1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— Мать  мистера Кленнэма?    

Она  закусила губы, медля с ответом.    

— Да.  Скажите, что пришла его мать.    

— Видите  ли, сударыня, — сказал молодой человек, — семейство смотрителя тюрьмы  гостит в деревне, и смотритель предоставил в распоряжение мисс Доррит одну из  своих комнат. Не угодно ли вам пройти туда, а я схожу за мисс Доррит.    

Она  молча кивнула головой, и он по боковой лестнице провел ее в квартиру,  расположенную в верхнем этаже. Там он распахнул перед нею дверь комнаты, в  которой было уже почти темно, и удалился. Комната выходила на тюремный двор,  где обитатели Маршалси коротали на разные лады этот летний вечер: одни  слонялись по двору, другие выглядывали из окон, третьи, наконец, отыскав  укромный уголок, прощались с уходившими посетителями. В тюрьме было душно,  жарко; от спертого воздуха кружилась голова; из-за стен смутно доносился шум  вольной жизни, напоминая те бессвязные звуки, которые иногда слышишь в кошмаре  или в бреду. Стоя у окна, она со страхом и изумлением глядела на тюрьму, словно  узница другой тюрьмы, непохожей на эту, — как вдруг тихое восклицание  заставило ее вздрогнуть и оглянуться. Перед ней стояла Крошка Доррит.    

— Миссис  Кленнэм, какое счастье! Ваше здоровье настолько поправилось, что…    

Крошка  Доррит умолкла, так как лицо, обращенное к ней, отнюдь не говорило о здоровье  или о счастье.    

— Здоровье  тут ни при чем; я сама не знаю, какая сила позволила мне прийти сюда. —  Нетерпеливым движением она отмахнулась от этой темы. — У вас находится  пакет, который вы должны были передать Артуру, если за ним не придут до  закрытия тюрьмы.    

— Да.    

— Я  пришла за ним.    

Крошка  Доррит вынула из-за корсажа пакет и подала ей, но она, взяв пакет, не убрала  руки.    

— Вы  знаете, что в этом пакете?    

Испуганная  ее присутствием здесь, ее вновь обретенной способностью двигаться, которую она  сама не умела объяснить и в которой было что-то неестественное, почти  фантастическое, как будто вдруг ожила статуя или картина, Крошка Доррит  отвечала.    

— Нет.    

— Вскройте  и прочтите.    

Крошка  Доррит приняла пакет из протянутой руки и сломала печать. Внутри было еще два пакета,  на одном из них стояло ее имя; другой миссис Кленнэм взяла себе. Тюремные стены  и тюремные здания даже в полдень загораживали здесь солнечный свет, а в этот  час в комнате было так темно, что читать можно было только у самого окна. К  этому окну, за которым алела полоска закатного неба, и приблизилась Крошка  Доррит, чтобы прочесть то, что лежало в адресованном ей пакете. Первые же  строки вызвали у нее возглас удивления и ужаса, но потом она молча дочитала до  конца. Когда, окончив чтение, она обернулась, ее бывшая госпожа низко склонила  перед ней голову.    

— Теперь  вы знаете, что я сделала.    

— Да  — кажется; хотя душа у меня так полна смятения, страха, жалости, что, может  быть, я и не все поняла, — дрожащим голосом отвечала Крошка Доррит.    

— Я  возвращу вам все, что утаила от вас. Простите меня. Можете вы меня простить?    

— Видит  бог, я прощаю вас от всего сердца! Нет, нет, не целуйте мое платье, не  становитесь на колени; вы слишком стары, чтобы стоять на коленях передо мной. Я  и так уже вас простила.    

— Я  хочу просить вас еще об одном.    

— Только  не на коленях, — сказала Крошка Доррит. — Нельзя, чтобы ваша седая  голова склонялась передо мной, которая моложе вас. Умоляю вас, встаньте;  позвольте мне помочь вам. — С этими словами она подняла миссис Кленнэм на  ноги и, чуть-чуть отстранясь, посмотрела на нее с печалью и сожалением.    

— Вот  моя великая (хотя и не единственная) просьба к вам, великая мольба, которая, я  надеюсь, найдет отклик в вашем добром и отзывчивом сердце: пока я жива, не  рассказывайте Артуру о том, что вы сейчас узнали. Обдумайте все хорошенько, и  если вы придете к мысли, что для его блага лучше рассказать ему, не  откладывая, — расскажите. Но я знаю, вы не придете к такой мысли; обещайте  же, что пощадите меня, пока я жива.    

— Мне  так тяжело и у меня такой беспорядок в мыслях, — возразила Крошка  Доррит, — что я не могу сейчас твердо ничего сказать. Если я буду уверена,  что мистеру Кленнэму не послужит на благо узнать об этом…    

— Мне  известна ваша привязанность к нему, и я понимаю, что вы прежде всего думаете об  его интересах. Так и должно быть. Я сама этого хочу. Но если бы, взвесив все,  вы убедились, что не в ущерб ему можете избавить меня от этого последнего  испытания, — обещаете ли вы поступить так?    

— Обещаю.    

— Да  благословит вас бог!    

Она  стояла в тени, и Крошка Доррит видела лишь безликую темную фигуру; но в голосе,  произнесшем эти четыре слова, дрогнуло что-то, похожее на слезы, хотя казалось,  глаза ее так же отвыкли от слез, как ее недужные ноги от ходьбы.    

— Вам  может показаться странным, — продолжала она более твердым голосом, —  что мне легче признаться во всем этом вам, перед которой я виновата, чем сыну  той, которая виновата передо мною. Ибо она виновата — да, виновата! Она не  только грешна перед господом богом, но и виновата передо мной! Из-за нее отец  Артура отвернулся от меня. Из-за нее он боялся и ненавидел меня со дня нашей  свадьбы. Я превратила их жизни в пытку — и это тоже из-за нее. Вы любите Артура  (я вижу румянец на вашем лице; пусть это будет заря счастья для вас обоих!), и  вас, верно, удивляет, отчего я не хочу довериться ему, в чьем сердце не меньше  доброты и сострадания, чем в вашем. Не задавали вы себе этот вопрос?    

— Я  твердо знаю, — сказала Крошка Доррит, — что мистеру Кленнэму можно  довериться во всем, потому что его доброта, благородство и великодушие не имеют  границ.    

— Я  тоже знаю это. И все-таки Артур — единственный человек на свете, от которого  мне хотелось бы скрыть правду, пока я не покину этот свет. Я твердой и непреклонной  рукой направляла его первые жизненные шаги. Я была строга с ним, зная, что дети  должны нести кару за грехи родителей, а он с рождения отмечен печатью греха. Я  стояла между ним и его отцом, следя, чтобы отец по своей слабости не изнежил  его и не помешал бы ему страданиями и покорностью спасти свою душу. Я узнавала  в нем материнские черты, когда он со страхом глядел на меня из-за своих книжек,  и материнскую повадку, когда он пытался умилостивить меня и тем лишь заставлял  быть к нему еще суровее.    

Невольное  движение ее слушательницы заставило ее на миг прервать этот поток слов, произносимых  глухим, словно доносящимся из прошлого голосом.    

— Ради  его же блага. Не для того, чтобы выместить на нем свою обиду. Ибо что значила я  и мои личные чувства по сравнению с проклятьем небес? И мальчик рос — пусть не  праведником божьим (наследие греха мешало ему), но, во всяком случае, честным,  прямым и неизменно послушным моей воле. Он никогда меня не любил, хотя было  время, когда я почти мечтала об этом — человек слаб, и наши земные страсти порой  вступают в борьбу с заветами, данными свыше, — но он всегда был почтителен  и верен тому, что считал своим сыновним долгом. Да он и сейчас такой же.  Чувствуя пустоту в сердце, которую он не мог себе объяснить, он решил  расстаться со мной и идти своей дорогой; но даже и тут он поступил бережно и с  полным уважением. Таковы мои отношения с Артуром. С вами дело обстоит совсем  иначе. Наши отношения не были ни столь длительными, ни столь глубокими. Сидя за  работой в моей комнате, вы меня побаивались, но думали, что я делаю вам добро.  Теперь вы из этого заблуждения выведены и знаете, что я причинила вам зло. Но  если вы не поймете или ложно истолкуете те чувства и побуждения, которые  заставили меня это сделать, — пусть; только бы не он! Для меня невыносима  мысль, что я могу в одно мгновение пасть с той высоты, на которой всегда стояла  в его глазах, и обратиться в разоблаченную и опозоренную преступницу, заслуживающую  лишь презрения. Я не хочу, чтобы это случилось, пока я еще могу это почувствовать!  Я не хочу знать, что я заживо умерла для него, перестала существовать так же  безвозвратно, как если бы меня сожгла молния или поглотила разверзшаяся земля!    

Вся ее  гордость, вся сила давно приглушенных чувств бушевала в ней в эту минуту,  пронзая ее невыразимой болью. И та же боль прозвучала в ее голосе, когда она  добавила:    

— Вот  и вы сейчас содрогаетесь, слушая меня, словно видите в моих действиях одну жестокость.    

Крошке  Доррит нечего было возразить. Она старалась, но не могла скрыть свой ужас перед  неукротимостью этих страстей, пылавших так яростно и так долго. Они предстали  вдруг перед ней во всей своей наготе, не прикрытые никакою софистикой.    

— Я  лишь свершила то, что мне назначено было свершить, — сказала миссис  Кленнэм. — Я ополчилась против зла, не против добра. Я была орудием божьей  кары. Я не первая грешница, которую господь бог избрал своим орудием, чтобы  покарать грех. Так было во все времена!    

— Во  все времена? — повторила Крошка Доррит.    

— Даже  если моя личная обида была сильна во мне, и желание отомстить за себя водило  моей рукой, разве мне нет оправдания? А как было в те далекие дни, когда  невинные гибли вместе с виновными, по тысяче на одного? Когда даже кровь не  могла утолить гнев гонителей зла, и все-таки с ними была милость господня?    

— О  миссис Кленнэм, миссис Кленнэм, — сказала Крошка Доррит, — чужая  злоба и непримиримость — не утешение и не пример для нас. Я выросла в этой  унылой тюрьме и училась лишь от случая к случаю; но позвольте мне привести вам  на память более поздние и более светлые дни. Пусть вам примером служит тот, кто  исцелял больных, воскрешал мертвых, был другом всем заблудшим и страждущим,  терпеливый учитель, скорбевший о наших немощах. Будем помнить о нем, забыв все  остальное, и мы никогда не совершим ошибок. Я уверена, в его жизни не было  места ненависти и мщению. Следуя по его стопам, мы не собьемся с пути.    

Минуя  взглядом стены, в которых прошла ее невеселая юность, она подняла глаза к небу,  и ее легкая фигурка, озаренная мягкими отсветами заката, составляла резкий  контраст с черной фигурой, полускрытой в тени; но не более резкий, чем контраст  между ее жизнью и учением, в ней претворенной, — и историей этой черной  фигуры.    

Миссис  Кленнэм склонила голову еще ниже и не говорила ни слова. Зазвонил колокол, предупреждающий  посетителей о закрытии ворот.    

— Пора! —  воскликнула миссис Кленнэм, вся задрожав. — Я вам говорила, что у меня  есть еще одна просьба. И такая, что не терпит промедления. Человек, который  принес вам этот пакет и у которого в руках все доказательства, сидит сейчас в  моем доме и ждет денег. Если не купить у него эти доказательства, Артур узнает  все. Но он требует огромную сумму, которую я не могу собрать за один день; а на  отсрочку он не соглашается, угрожая, если сделка не состоится, пойти к вам.  Помогите мне. Пойдемте со мной и скажите ему, что вам уже все известно.  Пойдемте со мной и постарайтесь уговорить его. Я не смею просить вас об этом  ради Артура, но я прошу именем Артура!    

Крошка  Доррит тотчас же согласилась. Она вышла ненадолго в тюрьму и, вернувшись, сказала,  что готова. Они спустились по другой лестнице, в обход караульни, прошли через  наружный двор, теперь пустынный и тихий, и очутились на улице.    

Выл один  из тех летних вечеров, когда долгие сумерки так и не сменяются ночной тьмой. Силуэт  моста четко рисовался в конце улицы на фоне ясного, чистого неба. У всех дверей  стояли и сидели люди, вышедшие подышать воздухом; иные играли с детьми или  прогуливались, наслаждаясь вечерней прохладой; дневная суета утихла, и, кроме  миссис Кленнэм и ее спутницы, никто никуда не торопился. Когда они шли через  мост, казалось, будто шпили окрестных церквей вынырнули из мглы, постоянно  окутывавшей их, и подступили ближе. Дым, поднимавшийся к небу, утратил свой  грязный цвет и розовел в последних солнечных лучах. Длинные светлые облака,  тянувшиеся над горизонтом, не портили мирной красоты заката. Оттуда, из яркого  центра, среди первых звезд, расходились вширь и вдаль по безмятежному небосводу  широкие полосы света, знаменуя радостный союз мира и надежды, превративший  терновый венец в лучезарный нимб.    

Сейчас,  под покровом вечернего сумрака, миссис Кленнэм меньше привлекала внимание, тем  более что была не одна, и никто не задевал ее на пути. Скоро они свернули с  оживленной улицы и углубились в дебри безлюдных, тихих переулков. Они подходили  к воротам дома, когда вдруг послышался какой-то грохот, похожий на раскат  грома.    

— Что  это? Идем скорей! — воскликнула миссис Кленнэм.    

Они уже  были в воротах. С криком ужаса Крошка Доррит схватила свою спутницу за руку и  удержала ее на месте.    

На один  короткий миг они увидели перед собой старый дом, окна верхнего этажа, человека,  курившего на подоконнике; потом снова раздался грохот, — и дом  содрогнулся, вздыбился, треснул сразу в пятидесяти местах, зашатался и рухнул.  Оглушенные грохотом, ослепшие от пыли, кашляя, задыхаясь, они стояли как  вкопанные и только прикрывали руками лицо. Туча пыли, заволокшая все кругом, в  одном месте прорвалась, и мелькнул лоскут звездного неба. Придя в себя, они  стали звать на помощь, но тут большая дымовая труба, которая одна еще высилась,  словно башня среди бури, дрогнула, покачнулась и упала, рассыпавшись на сотни  обломков, словно для того, чтобы еще крепче придавить погребенного под  развалинами негодяя.    

Черные  до неузнаваемости от пыли и сажи, они с криком и плачем бросились на улицу. Там  миссис Кленнэм упала на каменные плиты, и больше уже до конца своих дней не  пошевелила пальцем, не произнесла ни единого слова. Три с лишним года прожила  она еще, прикованная к креслу на колесах, и выражение ее глаз, внимательно  следивших за окружающими, показывало, что она все слышит и понимает; но суровое  молчание, на которое она так долго себя обрекала, стало теперь навсегда ее  уделом, и только подвижность взгляда и слабые покачивания головы, означавшие  «да» или «нет», выдавали в ней живое существо.    

Эффери,  не застав их в тюрьме, пустилась в обратный путь, и еще на мосту заприметила  издали две знакомые фигуры. Она подоспела как раз вовремя, чтобы подхватить  свою госпожу на руки, помогла перенести ее в соседний дом и заняла при ней место  сиделки, которого не покидала уже до самого конца. Тайна шорохов в доме  разъяснилась: ЭФфери, подобно многим великим умам, правильно устанавливала  факты, но делала из них ложные выводы.    

Когда  рассеялась пыльная туча и тихая летняя ночь вступила в свои права, толпы  любопытных запрудили все подходы к месту происшествия. Сформировались отряды  добровольцев, чтобы, сменяя друг друга, вести раскопки. Согласно молве, в доме  в час катастрофы было сто человек — пятьдесят человек — пятнадцать — двое.  Остановились на том, что было двое: иностранец и мистер Флинтвинч.    

Раскопки  шли всю короткую ночь при свете газовых рожков, и когда первые утренние лучи позолотили  развалины, и когда солнце стояло в вышине прямо над ними, и когда на закате  протянулись от них длинные тени, и когда снова окутал их ночной сумрак. Рыли,  копали, упорно, без остановки, день и ночь напролет, увозили кирпичи и обломки  в тачках, в тележках, на подводах; но лишь на вторую ночь натолкнулись на  грязную кучу тряпья — все, что осталось от иностранца, когда придавившая его  балка вдребезги разнесла ему череп. Но Флинтвинча пока не нашли и потому  продолжали рыть и копать, упорно, без остановки, еще день и еще ночь.    

Распространился  слух, что в доме были обширные погреба (это соответствовало истине) и что в минуту  обвала Флинтвинч находился в одном из них — а может быть, успел туда  схорониться, и теперь сидит живехонький под его крепкими оводами. Кто-то даже  будто бы слышал, как из-под земли донесся слабый, сдавленный крик: «Я здесь!»  На другом конце города было даже известно, что с ним удалось установить  сообщение по трубе и ему перекачали таким способом суп и бренди, а он поблагодарил  и с завидным присутствием духа прибавил: «Все в порядке, друзья, я цел, только  ключица сломана!» Но так или иначе, раскопки продолжались до тех пор, пока не  разрыли всю груду развалин и не разобрали все до последнего кирпича; откопали и  погреба, но никаких следов Флинтвинча, живого или мертвого, целого или в  кусках, не обнаружили.    

И тогда  мало-помалу выяснилось, что в момент катастрофы Флинтвинча в доме не было, да и  быть не могло, так как в это время он бегал по городу, спешно реализуя все  ценности, какие только можно было за столь короткий срок обратить в звонкую  монету, и употребляя свои полномочия представителя фирмы исключительно в  собственных интересах. Эффери, припомнив слова, которыми Флинтвинч заключил  свою речь, сообразила, что именно это и предстояло на следующий вечер узнать  миссис Кленнэм: что ее компаньон захватил большую часть капиталов фирмы и был  таков. Но она сохранила свои соображения при себе, радуясь тому, что, наконец,  от него избавилась. Поскольку естественно было предположить, что кто не был  погребен под развалинами, того из-под них и не выгребешь, работу решили  прекратить и в недрах земли Флинтвинча не разыскивать.    

Многие,  правда, отнеслись к этому решению весьма неодобрительно, будучи твердо  убеждены, что Флинтвинч покоится где-то в глубинных пластах лондонской почвы.  Этого убеждения не могли поколебать даже дошедшие впоследствии слухи о каком-то  старике в сбитом на сторону галстуке, которого часто можно встретить на берегах  гаагских каналов и в амстердамских питейных заведениях и о котором известно,  что он англичанин, хоть голландцы и зовут его мингер ван Флингевинге.    

 Глава XXXII    

Дело идет к концу    

     

Артур  по-прежнему лежал больной в Маршалси, а мистер Рэгг по-прежнему не усматривал  среди туч правосудия ни малейшего проблеска надежды на его освобождение, и  Панкса совсем замучила совесть. Если бы не цифры, неопровержимо доказывавшие,  что Артур должен был сейчас не томиться в тюрьме, а разъезжать в собственном  пароконном экипаже, сам же мистер Панкс — не прозябать на нищенском жалованье  приказчика, а иметь от трех до пяти тысяч фунтов капиталу, незадачливый  вычислитель неминуемо слег бы в постель и пополнил собою число безыменных  жертв, принесенных на алтарь величин покойного мистера Мердла. Черпая силу духа  лишь в непогрешимости этих цифр, мистер Панкс осложнял свое невеселое  существование тем, что всегда таскал с собой в шляпе свои расчеты, и не только  сам проверял их при каждом удобном случае, но и всех кругом упрашивал проверить  и убедиться, насколько верное было дело. В Подворье Кровоточащего Сердца не  осталось ни одного сколько-нибудь солидного жильца, которого мистер Панкс не  приобщил бы к этому занятию; а так как цифры прилипчивы, то в Подворье началось  нечто вроде поветрия арифметической кори, вредно отражавшегося на умственной  деятельности заболевших.    

Чем  сильней одолевало мистера Панкса беспокойство, тем больше ему действовал на  нервы Патриарх. При разговоре с последним в его фырканье стали слышаться  раздраженные нотки, не сулившие Патриарху ничего хорошего. И частенько мистер  Панкс заглядывался на патриаршую лысину с таким интересом, словно был  живописцем, занятым поисками модели, или цирюльником, нуждающимся в болване для  париков.    

Тем не  менее он исправно вплывал в свой маленький док в глубине патриаршего дома и выплывал  из него по первому требованию хозяина, и все шло, как было заведено. В  положенные сроки мистер Панкс распахивал почву в Подворье Кровоточащего Сердца,  в положенные сроки мистер Кэсби собирал там урожай. На долю мистера Панкса  приходилась вся черная работа; на долю мистера Кэсби — прибыль, фимиам и сияние  добродетели. Словом, как сам благостный старец говаривал по субботам,  подсчитавши недельный доход и умиротворенно вертя своими пухлыми пальцами, все  обстояло «к общему удовлетворению — к общему удовлетворению, — да, к  общему удовлетворению, сэр».    

Док, где  помешался буксир Панкса, был крыт свинцом, который чуть не плавился на солнце,  и, должно быть, жара, стоявшая под этой свинцовой крышей, раскалила суденышко.  Так или иначе, в один знойный субботний вечер, услышав сигнал неповоротливой  бутылочно-зеленой баржи, буксир тотчас же прибыл из дока в весьма накаленном  состоянии.    

— Мистер  Панкс, — заметил ему Патриарх, — вы становитесь нерадивы, становитесь  нерадивы!    

— А  в чем дело? — коротко огрызнулся Панкс.    

Настроение  Патриарха, всегда благодушное и спокойное, в этот вечер было положительно  нестерпимо своей безмятежностью. Обыкновенные смертные страдали от жары, а  Патриарха словно овевал свежий ветерок. У обыкновенных смертных пересыхало во  рту, а Патриарх неторопливо потягивал прохладительное питье. Лимонный аромат  исходил от его особы, и стакан с золотистым хересом светился в его руке, словно  он пил сияние заката. Это раздражало, но не это было хуже всего. Хуже всего  было то, что его голубые глаза, его полированная блестящая лысина, его  белоснежные кудри, его вытянутые бутылочно-зеленые ноги с мирно скрещенными  ступнями в бархатных туфлях — все это придавало ему такой  умилительно-благостный вид, словно прохладительное питье было приготовлено им в  доброте души лишь для того, чтобы утолить жажду собратьев по человечеству,  самому же ему ничего не нужно, кроме молока сердечных чувств[131].    

Вот  отчего мистер Панкс сказал: «А в чем дело?», и обеими руками взъерошил волосы с  выражением, которое не предвещало добра.    

— Дело  в том, мистер Панкс, что надо быть построже с жильцами — построже с жильцами —  да, построже с жильцами, сэр. Вы на них не нажимаете. Да, не нажимаете. Деньги  идут туго. Надо нажимать, сэр, иначе наши отношения перестанут складываться к  общему удовлетворению — к общему удовлетворению.    

— Разве  я не нажимаю? — возразил Панкс. — А для чего еще я существую?    

— Ни  для чего больше, мистер Панкс. Вы существуете для того, чтобы исполнять свои  обязанности, но вы не исполняете своих обязанностей. Вам платят, чтобы вы  нажимали, и вы должны нажимать, чтобы вам платили.    

Этот  блестящий каламбур в духе доктора Джонсона, совершенно непредвиденный и непреднамеренный,  так поразил самого Патриарха, что он громко рассмеялся, быстрей завертел  большими пальцами и повторил с нескрываемым удовольствием, кивая херувимчику на  портрете: «Вам платят, чтобы вы нажимали, и вы должны нажимать, чтобы вам  платили, сэр».    

— Угу! —  сказал Панкс. — Это все?    

— Нет,  сэр, не все. Еще кое-что. Потрудитесь в понедельник с утра отправиться снова в  Подворье и нажать покрепче.    

— Угу! —  сказал Панкс. — А не слишком ли скоро? Я сегодня выжал там все досуха.    

— Пустое,  сэр! Деньги идут туго, идут туго.    

— Угу! —  сказал Панкс, глядя, как он благодушно попивает херес с лимоном. — Это  все?    

— Нет,  сэр, не все. Еще кое-что. Я весьма недоволен своей дочерью, мистер Панкс,  весьма недоволен. Мало того, что она чересчур часто навещает миссис  Кленнэм, — хотя миссис Кленнэм сейчас в таких обстоятельствах, которые —  которые отнюдь нельзя считать сложившимися к общему удовлетворению; но если я  не ошибаюсь, она еще вздумала навешать мистера Кленнэма в тюрьме. В тюрьме,  сэр.    

— Вы  же знаете, что он болен, — сказал Панкс. — Может, она это от доброты.    

— Та-та-та,  мистер Панкс. Ей до него нет никакого дела, никакого дела. Я этого не могу позволить.  Пусть уплатит долги и выйдет на волю, выйдет на волю. Уплатит и выйдет.    

Хотя  волосы у мистера Панкса и так уже стояли дыбом, он еще подгреб их кверху обеими  пятернями и изобразил на своем лице чудовищное подобие улыбки.    

— Потрудитесь  объяснить моей дочери, мистер Панкс, что я этого не могу позволить, не могу  позволить, — кротко сказал Патриарх.    

— Угу! —  сказал Панкс. — А что ж вы ей сами не объясните?    

— Не  хочу, сэр. Вам платят, чтобы вы объясняли, — старый фигляр не мог  удержаться от соблазна повторить игру, — и вы должны объяснять, чтобы вам  платили, чтобы вам платили.    

— Угу! —  сказал Панкс. — Это все?    

— Нет,  сэр, не все. Сдается мне, мистер Панкс, вас и самого слишком часто тянет в ту  сторону, в ту сторону. Мой вам совет, мистер Панкс, поменьше думать о  собственных потерях и о чужих потерях и побольше — о своих прямых обязанностях,  прямых обязанностях.    

Мистер  Панкс встретил этот совет таким громким, отрывистым и грозным «Угу!», что даже  медлительный Патриарх вскинул на него глаза с непривычной живостью. Мистер  Панкс подкрепил свой ответ столь же красноречивым фырканьем, и добавил:    

— Это  все?    

— Пока  все, сэр; пока все. Я сейчас собираюсь немножко пройтись, немножко пройтись.  Пожалуй, я еще застану вас по возвращении. Если же нет, сэр, долг прежде всего,  долг прежде всего: в понедельник идите и нажимайте, идите и нажимайте!    

Мистер  Панкс снова распушил свои проволочные вихры, и не то нерешительно, не то  сердито поглядел, как Патриарх надевает широкополую круглую шляпу. Судя по  тому, как мистер Панкс пыхтел и отдувался, ему, видно, было еще жарче, чем  прежде. Но он молча дождался, когда Патриарх выйдет из дома, и только потом осторожно  глянул поверх зеленой занавески, доходившей до половины окна.    

— Так  и есть, — пробормотал он. — Я сразу догадался, куда тебя понесло. Ну  хорошо же!    

Спешно  разведя пары, он вернулся в свой док, аккуратно прибрал там все, снял с вешалки  шляпу, огляделся по сторонам, сказал: «Счастливо оставаться!» и, пыхтя, выплыл  на улицу. Он сразу взял курс на Подворье Кровоточащего Сердца и вскоре уже  стоял на верхней ступеньке у лавочки миссис Плорниш, окончательно распарившись  от жары.    

Там, на  верхней ступеньке, решительно отказываясь от приглашений миссис Плорниш зайти  посидеть с отцом в «Счастливом Уголке» (к счастью, не столь настойчивых, как  обычно, ибо по случаю субботнего вечера в лавке толпилась вся постоянная  клиентура, дружески поддерживавшая коммерцию миссис Плорниш всем, кроме  денег), — там, на верхней ступеньке, мистер Панкс стоял до тех пор, пока  не завидел в дальнем конце Подворья мистера Кэсби, который всегда входил именно  с той стороны: сияя благостью. Патриарх медленно шествовал по тротуару, окруженный  почитателями. Тогда мистер Панкс спустился со ступенек и полным ходом поспешил  ему навстречу.    

Патриарх,  приближавшийся с кроткой улыбкой, удивился при виде мистера Панкса, однако же  предположил, что тот в приливе усердия решил не откладывать до понедельника, а  сегодня же приняться за дело. Жители Подворья, наблюдавшие их встречу, были  удивлены еще больше, ибо даже старейшие из них не могли припомнить такого  случая, когда бы эти две великие силы появились в Подворье одновременно. Но им  и вовсе пришлось остолбенеть от изумления, когда мистер Панкс, подойдя вплотную  к почтенному старцу, остановился прямо напротив бутылочно-зеленого жилета,  сложил большой палец с указательным наподобие ружейной собачки, поднес их к  полям круглой шляпы и метким щелчком сбил последнюю с головы, словно камешек в  детской игре.    

Допустив  эту небольшую вольность в обращении с патриаршей особой, мистер Панкс, к полному  ужасу Кровоточащих Сердец, сказал зычным голосом:    

— А  ну-ка, засахаренный плут, поговорим начистоту!    

Мгновенно  мистер Панкс и Патриарх оказались внутри плотного кольца глаз и ушей; все окна  распахнулись, на всех ступеньках теснились любопытные.    

— Не  довольно ли ломать комедию? — сказал мистер Панкс. — Что вы такое  разыгрываете из себя? Кем прикидываетесь? Этакою доброй душой, благодетелем  рода людского! Это вы-то — добрая душа?    

Тут  мистер Панкс, по-видимому не питая смертоубийственных замыслов, а лишь для  того, чтобы облегчить душу и дать выход накопившемуся избытку сил, замахнулся  кулаком на сияющую лысину, и сияющая лысина поспешно вильнула вбок, увертываясь  от удара. Эта своеобразная пантомима повторялась в дальнейшем, ко все  возраставшему восторгу зрителей, после каждого периода ораторских упражнений мистера  Панкса.    

— Я  у вас больше не служу, — сказал Панкс, — и могу теперь объявить во  всеуслышание, что вы такое есть. Вы из той породы мошенников, которая хуже всех  существующих на земле пород. Если выбирать между вашей подлостью и подлостью  Мердла, так еще не знаю, что бы я предпочел, хоть мне на собственном горбу пришлось  испытать и то и другое. Вы бессердечный истукан с физиономией святоши,  живоглот, кровопийца, душегуб, хватающий людей за горло чужими руками. Вы  гнусный лицемер. Вы волк в овечьей шкуре!    

(На этот  раз пантомима была встречена взрывом хохота.)    

— Спросите  у этих добрых людей, кто их главный мучитель. Небось все ответят: «Панкс!»    

Послышались  возгласы: «А то кто же!» и «Слушайте, слушайте!»    

— А  я вам скажу, добрые люди: не Панкс, а Кэсби. Вот эта глыба добродетели, эта  олицетворенная кротость, Этот бутылочно-зеленый смиренник с медоточивой  улыбкой, он и есть ваш мучитель. Хотите знать, кто из вас тянет все соки — вот,  можете полюбоваться. Не я за свои тридцать шиллингов в неделю измываюсь над  вами, а он, Кэсби, наживающий не знаю сколько в год.    

— Правильно! —  закричало несколько голосов. — Слушайте мистера Панкса.    

— Слушайте  мистера Панкса! — подхватил упомянутый джентльмен, вновь повторив заслужившую  успех пантомиму. — Еще бы! Давно пора вам послушать мистера Панкса. Мистер  Панкс для того и явился сейчас сюда, чтобы вы его послушали. Панкс только  машина, а мастер — вот кто!    

Слушатели  — мужчины, женщины, дети — давно бы все, как один, перешли на сторону мистера  Панкса, если бы не длинные белоснежные шелковые кудри и не круглая шляпа.    

— Вот  ручка, которой заводится шарманка, — сказал Панкс. — А музыка всегда  одна и та же: давай, давай, давай! Вот это хозяин, а это хозяйская мотыга. Да,  добрые люди, вот он сейчас вьется тут среди вас, жужжа потихоньку, словно  большой, тяжелый кубарь, а вы ему жалуетесь на мотыгу, и вам невдомек, что за  птица сам хозяин. А если вам сказать, что он для того сегодня и маслит нас  своими улыбками, чтобы в понедельник все упреки посыпались на меня? Если вам  сказать, что час тому назад он меня распек за то, что я недостаточно вас прижимаю?  Если вам сказать, что мне дано строгое приказание выжать из вас в понедельник  все, что только можно? Что вы на это ответите?    

Толпа  загудела: «Позор!», «Совести нет!»    

— Совести? —  фыркнув, подхватил Панкс. — Уж какая тут совесть! Эта порода мошенников самая  бессовестная. Нанимают себе за гроши батрака и требуют, чтобы он делал то, что  самим делать стыдно и боязно и в чем неохота признаться — да как еще требуют, с  ножом к горлу пристают! А вам отводят глаза, и вы уверены, что во всем виновата  мотыга, батрак, а хозяин сущий ангел, только что без крылышек. Да самый  распоследний лондонский жулик, который обманом вытягивает у вас из кармана  шиллинг, куда честней этого соломенного чучела под вывеской «Голова Кэсби»!    

Крики:  «Верно!», «Куда честнее!»    

— И  это еще не все, — продолжал Панкс. — Это не единственный обман,  которым занимаются эти ловкачи, Эти расписные кубари — ведь они так плавно  вьются, что ни настоящего узора не разглядишь, ни дырочки не заметишь, через  которую видно, что внутри-то пусто! Давайте поговорим обо мне. Человек я не из  приятных, сам знаю.    

Тут  мнения слушателей разделились: более склонные к откровенности закричали: «Что  верно, то верно!», а те, что поделикатнее, пытались возражать: «Нет, отчего  же!»    

— Черствый,  несговорчивый, угрюмый батрак, который только и знает, что долбить да мотыжить, —  продолжал мистер Панкс. — Вот что такое ваш покорный слуга. Вот его  портрет в натуральную величину, им самим нарисованный с ручательством за  сходство! Да откуда ему и быть другим, при таком хозяине? Чего еще можно от  него ожидать? Видал кто-нибудь из вас, чтобы в кокосовом орехе выросло баранье  жиго с подливкой из каперсов?    

Судя по  тому, как был встречен этот вопрос, никому из Кровоточащих Сердец не  приходилось наблюдать подобный феномен.    

— Ну,  вот, — сказал мистер Панкс, — так и не ищите приятных свойств у  батрака при таком хозяине. Я батрак и привык батрачить с самого детства. Что я  знал в жизни? Давай, давай, не отставай, жми, жми, наяривай! Я и сам-то в себе  ничего приятного не вижу, что уж тут говорить о других. Если бы я хоть раз за  десять лет не добрал с кого-нибудь из вас одного шиллинга, старый плут вычел бы  этот шиллинг из моего жалованья; а случись ему подходящий человек на мое место,  который взял бы на шесть пенсов дешевле, он прогнал бы меня, чтобы платить на  шесть пенсов меньше. Купить подешевле, продать подороже, черт побери! Священный  принцип торговли. Хороша вывеска — «Голова Кэсби», ничего не скажешь, —  добавил мистер Панкс, рассматривая названный предмет с чувством, не слишком  похожим на восторг, — да только тут больше подошла бы другая: «Фальшивая  монета». А девиз заведения — «Спуску не давай!» Есть тут кто-нибудь, —  прервал себя мистер Панкс, оглядываясь по сторонам, — кто хорошо знаком с  грамматикой?    

Никто из  Кровоточащих Сердец не решился претендовать на такое знакомство.    

— Ну  все равно, — сказал мистер Панкс. — Я только хотел сказать, что  хозяин всегда задавал мне один и тот же урок; спрягать без передышки глагол «не  давать спуску», преимущественно в повелительном наклонении. Не дам спуску, не  давай спуску, пусть он, она, оно не дает спуску, не дадим спуску, не давайте  спуску, пусть они не дают спуску. Это золотое правило вашего Патриарха, вашего  благодетеля Кэсби. Вон он какой, посмотреть, так душа радуется, а на меня  смотреть — с души воротит. Он слаще меду, а я кислей уксусу. Он доставляет  уголь, а я гоню деготь и весь перепачкан дегтем с ног до головы. Ну,  ладно, — сказал Панкс, подходя к Патриарху (он было посторонился, чтобы не  заслонять его толпе). — Я не оратор, и речь моя и так уже затянулась, а  потому позвольте заключить ее советом: проваливайте отсюда подобру-поздорову.    

Последний  из патриархов, захваченный врасплох этим внезапным наскоком и не привыкший  быстро соображать и быстро действовать, не нашел ни слова в ответ. Должно быть,  он размышлял, как по-патриаршьи выбраться из этого щекотливого положения, но  тут мистер Панкс снова пустил в ход свой ружейный механизм, и круглая шляпа с  прежней стремительностью полетела на землю. Но только в прошлый раз двое или  трое из присутствующих бросились поднимать ее, и она была почтительно  возвращена владельцу; теперь же все находились под столь сильным впечатлением  речи мистера Панкса, что Патриарху пришлось нагнуться самому.    

И тогда  мистер Панкс, заранее опустивший правую руку в карман, с быстротой молнии выхватил  из кармана ножницы и, прыгнув на Патриарха сзади, обкорнал священные кудри,  рассыпавшиеся по плечам. Не успокоившись на этом, он вырвал из рук оторопевшего  Патриарха шляпу, откромсал поля, превратив ее в жалкое подобие кастрюли, и в  таком виде нахлобучил на патриаршую голову.    

Чудовищный  результат этого святотатственного деяния заставил самого мистера Панкса содрогнуться.  Перед ним, точно вынырнув из-под земли, стояла какая-то нелепая, бесформенная  фигура с большим голым черепом, лишенная и тени внушительного  благообразия, — стояла и смотрела на него выпученными глазами, точно  спрашивая, куда же девался Кэсби. Минуту или две мистер Панкс в безмолвном  ужасе созерцал этого оборотня; затем отшвырнул ножницы и бросился бежать без  оглядки, спеша укрыться где-нибудь от последствий своего преступления. Он  бежал, точно боясь погони, хотя вслед ему неслись только взрывы хохота, от  которых звенело в воздухе над Подворьем Кровоточащего Сердца.    

 Глава XXXIII    

Дело идет к концу    

     

Перемены  в состоянии тяжелого больного медленны и подчас неопределенны; перемены в нашем  мире, который тоже тяжело болен, скоропалительны и бесповоротны.    

Крошке  Доррит приходилось думать и о тех и о других. Большую часть дня она теперь  снова проводила в стенах Маршалси, которые ее приняли под свою сень, как  родную; там она ухаживала за Кленнэмом, хлопотала вокруг него, сторожила его  сон, и даже уходя ненадолго мыслями и сердцем оставалась с ним. Но жизнь вне  тюремных стен предъявляла к ней свои требования, и ее неутомимого терпения  хватало на все. Там, вне тюремных стен, была Фанни с ее тщеславием, с ее  капризами, с ее причудами, с ее негодованием по поводу досадного  обстоятельства, которое теперь еще больше мешало ее светским развлечениям, чем  в ту пору, когда был одолжен ножичек с черепаховым черенком, — глубоко  уверенная, что она несчастна, глубоко обиженная, что ее не утешают, глубоко возмущенная,  что ее смеют считать несчастной и утешать. Там был ее брат, вечно пьяный,  тщеславный, расслабленный, с трясущимися руками и ногами, молодой старичок, так  туго ворочавший языком, как будто рот у него был набит теми самыми деньгами,  что придавали ему самоуверенность, неспособный шагу ступить самостоятельно,  покровительственно обращавшийся с сестрой, которой он милостиво позволял служить  ему опорой и которую по-своему, эгоистически любил (этой сомнительной заслуги  нельзя было отнять у злополучного Типа). Там была миссис Мердл в элегантнейшем  трауре (его спешно пришлось выписать из Парижа на смену более скромным вдовьим  одеждам, должно быть изодранным в приступе горя), с утра до вечера ведшая  упорную войну с Фанни, сверкая перед ней ослепительным вместилищем своего  неутешного сердца. Там был бедный мистер Спарклер, который в тщетном чаянии  восстановить мир между ними, пытался робко намекать, что обе они замечательные  женщины и без всяких там фиглей-миглей, — и тем действительно достигал  некоторых результатов, так как обе с редким единодушием свирепо набрасывались  на него. Была там и миссис Дженерал, недавно воротившаяся в родные края и через  день славшая, им по почте сдобренные Плющом и Пудингом просьбы о рекомендациях,  которые требовались ей для поступления на очередное место. Заметим, кстати,  напоследок, что, судя по обилию рекомендаций, составленных в самых  красноречивых выражениях, эта почтенная дама обладала таким количеством  общепризнанных добродетелей, что могла украсить любое место — но по несчастному  стечению обстоятельств никто из ее горячих и высокопоставленных поклонников не  нуждался в данное время в ее неоценимых заслугах. Когда грянула катастрофа,  вызванная смертью достославного мистера Мердла, многие в высшем свете поначалу  не знали, на что решиться — утешать ли его вдову, или отказать ей от дома. Но в  конце концов они пришли к заключению, что для них выгоднее считать ее жертвой  злостного обмана, и в качестве таковой миссис Мердл была милостиво оставлена в  их кругу. Иначе говоря, было решено, что Общество, в интересах самого Общества,  должно встать на защиту миссис Мердл, женщины тонкого воспитания и обращения,  попавшейся в сети грубого дикаря (легенда о личных достоинствах мистера Мердла  развеялась в ту же минуту, как была разоблачена легенда о его богатстве). А  миссис Мердл в благодарность за такое великодушие больше всех усердствовала в  изъявлениях гнева и ненависти, тревоживших преступную тень покойного, и,  подобно сказочной колдунье выйдя невредимой из огня, жила припеваючи.    

Высокий  пост мистера Спарклера был, по счастью, одним из тех надежных пристанищ, где  джентльмен спокойно может отдыхать всю свою жизнь — разве только кому-нибудь из  Полипов заблагорассудится втащить его еще выше. А потому сей доблестный слуга  отечества оставался верен своему флагу (по серебряному фону золотом число  выплаты жалованья), с нельсоновской неустрашимостью[132] поднятому им на  государственном корабле. Ценой его стойкости и мужества был прелестный  маленький храм неудобств с неизбежным, как смерть, запахом конюшни и  позавчерашнего супа, и там, замкнувшись на разных этажах, миссис Спарклер и  миссис Мердл, две заклятые соперницы, готовили спои доспехи для решительной  схватки на арене Общества. А Крошка Доррит, наблюдая течение жизни в этой  фешенебельной резиденции, с невольной тревогой спрашивала себя, где тут  найдется уголок для будущих детей Фанни и кто станет заботиться об этих пока  еще не рожденных жертвах.    

Артур,  больной и слабый, больше всего нуждался для своего выздоровления в покое, и с  ним нельзя было говорить ни о каких предметах, способных взволновать его или  встревожить; а потому единственной поддержкой Крошки Доррит в это трудное время  был мистер Миглз. Он все еще находился за границей, но она написала к нему,  через его дочь, сразу после того, как первый раз побывала у Артура в тюрьме;  писала и потом, поверяя ему все свои тревоги, среди которых одна была особенно  неотступной. Из-за этой тревоги Крошки Доррит мистер Миглз и затягивал свое  пребывание за границей, хотя он был бы таким желанным гостем в Маршалси.    

Не  касаясь содержания похищенных бумаг, Крошка Доррит в общих чертах рассказала  мистеру Миглзу о том, как они попали в руки Риго-Бландуа, и сообщила про  трагическую гибель последнего. Деловые навыки эпохи лопатки и весов помогли  мистеру Миглзу сразу сообразить, насколько важно найти подлинные документы;  поэтому он написал Крошке Доррит, что ее беспокойство вполне основательно и что  он не вернется в Англию, не попытавшись прежде «напасть на их след».    

За это  время мистер Генри Гоуэн успел убедиться, что тесные сношения с семейством  Миглз не доставляют ему удовольствия. Из деликатности он не стал предъявлять  никаких требований жене; но мистеру Миглзу намекнул довольно прозрачно, что  люди они, видимо, очень разные — хотя и превосходные, каждый в своем  роде, — а потому лучше им разойтись по-хорошему, без каких-либо ссор или  обид, и в дальнейшем держаться друг от друга подальше. Бедный мистер Миглз, давно  уже чувствовавший, что, раздражая своим присутствием зятя, он отнюдь не  способствует семейному счастью дочери, сказал на это: «Что ж, Генри! Вы муж  Минни, по законам природы, вы ей теперь ближе, чем я; как вы хотите, так и  будет!» Эта перемена несла с собой дополнительное преимущество, которого Генри  Гоуэн, может быть, и не предусмотрел: теперь, когда мистер и миссис Миглз имели  дело только со своей дочерью и ее ребенком, они сделались не в пример щедрее, и  мистер Гоуэн мог свободно тратить деньги, не унижая свой гордый дух раздумьем о  том, откуда они берутся.    

Естественно,  что при таком положении вещей мистер Миглз рад был ухватиться за любое занятие.  От дочери он узнал, в каких городах побывал Риго за последние месяцы и в каких  гостиницах останавливался. План его состоял в том, чтобы, не откладывая, без  излишнего шума объехать все указанные места, и если где-нибудь обнаружится, что  джентльмен-космополит не уплатил по счету и оставил в залог шкатулку или  сверток — заплатить деньги и выручить залог.    

С Мамочкой  в качестве единственной спутницы, мистер Миглз начал свое странствие, уснащенное  немалым числом приключений. Миссия его несколько затруднялась тем  обстоятельством, что люди, к которым он обращался с расспросами, не понимали,  чего он от них хочет, а он в свою очередь не понимал, что они ему отвечают. Но.  пребывая в несокрушимой уверенности, что английский язык — родной язык для  всего человечества и только дураки этого не знают, мистер Миглз держал длинные  речи перед содержателями гостиниц, пускался в многословные и путаные объяснения  и отвергал любые попытки отвечать ему на каком-либо ином языке, кроме  английского, заявляя, что «не намерен слушать всякую чушь». Иногда на сцену  являлись переводчики, но мистер Миглз обрушивал на них такую лавину чисто национального  красноречия, что они только растерянно хлопали глазами, и дело не подвигалось  ни на шаг. Впрочем, от этого он, пожалуй, был не в убытке: Риго, правда, не  оставлял нигде шкатулки с документами, по зато везде оставил долги и такую  дурную память о себе, что один звук его имени — единственное, что оказывалось понятным  в речах мистера Миглза, — неизменно вызывал бурю гнева и нареканий. В  четырех случаях мистера Миглза пытались даже передать в руки полиции, называя  его аферистом, мошенником и вором; каковые обидные наименования он принимал с  любезнейшей улыбкой, не догадываясь о том, что они значат; и, шествуя под руку  с Мамочкой к дилижансу или пакетботу, неумолчно болтал с веселой непринужденностью  истинного британца.    

Но если  оставить в стороне недоразумения, возникавшие из-за незнания языков, мистер  Миглз вел свои поиски как человек умный, проницательный и настойчивый. Хотя он  добрался до самого Парижа, так и не обнаружив никаких следов Бландуа, бодрость  духа его не покидала.    

— Ничего,  мамочка, — говорил он миссис Миглз. — Пусть я пока и не нашел ничего,  но зато чем ближе к Англии, тем ближе к бумагам, я в этом уверен. Здравый смысл  подсказывает, что он их держал где-то, где их не могли достать те, кто в них  заинтересован, но где сам он, в случае надобности, мог достать их без  промедления.    

В Париже  мистера Миглза ожидало письмо от Крошки Доррит, в котором говорилось, что ей  удалось навести мистера Кленнэма на разговор об этом человеке, которого уже нет  в живых; и, узнав, что мистер Миглз желал бы получить о нем некоторые сведения,  мистер Кленнэм просил ее сообщить мистеру Миглзу, что его знала мисс Уэйд, ныне  проживающая в Кале, по такому-то адресу.    

— Ого! —  воскликнул мистер Миглз.    

И скоро  (насколько можно было говорить о скорости в век дилижансов) мистер Миглз позвонил  в надтреснутый колокольчик у трухлявой калитки, и калитка со скрипом  отворилась, и крестьянка в белом чепце вышла навстречу и спросила: «Эй, сэр!  Мистер! Вам кого?» Услышав английскую речь, мистер Миглз пробормотал себе под  нос, что, слава богу, в Кале проживают здравомыслящие люди, и дружелюбно  ответил: «Мисс Уэйд, голубушка!» — после чего был незамедлительно проведен к  мисс Уэйд.    

— Давно  мы с вами не виделись, — начал мистер Миглз, старательно  откашлявшись. — Надеюсь, вы в добром здравии, мисс Уэйд?    

Мисс  Уэйд не выразила подобной же надежды относительно мистера Миглза или  кого-нибудь из близких к нему лиц и прямо спросила, чему она обязана честью  снова видеть его у себя. Мистер Миглз тем временем огляделся по сторонам, но  никакой шкатулки не приметил.    

— Скажу  вам всю правду, мисс Уэйд, — отвечал мистер Миглз мягким, вкрадчивым,  чтобы не сказать заискивающим, тоном. — Вы как будто можете пролить свет  на одно пока неясное для меня обстоятельство. Надеюсь, наши маленькие  разногласия давно забыты. Что было, то прошло. Помните мою дочку? Как время  летит! Она уже мать!    

В своем  неведении мистер Миглз избрал самый неудачный из всех возможных предметов разговора.  Он помолчал, ожидая изъявлений интереса, но так и не дождался.    

— Это  и есть обстоятельство, о котором вы желали со мною беседовать? — холодно  спросила она после некоторого молчания.    

— Нет,  нет, — возразил мистер Миглз. — Нет. Просто я думал, что по вашей  природной доброте…    

— Вы,  кажется, уже знаете, — перебила она с усмешкой, — что на мою природную  доброту рассчитывать не стоит.    

— Не  говорите так, — сказал мистер Миглз. — Вы несправедливы к себе. Но  перейдем к делу. — Мистер Миглз чувствовал уже, что его окольный подход  ничуть ему не помог. — Я слыхал от моего друга мистера Кленнэма, который,  к моему прискорбию — и, верно, вашему тоже, — серьезно болен…    

Он снова  помолчал, но снова ничего не услышал в ответ.    

— …что  вам был знаком некто Бландуа, недавно погибший вследствие несчастного случая в  Лондоне. Нет, нет, поймите меня правильно! Я знаю, что это было всего лишь  случайное знакомство, — добавил мистер Миглз, искусно предупреждая возглас  негодования, который явно готов был сорваться с уст мисс Уэйд. — Я все  очень хорошо знаю! Всего лишь случайное знакомство. Но вот о чем я хотел бы  спросить вас. — В голосе мистера Миглза снова зазвучали вкрадчивые  нотки. — Когда он последний раз возвращался в Англию, не дал ли он вам на  сохранение шкатулку или сверток с бумагами — или, может быть, просто пачку  бумаг — с тем, что в скором времени вернется за ними? Ответьте, прошу вас, это  очень важно.    

— Очень  важно? — повторила она. — А для кого важно?    

— Для  меня, — сказал мистер Миглз. — И не только для меня, но и для мистера  Кленнэма, и для некоторых других. Я совершенно уверен, — продолжал мистер  Миглз, в мыслях которого первое место неизменно принадлежало Бэби, — что  вы не можете дурно относиться к моей дочери; никто не может. Так вот, это и для  нее важно, поскольку дело касается особы, с которой она связана тесной дружбой.  Вот почему я позволил себе обеспокоить вас, и снова повторяю свой вопрос: давал  этот человек вам что-либо на сохранение?    

— Честное  слово, — сказала мисс Уэйд, — все как будто сговорились засыпать меня  вопросами относительно человека, которого я однажды наняла для особого  поручения, заплатила ему за труды и больше его в глаза не видела.    

— Помилуйте,  сударыня, — возразил мистер Миглз. — Помилуйте, что ж тут такого,  ведь это самый простой вопрос, и вам решительно не из-за чего сердиться.  Бумаги, о которых идет речь, не принадлежали этому человеку, были им  мошеннически присвоены и могут навлечь незаслуженные неприятности на того, у  кого они находятся, так как законные владельцы, естественно, ищут их. Он  проезжал через Кале, направляясь в Лондон, а у него были веские причины не  брать документы с собой, но оставить их там, где ему легко будет получить их в  случае надобности; доверить же их человеку своей породы он бы не решился.  Скажите же, не у вас ли эти бумаги? Даю вам слово, я меньше всего на свете  хотел бы вас обидеть. Мой вопрос обращен лично к вам, но не потому, что вы —  это вы. Я мог бы обратиться с ним к кому угодно, да и обращался уже не раз. Не  у вас ли эти бумаги? Не оставил ли он их вам на сохранение?    

— Нет.    

— И  вы о них ничего не знаете, мисс Уэйд?    

— Ничего  решительно. Вот вам ответ на ваш странный вопрос. Никаких бумаг этот человек  мне не оставлял, и я ничего о них не знаю.    

— Ясно, —  сказал мистер Миглз, поднимаясь. — Очень жаль, но что ж поделаешь. Прошу извинить  за беспокойство. Как Тэттикорэм, мисс Уэйд? Здорова ли она?    

— Гарриэт?  Да, она здорова.    

— Опять  меня привычка подвела, — сказал мистер Миглз, принимая поправку к  сведению. — Никак я, видно, от нее не отделаюсь. Может, если рассудить  хорошенько, не надо было, в самом деле, давать девочке такое звонкое имя. Но  когда от всего сердца хочешь кому-либо добра, так ведь не всегда рассуждаешь  при этом. Передайте ей привет от старого друга, мисс Уэйд, — если у вас  нет возражений.    

Она  ничего не сказала в ответ, и мистер Миглз, выйдя из этой унылой комнаты,  которую его доброе лицо озаряло, точно солнце, поспешил вернуться в гостиницу,  к ожидавшей его миссис Миглз. «Плохо дело, мамочка, — сказал он ей, —  опять неудача». В тот же вечер лицо мистера Миглза сияло уже на пакетботе,  плывшем в Лондон, а назавтра оно озарило тюрьму Маршалси.    

Когда с наступлением  сумерек папа и мама Миглз подошли к воротам тюрьмы, дежурным сторожем оказался  верный Джон. Он им сказал, что мисс Доррит сейчас нет в тюрьме; но она была  утром и вечером придет опять, она каждый вечер приходит. Здоровье мистера  Кленнэма поправляется медленно; Мэгги, миссис Плорниш и мистер Баптист по  очереди ухаживают за ним. Мисс Доррит непременно придет до закрытия ворот. Если  угодно, они могут подождать ее наверху, в квартире смотрителя, где ей отведена  комната на это время. Опасаясь взволновать больного своим неожиданным  появлением, мистер Миглз решил дождаться Крошки Доррит, и супруги поднялись в  указанную им комнату, окно которой выходило на тюремный двор.    

Мрачная  теснота тюрьмы так подействовала на обоих, что у миссис Миглз подступили к горлу  слезы, а мистер Миглз почувствовал, что ему не хватает воздуху. Он принялся  расхаживать из угла в угол, отдуваясь и усиленно обмахиваясь носовым платком —  от чего только задыхался еще больше. Вдруг скрип отворяемой двери заставил его  оглянуться.    

— Господи  твоя воля! — воскликнул мистер Миглз. — Это не мисс Доррит. Мамочка,  да ты взгляни! Тэттикорэм! Она самая. А в руках она держала железную шкатулку  примерно в два квадратных фута величиной. Точно такую шкатулку видела Эффери  Флинтвинч в первом из своих снов — ей тогда приснилось, будто Двойник взял эту  шкатулку под мышку и унес из старого дома. И Тэттикорэм поставила ее на пол у  ног своего прежнего господина; и Тэттикорэм сама бросилась на колени рядом с  нею и, плача, не то от горя, не то от радости, твердила:    

— Простите,  добрый мой господин; примите меня опять к себе, добрая моя госпожа; вот то, что  вы искали!    

— Тэтти! —  воскликнул мистер Миглз.    

— То,  что вы искали! — повторила Тэттикорэм. — Вот оно, у вас! Меня заперли  в соседней комнате, чтобы я вас не видела. Но я слышала, как вы спрашивали про  эту шкатулку и как мисс Уэйд отвечала, что ничего не знает; а он при мне  передавал ее мисс Уэйд на сохранение; и вот я дождалась, когда она ляжет спать,  взяла шкатулку и унесла. И теперь она у вас!    

— Дитя  мое, дитя мое! — вскричал мистер Миглз, едва вовсе не задохнувшись. —  Но как же ты очутилась в Лондоне?    

— Я  ехала на том же пакетботе, что и вы. Я сидела в стороне, закутавшись шалью. А  когда вы на пристани взяли экипаж, я взяла другой и поехала следом за вами.  Мисс Уэйд ни за что не отдала бы вам шкатулку, раз вы сказали, что она нужна  кому-то; скорей бросила бы ее в море или сожгла. Но теперь она у вас!    

Ах,  какая радость, какое ликование слышалось в этих словах: «Она у вас!»    

— Мисс  Уэйд не хотела брать ее — что правда, то правда. Но он оставил ее и ушел. И я  твердо знаю — раз уж вы спросили и она сказала, что шкатулки у нее нет, она бы  ни за что вам ее не отдала. Но теперь она у вас! Добрый мой господин, добрая  моя госпожа, примите меня опять к себе! Пусть эта шкатулка будет за меня  порукой. Ведь она теперь у вас!    

Папа и  мама Миглз не были бы папой и мамой Миглз, если бы не раскрыли свои объятия смирившейся  строптивице.    

— Ах,  если б вы звали, как я была несчастна! — воскликнула Тэттикорэм, чьи слезы  хлынули после этого с удвоенной силой. — Как я горевала и как  раскаивалась! Мисс Уэйд с первой нашей встречи внушала мне страх. Она сразу  почувствовала самое дурное, что во мне есть, это и дало ей власть надо мной. На  меня порой находили приступы бешенства, и она умела вызывать эти приступы по  своей воле. А в такие минуты мне представлялось, что все презирают меня за  обстоятельства моего рождения, и чем больше мне выказывали доброты, тем горше  казалась обида. Во всем я усматривала лишь желание унизить меня, разбудить во  мне зависть; а ведь я прекрасно знаю — да и тогда в глубине души знала, —  что никому это и в голову не приходило. И подумать только, что моя милая  барышня живет не так счастливо, как того заслуживает, а я ее бросила, ушла от  нее! Каким неблагодарным животным я должна ей казаться! Но вы замолвите за меня  словечко, уговорите ее простить мне, как сами простили. Я, право, теперь лучше,  чем была, — взывала Тэттикорэм. — То есть, я далеко не хороша, но все  же лучше, чем была. Меня многому научил пример мисс Уэйд: я словно видела,  какой сама стану с годами, если, так же, как она, буду все выворачивать  наизнанку и в добрых побуждениях искать только злые. Меня многому научил ее  пример, ее старания сделать из меня такое же несчастное существо, как она сама  — беспокойное, подозрительное, терзающее себя и других. Впрочем, это было  нетрудно. — воскликнула Тэттикорэм в последней бурной вспышке отчаяния. —  По натуре я немногим уступала ей. Но я хочу сказать, что все эти испытания не  прошли для меня бесследно; надеюсь, я уже кой в чем исправилась и постепенно  исправлюсь совсем. Я буду стараться изо всех сил, сэр! Буду считать не то что  до двадцати пяти, а до двухсот пятидесяти, до двух с половиной тысяч!    

Дверь  снова отворилась, и Тэттикорэм умолкла. На этот раз вошла Крошка Доррит; мистер  Миглз, сияя торжеством, протянул ей шкатулку, и свет радости разлился по ее  нежному лицу. Теперь можно было не опасаться разоблачений! Та часть тайны,  которая относится к ней, навсегда останется тайной для Артура, он никогда не  узнает об ее личной потере; придет время, и она откроет ему то, что касается  его самого, но о себе никогда не упомянет ни словом. Все это ушло в прошлое,  прощено и забыто.    

— А  теперь, дорогая мисс Доррит, — сказал мистер Миглз, — я, как человек  деловой — по крайней мере в прошлом — хотел бы незамедлительно заняться делами.  Могу я сегодня же повидать Артура?    

— Сегодня,  мне кажется, не стоит. Я сейчас схожу к нему и узнаю, как он себя чувствует. Но  мне кажется, лучше повременить день-другой.    

— Я  и сам так думаю, дитя мое, — сказал мистер Миглз. — Оттого-то я и  сидел в этой противной комнате, вместо того чтобы сразу поспешить к нему.  Только уж тогда нашу встречу придется отложить не на день-другой, а несколько  больше. Но я не хочу задерживать вас — объясню, когда вы вернетесь.    

Крошка  Доррит вышла из комнаты. В забранное решеткой окно мистеру Миглзу было видно,  как она проходила по тюремному двору. Не оглядываясь, он тихонько позвал:    

— Тэттикорэм,  поди-ка сюда, дружок. Тэттикорэм подошла к окну.    

— Видишь  ты эту молодую женщину, которая только что вышла отсюда? Вон она идет по двору  — такая маленькая, хрупкая, тихая. Смотри. Люди отходят в сторону, уступая ей  дорогу. Мужчины (до чего же они жалки и обтрепаны, бедняги!) почтительно  снимают перед ней шляпу. Вот она вошла в дом. Ты ее разглядела, Тэтти?    

— Да,  сэр.    

— Слыхал  я, Тэтти, что когда-то ее называли Дитя Маршалси. Она родилась в этой тюрьме и  жила в ней долгие годы. А мне вот нечем дышать здесь. Печальная судьба —  родиться и вырасти в таком месте, а, Тэттикорэм?    

— Да,  очень, сэр.    

— Если  бы она всегда только думала о себе, только ловила обращенные на нее взгляды,  отыскивая в них презрение и насмешку — какое это было бы мучительное да,  пожалуй, и бесполезное существование! А между тем говорят, вся ее еще недолгая  жизнь была образцом бескорыстия, доброты, самоотверженной любви и служения.  Сказать ли тебе, Тэттикорэм, что, по-моему, так светится в этих прекрасных  глазах, которые ты только что видела?    

— Скажите,  сэр, сделайте милость.    

— Долг,  Тэттикорэм. Помни свой долг, исполняй его с малых лет — и никакие  обстоятельства твоего прошлого или настоящего не принизят тебя перед всевышним  и перед самим собою.    

Мама  Миглз присоединилась к ним, и все втроем они стояли у окна, с состраданием  глядя на слонявшихся но двору арестантов, пока не увидели Крошку Доррит.  Минутой спустя последняя вошла в комнату и сказала, что Артуру лучше, но все же  не стоит его сегодня беспокоить.    

— Будь  по-вашему, — весело согласился мистер Миглз. — Вам видней, я в этом  уверен. Позвольте же просить вас, милая сиделка, передать мой дружеский привет  вашему больному; я знаю, что могу на вас в этом положиться. Я завтра утром  снова уезжаю.    

Крошка  Доррит, удивленная, спросила, куда.    

— Дорогая  моя, — сказал мистер Миглз, — нельзя жить не дыша. А я потерял эту  способность, как только переступил порог тюрьмы, и больше не вздохну свободно,  пока Артур отсюда не выйдет.    

— Но  я не понимаю, какая связь…    

— Сейчас  поймете, — сказал мистер Миглз. — Сегодня мы все трое переночуем в  гостинице. А завтра утром мамочка с Тэттикорэм отправятся в Туикнем, где миссис  Тикит, коротающая у окна свой досуг в обществе доктора Бухана, решит, что перед  нею два привидения; я же покачу за границу — за Дойсом. Нужно, чтобы Дэн  приехал сюда. Поверьте мне, моя милочка, писать письма, и ожидать ответов, и  судить да рядить издалека, как и что — из этого никакого толку не будет. Нужно,  чтобы Дэн приехал сюда. Потому я и решил завтра же на рассвете пуститься в  путь. А уж разыскать Дэна за границей для меня проще простого. Я бывалый  путешественник, и мне что один иностранный язык, что другой, безразлично: я ни  на одном ни полслова не понимаю. Так что этот вопрос меня не смущает. Вот и  выходит, что медлить нечего — не могу же я, в самом деле, жить, не дыша свободно,  а дышать свободно мне не придется, пока Артур не выйдет из Маршалси. Я и то уже  почти задохся — только и могу, что кое-как докончить свою речь и снести эту  драгоценную шкатулку в вашу карету.    

Они  вышли на улицу в ту самую минуту, когда зазвонил колокол. Мистер Миглз, несший  шкатулку, несколько удивился, не обнаружив никакой кареты. Он остановил  проезжавший мимо наемный экипаж, помог Крошке Доррит сесть и поставил шкатулку  на сиденье рядом.    

В порыве  счастья и признательности она поцеловала ему руку.    

— Ну  уж нет, дитя мое! — воскликнул мистер Миглз. — Не годится мне   принимать подобный знак уважения от вас , и где — у ворот Маршалси!    

Она  наклонилась и поцеловала его в щеку.    

— Вы  мне напомнили, как бывало… — сказал мистер Миглз, и голос его неожиданно дрогнул. —  Но ведь она любит его, пытается скрыть его недостатки, думая, что никто их не  замечает; а потом он все-таки из очень хорошей семьи, с такими связями!    

Это было  единственное, чем он мог вознаградить себя за потерю дочери; и если он старался  найти в этом утешение, кто его осудит?    

 Глава XXXIV    

Конец    

     

Погожим  осенним днем знакомый нам узник, еще слабый, но уже почти оправившийся от болезни,  сидел в кресле у окна и слушал голос, читавший ему вслух, — погожим  осенним днем, одним из тех дней ранней осени, когда сжаты уже золотые нивы и  снят летний урожай плодов в садах, когда зеленые плети хмеля оголены усердными  сборщиками, когда яблоки румянятся на деревьях, а в желтеющей листве рощ  вспыхивают алые гроздья рябины. Уже в лесных чащах открылись неожиданные  просветы, и даль, еще недавно подернутая маревом зноя, точно спелая слива под  фиолетовым налетом, теперь четко и ясно рисовалась взгляду — первое предвестие  близящейся зимы. И океан уже не дремал под солнцем недвижной гладью, но,  раскрыв мириады искрящихся глаз, весело колыхался во всю свою ширь, от песчаной  береговой кромки до самого горизонта, где мелькали маленькие белые паруса,  будто листья, подхваченные осенним ветром.    

Только  тюрьма не ведала никаких перемен, одинаково угрюмая во все времена года, и  ничто не скрашивало ее глухого фасада, безрадостного, как сама нищета. Деревья  вокруг цвели и отцветали; кирпичные стены и железные решетки не знали цветения  жизни. Но милый голос, читавший Кленнэму вслух, словно рассказывал ему о  великих делах труженицы Природы, словно пел ту песнь утешения, которой она баюкает  человека. Природа с детских лет была ему единственной матерью; она одна  вдохновляла его надеждой, навевала светлые мечты, лелеяла семена детского  воображения, сулившие обильную жатву нежности и любви; под ее благодетельным  воздействием росли и крепли в его душе молодые побеги, чтобы превратиться в  могучий дуб, способный выстоять в житейскую бурю. И голос, читавший ему вслух,  пробуждал в нем давно забытые воспоминания, как будто в звуках этого голоса  оживали все слова ласки и участия, слышанные им за его долгую жизнь.    

Когда  голос умолк, Кленнэм прикрыл глаза рукой, пробормотав что-то насчет чересчур  резкого света.    

Крошка  Доррит поспешно отложила книгу и встала, чтобы задернуть занавеску. Мэгги  сидела на своем привычном месте за шитьем. Вернувшись от окна, Крошка Доррит  придвинула свой стул поближе к узнику.    

— Скоро  вашим невзгодам конец, дорогой мистер Кленнэм. Мистер Дойс не только пишет  дружеские и ободряющие письма вам; он пишет и мистеру Рэггу, который говорил  мне, что получил от него много дельных советов; а кроме того, сейчас, когда  страсти поулеглись, все относятся к вам с большим сочувствием и расположением,  так что я уверена, скоро всему конец.    

— Милая  вы девушка! Золотое сердце! Добрый мой ангел!    

— Вы  меня хвалите не по заслугам. Но мне так радостно слышать от вас эти ласковые  слова, и — и чувствовать, что это не только слова, — шепнула Крошка  Доррит, поднимая на него взгляд, — что я не в силах сказать вам «не надо»!    

Он  поднес к губам ее руку.    

— Вы  много, много раз приходили сюда незаметно для меня, Крошка Доррит?    

— Да,  я иногда приходила и не показывалась вам.    

— Часто?    

— Довольно  часто, — тихо сказала Крошка Доррит.    

— Каждый  день?    

— Пожалуй, —  отвечала Крошка Доррит после некоторого колебания, — я бывала здесь по два  раза в день.    

Быть  может, он и выпустил бы маленькую, легкую ручку, с жаром поцеловав ее еще раз,  но она на миг замерла в его руке, словно прося, чтобы ее не отпускали. Он  накрыл ее другой рукой и прижал к груди.    

— Дорогая  Крошка Доррит, дело не только в том, чтобы окончилось мое заключение. Пора положить  конец жертвам, которые вы приносите ради меня. Мы должны расстаться и  свыкнуться с мыслью, что у каждого из нас свой путь, очень далекий от другого.  Вы не забыли, о чем мы говорили с вами в первый вечер после вашего возвращения?    

— О  нет, как я могла забыть! Но с тех пор кое-что… Вы себя совсем хорошо чувствуете  сегодня?    

— Совсем  хорошо.    

Рука,  которую он держал, слегка потянулась вверх, к его лицу.    

— Настолько  хорошо, что я могу сказать вам, какое большое богатство мне досталось?    

— Буду  очень рад узнать. Никакое богатство не может быть чрезмерным для Крошки Доррит.    

— Мне  давно уже не терпится рассказать вам об этом. Я вся истомилась желанием  рассказать вам. Но вы по-прежнему не-хотите, чтобы я отдала вам то, что имею?    

— Нет,  нет и нет!    

— Ну  хоть половину?    

— Нет,  дорогая Крошка Доррит!    

Она  как-то странно взглянула на него — ему показалось, что ее глаза полны слез, но  в то же время они сияли гордостью и счастьем.    

— Я  должна сообщить вам печальное известие о Фанни. Бедняжка потеряла все свое  состояние. У нее теперь ничего нет, кроме жалованья мужа. Деньги, которые папа  дал ей в приданое, пропали так же, как и ваши. Они находились в тех же руках, и  их постигла та же участь.    

Артур  принял эту новость сочувственно, но без удивления. — Я не думал, что  потери так велики, — заметил он, — но, зная о родстве ее мужа с  Мердлом, предполагал, что они неизбежны.    

— Да,  она потеряла все. Бедняжка Фанни, мне так жаль ее, так жаль, так жаль! И моего  бедного брата тоже!    

— А  разве и его состояние было в тех же руках?    

— Да!  И он тоже все потерял. Вот теперь я могу сказать вам, как велико мое богатство.    

В ответ  на его вопросительный и тревожный взгляд она отняла руку и положила голову к  нему на грудь.    

— У  меня ничего нет. Я так же бедна, как тогда, когда жила в этой комнате. В  последний приезд в Англию папа все свое состояние отдал в те же руки, и оно все  пошло прахом. О мой дорогой, мой добрый друг, вы все еще отказываетесь  разделить со мною мое богатство?    

Он обнял  ее, прижал к своему сердцу, и скупые мужские слезы упали на ее лицо. Не  поднимая головы, она обвила руками его шею.    

— Больше  мы не расстанемся, Артур, дорогой мой, — больше мы не расстанемся до самой  смерти! Я никогда не знала богатства, никогда не эпсла гордости, никогда не  знала счастья. Теперь я богата, потому что я нужна вам, я горда, потому что вы  отвергли меня раньше, я счастлива, потому что мы здесь вместе, и будь на то  воля божья, я осталась бы с вами в этой тюрьме и была бы так же счастлива,  утешая вас и поддерживая своей верностью и любовью! Я ваша всюду и везде! Я так  люблю вас! Если бы мне предложили на выбор: провести всю жизнь с вами в тюрьме,  зарабатывая на хлеб поденным трудом, или быть самой богатой и знатной дамой на  свете — я не задумываясь предпочла бы первое. Ах, знал бы мой бедный папа,  какого счастья я наконец дождалась — в той самой комнате, где он томился так  долго!    

Мэгги,  разумеется, давно уже смотрела на них во все глаза, и разумеется, давно уже  проливала обильные слезы. Но теперь она пришла в такой восторг, что едва не  задушила свою маменьку в объятиях, после чего опрометью кинулась вниз, спеша  поделиться с кем-нибудь своей радостью. И кто же первым попался Мэгги  навстречу, как не Флора с тетушкой мистера Ф.? И кого же, как не их, застала  Крошка Доррит дожидающимися у ворот, когда два или три часа спустя сама вышла  на улицу?    

У Флоры  немного покраснели глаза, и видно было, что она чем-то расстроена. Тетушка  мистера Ф. совершенно окостенела; казалось, чтобы согнуть или разогнуть ее,  потребуется механизм по меньшей мере в двадцать лошадиных сил. Ее шляпка была  лихо сдвинута на затылок, а ридикюль словно скрывал в своих недрах голову  Горгоны и от этого превратился в каменный. Восседая на ступеньках казенной  смотрительской квартиры во всеоружии упомянутых атрибутов, тетушка мистера Ф.  все эти два или три часа услаждала своим видом младшее поколение окрестных  жителей, чьему остроумию вынуждена была давать время от времени отпор с помощью  зонтика.    

— Увы,  я понимаю, мисс Доррит, — заговорила Флора, — приглашать куда-нибудь  особу, привыкшую пользоваться всеми благами богатства и вращаться среди сливок  общества, дерзость с моей стороны, тем более в простую паштетную, что  совершенно не соответствует вашему нынешнему положению, да еще за лавкой, хотя  хозяин очень любезный человек, но ради Артура — никак не отвыкну, а теперь и  вовсе неуместно — ради бывшего Дойса и Кленнэма, зная ваше доброе сердце,  надеюсь, вы не взыщете за столь скромную обстановку и согласитесь выслушать еще  одно только слово, одно последнее объяснение под предлогом трех паштетов из  почек.    

Сумев  разобраться в этой довольно запутанной речи, Крошка Доррит выразила готовность  беседовать с Флорой где угодно, и та повела ее в упомянутую паштетную,  помещавшуюся напротив тюрьмы. Тетушка мистера Ф. шествовала позади, с  упорством, достойным лучшего применения, норовя угодить под колеса встречных  экипажей.    

Когда  любезный хозяин принес на оловянных тарелках три паштета, которые должны были  служить предлогом для беседы, и налил в ямку, сделанную в каждом, горячей  подливки из соусника с носиком, точно заправлял три светильника маслом, Флора  вынула из кармана носовой платок.    

— Если  когда-нибудь, убаюканная мечтами, — начала она, — я воображала, что  Артур — никак не отвыкну, извините — что мистер Кленнэм, выйдя на волю, не  оттолкнет дружескую руку, хотя бы эта рука протянула ему вот такой тощий  паштет, похожий больше на размельченный мускатный орех, мечты эти давно  развеялись и обратились в дым, но услыхав об узах, которым предстоит скрепить  союз двух сердец, покорнейше прошу принять мои лучшие пожелания, не омраченные  ни малейшим чувством обиды, хоть, может быть, печально сознавать, что, когда  рука времени еще не коснулась меня, и я была куда стройней, и не краснела так  от всякого пустякового усилия, особенно после еды, у меня тогда лицо идет пятнами  вроде сыпи, все могло быть иначе, но вмешались родители и я замкнулась в себе,  и пребывала бы в замкнутом состоянии до сих пор, если бы мистер Ф. не подобрал  ко мне волшебного ключа, но я не хочу упрекнуть никого из вас, и от души желаю  счастья обоим.    

Крошка  Доррит протянула ей руку и поблагодарила за ее доброе отношение в прошлом.    

— Стоит  ли говорить о таких пустяках, — возразила Флора, нежно целуя ее в  ответ, — да и можно ли было относиться иначе к такой милой, такой славной  крошке, простите за фамильярность, к тому же это была чистейшая экономия,  поскольку вы — воплощенная совесть, должно быть, это нелегко, мне, например,  моя совесть доставляет много беспокойства, хотя не думаю, чтобы ее обременяло  больше грехов, чем у других, но я отвлекаюсь, а суть дела в том, что у меня  есть одно желание, которое я хотела бы выразить прежде чем дойдет до апофеоза,  и надеюсь, оно будет исполнено в память старой дружбы и добрых чувств прошлого,  пусть Артур знает, что я не покинула его в беде, но постоянно приходила сюда  узнать, не могу ли быть чем-нибудь полезна, и часами просиживала в этой  паштетной, подкрепляясь горячительным, которое мне любезно приносили из  соседнего трактира, чтобы издали скрасить его одиночество, хоть он и не  догадывался об этом.    

На  глазах у Флоры были теперь настоящие слезы, от которых она очень похорошела.    

— Но  это еще не все, — продолжала Флора, — самое важное, что я попрошу вас  передать Артуру, и в чем, я знаю, такая славная крошка, еще раз простите за  фамильярность, мне не откажет, это что я в конце концов начала сомневаться, не  было ли пустым ребячеством то, что нас связывало когда-то, хотя в свое время  оно служило источником больших радостей, но впрочем и неприятностей тоже, но,  разумеется, после мистера Ф. возврата к прежнему уже не было, чары разрушились,  и чего ж можно было ожидать, если не начать все сначала, а тому препятствовали  многие обстоятельства, из которых самое существенное, что это все равно ни к  чему бы не привело, то есть, я не хочу сказать, что если бы это было приятно  Артуру и вышло бы само собой сразу же после его приезда, я не была бы рада,  ведь каково мне при моей живости нрава вечно сидеть дома в обществе папаши,  который без сомнения самый скучный мужчина на свете, и не стал веселей от того,  что этот головорез Панкс превратил его в какое-то страхолюдное чудище, но  ревновать и завидовать не в моем характере, что-что, а уж это нет.    

Уследить  за ходом мысли миссис Финчинг в этом лабиринте было почти невозможно, но главное  Крошка Доррит поняла и от всего сердца пообещала исполнить.    

— Увядший  венок рассыпался в прах, дорогая моя, — произнесла Флора, невыразимо наслаждаясь, —  колонна рухнула, пирамида опрокинулась кверху этим, как его, пусть это  слабость, пусть это каприз, пусть это безумство, но я должна теперь удалиться в  уединение, чтобы не ворошить больше пепел минувших утех, взяв на себя лишь  смелость уплатить за эти паштеты, послужившие скромным поводом к нашей беседе,  а затем сказать вам прощайте навеки.    

Тут  тетушка мистера Ф., которая до сих пор в торжественном молчании кушала паштет,  обдумывая смертоубийственный план, зревший в ее мозгу с той минуты, как она  заняла свой пост на смотрительских ступеньках, воспользовалась случаем, чтобы  грозно воззвать к вдове покойного родича:    

— Давай  его сюда, я его вышвырну в окно!    

Напрасно  Флора пыталась умиротворить достойную матрону напоминанием, что им пора домой,  обедать. Тетушка мистера Ф. твердила свое: «Давай его сюда, я его вышвырну в  окно!» Повторив это требование несчетное число раз и кинув исподлобья гневный  взгляд на Крошку Доррит, тетушка мистера Ф. прочно уселась в углу, скрестив на  груди руки, и решительно отказалась двинуться с места, пока ей не подадут  «его», для того, чтобы она могла совершить задуманную экзекуцию.    

По этому  случаю Флора заметила Крошке Доррит, что давно уже не видела тетушку мистера Ф.  столь бодрой и оживленной; что, быть может, придется побыть здесь  «часик-другой», покуда она уговорит симпатичную старушку сменить гнев на  милость; и что, пожалуй, с глазу на глаз этого легче будет добиться. А потому  они сердечнейшим образом распрощались, и Крошка Доррит ушла.    

Тетушка  мистера Ф. была неприступна, как древняя твердыня, и Флора вскоре почувствовала  необходимость подкрепить свои силы, ввиду чего пришлось снарядить гонца в  трактир за заветным стаканчиком, а там и за другим. Содержимое стаканчиков,  газета и лучшие произведения хозяина паштетной помогли Флоре тихо и мирно  скоротать остаток дня. Досадной помехой послужило лишь то обстоятельство, что  среди легковерной окрестной детворы распространился праздный слух, будто одна  старая дама продала себя на паштеты, а теперь передумала и сидит в задней  комнате заведения, не желая исполнять условия сделки. Толпы молодежи обоего  пола осаждали паштетную, изрядно затрудняя торговлю, и с приближением вечера  хозяин решительно потребовал, чтобы тетушка мистера Ф. бы а удалена из-под его  крова. Послали за экипажем, и дружными усилиями хозяина и Флоры удалось  втолкнуть туда темпераментную старушку, которая, однако, тут же высунула голову  из окошечка, настаивая на своем желании заполучить «его» для осуществления уже  известного замысла. Хищные взгляды, которые она при этом бросала в сторону  Маршалси, позволяли предположить, что объектом ее упорных покушений был Артур  Кленнэм. Впрочем, это всего лишь догадка; и кто был тот «он», которого тетушка  мистера Ф. жаждала подвергнуть, хотя и не подвергла, столь жестокой  участи, — навсегда осталось тайной для человечества.    

     

     

Дни шли  за днями, и теперь уже Крошка Доррит никогда не покидала тюрьму, не повидавши  Кленнэма. Нет, нет, никогда!    

Однажды  утром, в то время как Артур ждал, когда послышатся легкие шаги, что всегда в  этот час взлетали по убогой лестнице, отдаваясь радостью в его сердце, и  озаряли светом новой любви ту самую комнату, где старая любовь прошла через  столько суровых испытаний, — однажды утром его привычное ухо уловило не  только эти шаги, но и чьи-то еще.    

— Дорогой  Артур, — раздался из-за двери ее приветливый голосок. — Я привела  гостя. Можно ему войти?    

По звуку  шагов ему казалось, что поднимаются трое. Он отвечал «да», и вошла она, а за  нею мистер Миглз. Папа Миглз, загорелый, сияющий, отечески заключил Артура в  свои объятия.    

— Ну  вот и хорошо, — сказал мистер Миглз по прошествии нескольких минут. —  Ну вот и расчудесно. Артур, мой мальчик, сознайтесь, что вы меня ожидали  раньше.    

— Пожалуй, —  отозвался Артур. — Но Эми сказала мне…    

— Крошка  Доррит. Не надо другого имени. (Это шепнула она сама.)    

— …но  моя милая Крошка Доррит сказала мне, что вы явитесь тогда, когда можно будет, и  запретила спрашивать объяснений.    

— Вот  я и явился, друг мой, — сказал мистер Миглз, крепко пожимая ему  руку, — и готов дать вам любые объяснения. Собственно говоря, я уже был  здесь — как только приехал от этих аллон-маршон, так сразу же поспешил к вам;  иначе разве я мог бы глядеть вам в глаза сегодня? Но вам тогда было не до  гостей, а я торопился опять за границу, ловить Дойса.    

— Бедный  Дойс! — вздохнул Артур.    

— Не  употребляйте выражений, которые вовсе не идут к случаю, — возразил мистер  Миглз. — Ничуть он не бедный; напротив, процветает, как никогда. Дойс стал  большим человеком. Мчит в гору, да так, что только пыль столбом, можете мне  поверить. Суть в том, что он там пришелся ко двору, наш Дэн. Там, где есть  дело, но где не хотят, чтобы это дело делалось, такие, как он, не нужны; но  там, где есть дело, и хотят, чтобы оно делалось, таким почет и место. Вам  больше нет надобности обивать пороги Министерства Волокиты. Могу сообщить вам,  что Дэн и без него обошелся.    

— Какую  тяжесть вы сняли с моей души! — воскликнул Артур. — Как я рад слышать  это!    

— Рады? —  возразил мистер Миглз. — Нет, погодите, вот когда увидите Дэна, тогда  порадуетесь по-настоящему. Он там ворочает такими делами, что дух захватывает.  Это уже не тот государственный преступник, которого вы знали раньше. Он весь в  медалях, и лентах, и звездах, и крестах, и всякой чертовщине, словно  прирожденный вельможа. Не только лучше помалкивать об этом здесь.    

— Отчего  же?    

— А  вот оттого! — сказал мистер Миглз, покачивая головой с серьезным  видом. — Все эти украшения ему придется запереть в чемодан, когда он  приедет сюда. Здесь они ни к чему. Англия в этом вопросе как собака на сене:  сама не жалует своих верных сынов орденами и не позволяет им красоваться теми,  что пожалованы в чужих краях. Нет, нет, Дэн! — сказал мистер Миглз, снова  покачав головой. — Здесь это ни к чему.    

— Если  бы вы привезли мне вдвое больше денег, чем я потерял, — вскричал  Артур, — вы не осчастливили бы меня больше, чем этими известиями о Дойсе.    

— Еще  бы, еще бы, — подхватил мистер Миглз. — Я в этом не сомневался, мой  друг, оттого и поторопился выложить вам все. Но вернусь к рассказу о том, как я  ловил Дойса. Я сумел-таки его изловить. Разыскал его среди каких-то черномазых,  выряженных в женские чепцы размером на великаншу — не то арабы, не то еще  что-то такое же несусветное. Ну, вы знаете! Он как раз собирался ехать ко мне,  а тут я приехал к нему, и в общем мы вернулись вместе.    

— Так  Дойс в Англии? — воскликнул Артур.    

— Ну  вот! — сказал мистер Миглз, беспомощно разводя руками. — Не гожусь я  на эти дела, честное слово! Не знаю, что бы из меня получилось, вздумай я пойти  по дипломатической части — но только не дипломат! Короче говоря, Артур, мы оба  вот уже две недели как вернулись в Англию. А если вы меня спросите, где сейчас  Дойс, так я вам отвечу без обиняков — он здесь! Ну, наконец-то я могу вздохнуть  свободно!    

Дойс  выскочил из-за двери, горячо пожал Артуру обе руки, и сам договорил остальное.    

— Мне  нужно сказать вам только три вещи, любезный Кленнэм, — начал он, своим  гибким пальцем по очереди рисуя на ладони три цифры, — и это не займет  много времени. Во-первых — ни слова более о том, что произошло. В ваши расчеты  вкралась ошибка. Я хорошо знаю, как это бывает. Разлаживается весь механизм, и  в результате — авария. Теперь вы умудрены опытом и больше такой ошибки не  совершите. Со мной это сколько раз случалось в моей работе. На ошибках человек  учится, если он склонен учиться; а вы слишком умны, чтобы не извлечь пользу из  полученного урока. Итак, это во-первых. А во-вторых, мне очень жаль, что вы  приняли случившееся так близко к сердцу и замучили себя упреками. Я уже спешил  домой, чтобы уладить все эти дела с помощью нашего друга, но тут мы с ним  встретились, о чем вы уже слышали от него. В-третьих, мы оба сошлись на том,  что после всего перенесенного вами, после болезни, после долгого упадка  душевных сил, будет лучше, если мы уладим все дела без вашего ведома, а потом  придем и объявим: все в порядке, доброе имя фирмы восстановлено, она в вас  нуждается больше, чем когда бы то ни было, а для нашего общего дела открываются  новые, заманчивые перспективы. «Вот и все, что я хотел сказать. Но вам  известно, что в технике всегда делается допуск на трение; вот и я оставил себе  возможность добавить напоследок несколько слов. Дорогой мой Кленнэм, я доверяю  вам, как доверял всегда; от вас зависит быть настолько же полезным мне,  насколько я был или мог быть полезным вам; ваша старая конторка ждет вас, и чем  скорей вы к ней вернетесь, тем лучше. Здесь вас больше ничто не задерживает.    

Наступила  пауза, в течение которой Артур молча стоял у окна, спиной к остальным; его будущая  жена подошла к нему и стала рядом.    

— Я  только что высказал предположение, которое, пожалуй, было неверным, —  сказал, наконец, Дэниел Дойс, прерывая затянувшееся молчание. — Я сказал,  что ничто больше не задерживает вас здесь. Но сдается мне, вы предпочли бы  выйти отсюда не раньше завтрашнего утра. Не обладая особой проницательностью,  я, кажется, догадался, куда бы вы хотели направиться прямо из стен тюрьмы.    

— Догадались, —  отвечал Артур. — Это наше заветное желание.    

— Превосходно, —  сказал Дойс. — В таком случае, я просил бы у этой молодой леди позволения  на одни сутки заменить ей отца, и если она окажет мне такую честь, проехаться  со мной к собору святого Павла, где у нас найдется одно маленькое дельце.    

И спустя  несколько минут Дойс с Крошкой Доррит ушли вдвоем, оставив мистера Миглза, пожелавшего  сказать еще кое-что своему другу.    

— Пожалуй,  Артур, вы тут обойдетесь завтра без нас с мамочкой, так что нам можно не приходить.  Все это непременно напомнило бы мамочке Бэби, а вы ведь знаете, какая она у  меня чувствительная. Пусть уж лучше сидит дома, в Туикнеме, а чтобы ей не было  скучно, посижу и я вместе с ней.    

На этом  они распрощались. И день прошел, а потом прошла и ночь, и настало утро, и с  первыми лучами солнца в тюрьму явилась Крошка Доррит в обычном своем  простеньком платье, и с одной лишь Мэгги в качестве спутницы. Убогая тюремная  обитель стала в этот день обителью счастья. Пожалуй, нигде в мире не нашлось бы  комнаты, где бы все так дышало тихой радостью.    

— Любимая  моя, — сказал Артур. — Зачем это Мэгги разводит огонь в камине? Ведь  мы сейчас уходим отсюда.    

— Это  я просила ее. Мне пришла в голову смешная фантазия. Я хочу, чтобы ты сжег одну  вещь, которую я тебе дам.    

— Какую  вещь?    

— Вот  эту сложенную бумагу. Если ты своей рукой бросишь ее в огонь, мое желание исполнится.    

— Так  ты, оказывается, суеверна, милая Крошка Доррит! Это что, примета такая?    

— Называй  как хочешь, дорогой, — ответила она, со смехом приподнимаясь на цыпочки,  чтобы поцеловать его, — только сделай то, о чем я прошу, когда огонь  разгорится.    

В  ожидании они стояли вдвоем перед камином — Кленнэм обнимал за талию свою нареченную,  и пламя, разгораясь, отражалось в ее глазах, как бывало не раз в этой самой  комнате.    

— Ну  как, уже достаточно ярко горит? — спросил Артур.    

— Достаточно, —  отвечала Крошка Доррит.    

— А  заклинания никакого не нужно произносить при этом? — спросил Артур, держа  бумагу над самым огнем.    

— Если  хочешь, можешь сказать: я люблю тебя, — отвечала Крошка Доррит.    

Так он и  сделал, и бумага полетела в огонь и сгорела.    

Они  прошли через пустынный еще двор, никем не потревоженные, хотя из многих окон  украдкой глядели на них тюремные обитатели. В караульне был только один  дежурный сторож — старый знакомый. После того как они тепло и дружески  простились с ним, Крошка Доррит еще раз обернулась с порога и протянула ему  руку со словами:    

— Прощайте,  добрый мой Джон. Желаю вам много-много счастья, голубчик.    

Они  дошли до церкви св. Георгия, стоявшей невдалеке, поднялись по ступенькам и  подошли к алтарю, у которого уже дожидался посаженый отец — Дэниел Дойс. Старый  друг Крошки Доррит, пономарь, давший ей когда-то книгу погребений, чтобы  подложить под голову, тоже был здесь и от души радовался, что она сюда же  пришла совершить свадебный обряд.    

И обряд  был совершен в лучах утреннего солнца, озарявшего их сквозь цветные стекла  витража с изображением Спасителя. И они поставили свои подписи в книге  бракосочетаний, хранившейся в том самом помещении, где когда-то Крошка Доррит  нашла приют после своего ночного бала. И свидетелем этого радостного события  был мистер Панкс (в недалеком будущем старший клерк, а потом и компаньон фирмы  Дойс и Кленнэм); превратившись из Головореза в доброго друга, он галантно  поддерживал под руки Флору с одной стороны и Мэгги с другой, а за ним теснились  в дверях Чивери-младший и Чивери-старший, а также и другие тюремщики, на время  покинувшие Маршалси, чтобы посмотреть, как Дитя Маршалси выходит замуж. Что до  Флоры, то, вопреки выраженному ею недавно намерению, она отнюдь не походила на  отшельницу, удалившуюся от мира, а напротив, была разряжена в пух и в прах, и  видимо наслаждалась всем происходящим, хотя и не без некоторого волнения.    

Когда  Крошка Доррит расписывалась в книге, ее друг пономарь держал чернильницу, а все  свидетели затаили дыхание, и даже служка, помогавший священнику разоблачаться,  замешкался на миг.    

— Оно  и понятно, — сказал друг пономарь. — Ведь эта молодая леди — одна из  наших достопримечательностей, и она, можно сказать, добралась теперь до  третьего тома нашей приходской летописи. Книгу, где записано ее рождение, я  называю первым томом; та, на которой лежала ее хорошенькая головка, когда ей  однажды пришлось заночевать под этими самыми сводами, — том второй; а в  третьем она сейчас выводит свое имя в качестве новобрачной.    

Как  только с подписями было покончено, все расступились, и Крошка Доррит с мужем  вышли из церкви вдвоем. С минуту они помедлили на паперти, любуясь далью,  залитой светом ясного осеннего дня; потом пошли своей дорогой.    

Пошли  туда, где ждала их скромная и полезная жизнь, полная радости и труда на благо ближнему.  Туда, где им предстояло вместе с собственными детьми растить и воспитывать  заброшенных детей Фанни, чтобы эта светская дама могла целиком посвятить себя  Обществу. Туда, где Тип снисходительно принимал заботу и попечение сестры,  которая терпеливо исполняла все, чего он ни требовал от нее взамен богатства,  чуть было ей не подаренного, и спустя несколько лет любовно закрыла глаза этому  бедняге, так и не изжившему в себе тлетворного влияния Маршалси. Спокойно шли  они вперед, счастливые и неразлучные среди уличного шума, на солнце и в тени, а  люди вокруг них, крикливые, жадные, упрямые, наглые, тщеславные, сталкивались,  расходились и теснили друг друга в вечной толчее.