1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 
     
Сразу наступила тишина.
     
— Записывать пошел, — похоронным голосом сказал Янкель.
     
— И пусть, — проворчал Японец. — Ха-ха!.. Нашел, чем напугать.
     
— Тебе хорошо, — проворчал Мамочка, — тебе терять нечего.
     
— Дрейфишь? — сказал Японец.
     
Все остальные угрюмо молчали. Воробей подошел к распылавшейся печке, захлопнул дверцы и, грустно посвистывая, стал отдирать от сиденья стула клочки материала.
     
— Суконце-то аглицкое! — сказал Японец.
     
Никто не засмеялся, не улыбнулся. До перемены мы сидели мрачные, с томительным страхом ожидая появления Викниксора.
     
Прозвенели звонки, и Викниксор вошел в класс.
     
Мы встали.
     
— Сядьте, — сказал Викниксор.
     
Он походил по классу, нервно постукал себя по виску согнутым пальцем и остановился у классной доски.
     
— Ну вот, ребята, — сказал Викниксор. — На чем мы остановились в прошлый урок?
     
Как видно, он был приятно поражен, когда множество глоток радостно ответило на его невеселый вопрос:
     
— На Перикле! На Перикле!
     
— Правильно, — сказал Викниксор.
     
— Ура, — прошептал Воробей.
     
«Ура! Пронесло», — сияло на наших лицах.
     
Мы дружно, как никогда, отвечали на каверзные вопросы Викниксора. Путали Лизандра с Алкивиадом, олигархов с демократами и не очень смущались, когда Викниксор выводил у себя в тетрадке единицы и двойки.
     
Вели мы себя прекрасно, слушали новую лекцию внимательно, и Викниксор к концу урока повеселел и стал улыбаться добродушнее.
     
— Кстати, ребята, — сказал он, захлопнув, наконец, противную тетрадку. — В эту субботу уроков в школе не будет.
     
— Как? Почему не будет? — закричали мы, плохо скрывая радость.
     
— Наши славные шефы — Торговый порт — устраивают для нас экскурсию. В субботу шестнадцатого числа, сразу же после утреннего чая, первый, второй и третий разряды отправятся на Канонерский остров.
     
— А пятый? А четвертый? — закричали напуганные бузовики.
     
— Четвертый и пятый разряды останутся в школе. Они понесут заслуженную и узаконенную нашей конституцией кару. Смотрите, — улыбнулся Викниксор, — ведите себя эти последние дни лучше. Выбирайтесь из пятого разряда. Любителям коллекционировать плохие замечания особенно советую поостеречься.
     
И он посмотрел в крайний угол класса, где сидели Японец, Воробей и многие другие. Японец сопел и мрачно пошмыгивал носом. Он все принимал на свой счет. Он чувствовал, что не выберется из пятого разряда и не пойдет на Канонерский остров.
     
А это было для него последним наказанием.
     
Прогулка в порт доставляла ему большую радость. Он не особенно любил купаться, играть в городки, лапту или футбол не умел, окурками не интересовался, и привлекали его эти прогулки исключительно возможностью увидеть иностранных моряков и при случае поговорить с ними на английском, немецком или французском языках, которыми в совершенстве и с гордостью владел Японец.
     
После звонка, когда Викниксор, пощелкивая себя по виску, вышел из класса, Японец поднялся и заявил:
     
— Пойду бить морду Сапожнику.
     
— Кому? — закричали мы.
     
— Сапожнику! Сапогу! Травоядному дьякону. Халдейскому Рафаэлю!
     
Целая серия новоизобретенных кличек посыпалась вдруг по адресу Василия Петровича. Сжимая тщедушные кулаки, Японец отправился разыскивать «Рафаэля». Но оказалось, что Василий Петрович сразу же после урока в третьем отделении ушел домой. К счастью для Японца, он на несколько минут опоздал со своей местью.
     
Ему оставалось ворчать, бубнить и ждать четырнадцатого числа, когда на классном собрании решались наши судьбы.
     
Наконец наступило четырнадцатое число. После ужина в нашем классе появился отделенный воспитатель Алникпоп и скомандовал:
     
— Встать!
     
С «Летописью» в руках торжественным, медленным шагом в класс вошел Викниксор.
     
— Классное собрание четвертого отделения считаю открытым, — объявил он и сел, положив толстую «Летопись» перед собой. — Александр Николаевич — секретарь, я — председатель. Повестка дня следующая: первый вопрос — перевыборы комиссий, второй — поведение класса и разряды и, наконец, текущие дела.
     
Алникпоп отточил карандаш и сел писать протокол.
     
Без особого интереса мы начали выбирать хозяйственную комиссию, потом санитарную комиссию, потом гардеробного старосту.
     
Кто с ужасом, кто с нетерпением, кто с надеждой — мы ждали следующего акта этой церемонии.
     
— Поведение класса, — объявил Викниксор. И в наступившей тишине он стал перелистывать страшные страницы «Летописи».
     
— Коллективных замечаний нет. Ага… Замечательно! Будем подсчитывать индивидуальные.
     
И он начал читать вслух хорошие и плохие замечания, и каждое замечание отделенный воспитатель Алникпоп отмечал плюсом или минусом в алфавитном списке класса.
     
— Шестое число, — читал Викниксор. — «Тихиков добровольно вымыл уборную»…
     
Отыскав фамилию Тихикова, Алникпоп поставил плюс.
     
— Дальше, — читал Викниксор. — «Николай Бессовестин после прогулки не сдал кастелянше пальто». Верно, Бессовестин?
     
— Верно, — сознался Бессовестин.
     
Алникпоп вывел минус.
     
— Седьмое число. «Воспитанник Королев…» Это какой Королев? Из вашего отделения или из первого?
     
— А что такое? — поинтересовался Кальмот.
     
— «Воспитанник Королев работал на кухне».
     
— Я! я! — закричал Кальмот. — Как же! Конечно, я…
     
— Извини, пожалуйста, — сказал Викниксор. — Я ошибся. Тут написано: «Королев ругался на кухне».
     
— Ругался? — сказал Кальмот и почесал затылок. Мы засмеялись невесело и неискренне, потому что у каждого на душе было очень скверно.
     
— Восьмое число, — читал Викниксор. — «Воспитанник Громоносцев разговаривал в спальне». «Воспитанник Пантелеев опоздал к обеду»… Девятое число. «Воспитанник Еонин намалевал отвратительную карикатуру на своего наставника».
     
— Ложь! — воскликнул Японец.
     
— Еонин, — сказал Викниксор. — Будь осторожнее в выражениях. Это замечание подписано Василием Петровичем Сапожниковым.
     
— Сапожников — негодяй!.. — закричал Японец.
     
Викниксор покраснел, вскочил, но сразу же сел и сказал негромко:
     
— Не надо истерики. У тебя всего одно замечание, и, по всей вероятности, мы переведем тебя в третий разряд.
     
— Ладно, — сказал Японец, засияв и зашмыгав носом.
     
— Вообще, ребята, — сказал Викниксор, — у вас дела не так уж плохи. Класс начинает заметно хорошеть. Например, десятого числа ни одного замечания. Одиннадцатого одно: «Старолинский ушел, не спросившись, с урока». Двенадцатого… Эге-ге-ге!..
     
Викниксор нахмурился, почесал переносицу и деревянным голосом стал читать:
     
— «Воспитанник Еонин во время урока приклеил воспитателя к стулу, причем оборвал костюм последнего».
     
Мы не успели ахнуть, как Викниксор перелистнул страницу и стал читать дальше:
     
— «Воспитанник Воробьев подстрекал товарищей к хулиганству и безобразию». «Воспитанник Офенбах мычал, делая вид, что сидит тихо». «Воспитанник Джапаридзе рычал на уроке». «Воспитанник Пантелеев гудел». «Воспитанник Финкельштейн гудел». «Воспитанник Еонин вскакивал и гудел громче всех».
     
Викниксор остановился, перевел дух и сказал громко:
     
— Это что же такое?
     
Потом он опять перевернул страницу и продолжал декламировать страшным голосом:
     
— «Воспитанник Громоносцев, слепив из бумаги твердую шишку, кинул ее в воспитателя». «Воспитанник Старолинский кидался бумажными шишками». «Воспитанник Офенбах нанес воспитателю увечье, при этом дико смеялся». «Воспитанник Финкельштейн смеялся». «Воспитанник Еонин злорадно смеялся и все время старался попасть воспитателю в рот». «Воспитанник Воробьев попал воспитателю в рот». «Воспитанник Бессовестин кидался». «Воспитанник Ельховский шумел». «Воспитанник Тихиков говорил гадости».
     
Викниксор читал и читал. Алникпоп не успевал ставить минусы. Мы сидели холодные ко всему и были не в силах кричать, возмущаться, протестовать. Мы ждали только, когда наступит конец этому подробному протокольному описанию нашей бузы.
     
— «Воспитанник Еонин назвал воспитателя неприличным словом». «Воспитанник Офенбах дважды выругался». «Воспитанник Воробьев издевался». «Воспитанники четвертого отделения коллективно приклеили воспитателя к стулу, после чего устроили нападение и нанесли тяжкие увечья, сопровождавшиеся смехом и шутками». Что это такое? — повторил Викниксор и с шумом захлопнул «Летопись». — Устраивать обструкции на уроках Сапожникова?! Может ли быть что-нибудь безобразнее? Василий Петрович работает в школе Достоевского целый месяц, и за это время у него не произошло ни одного столкновения с воспитанниками. Это идеальный человек и педагог.
     
— Идеальный халдей! — закричал Японец.
     
— Тихоня!
     
— Жулик!
     
— Пройдоха! — закричали мы.
     
Надо было ожидать, что Викниксор рассердится, закричит, заставит нас замолчать. Но он проговорил без гнева:
     
— Объясните, в чем дело?
     
Вышел Янкель.
     
— Расскажи, — сказал Викниксор, — что случилось?
     
— Видите ли, Виктор Николаевич, — начал Янкель, — Василий Петрович действительно пробыл у нас в школе целый месяц, но за этот месяц он ровно ни шиша не сделал.
     
— Выражайся точнее, — сказал Викниксор.
     
— Ни фига не сделал, — поправился Янкель. — На уроках он спал, и класс что хотел, то и делал. Рисовать никого не учил. Даже краски и карандаши никогда не приносил на урок. И вдруг на прошлой неделе он потребовал, чтобы мы нарисовали его собственную персону.
     
— Что-о?! — удивился Викниксор.
     
И Янкель подробно рассказал историю с Японцем. Рассказывал он смешно, и мы улыбались и хихикали.
     
— Прекрасно, — сказал Викниксор и защелкал себя по виску. — Но все-таки, ребята, это решительно не дает вам права устраивать вакханалии, подобные описанной здесь. — Викниксор похлопал по крышке «Летописи». — Весь класс переводится в пятый разряд, — объявил он. — В субботу экскурсия вашего класса в порт отменяется…
     
Мы взвыли:
     
— Виктор Николаевич! Несправедливо!
     
— Простите!
     
— Пожалуйста, Виктор Николаевич!
     
Викниксор поднял руку. Это обозначало: «Кончено! Разговор исчерпан».
     
Но тут, засверкав стеклами очков, выступил Александр Николаевич Попов, наш отделенный воспитатель.
     
— Виктор Николаевич, — сказал он. — Довожу до вашего сведения, что случаи, подобные этому, имели место и в других отделениях. Например, во втором отделении Сапожников записал четырех воспитанников за отказ рисовать его профиль. Третьего дня мне жаловался Володя Козлов из первого класса, будто бы Сапожников грозил сослать его в Лавру — за это же самое, за отказ рисовать профиль. Простите, но этот человек или ненормальный, или негодяй.
     
Викниксор насупился, помрачнел и барабанил по коленкоровой крышке «Летописи». Уши его шевелились. Это случалось всегда, когда он чересчур волновался.
     
— Прекрасно, — сказал наконец Викниксор. — Сапожников будет снят с работы. С этой минуты он уже не числится больше в наших штатах. — Побарабанив еще немного, Викниксор добавил: — Приговор отменяется.
     
Мы долго и дружно кричали «ура». Мы бесновались, вскакивали, хлопали в ладоши и за неимением шапок подкидывали к потолку свои книги, тетради и письменные принадлежности.
     
Наконец Викниксор поднял руку.
     
— Кончено. Разговор исчерпан.
     
В радужном, праздничном настроении мы приступили к «текущим делам».
     
Через два дня, в субботу, состоялась экскурсия на Канонерский остров. Утром после чая мы строились во дворе в пары, когда в воротах показалась величественная фигура Василия Петровича. Он приблизился к нам, улыбнулся и дружелюбно поклонился.
     
— Здравствуйте, друзья мои, — сказал он.
     
— До свиданья, друг мой, — ответили мы.
     
Мы могли бы ответить иначе, покрепче, но поблизости стоял Алникпоп и строго сверкал очками.
    
    
     
      
География с изюмом
     
     
Однажды в перемену к нам в класс ворвался третьеклассник Курочка.
     
— Ребята, послушайте, вы видели нового халдея?
     
— Нет, — сказали мы. — А что такое?
     
— Увидите, — засмеялся Курочка.
     
— А что такое? — поинтересовались мы. — Заика? Трехглазый? Двухголовый?
     
— Нет, — сказал Курочка. — Обжора.
     
— Ну-у, — разочарованно протянули мы. Потому что обжорство вовсе не казалось нам интересным, достойным внимания качеством. Мы сами прекрасно и даже мастерски умели есть. К сожалению, наши способности пропадали даром: наш ежедневный паек стоил всего двадцать четыре копейки золотом и очень легко умещался на самом дне самого мелкого желудка.
     
— Он у нас только что на уроке был, — продолжал Курочка. — Потеха!
     
— А что он преподает? — спросил Янкель.
     
— Что преподает? — переспросил Курочка. — А черт его знает. Ей-богу, не знаю.
     
Курочка добился своего. Мы с любопытством стали ждать появления нового халдея.
     
Он пришел к нам на четвертый урок.
     
Толстенный, бегемотообразный, он и без предупреждения развеселил бы нас. А тут, после загадочных рассказов Курочки, мы просто покатились со смеху.
     
— Наше вам! — прокричал Японец. — Наше вам, гиппопотам!..
     
Тряхнув двойным подбородком, новый халдей грузно опустился на стул, который, как нам показалось, жалобно застонал под его десятипудовой тушей.
     
Лицо халдея лоснилось и улыбалось.
     
— Смеетесь? — сказал он. — Ну, смейтесь. После обеда хорошо посмеяться.
     
— Мы еще не обедали! — закричал Мамочка.
     
— Нет? — удивился толстяк. — А когда же вы обедаете?
     
— После ужина.
     
— Шутишь, — улыбнулся толстяк. — Ужин бывает вечером, а обед днем. — Он хохотал вместе с нами.
     
— У нас, понимаете ли, свои обычаи, — сказал Цыган. — Представьте себе, мы обедаем в три часа ночи.
     
— Ну? — удивился халдей и, нахмурившись, добавил: — Я ведь узнаю, ты меня не обманешь…
     
— Почему вы такой толстый? — крикнул Горбушка.
     
— Толстый? — захохотал толстяк. — Это я-то толстый? Чепуха какая. Вот лет семь-восемь тому назад я действительно был толстый. — Он ласково погладил себя по животу. — Я тогда ел много.
     
— А сейчас?
     
— А сейчас мало. Сейчас я вот что ем каждый день. — Он придвинулся вместе со столом и стулом поближе к нам и стал считать по пальцам: — Утром четыре стакана чаю и два с половиной фунта ситного с изюмом.
     
— Так! — воскликнули мы.
     
— На завтрак одну или две котлетки, стакан молока и фунт ситного с изюмом.
     
— Так, — сказали мы.
     
— На обед, разумеется, супчик какой-нибудь, жаркое картофельное, манная каша, кофе и фунт-полтора ситного с изюмом.
     
— Так, — с завистью сказали мы.
     
— На ужин я пью чай и ем тот же проклятый ситный с изюмом. Перед сном выпиваю молока и ситного съедаю… самое большее с фунт.
     
— Бедняга! — воскликнул Янкель. — Как же вы только живете? Голодаете небось?
     
— Голодаю, — сознался халдей. — Если б я не голодал, я бы к вам в преподаватели не нанялся.
     
— Кстати, — сказал Янкель. — А что вы будете у нас преподавать?
     
— Эту… — сказал толстяк. — Как ее… Географию.
     
Он усмехнулся, проглотил слюни и продолжал:
     
— Вот раньше, до революции, я ел… Это да! Меня во всех петербургских кухмистерских знали. Не говоря уже про первоклассные рестораны — Кюба там, Донон, Медведь, Палкин, Федоров. Приду, а уж по всем столикам: «Суриков пришел!» Это я — Суриков… Моя фамилия. И не только гости, но и вся прислуга в лицо помнила. Сяду за стол, а лакей: «Что прикажете, господин Суриков?» — или: «Слушаю-с, господин Суриков». У Федорова даже блюдо особое было — «беф Суриков». Вам это интересно? — внезапно спросил Суриков.
     
— Интересно! Интересно!
     
— Ну, так я вам еще расскажу. Расскажу, как я на пари поспорил с одним сослуживцем в кухмистерской «Венеция» у Египетского моста. Поспорили мы на масленице, кто больше блинов съест. Багров говорит, что он, а я утверждаю, что я. И поспорили. И, как вы думаете, кто больше съел: я или Багров?
     
— Конечно, Багров! — закричал Янкель.
     
— Багров! — закричали мы.
     
— Багров? — воскликнул толстяк и подскочил на стуле. — Вы серьезно думаете, что Багров?.. Так я вам вот что скажу: Багров съел четырнадцать блинов, а я тридцать четыре… Это что, — перебил он самого себя. — Блины я не очень люблю, от них пить хочется. А вот сосиски — знаете? — с капустой. Я их съедаю без всякого спору, добровольно, по тридцать штук. В кухмистерской «Лондон» — знаете? — на Вознесенском, я однажды съел восемнадцать или девятнадцать порций жареной осетрины. В трактире — не помню названия — в Коломенской части меня посетители бить хотели за то, что я все бутерброды с буфета сожрал. В трактире «Бастилия»…
     
Толстяк раскраснелся, глаза его налились жиром и страшно сверкали. Мы молча следили за выражением этих глаз. Странная злоба закипала в наших сердцах. Мы сильно хотели есть, как всегда хотели, нас ожидал невеселый обед из пшенного супа и гречневой размазни, а тут человек распространялся о жареной осетрине, сосисках и ситнике с изюмом, которым мы угощали себя только в мечтах, да и то с оглядкой.
     
— В трактире «Бастилия» на Васильевском острове я в девятьсот десятом году сожрал целого поросенка с кашей. В Петергофе, кажется на вокзале, таким же образом я съел целого жареного гуся. И после еще двух рябчиков съел. В девятьсот четырнадцатом году в ресторане Носанова, угол Морской и Невского, я съел на пари сотню устриц…
     
В класс вошел Викниксор. Толстяк оборвал себя на полуслове.
     
— Занимаетесь? — улыбнулся Викниксор.
     
— Занимаемся, — улыбнулся Суриков. — Интересуемся, кто чего знает. Хорошие, между прочим, у вас ребята.
     
— Да-а, — сказал Викниксор неопределенно.
     
— Итак, — сказал Суриков. — Вот вы… — он обратился к Японцу. — Чего, например, вы знаете по географии?
     
Японец встал и развязно прошел к доске.
     
— Знаю по географии очень много.
     
— Замечательно. Говорите.
     
— Вот, — сказал Японец, — Венеция находится у Египетского моста. Париж находится угол Морской и Невского. Лондон — не знаю, где находится, — кажется, в Коломенской части.
     
— Еонин! — воскликнул Викниксор, не замечая, как покраснел преподаватель. — Ты забываешь, по-видимому, что я здесь и что тебе грозит изолятор и пятый разряд.
     
— Нет, — возразил Японец. — Напрасно обижаете, Виктор Николаевич. Я повторяю те сведения, которые сообщил нам в своей высоконаучной лекции товарищ преподаватель.
     
Викниксор посмотрел на Сурикова. Тот долго сопел и пыхтел и наконец выговорил:
     
— Я им рассказывал тут кое-что из своей жизни. А они, вероятно, подумали, что это география. Так сказать, номером ошиблись.
     
— Вот, дети, — обратился он к нам. — Знайте: Лондон находится в Англии. Так сказать, главный город.
     
Викниксор помрачнел, пожевал губами и хотел что-то сказать. Но тут зазвенел звонок, и несчастный толстяк был избавлен от позора публичного изгнания. Он ушел сам. Его не выгнали с треском, как выгоняли многих.
     
     
1931–1939
    
   
   
    
     
Магнолии*
    
    
Он пришел в Шкид, когда все четыре класса сидели в большой школьной столовой за утренним чаем. Как только он в сопровождении Викниксора вошел в столовую, раздался хохот. Шкидцы не могли сдержать смеха при виде этого тщедушного плешивого человечка в высоких охотничьих сапогах, в которых целиком скрывались его короткие ноги. В руках он держал пожелтевший от времени тощий портфель. Сам он тоже был пожелтевший, поношенный и прокуренный. Пока Викниксор успокаивал своих развеселившихся питомцев, малыш теребил жидкую козлиную бороденку и, кротко улыбаясь, бегал глазами по лицам ребят. Когда те немного успокоились, Викниксор, по привычке растягивая слова, сказал:
    
— Ребята, вот вам новый воспитатель и преподаватель анатомии — Митрофан Семенович Лесников. Познакомьтесь.
    
Он указал рукой на человечка в охотничьих сапогах. Тот кашлянул в руку, подергал бороденку и глуховатым голосом повторил:
    
— Эге… Митрофан Семенович Лесников…
    
Викниксор показал новому воспитателю его место за столом четвертого отделения. Халдей уселся. Улигане с любопытством рассматривали его. Когда Викниксор ушел, вся столовая загудела как улей. Малыши вставали, чтобы посмотреть на бородатого лилипута. Дежурный воспитатель Сашкец не мог успокоить столовую.
    
— Тише! — кричал он, стуча кулаком по столу. — Тише!.. Да тише же!..
    
Кто-то из улиган сказал:
    
— Лесничок!
    
— Кляузная Бородка! — закричал третьеклассник Турка.
    
Ребята снова захохотали.
    
«Лесничок» сидел улыбаясь и по-прежнему теребил свою «кляузную бородку».
    
— Вы что, анатомию читать будете? — обратился к нему Японец.
    
Лесничок вздрогнул.
    
— Эге… Анатомию читать буду.
    
— А почему у вас борода кляузная? — спросил Янкель.
    
Халдей застенчиво улыбнулся.
    
— Такая уж выросла, — сказал он.
    
Зазвенел звонок, объявляя о начале занятий. Шкидцы с шумом расходились по классам.
    
Первым уроком в четвертом отделении шла древняя история.
    
Нудно тянулся урок. Июньское солнце и летний уличный шум, врываясь в окна класса, манили на улицу. Лица и спины улиган потели, глаза тупо уставились в одну точку. Уши, как дырявая сеть, подхватывали и тотчас же выпускали обратно обрывки фраз:
    
— И вот демагоги… Заняв Мемфис, афиняне… И вот Перикл нашел выход…
    
А головы сверлила мысль:
    
«Выкупаться бы!»
    
О Лесничке уже забыли. Только Голый барин, обрывая крылья украдкой пойманной мухе, сказал, обращаясь к соседу своему, Леньке Вандалу:
    
— Смешной какой новый халдей!.. Верно?
    
Вандал — скуластый, густобровый парнишка — хмуро ответил:
    
— Сам ты смешной… Человек, видно, хороший, этот новый, а изведут — уж чувствую.
    
— Почему же не пошутить с чумовым? — усмехнулся Барин, принимаясь за мушиные ноги.
    * * *
    
Шутки начались на втором уроке. Когда Лесничок вошел в класс, снова раздались смешки. Воспитатель прошел к учительскому столу, положил на него свой затрепанный тощий портфель и, откашлявшись, негромко сказал:
    
— Ну, здравствуйте!
    
— Наше вам с кисточкой! — крикнул Янкель. Остальные либо ничего не ответили, либо промычали нечленораздельное:
    
— Здрасти.
    
— Начнем урок, — сказал халдей, неловко усаживаясь на стуле. — Во-первых, я должен познакомить вас с моей системой преподавания. Никогда никого не принуждаю заниматься. Хочешь — учись, не хочешь — твое дело…
    
— Замечательная система! — воскликнул Японец.
    
Лесничок взглянул на Японца, в первый раз сделав серьезное лицо.
    
— Кроме того, я никого не наказываю, — сказал он. — Во всяком случае, я стараюсь избегать этого. Вы не маленькие приготовишки, которые раскаиваются, лишь поставленные в угол, вы — взрослые люди.
    
Взрослые люди не очень внимательно слушали преподавателя.
    
Сливались в гул разговоры, смех; на передней парте Жвачный Адмирал выстукивал на зубариках «Яблочко», на «Камчатке» два потомственных лодыря дулись в очко. А Лесничок рассказывал о своей системе. Рассказав, снова осветил лицо своей кроткой улыбкой и сказал:
    
— Ну, а что вы знаете по анатомии?
    
Класс молчал.
    
— Ну, хотя бы вы?
    
Лесничок посмотрел на Японца. Японец неохотно поднялся и в ожидании вопроса раскачивал крышку парты. Крышка скрипела.
    
— Что такое анатомия? Знаете? — спросил воспитатель.
    
Класс по привычке насторожился, ожидая ответа товарища.
    
— Анатомия, — ответил Японец, — это наука о человеческом теле, о разных его частях. Части вашего тела — сапоги, борода и лысина. Это и есть анатомия.
    
Класс дружно гоготал.
    
Халдей улыбнулся.
    
— Очень интересная теория. Сядьте.
    
Все были крайне удивлены. Он и в самом деле никого не наказывал.
    
Он вызвал Янкеля:
    
— Знаете ли вы, из чего состоит наше тело?
    
— Знаю, — ответил Янкель. — Но только смотря какое тело. Например, ваше тело состоит из мешка, наполненного…
    
Это было уж слишком. Такая дерзость у другого халдея не прошла бы даром. Однако Лесничок, не меняя выражения лица, перебил Янкеля и сказал:
    
— Сядьте, пожалуйста.
    
Потом вызвал следующего.
    
Один Ленька Вандал, когда до него дошла очередь, отговорился незнанием.
    * * *
    
Возвращаясь после урока из библиотеки, где он обменял Кнута Гамсуна на Германа Банга, Ленька натолкнулся на зрелище, заставившее его остановиться.
    
По залу расхаживал новый воспитатель Лесничок, а по пятам за ним ходила орава малышей. Они толкали воспитателя, дергали его за края пиджака и недружным хором кричали:
    
     
      
Кляузная Бородка,
      
Какая у вас походка!
      
Лесничок, старичок,
      
Одолжите пятачок!
     
    
    
Лесничок как будто и внимания на них не обращал. Он ходил, заложив руки за спину, и улыбался.
    
Ленька не выдержал и кинулся к малышам.
    
— Эй вы, бужане! — закричал он. — Цыц по местам! Ну, что я вам сказал? Живо! — Ленька взял за плечи и толкнул к дверям двух-трех пацанов.
    
Остальные, поскуливая, разбежались.
    
Лесничок стоял и внимательно смотрел на Леньку. Внезапно Ленька смутился, улыбнулся и сказал:
    
— Вы со своей системой пропадете… Ей-богу…
    
Воспитатель не успел ответить. Мягко ступая тряпочными туфлями, Ленька направился к дверям. Он прошел в класс. Ребята сидели у открытого окна. Летний вечер отсветом зари ложился на их лица. Они о чем-то беседовали. Ленька прислушался.
    
— Побольше бы таких халдеев, — говорил Японец. — Это тебе не Косталмед какой-нибудь.
    
— Да, — сказал Воробей, — не чета Костецу… Давеча я иду из уборной, а в зубах папироса… Вдруг навстречу Кляузная Бородка… И что вы думаете? Ничего. Взглянул, улыбнулся…
    
— Надо ему завтра бучу устроить, — сказал кто-то.
    
Ленька громко кашлянул.
    
— Ребята, — сказал он.
    
Все повернулись в его сторону. Его скулы не то от зари, не то от волнения розовели.
    
— Ребята, — повторил он, — чем вам не понравился Митрофан Семенович? Чего вы, скажите, пожалуйста, лезете к нему?
    
— Интересно! — воскликнул Японец.
    
— Скажите, какой заступник нашелся! — пробасил Купец.
    
Ленька невесело усмехнулся.
    
— Человеческого обращения вы не понимаете, сволочи, — сказал он.
    
— Подумайте, — с ужимками пропел Янкель. — А тебе, мой дорогой, собственно, какое дело?
    
— А такое… — Ленька сделал шаг вперед. — Тогда я вам вот что скажу… Я не легавый, но… Я не позволю… никому не позволю измываться над Митрофан Семенычем. Кто полезет к нему — будет иметь дело со мной. Поняли?
    
Он хлопнул томиком Банга по подоконнику и прошел к своей парте. Ребята молчали… За окном звенели трамваи, шепеляво шипели шины авто.
    
— Исключительно оригинальная слама, — сказал Японец.
    
Все засмеялись.
    
— Кляузная слама, — добавил Янкель.
    
— Сеньор Вандал, а где же ваш сламщик? — крикнул Воробей.
    
Ленька ничего не ответил. Его согнутая фигура в темном углу класса казалась застывшей.
    
Товарищи долго потешались над ним.
    * * *
    
На другой день в одну из перемен Ленька поймал Лесничка на лестнице. Маленький халдей спускался в учительскую. На его сутулой спине красовалась нарисованная мелом рожа.
    
Ленька догнал его.
    
— Послушайте, — сказал он.
    
Лесничок остановился и посмотрел на воспитанника. На его лице промелькнула мина раздражения, которую он тотчас же сменил своей детской улыбкой.
    
— В чем дело?
    
Ленька не был разговорчив.
    
— У вас спина запачкана, — сказал он и принялся стирать мел.
    
— Ах, это, наверно, во втором классе. Ничего… Спасибо… Экие шалуны… — забормотал халдей.
    
— Так нельзя, — наставительно проговорил Вандал. — С вашей всепрощающей толстовской системой чахотку заработаешь.
    
— А что же мне делать?
    
— Ну что? Что все делают. Где надо — наказывать, не спускать каждую выходку. А этих бужан я ужо взгрею, — добавил Ленька.
    
Халдей взял его за руку, крепко пожал.
    
— Вы — хороший мальчик, — сказал он. — Как вас зовут?
    
— Вандал, — ответил Ленька. — Я уже намекнул ребятам, что мы с вами друзья, и думаю, что теперь в нашем классе шутить с вами побоятся…
    
Он не ошибся. На следующем уроке анатомии в четвертом классе ребята сидели более или менее спокойно. Вандал был сильный парень, его боялись и уважали. Но малышей, при всем их трепете перед улиганами, трудно было утихомирить. Они не прекращали своих шуток над Лесничком. Лесничок, послушавшись сламщика, сделал попытку их наказывать. Но из этого ничего не вышло. Он сам зачеркнул свои записи в «Летописи».
    
— Нет, не могу. Это идет вразрез с моей системой, — сказал он вечером Леньке.
    
Вандалу приходилось самому наказывать малышей. Он раздавал направо и налево щелчки, награждал густыми колобками, но чаще всего просто грозил.
    
Лесничок полюбил своего младшего товарища.
    
Однажды на прогулке в Екатерингофе он рассказал ему о себе.
    
— Я ведь не педагог по профессии, — улыбаясь, сказал он. — Я ботаник. В мирное время служил в Петербурге в Ботаническом музее, заведовал тропическим отделом. Всю жизнь провел с магнолиями и пальмами. Ухаживал за ними, любил их. В девятнадцатом году они замерзли.
    
Он замолчал.
    
— Ну, а дальше? — спросил Ленька.
    
— В том же году я потерял жену и дочь… Обе умерли от тифа. Я тоже болел, но выздоровел. Решил сделаться воспитателем. Прочел немало книг по педагогике и вот… Оставьте покурить.
    
Ленька протянул воспитателю дымящийся окурок. Сплюнул и сказал:
    
— Да, шкидцы не магнолии.
    * * *
    
Как-то раз в воскресенье Шкида отправилась на Канонерский остров[5]. После обеда забрали с собой мешки с провиантом, построились в пары и двинулись в путь.
    
В Торговом порту взяли у коменданта пропуск и переправились на лодках через канал. Потом долго шагали по узкой дамбе в самый конец острова, на свое излюбленное место.
    
Шкидцы рассыпались по кустам: искали землянику, собирали громадные букеты полевых роз, которые за ненадобностью сейчас же выбрасывали.
    
Ленька сидел со своим сламщиком на ступеньках разрушенной беседки. Разговаривали, курили. Потом товарищи позвали Леньку играть в лапту…
    
Незаметно выплыла над заливом луна.
    
На песчаном морском берегу зажгли костер.
    
Продрогшие от позднего и лишнего купания, ребята толпились у костра. По очереди ходили собирать хворост. Когда пришла Ленькина очередь, он встал и, поднявшись на откос берега, отправился на другой край острова, на обросший густым кустарником берег морского канала.
    
Он собрал целую кучу хвороста и намеревался уже идти обратно, как вдруг услышал слабый вопль, за которым моментально последовал всплеск воды в канале. Тотчас же мимо Леньки промелькнули две темные фигуры. Ленька бросил собранный хворост и кинулся к каналу. С высоты обрывистого берега он увидел картину, заставившую его вздрогнуть. На гладкой поверхности воды, освещенной зеленоватой луной, барахтался человек. Течение его отнесло саженей на пять от берега. Ленька понял, что человек не умеет плавать, так как он часто и надолго с головой погружался в воду. В канале было очень глубоко, в нем боялись купаться даже самые отчаянные пловцы. Но раздумывать было некогда.
    
— Помогите! — что было сил закричал Ленька и кинулся головой вниз.
    
Вода проглотила его. Он камнем летел на дно, и прошло очень много секунд, пока ему удалось выбраться на поверхность. Утопавшего отнесло еще дальше от берега. Ленька поплыл к нему.
    
Разбрасываемые им брызги от лунного сияния казались искрами, слепили глаза; вода затягивала, кружила. Ленька плыл наугад, лишь изредка мелькало то тут, то там бесформенное тело утопавшего. Тогда Ленька менял направление и, напрягая последние силы, плыл.
    
Наконец он слышит барахтанье, слышит всплески. Он ныряет и схватывает под мышки извивающегося тяжелого человека. С этой ношей, тяжелой, как мешок с гирями, он плывет к берегу.
    
Далеко, далеко по берегу бегают люди, что-то кричат, откуда-то со стороны выплывает лодка.
    
Когда до берега остается не больше двух саженей, Ленька теряет сознание. Очнувшись, он видит, что лежит на полу в старой разрушенной беседке. Склонившись над ним, стоит Викниксор, вокруг толпятся ребята. Лица у всех испуганные, бледные. Ленька хочет о многом спросить, он подымает голову, но голова падает на деревянную ступеньку.
    
— Обоих вытащили? — шепчет он сухими губами.
    
— Да, — отвечает Викниксор, — Митрофан Семенович жив.
    
Ленька чувствует, как кровь бросается ему в лицо. Так вот кого он спас!
    
— Лесничок отогревается у костра, — говорит Японец. — Он ходил по берегу, любовался луной, поскользнулся и упал в воду. Вот чудак-то!
    
— Еонин, не забывайся, — строго говорит Викниксор.
    
Возвращались домой поздно. Шли медленно, усталые и голодные. Сламщики шли позади всех. Лесничок сжимал руку Вандала.
    
Луна скрылась за тучами, все окружающее потеряло очертания, кусты и деревья стали черными и мрачными. С запада дул колкий ветер.
    
— А ведь вас столкнули с берега, — сказал Ленька. — Я видел, как кто-то пробежал в глубь острова… Я допытаюсь, кто это сделал. Негодяи!
    
— А ну их, — попытался улыбнуться Лесничок. — Бросьте… Они, вероятно, пошутили…
    * * *
    
После этого случая кляузная слама превратилась в самую настоящую крепкую дружбу. Сламщики не могли жить один без другого. Ленька ждал дня, когда Лесничок дежурил по школе. Тогда вечерами они просиживали до звонка в Белом зале, тихо беседуя о чем-либо.
    
После случая на Канонерском острове ребята стали уважать дружбу этих двух и даже, пожалуй, полюбили Лесничка. Во всяком случае, его перестали дразнить и преследовать. Но сам Лесничок тяготился своей воспитательской деятельностью. Часто вздыхал, вспоминая о тропических своих пальмах, замерзших в девятнадцатом году.
    
И вот однажды сказал Лесничок Леньке:
    
— Письмо я получил из Киева от товарища университетского. Зовет. Работа там в коммунальных оранжереях есть. Что ты скажешь на это, друг Леня?
    
Целую минуту не мог ответить Ленька. Закусил до крови губу. Покраснел. Побледнел. Опять покраснел. Наконец проглотил слезы и ответил:
    
— Поезжайте, конечно. Это большое счастье… Вы должны ехать…
    
В этот вечер не было на свете человека несчастнее Леньки Вандала. Это был последний день кляузной сламы.
    
    
1927
   
   
    
     
Зеленые береты*
    
    
Я никогда не был пионером, хотя по возрасту вполне мог не один год, а даже несколько лет носить красный галстук. И мало того, что я сам не состоял в пионерской организации, какое-то время я считал всех юных пионеров своими смертельными врагами.
    
Вот как это получилось.
    
В то лето Шкида почему-то не поехала на дачу. Все лето мы томились в городе.
    
Помню знойный июньский день, послеобеденный час, когда все окна во всех классах и спальнях настежь распахнуты и все-таки в помещениях нечем дышать. Озверелые от жары шкидцы, те, что за «хорошее» поведение оставлены без отпусков и прогулок, слоняются из комнаты в комнату, пытаются читать, лениво перекидываются в карты и на чем свет стоит ругают халдеев, по чьей милости они сидят в этот душный солнечный день взаперти.
    
Эх, хоть бы дождь пошел, хоть бы гром загремел, что ли!..
    
И вдруг — что такое? Кажется, и в самом деле гром? Нет, это не гром! Но за окнами что-то рокочет, погромыхивает, приближается… Постойте, братцы, да это же барабан!.. Барабанная дробь! Откуда? Что? Почему?
    
И тут мы слышим в соседней комнате, в столовой, чей-то ликующий голос:
    
— Ребята! Ребята! Зекайте! Бойскауты идут!
    
Мы кинулись к окнам. Облепили подоконники.
    
По Петергофскому проспекту — от Обводного канала к Фонтанке — не очень четким строевым шагом двигались под барабанную дробь человек тридцать мальчиков и девочек, в белых рубашках, в синих коротких штанах и юбках и с красными галстуками на шее. Под мышками они держали (как держат охотники ружья — дулом вниз) «посохи» — длинные круглые палки, с какими еще недавно по петроградским улицам разгуливали бойскауты. Только начальник этих ребят, длинноногий парень с бритой наголо головой, был без посоха, да маленький барабанщик, шагавший впереди всех, да знаменосец, выступавший за ним следом. На красном бархатном полотнище знамени мы разглядели слова:
    
     
…ЗАВОДА «КРАСНАЯ БАВАРИЯ»
    
    
Конечно, любоваться этим зрелищем молча шкидцы не могли. Не успел барабан приблизиться к нашим окнам, как кто-то из старшеклассников оглушительно свистнул. Из соседнего окна закричали:
    
— Дю!..
    
— Дю! Дю! — подхватили на всех шести подоконниках.
    
Белые рубахи продолжали свой мерный шаг, только маленький барабанщик, оглушенный разбойничьим свистом, вздрогнул, споткнулся и испуганно взглянул на наши окна.
    
— Эй, ты! Отставной козы барабанщик! — загоготали шкидцы. — Гляди, бубен свой потеряешь!
    
— Эй вы, голоногие!
    
— Гогочки!
    
— Голоштанники!
    
— Бойскауты недорезанные!..
    
Но тут за спиной у себя мы услыхали гневный окрик:
    
— Это что за безобразие?! Сию же минуту вон с подоконников!
    
В дверях класса, грозно поблескивая стеклами пенсне, стоял Викниксор. Однако на этот раз ни этот блеск, ни сердитый голос нашего президента не произвели на нас сильного впечатления.
    
— Виктор Николаевич! — позвал Янкель. — Идите сюда, посмотрите! Бойскауты идут!
    
Недоверчиво усмехнувшись, Викниксор подошел, ребята посторонились, и он, наклонившись, выглянул на улицу.
    
— Полно вам, какие это бойскауты! — сказал он. — Это не скауты, это юные пионеры.
    
Для многих из нас это было совсем новое, неслыханное слово.
    
Барабан стучал все тише и глуше, отряд голоногих приближался уже, вероятно, к Калинкину мосту, а мы обступили Викниксора и наперебой расспрашивали его: что это за новость такая — юные пионеры?
    
— Юные пионеры — это недавно созданная детская коммунистическая организация, — говорил Викниксор. — Пионер — это значит: следопыт, первооткрыватель, разведчик… Если вы не забыли Фенимора Купера, объяснять вам не надо…
    
Нет, мы, конечно, не забыли Фенимора Купера. Но Купер тут был ни при чем. И бойскауты тоже. Мы поняли, что эти ребята, над которыми мы только что так дико смеялись и вслед которым так неистово улюлюкали, — наши, советские ребята. Стало ли нам стыдно, не скажу, но помню только, что нам самим страшно захотелось повязаться галстуками и с палками в руках пройтись по улицам.
    
И вот за ужином, когда, набив животы пшенной кашей, мы допивали жиденькое, без молока и без сахара какао, встал Колька Цыган и попросил слова.
    
— Виктор Николаевич, — сказал он, — а нельзя ли и у нас тоже организовать отряд юных пионеров?
    
Викниксор нахмурился и зашагал по столовой.
    
— Нет, ребята, — сказал он после паузы, — у нас нельзя.
    
— Почему?
    
— А потому, что школа у нас, как вы знаете, тюремного или, точнее сказать, полутюремного типа…
    
— Ага!.. Понятно! Рылом не вышли! — крикнул кто-то за столом четвертого отделения.
    
Викниксор повернулся и поискал глазами виновного.
    
— Еонин, выйди из столовой, — сказал он.
    
— За что? — взъерепенился Япончик.
    
— Выйди из столовой, — повторил Викниксор.
    
— За что, я спрашиваю!
    
— За грубость.
    
— За какую грубость?! Я же, Виктор Николаевич, не про вас сказал «рылом не вышли». Это не вы, это мы рылом не вышли.
    
— Еонин, имеешь замечание в «Летописи», — так же невозмутимо объявил завшколой и, обращаясь к воспитанникам, продолжал: — Нет, ребята, как я уже объяснил вам, мы, к сожалению, не имеем права основать у себя в школе ни комсомольскую организацию, ни пионерскую…
    
На эту тему, как, впрочем, и на всякую другую, Викниксор мог говорить часами. Он долго растолковывал нам, почему мы, бывшие правонарушители, беспризорники, хулиганы, поджигатели и бродяги, не имеем права состоять даже в детской политической организации. Но мы не слушали Викниксора. Нам было неинтересно.
    
«Ладно, — думали мы. — Чего там. Нельзя так нельзя — не привыкать. Мало ли чего не разрешено делать нам, трудновоспитуемым шкетам. Жили без галстуков, проживем без них и дальше…»
    
Все мы быстро успокоились, и только Японец, которому и в самом деле влепили замечание в «Летопись», еще больше озлился и на халдеев и на пионеров. Стоило ему теперь увидеть из окна или на прогулке парнишку с красным галстуком, как Японец терял остатки самообладания и накидывался на юного пионера со всем пылом, на какой только был способен. Врать не буду — часто и мы не отставали от нашего товарища. Может быть, тут играла роль зависть, то, что мы «рылом не вышли», а может быть, просто мы были в то время сорванцами, которые только и ждут случая, чтобы затеять драку или перебранку.
    
Однажды в воскресенье мы отправились всей школой на прогулку в Екатерингоф. Не знаю, что там сейчас, а в наше время это был довольно большой и довольно паршивый, грязный и запущенный парк. Через парк протекала речонка Екатерингофка, а подальше было что-то вроде увеселительного сада с маленьким ресторанчиком и с дощатой эстрадой, где по вечерам выступали борцы, куплетисты, фокусники и жонглеры. Днем эстрада не работала, сад был открыт для всех желающих, и мы, помню, всегда устремлялись в первую очередь именно туда, потому что в саду, на его посыпанных желтым песочком дорожках, в любое время дня и ночи можно было разжиться приличным окурком.
    
Но на этот раз нас ожидало в саду нечто куда более интересное, чем недокуренные нэпманские «Сафо» и «Зефир № 6». Неподалеку от входа, под открытым небом, за столиком буфета сидел и пил пиво могучего сложения усатый человек в просторном чесучовом костюме. Увидев этого богатыря, мы замерли. Кому из нас не приходилось видеть его — если не в кино, не в цирке и не на эстраде, то хотя бы на афишах и фотографиях! Да, сомнений не было: перед нами сидел «русский богатырь» Иван Поддубный, чемпион России по борьбе и поднятию тяжестей.
    
Окружив столик, мы застыли в благоговейном молчании. А он не смотрел на нас — привык, вероятно, к тому, что на него постоянно глазеют, — отхлебывал из кружки пиво и лениво заедал его моченым горохом.
    
Помню, мы обратили внимание, что железный стул, на котором сидел Поддубный, дюйма на четыре ушел в песок и продолжает туда погружаться.
    
— Весь уйдет, — прошептал одноглазый Мамочка.
    
— Не… весь не уйдет, — так же шепотом ответил Купец.
    
Завязывалось интересное пари. Но состояться ему было не суждено. Именно в эту минуту мы услыхали у себя за спиной душераздирающий вопль, оглянулись и увидели первоклассника Якушку, который со всех ног мчался от садовой калитки по направлению к нам. Он бежал, нелепо размахивая руками, и тоненьким голосом кричал:
    
— Ребята! Ребята! Скорей! Бегите! Пионеры Япончика бьют!..
    
Мы ахнули, переглянулись и, забыв Ивана Поддубного, с диким боевым кличем кинулись туда, куда указывал нам путь маленький Яковлев.
    
Он привел нас на берег Екатерингофки. И мы увидели такое, что заставило нас заскрипеть зубами.
    
Тщедушный Япончик катался по траве в обнимку с таким же тщедушным пареньком в пионерской форме, а несколько других пионеров кидались к нему, пытаясь оттащить его или ударить. Нам некогда было рассматривать, что там происходит, кто прав и кто виноват.
    
Раздался трубный голос Купца:
    
— Сволочи! Наших бить?!
    
И, зарычав, мы ринулись на выручку Японца.
    
Позже мы узнали, как было дело. Придя вместе со всеми в Екатерингоф, Японец в сад не пошел, а свернул в сторону и направился в свои любимые места — на берег речушки, где под сенью серебристой разлапистой ивы, среди пыльных лопухов и облетелых одуванчиков, так славно всегда мечталось и думалось. За поясом у Японца были припрятаны книга и тетрадка, он рассчитывал посидеть, почитать, посочинять стихи… И вдруг он приходит и видит, что на его месте, у той самой плакучей ивы, где он столько раз сидел и мечтал, стоит вытянувшись как солдат и приставив к ноге посох какой-то карапет с пионерским галстуком.
    
Япошка остановился и вперил в пионера гневный гипнотический взгляд. Это не подействовало, тот продолжал стоять как истукан.
    
Тогда Японец спросил, что ему здесь надо.
    
Пионер не только не ответил, но и бровью не повел. Потом-то выяснилось, что у них тут происходила какая-то военная игра и этот парень стоял на часах, а часовому, как известно, разговаривать с посторонними не полагается. Но Японец знать этого не мог. В первую минуту он опешил, потом рассвирепел, а потом, увидев, что перед ним стоит не человек, а статуя, осмелел и стал задевать пионера. После он клялся нам, будто не трогал этого парня, а только «словесно пикировал» его. Но мыто хорошо знали остроту Япошкиного языка и понимали, каково было пионеру от этой пикировки.
    
Одним словом, дело кончилось тем, что пионер слушал-слушал, терпел-терпел и наконец не вытерпел, оглянулся и без лишних слов хрястнул Японца своим посохом по шее.
    
Японец не отличался ни силой, ни храбростью, драться не умел и не любил, но тут то ли пионерский посох оказался чересчур крепким, то ли противник выглядел не таким уж страшным, только Японец не стал раздумывать, кинулся на маленького часового, сбил его с ног и стал дубасить своими жиденькими кулачками. Пионер по мере сил отвечал на удары. До последней минуты этот мужественный человек помнил, по-видимому, что он часовой, и дрался молча. Но когда Японец подобрался к его шее и стал душить его, часовой не выдержал, поднял голову и стал звать на помощь. Примчались другие пионеры, кинулись их разнимать. На шум прибежал гулявший поблизости Якушка. Через минуту появились мы.
    
Не знаю, чем бы все кончилось и какие размеры приняло бы это екатерингофское побоище, если бы на горизонте не возник длинноногий пионерский вожак. Мы услыхали трель его футбольного свистка и тут же увидели, как он мчится к реке на своих длинных, как у страуса, ногах.
    
— Ша! Ша! — кричал он, размахивая длинными руками. — Ребята, ша! Что тут происходит? Ша, я говорю!!
    
Пионеры оторвались от нападающих шкидцев, сбились в кучу.
    
— Костя, Костя, мы не виноваты, — загорланили они наперебой. — Это приютские на нас напали…
    
— Что-о-о? — закричал он и повернулся — не к нам, а к своим пионерам. — Какие еще «приютские»? Что за выражение — «приютские»? Вы что, где — при капитализме живете?.. А ну, ребята, отсекните, — повернулся он к нам. — Живо!.. Кому я сказал? Чтобы ноги вашей здесь не было…
    
Мы поняли его и почему-то беспрекословно послушались: повернулись и зашагали прочь.
    
И тут мы увидели нашу воспитательницу Эланлюм. Из-за кустов выглядывало ее красное, распаренное и разгневанное лицо. Как выяснилось, она все или почти все видела.
    
— Хороши! — сказала она, когда мы приблизились к кустам. — Нечего сказать, хороши! Фу! Стыд! Позор! Несмываемый позор на весь район! Разве с вами можно ходить в публичные места? С вами только на необитаемый остров можно ходить!
    
И, приказав нам построиться, Эланлюм объявила:
    
— А ну, быстро в школу! Обо всем будет доложено Виктору Николаевичу.
    
Мало того что мы должны были раньше времени прервать прогулку, не собрав ни одного окурка, не доглядев Поддубного и не насладившись другими прелестями Екатерингофа, нам еще, оказывается, грозил крупный разговор с Викниксором.
    
Всю дорогу мы ворчали на Японца. А он виновато усмехался, шмыгал носом и дрожащим от волнения голосом пытался объяснить нам, что он не виноват, что он только «словесно пикировал», а драться и не думал с этим голоногим…
    
Не знаю, что случилось: то ли Эланлюм не доложила все-таки заведующему о драке, то ли Викниксор из каких-то высших педагогических соображений решил не давать этому делу дальнейшего хода, только крупный разговор между нами так и не состоялся.
    
Зато состоялся другой разговор. После ужина Японец разыскал Пантелеева и Янкеля. Уединившись в верхней уборной, сламщики посиживали там и курили на двоих один чинарик.
    
— Ребята, — обратился к ним Японец каким-то необыкновенным, торжественным голосом, — у меня к вам серьезный разговор.
    
— Вали, — ответил несколько удивленный Янкель.
    
— Нет, только не здесь.
    
— А что? Тайна?
    
— Да. Разговор конфиденциальный. Давайте в Белый зал, там, кажется, сейчас никого нет.
    
Заинтригованные сламщики сделали по последней затяжке, заплевали окурок и спустились вслед за Японцем вниз. В дверях Белого зала Японец оглянулся и сказал:
    
— Только предупреждаю: не трепаться.
    
В самом дальнем углу зала он еще раз оглянулся, посмотрел даже для чего-то на потолок и только после всех этих мер предосторожности сказал:
    
— Вот какая у меня идея! Я много думал и пришел к такому решению: если мы не имеем права легально организовать у себя комсомольскую или пионерскую ячейку, значит…
    
— Значит? — насторожился Янкель.
    
— Самая элементарная логика подсказывает, что, если нельзя легальную, значит, нам остается основать нелегальную.
    
— Что — нелегальную? — не понял Пантелеев.
    
— Нелегальную организацию.
    
— Какую организацию?
    
— Юношескую… коммунистическую…
    
Шкидцы переглянулись. Хмыкнули. Улыбнулись. Идея явно понравилась.
    
— А нам по шапке не дадут? — сказал, подумав, Янкель.
    
— А у тебя что, такая уж роскошная шапка? От нас зависит, чтобы организация была хорошо законспирирована…
    
При таких обстоятельствах родился Юнком, подпольная организация Юных коммунаров. Это событие давно уже вошло в историю республики Шкид, о нем поведано миру на других страницах, и повторяться я не буду.
    
Напомню только, что при вступлении в организацию каждый новый член должен был давать клятву, обязываясь молчать и не выдавать товарищей. Принимали в организацию не всех. Прежде чем быть принятым, нужно было пройти серьезное испытание.
    
Несколько раз в неделю собирались юнкомовцы: где-нибудь в развалинах старого флигеля или в заброшенной швейцарской под парадной лестницей и при жидком свете свечного огарка вели конспиративные занятия. В подпольных кружках мы изучали историю Коммунистической партии и международного революционного движения. Изучали историю комсомола. Начали даже изучать политическую экономию.
    
Лекции нам читал самый начитанный из нас — Жорка Японец, и, говоря по правде, часто мы слушали его гораздо внимательнее, чем некоторых наших педагогов.
    
Мы были счастливы. Мы ходили по земле, преисполненные гордости от сознания, что за плечами у нас — страшная, волнующая тайна.
    
Когда под окнами нашего класса проходил теперь под барабанную дробь пионерский отряд с завода «Красная Бавария» или с «Путиловца», мы не свистели, не смеялись, не улюлюкали. Мы молча сверху вниз (и не только потому, что смотрели из окон, а они шагали по улице) взирали на них, переглядывались и снисходительно ухмылялись.
    
«Топайте, топайте, братишечки, — думали мы. — Наводите, пожалуйста, сколько угодно фасона вашими галстуками и палочками. У вас, милые детки, это все игра, забава, а у нас…»
    
«Эх, знали бы они!» — думали мы. И, по правде сказать, нам очень хотелось, чтобы они знали. Но пионеры, конечно, до поры до времени знать ничего не могли, хотя, как выяснилось потом, очень хорошо помнили о нашем существовании.
    
А выяснилось это таким образом. Однажды вечером несколько старшеклассников — Янкель, Купец, Пантелеев и Мамочка, — получив разрешение дежурного воспитателя, отправились в кино. Не успела эта четверка выйти на улицу и не успел дворник Мефтахудын закрыть за ними железные ворота, как с противоположной стороны Курляндской улицы ребят окликнули:
    
— Эй, достоевские!
    
Навстречу шкидцам шли два паренька и одна девочка в пионерских галстуках. Шкидцы переглянулись и нерешительно двинулись им навстречу.
    
На середине мостовой те и другие сошлись.
    
— Мы к вам, — сказала девчонка.
    
— Мерси! Бонжур! Силь ву пле, — ответил Янкель, галантно раскланиваясь и шаркая босой ногой.
    
— Чем мы заслужили такую честь? — пробасил Купец, тоже делая какой-то мушкетерский жест.
    
— Ладно, бросьте трепаться, — сказала пионерка. Она была чуть постарше и чуть повыше своих спутников. — Мы пришли по делу, — сказала она. — Только к вам очень трудно попасть. Стоим уж минут сорок.
    
— У вас все равно как… — начал один из пионеров, самый маленький, с белобрысым хохолком.
    
Но девчонка так ловко и так сильно пырнула его в бок, что он ёкнул и осекся. Мы поняли, о чем хотел сказать белобрысый: будто у нас как в тюрьме.
    
— Да, вы правы, сэр, — повернулся к нему Янкель. — К нам попасть нелегко. У нас привилегированное закрытое учебное заведение. Вроде Кембриджа или Оксфорда. Слыхали о таких?
    
— Ребята, мы к вам не шутки шутить пришли, а по делу, — сердито сказала девчонка. — Вы можете говорить по-человечески?
    
— О миледи, сделайте одолжение! — воскликнул Янкель.
    
— Тогда слушайте! Мы хотим взять над вами шефство и помочь вам организовать в вашем интернате пионерскую дружину.
    
Трепливое настроение сразу оставило шкидцев.
    
— Шефство? — переспросил Янкель, поскребывая в затылке. — Гм. Да. Это интересно. Но, между прочим, у нас уже есть шефы — Торговый порт.
    
— Да? А пионеры? Почему же вам шефы не помогли организовать пионерскую дружину? Мы лично вам с удовольствием поможем.
    
Что мы могли сказать этой девчонке? Что мы не имеем права состоять в детской политической организации? Что мы — малолетние преступники? Что у нас детдом с полутюремным режимом?
    
И тут нас выручил Мамочка. Вообще-то он, конечно, совершил преступление. Он нарушил или вот-вот готов был нарушить клятву.
    
— Спасибо, цыпочка! — пропищал он, игриво подмигивая пионерке своим единственным глазом. — Спасибо… У нас уже есть.
    
Шкидцы похолодели. Все взгляды устремились на Мамочку.
    
— Что у вас есть? — не поняла пионерка.
    
— Что надо, то и есть, — так же кокетливо ответил Мамочка.
    
— Пионерская организация? Дружина?
    
Мамочка метнул растерянный взгляд на товарищей. Но сейчас на него смотрели не товарищи, а три хищных зверя.
    
— Я спрашиваю: у вас что — пионерская организация есть?
    
— Ага, — с трудом выдавил из себя Мамочка. — Вроде.
    
Шкидцы заволновались.
    
— Ребята, пошли, опаздываем, — сказал Янкель.
    
И, помахав пионерам рукой, он первый зашагал в сторону Петергофского проспекта.
    
За углом шкидцы остановились. Купец грозно откашлялся.
    
— Ну, Мамочка, — сказал он после зловещей паузы, — имеешь.
    
— За что? — пролепетал Мамочка. — Я же ничего не сказал. Я только сказал «вроде»…
    
Обсудив на ходу этот вопрос, мы решили, что Мамочка заслужил пощаду. Ведь, в конце концов, он и в самом деле спас нас, выручил из очень трудного положения. А кроме того, мы очень спешили в кино. И посовещавшись, мы решили проявить на этот раз снисхождение и простили Мамочку.
    
А дня через два наша подпольная организация самым глупым образом провалилась. Дворник Мефтахудын, обходя поздно вечером школьную территорию, заметил в развалинах флигеля бледный дрожащий огонек, услышал доносившиеся из-под лестницы глухие голоса и, решив, что в развалинах ночуют бандиты, со всех ног кинулся за помощью к Викниксору.
    
Таким образом вся наша маленькая организация была захвачена на месте. Ни одному подпольщику не удалось скрыться.
    
Мы ждали жестокой расправы. Но расправы не последовало. Тщательно обдумав этот вопрос и обсудив его на педагогическом совете, Викниксор разрешил нашей организации легальное существование.
    
И вот наш Юнком из темного подполья вышел на солнечный свет…
    
Мы получили помещение — комнату, где находился раньше школьный музей. У нас появилась своя газета. Число членов Юнкома стало расти. Были утверждены новый устав и новая программа. Был избран центральный комитет. Открылась юнкомовская читальня.
    
Единственное, чего мы не имели, — это формы. Даже галстуков или значков каких-нибудь у нас не было.
    
Но вот как-то вечером, когда мы кончали ужинать, в столовую бодрым и даже молодцеватым шагом вошел Викниксор. Уже по одному виду его можно было догадаться, что он собирается сообщить нам нечто весьма приятное.
    
Так оно и оказалось. Походив по столовой и потрогав несколько раз мочку уха, Викниксор остановился, внушительно кашлянул и торжественно объявил:
    
— Ребята! Могу вас порадовать. Мне удалось раздобыть для вас через губернский отдел народного образования двадцать пар брюк и почти столько же беретов.
    
— Каких?
    
— Куда?
    
— В кино?
    
— В какое? — загалдели шкидцы.
    
— Не билетов, а беретов, — с благодушной улыбкой поправил нас Викниксор. — Бархатных беретов с ленточками… И главное — представьте себе! — оказалось, что эти ленточки наших национальных цветов!
    
Мы дружно закричали «ура», хотя далеко не все поняли, о каких ленточках и о каких национальных цветах говорит наш президент.
    
— Виктор Николаевич, — сказал, поднимаясь, Янкель, — а какие это наши национальные цвета?
    
— Эх, Черных, Черных, как тебе не совестно, братец! — добродушно ухмыльнулся Викниксор. — Неужели ты не знаешь своего национального флага? Цвета подсолнуха: черный и оранжевый!
    
Мы были заинтригованы. Поднялся невероятный галдеж. Шкидцы в один голос требовали, чтобы им показали эти береты с национальными ленточками цвета подсолнуха.
    
Улыбаясь, Викниксор поднял руку.
    
— Хорошо, — сказал он. — Дежурный, поднимись, пожалуйста, наверх и попроси у кастелянши от моего имени один берет.
    
Через две минуты дежурный вернулся и мы получили возможность воочию лицезреть этот оригинальный головной убор. Темно-зеленый бархатный или плюшевый берет с мохнатым помпончиком на макушке был действительно украшен сбоку двумя короткими георгиевскими ленточками.
    
Шкидцы молча и даже с некоторым страхом разглядывали и ощупывали это удивительное произведение швейного искусства, неизвестно как и откуда попавшее на склад губнароба. После того как берет побывал на всех четырех столах и снова очутился в руках Викниксора, тот сказал:
    
— Таких беретов мне удалось, к сожалению, получить только семнадцать штук. На всех, увы, не хватит. Я прикинул, каким образом распределить их между вами, и пришел к такому решению… Право носить береты мы предоставим лучшим из лучших, нашим передовым, нашему авангарду — членам Юнкома.
    
На этот раз никто не кричал «ура», даже юнкомовцы почему-то молчали, и никто не смотрел на них с завистью. Только какой-то новичок из второго отделения, обидевшись на Викниксора, крикнул:
    
— А мы что, рыжие?
    
— Нет, Петраков, — ласково сказал Викниксор, — ты не рыжий. Но ты еще не заслужил чести состоять в организации Юных коммунаров. Добивайся этого, и в один прекрасный день ты тоже получишь право носить форму.
    
Это слово заставило многих из нас вздрогнуть и насторожиться.
    
— Виктор Николаевич, — поднялся над столом Купец, — а что, разве это обязательно?..
    
— Что обязательно?
    
— Носить эти беретики?
    
— Да, Офенбах… разумеется, как и всякую другую форму.