1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
Seu durat magis et venas astringit  hiantes,    

Ne tenues pluviae, rapidive potentia  solis    

Acrior, aut Boreae penetrabile frigus  adurat. [3145]    

     

Ogni  medaglia ha il suo riverso [3146].  Вот почему Клитомах говорил в древности, что Карнеад превзошел труды Геркулеса,  ибо доказал, что люди неспособны познавать истину, и тем самым отнял у них  право на смелость и непререкаемость суждений [3147]. Эта смелая мысль  возникла у Карнеада, по-моему, из-за бесстыдства тех, кто воображает, будто им  все, известно, и их непомерной заносчивости. Эзопа выставили на продажу вместе  с двумя другими рабами. Покупатель спросил у одного из них, что он умеет  делать. Тот, желая набавить себе цену, наговорил с три короба, что он и то  умеет, и это. Второй сказал о себе столько же, если не больше. Когда же настала  очередь Эзопа, и у него спросили, что умеет делать он, Эзоп ответил: «Ничего,  ведь все уже забрали те двое: они все умеют» [3148]. Так произошло и с  философскими школами. Гордость тех, кто приписывает человеческому разуму  способность познавать все, заставила других, вызывая в них досаду и дух  противоречия, проникнуться убеждением, что разум совершенно бессилен. В  утверждении невежества одни держатся такой же крайности, какой другие – в  утверждении знания. Да не решится кто-либо отрицать, что человек ни в чем не  знает меры и останавливается лишь по необходимости, когда у него уже нет сил  идти дальше.    

 Глава XII    

О физиогномии    

     

Почти  все наши мнения опираются на некий авторитет и на веру. В этом нет беды: ибо в  наш слабый духовно век мы, руководствуясь лишь своим разумением, сделали бы  самый плачевный выбор. Поучения Сократа, сохраненные в писаниях его  друзей [3149],  восхищают нас лишь потому, что их чтят и уважают все, а не потому, что мы ими  прониклись: в жизни мы их не применяем. Возникни что-либо подобное в наши дни,  весьма немногие одобрили бы его.    

Красоту  и изящество мы замечаем лишь тогда, когда они предстают искусственно  заостренными, напыщенными и надутыми. Если же они скрыты за непосредственностью  и простотой, то легко исчезают из поля столь грубого зрения, как наше. Прелесть  их – неброская, потаенная: лишь очень ясный и чистый взор может уловить  это тихое сияние. Разве непосредственность, по-нашему, не родственна глупости и  не является пороком? Душевным движениям Сократа свойственны естественность и  простота. Так говорит крестьянин, так говорит женщина. На устах у него одни  возчики, плотники, сапожники и каменщики. Формулы и сравнения свои он  заимствует из простейших, повседневнейших человеческих действий. Каждому они  понятны. Мы никогда не распознали бы в столь жалкой оболочке благородства и  великолепия его философских построений, мы, считающие пошлым и низменным все не  сдобренное ученостью, мы, способные усмотреть богатство лишь в показной  пышности. Наш мир создан словно лишь для чванства: людей, надутых воздухом,  кто-то подбрасывает вверх, как воздушные шары. Сократ же не тешит себя суетными  выдумками; цель его состояла в том, чтобы дать нам поучения и предписания,  которые самым непосредственным и действенным образом послужили бы нам в жизни,    

     

servare modum, finemque tenere    

Naturamque sequi. [3150]    

     

Он  оставался всегда цельным, верным себе и поднимался до предельных высот силы  духовной не случайными скачками, а неуклонным ростом всего своего существа.  Или, лучше сказать, он вовсе не поднимался, а скорее спускался и возвращался к  своему врожденному и естественному душевному складу, ставя его превыше силы,  препятствий, трудностей. Ибо на примере Катона мы ясно видим стремление ввысь,  за пределы общедоступного: подвиги его жизни, его кончина показывают нам, как  высоко он парил. Сократ же не покидает земли; нетороплив, размерен шаг его на  путях мудрого философствования, и тем же шагом идет он к смерти по терниям  самых тяжких испытаний, какие могут встретиться в человеческой жизни.    

Как  хорошо, что о человеке, наиболее достойном известности и того, чтобы служить  для всех примером, мы все знаем достоверно. Нам поведали о его жизни самые  мудрые и проницательные люди, которые когда-либо существовали: свидетельства о  нем, дошедшие до нас, удивительны по своей правдивости и точности.    

Большое  это дело – так направить ничем не запятнанное воображение ребенка, не  угнетая его и не напрягая, чтобы оно могло порождать самые прекрасные душевные  движения. Душу человеческую Сократ не изображает возвышенной и особо щедро  одаренной. В его представлении основное качество ее – здоровье, но  здоровье, полное силы и ясности. Пользуясь самыми обычными и естественными  средствами, всем понятными и доступными образами, раскрыл он перед нами не  только наиболее свойственные природе человека, но и наиболее возвышенные  взгляды, основы поведения и нравы, какие только известны от начала времен. Это  Сократ вернул разум человеческий с неба, где ему нечего было делать, на землю,  чтобы он вновь стал достоянием людей и действовал в положенной ему области  наиболее прилежным и полезным образом [3151]. Посмотрите, как  Сократ защищает себя перед своими судьями, какими доводами укрепляет он свое  мужество в превратностях войны и какими воспитывает в себе терпенье перед лицом  клеветы, угнетения, смерти и, наконец, даже перед злонравием своей жены [3152].  Ничего не заимствует он у искусства или науки, самые простые люди видят, что  учит он посильному и возможному для них, доходит до самых темных, опускается до  самых малых. Величайшее благо оказал он природе человеческой, показав, как  много может она сама по себе.    

Любой из  нас гораздо богаче, чем ему кажется, но мы приучены жить займами или подаянием,  мы воспитаны так, чтобы охотнее брать у других, чем извлекать нечто из самих  себя. Ни в чем не умеет человек ограничиться лишь тем, что ему необходимо.  Любовных утех, богатства, власти – всего этого он хочет получить больше,  чем в состоянии насладиться ими. Алчность его не знает удержу. Я полагаю, что то  же самое налицо и в стремлении к знанию. Человек притязает на то, чтобы сделать  больше, чем ему по силам и чем это вообще нужно, считая в науке полезным для  себя все без исключения, что она охватывает. Ut omnium rerum sic litterarum  quoque intemperantia laboramus [3153].    

И Тацит  прав, когда хвалит мать Агриколы за то, что она обуздывала у своего сына  чрезмерно кипучую жажду знания [3154].  Если к последней отнестись трезво, то убедишься, что к ней, как и к прочим  благим устремлениям, примешивается немало тщеславия, а также свойственной всем  нам естественной слабости, и что обходится она порою весьма дорого.    

Питаться  ею гораздо более рискованно, чем каким-либо другим яством или питьем. Ибо то,  что нами куплено, мы относим к себе домой в каком-нибудь сосуде и там  обязательно разбираемся в ценности приобретенного, в том, какое количество этой  пищи мы примем и когда именно. Но что касается наук, их-то мы не можем  заключить с самого начала в сосуд иной, чем наша душа: мы поглощаем эти яства,  как только приобрели их, и из рынка выходим уже или отравленными, или  насыщенными, как должно. А среди них есть такие, которые не питают нас, а лишь  отягощают нам желудок и препятствуют пищеварению, и такие, которые отравляют  нас под видом излечения.    

Я не без  удовольствия наблюдал, как кое-где люди из благочестия давали обет невежества,  как дают обет целомудрия, бедности, покаяния. Точно таким же укрощением  необузданных желаний является способность смирять жадное увлечение книжной  наукой и отказывать душе своей в тех сладостных утехах, которыми соблазняет ее  чрезмерно высокое мнение об этой науке. Обет нищеты еще полнее, когда к нему  добавляется нищета духовная. Для благополучного существования ученость  совершенно не нужна. Сократ наставляет нас, что она – в нас самих и что от  нас зависит извлечь ее из себя и пользоваться ею. Ученость же, которая за  пределами естественности, всегда более или менее суетна и излишня. Хорошо еще,  если она не отягощает нас и не сбивает с толку в еще большей степени, нежели  приносит нам пользу. Paucis opus est litteris ad mentem bonam [3155].  Все это – ненужная лихорадка ума, орудие, создающее лишь путаницу и  беспокойство. Сосредоточтесь мыслями, и в самом себе обретете вы доводы против  страха смерти, доводы истинные и наиболее способные послужить вам в нужде:  именно благодаря им простой крестьянин, да и целые народы, умирают столь же  мужественно, как философы. Разве для того, чтобы примириться со смертью, мне  необходимо было прочесть «Тускуланские беседы» [3156]? Полагаю, что нет. И  если я призадумаюсь, то увижу, что язык мой обогатился, но сердце –  нисколько: оно осталось таким, каким создала его природа, и в предстоящей  борьбе пользуется лишь теми средствами защиты, которыми владеют все.    

Книги не  столько обучили меня чему-то, сколько послужили мне для упражнения моих  умственных способностей. А что, если наука, вооружая нас новыми защитными  средствами против неизбежных жизненных превратностей, тем самым представляет  превратности эти нашему воображению гораздо более существенными и грозными, чем  те доводы и ухищрения, которыми она пытается нас защитить? Ибо это  действительно ухищрения, и нередко ученость наша тревожит нас ими совершенно  зря. Обратите внимание, как писатели, даже самые осторожные и мудрые, окружают  некое истинное положение многими легковесными и, если приглядеться, даже  бессодержательными доводами. Вот это лишь обманчивые плетения словес. Но так  как среди них попадаются и полезные, я не стану больше заниматься их  разоблачением. Ими у нас увлекаются повсюду, либо заимствуя, либо подражая.  Поэтому пусть каждый сам остерегается называть сильным то, в чем есть лишь  приятность, крепким то, что является лишь острым, и благим то, что лишь  красиво: quae magis qustata quam potata delectant [3157]. Не все золото, что  блестит. Ubi non ingenii sed animi negotium agitur [3158].    

Видя,  каких усилий стоило Сенеке подготовиться к смерти, как он обливался кровавым  потом, стараясь держаться крепче, уверенней и как можно дольше на своей  жердочке, я усомнился бы в его славе, если бы в смертный час он не оправдал ее  столь блистательно [3159].  Страстное возбуждение, так часто находившее на него, показывает лишь, как пылок  и неукротим он был по своей природе. Magnus animus remissius loquitur et  securius [3160].  Non est alius ingenio, alius animo color [3161]. Победа далась ему  дорого, и видно, что противник едва не одолел его. Рассуждения Плутарха, более  спокойные и бесстрастные, на мой взгляд, мужественнее и убедительнее: я склонен  считать, что душевные движения у него уверенней и гармоничней. Первый острее,  и, внезапно поражая нас, он более волнует нашу душу. Второй хладнокровнее, он  учит, обосновывает свои положения и тем самым постоянно укрепляет нас,  обращаясь скорее к разуму. Первый покоряет наш рассудок, второй убеждает его.    

Точно  так же в других, еще более чтимых творениях усмотрел я, что, рисуя борьбу души  с плотскими соблазнами, они изображают последние столь жгучими, властными и  неодолимыми, что нам, людям простым, приходится изумляться необычности и силе  искушения не меньше, чем сопротивлению подвижников.    

Для чего  нам призывать себе в помощь силу науки? Обратим взор свой к земле, на бедных  людей, постоянно склоненных над своей работой, не ведающих ни Аристотеля, ни  Катона, никаких примеров, никаких философских поучений: вот откуда сама природа  каждодневно черпает примеры твердости и терпения, более чистые и более ясные,  чем те, которые мы так любознательно изучаем в школе. Сколько приходится мне  видеть бедняков, не боящихся своей бедности! Сколько таких, что желают смерти  или принимают ее без страха и скорби! Человек, работающий у меня в саду,  похоронил нынче утром отца или сына. Даже слова, которыми простой человек  обозначает болезни, словно смягчают и ослабляют их тяжесть. О чахотке он  говорит «кашель», о дизентерии – «расстройство желудка», о плеврите –  «простуда», и, именуя их более мягко, он и переносит их легче. Болезнь для него  по-настоящему тяжела тогда, когда из-за нее приходится прекращать работу. Эти  люди ложатся в постель лишь для того, чтобы умереть. Simplex illa et aperta  virtus in obscuram et solertem scientiam versa est [3162].    

Я писал  это в то время, когда на меня всей тяжестью навалились беды, связанные с нашей  смутой. С одной стороны у дверей моих стоял неприятель, с другой донимали меня  мародеры, враги еще более зловредные – non armis sed vitiis certatur [3163], –  и я терпел одновременно всевозможные невзгоды военного положения.    

     

Hostis adest dextra levaque a parte  timendus,    

Vicinoque malo terret utrumque  latus. [3164]    

     

О  чудовищная война! Другие войны врываются к нам извне, эту мы ведем сами против  себя, калеча свое собственное тело и отравляя себя своим же ядом. По природе  своей она так мерзостна и губительна, что как бы сама себя уничтожает вместе со  всем прочим, сама себя раздирает в исступленной ярости. И чаще всего мы видим,  что она выдыхается сама по себе, а не из-за недостатка в необходимых припасах или  из-за силы врага. Какая бы то ни была воинская дисциплина ей совершенно чужда.  Она стремится справиться с мятежом, но мятеж в ней самой, она хочет покарать  неповиновение и сама же дает пример его, ведущаяся в защиту законов –  превращается в восстание против них же. К чему мы пришли? Лечебные средства  наши только распространяют заразу:    

     

Хвораем мы, и нет спасенья –    

Мы помираем от леченья [3165].    

     

Exuperat magis aegrescitque  medendo. [3166]    

     

Omnia fanda, nefanda, malo permixta  furore,    

Iustificam nobis mentem avertere  deorum. [3167]    

     

В этих  общественных недугах поначалу еще можно разобрать, кто здоров, кто болен; но  когда болезнь затягивается, как это произошло у нас, то она охватывает все  тело, с головы до пят: ни один орган не остается незатронутым. Ибо нет  дуновения, которое вдыхалось бы людьми с такой жадностью, которое  распространялось бы так быстро и широко, как всяческая разнузданность. Для  наших войск единственным скрепляющим раствором являются теперь иноземцы: из  французов нельзя набрать ни одной упорядоченно действующей регулярной воинской  части. Какой позор! Дисциплина существует только у иностранных наемников. Что  до нас самих, то мы ведем себя по случайной прихоти, и притом не по прихоти  начальника, а именно как кому взбредет в голову. И бороться нам приходится не  столько с внешним врагом, сколько с внутренним. Командиру только и приходится,  что тащиться в хвосте, льстить и уступать, только он должен подчиняться: все  остальные свободны и разнузданны. Мне даже забавно видеть, как много подлости и  малодушия в честолюбце, какими гнусными и низменными способами он пользуется,  чтобы достичь цели. Но горько наблюдать, как люди, по природе своей  великодушные и справедливые, все время развращаются от того, что в этой смуте  им приходится быть вождями и начальниками. Длительно перенося что-либо,  начинаешь привыкать, а привычка порождает примирение со злом и даже подражание  ему. И без того хватало нам низменных душ, – теперь растление коснулось  благонамеренных и благородных. Если так пойдет дальше, некому будет руководить  государством, коль скоро по воле судьбы мы обретем его вновь.    

     

Hunc saltem everso iuvenem succurrere  saeclo    

Ne prohibite. [3168]    

     

Что  сталось со старинным правилом, по которому солдаты должны бояться своего  начальника больше, чем врага? И с поучительнейшим примером яблони, случайно  оказавшейся в центре лагерной стоянки римского войска и, после того как на  другой день солдаты ушли, возвращенной владельцу со всеми своими спелыми  сочными плодами [3169]?  Я предпочел бы, чтобы наша молодежь, вместо того чтобы без толку скитаться по  городам и весям да обучаться бог знает чему, тратила половину своего времени на  участие в морских походах под началом какого-нибудь хорошего капитана,  командора родосских рыцарей [3170],  а другую половину на изучение дисциплины, принятой в турецком войске, как  имеющей большие преимущества по сравнению с нашей. У нас солдаты становятся в  походе разнузданней, там – смирней и сдержанней. Ибо если обиды, чинимые  обывателям, и мародерство караются в мирное время палочными ударами, то в  военное время это очень серьезные проступки: за одно яйцо, взятое без уплаты,  положено пятьдесят ударов, за любую другую вещь, даже пустяковую, если это не  съестные припасы, виновного сажают на кол или обезглавливают на месте  преступления. В истории Селима, самого жестокого из завоевателей, я с  удивлением прочел, что, когда он шел походом на Египет, замечательные сады,  окружающие Дамаск, густые, искусно возделанные, остались не тронутыми его  воинами, хотя стояли ничем не огороженные и доступ в них был открыт [3171].    

Но можно  ли в управлении каким-либо государством усмотреть такие недостатки, которые  допустимо было бы излечивать столь смертоносным лекарством? Нет, говорит  Фавоний, узурпация власти в государстве и в этом случае недопустима [3172].  Платон также не соглашается, чтобы мир в его стране нарушался ради того, чтобы  усовершенствовать ее управление, и не принимает никаких улучшений, если цена  их – кровопролитие и разорение граждан. Он полагает, что человек доброй  воли должен в этом случае все оставить, как оно есть, и только молить бога о  чудодейственном спасении [3173].  Похоже, что он не одобрял и своего любимого друга Диона, когда тот поступил  по-иному [3174].  В этом смысле я был платоником еще до того, как узнал, что на свете был Платон.  А если мы не можем считать своим даже Платона, человека, который благородством  своих помыслов заслужил милость божию – провидеть свет христианского  учения сквозь духовный сумрак своего времени, – то, по-моему, нам тем  более не подобает учиться у настоящего язычника. До чего же нечестиво  предполагать, что господь не поможет нам, если мы не окажем ему содействия.  Часто дивлюсь я, может ли среди стольких людей, вмешивающихся в подобные дела,  найтись глупец, способный искренне поверить, что он идет к переустройству через  всеобщее расстройство, что он обеспечивает душе своей спасение средствами,  которые бесспорно навлекают на нас вечное проклятие, что, разрушая  государственное управление, свергая власти предержащие, уничтожая законы,  которые сам бог повелел ему защищать, рассекая на части тело матери-родины и  бросая их на съедение былым врагам, наполняя отцеубийственной ненавистью сердца  своих братьев, призывая на помощь чертей и фурий, он споспешествует  всесвятейшей любви и правде слова божия. Честолюбие, стяжательство, жестокость,  мстительность сами по себе еще недостаточно яростны: раздуем же пламень как  можно жарче, присвоив им славные имена праведности и благочестия. Худшее  обличье принимают вещи тогда, когда зло объявляется законным и с согласия  власть имущих облекается в мантию добродетели. Nihil in speciem fallacius quam  prava religio ubi deorum numen praetenditur sceleribus [3175]. По Платону, неправда  достигает предела, когда несправедливое почитается справедливым [3176].    

Народу  пришлось тогда немало выстрадать, и не только от настоящих бедствий,    

     

undique totis    

Usque adeo turbatur agris, [3177]    

     

но и от  грядущих. Страдали живые, страдали и те, кто еще не родился. У народа – и  в частности у меня – отнимали все вплоть до надежды, ибо он лишался того,  чем собирался жить долгие годы.    

     

Quae nequeunt secum ferre aut  abducere perdunt,    

Et cremat insontes turba scelesta  casas. [3178]    

     

Muris nulla fides, squallent  populatibus agri. [3179]    

     

Кроме  этого потрясения, претерпел я и другие. На меня посыпались неприятности,  которые при всяких общественных неустройствах выпадают на долю людей умеренных.  Притесняли меня со всех сторон: гибеллин считал меня гвельфом, гвельф –  гибеллином [3180].  Один из любимых моих поэтов хорошо об этом говорит, да сейчас не припомню, где  именно. Дом мой и связи с соседями придавали мне один облик, жизнь моя и  поступки – другой. Никто не мог предъявить мне определенных  обвинений – не за что было уцепиться. Я всегда соблюдаю законы и сумел бы  постоять за себя, пожелай кто-нибудь преследовать меня по суду. Все это были  безмолвные подозрения, наветы исподтишка. В смутное время им всегда хватает  правдоподобия, как хватает в такое время людей завистливых и тупых. Обычно я  содействую оскорбительным предубеждениям на мой счет, которыми донимает меня  злой рок, ибо всегда избегаю оправдываться, извиняться и объясняться, считая,  что защищать свою совесть – значит вступать относительно ее в недостойную  сделку. Perspicuitas enim argumentatione elevatur [3181]. И, словно каждый  видит мою душу насквозь не хуже меня самого, я, вместо того чтобы опровергать  обвинение, иду ему навстречу и только усиливаю его своим ироническим,  насмешливым признанием, если не попросту отмалчиваюсь, как на нечто не  достойное ответа. Но те, кто расценивает такое поведение как высшую степень  самоуверенности, возмущаются им не меньше, чем те, кто видит в нем признание  моей слабости и невозможности защищать безнадежное дело: таковы прежде всего  сильные мира сего, считающие неподчинение себе высшим преступлением и  беспощадные ко всякому, кто, сознавая свою правоту, не намерен смиренно и  покорно молить о прощении. Я нередко натыкался на эту стену. Из-за того, что  мне в таких случаях выпадало, честолюбец повесился бы, равно как и стяжатель.  Но я меньше всего жажду обогащения.    

     

Sit mihi quod nunc est, etiam minus,  ut mihi vivam    

Quod superest aevi, si quid superesse  volent dii. [3182]    

     

Однако  потери, которые я терплю от воровства или разбоя, по чьей-то злой воле, для  меня так же мучительны, как для человека, страдающего скупостью, ибо обида  бесконечно горше простой утраты.    

Тысячи  различных бедствий обрушивались на меня одно за другим; легче мне было бы  перенести их все сразу. Часто возникала у меня мысль, на кого из моих друзей  смог бы я рассчитывать в старости, немощный и нищий, – но, поглядев вокруг  себя, я убеждался, что наг и бос. Чтобы уцелеть, падая камнем с большой высоты,  надо попасть в объятия настоящего друга, притом человека сильного и  благополучного. А такие друзья если и бывают, то очень редко. И в конце концов  я убедился, что самое верное – рассчитывать в нужде на самого себя и, если  фортуна поглядит на меня немилостиво, довериться своим собственным силам, в  себе самом обрести опору и своими глазами присматривать за собой. Люди же  всегда склонны прибегать к чужой помощи, щадя собственные силы, единственные  подлинно надежные, если умеешь ими пользоваться.    

Каждый  бежит от себя, надеясь на будущее, и никто еще не стремился к самому себе. И я  пришел к выводу, что бедствия бывают полезны. Во-первых, плохих учеников  наставляют розгой, когда не помогают увещания, а кривую деревяшку для  выпрямления обжигают и обстругивают. Давно уже я внушаю себе держаться лишь  себя самого, отвращаться от вещей посторонних и тем не менее продолжаю глядеть  по сторонам: доброжелательность, благосклонное слово вельможи, ласковая улыбка  соблазняют меня. Один бог знает, дорого ли все это по нынешним временам стоит и  что за этим кроется! Не хмурясь, выслушиваю я льстивые речи тех, кто хочет  задешево купить меня, и так вяло обороняюсь, что может показаться, будто я  готов уже поддаться им. Так вот, натура столь ленивая нуждается в хорошей  встряске, бочку, которая разваливается на части, надо заново сбить крепким  молотом, чтобы из нее ничего не брызгало и не растекалось. Во-вторых, беда  может послужить мне для того, чтобы подготовить к еще худшим испытаниям на тот  случай, если я, рассчитывающий благодаря своим хорошим обстоятельствам и  мирному нраву быть одним из последних, кого заденет буря, оказался бы вдруг  одним из первых: тогда я заблаговременно научусь всячески ограничивать себя в  жизни и приспосабливаться к невзгодам. Подлинная свобода состоит в том, чтобы  иметь над собою полную власть. Potentissimus est qui se habet in  potestate [3183].    

Во  времена мирные и спокойные человек готовится к случайностям, не выходящим за  пределы обычного. Но в нашей смуте, длящейся вот уже тридцать лет, все французы  вообще и каждый в отдельности должны быть в любой миг готовы к полному  перевороту в своей судьбе. Тем крепче следует нам закалить и вооружить свое  сердце. Возблагодарим же рок, суливший нам жить в такое время, когда нельзя  быть мягким, изнеженным и бездеятельным: тот, кто не достиг бы славы иным  путем, прославится своим несчастьем.    

Читая в  истории о смутах в других государствах, я всегда жалел, что не мог наблюдать их  собственными глазами. Вот и теперь настолько велико мое любопытство, что я  радуюсь возможности созерцать гибель нашего государства, наблюдать признаки ее  и формы, какие она принимает. И раз я не в силах воспрепятствовать ей, то  доволен хотя бы тем, что могу, присутствуя при этих событиях, извлечь из них  полезный урок.    

Недаром  так жадно стараемся мы в образах, появляющихся пред нами в театре, познать  подлинную трагедию человеческих судеб. Необычайность жалостных событий,  происходящих на сцене, вызывает в нас волнение и сочувствие, от которых мы  испытываем наслаждение. Что щекочет, то и щиплет. И хорошие историки избегают  повествований о мирной жизни, словно стоячей воды или мертвого моря, и  постоянно обращаются к смутам, к войнам, ибо знают, что этого-то мы от них и  требуем. Более половины своей жизни провел я среди бедствий родной страны и уже  не знаю, пристойно ли будет признаться, как мало пришлось мне при этом  поступиться своим покоем. По правде сказать, не много стоит мне терпеливо  переносить события, которые не затрагивают меня лично. Прежде чем сожалеть о  своей горькой участи, я стараюсь разобраться не столько в том, что у меня  отнято, сколько в том, что у меня – и внешне и внутренне –  сохранилось. Есть некое утешение в том, чтобы, избегая то одного, то другого из  обрушивающихся на нас бедствий, наблюдать, как они свирепствуют кругом. Точно  так же и в делах общественных: чем шире распространяется затронувшая меня беда,  тем меньше я ее ощущаю.    

К тому  же почти с полным правом можно сказать, что tantum ex publicis malis sentimus,  quantum ad privatas res pertinet [3184].    

А  здоровье, которого мы лишились, было такого рода, что оно само облегчает  сожаления, которые мы должны были ощущать от его утраты. Это было здоровье, но  лишь по сравнению с последовавшим недугом. Не с такой уж большой высоты мы  пали. Хуже всего, на мой взгляд, – растление и разбой находящихся в чести и  при должности. Гораздо обиднее, когда тебя обирают в безопасном месте, чем в  темном лесу. Наш мир представлял какую-то совокупность органов, один немощнее  другого, и гнойники большей частью настолько застарели, что их нельзя было  излечить, да они и не желали этого. Вот почему всеобщее крушение скорее  воодушевило меня, чем пришибло; ведь совесть моя была не только спокойна, но  даже горда и не могла меня ни в чем упрекнуть. К тому же, так как господь бог  никогда не посылает людям одни только бедствия, как не посылает одних только  благ, здоровье мое в то время было на редкость крепкое, а хотя, не будучи  здоровым, я не способен ни к чему, мало есть вещей, которых я не мог бы  сделать, когда я здоров. Оно дало мне возможность собрать все свои силы и  собственной рукой излечить язвы, которые иначе распространились бы по всему  телу. Тогда я убедился, что у меня хватает выдержки и я могу противостоять  ударам судьбы и что выбить меня из седла можно лишь очень уж мощным ударом.  Говорю я это не для того, чтобы искушать судьбу, не для того, чтобы бросить ей  вызов. Я – слуга ее и с мольбой протягиваю к ней руки: пусть, во имя  божие, она будет довольна! Чувствую ли я удары ее? Конечно. Как те, кто, будучи  охвачен тяжкой скорбью, иногда поддаются соблазнам какого-либо удовольствия и  способны улыбнуться, так и я достаточно владею собой, чтобы сохранять обычно  мирное состояние духа и отгонять от себя докучные помыслы. Тем не менее порою я  испытываю внезапные укусы этих пагубных мыслей, которые нападают на меня как  раз тогда, когда я вооружаюсь, чтобы одолеть их и отогнать.    

Но вот,  после всех обрушившихся на меня зол, претерпел я нечто еще худшее. И во внешнем  мире и у себя дома стал я жертвой чумы, а беда эта покруче всех других [3185].  Здоровое тело подвержено гораздо более тяжким болезням, ибо только они могут с  ним справиться; так животворный воздух моего окружения, куда не проникало  никакое, даже очень близкое поветрие, оказавшись вдруг зараженным, причинил нам  множество неслыханных бед.    

     

Mixta senum et iuvenum densantur  funera, nullum    

Saeva caput Proserpina fugit. [3186]    

     

Мне  пришлось очутиться в таком приятном положении, когда вид собственного дома  внушает ужас. Все, что в нем было, осталось безо всякой защиты, так что любой  человек мог присвоить себе любую приглянувшуюся ему вещь. Я, всегда  отличавшийся гостеприимством, оказался вынужденным искать крова для себя и  своей семьи, несчастной растерянной семьи, внушавшей страх и своим друзьям, и  себе самой, внушавшей отвращение всюду, где она пыталась найти убежище, и  вынужденной поспешно сниматься с места всякий раз, как у кого-либо из ее членов  начинал болеть хоть кончик пальца. Все болезни принимают за чуму: никто не дает  себе труда разобраться в них. Лучше же всего то, что, по правилам врачебного  искусства, вы после соприкосновения с больным должны в течение сорока дней  выжидать, не заразились ли, а в это время воображение ваше работает вовсю и  может даже здорового человека довести до болезни.    

Все это  гораздо меньше тронуло бы меня, если бы мне не пришлось страдать за других и в  течение полугода самым злосчастным образом быть вожаком этого каравана. Ибо при  мне всегда находятся средства защиты – твердость и терпеливость. Ожидание  и боязнь заразы, которых в этом случае особенно опасаются, не могли бы меня  смутить. Если бы я был одинок и заразился, то считал бы болезнь лишь довольно  легким и быстрым способом уйти из этого мира. По-моему, такая смерть не из  худших: обычно она скорая, теряешь сознание без мучений, причем утешением тебе  может служить то, что это общая беда, все происходит без торжественных обрядов,  без траура, без похоронной сутолоки. Но что касается окрестного люда, то  спаслась едва ли сотая часть.    

     

videas desertague regna    

Pastorum, et longe saltus lateque  vacantes. [3187]    

     

Основное  имущество мое – труд крестьян: поле, на котором работали сто человек,  теперь надолго осталось под паром.    

И каких  только примеров твердости духа не давал нам в этих обстоятельствах простой  народ! Почти все отказывались от какой-либо заботы о своем существовании.  Неубранные гроздья висели на виноградных лозах, главном богатстве нашего края,  ибо все ожидали смерти, если не нынче вечером, так назавтра, но лицо их и голос  выражали так мало страха, что казалось – эти люди осознали необходимость  своей гибели и приняли ее как неизбежный приговор, одинаково касающийся всех.  Но как мало нужно, чтобы человек проникся решимостью умереть! Расстояние,  разница во времени на несколько часов, одна мысль, что ты не один, и смерть  принимает совсем другое обличье.    

Взгляните  на наших людей: видя, сколько детей, молодежи, стариков умерло за один месяц,  они уже не поражаются, не плачут. Я знал таких, которые даже боялись выжить,  чтобы не остаться в ужасном одиночестве, и мне приходилось заботиться лишь о  погребении умерших: людям горько было видеть трупы, лежащие прямо в поле,  оставшиеся добычей диких зверей, которые в то время сильно расплодились. (Как  различны у людей представления обо всем этом! Неориты, один из покоренных  Александром народов, бросали тела мертвецов в самую глубь лесной чащи, на  съедение зверям – единственный, по их взглядам, достойный способ  погребения! [3188])  Можно было видеть, как совсем здоровый еще человек роет себе могилу. Другие  живьем укладывались в ямы. А один из моих крестьян, умирая, старался руками и  ногами набросать на себя побольше земли: не так ли человек натягивает на себя  одеяло, чтобы ему удобнее было спать? И разве деяние это нельзя по величию  сравнить с тем, как поступили римские воины после битвы при Каннах, когда они  вырыли ямы, засунули туда головы и сами засыпали их землей, чтобы таким образом  задохнуться [3189].  Словом, целый народ за самое короткое время приучился к поведению, которое по  твердости и мужеству не уступало никакой заранее обдуманной и взвешенной  решимости.    

В тех  уроках мужества, которые мы черпаем из книг, больше видимости, чем подлинной  силы, больше красивости, чем настоящей пользы. Мы отошли от природы, которая  так удачно и правильно руководила нами, и притязаем на то, чтобы учить ее. И  все же кое-что из того, чему она нас учила, сохраняется; не совсем стерся у  людей, чуждых нашей учености, и образ ее, отпечатлевшийся в той жизни, которую  ведут сонмы простых крестьян. И ученость вынуждена постоянно заимствовать у  природы, создавая для своих питомцев образцы стойкости, невинности и  спокойствия. Даже радуешься, видя, как эти питомцы, напичканные самыми  расчудесными познаниями, вынуждены подражать глупой простоте, и притом  подражать в самых основах добродетельной жизни. Радуешься, видя, как наша наука  даже от животных получает полезнейшие в самых важных и существенных жизненных  делах уроки: в том, как нам жить и умирать, как нам обращаться со своим добром,  как любить и воспитывать детей, как соблюдать справедливость. Изумительное  свидетельство человеческой слабости, а также того, что разум, который мы  приспосабливаем к своим потребностям и который всегда изобретает что-нибудь  особенное, новое, не оставляет в нашей жизни никаких ощутительных следов  природы. Люди обращаются с разумом, как составители духов с оливковым маслом:  они насыщают его таким количеством всевозможных аргументов и домыслов, привлеченных  извне, что он становится противоречивым и начинает приспосабливаться к каждому  отдельному человеку, утратив свою постоянную всеобщую сущность. Вот и  приходится нам искать примеров у животных, которые не знают предвзятости,  испорченности и противоречий во взглядах. Ибо хотя звери тоже не всегда и не во  всем точно следуют природе, их отклонения от нее так незначительны, что всегда  можно заметить правильную колею. Так же и лошади, когда их ведешь на поводу,  прыгают, рвутся в разные стороны, но не дальше, чем позволяет длина повода, и  все же при этом идут туда, куда идешь ты. Так же и птица на шнуре может летать,  но только по радиусу шнура. Exilia, tormenta, bella, morbos, naufragia  meditare, ut nullo sis malo tiro [3190].  Для чего мы с таким усердием изучаем все препятствия развитию нашей  человеческой природы и так усиленно готовимся к борьбе даже с теми из них,  которые, по всей вероятности, не встанут у нас на пути? Parem passis tristitiam  facit, pati posse [3191].  Нас поражает не только нанесенный нам удар, но даже резкий порыв ветра или  громкий треск. Или какой смысл, поддавшись порыву безумия (ибо это самое  настоящее безумие), напрашиваться на порку только потому, что когда-нибудь нам,  может быть, придется ее перенести, или же с Иванова дня [3192] доставать шубу, потому  что она понадобится на Рождество? Старайтесь заранее познакомиться с бедами,  которые могут вас постигнуть, даже с самыми тяжкими, говорят эти безумцы,  испытывайте себя, укрепляйте свои силы. Напротив, естественнее и проще всего  даже не помышлять об этом. Для нас же они как бы недостаточно рано приходят и  недостаточно долго одолевают нас в подлинном своем существе. Ум наш стремится  увеличить их, удлинить и еще до того, как они возникнут, впитать в себя и все  время занимать себя ими, как будто они и так недостаточно тяготят наши чувства.  Когда настанет их час, они себя покажут, говорит один из мудрецов,  принадлежащий к секте отнюдь не изнеженной, а наоборот – к одной из самых  суровых [3193].  Но до того – щади себя, верь в то, что тебе больше по сердцу. Для чего  предвосхищать беду и терять настоящее из страха перед будущим и быть несчастным  сейчас, потому что должен стать им со временем? Так учит этот мыслитель. Наука  часто оказывает нам хорошую услугу тем, что весьма точно определяет истинные  размеры наших бед,    

     

Curis acuens mortalia corda. [3194]    

     

Жаль  было бы, если бы наши чувства и разум не полностью отдавали себе отчет в том,  насколько они могущественны.    

Нет  сомнения, что большинству людей приуготовление себя к смерти было мучительнее  самих страданий. Правильно сказал в свое время некий весьма рассудительный  автор: minus afficit sensus fatigatio quam cogitatio [3195].    

Ощущение  близости смерти часто само по себе преисполняет нас внезапной решимостью идти  навстречу неизбежному. В древности многие гладиаторы, трусливо бившиеся в  поединке, мужественно встречали смерть, подставляя горло под меч врага и  призывая его нанести последний удар. Предвидение же смерти еще не столь близкой  требует мужества длительного и потому весьма редкого. Не беспокойтесь, что не  сумеете умереть: сама природа, когда придет срок, достаточно основательно  научит вас этому. Она сама все за вас сделает, не занимайте этим своих мыслей.    

     

Incertam frustra, mortales, funeris  horam    

Quaeritis, et qua sit mors aditura  via. [3196]    

     

Poena minor certam subito perferre  ruinam,    

Quod timeas gravius sustinuisse  diu. [3197]    

     

От  мыслей о смерти более тягостной становится жизнь, а от мыслей о жизни –  смерть. Первая нам не дает покоя, а вторая нас страшит. Не к смерти мы  подготовляем себя, это ведь мгновение. Каких-нибудь четверть часа страданий,  после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, не стоят того,  чтобы к ним особо готовиться. По правде говоря, мы подготовляемся к ожиданию  смерти. Философия предписывает нам постоянно иметь перед глазами смерть,  предвидеть ее и созерцать еще до наступления смертного часа, а затем внушает  нам те правила предосторожности, благодаря которым предвидение смерти и мысль о  ней нас уже не мучат. Так поступают врачи, ввергающие человека в болезнь, чтобы  получить возможность испытать свое искусство и свои зелья. Если мы не сумели  по-настоящему жить, несправедливо учить нас смерти и усложнять нам конец всего.  Если же мы способны были прожить свою жизнь стойко и спокойно, то сумеем и  умереть точно так же. Философы могут хвалиться этим, сколько пожелают. Tota  philosophorum vita commentatio mortis est [3198]. Но я остаюсь при том  мнении, что смерть действительно конец, однако не венец жизни. Это ее последняя  грань, ее предел, но не в этом смысл жизни, которая должна ставить себе свои  собственные цели, свои особые задачи. В жизни надо учиться тому, как  упорядочить ее, должным образом прожить, стойко перенося все жизненные  невзгоды. Среди многих других обязанностей, перечисленных в главном разделе  науки о жизни, находим мы и положение о том, как надо умирать, которое является  одним из самых легких, когда мы не отягощаем его страхом.    

С точки  зрения пользы и бесхитростной правды простые уроки ни в чем не уступают тем,  которые преподносит нам ученость; напротив. Люди отличаются друг от друга и  способностями и склонностями. Их следует вести ко благу различными путями,  исходя из их нрава. Quo me cunque rapit tempestas, deferor hospes [3199].  Никогда не видел я, чтобы кто-либо из крестьян моей округи задумывался о том,  сколько твердости и терпения понадобится ему в смертный час. Природа учит его  думать о смерти лишь тогда, когда приходит время умирать. И тогда ему лучше,  чем Аристотелю, которому смерть вдвойне тягостна – и сама по себе, и из-за  столь длительного ее предвидения. А ведь недаром Цезарь высказывал мнение, что  самая блаженная и легкая смерть – та, о которой меньше всего  думалось [3200].  Plus dolet quam necesse est, qui ante dolet quam necesse est [3201].    

Мучительное  это предвосхищение возникает у нас от нашего любопытства. И всегда мы все сами  себе усложняем, стремясь опережать природу и законы ее заменяя своими  правилами. Предоставим ученым мужам терять охоту к еде, даже когда они здоровы,  и с угрюмым видом размышлять о смерти. Простые люди нуждаются в лекарствах и  утешениях лишь тогда, когда гром уже грянул, и о беде они думают лишь в той  мере, в какой ощутили ее. Разве это не то, о чем мы и говорим всегда: тупость и  невежество простонародья помогают ему терпеливо переносить навалившиеся на него  испытания и с глубочайшим безразличием относиться к тому, что может грозить в  будущем; душа его, более грубая, неотесанная, менее уязвима и чувствительна.  Ей-богу же, если это так, будем учиться в школе глупости! Вот последняя цель,  которую обещает нам наука, вот куда она полегоньку ведет своих питомцев.    

У нас не  окажется недостатка в хороших руководителях, способных преподать нам простую  мудрость природы. Один из них – Сократ. Ибо, насколько мне помнится, он  приблизительно в таком смысле говорил своим судьям: «Если бы я стал, господа,  просить вас пощадить мою жизнь, то боюсь, что тем самым подтвердил бы наветы  моих обвинителей, будто я изображаю себя человеком, знающим больше, чем все  другие, ведающим о том, что скрыто от нас в небесах и в преисподней. Могу  сказать, что со смертью я не знаком, что ничего о ней мне не известно и что я  не видел ни одного человека, который на собственном опыте познал бы ее и мог бы  просветить меня на этот счет. Те, кто боятся смерти, полагают, видимо, что  знают ее. Что до меня, то я не ведаю, что она собою представляет и что делается  на том свете. Смерть может быть безразличной, а может быть и желанной. (Можно,  впрочем, предполагать, что если это переселение из одного места в другое, то  есть даже некое преимущество в том, чтобы существовать в общении со всеми  ушедшими из этого мира великими людьми и быть избавленным от произвола  неправедных и нечестивых судей. Если же смерть есть уничтожение нашего  существа, то вечный ненарушимый покой тоже является благом. Ведь в жизни для  нас нет ничего сладостнее отдыха, глубокого, спокойного сна без всяких видений.)  Я стараюсь избегать того, что, как мне ведомо, дурно, – например, обижать  ближнего или не подчиняться тому, кто выше тебя, будь то бог или человек. Но  того, о чем я не знаю, хорошо оно или дурно, я не страшусь. Если я умру, а вы  останетесь среди живых, то одни боги ведают, кому из нас будет лучше. Поэтому  решайте, как вам заблагорассудится. Но, следуя своему обыкновению давать советы  о том, что справедливо и полезно, я сказал бы, что вам по совести своей лучше  было бы оправдать меня, если в моем деле вы разбираетесь не лучше, чем я сам.  Судя обо мне на основании моей прежней деятельности, и общественной и частной,  на основании моих намерений и на основании той пользы, которую ежедневно  извлекают из бесед со мною многие наши граждане, и молодые и старые, той  пользы, которую я приношу вам всем, вы могли бы воздать мне по заслугам, лишь  распорядившись, чтобы меня, ввиду моей бедности, кормили на общественный счет в  Пританее, – милость, которую, как мне случалось видеть, вы с гораздо  меньшим правом жаловали другим. Не считайте упорством и высокомерием с моей  стороны, если я не следую обычаю умолять вас о пощаде и стараться растрогать  ваши сердца. У меня есть друзья и родичи (ибо, как говорит Гомер, я, подобно  всем прочим людям, рожден не от камня и не от дерева), которые могут предстать  перед вами в слезах и в трауре, есть у меня и трое плачущих детей, способных  вызвать у вас жалость. Но я опозорил бы свой родной город, если бы в моем  возрасте, и к тому же слывущий мудрецом, сам опустился до столь недостойного  поведения. Что стали бы говорить о других афинянах? Всех собиравшихся, чтобы  слушать меня, я всегда наставлял не жертвовать честью ради сохранения жизни. И  во время войн, которые вела моя родина, при Амфиполисе, при Потидее, при Делии  и в других сражениях, где я принимал участие, мне случалось всем поведением  своим доказывать, как далек был я от того, чтобы покупать безопасность ценой  позора. Вдобавок, обращаясь к вам с мольбами, я пытался бы склонить вас к  измене своему долгу и к совершению весьма непохвального дела, ибо не мольбам  моим подобало убедить вас, а беспорочным и крепким доводам справедливости. Вы  же клялись богам судить по правде: значит, выходило бы, что я подозреваю и  укоряю вас в том, будто вы в них не верите. Да я и сам свидетельствовал бы  против себя, обнаружив, что не верю в них, как должно, раз сомневаюсь в их  промысле и не желаю просто-напросто вручить им свою судьбу. Между тем я во всем  полагаюсь на них и твердо верю, что они совершат все к лучшему и для вас и для  меня. Людям благонамеренным – и на этом и на том свете – нечего  бояться богов» [3202].  Вот, не правда ли, защитительная речь, немногословная и здравая, но в то же  время полная простоты и непосредственности, необычайно возвышенная, правдивая,  искренняя, беспримерно справедливая и к тому же произнесенная в столь роковой  час? Сократ имел полное основание предпочесть ее той, которую написал для него  великий оратор Лисий [3203],  отлично составленной по всем правилам судебного красноречия, но недостойной  такого благородного узника. Можно ли было бы услышать из уст Сократа голос,  звучащий мольбой? Могла ли в полном своем блеске унизиться столь высокая  добродетель? Мог ли человек, по природе своей такой великодушный и сильный,  прибегнуть для защиты к ораторскому искусству и в час величайшего испытания  отказаться от непосредственной правдивости, лучшего украшения своих речей, ради  витиеватых и ловких приемов речи, написанной кем-то другим и заученной  наизусть? Он поступил мудро и согласно своей природе, не изменив поведению,  которого придерживался в течение всей своей безупречной жизни, и не осквернив  столь святого человеческого облика ради того, чтобы на какой-нибудь год  продлить свое старческое существование и запятнать неумирающую память о своей  славной кончине. Жизнь Сократа принадлежала не ему, она должна была служить  примером для всего мира. Разве не было бы ущербом для человечества, если бы она  завершилась неприглядным и малодушным образом? И, конечно, его безразличие и  презрение к своей смерти заслужили того, чтобы потомство придало ей за то  особое значение, как на самом деле и произошло. Среди самых справедливых  воздаяний нет ничего справедливее посмертной славы Сократа. Ибо афинянам стали  так ненавистны виновники его гибели, что все стали избегать их, как людей  отверженных: все, к чему они прикасались, считали нечистым, в общественных  банях никто вместе с ними не мылся, никто не приветствовал их и не заговаривал  с ними, так что в конце концов, не в силах будучи выносить этого всеобщего  отвращения, они повесились [3204].    

Если кто  найдет, что в поисках примеров для своего рассуждения об учении Сократа я  остановился на примере неудачном и что эта речь слишком уж возвышенна по  сравнению с воззрением большинства людей, я отвечу, что сделал это намеренно.  Ибо я придерживаюсь совершенно иного мнения и полагаю, что речь эта по своей  непосредственности находится на уровне даже как бы более низком, чем воззрения  большинства: в своей безыскуственной, простоватой смелости, в своей детской  уверенности она раскрывает нам первичные, чистые впечатления бездумного  естества. Ибо вполне можно представить себе, что врожденной является у нас  боязнь страданий, но не боязнь смерти самой по себе: ведь это такая же  необходимая сторона нашего бытия, как и жизнь. Почему бы стала природа наделять  нас отвращением и ужасом перед смертью, если та ей столь полезна для порождения  и взращивания новых поколений, если в устройстве вселенной она больше служит  рождению и прибавлению вещей, чем их разрушению и утрате?    

     

Sic rerum summa novatur. [3205]    

     

Mille animas una necata dedit. [3206]    

     

Гибель  одной жизни есть источник тысячи других жизней. Природа вложила в животных  свойство заботиться о себе и своем благополучии. Животные опасаются того зла,  которое они причиняют себе в своих столкновениях, боятся они также неволи у  людей и насилий, которые мы чиним над ними. Но они не могут испытывать страха  быть убитыми, не могут иметь и никакого представления о смерти. Говорят, что  они порою с радостью принимают ее (лошади, умирая, большей частью ржут,  лебеди – поют) и даже ищут смерти, испытывая в ней потребность, как это  бывает у слонов.    

Вдобавок  ко всему этому, разве не изумительны простота и одновременно пылкость, с  которыми Сократ старается убедить своих судей? Поистине, легче говорить, как  Аристотель, и жить, как Цезарь, чем говорить и жить, как Сократ. Здесь именно  предел трудности и совершенства: никакое искусство ничего сюда не прибавит.  Нашим же способностям не хватает такой выучки. Мы их не знаем и не умеем ими  пользоваться, стараемся усвоить чужие и оставляем в пренебрежении свои  собственные.    

Кто-нибудь,  пожалуй, скажет, что и я здесь только собрал чужие цветы, а от меня  самого – только нитка, которой они связаны. И правда, подчиняясь вкусам  общества, выступил я в этих заимствованных уборах, но при этом отнюдь не  допускаю, чтобы они заслоняли и скрывали меня самого. Это совершенно противно  моим намерениям, ибо я хочу показать лишь свое, лишь то, что свойственно моей  натуре, и если бы я с самого начала поступил, как мне хотелось, то говорил бы  только от себя. И, несмотря на первоначальный свой замысел и способ изложения,  я каждый раз взваливаю на себя все больший груз, уступая природе своего времени  и различным побуждениям со стороны. Если меня самого эти ссылки не украшают,  как я и думаю, – пускай: другие могут извлечь из них пользу. Есть люди,  которые цитируют Платона и Гомера, а между тем творений их и в глаза не видели.  Да и сам я нередко черпаю отнюдь не из первоисточника. Обложенный тут, где я  пишу, бесчисленными томами, я мог бы, если бы захотел, без труда и без особых  познаний надергать у доброй дюжины этих начетчиков, которых даже не  перелистываю, сколько угодно цитат, чтобы разукрасить свой трактат о  физиогномии. Достаточно мне прочесть предисловие какого-нибудь ученого немца, и  я уже буду весь напичкан цитатами. Многие из нас любят лакомиться славой,  которую добывают таким способом, мороча дураков.    

Эти  заимствованные у других общие фразы, из которых составляется вся ученость очень  многих людей, служат лишь для выражения самых обыденных мыслей и, кроме того,  не для настоящего полезного наставления, а лишь для красивого  пустословия – смехотворный плод учености, который был так забавно  использован Сократом против Эвтидема [3207].  На моих глазах люди писали книги о вещах, которых они никогда не изучали и даже  не могли бы понять. При этом автор поручал кое-кому из своих ученых друзей  изыскания в той или иной области для своего труда, а сам довольствовался только  тем, что набрасывал общий план и ловко соединял в одну связку различные  наброски о вещах, ему неведомых. Чернила и бумагу он, на худой конец, для всего  этого давал. Но, по совести говоря, это значит не создать труд, а купить его  или позаимствовать. Это значит не доказать людям свою способность написать  книгу, а обнаружить перед ними полнейшую неспособность сделать что-либо  подобное, если они паче чаяния в этом сомневались. Некий председатель  парламента хвастался в моем присутствии тем, что в одном из своих постановлений  использовал более двухсот чужих мнений. Выбалтывая это всем и каждому, он,  по-моему, сам у себя отнимал славу, которую ему воздавали: хвастовство это для  такого лица и по поводу таких вещей, на мой взгляд, – крайне ребяческое и  нелепое. Я же если и заимствую многое, то радуюсь каждой возможности скрыть  это, всячески переряжая и переиначивая заимствованное для нового употребления.  Даже идя на то, что могут подумать, будто я плохо понял чужой текст, я стараюсь  видоизменить его таким образом, чтобы он не слишком резко выделялся из всего  прочего. А есть такие люди, которые хвалятся своим воровством и гордятся им;  судят о них поэтому гораздо благожелательней, чем обо мне. Мы, сторонники  природы, полагаем, что слава изобретателя несравненно выше славы ловкого  начетчика.    

Если бы  я стремился говорить как ученый, я заговорил бы раньше: я начал бы писать в  годы, более близкие к годам моего учения, когда ум мой был изощреннее, а память  лучше, и если бы труд писателя я пожелал сделать своим ремеслом, то задача эта  была бы моему юному возрасту более по силам, чем теперешнему. И кроме того,  если бы благодаря моему труду мне улыбнулось счастье, оно бы выпало в гораздо  более благоприятное для меня время. Двое моих знакомых, люди в этой области  выдающиеся, наполовину, по-моему, потеряли, не выступив со своими  произведениями, когда им было сорок лет, а предпочтя дожидаться  шестидесятилетнего возраста.    

Зрелость  имеет свои темные стороны, как и юность, и даже худшие. И для этого рода  деятельности старость так же неблагоприятна, как и для любого другого. Тот, кто  рассчитывает выжать что-нибудь из своей дряхлости, – безумец, если  надеется, что полученное им масло не будет затхлым, заплесневелым и безвкусным.  Ум наш к старости коснеет и тяжелеет. О невежестве я расуждаю велеречиво и  красно, о знании – мелко и убого. Одно я как бы случайно, мимоходом  затрагиваю, о другом говорю всерьез и по существу. Ничто я не обсуждаю так  основательно, как Ничто, и единственное знание, о котором я говорю, – это  неведение. Я выбрал время, когда жизнь моя, которую я стремился изобразить, вся  у меня перед глазами. Все, что мне остается прожить, уже больше касается  смерти. И если, умирая, я окажусь таким же болтливым, как многие другие, то и о  смерти своей охотно сообщу людям все, что только смогу.    

Как жаль  мне, что Сократ, являющийся величайшим примером всех добродетелей, был, как  утверждают безобразен лицом и фигурой, – это так не соответствовало  красоте его души: ведь он был до безумия влюблен во все прекрасное. Природа  оказалась несправедливой к нему.    

Ибо  вероятнее всего, что между духом и плотью существует некое соответствие. Ipsi  animi magni refert quali in corpore locati sint: multa enim e corpore existunt  quae acuant mentem, multa quae obtundant [3208]. В данном случае речь  идет о противоестественном уродстве, об искажении членов человеческого тела. Но  мы называем безобразием и те недостатки, которые заметны с первого взгляда,  портят прежде всего лицо и очень часто вызваны малосущественными причинами:  плохим цветом лица, родимым пятном, грубостью лепки, наконец – каким-то  неуловимым недостатком в соотношении отдельных черт лица, даже если они в общем  правильны и не искалечены. Такого именно рода была некрасивость Ла Боэси,  скрывавшая полную красоты душу. Это поверхностное безобразие, хотя оно и очень  бросается в глаза, может меньше всего соответствовать состоянию души, и люди  могут быть о ней различного мнения. Другое, которое гораздо правильнее называть  уродством, значительно более существенно и чаще затрагивает глубины нашего  существа. Не всякая обувь, будь она даже из тонкой кожи, хорошо облегает ногу,  а вот всякая ловко скроенная приходится впору.    

Сократ  говорил о своем безобразии, что оно отражает пороки его души, от которых он  избавился благодаря самовоспитанию [3209].  Но я полагаю, что в данном случае он по обыкновению шутил, и никогда душа  человека не обретала своей собственной волей более совершенной красоты.    

Я без  конца готов повторять, что чрезвычайно ценю красоту, силу могучую и  благородную. Сократ называл ее благостной тиранией [3210], Платон –  величайшим преимуществом, которым может наделить природа [3211].  Среди свойств человеческих нет ни одного, которое бы так ценилось всеми. Она  имеет первостепенное значение во взаимоотношениях между людьми: ее замечают  раньше всего; производя на нас неотразимое впечатление, она властно завладевает  нашими помыслами. Фрина проиграла бы свое дело, хотя оно находилось в руках  отличного адвоката, если бы, сбросив одежды, не покорила судей блеском своей  красоты [3212].    

И я  убедился, что Кир, Александр, Цезарь, эти три повелителя вселенной, не  пренебрегали ею, творя свои великие дела. Не пренебрегал ею и Сципион.    

По-гречески  два понятия – красота и добро – обозначаются одним словом [3213]. И  в Писании святой дух часто называет благими тех, кого он хочет назвать  прекрасными.    

Я готов  принять иерархию ценностей, содержащуюся в одной песне некоего древнего поэта,  которую еще Платон считал общеизвестной: здоровье, красота, богатство [3214].  Аристотель говорил, что красивым принадлежит право повелевать, а тем из них,  чья красота уподобляется ликам богов, подобает оказывать такое же поклонение,  как богам [3215].    

Тому,  кто его спросит, почему с красивыми людьми общаются чаще и дольше, чем с  другими, Аристотель ответил: такой вопрос подобало бы задать только  слепому [3216].  Большинство великих философов могли оплачивать свое учение и приобретать  мудрость благодаря своей красоте и через ее посредство. Не только в людях,  которые мне служат, но и в животных красота, на мой взгляд, почти так же важна,  как доброта.    

Однако я  полагаю, что не следует по чертам и выражению лица определять внутреннюю  сущность человека и предугадывать его судьбу; это вещи, не зависящие прямо и  непосредственно от красоты или безобразия, точно так же как не всякий  благоухающий и чистый воздух обязательно хорош для здоровья и не всякий тяжелый  и зловонный непременно вызывает заразу во время какого-либо поветрия. Те, кто  считает, что у некоторых дам красота вступает в противоречие с безнравственным  поведением, нередко ошибаются: ибо и лицо не слишком привлекательное может  порою быть открытым и честным, как и наоборот, – мне случалось видеть  красивые глаза, взглядом своим выдававшие натуру коварную и злонамеренную. Есть  лица, внушающие доверие, и в толпе победоносных врагов вы сразу же выберете  среди неизвестных вам людей того, которому сдадитесь и доверите свою жизнь  скорее, чем кому-либо другому, отнюдь не руководствуясь при этом соображениями  о красоте.    

Внешний  облик сам по себе мало что доказывает, хотя некоторое значение ему придавать  все же можно. И если бы мне пришлось кого-то бичевать, я бы гораздо сильнее  хлестал тех злодеев, которые своим поведением нарушают обещания, начертанные,  казалось бы, природой на их лицах: я бы жестче карал зло, скрывающееся за  привлекательной внешностью.    

По-видимому,  есть лица располагающие и есть отталкивающие. И думается мне, что нужно уметь  разбираться, где доброе выражение лица, а где глупое, где строгое, а где  жестокое, где злое, а где скорбное, где высокомерное, а где задумчивое – и  так далее в отношении других свойств характера, которые легко спутать. Бывают  красивые лица не только гордые, но и надменные, не только кроткие, но и  маловыразительные. Делать на этом основании какие-либо предположения о  дальнейшей судьбе этих людей я бы не решился.    

Я уже  имел случай говорить, что для себя лично принял просто и без обиняков древнее  правило: мы никогда не ошибемся, следуя природе; высшая мудрость в том, чтобы  ей повиноваться. Я никогда не исправлял, подобно Сократу, силою разума своих  природных наклонностей, никогда ни в чем не ставил им искусственных преград. Я  плыву по течению, ни с чем не борюсь, обе мои главные страсти живут между собою  в мире и согласии, но с молоком моей кормилицы, слава богу, я впитал  здравомыслие и умеренность. Скажу между прочим: по-моему, мы слишком высоко  оцениваем некий весьма распространенный среди нас тип честного ученого, раба  правил и предписаний, придавленного надеждой и страхом. Такого рода ученость я  одобряю в том случае, если она умеет поддерживать себя без помощи извне, если  она естественно укоренилась в нас, зародившись от семени всеобщего разума,  которое таится в душе каждого не извращенного человека. Это тот разум, который  сгладил в душе Сократа последние складки порочности, заставил его покориться  людям и богам, властвующим в его родном городе, и мужественно встретить смерть,  притом не потому, что душа его бессмертна, а именно потому, что он смертен.    

Учение,  убеждающее народы, что божественному правосудию от нас ничего не надо, кроме  веры, даже без добрых нравов, для любого государства вредно, и тем вреднее, чем  оно изощреннее и утонченнее. В делах человеческих отчетливо проявляется, как  бесконечно мало общего имеют между собой благочестие и совесть.    

Внешность  моя и сама по себе недурна и производит благоприятное впечатление.    

     

Quid dixi, habere me? Imo habui,  Chreme! [3217]    

     

Heu tantum attriti corporis ossa  vides. [3218]    

     

Вследствие  этого для меня все обстоит иначе, чем для Сократа. Часто случалось, что лишь  благодаря моему присутствию и моей наружности люди, совершенно меня не знавшие,  полностью доверялись мне во всем, что касалось их собственных дел или же моих.  И в чужих странах мне поэтому выпадала необыкновенная, редкая удача.    

Но два  примера из многих стоят того, чтобы о них рассказать особо.    

Некий  человек задумал ограбить мой дом, застигнув меня врасплох. С этой целью он один  подъехал к моему дому и принялся настойчиво колотить в дверь. Я знал его по  имени и полагал, что могу доверять ему, как соседу и даже до некоторой степени  родичу. Я велел впустить его, как делаю обычно для всех. Он перепуган, конь его  задыхается, весь в мыле. Рассказывает он мне следующую небылицу: на расстоянии  полумили от нас ему повстречался один его враг, о котором я тоже знал, а также  слышал об их ссоре. Враг этот вынудил его пришпорить коня, и он, подвергшись  внезапному нападению и имея под своим началом численно гораздо более слабый  отряд, устремился к моему дому искать у меня спасения. При этом он добавил, что  очень обеспокоен судьбой своих людей, считая, что все они перебиты или  захвачены в плен. Я по простоте душевной старался утешить его, успокоить и  накормить с дороги. Но вот вскоре появляются четверо или пятеро его солдат,  изображающие такой же испуг, и тоже просятся в дом, затем еще и еще другие, все  исправно одетые и в полном вооружении, в количестве двадцати пяти –  тридцати человек, с таким видом, будто за ними по пятам гонятся враги.  Таинственная эта история уже начала возбуждать во мне подозрения. Я хорошо  понимал, в какое время мы живем, как можно позариться на мой дом, и мне было  известно, что кое с кем уже случались подобные злоключения. Как бы то ни было,  но я решил, что ничего не выиграю, если, начав проявлять гостеприимство, стану  в нем отказывать, и что мне невозможно идти на попятный без решительного  разрыва. Поэтому я избрал самый естественный и простой выход, как всегда делаю,  и велел впустить всех. Должен признаться, что вообще я доверчив и  подозрительностью не отличаюсь, всегда готов оправдать человека и истолковать  его действия в хорошую сторону, считаю большинство людей ни слишком добрым, ни  слишком злыми и, если не вынужден к тому очевидностью, верю в какие-то особо  злодейские наклонности человека не более, чем в чудовищ и чудеса. К тому же я  из тех людей, что охотно полагаются на судьбу и без оглядки предаются на ее  волю. До настоящего времени я от этого больше выигрывал, чем проигрывал,  убеждаясь, что судьба устраивает мои дела гораздо умнее и лучше, чем мог бы  устроить я сам. За всю мою жизнь мне приходилось несколько раз выпутываться из  сложных обстоятельств, по справедливости говоря, с трудом – или, если  угодно, с умом. Но и тут, если успехом я на одну треть обязан самому себе, то  две трети уж наверно приходятся на долю счастливой случайности. Я считаю  ошибкой с нашей стороны, что мы недостаточно полагаемся на провидение и  рассчитываем на свои силы больше, чем имеем на то право. Потому-то начинания  наши так редко венчаются успехом.    

Судьба  ревниво относится к тому, что мы чрезмерно расширяем права человеческого  разумения за счет ее прав, и урезывает их тем сильнее, чем обширнее наши  притязания. Упомянутые выше солдаты расположились со своими лошадьми во дворе,  начальник их сидел со мною у меня в зале. Он не захотел, чтобы его лошадь  поставили в конюшню, заявляя, что уедет сейчас же после того, как узнает о  судьбе своих солдат. Теперь он был хозяином положения, оставалось только  осуществить злодейский замысел. Впоследствии он часто говорил (ибо рассказывал  мне об этом без малейшего стыда), что мое лицо и мое чистосердечное обращение  так поразили его, что кулаки у него разжались сами собой и коварные намерения  отступили. Он снова вскочил в седло, а солдаты между тем не спускали с него  глаз, ожидая, какой знак он им подаст, и с удивлением видя, что он уезжает, не  воспользовавшись своим преимуществом.    

В другой  раз, доверившись очередному перемирию, о котором сообщили нашим войскам, я  отправился в поездку по местности, где было еще в высшей степени неспокойно. Я  не успел далеко отъехать, как три-четыре конных отряда устремились с разных  сторон за мною в погоню. Один из них нагнал меня на третий день, и я подвергся  нападению со стороны пятнадцати – двадцати замаскированных дворян, за  которыми следовал отряд солдат с ружьями. Меня захватили, увели в чащу  ближайшего леса, стащили с коня, отняли мои вещи, стали рыться в моих сундуках,  забрали шкатулку с деньгами, а лошадей и слуг поделили между собой новые  хозяева. Долгое время спорили мы в этом лесу насчет моего выкупа: не зная,  по-видимому, кто я такой, они назначили очень большую сумму. Много спорили и о  том, оставлять ли меня в живых. И правда, несколько раз дело оборачивалось так,  что нависшая надо мною опасность уже грозила гибелью.    

     

Tunc animis opus, Aenea, tunc pectore  firmo. [3219]    

     

Я же  твердо стоял на своем условии: им остается все, что было у меня отнято, не  такая уж малая толика, но никакого другого выкупа они у меня не требуют. Так  прошли два или три часа. Они велели мне сесть верхом на лошадь, на которой я не  смог бы от них бежать, и поручили стеречь меня пятнадцати или двадцати солдатам  с аркебузами, а людей моих распределили между другими солдатами и приказали им  везти нас в качестве пленников по разным дорогам. Я удалился уже на расстояние  двух-трех аркебузных выстрелов,    

     

Iam prece Pollucis, iam Castoris  implorata, [3220]    

     

как вдруг  в настроении моих похитителей произошла неожиданная и резкая перемена. Ко мне  подъехал предводитель этой банды с гораздо более мирными речами, принялся  собирать у своих людей мои уже растащенные пожитки и возвращать мне все, что  можно было найти, вплоть до шкатулки. Лучшим даром с их стороны была, однако,  моя свобода: остальное по тем временам для меня весьма мало значило. До сих пор  я не ведаю истинных причин этой внезапной, как будто бы ничем не вызванной  перемены, этого столь чудесного раскаянья в такое время, в деле, заранее  обдуманном, обсужденном и даже оправданном тогдашними обычаями (ибо я с самого  начала открыто признался, к какой партии принадлежу и куда направляюсь).  Предводитель этих людей, который снял маску и назвал свое имя, повторил мне тогда  несколько раз, что освобождением я обязан выражению моего лица и тому, что  говорил с ним так твердо и так свободно, ибо все это свидетельствовало, что я  не заслужил подобного злоключения. Расставаясь со мной, он просил меня при  случае отплатить ему тем же. Быть может, милость божия употребила это ничтожное  орудие для моего спасения. Она же защитила меня и на другой день от еще большей  опасности, насчет которой эти самые люди меня предупредили. Второй из них был  еще жив и может подтвердить мои слова, первый был не так давно убит.    

Если бы  лицо мое не свидетельствовало в мою пользу, если бы по глазам моим и по голосу  нельзя было убедиться в чистоте моих намерений, я не прожил бы так долго без  раздоров и обид, принимая во внимание полнейшую свободу, с которой я направо и  налево говорю все, что мне взбредет на ум, и высказываю самые дерзкие суждения  о вещах. Такой способ вести себя может с полным основанием считаться неучтивым  и не соответствующим принятому у нас обычаю. Однако я не встретил пока никого,  кто считал бы его злонамеренным и оскорбительным, а также никого, кто обиделся  бы на свободные речи, услышанные из моих уст. Слова же, переданные от одного  человека к другому, имеют и иное звучание, и иной смысл. К тому же я ни к кому  не испытываю ненависти, и мне так тягостно кого-нибудь оскорбить, что я не могу  этого сделать даже во имя правды. Ut magis peccari nolim, quam satis animi ad  vindicanda peccata habeam [3221].  Говорят, что Аристотеля как-то упрекали за излишнее мягкосердечие к одному  злодею. «Верно, – ответил он, – я проявил мягкосердечие, но к  человеку, а не к злодейству» [3222].  Обычно люди со всем пылом помышляют о возмездии из отвращения к совершенному  преступлению. Но именно это охлаждает мой пыл: отвращение к одному убийству  заставляет меня бояться другого, ненависть к жестокому поступку –  ненавидеть подражание ему. Ко мне, хоть я не король, я всего-навсего трефовый  валет [3223],  можно отнести то, что говорилось о спартанском царе Харилае: «Его нельзя  считать добрым, ибо он не суров со злыми» [3224]. Можно, впрочем,  сказать и по-другому, ибо Плутарх дает оба варианта, как он это очень часто  делает, высказывая об одних и тех же вещах самые различные и даже  противоположные суждения: «Он уж наверно добрый человек, раз он добр и к  злодеям» [3225].  Мне претит совершать вполне законные деяния, если они неприятны людям, которых  затрагивают, но, по правде говоря, совесть не позволяет мне творить беззакония,  даже когда они идут кому-то на пользу.