два десятка трёхлинейных винтовок, остальные или французские Гра, или итальянские допотопные, даже без затвора. Вместо ручных гранат – деревянные чурки. Пополнения готовятся – невозможные. Если какая рота и выйдет на улицу на занятия, то через полчаса уходит.
В Сарапуле в местном запасном полку от самого февральского переворота прекратилось и такое обучение солдат, и всякая работа. Командир полка генерал-майор Самарянов говорил солдатам: „Если теперь ты к ней пойдёшь или она к тебе придёт – так я ничего.” Его сместили, вместо него фронтовой полковник Пославский с больной ногой, его носят на носилках.
В Борисоглебске выбрали солдата председателем ротного комитета, а он напился самогону и три дня в роту не приходил. Решили: арестовать его. Но сажать некуда, посадили в кино-будку.
Комитеты – всё переизбирают. Выбирают – у кого глотка пошире, „гарнизаторов”.
В Алатыре солдат Петров объявил себя начальником гарнизона, сместил 25 офицеров. В соборе произнёс речь и потребовал общего пения марсельезы. Хор и прихожане отказались – Петров пропел марсельезу один.
Командующий Омским военным округом генерал Григорьев изъявил желание поступить в партию эсеров.
* * *
Солдаты отстёгивают хлястик шинели нарочно – чтобы показать свободь. И шинель не только не застёгивают, но и в рукава часто не надевают, а внакидку носят. Шатаются по улицам, по чайным, и с бабами. Семячную шелуху даже не отплёвывают – она нарастает на губах, свисает из углов губ, потом цепочками отваливается. „Мы в лизерве.”
Улицы и бульвары многих городов покрылись подсолнечным нагрызом, гуляет множество солдат – без поясов, а то и без погонов, с обязательно расстёгнутыми воротниками, с заломленными на затылок фуражками – зато с красными бантами, лоскутами. Как будто сплошной праздник.
Проходя строем по улицам (ив Москве) теперь поют не солдатские песни, как раньше, а похабные частушки, пересыпанные непристойностями. Уж самое приличное:
Молодая гимназистка сына родила.
Не вспоила, не вскормила – в реку бросила.
* * *
Бывают случаи, что роты постановляют не выходить в караул ввиду какого-нибудь (и придуманного) праздника. Тогда старый караул остаётся несменённым ещё на сутки.
Впрочем, и „часовой” теперь только по старому названию. А придя на пост – винтовку к стене, расстилает шинель и спит.
Ночью убили часового в штабе и разграбили денежный ящик.
* * *
Из ряда мест докладывают, что младший военный санитарный персонал (солдаты и унтеры) отрешают врачей от должности и „избирают” на их место. В одном киевском военном госпитале санитары выкатили на тачке и на улице выбросили неугодного им старшего врача. Санитары Евгеньевской общины Красного Креста постановили вывезти старшую сестру из больницы на тачке. В Минске на квартиру к заведующему психиатрической частью Красного Креста доктору Реформатскому пришла сумасшедшая женщина-врач во главе санитаров, вооружённых винтовками, и заставила его подписать бумагу об отречении от должности. В Минске же группа сестёр милосердия во главе с 70-летней Архиповой назначила фронтовой съезд сестёр. Конкурирующая группа сестёр назначила свой съезд и послала отряд вооружённых солдат арестовать Архипову.
* * *
В госпитале у доктора Лодыженского появился новый санитар. Доктор застал его, когда он убеждал сестёр, что все равны в правах и между ним и старшим врачом нет разницы. Доктор сказал: „Кравченко прав, и сегодня перевязывать раненых буду не я, а он. Потрудитесь приготовиться. Сестра, наблюдайте, чтобы правила асептики были тщательно выполнены. Ну что же, Кравченко, мойте руки.” Сестры потешались, а бунтарь скис. И скоро вообще сбежал из госпиталя.
* * *
Моряки, взятые с кораблей для обучения Черноморской десантной дивизии морским навыкам, нужным в десантной операции, потребовали от севастопольского Совета немедленно вернуть их на корабли: потому что паёк во флоте намного лучше, чем в сухопутных частях.
Повар, назначенный в штаб той дивизии из Морского собрания, быстро отказался: не, в собрании заработок больше.
Члены комитета береговой батареи потребовали от подполковника прекратить старорежимные издевательства над прислугой: офицерская гостиная должна освобождаться на один вечер в неделю, чтобы повариха могла принимать там своих друзей с батареи.
Дивизионный комитет явился к начальнику дивизии генералу Свечину. Поздоровались все за руку, развязно сели и заявили: „Решение наших товарищей солдат: дивизия категорически ни в какие десанты не пойдёт, и на корабли не сядет, а согласна только нести службу на побережьи Крыма.”
* * *
Временное правительство согласилось с требованием нижегородского Совета рабочих депутатов: освободить от призыва всех военнообязанных членов Совета (а число их в Совете – не ограничено).
А собрание инвалидов и эвакуированных воинов в Нижнем Новгороде постановило: составить из себя комиссию по проверке льгот, отправить на фронт всех, ещё не бывших на позициях, и рабочих, поступивших на учётные заводы после начала войны. К ним пришёл отговаривать член Совета солдатских депутатов, который сам на фронте ещё не был, – прогнали его.
* * *
В 171 запасном полку уже не досчитывается – 4 тысячи дезертиров.
„Чтобы меньше было дезертиров”, власти Киевского военного округа только за полмесяца выдали 8000 отпускных.
Копируя Петроград, гарнизоны других городов тоже стали заявлять, что, в интересах защиты революции, никого не пошлют на фронт.
* * *
Как составляются резолюции воинских частей. Митинг в петроградской казарме. Оратор – студент, поворотливый, его задача – напечатать завтра в газете резолюцию от имени его слушателей, которая у него уже в кармане. Поэтому ему не нужно выяснять настроение слушателей, но оглушить и никому не дать возражать. Мечет слова: „Вот хотят посылать маршевые роты на позиции, это они хотят разгрузить Петроград от войск и тогда сделать контрреволюцию. Не давайте ни одного солдата, не ходите сами! Согласны вы, чтобы маршевые роты не посылались?” Кто-то кричит „согласны”, другие молчат. „Итак, товарищи, вами единогласно приняты требования…” Затем так же „единогласно” принимается решение об уравнении солдатского жалования с офицерским. Ещё поднастроив слушателей против Временного правительства, студент спешит уйти, у него много ещё дел.
Тут в зал протискивается новый оратор – пожилой, с георгиевскими крестами и с вещевым мешком за плечами. „Товарищи! Я из окопов приехал и слышал, что здесь говорили. Я ещё не осмотрелся. Наши думают, что вы забыли нас. Нас осталось по 40-60 человек из роты. Но нам и для души поддержка нужна, пусть к нам придут, которые тут революцию делали. Мы тоже войны не хотим, но стоим часовыми.”
А резолюция в газете уже набирается…
(По „Рабочей газете”)
* * *
В лейб-гвардии Финляндском батальоне комитет вынес осуждение вольноопределяющемуся Фёдору Линде за то, что он сбил с толку батальон 20 апреля, – и постановил отправить его на фронт с первой же маршевой ротой.
* * *
В запасной лейб-гвардии Московский батальон в Петрограде приехали делегаты из действующего полка и требуют пополнений. Сперва собрали всех на плацу, говорщики – с балкона наружной лестницы. Свой батальонный, без погонов и без ремня:
– Товарищи! Они – это мы, а мы – это они, так что надо нам туды…
Но на комитете – совещатели упёрлись и стали грозить убить делегата. А он – кадровый, боевой:
– Ме-ня убить? Ах вы сукины дети, шкурники! А ну, выходите с винтовками на плац, а мне дайте лопату – я вас всех как зайцев перестреляю! – (Молчат.) – Ну, выходи, что ли?
Заседание продолжилось, обещали 5 маршевых рот по четверть тысячи.
* * *
В Рогачёве пехотный полк отказался грузиться на фронт. Разгромил винные склады, навёл террор по городку.
Послали на них казаков. Прикладами и плетьми погрузили полк в эшелон.
* * *
В городах собирали по подписным листам деньги на подарки солдатам, едущим на фронт. Затем они и сами стали ходить с кружками, предлагая гражданам жертвовать героям.
А отъехав на две-три станции, начинали массами дезертировать.
* * *
В 125 Курском полку сидели в окопах, ждали мира. Мира нет, а солдат всё меньше. Стали бояться, что слишком мало их останется на позиции, узнает немец и прорвёт. И послали делегатов в тыл, в свой базовый запасной полк – просить скорей маршевых рот.
Но – никому не охота на позицию. И там – арестовали делегатов, не пустили их назад.
* * *
В Ростове-на-Дону стояло два запасных полка – 187-й и 255-й. Их полковые комитеты разделили между солдатами полковые денежные суммы и ценное полковое имущество. Учебных занятий никаких, офицеры перестали и приходить на службу. Часовые не только спали на постах, но и обкрадывали охраняемое. Солдаты являлись в часть только к обеду и к ужину, остальное время занимались в городе или торговлей, или подённой работой, некоторые носильщиками на вокзале (часто и воровали вещи), или на Пушкинском бульваре гуляли с девицами. Долго билось командование, чтоб отправить на фронт хоть одну маршевую роту. Сперва надо было доказать справедливость назначения роты. Потом обнаруживалось, что в той роте нет боевого снаряжения и обмундирования. Когда снабдили – начались из роты дезертирства. Стали дополнять из других рот – вся история снова. Затем отправляемая рота потребовала, чтобы каждый получил 500 руб. „на путевые расходы”. Эти средства собрали по благотворительности среди зажиточного населения. Затем – молебствие, речи городского головы, градоначальника, начальника гарнизона, председателя совета – и рота уехала. (Под конвоем, – и всё ж половина не доехала до назначения.)
* * *
В Царицыне Совет солдатских депутатов наложил на город контрибуцию полтора миллиона: на увеличение солдатского жалования и пайка жёнам запасных.
* * *
По керенской амнистии уголовный в тюрьме освобождался, если заявлял о желании идти на фронт, а местами получал и „месячный срок для устройства личных дел”. Но получив обмундирование, многие оставались в тех же городах, торговали полученным, на базаре и грабили, и некоторых снова арестовывали. А кто ехал на фронт – только усиливал развал армии.
Приходящие на Северный фронт маршевые роты громят имения по пути (Валкский и Вольмарский уезды).
* * *
Идёт поезд с маршевыми ротами на фронт. На крупной станции солдаты высыпают: митинг. Кричат часа два. Иногда продолжают путь, иногда требуют от железнодорожников заворачивать эшелон назад.
*****
ВОЙНА ДО ПОБЕДЫ – ГРАБЁЖ ДО КОНЦА!
*****
99
Панихиду отец Леонид назначил на 9 часов утра.
Тогда в Коробовке назначили на 8 часов сельский сход. Село будоражилось и что-то готовило, может и само не понимало что.
И у отца Леонида, ещё с вечера получившего от Вяземских приказ Радко-Дмитриева, блеснула счастливая мысль: с этим приказом пойти самому на сход, и там прочесть прежде панихиды.
Каким он застал сход и что кричали там поначалу – он Вяземским не успел рассказать. Пришёл к самой службе, но с глазами сияющими, какие только могут быть у растроганного священника.
– Всё хорошо, всё будет хорошо! – успел коснуться руки старой княгини.
А уже подваливала к храму и толпа – и снова неузнаваемо изменённая: прежние многолетне-привычные доброжелательные крестьянские лица, свои.
Как будто не было вчерашнего возбуждения, ропота в храме. Ни полосы разорения последних дней.
Коробовский резной иконостас – не стыден бы и в столичной церкви.
Разбирали, затепливали свечи – и замирали для моления.
Необычно и неприятно только было крестьянам, что – запаян гроб, и нет покойного с венчиком на лице, а цинк один, хотя и обваленный цветами.
Успокоилась мать, успокоилась вдова, и Лили, и все. И отдались заупокойной службе, и над тёплыми огоньками, сквозь ладанный дым – протягивало перед ними короткую жизнь брата, его узкое подвижное лицо, дар щедрости, остроумия, ума без учёности, отваги, отчаянного охотника, подолгу без сна и еды, бесстрашного конника. Свои тридцать лет и провёл в цельной скачке – и убит на лету.
А может быть, по-нынешнему, – ему лучше, чем нам.
Отпели вечную память. (А какие певчие до сих пор, отцовские!) Кончилась панихида, ещё не гасили остатки свечей – отец Леонид достал ту бумагу и снова читал – звучно, назидательно, в виде надгробного слова:
– Приказ по 12-й армии… 17-го летучего санитарного отряда, 4-го Сибирского полка… Князь Вяземский всегда выдвигал свой отряд в самое пекло боя, действовал в самых опасных местах и зачастую под градом снарядов… Князю Вяземскому тысячи русских матерей обязаны сохранением своих сыновей, и десятки тысяч детей обязаны, что не остались сиротами… Имя князя Дмитрия будет долго вспоминаться всеми нами… Его малолетние сиротки, достигнув зрелого возраста, вспомнят с гордостью своего доблестного и самоотверженного отца.
Крестьянки плакали.
Князь Борис радовался, что не уступил угрозам.
Вот так надо и впредь: хамскому напору – не уступать ни в чём!
100
Как ощущал Керенский, в правительстве в середине апреля создался тупик. Он более не мог оставаться в одном кабинете с Милюковым. (Контакты с Бьюкененом давали надежду на поддержку английским послом кандидатуры Терещенки как более демократичной и созвучной времени. И Альбер Тома обещал поддерживать демократическое крыло кабинета.) И уже перерос Александр Фёдорович пост министра юстиции, ему нужен был пост военного да и морского министра. Подходило время – сотрясти правительство, чтоб эти перестановки могли совершиться, найти момент и повод. Ещё не зная пути (но непременно его найдёт!), в несколько фантазирующем настроении нащупывая это неясное будущее, Керенский вечером 19 апреля в Михайловском театре на концерте-митинге, патронируемом его женой, произнёс речь рассеянную и отчасти даже в дымке разочарования: Если мне не хотят следовать – я откажусь от власти… Никогда я не употреблю власти, чтоб навязать своё мнение… Когда страна хочет броситься в пропасть – никакая сила не может ей помешать…
Эти слова велись у него, как всегда, не чётким планом, но интуицией. Сердце раньше находило верную форму, чем мог бы придумать рассудок. Нельзя же было сказать: уберём, кто нам мешает, Милюкова и Гучкова. Но можно было тонко, гордо, изящно сделать движение к собственному уходу – и тысячи рук тотчас протянутся, чтоб удержать незаменимого! И тогда откроется путь его требованиям.
Он не предполагал, в какую опаснейшую минуту для себя начал эту игру! Именно в эти часы, когда в уютном Михайловском театре перемежались рояль, сопрано и речи политических деятелей, – редакций газет достигла нота Милюкова и вызвала свои злосчастные сотрясения.
И какого же маху, и какую непростительную оплошность Керенский допустил с этой нотой! – ведь он сам её придумал, вытряс из Милюкова – а дал себя переиграть на ехидных формулировках, не поставил своего вето! А теперь – это горным обвалом обрушивалось на всех министров, и на прогрессивную шестёрку, и на самого Керенского: „нота одобрена всем правительством!”
Воротясь к полуночи из театра в свои министерские апартаменты, Керенский всё это узнал из нескольких телефонных звонков – и увидел грозную силу обвала: он так изящно грозился уйти – а их всех сейчас похоронят грубо вместе! И как самое меньшее: разгневанный Совет захочет отозвать своего заложника из правительства, – и придётся уйти?…
Измученно мечась, Александр Фёдорович только одно мог придумать: немедленно заболеть. Он мог – только затаиться под несущимся ураганом, может быть уцелеет. Он – нигде не мог показаться, он нигде не мог бы сейчас сплести никакой внятной фразы: как это объяснить? как он мог одобрить такую ноту? Немыслимо!
Но в тяжёлую минуту у нас есть друзья. Станкевич выручил по линии трудовиков, и в Исполкоме. А Масловский – по линии эсеров (трудность состоять в двух партиях сразу): в „Деле народа” авторитетно напечатал, что Керенский совсем не был единогласен с Милюковым. (А по другим газетам шли резолюции: почему такая нота подписана министром Керенским?!) И ещё, через Зензинова и друзей помельче, инспирировать в Таврическом слух, что Керенский не соглашался на эту отвратительную ноту!
И – замереть в болезни.
Замереть, затаиться, считать часы, считать проносящиеся над тобой вёрсты урагана – и ждать куда вынесет. Мучительно находиться в тени – и спасительно не мочь действовать! Ждать момента, когда снова можно выпрямиться и ринуться!
А 21 апреля оказалось ещё грозней, чем 20-е, стрельба! Керенский же не только не может вмешаться (и счастье, не знал бы, как вмешаться!) – но опаздывает и к развязке: Мариинская площадь бушует, требует наказания виновных – и Переверзев непомерно поспешно начинает расследование, дурак Зарудный на площади чуть не обещает высылать Ленина (распёк его на другой день, нельзя так резко хватать в словах), – и в тех же часах появляются в Мариинском товарищ прокурора судебной палаты и следователь по важнейшим делам и допрашивают первых свидетелей и раненых, и выезжают в больницу присутствовать при вскрытии убитых. А вскрытие неумолимо утверждает, что пули были разрывными, – и поднимается скандал: таких пуль в русской армии нет! так откуда эти пули у отрядов Выборгской стороны? (Ошибка врачей? Но уже нельзя замять.) А болван Переверзев даже успевает, в отсутствие министра, самовольно издать воззвание, и в нём такие необдуманные слова: „решились поднять братоубийственную руку на тех, кто не разделяет выдвинутых ими лозунгов момента”, – а кто в эти дни выдвигал „лозунги момента”? Только большевики. Так это место у Переверзева никак нельзя истолковать иначе, как против ленинцев! И притом – ссылка на распоряжение министра юстиции! Кошмарный поворот! Петля.
Будь Керенский в эти часы открыто на ногах – разве он дал бы действовать так напроломно? С позавчерашнего дня, с субботы, он и стал осаживать: дал нахлобучку и Переверзеву, и Зарудному, замедлил следственную комиссию и пригласил в неё представителей от ИК. А в воскресенье ИК создал и свою следственную комиссию, – и хотя это выглядело как недоверие министру юстиции, но Керенский был рад: теперь между двумя комиссиями во щель можно тихо всё следствие и запихнуть. Интересы ИК были, естественно, те же самые: не дать обвинить рабочих и прикрыть Ленина, иначе полный скандал для ИК. Тут все социалистические газеты стали выдвигать своих свидетелей: что на заводах не было дано никаких директив стрелять, лишь выдали боевые патроны, и нигде рабочие не стреляли в людей, разве только в воздух, а это всё – провокаторы-черносотенцы. Но втрое гремели буржуазные газеты: не должно быть тактических обходов и уклонения от гнетущей правды! поруган закон свободной страны! разрывные пули! мы отменили смертную казнь не для того, чтобы разнуздать убийства! пусть будет следствие бесстрашно до конца, куда бы оно ни привело! нужно знать виновников кровопролития! сама демократия должна отделить себя от тех, на кого падает подозрение.
А где-то от самих следователей происходила непозволительная утечка, и вот уже скандалёзная „Русская воля” печатала: „Накануне на заводах раздавались призывы идти на следующий день на Невский, чтобы „подавить контрреволюцию”, – так это была задуманная провокация? Участники расстрела были названы многими свидетелями, но в настоящую минуту ещё не решено, в какой мере они будут отвечать за содеянное преступление. Министру юстиции сделан подробный отчёт о следствии.”
Так это был прямой намёк на укрывательство министра юстиции?
Одно утешение, что позиции буржуазных газет становились с каждой неделей слабей: их уже и бойкотировали, за них избивали газетчиков, и сами сотрудники редакций боялись погрома и укорачивали свои перья.
Ах, всё так! Ах, всё не так! Не мог Керенский сейчас открыто выступить против Ленина! Сейчас заострять свои действия в левую сторону – значит потерять весь политический капитал, надо быть самоубийцей! Ясно, что надо медленно, плавно свести: „определённой картины установить не удалось”. И во всяком случае – ни одного же реально стрелявшего красногвардейца не разыскать. Так значит: это были типичные хулиганы, подонки общества.
И надо выдвинуть более энергично вперёд следствие о секретных сотрудниках Департамента полиции. (Сказал Малянтовичу.)
Но так или иначе – кризис пронесло прочь? И Керенский – вынырнул из-под милюковской ноты невредимым? Минутами - не ожидал.
Большевики стали требовать: лишить Керенского звания товарища Председателя Совета за то, что поддержал ноту Милюкова.
По сути – не нужно было ему и это звание (и сам Совет только мешал), – но требовалась дипломатическая загладка. И как ни униженно это, ехать оправдываться, но переломил себя: сегодня утром позвонил Церетели и договорился приехать к ним на Бюро. Встретили очень настороженно и сидели-допрашивали, как прокуроры. Как мог он допустить милюковскую ноту? Как мог голосовать за неё? И почему не предупредил ИК?
Но Керенский нисколько не стеснился перед ними, напротив, обрёл свою отчаянную несущую лёгкость, которая выручала столько раз. Просто действительно было необходимо превратить декларацию 27 марта в акт внешней политики. И французские социалисты очень хотели этого. Да и Совет разве этого не хотел? Керенский-то Милюкова и заставил, а кто же! Но первый проект ноты был совершенно невозможный, и Керенский сразу наложил вето и даже пригрозил отставкой. И началась в правительстве борьба двух течений. И большинство стало на сторону Керенского. И так нота была изменена. (В отчаяньи: не проверят! А всё равно вывернусь!) Конечно, и в изменённом виде она не вполне удовлетворяла Керенского, но он счёл, что добившись существенных уступок, не стоило создавать конфликта из-за словесности. Да просто не представлял, что ИК отнесётся так резко, а то он конечно бы предупредил! Но что нота якобы принята единогласно – это демагогия. А когда Милюков настаивал на своей трактовке – Керенский, к несчастью в те дни больной, заявил им об уходе. А теперь, вернувшись в правительство, настоит, что отныне руководство внешней политикой будет делом не одного министра иностранных дел, но малого кабинета внутри кабинета. И так все элементы, которые осмелились идти против демократии, – будут сразу аннулированы.
Почти убедил, но ещё допрашивали. А как понимать „санкции и гарантии”? О, только как международные суды. А кто войдёт в этот малый кабинет? Состав ещё не определён. А не могут ли войти члены ИК? Всё-таки неудобно, подразумеваются министры. А если послать комиссаров ИК в министерство иностранных дел? О, это можно обсудить.
И оправдался. И ещё по-дружески уговаривал скорей вступать в правительство самим. А то оно уйдёт в отставку. Охотников тащить министерские портфели – всё меньше.
Так-то так, но это расследование убийств теперь долго потянется. И ляжет невыносимым бременем на плечи министра юстиции. Так лишняя причина поскорее сменить пост.
Да уже и так слишком тесно становилось Керенскому в министерстве юстиции! Всё великое, что в нём можно было сделать, он уже совершил за первые недели. Сверкательно быть министром юстиции в первые дни революции, поражать молнией сановников старого режима, быть носителем исторического Возмездия. Но по каким лягушкам бить теперь, когда демократия уже восторжествовала?
Он отчётливо чувствовал в себе силы и задор – руководить целиком всею Россией. Да уже и румынского премьера и шведского посла принимал Керенский в министерстве юстиции. А уж завтраков с Бьюкененом… И с большой пристальностью уже следил за делами военными и морскими.
Кризис пронёсся, но проблема только выросла: как же быть правительству? Теперь об этом задумывался уже не один Керенский, а множество людей. И целый хор, устный и печатный, твердил: коалиция! вход социалистов в кабинет.
А трудовики и народные социалисты считали так и отначала. А вот и эсеры всё более сдвигались к тому.
Так что, собственно, это уже и неизбежно.
Хотел ли этого Керенский? Снова безумная сложность. Вообще он предпочитал бы и дальше оставаться в правительстве единственным социалистом, единственным представителем революционной демократии, единственной надеждой трудящихся масс. Особенно не хотел бы он в правительство своих главных соперников – Чернова и Церетели. (А теперь если войдут, то именно они.) Но: без социалистической передвижки всё равно уже не обойтись. И без неё, видно, никак не вытряхнуть и противников: не освободиться от Милюкова и не занять место Гучкова. А Милюков – уже шатающийся зуб, надо ускорить выдерг. Да и „долой Гучкова” многие несли. (С Лениным можно быть в отдалённом молчаливом союзе, он расчищает дорогу революции.)
В правительстве у Керенского было динамичное левое крыло, да и сам князь Львов шёл в фарватере – а всё же не хватало их соединённых сил вышибить Милюкова и Гучкова. Тут надо было применить внешний социалистический рычаг.
А с другой стороны, если в правительство войдут социалисты – то войдут от своих партий, от Совета, и станут более полномочными министрами, чем сам Керенский: а он – от самого себя? возникнет ситуация дефицита мандата. Как и это предусмотреть?
К счастью, Александр Фёдорович – гениальный тактик. Даже просто импровизатор, у него это в крови.
Вот что. Для того, чтобы стать в правительстве крепче и получить мандат не хуже других социалистов – надо изобразить теперь фигуру самоухода. (Потрясающая интуиция: в Михайловском театре он и нашёл и высказал эту красивую фигуру ухода! И вот пронеслась буря – а неповреждённым остался не только Керенский, но и его намеченный ход. Только он уточнился.)
Самоуход! Это может быть – громкое открытое письмо сразу в несколько адресов. Прежде всего – петроградскому (всероссийского ещё нет) комитету эсеров (подчеркнуть своё исконное эсерство). Но – и Трудовой группе (не оторваться и от трудовиков). И – петроградскому Совету рабочих депутатов (именно не ИК, а целиком Совету, пленум выручал не раз, трибун Керенский разговаривает только с массами). Ну, и родзянковскому думскому комитету для приличия, что ж.
И – догадка же, как сформулировать. До сих пор – и лишь по печальной неорганизованности трудовой демократии – Александр Керенский мог взять на себя и нести тяжёлую и ответственную роль соединительного звена между демократией и цензовыми силами. Хотя это было почти непосильно для отдельной личности. И только голос революционной социалистической совести помогал нести это бремя.
А сейчас, – сейчас положение дел в стране ещё усложняется и усложняется. А с другой стороны – и революционная демократия теперь организована куда лучше, да, и не может далее устраняться от ответственного участия в управлении государством. Это придало бы революционной власти новые силы и авторитет.
Так вот: отныне – отныне – представители демократии могут брать на себя бремя власти только по полномочию демократии. (И – дайте мне его!) „Нашу эсеровскую партию всегда отличала прямота и откровенность. Мы всегда были рыцарями борьбы и рыцарями правды. Поднимем же высоко знамя идеальных ценностей! Я хочу энтузиазма!…” (Как-то недавно сказал отлично – но в документ не пойдёт.)
Отныне-то отныне, но поста не сдавать: а ныне – в ожидании вашего решения я буду нести до конца тяжесть фактического исполнения моих обязанностей.
И – тоже ход! – сегодня показал проект Чернову и Гоцу, хотят ли подправить партийные товарищи? – несравненное перо Виктора Михайловича? (И тот несколько фраз испортил.) И прямо сказал им, что один – больше в правительстве не останется.
С Черновым – отношения сложные: Чернов ревнует к успеху Керенского, к его неповторимому месту в России. Но и Чернов сейчас союзник, потому что он откровенно жаждет и рвётся в министры.
Эти дни так напрягся перестройкой правительства – отказывался где-либо выступать, вот предлагают в Четырёх Думах, – ах, это уже не трибуна, эта дорога доступна для многих, она уже мертва.
А в министерство забежишь:
– Александр Фёдорыч, у вас – приём посетителей.
Ах приём, ну давайте. Приём по расписанию дважды в неделю, но приходится ежедневно: рассосать очередь. Тут и судейские чины, и присяжные поверенные, и простые солдаты, и жёны арестованных сановников, – уже на лестнице давка, не протолкнуться. (На лифте плакат: „Да здравствует правый и милостивый суд министерства юстиции и Сената!”) В передней среди посетителей и депутатов – митинг: захватывать ли заводы, орудия труда, леса и земли?
Александр Фёдорович проносится сквозь них однокрылым ангелом (рука на перевязи, и всё та же, уже знаменитая, куртка), – „Сперва депутации!”
Но одним глазом замечает: опять анархисты, в своих чёрных блузах… Это неприятнее: захватили дачу Дурново и не хотят отдавать.
И опять – башкиры, что ли: приглашают на мусульманский съезд.
101
Что Лев Борисович состоял большевиком и даже с самого 1903 года – была какая-то настойчивая случайность. В семье отца своего, весьма респектабельного человека, Лев получил хорошее выдержанное воспитание, в наследство – дар умеренности, взвешивания сторон, доверие к покойной аргументации, да и расположенность избегать жизненных потрясений. Ему по духу, собственно, были гораздо ближе меньшевики, с ними он чувствовал себя среди своих. И жена его Ольга Давыдовна, сестра Троцкого, тоже считала себя меньшевичкой. Но в 20 лет Лев проголосовал раз с большевиками – и так прибило к ним. И вовсе вопреки своему мягкому характеру принял устрашающий псевдоним Каменев. Не пришлось ему кончить юридический факультет Московского университета, уехал в эмиграцию, там жил в окружении Ленина и невольно попал под его необоримое влияние: против напора его трудно спорить, и уклониться от него можно только разве на расстоянии, а в прямом соседстве невозможно. Расстояние возникло только тогда, когда провалился Малиновский, и надо было кого-то послать негласно руководить чурками из большевицкой фракции Думы, писать за них речи, учить их, – Ленин и послал Каменева, перед самой войной. Да всего несколько месяцев, с Карельского перешейка, он ими тут руководил – а дальше провал, и опять-таки из-за ленинского дьявольского нетерпеливого подталкивания: из Швейцарии прислал думской фракции как непременную инструкцию свои тезисы. И между другими стояло там: что поражение России в войне – „наименьшее зло” (а стало быть – желательный выход); и требование создавать в воюющей армии подпольные большевицкие группы. Надо совсем потерять ощущение российской действительности, чтобы такое приказывать, да кому – членам Государственной Думы! На тайном совещании с депутатами Каменев против этих двух тезисов возражал – и Петровский внёс его предлагаемые исправления в один машинописный экземпляр. А когда их всех той же осенью арестовали, предъявив государственную измену, то Каменев и надоумил депутатов ссылаться на это исправление: что депутаты, мол, сами от тех пунктов отказались. Власти тоже обрадовались такому истолкованию: иначе надо было вешать этих рабочих; переквалифицировали государственную измену в сообщество для тяжёлого преступления и отправили в сибирскую ссылку, с ними и Каменева. А Ленин рвал и метал, что на публичном суде не стали защищать его тезисы, – и за то объявил Каменева предателем.
В Сибири, в отдалении от Ленина, Каменев развивался нестеснённо, очень был обнадёжен ходом Февральской революции и, приехав в Петроград перенять руководство здешними большевиками от неграмотной шляпниковской братии, естественно был расположен, как и большинство советского ИК, поддерживать Временное правительство и разумное государственное строительство.
Но вот приехал Ленин. Ещё и когда в первый вечер Каменев слушал в вагоне его выговор, затем его программу и затем на другой день в Таврическом дважды, – его поразила даже не та залётная дерзость крайних лозунгов, какая поразила всех, а – практическая неприменимость их сегодня, полная практическая беспомощность, за пределами осознания реальной обстановки. Эмигрантский беспочвенный разгон да ещё и собственное ленинское свойство заскакивать.
Жизнь Каменева в Сибири и вот уже скоро месяц в Петрограде утвердили его не поддаваться ленинским тезисам, а вступить с ними в корректный спор. Он дважды опубликовал в „Правде”: что тезисы Ленина – это его личное мнение, но в них нет никакого ответа на животрепещущие вопросы масс; на всё один ответ – социализм, но эта абсолютная истина ничем не помогает в практической политике. Эти тезисы – великолепная программа для первых шагов революции, но только в Англии, Франции или Германии, а не в России сегодняшнего дня: не учтено конкретное соотношение сил в данной стране. Такая абстрактная программа совершенно не годится для нас, если мы хотим остаться партией революционных масс пролетариата, а не оторваться малой группой пропагандистов-коммунистов (как у Ленина всегда и бывало). Об отношении ко Временному правительству у Ленина даже сразу три ответа: 1) его надо свергнуть; 2) его сейчас нельзя свергнуть; 3) его вообще нельзя свергнуть обычным способом из-за того, что оно поддержано Советом. Но если даже замысел свержения обречён на неудачу – то лозунг „немедленного свержения” дезорганизует наши силы.
А Ленин, это характерно для него, не признал ни на волос, ни в чём ни единого недостатка или промаха своей программы, а стал мгновенно изворачиваться в ответ, исписывая целые десятки страниц и все в атакующем стиле.
А тут уже стали собирать и заседания петроградской городской конференции большевиков. При отчаянной скудости большевицких сил пришлось удивиться, насколько трезвые тут раздались голоса, явно неожиданно для Ленина и оттеняя всю беспочвенность его программы. А страховик Калинин набрался смелости против ленинского авторитета: мы, старые большевики, верны ленинизму и удивляемся, что Ленин сам порывает с ним; но в ленинских тезисах ничего и практически нового нет по сравнению с тем, что в первые дни революции тут делала первобытная шляпниковская группа. Действительно, по примитивности эти линии вполне совпадали. Даже и „батрацкие депутаты” были в шляпниковских резолюциях БЦК, и вооружение народа и немедленное создание красной гвардии по всей стране. Но удивительно, что Ленин ни на йоту не захотел этого отметить, он полностью игнорировал весь партийный опыт до его приезда. Неужели же в нём такое мелкое чувство первенства? самовлюблённость? – непохоже. Неужели надо заподозрить, что ему власть в партии важнее принципа? Или он боялся сравнения своей тактики с таким упрощённым образцом? Нет, скорее всего он искренно и всем существом воспринимает: „революция – это я”. И только он один знает как, а помимо него никто не может знать правильно.
В прениях Каменев не выступал, дал высказаться всем простым. А Ленин и безлично (но энергично) поддакивающий ему Зиновьев выявляли всё те же прорехи своей программы: ни одного практического указания, что же делать сегодня. Уж на Временное правительство Ленин валил самые небылые грехи – и попустительство монархистам, и нарочитое оттягивание Учредительного Собрания, – а наворотив всё это, ничего не мог предложить, кроме „длительной работы по прояснению пролетарского классового сознания”, – в чём уже сильно отступил от своего приездного лозунга немедленной социалистической революции. Каменев внёс несколько поправок к резолюции, в том числе бдительный контроль над действиями Временного правительства, – Ленин отмёл: контролировать без власти нельзя, как я буду контролировать Англию, не завладев её флотом? – но, он не хотел признать: контроль – реален, ибо Совет-то имеет реальную власть, хотя в Исполнительном Комитете господствует интеллигенция и туда не попали те, кто были раньше руководителями пролетариата. И ещё, видя опасный наклон Ленина к немедленному свержению Временного правительства, Каменев предложил поправку: „конференция предостерегает от дезорганизующего в настоящий момент лозунга свержения, он может затормозить длительную работу просвещения масс”. Но и эта, как все его поправки, была отвергнута при голосовании: есть у Ленина какая-то проломная сила убеждения, учительного напора на слушателей (да среди них всегда насажены его сторонники) – и они следуют за ним даже вопреки явности.
Но именно на этом пункте Ленин и сорвался в кризисе 20-21 апреля. А сорвавшись – рванул, напротив, с избытком назад, уже не только отказывался от „долой Временное правительство”, но и свою вчерашнюю точку – однако уже будто и не свою, извернулся – называл авантюрной попыткой. Эту последнюю, отречную, резолюцию ЦК 22 апреля и составили и разослали впопыхах, без Каменева, – так что он и не имел случая упрекнуть Ленина: зачем уж так избыточно отступать?
Учился ли Ленин на своих срывах этих двух недель? Как будто и да – а как будто и нет. Сегодня, на первом и главном дне всероссийской конференции большевиков, при сильной и оппозиционной ему группе москвичей, он развернул длинный сумбурный доклад „о текущем моменте”, куда впихнул самые важные и разные вопросы – и отношение к Временному правительству, и как кончать войну, и международное рабочее движение, и, разумеется, всё скомкал. Переименование партии уже ни разу не вспомнил, но и о „революционной демократии” слышать не хотел. В его программе сохранились все черты абстрактности. Как же именно кончать войну – он выразить не мог, тут у него полный утопизм, хотя будто: только массы не могут понять – как. Не настаивал с прежней яростью, что буржуазно-демократическая революция у нас кончилась, но и не соглашался, что – не кончилась. Он как будто отказывался от своего дикого лозунга превращения войны в гражданскую, но и не заменял его ничем, – а что у него в голове? Он так легко и быстро поворачивает, делая при этом вид, что и не повернулся. Тут, на конференции, между своими, говорил как на митинге: „общеизвестно, что тайные договоры содержат грабёж русскими капиталистами Китая, Персии, Австрии”, – стыдно слушать. Или: „в Англии все тюрьмы наполнены социалистами”. Или смехотворный практический шаг к социализму – „открыть единый банк в деревне”, и однообразно повторял это, не находя ничего лучше. Ещё – передавать государству синдикат сахарозаводчиков, главное именно его. И – всю землю, конечно.
И – что же ведёт его? Не может же Ленин искренно верить, что вот здесь и изложен правильный марксистский путь. Или это слепое стремление – скорее к власти? – тёмное для него самого? Просто сверкает ему, что можно овладеть, как показалось ему к концу 20 апреля? Ленин страстен в спорах, в ненависти, в ярости – а на самом деле поразительно холодное сердце. И не располагает к открытости. Поговорить с ним откровенно, интимно – не удавалось никогда за годы. И – ни в эти дни.
И кажется, для Ленина было неожиданностью, когда после его доклада поднялся Дзержинский и от группы товарищей потребовал дать большой содоклад Каменеву. И пришлось Ленину согласиться.
Кому ж было и принять ленинский вызов, если не Каменеву? Но, ища единства и умеренности, он не допустил ни одного полемического выпада и только отстаивал несомненные положения. Что лозунг „долой Временное правительство” играет дезорганизующую роль, в данный момент нельзя ставить вопроса о свержении, – и не надо дёрганий, эти шатания-колебания ослабили нашу позицию. Что всё в России ещё находится в расплавленном состоянии и буржуазная демократия не исчерпала своих возможностей. Ни из чего не следует, что революция уже приближается к социалистической. Не время нам разрывать блок с мелкой буржуазией, ещё можно делать совместные шаги. Именно революционная демократия, хотя товарищ Ленин и не любит этого слова, и должна будет столкнуться с буржуазией – хотя бы по вопросу свободы, ибо нынешняя полная свобода, атмосфера митингов исключают ведение войны, и правительство будет вынуждено что-то предпринять. И наш практический путь – это контроль Совета над правительством, как он уже и идёт, он есть разумный этап к будущему взятию нами власти. А если мы отказываемся признать контроль над правительством – мы отдаём его другим группам в Совете, упускаем и Совет.
Прения тоже не могли сильно порадовать Ленина. Хотя и были такие тупые, как Бубнов, – немедленно поднять знамя гражданской войны, свергнуть правительство, осуществить нашу диктатуру; или, поумней, Ангарский, – свергать правительство неизбежно, но надо ждать, когда оно пошлёт воинские команды против крестьян. Даже Богдатьев, близкий к Ленину, не надо бояться гражданской войны, – и тот оговаривал, что у Ленина нет практического чутья и знакомства с крестьянской массой. А Смидович бранил ленинские тезисы, что они отмежевали и изолировали большевиков ото всех фракций Совета, ото всех партий и от самих масс, тезисы стали всеобщим пугалом, и при каждом выступлении нам их напоминают. И Кураев: что тезисы в голой форме, без промежуточных звеньев, никуда не годятся, нельзя выставлять одну голую диктатуру и никакого конкретного плана. Практические провинциальные работники все видели этот ленинский эмигрантский отрыв в заоблака теории. Особенно энергично отвергал и ленинскую резолюцию и его взгляд на Советы – Ногин: нам нужна практическая программа, а не общая теория; также и с войной: а что если она кончится раньше, чем разовьётся мировое пролетарское движение? А Рыков возражал по самой сути: что в нашей крестьянской стране нельзя рассчитывать на сочувствие масс социалистической революции, и с такими лозунгами мы превратимся в пропагандистский кружок, малую кучку. К социалистической революции толчок будет с Запада, а пока у нас безбрежное море практической работы в пределах буржуазного строя; так же и с войной: нельзя обескураживать массы, что нет другого выхода из войны, как переход власти в руки пролетариата.
Ну, Зиновьев, ленинский подголосок, разумеется, со всем апломбом своей недалёкости и оттого особенной уверенности, газетности, во всех точках защищал ленинскую программу и заносился о Каменеве, что, конечно, живя в Сибири, он не мог следить за новейшей интернациональной литературой, а то бы знал, что стоит на позиции Каутского.
От Зиновьева – какое-то общее ощущение нечистоплотности: и от волос его, от головы, от речи, от аргументов, от приёмов.
Пожалуй – и от Сталина. Это впечатление появлялось у Каменева и раньше, а сегодня усилилось от внезапного лукавого поворота того на ленинскую сторону. Все эти недели смирно шёл вслед Каменеву – а сегодня выступил коротко и, как обычно, без единой стройной мысли, – лишь открыто заявить, что он – за Ленина.
В заключительном слове, смягчая резкости ситуации, Каменев подтвердил, что, разумеется, все мы держим курс на пролетарскую революцию, ликвидировать войну наиболее выгодно, конечно, социалистическим переворотом. Но ленинская Резолюция такова, будто она предложена прежде кризиса последних дней, кризис не учтён. Резолюция совершенно абстрактна, общая схема, мы ею только ослабим своё влияние. А если свержение Временного правительства остаётся единственным практическим лозунгом – то зачем тогда ругать ПК за авантюризм? Нельзя менять политику каждые два дня. „Длительное разъяснение” – значит устранить себя из революционного процесса, уклониться от политического влияния. Беспартийный блок Совета – жизненен, и его надо поддерживать. А если вы против Совета – то скажите это.
Оставалось заключительное слово Ленина – и он ещё и ещё раз удивил. Он – как будто не слышал большей части прений, и всех упрёков и критики своей программы. Он вдруг с поразительной оборотливостью объявил, что с Каменевым они во всём согласны! – (во всём, на что надо бы ему ответить или сдаться?) – и только единственный пункт разногласий: контроль над правительством.
Во всём согласны? – когда во всём практически расходимся! Этим шедевром уклончивости Каменев был просто ошеломлён. Но из такта он не мог указать вслух.
И только по поводу бурного кризиса этих дней Ленин выдавил из себя толику признания: мы хотели произвести мирную разведку сил неприятеля… мы не знали, насколько колебнулась масса в нашу сторону, и вопрос был бы другой, если бы колебнулась сильно… ПК взял „чуточку левее”, а мы не успели задержать… всё произошло из-за несовершенства организационного аппарата. Были ошибки? Да, были. Не ошибается тот, кто не действует.
И ещё – полупризнал, сквозь зубы, что партия большевиков оказалась в изоляции. Но – как будто не из-за его призрачных тезисов. И как будто – не из-за промахов кризисных дней. А вот из-за чего: из-за нашего отказа поддержать заём Свободы.
От того, что Совет проголосовал поддержать заём, – что не имело никакого практического значения, – Ленин впал в непропорциональное и даже комичное уныние. Вдруг заявил:
– Крестьянин идёт за Милюковым и Гучковым, это факт.
ДОКУМЕНТЫ – 17
24 апреля
ИЗ ГЕРМАНСКОЙ СТАВКИ – РЕЙХСКАНЦЛЕРУ БЕТМАН-ГОЛЬВЕГУ
Срочно, вслед за телефонным сообщением
Сообщение офицера разведки о переговорах с двумя русскими депутатами южнее г. Дисны… Побудить Стеклова, первого заместителя Чхеидзе, без которого нельзя обойтись, приехать на место. Стеклов склонен к компромиссам… Если немцы откажутся от аннексий, то русские не должны будут считаться с Антантой, но заключат сепаратный мир. За свой излишек военнопленных Россия предлагает денежное возмещение… Из дальнейшего следовало, что Россия не будет непреклонно держаться точки зрения о не-аннексиях с нашей стороны. Галиция будет, разумеется, очищена для Австрии… Депутаты сказали дальше: интерес к вопросу о том, кто начал войну, отошел в России полностью на задний план. Единственный жгучий вопрос для всей страны – скорое заключение мира.
Соображения Вашего превосходительства насчет присоединения Литвы и Курляндии при собственном герцоге доложены ген. Людендорфу. Слово „аннексия” должно быть заменено „исправлением границы”.
102
И началось с такого пустяка: вечером поздно, уже собираясь спать, уже пожелав спокойной ночи, я сегодня очень устал, Линочка, вышел без кителя в среднюю комнату, напомнить:
– Прости пожалуйста, так ты не забудешь завтра…
А Алина – ещё играла на пианино, боком к нему. Вдруг сорвала руки с клавишей, крутанулась на вертящемся стуле и сразу вскрикнула:
– Сколько раз я просила – не смей перебивать меня на средине музыкальной вещи!
И хлопнула крышкой пианино.
– Если ты сам не слушаешь, как я играю, если тебе безразлично, ты по крайней мере мог бы уважать мои занятия! Ты мог бы понять, что они – часть моей личности! Но ты никогда не считал меня личностью!
Это всё – так быстро, так громко, так сорванно, так подготовленно говорилось, как бы Алина уже бурлила и только ждала, чтоб он перервал. Георгий хотел извиниться, оправдаться, где там! – голос её взнесенный дрожал, и обе руки широко размахивались, каждая по-разному:
– Ты всегда высмеивал все мои увлечения! и как я люблю обряды подарков! и как я слишком много пишу поздравительных писем! А если я читала не то, что тебе нравилось, то: кто тебе эту чушь посоветовал? Тебя всё раздражало, в чём я росла отдельно и особенно, по-своему. То – я слишком громко смеюсь, делюсь мыслями вслух, – „лирика в общественных местах”, неприлично! Ты гнул меня и корёжил, как хотел.
За эти месяцы сильно похудевшая, оттого девически стройная, с выразительными горящими глазами, и вправду бы даже хороша, но с подброшенным выкатистым подбородочком, и как бы мужской гневный похмур лба, – Алина метала ему не всё по порядку, но со страстью всё:
– И моё фотографирование высмеивал, и моих снимков не смотрел месяцами, у меня руки отваливались клеить их в альбомы. В твоей душе – ненормально малое место для жены, для всего семейного. Тебе в голову никогда не приходило предложить нам вместе поехать в Борисоглебск, посмотреть, как моя мамочка живёт, я ездила одна. Для всех нормальных людей слово „семья” – священно! А ты? Никогда не понимал! У тебя нет вообще человечности!
Боже, да как это убеждённо, да с каким пыланием! Да может, она и права. От неё посмотреть – так может и верно. Георгий не успевал этого потока проработать, он за лоб взялся у дверного косяка.
– И сейчас, когда ты кругом виноват! – это слово понравилось ей, и она повторила его обкатанно, сочно, чуть пристукнув одной ножкой, – кругом виноват! ты опять допускаешь нотки раздражения, обыденность, деловой тон, – уж я не говорю когда-нибудь принёс бы мне букет, этим родом чувств ты не одарён. Но ты даже ни разу не назвал меня своей Половиночкой, от самого того Петербурга ни разу, я заметила! Какой замысел у нас был красивый, когда-то, что мы теперь будем не два отдельных существа, но половинки одного, друг другу понятные, даже без слов, – и всё развалилось! И всё по твоей вине!
Георгий шагнул к ней, пытался взять за прыгающие руки:
– Линочка! Но я постоянно с такой нежностью о тебе думаю…
Её взвило как бичом:
– Не подчёркивай мне свою нежность! Нежность! Я могла бы рассчитывать на большее! У тебя лучше бы появилось желание сделать меня счастливой в полноту моих чувств!
Где уж теперь в полноту… Теперь бы хоть поладить как-нибудь…
– Другие мучат, когда ненавидят. Но ведь ты – любишь меня, и мучаешь.
Заплакала. Не додержалась дольше. Сразу ослабела, руки повисли, плечи обвисли. Но тут же пришли его руки, с обеих сторон. Искал утешительное:
– Линуся… Ну нам же не по двадцать лет…
– Ах, наверно и в сорок! – воскликнула она с такой едкой горечью. – Ах, ещё б и не в пятьдесят!
– Ни в каких твоих любимых занятиях я тебе давно не препятствую… Но ты уж любишь делать – только что тебе нравится.
– А ты? – вскинула она живой, сушеющий, сообразительный взгляд. – А ты разве занимаешься не тем, что тебе нравится?
– Я хотел сказать… ты не обязана делать то, что кому-нибудь нужно, а по большей части и делаешь, что тебе приятно…
– Да! Я – увлекающаяся натура! И – инициативная! И не надо подавлять моих увлечений, а поощрять их, это в твоих же интересах, тебе же будет легче жить. Я не должна делать ничего такого, что б меня не увлекало. Иначе я не выдержу душевной боли! – Голос её грознел, и глаза опять наливались: – Ты – помни, какую рану ты мне нанёс! Ты думаешь – это всё уже кончено??
Он похолодел.
– Ну, не надо, – отговаривал нежно. – Почему ты всё плачешь? Смотри – я же здесь, каждый день, и ничего не случилось. Посмотри, как ты извелась, похудела…
– А кто меня сделал такой?! Опять плохо, не попал.
– Ты ещё по-настоящему не просил у меня прощения за неё! Ты ещё – не стоял на коленях!
Алина, уже вплотную к нему, ещё выдвинулась разгорячённым лицом:
– А что ты понимаешь под обещанием, что – всё кончено? мы – всё исправим?
Георгий не успевал уловить всех её переходов. Он не совсем понимал, как шёл разговор, как будто главная линия неназванно гнулась сама собой, а произносилось вслух другое. Поймать же той линии он не мог.
– Это значит, – впечатывала она, – не только, что ты не будешь встречаться с ней, но и: в семье всё должно вернуться на свои места!
Опять за оба предлокотья, твёрдо, со всей полнотой смысла:
– Линочка! Я же говорил, повторял, выбрось из головы всякие опасения, я никогда тебя не оставлю.
Она отмахнулась головой как от большой мухи, вот тут мешавшей, а руки заняты:
– Я – горю беспрерывно! И успокоения – нет!
Гипнотизировала изблизи:
– Ска-жи. Когда я осенью предлагала – зачем же ты отверг и не дал свободы мне? В тот момент у меня был порыв эту свободу использовать – а ты запретил.
Запретил? Он такого не помнил.
Усмехнулась:
– Да я и сейчас, кому захочу – любому понравлюсь. Только тебе не могу никак. Я просто сдерживала себя до сих пор. В браке мы равны, и я оставляю за собой это право!
Лицо её пожесточело, повластнело, но от этого сразу и постарело.
– Запомни! Снисхождения мне не надо. Я добьюсь, чтобы мой приход был для тебя праздником, а не напоминанием долга.
Она перескакивала, он совсем не успевал.
– О, если бы у нас были дети, совсем другая была бы жизнь.
Смотрела с презрением, чуть прищуриваясь:
– Да вообще, – имеешь ли ты понятие о настоящей силе чувства? Любви? Или отчаяния? Да ты даже, – с наслаждением взмучивала она боль, – ты даже и любовницу свою способен ли крепко полюбить?
О, безумная и несчастная!
И не ждала ответа, её уже зацепило крюком по больному месту – и потащило:
– А хотела, хотела я не уезжать тогда в Борисоглебск, чтобы только взглянуть на тебя! Посмотреть, с каким лицом ты явишься от неё ко мне?! С какой совестью! – вскричала, и вырвала от него свои руки и отшагнула: – Я любила тебя со всеми твоими недостатками! Она – за одни твои показные достоинства. У меня в центре жизни – любовь, у неё – собственное „я”. И всё равно тебя будет раздражать всё, что отличает меня от неё!
С последней надеждой, уговорительно:
– Да нет, Линочка… Не будет.
– Ну как же! Она, оказывается, умеет и музыку толковать! Она тонко разбирается…
Если б Алина не так нападательно разговаривала! Но где-то надо и остановиться. Спокойно, но строго:
– Да почему ты так всегда боишься сравнений? Напротив, надо всё время сравнивать себя с другими людьми и улучшаться. – Твердел. – Не непременно играть самому, можно – воспринимать, толковать. Как раз этого я от тебя обычно не слышал…
Алина подбежала и закрыла ему рот рукой. Была такая у неё защитная манера: не дать говорить, что ей больно услышать бы.
– Ну вот! ну вот! – вскричала как торжествующе раненая. – Я знала! Ничего не кончено! Всё осталось! Что же ты не едешь к ней, почему не просишься?!…
Этот её жест затыкания рта – ребёнок она и оставалась. Он переступил, не надо обижать.
А её несло всё бессвязней:
– Вот как ты мне отплатил за всё, за всё! Но запомни: ты видел её – последний раз! Или меня – последний! – И вдруг собрала глаза, как увидела что-то за его спиной. И почти шёпотом, почти шёпотом, но угрожающим: – А случись в твоей жизни что-нибудь страшное? Тяжёлая рана? Кому ты будешь руки целовать? У кого просить прощения?
Она была без сил, была жалка, но она перешла чур, запретный для воюющего солдата. И сразу – выкинулась из сердца вся расположенность, вся наклонность смягчать и льготить. Молча повернулся, ушёл. Метнул задвижкой.
Кажется, минут через пять порывалась войти. Шалишь, не возьмёшь.
103" (по социалистическим газетам, 18-25 апреля)
Мир не видел такого празднования 1 мая! Везде за границей 1 мая остаётся праздником классовым, у нас же он прошёл как общенародный…
… побеждена ли обывательская психика? Всё ли русское общество понимает истинное значение 1 мая? Праздник 1 мая это тоже Воскресение из мертвых: человечество празднует свою грядущую весну.
(„Новая жизнь”)
Гор. Курмыш торжественно праздновал день 1 мая. Начали молебном и обошли все улицы с пением революционных песен.
РЕВОЛЮЦИИ НУЖЕН ХЛЕБ! ПОМНИТЕ ЭТО, БРАТЬЯ КРЕСТЬЯНЕ!
Воззвание Ромена Роллана. „Русские братья! Вы одним прыжком поднялись до уровня Франции и её Великой Революции. Превзойдите этот уровень! И пусть мир, разбуженный вашим голосом, поскорей последует за вами!…”
Великие общечеловеческие идеи Запада, нашедшие в данный момент лучшую почву для своего расцвета в революционной России…
… Право пролетариата на вражду с другими классами всесторонне и глубоко обосновано. Но именно пролетариат вносит в жизнь великую благостную идею новой культуры великого братства…
(Горький)
… в наших душах горит светило – мечта о всемирном братстве. Когда-то люди надеялись, что их объединит вера в единого Бога. После многовековых страданий становится понятно, что Бог есть созданный нами символ. Религиозные верования не служат единству мира. Капитализм сильнее морали. А социализм есть высочайшее выражение всемирного братства. Только при социалистическом строе личность, освобождённая от мучительного плена экономики…
(„Новая жизнь”)
… бывшим министрам и сенаторам не пенсии по 7 000 рублей, а мы от себя можем только пожертвовать паёк тюремного содержания. Да не будет им ни копейки народных денег!
… заслушав телеграмму т. Мартова и возмущённые недостойной политикой министра иностранных дел Милюкова в задержке революционных эмигрантов, мы заявляем свой негодующий протест.
Москва. Крупная московская финансовая буржуазия устами г. Кагана выразила полную и безусловную свою поддержку займу Свободы. Его поддержали кадетские финансисты г.г. Гензель и Каценеленбаум, категорически заявившие, что заём это лучшее средство…
… В эпоху Великой Российской Революции – граждан, „капиталом себя содержащих”, и купцов, „в амбарах и лавках упражняющихся”, должно лишить их исключительных прав и привилегий. Городское управление должно сделаться политической крепостью пролетариата.
(„Известия СРСД”)
ОТЕЧЕСТВО В ОПАСНОСТИ… Наша разруха ещё даже хуже, чем предупреждает Временное правительство. Хозяйственная жизнь – в полном распаде. Прежнее правительство трусило поставить магнатов под контроль – трусит и новое. „Творческая инициатива капитала” ничем не отличается от мародёров тыла. „Мобилизация промышленности”, как она у нас произведена, – была на три четверти расхищение народного состояния. Всяк, кому не лень, объявлял, что будет „работать на оборону”, получал грандиозный аванс, выполнял заказ как придётся и на каждый миллион, полученный от казны, брал 10 миллионов прибыли. Около крупных акул патриотизма кормилась мелкая рыбёшка комиссионеров, посредники. И вся эта алчная публика растаскивала драгоценнейшие средства производства.
(В. Базаров, „Новая жизнь”)
… Громко заявляем, что тем органам печати, которые, как нужно догадываться, получили субсидии от буржуазии за статьи против рабочего класса, и тем новым тёмным силам, которые пропагандируют на бульварах против рабочих, не удастся… Должны понять и прекратить свои лживые статьи.
(„Известия СРСД”)
… Капиталисты-угнетатели, пауки-вампиры видят, как с каждым днём рушится их власть над трудящимся классом, рассеиваются грёзы на предполагаемые барыши. Их жалкая свора, вцепившись зубами и когтями своих лап, бросается на последнее средство – провокаторство, воспользоваться замешательством и сделать контрреволюцию. Товарищи солдаты, не верьте распускаемым про нас, рабочих, слухам.
Черная сотня поднимает голову.… Поссорить солдат и рабочих – первая забота чёрной сотни и буржуазии. Товарищи рабочие и солдаты! Помните, что в вашем союзе – спасение для всех вас, для всей России, для всего мира. Здравый смысл тт. солдат поможет им с презрением отмести подлые науськивания врагов народа.
Яссы, 18 апр. На первомайском митинге солдаты поднесли красный бант генералу Щербачёву, первому главнокомандующему, назначенному революцией. Щербачёв обещал хранить бант всю жизнь. Группа солдат освободила от ареста главу румынских с-д Раковского. Он произнёс речь, вспоминая своё участие в революции 1905 и призывая румын последовать примеру русского народа в добывании свободы.
… В штабе Румынского фронта свили гнездо реакционные элементы, пытающиеся извратить смысл переворота… Румынские власти воспретили магазинам продавать солдатам красную материю.
Московский СРД обратился к СРД всех хлебопроизводительных губерний: оказать содействие агентам московского продовольственного комитета, принять меры к проверке скрываемых запасов и к реквизициям.
ИДИТЕ В ДЕРЕВНЮ. Тёмная сила сгнившего царского правительства поднимает свою мерзкую голову. Деревня в опасности. Народ теряется, ненависть и страсти растут, резня каждый час готова вспыхнуть. В некоторых местах аграрное пламя уже кипит. Товарищи и граждане! Не дайте погибнуть нашему народу. Он молит вас о помощи, не бросьте его в этот великий час. Помогите ему не пасть в этом великом искушении, чтобы непорочная невеста – Свобода, не отвернулась от него. Товарищи, оставьте личные дела, и оставьте пока строительство новой жизни! В городах вам нечего делать, здесь граждане подготовлены…
(„Известия СРСД”)
Шапкинский народный комитет ставит на вид Совету РСД, что он является единственным органом власти, которому одному мы, трудовое крестьянство, вручаем своё благополучие, и что бы ни случилось – будет спрошено с Совета, а не с Временного правительства, которое случайно и чуждо нам по интересам. Дальнейшее его пребывание у власти создаёт лишь трения. Помещики, опираясь на Временное правительство, создают удушливую атмосферу для созидательной деятельности.
Волостной комитет Хрущёвской волости Рязанской губ. постановил: в пределах волости воспретить травосеяние и многопольные обороты, всем перейти на трёхполье, также и на опытном участке с/х.
На днях в Петроград доставлен черниговский крестьянин депутат Государственной Думы Цыганов, арестованный в Чернигове в качестве правого, чтоб он не развил вредную для революции деятельность. Сдан под расписку во Временный Комитет ГД – но немедленно освобождён.
Стародуб. Постановление исполнительного комитета общественных организаций: признавая свободу слова, союзов и собраний в самом широком смысле слова, в то же время не считаем возможным в настоящий момент допустить функционирование таких политических партий как „союз русского народа”.
… Офицеров полиции и жандармерии отправлять на фронт в качестве рядовых. Бывшего царя Николая, его супругу, мать и Марию Павловну поместить в Петропавловскую крепость.
Москва. Конференция рабочих „Поалей Цион” нашла, что правительство должно предоставить еврейскому народу иметь своих представителей в общегосударственных учреждениях и органах местного и областного самоуправления.
Приводят к присяге. Необходимо обратить самое серьёзное внимание: в Херсонской губ. батюшки приводят деревенское население к присяге Временному правительству, объявляют в церквах, ходят по приходам. Уродливое течение, духовные отцы вносят немалую смуту в умы.
Житомирский СРД обратился в Петроградский СРД с просьбой содействовать обезврежению еп. Евлогия и послушного ему духовенства.
Нижний Новгород. Губернский исполнительный комитет постановил не допускать возвращения архиепископа Иоакима в Нижний Новгород и сообщил начальникам ж-д станций, чтобы предупредили: в случае возвращения будет арестован.
Харьков, 20 апр. 1-й губернский украинский съезд признал архиепископа Антония врагом украинского народа.
Монастырские капиталы. Обсуждая вопрос о реализации займа Свободы, мы всё-таки крайне удивляемся молчанию как прессы, так и всех передовых групп, о привлечении всех монастырей России к передаче своих капиталов в распоряжение народа. Несколько столетий там стекались народные копейки и лежат до сего времени совершенно неиспользованными… Всё, что проповедывал Христос и к чему стремится теперь всё сознательное население, требует средств для борьбы с теми насильниками, которые так долго беспощадно издевались над всем кристально чистым, и монастыри должны прийти на помощь России. Если же этого не последует, то мы постановили просить СРСД принять меры для получения средств монастырей в распоряжение народа.
Хобоцкий временный комитет Тверской губ.
Пора прекратить! Пора прекратить ту вакханалию лжи, клеветы и доносительства, которая развёртывается в нашей прессе против Ленина. В странах, живущих свободной жизнью, политика творится улицей и на улице, и от этого священного права демократия отказаться не может. Но современная улица таит в себе и тёмные страсти. Нельзя назвать иначе как преступлением, что в эти великие благостные дни ложь ядовитым горохом газетных столбцов сыпется в толпу… Карикатуры каких-то мифических „пораженцев”?… Но неужели и „Правда” не понимает, что на объективное предупреждение, что данная линия ведёт к гражданской войне, – нельзя в ответ кричать о погромной агитации?
(„Новая жизнь”)
Письмо в редакцию. … После первомайского праздника около 12 ч. ночи я встретил группу лиц, среди которых один солдат выкрикивал, что Ленин – провокатор и изменник, подкуплен немцами. Я протестовал против гнусной клеветы на т. Ленина. Тогда один матрос схватил меня под руку и потащил в комиссариат, по дороге эти лица толкали и били меня. В комиссариате тот же матрос, схватив винтовку у часового, стал угрожать мне. Был составлен акт, причём личности, приведшие меня, много на меня наклеветали. Всеми фибрами души протестую против подобного попрания неприкосновенности личности.
Канюк,амнистированный ссыльный.
От центрального продовольственного комитета. Проклятое наследие старого режима, осложнённое распутицей… неорганизованностью на местах… Ввиду малых заготовок, о которых не позаботилась дореволюционная власть… приходится прибегнуть к уменьшению хлебного пайка. С 27 апр. – 3/4 фунта для всех граждан, кроме рабочих усиленного физического труда, для которых 1 1/2 ф… Комитет не сомневается, что вы, граждане освобождённой России, отнесётесь спокойно к этой мере… Усердная просьба: экономно расходуйте хлеб, не пользуйтесь всеми карточками… Товарищи солдаты! Не требуйте хлеба без карточек и вне очереди!
Я издавна чувствую себя живущим в стране, где огромное большинство населения – болтуны и бездельники, и вся работа моей жизни сводится к возбуждению в людях дееспособности.
(Горький, „Новая жизнь”)
Казалось бы, каждый русский гражданин должен ценить каждую русскую народную копейку. Но куда гоняют по петроградским улицам военные автомобили после 7 ч. вечера и с дамами? В какие служебные командировки?
Военный шофер
Саратов, 17 апр. В связи с празднованием 1 мая анархисты разбрасывают прокламации, призывая войска и пролетариат выйти с оружием в руках и произвести социальную революцию.
В степях Башкирии слуги старого режима волостные писаря терроризируют население: советуют не верить слухам о государственном перевороте.
Выступление темных сил. В Сызрани, под влиянием агитации неизвестных лиц, толпа разгромила ренсковые погреба и водочные склады.
Александро-Грушевск. Несколько тысяч военнопленных приняли первомайскую резолюцию: „После того, как русский переворот открыл нам глаза на истинные цели войны, мы являемся верными друзьями передовой республики.”
Аккерман. Двое амнистированных из местной тюрьмы преступников разрушили памятник Александру Второму.
Всем ратникам, прикомандированным к Шостскому пороховому заводу, находящимся в самовольных отлучках, возвратиться на завод к 1 мая. В противном случае будут считаться врагами Нового Правительства.
Товарищи парикмахеры! Общее собрание нашего союза назначено… Помните, что в единении сила!
… подсекция фельдшеров и акушерок…
КРЕСТЬЯНЕ! НА ГОРОДА НАДВИГАЕТСЯ ГОЛОД. ВЕЗИТЕ ХЛЕБ!
… В полном обладании классовой мощи, своею мускулистой рукою подымаем красное знамя борьбы за освобождение… Над пеплом пожарищ ещё торжествующе царит дьявольский лик всемогущего капитала… Русская революция громким благовестом отозвалась во всех концах мира… Нет, не России первой суждено войти во врата социалистического царства. Но она вселяет… будит… зовёт. Русский народ, который до сих пор невольно был тормозом мировой цивилизации… Неслыханное торжество идей Интернационала…
(„Известия СРСД”)
… Право собраний получит юридически полное закрепление только на Учредительном Собрании. Но всё же сегодня введены две поправки, ограничивающие смысл полной свободы собраний: возбраняются собрания на рельсовых путях, а на улицах, площадях дозволяются только если не препятствуют свободе движения; и не допускаются собрания вооружённых лиц, коим ношение оружия не присвоено законом. Но эти ограничения не оправдываются разумом вещей. Кто и как на собрании будет определять, кому присвоено оружие?…
(Марк Вишняк, „Дело народа”)
… Русский народ в лице рабочих и солдатских депутатов должен быть готов к тому, что правящая группа Временного правительства, бывшая „ответственная оппозиция”, толкавшая, сколько было сил, корабль российского государства на подводные камни военного голода, разорения, анархии, военного разгрома, направлявшая его в пучину войны, – покинет его среди бури.
(Суханов, „Новая жизнь”)
Государственная Дума, которая уже давно смердит, поднимает вопрос, чтобы ей было предоставлено место в жизни, рядом с живыми.
(Горький, „Новая жизнь”)
Мы, рабочие завода Гольштрам и Тунельд, требуем от Временного правительства, чтоб оно всецело подчинялось решениям СРСД. Если оно не будет подчиняться – то требуем его смещения. Требуем от СРСД, чтобы он вооружил рабочих Петрограда всеми видами оружия… Протестуем против наглости английских империалистов, лишивших свободы товарищей русских эмигрантов…
РЕЗОЛЮЦИЯ заводов Семёнова, Мельцера и др., 2000 чел… Мы, рабочие, видим, как действия Временного правительства становятся всё более двусмысленными. Левой рукой оно держит министров старого порядка за решёткой, а правой ассигнует из народных средств тысячные пенсии угнетателям народа…
… если пенсии бывшим министрам уже выданы – требуем немедленного возвращения их в казну! Те, кто непрестанно издевались над народом, не имеют права на получение ни одной копейки…
… Пенсии – кому? Тем, кто носит расшитые золотом мундиры за счёт мозолей и пота рабочего люда? Дающие эти семитысячные пенсии наверно не знают, какую пенсию получает солдат, потерявший на войне руку или ногу…
Феодосия. … Совещание призвало граждан к обязательной подписке на Заём Свободы. Уклонение от подписки на Заём означает измену делу свободы…
Ростов-на-Дону. Купец Вейсбрем подписался на миллион рублей.
Царицын. В синагоге в течение получаса подписано на 3 миллиона рублей.
Из резолюции 1-го пехотного запасного полка (Охта)… Мы глубоко протестуем против узурпации власти Временным правительством… И Учредительное Собрание должно быть собрано не после победы над Германией, которая нам совсем не нужна, а в кратчайший срок… Господам Гучковым, Львовым, Милюковым и К° предлагаем вспомнить, что они могут быть в любой момент заменены… А все бывшие министры и члены Государственного Совета столько награбили народных денег, что не только им, но и всему их потомству хватит прожить… Слыша вопли о двоевластии, заявляем, что у нас должно быть единовластие Совета Рабочих, Крестьянских и Солдатских Депутатов.
Мы, солдаты команды связи 3-го Прибалтийского конного полка, готовы по первому призыву Петроградского СРСД стать в ряды, в от крытую борьбу с буржуазным правительством для защиты дорогой свободы… И просим принять уверения, что мы не верим буржуазной печати. И просим буржуазные газеты это перепечатать.
Не мешайте забыть о вас… Государственная Дума, созданная преступлением 3 июня 1907 и смытая первой революционной волной, начинает мечтать о своём возрождении… если это отсохшее захочет пустить ростки новой жизни… В кармане многих правых деятелей болтается кусок намыленной верёвки, срезанной с шеи повешенного…
(„Новая жизнь”)
Всякий мир, который будет заключён правящими классами, даже без „аннексий и контрибуций”, будет лишь перемирием империализма. И если бы зарубежные власти сказали нам: „мы согласны, чтобы вы расторгли договоры и отошли в сторону для устройства ваших внутренних дел”, – воистину мы бы только засмеялись им в ответ. Если предоставлена будет война дальнейшему течению „без нас” – это значило бы, что опять ускользнул от удара империализм. Мы остаёмся в рядах как авангард международной демократии. Если наши факелы не найдут на Западе ответных победных огней – нам придётся остановиться на полдороге. Без нашей победы немыслимо воскрешение Интернационала. А пока – углублять социальное в нашей революции, беспощадно отметая тех, кто пытается свернуть нас на чисто политический путь.
(С. Мстиславский, „Дело народа”)
… полковой комитет считает, что в настоящее время деление солдат на белобилетников, ратников и основного строя недопустимо, т.к. все солдаты теперь граждане. И белобилетники должны идти в маршевые роты наряду со всеми.
Гор. Семенов. Общественный комитет ходатайствует об отмене закона о выходе на отруба.
Кишинев. В Исааковской и Кобылинской волостях крестьяне захватили все помещичьи земли.
Виленская губ. … делегаты-крестьяне резко разошлись с помещиками и образовали блок с евреями.
|
The script ran 0.032 seconds.