1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 
родственника и, кстати, католика, что, однако, не остановит тебя, строгую
протестантку. И он станет тебя обманывать самым будничным образом. Но ты будешь
забивать об этом после каждой измены, когда ты ее перестрадаешь; и после
каждого разрыва привязанность твоего сердца окажется глубже. Это будет тянуться
до тех пор, пока тебе не стукнет сорок один и ты начнешь раздражать общество,
чего никак не сможешь отрицать, и когда ничего другого уже не останется, ты
решишь строить из себя неприступную даму. И лишь славное имя твоего
царственного брата послужит тебе защитой. Только тут он произнесет свое
запоздавшее, но властное слово и повелит тебе выйти за другого. Ты, правда,
подчинишься, ибо твои силы будут надломлены, но предотвратить этим уже ничего
не сможешь. В ужасе перед надвигающейся старостью ты будешь цепляться за своего
возлюбленного; нет, ты предпочтешь умереть, чем жить старухой, и ты умрешь. Вот
как это будет, Катрин, а вовсе не так, как ты воображала, когда просила совета
у женевского пастора.

И тогда юная принцесса Екатерина неожиданно появилась на одном из дворцовых
празднеств. Об этом доложили ее брату, но напрасно Генрих искал ее в толпе
гостей. Уже решив, что над ним подшутили, он все же заглянул в королевскую
прихожую, там было пусто. Один из офицеров гвардии стоял и смотрел в угол,
который Генриху не был виден. Брат направился туда и обнаружил сестру в
обществе мужчины, который вызвал в нем суеверный ужас.  Генрих готов был
повернуться и бежать отсюда: перед ним оказался его двойник.  Те же густые
курчавые волосы, тот же узкий овал лица; рот, глаза, нос были его, ничем не
отличалась от Генриховой и фигура; особенно потрясло его то обстоятельство, что
неведомый двойник был и одет в точности, как он.

А сестричка стояла, положив руку на плечо незнакомца, — так она с детства
клала руку на плечо брата, — и говорила, почти касаясь, его щеки, как несчетное
число раз говорила, касаясь дыханием щеки Генриха. Страшнее же всего было то,
что его, Генриха, она не видела и не слышала, хотя их разделяло едва ли шесть
шагов, хотя он нарочно шаркал ногами по полу, чтобы привлечь ее внимание. Он
ущипнул себя: да точно ли он здесь присутствует телесно, точно ли это он сам?
Или какое-то колдовство лишило его земной оболочки?

«Бедный брат, — думала тем временем Екатерина, — духи, конечно, существуют,
бывает и колдовство. Но сейчас я тебя просто обманываю, и мне искренне жаль,
что приходится это делать. Я разодела моего милого кузена, научила его, как
вести себя, и вот притворяюсь, будто ты для меня — все равно, что воздух. А на
самом деле — нет никаких причин для твоего смятения.  Сравни-ка себя с нашим
двоюродным братом! Если отбросить чисто фамильное сходство, то это лицо без
прошлого, жизнь не оставила на нем никаких следов.  Он только и знал, что
охотиться в своих лесах. А ты? Ах, братец, хоть ты и очень молод, но страдания,
борьба и раздумья уже оставили на тебе свой отпечаток. Перестань строить из
себя шута, и твой взор сразу станет печальным и хитрым, милый братец. И нос у
тебя с тех пор еще больше загнулся к губе, не очень, но все-таки. В эту минуту
ты считаешь, что на тебя никто не смотрит, и рот чуть кривится оттого, что ты
слишком долго притворялся. Но как красивы эти впадины на висках — они у тебя от
рождения. Хотя бы даже ничего в тебе не было, кроме них, сердце мое, я бы все
равно любила тебя. Как раз такие впадины есть и у нашего кузена. Я не могу
поверить в то, что полюблю его, но если это все же случится, то из-за твоих
висков!»

Девушка встала, наконец она обратила к нему лицо, строгая и ясная, как будто
сама Жанна смотрит на него. Только в ее широко раскрытых глазах стояли слезы;
слезами задернулись и его глаза. Екатерина сказала: — Господин брат мой, вы
давно не виделись с нашим дорогим кузеном. Он часто навещает меня, и мы говорим
о вас, ибо не смеем надеяться, что вы ради встречи с нами оставите ваше
привычное общество.

— На это обратили бы внимание, — возразил Генрих, — а вам, наверное,
известно, дорогая сестра, что я не общаюсь с гугенотами, тогда как вы
принимаете очень многих. И было бы слишком неосторожно, если бы сейчас три
особы из нашего дома долго беседовали тайком в уединенной королевской
прихожей.

При этом он взглянул на кузена. Тому стало не по себе, Генрих решительно
взял его под руку и проводил до двери. — А теперь говори, Катрин, — сказал он,
вернувшись. Она сначала взглянула украдкой на телохранителя. А тому почему-то
взбрело на ум встать в самых дверях, широко раздвинув ноги, словно он
вознамерился никого сюда не пускать; к ним он повернулся спиной.  Тогда сестра
сказала:

— Там, дома, тебя ждут.

— Знаю. Но я ведь пленник. Сторожевые посты усилены, все больше шпионов
следят за мной. Тем, кто ждет, придется еще потерпеть.

— Их терпение уже иссякло. Они считают, что ты для них погиб. Д’Алансон
занял твое место, не забудь! И это наши единоверцы на юге, ты пойми! Тамошний
губернатор и умеренные католики действуют заодно с протестантами: они вместе
хотят поддержать Конде, если он с немецкими войсками вторгнется во Францию.
Провинции, которые лежат у него на пути, уже на его стороне. Все зреет, все
сдвинулись с места, только ты сиднем сидишь. Наша мать пожертвовала своей
жизнью, а теперь другой — не ты! — пожинает плоды ее жертвы!

— Я очень несчастен, — вздохнул он и опустил глаза: было почти невыносимо
обманывать даже сестру. Этот взволнованный, вибрирующий голос, его испуганное
повышение на последних слогах… «Сестра! Сестра! Я ведь твердо решился и уйду
отсюда раньше, чем ты думаешь. Среди тех, кто мне будет помогать, ни один не
знает другого. За эти три года я многому научился. Моя драгоценная
приятельница, старая убийца, сообщила мне по секрету, что д’Алансон уже не
опасен. Нынче ночью она тайком уедет и привезет обратно своего блудного сына.
Если бы я раньше срока обмолвился тебе хоть словом, Катрин, ты бы тоже
оказалась замешанной. Я не могу подвергать тебя опасности, Катрин».

Он поднял глаза, в них были кротость и терпение, больше ничего.

— Так ты не хочешь? — спросила она.

— Я не могу, — вздохнул он.

Тогда она подняла руку — у нее были те же длинные, гибкие пальцы, что и у
матери; и так же, как в детстве, когда мать, бывало, рассердится, она пребольно
ударила его по щеке. И он тоже пустил в ход руки, точно они были еще детьми и
жили у себя в деревне, где не только крестьяне, но и принцы гораздо
непосредственнее выражают свои чувства. Он поднял сестру, понес на вытянутых
руках к двери и, как она ни старалась вырваться, решительно посадил ее на шею
телохранителю, все еще стоявшему на пороге. Чтобы не свалиться с этого
громадного парня, маленькой Екатерине пришлось ухватиться за него.  Когда она
опять очутилась на полу, Генриха давно уж и след простыл. Но она — она теперь
знала правду; и от радости громко рассмеялась. Телохранитель тоже смеялся.



Дух


Те, кто должны были ему помогать, до сих пор еще не знали друг друга. Это
были прежде всего господа де Сен-Мартен д’Англюр и д’Эспаленг, два
благовоспитанных дворянина, остроумцы и смельчаки, но, согласно требованиям
хорошего тона, всегда умевшие вовремя остановиться. Общение с ними было весьма
приятно, и так как Генрих не сомневался в их преданности, оно тем более
привлекало его. Доверенным лицом Генриха был некий господин де Фервак,
настоящий солдат, уже не юноша, прямодушный и скромный. Этот был не охотник до
зубоскальства и словесной игры: иной раз краткое донесение, которое обнаружит
д’Арманьяк в платье своего государя, неведомо как туда попавшее; время от
времени беглая встреча и несколько имен: Грамон, Комон, д’Эспин, Фронтенак.
Наконец здесь, в самом замке, в заговор оказались вовлеченными семеро дворян,
причем каждый из них присоединился по собственному почину; они были уже
проверены, ибо Фервак как-то пустил ложный слух, будто все открылось и им нужно
бежать. Но они не сделали этого, ставя выше собственной безопасности честь
выступить с королем Наваррским и дать стране мир и свободу.  И Генрих узнавал
достойнейших по тому, что они даже не задумывались, ради чего примыкают к этому
заговору — ради собственной выгоды или просто в поисках волнующих
приключений.

Для тайных встреч заговорщики пользовались новой террасой над рекой. Ныне
здравствующий король расширил дворцовые сады, так как ему уже надоело, что его
добрый народ лезет вверх по крутому берегу и, повиснув на ограде, громогласно
восхищается блестящим придворным обществом. Высоко над рекой, недоступная с
берега, тянулась длинная терраса, но никто не знал, что с нее все-таки можно
спуститься. На дальнем конце террасы в полу была откидная каменная плита,
скрытая за колоннами; тот, кто знал ее секрет, попадал через проход в каменной
кладке к самой воде. Здесь всегда стояла наготове лодка, чтобы увезти Валуа,
если бы Лига решила захватить короля с помощью своих приверженцев, которых было
немало во дворце Лувр. Здесь-то и стал являться дух адмирала Колиньи.

Первым, увидевшим адмирала в одну январскую ночь и признавшим его, был некий
дворянин-католик. И хотя он, из соображений практического характера, был
глубоко предан делу короля Наваррского, все же, разумеется, едва ли желал
встретиться с духом убитого протестанта. Господину Ферваку он высказал свое
недовольство, ибо покойник вмешивается в дела, происходящие после его смерти:
они вряд ли могут быть ему до конца понятны. Впрочем, дух вел безответственные
речи, и дворянин даже не хотел их повторять. От такого свидетельства нельзя
было просто отмахнуться. Оно казалось гораздо убедительнее, чем рассказы
гугенотов — фантазера д’Обинье и меланхолика дю Барта. Генрих, как и прежде,
держал своих старейших друзей на некотором расстоянии. И все-таки между ними
царило безмолвное понимание, для которого не требовалось особого сговора, и они
были непоколебимо преданны. Пусть их государь к ним несправедлив — они не ждали
от него милостей, они владели лучшим, большим. И они понимали, что государю
необходимо привлекать на свою сторону врагов, подкупать их, очаровывать и даже
убеждать! Носиться с такими друзьями, как мы, значило бы только расточать свои
силы: мы ведь знаем друг друга; незачем баловать нас, государь должен уметь
быть неблагодарным.

Когда в один ранний зимний вечер оказалось, что они оба спрятались в его
неосвещенной комнате, Генрих сурово стал их корить. В свое оправдание они
заявили, что господин адмирал дал им поручение: он-де вернулся. Затем подробно
описали, где и как он предстал им, и Генрих не мог не выслушать их рассказ.
Хотя он уже знал о явлении адмирала от католика, он начал уверять, что они
первые вестники этого события и сильно ошибаются, надеясь его обмануть. Но они
сказали: — Сир! Дорогой наш повелитель! Бессмертные души усопших соприсутствуют
здесь, они среди нас, живых, и нет ничего удивительного, если они иногда
являются нам.

— Не это вызывает во мне сомнение, — возразил Генрих. — Так как духам
известно, что их вид страшит живых, то обычно они являются нам не с добрыми
намерениями. Чем я провинился перед господином адмиралом, что он посетил
меня?

Друзья безмолвствовали. Или они не знали, что ответить, или своим молчанием
предоставляли ему самому найти ответ на этот вопрос. — Слишком много чести для
меня, если обо мне говорят на том свете, — добавил Генрих.

— Не больше, чем на этом, — ответили они. — Всем королевствам Запада
известно, что есть государь, который вот уже несколько лет ведет жизнь пленника
при дворе своих врагов. Его мать извели, его полководец и друг, заменявший ему
отца, убит, почти все друзья насильно отняты у него. Он же и виду не подает,
как ему трудно переносить все это, забавляется пустяками и так медлит, будто
совсем позабыл о тех действиях, которых все от него ждут.

— Кто ждет? Чего ждут?

Они ответили, кто. — Назовем хотя бы одно лицо: королева английская находит
вашу историю захватывающей, сир. Нам это сообщил Морней, который долго там
прожил и до сих пор тесно связан с британским островом. Королева расспрашивает
нашего Морнея о вас, как о самой романтической фигуре наших дней.  Решитесь ли
вы, наконец, прикончить мадам Екатерину, до того как она вас отправит на тот
свет? В стране все разрастается движение, быть вождем которого самою судьбой
предназначено вам; вы же все мечтаете. Разве это может не тронуть девственное
сердце сорокалетней Елизаветы? Загадочный, непроницаемый принц! Совсем не то
что ветреный д’Алансон, который все еще питает какие-то надежды касательно ее
руки. Впрочем, ей теперь известно, что у него два носа.

Генрих опустил голову; он понял, на что они намекают, рассказывая все эти
истории. — И что же, он хочет, чтобы я явился к нему на свидание?

Они сразу догадались, кого он имеет в виду. — Сегодня в одиннадцать, —
прошептали они и постарались незаметно исчезнуть.

Генрих с неохотой остался один: ему стало страшно. Увидишь духа, и то
почувствуешь грозную жуть. А идти на свидание с ним? Это уж самонадеянность и
дерзость. Священнослужители обеих религий пригрозили бы за это тяжкою карой.
Нет, у него не хватает хладнокровия, чтобы подойти к этому вопросу непредвзято
и по-мирскому. А вот д’Эльбеф смог бы! Почему-то Генриху пришел на память именно
д’Эльбеф, хотя он из другого лагеря, из дома Гизов. Генрих не посвящал его в
свои планы побега, однако д’Эльбеф уже предостерег его против новых шпионов,
которые могли обмануть Генриха своей светской учтивостью. Д’Эльбеф умел хранить
тайну и мог дать хороший совет. Лежа на кровати, Генрих сказал своему первому
камердинеру: — Д’Арманьяк, я хочу повидать господина д’Эльбефа. —
Слуга-дворянин отправил с этим рискованным поручением одну из камеристок
королевы Наваррской, самую скромную и незаметную, чтобы нельзя было догадаться,
по чьему делу она идет. Когда друг наконец явился и, стоя возле кровати
Генриха, выслушал всю эту щекотливую историю, он заявил:

— Появление адмирала естественно, особенно если взять в рассуждение те
обстоятельства, при которых он погиб. Скорее удивительно, что он так долго
медлил. По моему скромному разумению, сир, вам нечего опасаться. Напротив,
может быть, он хочет предостеречь вас.

— Мой добрый дух, который всегда меня предостерегает, — это вы сами,
д’Эльбеф.

— Я принадлежу к числу живых, и мне известно далеко не все. — В тоне
д’Эльбефа прозвучал кроткий упрек: мной, дескать, пользуются, но в тайны не
посвящают. Для столь наблюдательного человека это, впрочем, не составляло
особой разницы: д’Эльбеф знал о перевороте, который совершился в душе Генриха
Наваррского, и догадывался о его намерениях. Но так как он принадлежит к стану
врагов, то ему были виднее и опасности, ускользавшие от самого Генриха.

— Одно для меня несомненно, сир: нельзя допускать, чтобы дух ждал вас
понапрасну. Но с ним, вероятно, надо держаться, как и с прочими духами, а
именно: ни при каких условиях не подходить слишком близко, ибо самые
благожелательные духи могут все же впасть в искушение. — В какое, он умолчал. —
Спокойно идите туда, сир. По обычаю духов — насколько мы их знаем — будет
держаться в отдалении и этот, для того чтобы не поддаться искушению.  Сам я буду
неподалеку, хотя ни вы, ни дух не заметите меня, — разве только появится
необходимость вмешаться живому человеку. — Д’Эльбеф сказал эти слова, как будто
ни к кому не обращаясь, и при том улыбнулся, словно они вырвались у него
случайно.

Генрих все еще лежал в нерешительности; наконец он вздохнул: — Должно быть,
я трус! На поле боя я этого не замечал, разве что в начале сражения, тогда мне
обычно живот схватывает; но что такое десять тысяч врагов в сравнении с одним
духом!

За обедом в этот день все были как-то особенно молчаливы. Царила такая
тишина, что король приказал вызвать музыкантов. Король, по своему обыкновению,
был угрюм, а Генрих смотрел в тарелку, на которой кушанья оставались
нетронутыми. Только мадам Екатерина что-то говорила своим тягучим тусклым
голосом, и если кто по рассеянности не отвечал ей, она окидывала его испытующим
взглядом, продолжая спокойно жевать. Своему корольку она сказала: — Что это вы
ничего не едите, зятек? А вам следовало бы покушать, покуда еще есть
возможность, — и дичи, и рыбки, и пирогов. Ведь это найдешь не всегда и не
везде. — Он сделал вид, будто не слышит из-за музыки; все же она дала ему
понять, что ей известно его намерение опять сделать попытку к побегу. Правда,
Екатерина сейчас же покачала головой: уж сколько раз пытался ее королек
вспорхнуть и улететь, пусть попробует еще раз!.. И на своего сына-короля она
посмотрела неодобрительно. — Ты затеял глупость, — сказала она ему,
перегнувшись через стол. И, помолчав, добавила: — Вашу мать, сир, вы больше не
удостаиваете своим доверием. — Генриху казалось, что этот вечер никогда не
кончится. Ведь невозможно ухаживать за женщинами или острить с мужчинами, если
у тебя назначено свидание с духом.

Около одиннадцати стража, как обычно, прокричала в залах и переходах о том,
что ворота запираются, и придворные, жившие вне замка, поспешно удалились.
Генрих хотел незаметно смешаться с их толпой, но его позвал сам король. Его
величество являло собой печальное зрелище. Не будь Генрих так взволнован, он
заметил бы, что у его величества совесть нечиста.

— Милый кузен, — сказал король, — сегодня холодная бурная ночь. По такой
темноте мало ли что может случиться в пути. Сиди-ка лучше у огня!

— Меня ждут, — отозвался Генрих и, точно имел в виду даму, рассмеялся. Но
ему стало не по себе.

Как только он вышел из-под защиты замковых стен, бурный ветер отшвырнул его
обратно. С большим трудом достиг он террасы, где царил полнейший мрак. Генрих
стал ждать, но время шло, а дух, все еще ничем не давал знать о своем
присутствии. Только когда ветер на миг разорвал облака, блеснул лунный луч и
тотчас погас, но в его беглом свете Генрих узнал адмирала. Черные латы, седая
борода и особый наклон головы — бесспорный признак не только благородства среди
людей, но и знакомства с волей божьей. Да, это действительно он, сказал себе
Генрих и преклонил колено. Он находился на одном конце террасы, дух на другом,
где стояли колонны; летом их обвивал виноград, образуя беседку. Молодой человек
начал читать молитву.

Но вот снова прорвался лунный луч, теперь его свет покоится на потустороннем
видении. Лицо призрака бледно, как призрачное сияние, черные глазницы пусты.
Это не глаза живого человека. И нога не ступает на каменные плиты этого мира.
Дух бессильно волочит ее, пытаясь сделать шаг. Еще труднее говорить и быть
понятым среди завываний бури, когда голос исходит не из телесной гортани.  Тем
страшнее это явление для земных глаз. У молящегося Генриха стучат зубы. Но вот
до его слуха доносится подобие стона. Едва уловимо, словами, которые рвет
ветер, господин адмирал дает понять, что он требует отомстить его убийцам. Луна
опять скрывается. Это хорошо: только в темноте Генрих находит в себе мужество
ответить, и отвечает он неправду. Если бы дух все еще был видим, юноша не
отважился бы на такой ответ даже в душе. Но он делает над собой отчаянное
усилие и бросает в ночь и бурю: — Я и не помышляю о мести, господин адмирал,
ибо ваши убийцы стали моими лучшими друзьями, а я теперь просто весельчак и
ловкий танцор и хочу навсегда остаться в Лувре! — Генрих выкрикивает это
настолько громко, что если поблизости спрятался кто-нибудь из живых, то он
наверняка услышал. Но про себя, в тайне своего сердца Генрих настойчиво шепчет:
«Господин адмирал, я тот же, я прежний!»

Всякий дух, конечно, умеет отличить сокровенную правду от лжи, которая
говорится вслух, на всякий случай, из привычки к осторожности, ибо притворство
стало уже давно первым душевным движением Генриха.

Вас я не могу обмануть, господин адмирал!

Вдруг там, вдали, на плиты падает что-то тяжелое, словно чье-то тело, и
следует то, что на человеческом языке называется: грохот, топот, брань; Так не
ведет себя ни один дух и уж, конечно, не, дух адмирала. Генрих решает бежать.
Но тут опять раздвигаются облака, и при свете луны он видит — на этот раз
живого человека — человек спешит к нему, и его ни с кем не смешаешь: это
д’Эльбеф.

— Чуть было не поймал! Я притаился среди виноградных лоз между колоннами,
негодяй меня не видел, а я его сразу узнал. Это был шут. Да, шут короля, унылая
фигура, плохой комедиант. Как только я в этом убедился, я спрыгнул вниз и хотел
упасть ему на спину. Но, к сожалению, промахнулся. А когда я поднялся, его и
след простыл.

— Человек не может вдруг стать невидимым.

— Но дух не вопит, как дурак, и не топает по ступенькам, которые ведут
неведомо куда. Он удрал каким-то потайным ходом.

Лунный свет теперь заливал террасу, они могли осмотреть каждую плиту, однако
ни одна не выдавала тайны. Генрих хлопнул себя по лбу: — Вон что… —
проговорил он. Он вспомнил лицо короля в тот вечер — оно говорило о нечистой
совести и о злых кознях.

«И ему все удалось бы, ибо я был уверен, что беседую с господином адмиралом.
А как бы все обернулось, если бы я не соврал и вместо этого ответил: еще десять
дней и меня здесь не будет, или даже признался бы господину адмиралу: я
частенько думаю о мести, господин адмирал, жизнь ваших убийц уже не раз была в
руках господних! Но я промолчал, и в этом мое счастье. Иначе, меня, наверно,
нашли бы завтра на этих плитах с кинжалом в груди».

Обо всем этом Генрих своему спутнику ничего не сказал, но наблюдательный
д’Эльбеф понял главное и без слов. Они вернулись в замок и решили вытащить шута
из постели. Как они и ожидали, он уже успел лечь: он воспользовался тем
временем, пока они осматривали плиты. Шут притворился, будто спит крепчайшим
сном, но скорее хрипел, чем храпел, и одеяло его еще не успело согреться. Они
тут же подняли его и привязали к стулу. Самое страшное было то, что он не
открыл глаз. Д’Арманьяка послали за д’Обинье и дю Барта. В их присутствии
начался допрос.

Сознается ли он в том, что пришел сюда прямо с террасы, спросил д’Эльбеф
привязанного шута. Сознается ли он, что изображал духа, спросил Генрих. Шут же,
чтобы спастись, сделал вид, будто у него отнялся язык, и стал вращать глазами,
точно и в самом деле собрался умирать; но при этом осклабился.  Его лицо
исказилось непроизвольной судорогой страха, и с него исчезло выражение
неизменной скорби, которую шут обычно напускал на себя вопреки своей профессии.
Полотняная рубашка вместо строгой черной одежды, смертельно бледное, длинное
лицо, растрепанные вихры и эта непроизвольная усмешка — сейчас впервые за всю
свою карьеру, шут был действительно смешон. Пятеро зрителей неудержимо
расхохотались. Д’Эльбеф первый напомнил остальным, что сегодня была совершена
гнусная попытка обмануть живого, уже не говоря об оскорблении, нанесенном духу,
который сам найдет способ отомстить за себя.  Когда шут это услышал, он
затрясся от ужаса.

Сознается ли он в том, что сегодня ночью изображал адмирала Колиньи,
повторил Генрих свой вопрос, пригрозив шуту, что повесит его, и даже приказал
д’Арманьяку осветить стену и поискать на ней гвоздь. Однако шут был искусный
комедиант, и допрос протекал совсем не так, как хотелось поймавшим его
господам.

Вопрос: боится ли он? Ответ: конечно, боится. Вопрос: раскаивается ли он?
Ответ: конечно, раскаивается. Вопрос: готов ли он искупить свою вину? Ответ:
да, готов. Вопрос: значит, он признает, что дух — это был он? Ответ: он и не
скрывает этого. Он уже и так достаточно дрожал и трясся от страха перед самим
собой, вернее — перед настоящим духом, ибо дух каждую минуту мог свернуть ему
шею, разгневанный столь непристойным подражанием. И он уверен, что еще
поплатится за свою дерзость, несмотря на искреннее раскаяние. Как известно,
духи отличаются беспощадной мстительностью.

Вопрос: а кроме этого, он ничего не боится? Ответ: а чего же еще ему
бояться? Их гвоздя или петли? Что они могут с ним сделать? Если они его убьют,
король сразу же поймет, что, значит, на самом деле существует заговор, раскрыть
который он поручил ему, шуту. Д’Эльбеф шепнул Генриху на ухо: — Оставим его в
покое. — Но Генрих все же успел спросить, действовал ли шут из ненависти, ибо
жизнь в замке Лувр научила пленника относиться со вниманием ко всем проявлениям
ненависти. Ответ шута:

— Ненавидеть тебя, Наварра? За то, что ты вместо меня разыгрываешь здесь
шута? Я же тебе говорил, что ты можешь с успехом выступать в моей роли. Не
такая уж большая провинность, моя больше: ведь я передразнивал духа.

Вопрос: не помнит ли шут, что ему была однажды нанесена обида? Это случилось
во время некоего праздничного шествия, под музыку, при полном освещении. Ответ:
помнит. Речь шла об укусе в щеку: Генрих укусил, а шут стерпел укус. Ни тот, ни
другой не назвали своим именем этот столь рискованный поступок. Вопрос: может
быть, шут из-за нанесенной ему тогда обиды все же с удовольствием выполнил
сегодня ночью то, что ему было поручено? Ответ был дан глухим и каким-то
скрежещущим голосом: он еще никогда не совершал чего-либо с удовольствием, но
всегда лишь с надлежащей печалью и в предвидении своей смерти. Его собственный
конец близок и будет ужасен.

Тогда они отвязали его и ушли.

Генрих сказал своим двум старым друзьям:

— Вот каков тот дух, от которого вы передали мне приглашение, и вот какая
меня ждет награда, если я буду слушаться ваших советов. — Сконфуженные, они
ушли к себе.

А на третью ночь после этого происшествия из каморки плута донеслись
отчаянные крики, и когда дверь открыли, то увидели, что шут лежит со свернутой
шеей на полу. Смысл этого поняли все, кто имел какое-либо касательство к
мнимому духу — и сам король, знавший, быть может, слишком многое насчет этой
смерти, и заговорщики, включая д’Эльбефа. Только Генрих узнал много позднее,
что недобрые предчувствия шута оправдались. Вечером того дня Генрих лежал в
постели; у него был очередной приступ сильной, но недолгой лихорадки, причин
которой не мог пока доискаться ни один врач, ибо причины эти были духовного
порядка. При нем находился д’Арманьяк, а также Агриппа д’Обинье, которого
вызвал первый камердинер. Склонившись к подушке своего государя, д’Арманьяк
уловил странные слова. Тогда оба они нагнулись к нему и услышали пение. Генрих
пел тихо, но совершенно отчетливо: «Господи боже спасения моего! Днем вопию и
ночью пред тобою».

Он продолжал бредить и петь; они не все разобрали, но это был 88-й псалом[21]. Вот больной дошел до слов:

«Ты удалил знакомых моих от меня, сделал меня отвратительным для них,
заключенным, так что не могу выйти».

Тогда они схватили его руку и держали ее, пока он не допел до конца псалом
сынов Кореевых о немощи бедствующих. Пусть их возлюбленный государь не думает,
что господь отталкивает его душу и отвращает от него лицо свое. В час своей
немощи пусть знает, что друзья и ближние, что его родные вовсе не отдаляются от
него по причине стольких бедствий.

Так Генрих и его старые друзья снова поняли друг друга и помирились. С этой
минуты, собственно, и начался его побег.



Побег


В один прекрасный день Генрих исчез — сначала только для виду, чтобы
посмотреть, какое это произведет впечатление. В замке все переполошились.
Королева-мать спросила д’Обинье, где же его государь. А Генрих попросту сидел в
своей комнате, чего д’Обинье Екатерине, однако, не сказал. Некий дворянин, на
которого была возложена обязанность его стеречь, отправился на поиски. Они,
конечно, оказались тщетными, но для Генриха это послужило предостережением. И
всю следующую неделю он старался задерживаться на охоте и возвращаться лишь
тогда, когда уже начинался переполох. За два дня до своего настоящего
исчезновения он пропадал всю ночь. Уже утром он явился в часовню в сапогах и
при шпорах и заявил смеясь, что привел беглеца: ему-де только захотелось
пристыдить их за излишнее недоверие. И к тому же — к нему, кого их величествам
приходилось прямо гнать от себя, иначе он так бы и не выходил отсюда, так бы и
умер у их ног! Этой его уловкой впоследствии особенно восхищались, но как долго
он был вынужден прислуживаться, чтобы наконец себе это позволить!

А друзья считали, что напрасно он так медлит. Теперь они могли обо всем
говорить свободно. Их государь разрешил, чтобы сделать им приятное, а самому
поупражняться в терпении. Они пользовались этим правом и нанизывали множество
убедительнейших слов, ибо как Агриппа, так и дю Барта верили в силу и
действенность этих слов, которые для решительных сердец — все равно, что
поступки, и, будучи, записаны, принесут посмертную славу. Они говорили своему
повелителю прямо в лицо, что он грешит против собственного величия и сам
повинен в наносимых ему оскорблениях. И если даже он забудет, то виновные все
равно не забудут и ни за что не поверят, будто он может забыть Варфоломеевскую
ночь! — Мы оба, сир, хотели уже начать без вас, но тут вы запели псалом. А если
бы нас не было, сир, то услужливые руки других не решились бы отстранить от вас
яд и нож, но как раз воспользовались бы ими, можете быть уверены.

— Значит, вы были готовы покинуть меня к предать? — спросил он для виду,
чтобы дать им желанный повод продолжать свои добродетельные назидания. — Вы
поступили бы, как Морней. Впрочем, старые друзья все одинаковы: Морней вовремя
убрался в Англию, как раз перед Варфоломеевской ночью.

— Дело было не так, сир. Он еще не успел уехать, но вы так этого и не
узнали, ибо слишком долго избегали ваших старых друзей и не желали нас слушать,
когда мы осмеливались роптать против вас.

— Вы правы, я должен просить у вас прощения, — ответил Генрих, тронутый, и
разрешил им поведать все приключения их товарища дю Плесси-Морнея, хотя знал их
лучше, чем они. «Ну и пусть, если моим друзьям хочется иметь передо мной
какое-то преимущество и знать что-то, что неизвестно мне: во-первых, обо мне
самом, а затем об остальных моих друзьях». Поэтому Генрих громко дивился,
слыша, как смелому и сообразительному Филиппу пришлось в Варфоломеевскую ночь
пробиваться сквозь шайку убийц, когда те обшаривали книжную лавку, ища
вольнодумных сочинений, и уже успели прикончить книгопродавца. Затем Филипп, из
гордости, уехал без паспорта, все же добрался до Англии, страны эмигрантов, и
дожидался, уж не спрашивайте как, заключения мира и амнистии. Затем начались
поездки к немецким князьям, чтобы уговорить их вторгнуться во Францию.  Словом,
жизнь гонимого дипломата, если не бездомного заговорщика. Генрих, не узнавший
ничего нового, становился, однако, все задумчивее. «Сколько тревог, Морней!
Какое служение! Какая доблесть! Я же попал в плен, под конец я чуть не сам
сдался в плен!»

И тут они, наконец, сами того не замечая, выложили главное: господа де
Сен-Мартен, д’Англюр и д’Эспаленг тоже торопят с побегом. Друзья, ссылаясь на
этих любезных придворных, еще не знали, кто они в действительности: хитрейшие
из шпионов! Генрих умолчал об этом и теперь, иначе они, вероятно, вызвали бы
предателей на поединок, и все могло бы на время расстроиться. Зато он
посоветовался со своим доверенным, господином де Ферваком: настоящий солдат,
уже не юноша, прям и скромен. Фервак без всяких оговорок посоветовал ему больше
не тянуть и поскорей — в седло! Ну что — шпионы! Он сам сумеет запутать их, так
что они потеряют след беглеца. Уверенность этого честного человека казалась ему
добрым предзнаменованием. Третьего февраля состоялся побег.

Этому предшествовало прощание и последняя комедия — и то и другое с участием
представителей Лотарингского дома. Генрих ждал, чтобы д’Эльбеф прошел мимо него
один. Когда Генрих приблизился к нему, молча взглянул на него, д’Эльбеф все
понял. И всегда он угадывал и передавал самое важное, без слов, без знаков.
Если грозила опасность — он оказывался рядом, он прояснял туманные вопросы,
прозревал людей насквозь, умел обратить к лучшему любое сомнительное
приключение. Один он не требовал ни доверия к себе, ни посвящения в тайны, ни
участия в сложных церемониях большого сообщества. Все это он почитал излишним.
Д’Эльбеф был всегда тут, казалось, он ничего не дает и ничего не требует. Он
преданно охранял властителя своих дум, но при этом никого не предал, тем более
— членов своего дома. Ни один из Гизов не может скакать верхом по стране рядом
с Наваррой и не может за него биться, пока тот не сделается королем. Это было
совершенно ясно обоим — и д’Эльбефу и Генриху. Но когда Генрих сейчас
неожиданно подошел к нему, у обоих брызнули из глаз слезы и задрожали губы, так
что им в этот последний миг едва удалось пролепетать несколько отрывистых слов.
И они тут же расстались.

Комедия была разыграна с участием щербатого Гиза. Этому Голиафу и герою
парижан целое утро морочили голову, но с какой целью? Генрих, чуть свет,
бросился на кровать, где спал герцог, и стал хвастать тем, что наконец-то
сделается верховным наместником всего королевства: мадам Екатерина ему твердо
обещала! И как смеялись все присутствовавшие в комнате герцога, когда Гиз начал
подниматься! Шутник никак не хотел отстать от великого человека, пока тот не
предложил: — Пойдем на ярмарку, там ломаются скоморохи, посмотрим, кто может
поспорить с тобой! — И оба пошли, причем один из двух был в сапогах для
верховой езды и при шпорах и уговаривал другого поехать вместе с ним на охоту,
льстил ему, поглаживал его, не выпускал из своих объятий целых восемь минут — и
это при всем честном народе. Но у герцога были сегодня дела по части Лиги, на
охоту он ехать не мог, и Генрих успокоился. Наконец, он уехал один.

Охота на оленя — редкостное удовольствие, об ней нельзя не возвестить во
всеуслышание. Но Санлисский лес далеко, придется там переночевать, прежде чем
мы начнем гнать зверя, и вернемся мы только завтра, поздно вечером. Пусть никто
не тревожится о короле Наваррском! Господин де Фервак говорит: — Я же знаю его,
он рад, как мальчишка, что придется ночевать в хижине угольщика. А я останусь
здесь и займусь его птицами.  — На самом деле, Фервак был оставлен нарочно:
пусть наблюдает, что произойдет, когда побег станет очевидным! И пусть отправит
гонцов и сообщит, по какой дороге помчались преследователи. Фервак точно
выполнил обещанное и первого всадника послал тут же, как только в замке Лувр
начали тревожиться.  Король Франции высказал несколько мрачных предположений,
мать успокаивала его. Она и ее королек не подведут друг друга! А маленькое
опоздание она ему охотно простит. Каким влюбленным в эту де Сов он казался еще
вчера вечером — да и не в одну Сов! Нет, слишком многое удерживает его у
нас!

Однако к концу второго дня — была как раз суббота — даже мадам Екатерина не
выдержала. Она приказала позвать дочь, и, в присутствии ее царственного брата,
Марго пришлось дать ответ — где ее супруг. Она принялась уверять, что не знает,
но ей стало не по себе. Все это начинало сильно напоминать семейный суд,
который над ней вершили не раз во времена ее брата Карла. Как же она может не
знать, ответили ей весьма резко; ведь ночь перед своим исчезновением супруг
провел у нее! Верно, но она ничего особенного не заметила. Неужели? И не было
никаких секретных разговоров; и никаких секретных поручений ей не дано? Даже
тишайшим шепотом ей ни в чем не признались на супружеском ложе? И так как в
тусклых глазах матери уже начиналось таинственное и зловещее поблескивание,
бедняжка простерла свои прекрасные руки и воскликнула с отчаянием: Нет! — что
не было ложью только в буквальном смысле этого слова. Ибо Марго не нуждалась в
откровенностях своего дорогого повелителя; она и без того почувствовала: его
время пришло.

Некогда она необдуманно выдала его матери — чтобы предотвратить зло, как ей
тогда казалось. Сейчас уже никому не задержать того, что созрело; почему же
должна отвечать одна Марго? Сейчас мадам Екатерина не поднимет на нее руки, но
наверняка это сделает, если найдется, за что карать. Здесь перед ними был
свершившийся факт, возможность которого втайне уже допущена, и оставалось
только его признать. Поэтому, когда вечером король готовился отойти ко сну и
Фервак ему все открыл, он, хоть и был поражен, но не вышел из себя. Это была
тайная исповедь. Больше полутора часов Фервак не отрывал своих губ от уха
короля. А король забыл, что ему надо действовать, не отдавал никаких
приказаний, а только сидел и слушал, не замечая даже, что кто-то почесывал ему
пятки.

Фервак считал, что был честен в отношении Генриха. Королю Франции он ничем
не обязан, ибо тот его недолюбливает и не повышает в чине. Но верность королю и
дисциплина — это его долг, в этих традициях он вырос. Благодаря чистой
случайности он однажды застал Генриха с д’Эльбефом и вдруг оказался перед
необходимостью либо арестовать все это сообщество заговорщиков, либо самому к
ним примкнуть, что, видимо, и сделал даже один из членов Лотарингского дома.
Многое говорило в их пользу, прежде всего их благовоспитанная умеренность,
которая ни для кого — а значит, и для Фервака — не могла стать опасной. Их дело
стоило того, чтобы его укрепил своим участием человек столь прочного закала,
каким себя считал Фервак; вот почему он стал с этого дня доверенным,
посредником и посвященным, как никто, во все подробности плана; при этом он
считал себя благодаря своей доблестной мужественности значительнее, зрелее
остальных и нередко говорил себе: «Ничего у них не выйдет, а вот я с моими
людьми живо бы с ними расправился, прикончил бы в лесу, утопил бы в трясине».
Этот солдат, уже далеко не юнец, прямой и суровый, иначе не представлял себе
конец «политиков» или «умеренных». И вдруг они и в самом деле устроили
побег.

Тогда Фервак решил, что без него они не будут знать меры и только причинят
вред стране. Первым доказательством тому явилась явная неблагодарность Генриха,
ведь они его, Фервака, просто-напросто бросили. Он честно боролся с собой, пока
твердые традиции верности и дисциплины не взяли верх, и он решил во всем
сознаться. Как только он принял это решение, то, когда король ложился,
протиснулся к его постели, что было нетрудно при таком гигантском росте, как у
Фервака, — попросил разрешения сообщить его величеству на ухо важные вести и
тотчас начал:

— Сир, служа вашему величеству, я ввязался в одну затею, которая
противоречит всему моему прошлому, исполненному верности престолу; зато я
получил счастливую возможность выдать вам преступников с головой. Для себя я
награды не ищу. Правда, у моего сына есть имение, обремененное долгами, и его
можно было бы увеличить, прикупив земли. — Таков был Фервак. Позднее, став
маршалом и губернатором, он еще служил Гизам, но, конечно, лишь до тех пор,
пока они ему платили, и в конце концов он продал свою провинцию королю Генриху
Четвертому. Перед смертью он написал торжественное завещание, чтобы его читали
все, и покинул этот мир, уверенный, что в каждый миг своего сурового и честного
жизненного странствия делал именно то, что было нужно для блага всего
государства.

Но кое-кто верно угадал, о чем именно Фервак шептал на ухо королю. Это был
Агриппа д’Обинье — он тоже пока оставался здесь, пусть в замке думают: «Никогда
Наварра не убежит без своих гугенотов». Когда запирали ворота, он перехватил
предателя, сорвал с него маску — пусть смотрит в глаза своему позору. Так по
крайней мере представляется дело человеку, подобному Агриппе, когда человек,
подобный Ферваку, не знает, что ответить, и тупо молчит.  Наконец честный и
скромный солдат все-таки что-то пробурчал, но что именно, спешивший прочь
Агриппа уже не расслышал. А Фервак буркнул:

— Щелкопер!

Нет, в самом деле, даром потерянные минуты! Каждая из них дорога, ведь как
бы ни был ошарашен король, охрана, конечно, уже седлает лошадей, чтобы
броситься в погоню. Агриппа спешит к Роклору, дворянину-католику, которому
верит, и не без оснований. Они тут же вскакивают на коней и мчатся вдвоем при
свете звезд. Под Сенлисом они находят своего государя; с восхода солнца он
гонялся за оленем, а теперь ночь. — Что случилось, господа?

— Сир! Королю все известно! Фервак! Дорога в Париж ведет только к смерти и
позору; а все другие — к жизни и славе!

— Незачем мне это объяснять, — ответил Генрих красноречивому поэту.

Наоборот, пусть слушает и мотает на ус, это ему очень полезно, нужно быть
благодарным измене, она сделала для него возврат невозможным. А так — кто
знает! За двадцать часов быстрой езды можно многое забыть. Дорога в Париж так
хорошо знакома, да и цепи там привычные. А новые окажутся, быть может, еще
тяжелее. Былые соратники ожидают найти в Генрихе то же слепое ожесточение,
которое они поддерживали в себе все эти годы. Но он многому научился, живя в
замке Лувр. Не лучше ли предоставить все судьбе, которая, может быть, отрежет
ему путь назад? И вот судьба это сделала!  Едем.

Маленький отряд — десять дворян, в том числе Роклор, д’Обинье и д’Арманьяк,
— покинули трактир. Они выходили поодиночке при свете фонаря, и Генрих говорил
каждому по секрету: — Среди вас есть два предателя. Следи, кому я положу руку
на плечо. — Первым оказался господин д’Эспаленг, и Генрих сказал ему:

— Я забыл проститься с королевой Наваррской. Поезжайте обратно и передайте
ей, что тот, кто со мною честен, никогда о том не пожалеет. — Так же поступил
он и с другим шпионом, его он отправил к королю Франции: — На свободе я лучше
буду служить ему, — было поручено передать второму. Видя, что их измена
раскрыта, они вскочили на коней. Остальные дворяне возмущенно заявили: —
Одумайтесь, сир! Ведь эти люди опасны, они натравят на нас крестьян. Мы не
можем быть спокойны, пока они разгуливают на свободе. Они должны умереть.

Генрих держал лошадь под уздцы, он ответил им так весело, словно они все еще
были на охоте или играли в мяч. — Убийств больше не будет! — заявил он, добавив
свое любимое ругательство — комически переиначенные святые слова; затем
воскликнул: — Насмотрелся я в замке Лувр на мерзавцев! — вскочил в седло и
поехал впереди своего отряда; а вдали силуэты шпионов уже таяли в лунной мгле,
но еще продолжал доноситься неистовый топот копыт: их лошади мчались во весь
опор.

Сообразуясь с тем положением, в котором они очутились, беглецы тут же
решили, где им искать безопасности: не на востоке — этой границы государства им
едва ли удалось бы достичь, — а на западе, в укрепленных верных городах
гугенотов. Все дороги туда были свободны, отряд свободно выбрал одну из них и
поскакал вдоль лесной опушки в голубом свете звезд, бросая в ночь то взрывы
радостного смеха, то улюлюканье, словно их псы все еще гнали оленя. Если им
попадалась вспаханная луговина, они расспрашивали перепуганных крестьян,
которые от шума вскакивали с постелей, не выбегал ли из лесу олень, и никто бы
не поверил, что эти веселые охотники — на самом деле беглецы и вопрос идет для
них о жизни и смерти. Да и сами они готовы были забыть и об угрожавшей им
опасности и о шпионах. Скорее то один, то другой дивились, что их предприятие
обошлось пока без единой капли крови; а ведь она лилась обильно даже там, где
на карту было поставлено гораздо меньшее. Один из них — конечно, Агриппа —
усмотрел в этом даже что-то великое. — Сир! — заявил он. — Убийствам конец!
Начинается новая эра! — Конечно, он и не думал льстить. Просто Агриппа всегда
охотно преувеличивал свои чувства, как возвышающие, так и те, которые повергают
человека во прах, словно Иова.

Они ехали всю эту ледяную ночь, держа направление на Понтуаз; а на заре,
пятого января в воскресенье, пустили лошадей вброд через реку. Впереди и
отдельно от остальных ехал их государь и его шталмейстер, д’Обинье.  Остальные
медлили, пусть он выедет на берег первым, это лишь подчеркнет торжественность
происходящего. Того же хотел и Агриппа. Перекинув через плечо поводья, оба
ходили по берегу Сены, желая согреться. И тут Агриппа попросил своего
повелителя прочесть вместе с ним, в знак благодарности всевышнему, псалом
21-й[22]: «Господи! Силою твоею веселится
царь». И они дружно прочли его в утреннем тумане.

Затем к ним присоединяются не только их немногочисленные спутники:
оказывается, сюда нежданно скачет двадцать дворян. Правда, все они были тайком
оповещены еще в Париже; когда они примкнули к беглецам, Генрих видит позади
себя целый конный отряд; теперь этот отряд уже не будет ускользать от
преследователей — он будет властно стучаться в ворота городов от имени своего
государя. Среди этих двадцати есть один шестнадцатилетний — он соскакивает с
коня и преклоняет колено перед Генрихом. А Генрих поднимает его и целует — в
награду за разумную ясность и искренность этого мальчишеского лица, лица
северянина, с границ Нормандии. Генрих знает: теперь юноша на верном пути.
— Поцелуй меня, Рони! — говорит он, и Рони, впоследствии герцог Сюлли, вытянув
губы, впервые осторожно коснулся щеки своего государя.

Так встретились эти люди, с их уже созревающей судьбой, на берегу Сены,
среди лесистой местности, в неверном свете утра, льющемся из-за облаков,
очертания которых все время изменяются, так же как изменяются и человеческие
судьбы. Присутствующие еще во всем равны; даже у их короля есть пока только то,
что есть и у них, — молодость и вновь обретенная свобода. Тени от облаков
ненадолго ложатся так, что покрывают собою то передний план, то задний. А
посредине — яркие снопы света, и в потоке лучей стоит Генрих, и подзывает к
себе одного за другим своих соратников. С каждым он на мгновение как бы
остается наедине, обнимает его, или трясет за плечи, или пожимает руку.  Это
его первенцы. Будь он ясновидцем, он узнал бы по лицу каждого его будущее место
в жизни, увидел бы заранее его последний взгляд и испытал бы в равной мере и
умиление и ужас. Иные вскоре покинут его, многие останутся с ним до его
смертного часа. Этого придется удерживать деньгами, а тот все еще будет служить
ему из любви, когда уже почти всем это надоест. Но дружба и вражда, измена и
верность — все участвует по-своему в общем созидательном труде тех, кому
суждено быть его современниками.

Добро пожаловать, господин де Роклор, в будущем маршал Франции! А ты, дю
Барта, неужели ты умрешь так рано после одного из моих блестящих сражений?
Рони, если бы мы с тобою были только солдатами, в каком ничтожестве осталась бы
эта страна. У Сюлли особый дар к разумению чисел, у меня особое, чуткое
великодушие к людям. Благодаря этим двум качествам наше королевство станет
первым среди всех остальных государств. Мой Агриппа, прощай. Я уйду из этого
мира раньше тебя, ты уже стариком отправишься в изгнание за истинную веру,
которую опять начнут преследовать, едва закроются мои глаза… Свет лился на
них потоками, однако все оставалось незримым.

Зримы были только молодые свежие лица, и на них — одна и та же радость: быть
вместе и ехать одною дорогой. Что отряд вскоре и сделал. В ближайшем местечке
они наелись досыта и напились допьяна, но стали от этого только веселей и
предприимчивее. Затеяли шалости, утащили с собой какого-то дворянина. Поместный
дворянин, увидев приближающийся отряд перепугался за свою деревню, выбежал им
навстречу и стал упрашивать, чтобы они объехали ее стороной. Он принял Роклора
за их командира, ибо на том было больше всего сверкающего металла. —
Успокойтесь, сударь, вашей деревне ничего не грозит. Но покажите нам дорогу на
Шатонеф! — Если этот человек поедет с ними, он не сможет распространять никаких
слухов на их счет. Дорогой он только и говорил, что о дворе, желая выставить
себя светским человеком; знал он также всех любовников придворных дам, особенно
же королевы Наваррской, и пересчитал их супругу по пальцам. Когда же они поздно
вечером приблизились к городу Шатонеф, Фронтенак крикнул офицеру, который
командовал стражей на городской стене: — Откройте своему государю!

Город этот принадлежал к владениям короля Наваррского. Сельский дворянин,
услышав приказ, оцепенел от страха; д’Обинье едва удалось уговорить его
спастись бегством по тропинке, которая не вела никуда. — И пожалуйста, три дня
не возвращайтесь домой!

Здесь они только переночевали и потом ехали, уже не останавливаясь, до
самого Алансона, который лежит ближе к океану, чем к Парижу. Выдержали они этот
путь благодаря крепости своих мышц. Лошади сказали, пока чувствовали силу
человеческих колен, сжимавших их бока; так же вот проезжали через свое
королевство и Ахилл и Карл Великий со всеми своими знаменитыми соратниками.



Принц крови


А в Алансоне целых три дня не прекращался приток дворян в отряд Генриха, и
под конец их набралось до двухсот пятидесяти. Так беглецы постепенно
превращаются в завоевателей, города распахивают перед ними ворота, всадники еще
не появились, а уже их ожидают. Как на крыльях, разносятся слухи, и тут ничему
не поможешь, даже если заткнешь рот одному поместному дворянину; все уже
известно, до самого Парижа. И не все примыкающие к отряду Генриха относятся к
тому дешевому сорту людей, которые сразу готовы поддержать любой успех: среди
приверженцев есть и ревнители веры и энтузиасты, уже не говоря о том, что
многих сюда приводит гнев. Слухи летят, и люди скапливаются в нескольких
провинциях, ибо Алансон лежит между Нормандией и Меном. Слухи распространяются
все дальше; и вот уже среди новых сторонников Генриха — несколько придворных
французского короля. Кто бы и почему бы к Генриху ни шел — он всех
принимает.

Но тут возмутились первенцы, которые хотели оставаться первенцами, особенно
же его старые друзья. — Сир! Так не может продолжаться! Среди ваших новых
солдат есть участники Варфоломеевской ночи. Или вы не видите, сир, что у них
прямо на лице написана измена? Не хватает только самого Иуды! — Да вот и он.
Смотри-ка, Фервак!

Имение, которое достанется сыну, теперь свободно от долгов, и земли к нему
прикуплено изрядно; поэтому Фервак сказал себе: «Пора выполнить клятву
верности, данную Наварре. С королем Франции мы квиты, а вот Наварра мне должен
много денег, и его считают восходящим светилом». Сказано — сделано, и Фервак,
этот вояка-великан, грохнулся перед Генрихом на свои негнущиеся колени, так что
пол затрещал.

Генрих не отказался от удовольствия подмигнуть своим. — Этот человек —
золото, за него можно дать хорошую цену, — сказал король Наваррский. Но такие
речи честный солдат пропустил мимо ушей и предоставил улаживать дело своему
более молодому собеседнику. Тогда Генрих решился, и на седой бородке клином
даже запечатлел поцелуй.

После Алансона отряд двигался медленнее. Он непрерывно разрастался и в пути
и на стоянках, где отдыхали по нескольку дней. Стоянок было четыре; в пятом
городе король Наваррский и его двор расположились надолго, ибо знали, что и
сейчас и впредь они будут в безопасности. Сомюр находился в провинции Анжу.
Еще один дневной переход — и они достигли бы Сентонжа, с крепостью Ла-Рошелью,
которая все это время стояла неприступной твердыней между сушей и океаном.
Генрих еще не решался идти туда, ибо опасался, что тамошние храбрые и
неуступчивые протестанты резко его осудят… Сам он, после всех своих
необъяснимых колебаний, наконец прибыл, но добрая половина его спутников были
католики! Больше того, он сам был католиком и, оставался им все три месяца, что
провел в Сомюре, хотя пасторы и ждали, что он придет слушать их проповеди. Но
он не ходил ни к ним, ни к обедне. А его примеру, следовали и дворяне, так что
на пасху приняли святое причастие всего лишь двое из них. Двор в Сомюре
оказался «двором без религии» — явление необычайное и даже пугающее.

«Что за беда? — думает Генрих. — Ведь они идут. Они прибывают ко мне все
бóльшими толпами, город ими переполнен, они уже становятся лагерем за
воротами. И им все равно — гугенот я или католик. Важно то, что я принц крови и
должен восстановить в их королевстве единство и мир. А во что они верят — мне
до этого дела нет; главное — они должны признавать меня. Все это не так просто,
согласен. Я прихожу последним, после того как монсеньер и мой кузен Конде,
каждый за свой страх и риск, будоражили народ и сеяли смуту. Тем хуже, я не
могу быть слишком разборчивым, и я не отвергну ни одного человека, даже если он
только что сорвался с виселицы». Так говорил себе Генрих, собирая вокруг себя
приверженцев, чтобы только не оказаться в одиночестве и не стоять в стороне,
когда французский двор начнет переговоры с мятежниками. «Я-то не мятежник, нет!
Другие могут быть чем им угодно, я не мятежник!» — твердил он каждому, с
известной точки зрения, оно так и было. Он скорее считал себя оплотом
королевства, у которого другого оплота, пожалуй, и нет.

Монсеньер, брат короля, выбирал себе некоторые провинции в личное владение.
А Конде намеревался даже подарить свои какому-то немецкому князю-единоверцу.
Генрих заявил кузену через посланца: он-де принц крови и поэтому озабочен
единственно лишь величием французской короны, ничего для себя он не желает,
поэтому не может одобрить и требований монсеньера. Нет, он предпочел бы, — чем
отдавать три епископства Иоганну Казимиру Баварскому и дробить королевство, —
он предпочел бы… Что ж все-таки? Господину Сегюру было приказано прямо
заявить, что именно; иначе у него бы, пожалуй, язык прилип к гортани. Тут Конде
овладел его обычный приступ ярости — такой же, как в Варфоломеевскую ночь,
когда он поклялся, что скорее умрет, чем переменит веру, а сделался католиком
на семнадцать дней раньше, чем Генрих. — Мой государь, — заявил посланец, —
скорее готов отказаться от преследования и наказания виновников Варфоломеевской
ночи, чем допустить раздел королевства. — Конде взревел — так неожиданны были
эти слова.

Наверное, и в Ла-Рошели протестанты вскипят и обозлятся, и для Генриха лучше
быть от них подальше, хотя бы на расстоянии одного дня пути. Первый ответ на
столь смелое заявление был, конечно, следующий: «Забывчивый»!  «Неблагодарный»!
Ради кого же они тогда пали, эти жертвы Варфоломеевской ночи?  Вы, сир,
отправились на свою свадьбу, а наших повели на убой! И теперь наши убиенные
останутся неотомщенными, чтобы вашему величеству легче было торговаться из-за
земель с убийцами?! Обратитесь к истинной вере, а то как бы и мы не позабыли,
кем была ваша мать! Вот что говорит голос храбрых и непреклонных протестантов —
говорит достаточно громко и доходит до Генриха с его наскоро сколоченным
«двором без религии». Он должен был сделаться вождем протестантов; но им стал
теперь вместо него другой, кузен Конде, который раньше оказался на месте. Конде
усерден и суетлив, он ничего не видит, кроме борьбы партий. И вы доверились
этому тупице, добрые люди, ревнители истинной веры! Ведь Конде все еще живет во
времена господина адмирала. Не понимает, что разделить королевство из-за религий
— все равно, что растерзать его ради собственной выгоды, как хотелось бы
Перевертышу. Кузен Конде и Двуносый сходны в одном: ничего у них не выйдет, и
суются они не в свое дело. Лучше бы оставались там, где были. Но больше всего
спешит тот, кому ничего судьбой не предназначено.

Так Генрих, наедине с собой, называл вещи своими именами, но при этом
неутомимо продолжал привлекать и собирать все новых сторонников, пугая их
численностью французский двор, до тех пор, пока оттуда не начались переговоры.
И если с кузеном, с его прежним другом, столковаться было невозможно, то с
крепостью Ла-Рошелью Генрих все же поддерживал связь. Пусть там узнают, кто он:
их друг, как и прежде, но, кроме того, принц крови. Они настаивали на том, что
он должен ходить слушать проповеди, иначе нечего и рассчитывать на ревнителей
истинной веры. Конде и так пожаловался им на Генриха, назвав его заблудшей
овцой. Выброшенный из протестантской среды, Генрих уже не представлял бы для
кузена никакой опасности; а тот еще ехидствует, и все потому, что глуп.

Но и с Парижем дело обстояло не лучше; французский двор помирился с
монсеньером, в результате чего монсеньера прямо раздуло от сыпавшихся на него
провинций, поборов, пенсий. Королю же Наваррскому ничего не пожаловали, его
только назначили губернатором Гиенни, чтобы он правил ею от имени его
величества, то есть лишь подтвердили его прежний титул. Пусть будет этим
доволен, иначе бы совсем без ничего остался: ни партии, ни земли, а главное
— ни гроша денег. Так он шел на раздел королевства, — но только временно, —
уверял себя Генрих. И все равно — без пользы, если приходится улетать, словно
корольку, на юг и оставаться в стороне от важных государственных дел.  Притом
— невесть на сколько времени. Кому бы сейчас пришло в голову, что на целых
десять лет! Для юноши двадцати трех, это ведь целая вечность.

«Итак, вооружимся терпением, ему мы успели научиться в замке Лувр.
Отсрочки, уступки, отречение — все это во вне, а в душе живет упорная мысль:
эту школу мы уже прошли, тут нас никто не может превзойти. Господа из
Ла-Рошели, вашей партии непременно нужен вождь, и вы утверждаете, что он должен
посещать проповеди? Иду, иду! Кто решился на раздел своего королевства, сможет
с таким же успехом и религии отделить одну от другой: я делаю все это только по
необходимости, — под вашим упорным давлением. Посмотрите на моих
дворян-католиков, они гораздо умереннее. Правда, они уже не могут уехать
отсюда, у них слишком испорчены отношения с французским двором. Их я оставлю у
себя, даже если перестану ходить к обедне. Но слушать проповеди я пойду, чтобы
завербовать вас, ибо вы более настойчивы. Впоследствии это вам боком выйдет,
твердолобых я не терплю, хотя именно среди них и найдешь самых добродетельных,
а кого же мне любить, как не их. Все же бывает и так, что иной с лица — сама
добродетель, а на деле — просто зол и глуп, поэтому-то между мною и моим
кузеном Конде теперь начнется великая вражда. Пусть расставляет на шахматной
доске свои фигуры, а я одним ходом сделаю ему мат, я иду слушать проповеди!

Если б вы знали, добрые люди, — говорил себе Генрих, долго и тщательно
обдумывая свой возврат к протестантству, — что в сущности вопрос сводится к
некоему обстоятельству, а потом к доброй воле и удаче!»

Об этом обстоятельстве, — что он принц крови, — Генрих никогда не упоминал,
ибо даже гордость может прятаться за хитростью.

Он вызвал в Ниор свою сестру Екатерину. Этот город стоит на границе двух
провинций — Пуату и Сентонжа — и уже совсем близко от святой Мекки гугенотов;
но в нее он войдет лишь после того, как будет принят обратно в лоно
протестантской церкви, чтобы не стыдиться своего возвращения. 13 июня в Ниоре
Генрих торжественно отрекся от католичества. Как живое свидетельство его
обращения, рядом с ним стояла принцесса Бурбон, его сестра, верная
протестантка, не изменившая своей вере в самые трудные времена. А 28 того же
месяца он вступил в Ла-Рошель. Теперь ему уже не надо было опускать голову, и
колокола звонили, встречая его, как они звонили когда-то при въезде его дорогой
матушки, королевы Жанны, чьей твердыней и прибежищем всегда была эта крепость.
Он сам осаждал город с католическим войском, иные это еще помнили, но они
молчали, и когда он проезжал миме них, молча подталкивали друг друга, сжимая
кулаки.

Генрих все замечал. Но он приказал себе: терпение.

И никто пока не думает о десяти годах. Ведь это целая вечность.

В его свите были и дворяне-католики. Он нарочно показывал их в
протестантской крепости: у меня-де, в моей стране, есть не только вы. Эти люди
не привержены ни к какой религии. Они преданы лишь мне и королевству, что
когда-нибудь будет одно.

Он никому об этом не говорил, вернее, имел по данному поводу только
одну-единственную беседу с неким дворянином из Перигора, тем самым, который
однажды сопровождал его на побережье океана и даже был его собутыльником, когда
они пили вино там, в разрушенном ядрами доме. Так как господин Мишель де
Монтень вошел с толпой других придворных, Генрих в присутствии посторонних
сделал вид, что никакой особой близости между ними нет: не заговаривал с ним и,
глядя мимо, лишь улыбался какой-то странной улыбкой; но и господин Мишель
улыбнулся многозначительно. Генрих как можно скорее отпустил всех; по его знаку
задержался только один.

Оставшись в прохладной зале вдвоем с Монтенем, Генрих взял его за руку,
подвел к столу и сам поставил на стол кувшин и два стакана. Бедный дворянин
храбро с ним чокнулся, хотя ничего хорошего от вина не ждал. За то время, что
они не виделись, у него появились камни в почках.  Когда-то предчувствие
старости удручало его, словно она уже наступила. Теперь он узнал, каково быть
старым в действительности. Он начал ездить на воды и будет ездить до самой
смерти. Поэтому самым интересным предметом разговора для него были всевозможные
целебные источники разных стран, а также способы лечения у разных народов:
например, итальянцы охотнее пьют целебную воду, а немцы окунаются в нее. Он
сделал два очень важных открытия, — в древности они были известны, потом
позабыты… Во-первых, что человек, который не купается, обрастает коркой грязи,
он живет с закупоренными порами. Во-вторых, что определенная категория людей
пользуется пренебрежением человека к своей природе ради собственной выгоды.
Этот философ с камнями в почках мог бы часами рассуждать о врачах, и не просто
так, а со ссылками на императора Адриана, философа Диогена и многих других. Но
он отказался от такого рода беседы, ему даже удалось в течение всего разговора
совсем выкинуть из головы свои самые неотложные заботы.

Генрих осведомился, с какой целью Монтень прибыл сюда, и дворянину даже в
голову не пришло заговорить о поездке на воды. Ему, сказал он в ответ, хотелось
поглядеть такую новинку, как «двор без религии». Генрих заметил, что скорее
речь может идти о дворе с двумя религиями, на что господин Мишель де Монтень
ему возразил со спокойной улыбкой: а это — одно и то же. Из двух религий
истинной может быть только одна, и только ее мы должны исповедовать.  Если
рядом с ней допускают ложную, значит, он не делает между ними различия и мог
бы, собственно, обойтись без обеих.

— Что я знаю? — вставил Генрих. Эти слова запомнились ему еще со времени их
первого разговора и сейчас вновь показались уместными. Его собеседник не
возражал; он покачал головой и лишь заметил, что такие слова нужно говорить
перед богом. В знании господнем мы не участвуем. Но тем более предназначены к
тому, чтобы разбираться в знании земном, и мы постигаем его по большей части с
помощью воздержания и сомнения. — Я люблю умеренные, средние натуры. Отсутствие
меры даже в добре было бы мне почти отвратительно, язык оно мне, во всяком
случае, сковывает, и у меня нет для него названия. — Он намеревался еще
сослаться на Платона, но Генрих горячо заверил его, что и так с ним согласен.
Он предложил осушить кубки за их добрососедские отношения дома, на юге. И
дворянин охотно выпил, не думая о своих камнях. Благодаря вину он стал
словоохотливее, разрумянился и предался самой непосредственной откровенности.
Он назвал сидевшему против него Генриху все, что руководило молодым человеком,
перечислил его врагов, неудачи, описал его отчаянную борьбу между двумя
вероисповеданиями, страх ничего не свершить, остаться в одиночестве и даже
оторваться от своей родины. Лишь избраннику посылаются подобные испытания, и
только ради всего этого и приехал сюда, как выяснилось, Монтень. Ему хотелось
посмотреть, окажется ли в силах ум, склонный к сомнению, противостоять