1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
По соседству с тем столом, за который сели Стась и Андрей, примостились два человека, по виду мещанин и крестьянин. Они вели разговор о своих делах, о заработках, кому, как и где повезло.
     
— И много же ты заработал? — услыхал Лобанович.
     
Крестьянин вздохнул, провел рукой по усам, глянул на мещанина и серьезно ответил:
     
— Рупь и две ноздри круп.
     
Лобанович не раскаивался, что зашел сюда: здесь можно и утолить голод и спокойно понаблюдать людей, услышать меткое словечко или выражение. Можно также увидеть и интересные сцены. Он вспомнил Янку Тукалу. Жалко, что его нет здесь. Наверно, выдумал бы афоризм, — например, такой: "И в черносотенной грязи можно найти крупицы золота" (Лобанович имел в виду слова крестьянина о его заработке).
     
Начинало вечереть, когда Лобанович, обойдя многие уголки города, порой чрезвычайно живописные, очутился снова в редакции.
     
Стась окончил свой рабочий день и ушел домой. Лобанович остался один и также отправился в свою "опочивальню", где стояла известная уже койка-корыто. Пожилая женщина, убиравшая в редакции, принесла дерюжку и ворох каких-то лоскутьев вместо подушки. Андрей постелил постель, лег и усмехнулся: ни один царь, вероятно, не чувствовал себя так хорошо в своей постели, как чувствует себя в этом корыте Лобанович. Долгое время ему не удавалось заснуть. Он вспоминал разные события, впечатления прожитого на новом месте дня, гадал, думал, что нового принесет ему завтрашний день. Возникало много вопросов в связи с изданием газеты: на какие средства она издается, каковы перспективы ее в будущем?
     
А неугомонный город шумел. За окном тарахтели колеса тяжелых повозок. Ритмично цокали по мостовой подкованные конские копыта, слышались голоса людей и заливистая музыка рельсов и колес старомодной, конки на крутых поворотах. Все это сливалось в глухой, неумолкаемый шум. Под этот приглушенный шум Лобанович уснул наконец крепким сном. Но как только рассвело и запела конка, он проснулся и несколько часов лежал — торопиться было некуда. Начинался новый день с его заботами и хлопотами. В первую очередь следовало так или иначе решить вопрос о том, как и на какие деньги жить в редакции. На редакторских копейках и пятачках далеко не уедешь. Стась вчера сообщил, что для издания газеты специальных денег нет, что сотрудники газеты, — правда, их не так много, — работают больше из-за идеи, чем из-за гонорара, и сам Стась получает всего три рубля в месяц да небольшой процент от продажи газет, но он любит беларусскую газету, сочувствует и помогает ей как может.
     
Часов в десять утра Стась первым явился в редакцию. Он дружески поздоровался с Лобановичем.
     
— Как отдыхали? — спросил Стась.
     
— Благодарю. Отдыхал, можно сказать, не хуже губернатора. Губернатор дрожит за свою жизнь, он боится террористов. А мне чего бояться? Дальше ссылки и тюрьмы дорог для меня нет, — пошутил Лобанович.
     
— Пускай лучше в ссылку и в тюрьмы идут губернаторы, — заметил Стась.
     
Они разговорились. Видно было, что Стась более или менее знаком с делами газеты и ее внутренним механизмом, но не все выкладывает, — может, он и не все знал, а может, просто не хотел обо всем рассказывать. От Стася Лобанович узнал, что редактор Власюк играет в газете второстепенную роль, является официальным лицом, представителем редакции, юридическим редактором. Подлинные же руководители и заправилы газеты — братья Лисковские, Стефан и Ясь. Фактическим редактором является Стефан Лисковский. Старший брат Ясь — казначей газеты. Большую часть времени он проводит далеко за пределами редакции, главным образом в разъездах. Что это за разъезды, Лобанович узнал потом: Ясь Лисковский поставил себе целью собрать как можно больше беларусских экспонатов и открыть краевой музей. Не последнюю роль в этих планах играли и соображения определенной экономической выгоды. Некоторые ранее добытые экспонаты Ясь Лисковский выменивал на такие, которых у него не было, и при этом с прибылью для себя. Разъезжая по разным уголкам Беларуси, по старинным городам и местечкам, он не пропускал католических монастырей, костелов и старых церквей, заглядывал в помещичьи усадьбы, шляхетские фольварки, обделывал свои дела и собирал подписку на беларусскую газету. Ксендзы, арендаторы и владельцы фольварков видели в газете средство для распространения "польскости" в беларусском крае. А может, на эту мысль наталкивал их сам собиратель беларусской старины. Ксендзы и панки в тех случаях, если они не подписывались на газету, все же вносили определенную дань на ее издание. Отсюда стало ясно, почему газету печатали некоторое время кириллицей и латинкой.
     
В свое строго определенное время пришел редактор. Как всегда пышные редакторские усы красовались в своей боевой позиции, не выходя за пределы той формы, которую придали им наусники. И сам редактор был, как всегда, спокойный, уравновешенный, с тем же видом независимого веселого человека, любящего пошутить и посмеяться.
     
— Ну, как чувствуете себя на новой квартире и в новой, пане мой, обстановке? — спросил редактор Лобановича, поздоровавшись с ним и со Стасем.
     
— Благодарю, Никита Александрович, чувствовал бы себя по-губернаторски, если бы в животе кишки не играли марш.
     
Редактор захохотал добродушно и раскатисто.
     
— Люблю беларусов за то, что они никогда не теряют чувства юмора и обладают аппетитом запорожских казаков! Что? Я вам, пане мой, найду заработок. Есть у меня в управлении Полесской железной дороги знакомый инженер, Блок по фамилии. Я с ним переговорю. Он даст вам переписку с хорошей оплатой.
     
— За это благодарю, — искренне ответил Лобанович.
     
— Мы вас, пане мой, на ноги поставим и свет откроем перед вами, — не унимался редактор, — а чтобы кишки марш не трубили, мы сейчас закатим бал на всю Завальную улицу.
     
Редактор дал Стасю несколько медяков и послал его купить пару булочек и баранок. Сам же вытащил из угла примус и с увлечением начал возиться с ним.
     
— А тем временем, пока я буду готовить губернаторское угощение, вы просмотрите корреспонденцию "Мартина из-за речки" и, где нужно, поправьте. Человек способный, только язык у него хромает.
     
Редактор сунул в руки Лобановичу несколько продолговатых листочков, а сам засуетился возле примуса.
     
Лобанович присел за столик, чтобы основательно ознакомиться с корреспонденцией.
     
"Делают мне экзамен, — подумал он. — Ну что ж, или пан, или пропал. И не святые же горшки лепят", — размышлял Лобанович под густой шум примуса.
     
    
    
     
      
XXI
     
     
     
Утром на следующий день после разговора с редактором Лобанович надумал зайти к ному и к братьям Лисковским. Все они были неженатые, или, как тогда говорили, "кавалеры", и жили на одной квартире. Ранний приход незнакомого и нежданного гостя удивил Стефана Лисковского. В этот день из всех троих квартирантов он встал первым и присел за письменный стол. В ответ на несмелый стук Стефан подошел к двери и спросил:
     
— Кто там?
     
Лобанович, как умел, объяснил, кто он такой и зачем пришел. Дверь открылась. На пороге стоял сам действительный редактор беларусской газеты, молодой невысокий человек с белым, довольно красивым лицом, с темно-серыми глазами. Он пожал руку Лобановичу и с приятной улыбкой повел его в кабинет.
     
— Ну, садитесь, пожалуйста, — Стефан показал на стул, стоявший перед столом, а сам сел в кресло за стол.
     
На столе лежали несколько номеров газеты, рукописи, разные статьи и корреспонденции. Стефан обрабатывал их для очередного номера газеты. Среди этих рукописей была и корреспонденция "Мартина из-за речки", выправленная вчера Лобановичем. На столе царил полный порядок, рукописи и газеты были аккуратно сложены, и каждая вещь лежала на своем месте. Лобанович окинул взглядом кабинет. Ни в какое сравнение не шел он с конурой в редакции, где обосновался Лобанович и где стояло его "корыто". Двумя дверями кабинет соединялся с другими комнатами квартиры.
     
Стефан Лисковский взял со стола "Мартина из-за речки", ласково кивнул головой налево и направо, как бы кладя этим начало разговору.
     
— Совершенно согласен с вашими поправками.
     
— Очень рад слышать это, — ответил обнадеженный Лобанович.
     
— А как вам нравится наша газета? — спросил Стефан.
     
— Обо мне и говорить нечего. Люблю ее. Люблю уже потому, что это первая беларусская газета. А самое главное — ее охотно читают простые люди, для которых она предназначена.
     
Слова Лобановича вызвали новую улыбку на губах Стефана.
     
— Очень, очень приятно слышать это, и особенно от вас, — проговорил Стефан. В его тоне Лобанович почувствовал фальшивую нотку, но смолчал.
     
В эту минуту дверь, что была напротив, медленно открылась и оттуда вышел Ясь Лисковский. Лобанович успел увидеть на стене комнатки несколько старинных сабель и пистолетов. Но они только мелькнули в его глазах— дверь тотчас же закрылась.
     
Ясь Лисковский был совсем не похож на брата и на целую голову выше его. На лице Яся все время блуждала улыбка, порой очень сладкая, льстивая.
     
— Познакомься: новый сотрудник нашей газеты, талантливый, — представил Стефан Лобановича.
     
Ласковая улыбка на лице Яся расплылась еще шире.
     
— Очень, очень рад видеть вас в нашей среде, — сладко проговорил он. — Фактически я знаком с вами, заочно. Знаете, профессия моя — путешествия. Я путешествую из одного уголка Беларуси в другой, присматриваюсь ко всему, прислушиваюсь, о чем говорят люди, — одним словом, ищу всего того, что составляет особенность беларусов. И о вас я также многое слышал, разумеется, хорошее. А сейчас очень рад, что вижу вас перед собой.
     
Лобанович молча слушал этого ловкого дипломата. А Ясь продолжал:
     
— Растет наша Беларусская грамада, ширится и собирается вокруг нашей газеты группа сознательных беларусов. Скоро мы объединим все наши лучшие силы.
     
Говорил Ясь с увлечением. На губах у него появлялась попеременно то сладкая, то настороженно-хитрая улыбка. В самый разгар возвышенного красноречия Яся из соседней комнаты, приоткрыв дверь, высунулся Никита Александрович, босиком, в одной только нижней коротенькой сорочке. Вся его почти голая фигура напоминала дебелую чугунную тумбу. Нельзя было без смеха смотреть на него. Под носом у Власюка красовались наусники, концы которых были завязаны на затылке. Такой "торжественный" выход редактора оскорбил эстетическое чувство Яся Лисковского. Ничего не говоря, он быстро вышел в свою комнату, снял со стены одну из старинных сабель, не вынимая клинка, шлепнул раза два ножнами по редакторскому заду. Редактор нисколько не обиделся и только сказал:
     
— Не паненки же здесь сидят!
     
Повернулся и пошел в свою комнату. Там у него были гири и штанга, и он приступил к гимнастическим упражнениям, а затем занялся туалетом.
     
Братья же Лисковские говорили много, с большой горячностью, говорили так, словно только у них открыты глаза на все явления современной жизни. И все, что касалось работы газеты, рисовали они в розовых тонах. Не обошли также и Краковского университета, где учится не одна только Элоиза Пашкевич (Тетка), но и много других беларусов. Им помогает Беларусская грамада, беларусское землячество. Лобановичу также не заказан путь в Краковский университет.
     
— Вы знаете, уважаемый друг Андрей, — не унимался Ясь Лисковский, — культура идет к нам и дальше на восток с запада. — На последнем слове Лисковский сделал ударение.
     
— А как определить границы этого запада? — спросил Лобанович.
     
Ясь Лисковский снисходительно улыбнулся: "Какой же ты, братец, неуч, если ставишь такой вопрос!"
     
— Запад — это Италия…
     
— С римским папой или без папы? — кинул реплику "неуч" Андрей.
     
Ясь Лисковский пропустил ее мимо ушей и продолжал:
     
— Неметчина, Франция и, если хотите, Польша. Главным образом культура с запада шла в идет к нам через Польшу.
     
— Но Польши теперь, как таковой, нет. И если через нее шел шляхетский "не позволяй" и реакционный католицизм и если это вы называете культурой, то такую "культуру" собаке под хвост, — отрезал Лобанович.
     
— Мы это и не считаем культурой, — вставил слово Стефан, а Ясь, немного смущенный, положил руку на плечо Лобановичу.
     
— Вы, почтенный друг, не совсем разбираетесь в том, что идет к нам с запада. Не из азиатской же России идет культура! Сразу заметно на вас влияние русской школы и русификаторства, и в этом ваша ошибка.
     
— Вы мне простите, уважаемый дядька Ян, — мягко заметил Лобанович, — вы валите в одну кучу русскую школу и русификаторство. Русификаторство — это самодержавная, царская национальная политика. Не признаю ее, борюсь против нее, как умею. А русская школа — для меня это Пушкин, Белинский, Грибоедов, Гоголь, Лермонтов, неповторимый Иван Андреевич Крылов, которого я очень люблю. Вот моя русская школа.
     
Братья Лисковские еще долго говорили о культуре с запада, говорили как политики-дипломаты.
     
Вышел от них Лобанович с чувством не вполне осознанной тревоги, с не приведенной в порядок мешаниной в голове.
     
У него слегка приоткрылись глаза на роль братьев Лисковских. Рубеж, отделявший от них Лобанович а, остался неперейденным.
     
Единственным реальным результатом этой встречи была записка от редактора Власюка на имя инженера Блока. Пойти к нему Лобановичу удалось только во вторую половину дня, и впустили его в кабинет инженера не сразу. Наконец он все-таки переступил порог светлого, просторного, богато обставленного кабинета. В мягком, широком кресле величественно, как царь на троне, сидел инженер Блок. Он только хлопнул глазами на посетителя, ничего не сказал и снова опустил свой взгляд в бумаги.
     
Лобанович, вежливо поклонившись, стоял возле двери, ожидая, когда Блок обратится к нему, и разглядывал важного инженера. Это был пожилой человек интеллигентного вида, спокойный и солидный. Редактор говорил, что Блок либерал, кадет по своим политическим взглядам.
     
На стене кабинета висел портрет министра путей сообщения, но Блок, казалось, затмевал его своей персоной, своей лысиной, занимавшей три четверти головы, и пышной, короткой, но широкой бородой, в которой пробивались серебряные нити седины.
     
Спустя несколько минут инженер оторвался от бумаг, поднял голову, взглянул на Лобановича таким взглядом, будто мысленно взвешивал его.
     
— Вы ко мне? — спросил Блок.
     
— Да, господин инженер, у меня есть письмо к вам, — ответил Лобанович, подошел к столу и передал конверт, в котором лежала записка от редактора.
     
Блок прочитал записку и уже более внимательно, с любопытством посмотрел на Лобановича.
     
— М-да… — неопределенно промычал инженер и еще раз взглянул на посетителя. — Подходящей для вас работы найти мне… м-да… трудновато.
     
Инженер замолчал, а Лобанович с волнением ждал, что будет дальше.
     
— А впрочем, пожалуй, кое-что могу вам предложить, — сказал Блок.
     
Он открыл ящик стола, вытащил оттуда пачку бумаг, перебрал несколько листов, выбрал один, размером не менее квадратного аршина, и другой, с набросанными на скорую руку цифрами.
     
— Вот, молодой человек, — сказал инженер Блок, — здесь два листа — черновой и чистый. На чистый лист вы перенесете исправленные цифры. Это так, на первых порах. Перенесите аккуратно цифры с чернового листа на чистый и тогда приходите. К тому времени, может быть, найдется для вас что-нибудь более подходящее… Ну, всего доброго!
     
Инженер Блок довольно демократично подал руку Лобановичу.
     
Вышел Лобанович из семиэтажного дома управления железных дорог с довольно хорошим настроением. Жить на свете можно и безработному изгнаннику-"огарку". В тот же вечер он твердо решил написать большое письмо своему другу Янке Тукале. Впечатлений так много, что писать есть о чем и написать можно очень интересно.
     
С такими мыслями шел Лобанович в свой приют, где его ожидало известное "корыто". Эту квартиру он окрестит и письме приятелю "вертепом Венеры похоронной".
     
    
    
     
      
XXII
     
     
     
То, что вначале представлялось Лобановичу большой удачей, впоследствии стало для него источником забот и огорчений.
     
Лобанович сидел в своей конуре, склонившись над огромными листами разлинованной бумаги. На каждом из них было не менее чем по сто клеточек, похожих одна на другую как две капли воды. На черновом листе стояли цифры, иногда перечеркнутые и исправленные. Их нужно было перенести на чистый лист. Как ни всматривался Лобанович в клетки, какие только вычисления и сверки он ни делал, при написании цифр в чистовике они нет-нет да и попадали не в ту клетку. Когда ошибка обнаруживалась, Лобанович испытывал неприятное чувство. Написанное пером приходилось соскабливать ножиком, так как резинка не помогала. На месте выскобленных цифр оставалось пятнышко, бумага просвечивала. Несколько дней мучился незадачливый переписчик над простой, чисто механической работой и часто сбивался с пути. Одна ошибка вызывала другую. Как же он будет смотреть в глаза редактору? И как будет сдавать такую работу инженеру? Пришлось, как посоветовал Стась, искать в аптеках такие кислоты, которые вытравляли следы чернил. Эти кислоты Стась называл "чернильной смертью". Когда через неделю Лобанович закончил переписку цифр в чистый лист, то этот чистовик выглядел хуже, чем черновик. Теперь только Лобанович упрекнул себя в том, что не попросил у Блока запасного чистого листа бумаги. Но тогда все это дело казалось ему легким. Или еще лучше — нужно было сперва легонько вписывать цифры карандашом, а затем, если они попадали не туда, куда нужно, просто стереть их и написать правильно. Тут Лобановичу вспомнилась польская поговорка: "Мондры поляк, ды па шкодзе" [Умен поляк, когда уже наделал беды]. Взглянув на пестрый лист с выскобленными пятнами, он сказал сам себе: "Это тебе, братец, не "Мартин из-за речки".
     
С пониженным настроением шел Лобанович в управление Полесской железной дороги, чтобы сдать переписку, так небрежно выполненную. Инженер Блок сидел в том же кресле, такой же важный и спокойный. Лобанович поклонился. Блок ответил на поклон легким, едва заметным кивком головы.
     
— Ну что, переписали? — спросил Блок.
     
— Переписал, господин инженер, да только первый блин вышел комом. Если вы будете любезны и дадите мне лист чистой бумаги, я сделаю это хорошо.
     
Инженер ничего не ответил, взял свернутые в трубку листы. Едва заметная улыбка мелькнула на его лице.
     
— М-да, — проговорил он, — переписчик-бухгалтер из вас неважный.
     
— Дайте мне чистый лист, я перепишу наново. Я теперь знаю, в чем была моя ошибка.
     
Блок ничего на это не сказал, положил в ящик стола листы, затем вынул из кармана бумажник, дал Лобановичу десятирублевку и молча кивнул головой, давая этим понять, что больше говорить не о чем и что работы больше не будет.
     
"Унизил меня кадет, — размышлял Лобанович, выходя из управления железных дорог, а на улице сказал себе: — Десять рублей не в яйце пищат". И направился в свое логово.
     
Выход свежего номера газеты вносил оживление в жизнь редакции. Обычно в такой день под вечер Стась брал извозчика и ехал в типографию забирать отпечатанный номер газеты. К этому времени приходил и сам редактор. А в редакции уже было много учащейся молодежи: гимназисты, студенты технического училища и просто молодые люди, которых трудно было отнести к какой-либо категории. Все они помогали фальцевать готовые газетные листы. Работа порой затягивалась за полночь. Было шумно и весело. Редактор рассказывал разные смешные истории, сам смеялся и других смешил. А примус шумел не умолкая, подогревая один за другим закопченные чайники.
     
В такие вечера изредка показывался в редакции и Стефан Лисковский. Он окидывал помещение и присутствующих взглядом строгого хозяина, держался подчеркнуто важно и независимо. В его присутствии Никита Александрович становился сразу более серьезным и не пускался в разговоры. Стефан с ласковой улыбкой кивал кое-кому головой. Он бегло просматривал несколько номеров газеты, а затем заходил за перегородку, где сидел Стась Гуляшек, и имел с ним секретный разговор, давал инструкции и забирал деньги, поступавшие от продажи газет. Потом с тем же важным и величественным видом выходил из редакции. Таким образом наглядно подтверждались слова Стася о том, что фактический редактор газеты Стефан Лисковский.
     
На одном из таких вечеров познакомился Лобанович с панямонцем Михаилом Бовдеем, со своим "почти земляком". Встречаться с ним в Панямони Лобановичу не приходилось. Сейчас Михаил Бовдей также был безработным: его уволили со службы за участие в забастовке железнодорожников. Как "почти земляки", они нашли много материала для разговора.
     
Бовдей был года на два старше Лобановича. Он очень гордился тем, что тоже принимал участие в революции и потерял в связи с этим работу. Но в отчаяние он не впадал: рано или поздно снова примут обратно, ведь работник он способный. Уже многих железнодорожников, уволенных вместе с ним, возвратили сейчас на старые места.
     
Михаил Бовдей, скептик по натуре, ко всему новому относился недоверчиво. Почти всех он высмеивал и в искренность человеческой натуры не верил. Редактора Власюка называл он ограниченным простаком, но куда более честным, чем братья Лисковские, — ведь они просто иезуиты со шляхетской окраской. Их надо остерегаться. Они, как говорил Бовдей, умеют залезть человеку в душу, с тем чтобы опоганить в ней что-нибудь. Бовдей отрицательно относился к изданию беларусской газеты: нужна ли она, если есть совершенный, высокоразвитый русский язык, который беларусы хорошо понимают? На этой почве между ним и Лобановичем возникали споры. Никаких разумных доводов против существования беларусской газеты Бовдей не приводил, он только высмеивал беларусские слова и тексты, написанные этими словами, что очень оскорбляло в Лобановиче национальное чувство.
     
— По-моему, Михаил Кириллович, вы просто раскольник, отщепенец, если так относитесь к своему народу, к его языку, к его праву на развитие своей культуры, — со злостью говорил Лобанович.
     
Бовдей презрительно улыбался.
     
— Что же, и школу вы хотите строить беларусскую? — спрашивал он насмешливо.
     
— И школу, и театр, и все, что необходимо народу для культурной жизни.
     
Бовдей недоверчиво хихикал и окончательно выводил Лобановича из терпения.
     
— Таким отношением к своему народу, забитому, темному, униженному, вы, простите меня, проявляете свое панямонское бовдейство! — уже совсем зло говорил Лобанович. — Недаром же земляк ваш Маргун откусил палец одному из ваших однофамильцев, Сымону Бовдею.
     
И эта ссылка на действительный случай не вывела из равновесия Бовдея.
     
— Пятрусь Маргун человек решительный, но это ничего не доказывает. Нет, — Бовдей круто повернул разговор в другую сторону, — ничего из ваших потуг не выйдет, не на той почве вы стоите. Вот вы, энтузиаст возрождения беларусского народа, работаете в газете, а что вы зарабатываете? Пятак да три копейки в день, а деньги кладут в карман Лисковские, вы даже не знаете сколько. Вам же с редактором — подставным, надо сказать, — фига с маслом.
     
Михаила Бовдея трудно было сбить с занятой им позиции. На колкие слова своего оппонента он не обращал никакого внимания и нисколько на него не обижался. Наоборот, он очень сочувствовал ему.
     
— Вот вам напевают песенки про Краков, — говорил Бовдей, — но вы увидите этот Краков тогда, когда укусите себя за локоть. Вас просто, извините, водят за нос, чтобы удержать при себе — вы для них нужный человек. А вот вы лучше послушайте меня, вашего не совсем близкого земляка. Здесь, в Вильне, на Новом Свете, это за железной дорогой, есть обер-кондуктор. Человек он ловкий, собирает дань с "зайцев". У него есть хороший домик, приобретенный за деньги, заработанные на "зайцах", огород, домовитая жена и два сына, которых нужно подготовить к поступлению в гимназию. Я могу закинуть слово за вас, потому что вы, мне кажется, хороший учитель и будете иметь хороший заработок. И если вам суждено милостью Лисковских поехать в Краков, — иронически заметил Бовдей, — то у вас будут деньги на дорогу. Согласны?
     
Бовдей лукаво глянул на Лобановича, а Лобанович подумал: "На свете поживешь — и Бовдея другом назовешь".
     
    
    
     
      
XXIII
     
     
     
С запиской от Бовдея пошел Лобанович на Новый Свет, где преимущественно жили железнодорожники, искать того ловкого обер-кондуктора, который жил на деньги от провоза безбилетных пассажиров, или "зайцев", как тогда их называли. Обер-кондуктор Эдуард Рымашевский собирался в очередной рейс по Полесской железной дороге. Это был человек лет сорока, деликатный и обходительный. Ничто в нем не бросалось в глаза, все было в меру и на своем месте. Он прочитал записку и внимательно взглянул на Лобановича.
     
— Вы знакомы с паном Бовдеем? — спросил обер-кондуктор, чтобы начать разговор.
     
— Он почти земляк мой, но познакомился я с ним здесь, в Вильне.
     
— Вы были учителем в школе? — продолжал расспрашивать Рымашевский.
     
— Был, но сейчас уволен.
     
— Не буду спрашивать, за что вас уволили. Мне важно, чтобы у моих детей был хороший учитель.
     
Обер-кондуктор позвал сыновей — Эдика и Юзефа.
     
— Вот вам директор, а вы слушайтесь и учитесь старательно, — сказал он. — Особенно ты, Эдик.
     
Мальчики взглянули на "директора" и тотчас же опустили глазки в землю. Они производили впечатление воспитанных и дисциплинированных мальчиков. Эдику было девять лет, а Юзеф на год моложе.
     
— Если с вашей стороны препятствий не будет, я прошу начать обучение сегодня же, — обратился обер-кондуктор к Лобановичу. — Время занятий определите сами, как вам удобнее. — А затем он снова глянул на сыновей. — Учитесь, детки, слушайтесь пана директора. А с вами, пане директор, мы поладим. Я буду платить вам пятнадцать рублей в месяц, а там будет видно. Сейчас я отправлюсь в свою дорогу.
     
Он пожал руку Лобановичу, поцеловал сыновей и, взяв дорожный чемоданчик, направился в кухню проститься с женой и сказать ей несколько слов. Во время разговора мужа с "директором" она в комнату не заходила.
     
Лобанович тем временем присматривался к своим ученикам. Они показались ему симпатичными мальчиками.
     
— Так что же, орлята мои, будем учиться? — спросил он.
     
Мальчики молчали, а затем Юзеф тихо проговорил:
     
— Будем!
     
Он несмело взглянул на учителя. Так же взглянул на него и Эдик, и это означало, что он согласен с братом.
     
— А где мы будем заниматься? — обратился к ним Лобанович.
     
В эту минуту вошла хозяйка. Еще с порога она приветливо поздоровалась, неся на пухлых губах приятную улыбку, свойственную только женщинам. Лобанович встал, поклонился.
     
— Мы вот здесь договариваемся, где заниматься, — сказал Лобанович, подойдя к хозяйке.
     
Мальвина Казимировна ласково взглянула на своих мальчиков. Ей понравилось, что учитель договаривается с сыновьями, которых она очень любила.
     
— Если пан директор не имеет ничего против, можно заниматься и в этой комнате, — любезно заметила обер-кондукторша, преданная мать своих детей, хорошая мужняя жена и заботливая хозяйка.
     
— Лучшей комнаты для занятий и не нужно, — согласился Лобанович.
     
Действительно, комната была светлая, чистая, просторная и уютная.
     
— С вашего разрешения мы и приступим к занятиям.
     
— Пожалуйста! — Хозяйка одобрительно кивнула головой и с той же доброй улыбкой вышла из комнаты.
     
Лобанович приказал мальчикам принести книги, тетради, какие у них есть, и все, что необходимо для занятий.
     
Для начала хоть в общих чертах нужно было ознакомиться с учениками, с тем, как они подготовлены.
     
— Вот, Эдик, — обратился Лобанович к старшему ученику, — скажи, до скольких ты можешь считать?
     
— До тысячи и больше, — уверенно ответил Эдик.
     
— Хорошо. Вот ты насчитал, скажем, пятьсот девяносто восемь. Как ты будешь считать дальше?
     
— Пятьсот девяносто девять, шестьсот…
     
— Молодец, Эдик! А теперь попробуй считать пятерками. Пять прибавить еще пять…
     
— Десять, пятнадцать, двадцать.
     
Выяснилось, что Эдик может считать пятерками и десятками. Юзеф, хотя его учитель не спрашивал, также отвечал вместе с Эдиком, порой опережал его. Больше часа беседовал Лобанович с мальчиками. Они оказались способными к учению, умели считать и читать, могли написать отдельные слова и простенькие фразы.
     
Учитель и ученики не замечали, как быстро летело время. В дверях снова показалась Мальвина Казимировна. Она несла на подносике стакан кофе, а на тарелочке несколько пирожков с мясом, толстеньких, пухленьких, еще горячих.
     
— Вот пожалуйста, подкрепитесь немного, а дети пусть поиграют несколько минуток, — ласково сказала хозяйка.
     
— У нас действительно немного затянулся урок, хотя это еще не настоящие занятия. Я просто знакомился с вашими детками, насколько они подготовлены.
     
— И какое же впечатление у пана директора? — с некоторой тревогой спросила Мальвина Казимировна.
     
— Первое, что можно сказать, — мальчики способные, с ними можно заниматься с успехом. А что касается Юзефа, мне кажется, он может обогнать Эдика.
     
Мальвина Казимировна расцвела, как роза: Юзеф был ее любимым сыном.
     
— Ну, тогда я не буду вам мешать. — С любезной улыбкой Мальвина Казимировна вышла из комнаты.
     
Лобанович сразу же начал "подкрепляться". Кофе был сладким, ароматным, а пирожки сами таяли во рту.
     
"Эх, Янка, — вспомнил Андрей друга, — попробовал бы ты такого пирожка! Хорошо живут обер-кондукторы".
     
После короткого перерыва Лобанович дал задание ученикам для самостоятельных занятий и условился, в какое время он будет ходить заниматься с ними.
     
Не раз вспоминал Лобанович своего "почти земляка" Михаила Бовдея: никто лучше, чем он, не позаботился о безработном учителе. Занятия с маленькими Рымашевскими доставляли одно удовольствие. Учились они старательно, были послушными, внимательными учениками. Всякий раз, когда Лобанович приходил на занятия, мальчики выбегали ему навстречу. Один брал учителя за одну руку, другой за другую, и так, все вместе, входили они в свою комнату. Мальвина Казимировна взяла за правило каждый день угощать "директора" душистым кофе и вкусными пирожками. После такого угощения и на сердце становилось веселее. Сам же Рымашевский, проэкзаменовав тайком своих сыновей, остался очень доволен.
     
— Вы не только учите, но и воспитываете их, — дружелюбно сказал он Лобановичу и уже сам, по своей доброй воле, набавил еще три рубля за уроки.
     
Одним словом, материальные дела Лобановича кое-как наладились. Правда, и работы хватало. Редакторы приказали ему вести в газете отдел, посвященный Государственной думе. Из всех речей депутатов думы он выбирал все наиболее интересное и наиболее прогрессивное и лишь мимоходом упоминал о выступлениях правых и реакционных депутатов, чтобы не бросалась в глаза царским чиновникам тенденциозность газеты. Время от времени можно было также дать и свою оценку речей разных Марковых и подобных им черносотенных зубров. С работой своей Лобанович справлялся. За это редакторы оплачивали его обеды у матери Стася Гуляшека. В веселую минуту Лобанович слагал песни о том, как бесприютная голытьба разрушит царский трон, сбросит царя, а из его позолоченной порфиры сошьет себе штаны.
     
Но ничто не вечно под ясным месяцем. Не думал Лобанович, что его виленскому благополучию придет неожиданный конец. Однажды ночью, когда город угомонился, а Лобанович сладко спал в своем "корыте" и видел сны, вдруг раздался стук в дверь редакции. Лобанович проснулся, прислушался — в дверь застучали еще сильнее. Не было сомнения, что кулак был здоровенный, а его обладатель человек опытный по части стука в дверь поздней ночной порой.
     
Лобанович натянул штаны, набросил на плечи пиджак и под барабанный бой кулака босиком подошел к двери.
     
— Кто там? — упавшим голосом спросил он.
     
— Открывай! — послышался властный окрик.
     
— Я не знаю, кому открывать, — может, вы какие-нибудь грабители.
     
— Открывай, говорят тебе! Не грабители, а полиция!
     
В голове Лобановича мелькнула мысль: "Что лучше, грабители или полиция?" Он отпер дверь, а сам отступил в сторонку. В редакцию вошли жандармский вахмистр с фонарем в руках, за ним три городовых, человек в штатском и жандармский ротмистр. Он осветил фонариком лицо Лобановича.
     
— Ты что здесь делаешь? — грозно спросил ротмистр.
     
— Служу, — ответил Лобанович.
     
— Паспорт есть?
     
— Вот он.
     
Ротмистр перелистал паспорт, а затем взглянул на Лобановича и уже более человеческим тоном проговорил:
     
— Где ваши вещи?
     
Лобанович открыл свой убогий чемоданчик, в котором лежали запасная пара белья, легонькие носки, несколько писем и исписанных листов бумаги. Жандармский ротмистр все это пересмотрел, вахмистр с городовыми пошныряли по углам редакции, — ничего не нашли. Ротмистр забрал письма и несколько переписанных от руки стихотворений. Все это он записал в протокол. Когда обыск был окончен, ротмистр строго сказал Лобановичу:
     
— Если вы в трехдневный срок не выедете сами, то я вас арестую и отправлю этапом к месту вашего жительства.
     
Ротмистр повернулся и направился к двери. За ним вышла и вся его капелла.
     
    
    
     
      
XXIV
     
     
     
Пришли, понюхали, побрехали и исчезли… Хорошо, что хоть так обошлось. И все же хлопот наделали много.
     
Спать Лобанович уже не мог. Неожиданный визит жандармов и городовых разрушил все его планы. Три дня! За это время нужно ликвидировать все дела. Во-первых, сообщить обер-кондуктору, чтобы он искал для своих сыновей другого "директора", и проститься с его домом. Во-вторых, зайти к редакторам, — может, они чем-нибудь помогут. Хотя надеяться на их поддержку — пустое дело. Прав был Бовдей, когда говорил, что в Краков земляк его поедет, когда укусит свой локоть. Так пусть хоть поклон передадут своему Кракову. Но что предпринять, как расчистить себе путь к возвращению в Вильну? И тут неожиданно решил — использовать орган виленского генерал-губернатора "Виленский вестник" и с помощью этой газеты устранить препятствия, вставшие на его пути. А для этого надо навестить редакцию, да не с пустыми руками. Лобанович сел за стол и начал писать небольшой рассказ, очень умеренный, не было в нем революционности, но он не имел и ничего общего с творчеством реакционно-шовинистических писак. К десяти часам утра работа была окончена. Рассказ понравился автору, он подписался "Иван Торба".
     
Захватив рукопись, Лобанович направился в редакцию "Виленского вестника", которая помещалась в шикарном доме, в просторных и богато обставленных комнатах.
     
Редактора еще не было. Лобановича принял секретарь редакции, молодой, белесый, прилизанный человек.
     
— Садитесь! — показал он на кресло и вопросительно взглянул на посетителя.
     
— Прошу простить меня за ранний визит, — почтительно обратился к нему Лобанович. — Я еду в провинцию. Мне хочется быть корреспондентом и вообще сотрудником вашей газеты. Для начала принес вам небольшой рассказ.
     
Секретарь просмотрел рукопись, взглянул на подпись.
     
— Это ваша настоящая фамилия? — спросил �н.
     
— Нет, это мой псевдоним.
     
— Здорово звучит, — усмехнулся секретарь и добавил: — Ваш рассказ мне нравится. В очередном номере газеты будет помещен, только напишите вашу настоящую фамилию и адрес. Еще чем могу служить?
     
— Мне хотелось бы, — проговорил обрадованный Лобанович, — иметь какой-нибудь документ, скажем, корреспондентский билет, в котором значилось бы, что я сотрудник или корреспондент "Виленского вестника". Это помогло бы мне стать более полезным для газеты сотрудником.
     
— Это можно, — согласился секретарь.
     
Минут через пять Лобанович держал в руках аккуратно написанный на хорошей, твердой бумаге, с отчетливой печатью корреспондентский билет от "Виленского вестника". Эта удача окрылила Лобановича, но он сам еще не осознал в должной степени ее значения.
     
Редакторы сделали вид, будто огорчены вынужденным отъездом Лобановича. Они сочувственно покачивали головами, выражали сожаление.
     
— А если бы вместо выезда на местожительство взять да махнуть в Краков? — со скрытой насмешкой спросил Лобанович Стефана и Власюка.
     
Стефан виновато опустил глаза, а Власюк отвел их в сторону.
     
— Время еще не пришло, — проговорил Стефан.
     
Помолчав, он добавил, положив руку на плечо Лобановичу:
     
— Не теряйте надежды!
     
Власюк повернул лицо к Лобановичу и дал такой совет:
     
— Вот что, дядька Андрей, зайдите в Менске к адвокату Семипалову. Он свой человек и может посоветовать вам что-нибудь хорошее. На то он и адвокат… Что?
     
Власюка поддержал и Стефан. Они дали Лобановичу письмо на имя адвоката.
     
— Когда же вы рассчитываете выехать из Вильны? — поинтересовался Стефан.
     
— Чем скорей, тем лучше. Может, даже сегодня вечером. Допустить, чтобы жандармы повезли как арестанта, не очень приятная вещь… А впрочем, может, таким способом добираться домой выгоднее: дорога ничего не будет стоить, — сказал Лобанович с горькой усмешкой.
     
— На дорогу мы вам кое-что подбросим, — успокоил Лобановича Стефан.
     
Лобанович даже не поделился с редакторами своей удачей. Зачем? Он твердо решил выехать из Вильны в тот же день. Сборы небольшие. Зайти же к своим ученикам, сообщить обо всем и проститься времени хватит.
     
Обер-кондуктор и доброжелательная Мальвина Казимировна искренне пожалели, что их дети остаются без "директора". Да и сами ученики опечалились — они привыкли к своему учителю. Обер-кондуктор добросовестно рассчитался с Лобановичем с надбавкой трех рублей к пятнадцати. А на прощание сказал:
     
— Если бы вы поехали по Полесской железной дороге, то до Баранович я довез бы вас бесплатно. — Лобанович поблагодарил, ехать на Барановичи ему не с руки.
     
Простился он также и со Стасем Гуляшеком. Затем зашел в свой курятник, где стояло "корыто", остановился возле него. "Эх, корыто мое, корыто! — мысленно сказал Лобанович. — Лелеяло ты мои мечты о Кракове, но им не суждено осуществиться". Он взял свой чемоданчик и пешком двинулся на вокзал.
     
Поезд из Вильны в Менск шел не более шести часов. На восходе солнца Лобанович выходил из вагона в Менске. Сухая и не по времени холодная погода сменилась теплыми ночами и жаркими днями. С вокзала, по пути в город, Лобанович зашел к бывшему своему другу Болотичу, с которым он дружил в семинарии и который работал теперь учителем в школе слепых. Болотич держался старых правил поведения, с пути "благонадежного" человека не соступал и революции не сочувствовал, но старого приятеля встретил приветливо, гостеприимно, хотя и шутил по поводу его неудачного участия в революции.
     
— Ты, братец, погоди смеяться, — сказал Лобанович. — А вот что ты скажешь на это? — Он достал из кармана корреспондентский билет и показал другу.
     
Болотич внимательно рассмотрел билет, а затем перевел глаза на приятеля.
     
— Значит, одумался и над крамолой поставил крест? — спросил баском немного удивленный Болотич.
     
— Нет, братец, крест думаю поставить над дураками, но об этом еще рано говорить, — заметил Лобанович.
     
Болотич словно бы немного растерялся: на что намекает приятель?
     
— Как понимать твои слова?
     
— Если бы с нами был Янка Тукала, он ответил бы тебе каким-нибудь афоризмом.
     
Болотич недоумевал еще больше.
     
— Ничего не понимаю. Какой афоризм сказал бы он?
     
Лобанович развел руками.
     
— Ход его мыслей отгадать не так-то легко. Он мог бы сказать нечто вроде загадки библейского Самсона, например: "От поедающего получилось то, что можно есть, и от сильного получилось сладкое".
     
Теперь Болотич развел руками.
     
— Напускаешь ты на все какого-то туману. Чем дальше в лес, тем больше дров. Одно можно сказать, — усмехнулся Болотич, — ты тот заяц, за которым гонятся гончие, и ты закручиваешь петли, чтобы сбить их с толку.
     
— Вот, вот! — подхватил Лобанович. — Наконец и ты можешь напасть на след.
     
Они немного посмеялись.
     
— А что думаешь делать сейчас?
     
— Сказать тебе правду — и сам не знаю. Жандармы выгнали меня из Вильны, потому что я под надзором полиции. Разрешения на право жить в Вильне у меня нет. А там я имел кое-какой заработок.
     
— Так ты сейчас из Вильны?
     
— Оттуда, братец.
     
— А отсюда куда направишься?
     
Лобанович вскинул глаза на Болотича.
     
— А что, если ты приютишь меня на своей квартире?
     
Болотич замялся:
     
— Что же, день-два поживи у меня…
     
— А вот скажи ты мне правду. Если бы я был не бродягой-изгнанником, а важным чиновником, с окладом в тысячу рублей, тогда на сколько дней ты предоставил бы мне приют?
     
— Получи тысячный оклад и тогда спрашивай… Знаешь, Андрей, я приютил бы тебя и больше, но известно ли тебе, что пишут о вас, о таких, как ты, в "Менском голосе"?
     
— Это в той газете, где редактором черносотенец и изменник родины Шмидт?
     
— Я не знаю, кто он такой, знаю только, что он редактор "Менского голоса" и написал в газете вот что.
     
Болотич взял со стола, где все бумажечки лежали каждая на своем месте и царил образцовый порядок, номер газеты "Менский голос" и показал заметку, в которой участники учительского собрания в Микутичах шельмовались на все лады.
     
Лобанович наскоро просмотрел заметку и сказал приятелю:
     
— Можешь дать мне этот номер?
     
— Для тебя я и берег его, — ответил Болотич.
     
    
    
     
      
XXV
     
     
     
Позавтракав у приятеля, Лобанович отправился на поиски адвоката Семипалова, чтобы передать ему письмо от редакторов. Адвоката дома не оказалось — он выехал на неопределенное время на юг Украины. Таким образом, надежды на Семипалова отпали. Да и что он мог сказать и какой дать совет? Вероятно, посоветовал бы ехать домой и у местного полицейского начальства просить разрешения жить и работать в Вильне. "Но я и без попа знаю, что в воскресенье праздник", — вспомнил Лобанович старую поговорку.
     
В скверике напротив архиерейского дома он выбрал спокойное местечко, присел на скамейку и достал из кармана "Менский голос", в котором была помещена злая заметка о народных учителях под названием "Без ума и совести". Прочитал и задумался. И здесь пришла ему в голову мысль зайти к редактору "Менского голоса", к черносотенцу Шмидту, и в связи с этой заметкой поговорить с ним в том плане, в котором они с Янкой Тукалой проводили репетицию допроса. Сначала мысль эта показалась нелепой, но чем больше размышлял он, тем сильнее она захватывала его. И в самом деле, что он теряет? Если редактор даже не захочет разговаривать с ним, так что за беда! О Шмидте ходили разговоры, что прежде он был флотским офицером, украл планы Кронштадтской крепости и передал их немецкой разведке. Ему дали за это десять лет каторжных работ, но царь Николай II отменил наказание и вернул редактору гражданские права. А сейчас Шмидт самый преданный "истинно русский" человек. Лобанович окончательно укрепился в своем намерении сходить к Шмидту. Хоть посмотрит, что это за человек, и попробует завести разговор об уволенных учителях, которых шельмовала газета.
     
В приемной редактора "Менского голоса" сидели два человека — поп и какой-то захудалый чиновник. Попа сейчас же пригласили в кабинет. Через несколько минут он вернулся оттуда, веселый, довольный, и кивнул чиновнику, чтобы тот вышел с ним вместе. Лобанович услыхал слова попа, сказанные им уже у двери:
     
— Скажу тебе, человече: голова!
     
Они исчезли.
     
— Как доложить о вас господину редактору? — обратился к Лобановичу служитель с рыжеватой бородкой, неинтересный с виду.
     
— Скажите: корреспондент "Виленского вестника", газеты виленского генерал-губернатора, — важно проговорил Лобанович.
     
Служитель с уважением взглянул на посетителя и даже поклонился. Лобанович сам себе заметил: "Клюет!"
     
Человек с рыжеватой бородкой тихонько юркнул в дверь редакторского кабинета и тотчас же вернулся.
     
— Пожалуйста! — показал он головой на дверь.
     
В просторном кресле за столом, застланным зеленым сукном, сидел редактор, без пиджака. Это был невысокий, коренастый человек, с широким лицом, с круглыми выцветшими глазами, с копной поседевших волос. На нем была русская рубашка с расстегнутым воротом, из которого выступала толстая, как у вола, шея. В ответ на приветствие Лобановича он только слегка пошевельнулся в своем кресле.
     
— Чем могу быть полезным? — довольно сурово спросил он.
     
— Я хочу поговорить с вами, господин редактор, не только о своем деле, но и о деле своих коллег — учителей.
     
Редактор немного шире раскрыл глаза, но молчал, приготовившись слушать дальше. Лобанович сделал небольшую паузу.
     
— Я вас слушаю, — уже нетерпеливо проговорил редактор.
     
Лобанович вытащил из бокового кармана аккуратно сложенный номер "Менского голоса", развернул его, нашел заметку "Без ума и совести" и указал на нее редактору.
     
— Я, господин редактор, и есть один из тех, которые в заметке значатся под таким титулом.
     
Редактор взял из рук Лобановича газету, взглянул на заметку. Лицо его сразу переменилось. В выцветших глазах блеснул злой огонек.
     
— Так что вам нужно? — спросил редактор так сердито, словно перед ним был не молодой человек, а какой-то вредный гад.
     
— Если человека незаслуженно обливают помоями, — спокойно, хотя и с горечью в голосе ответил Лобанович, — то совершенно естественно, господин редактор, что этот человек хочет очиститься от такой грязи.
     
Редактора, показалось Лобановичу, тронули эти слова.
     
— Я не понимаю вас, — сказал он.
     
— Дело вот в чем, господин редактор: то, что написано про нас в вашей газете, ни в какой мере не отвечает действительности.
     
Редактор недоуменно взглянул на посетителя.
     
— Как же так? Но было же у вас недозволенное, запрещенное законом собрание? Даже и постановление вы написали! — запротестовал редактор.
     
Лобанович глянул редактору в глаза.
     
— Жалко, что пристав, которому, конечно, хотелось выслужиться, взял одно только так называемое постановление. Но почему он не позаботился присоединить к нему полтора десятка пустых бутылок из-под водки? Тогда было бы понятно, откуда и как могло появиться это постановление.
     
Редактор недоверчиво покачал головой.
     
— Чем же объяснить тот факт, что в одном селе собралось свыше двух десятков учителей?
     
— В этом селе, господин редактор, их более трех десятков. Такое уж наше село Микутичи — окончил учительскую семинарию один и показал дорогу десяти.
     
Как ни старался редактор поймать Лобановича, ему это не удавалось. Все, что говорил Лобанович, казалось правдивым и естественным. Тогда редактор попытался повести атаку с другой стороны.
     
— Скажите, вы специально зашли ко мне, чтобы опровергнуть выставленные против вас обвинения? — поставил он вопрос ребром.
     
— Поверьте, господин редактор, я зашел к вам совершенно случайно. Скажу вам правду: я еду — и не по своей воле — из Вильны. Там я имел кое-какой заработок — занимался с детьми одного железнодорожника. Но позавчера мне жандармский ротмистр категорически заявил, чтобы я покинул город, если не хочу быть высланным по этапу. Изредка давал я также кое-какие материалы и в орган виленского генерал-губернатора, в газету "Виленский вестник".
     
Лобанович заметил, что на столе редактора как раз и лежала эта газета. В подтверждение сказанного он достал свой "талисман" — аккуратно и красиво заполненный корреспондентский билет. На глазах у Лобановича с редактором произошла перемена — из сурового он сделался ласковым. Совсем иным тоном он сказал, подняв на Лобановича выцветшие глаза:
     
— Вот что. Обо всем, что вы рассказали мне относительно учительского собрания, напишите в "Менский голос", напишите так, как было в действительности. Я помещу это в газете. Думаю, молодой человек, что это послужит вам на пользу и на пользу вашим коллегам. Я… — не без гордости заметил редактор, но перестроил свою фразу без "я": — К "Менскому голосу" прислушиваются и считаются с ним и его превосходительство менский губернатор, и его преосвященство епископ Менский и Туровский, и все высшие чиновники губернии.
     
Лобанович заметил склонность редактора к самохвальству и решил использовать это.
     
— Господин редактор! Мне довелось читать малоизвестного писателя Лейкина. Один из его героев на банкете сказал: "Любили правду мы сызмальства и награждены за это от начальства". Я хочу сказать, что и ваша любовь к правде начальством замечена.
     
Редактор сладко улыбнулся. Видно было, что эти слова пришлись ему по вкусу. А когда Лобанович поблагодарил его за гуманный прием, редактор встал со своего широкого кресла и крепко пожал руку посетителю.
     
— Так вот, жду вашей статейки.
     
Когда Лобанович возвращался из "Менского голоса", ему казалось, что за плечами у него выросли крылья. Без помощи Лисковского и Власюка, без адвоката Семипалова он сам сумел сделать кое-что на пользу себе и товарищам. Не задерживаясь нигде, он быстро шел на квартиру Болотича — там он решил написать "статейку".
     
К этому времени, закончив свои дела, Болотич сидел в кабинете и наводил порядок на письменном столе, хотя этот порядок и без того был на должной высоте. Болотич сразу заметил веселое, возбужденное настроение своего друга.
     
— Ну как, Андрей? "С победой, Гришка, поздравляю и расцарапанной щекой"? — спросил он.
     
— Вот что, Болотимус-Болото, дай мне пару-другую листов бумаги, и ты посмотришь, что я на них напишу, куда и для кого.
     
Болотич искренне и весело смеялся, выслушав рассказ Лобановича о разговоре с редактором и о результатах встречи.
     
— Это называется провести попа в решете, — шутливо заметил Болотич. Он вынул из стола с десяток листов хорошей, гладкой бумаги: — Пиши сколько влезет!
     
Лобанович выбрал спокойный уголок в квартире и сел за работу.
     
    
    
     
      
XXVI
     
     
     
Статья Лобановича под названием "Как оно было" появилась через день в "Менском голосе" за подписью "Кудесник". Прочитав ее, Болотич широко раскрыл глаза и некоторое время молча смотрел на приятеля.
     
— Вот попробуй разобраться, где правда, а где хитрая выдумка! — восхищенно сказал он.
     
— Между правдой и выдумкой, похожей на правду, трудно, мой друже, провести границу, — заметил Лобанович. — Канву для них дает сама жизнь.
     
— Замысловато говоришь, мой братец. Не выпив чарки доброй настойки, ничего не разберешь.
     
Сказав так, Болотич направился к своему довольно красивому и даже уютному буфетику, достал вместительную бутылку и поставил ее на стол.
     
— Это, братец мой, вроде польской старки. Долгов время я хранил ее на торжественный случай.
     
— Тем самым, дорогой мой Болотимус, ты доказываешь, что ты мой настоящий друг, каким был и в семинарии.
     
Наливая настойку в чарки, Болотич серьезным тоном заметил:
     
— А знаешь, Лобуня, эта статья произведет если не переворот, то полное замешательство в головах судебных чиновников, а также и полицейских: ведь "Менский голос" — это их "Символ веры".
     
— Что ж! — весело отозвался Лобанович, подняв чарку. — Дай боже нашему теляти волка поймати!
     
Вечером, сердечно простившись с Болотичем, Лобанович отправился на вокзал. Он захватил с собой несколько экземпляров "Менского голоса" со своей статьей. Сидя в вагоне, Лобанович думал о том, как будут удивлены друзья, уволенные с учительских должностей, когда вдруг услышат про "Кудесника". Никому и в голову не придет, что это написал он, Лобанович. Ему было весело и вместе с тем смешно. Он думал в первую очередь о своем приятеле Янке Тукале, думал, как половчее рассказать ему о своих приключениях.
     
В Столбуны поезд прибывал около одиннадцати часов утра. Чтобы не разминуться с Янкой, Лобанович решил зайти к нему на его прежнюю квартиру. От вокзала до местечка с полверсты. Как же удивились и обрадовались приятели, когда по счастливой случайности встретились на дороге, там, где она поворачивала на вокзал! Они бросились друг к другу:
     
— Янка!
     
— Андрей!
     
Друзья крепко пожали друг другу руки, поцеловались.
     
— Каким образом так неожиданно очутился здесь? Откуда ты взялся? — спрашивал с радостным недоумением Янка.
     
— Время моего странствия никем не считано, а дороги мои только богом да жандармами меряны, — торжественно ответил Андрей.
     
— Ты говоришь словно какой-то стародавний пророк, — засмеялся Янка в предчувствии важных новостей, о которых должен сообщить приятель.
     
— А ты куда странствуешь? — спросил его Андрей.
     
— Не сам я странствую, моими ногами завладели черти, — в тон приятелю ответил Янка. — Собирался в Менск, но когда увидел тебя, черти от меня отступились — побоку Менск!
     
— Хорошо сказано!.. Знаешь, Янка, я все время думал, как бы не разминуться нам, а мы взяли да встретились!
     
— Если кому везет, тот и в лаптях танцевать пойдет, — поговоркой ответил Янка. — Выкладывай, братец, о твоем никем не считанном времени.
     
Лобанович оглянулся вокруг и тихо сказал:
     
— Каждому овощу свое время. Свое время ягоде и свое время боровику… Слушай, Янка, давай зайдем в местечко, возьмем на дорогу того, что веселит сердце человеку. Отдалимся от улиц и от стен домов и там, в укромном месте, откроем наши души и дадим волю нашим словам.
     
— Вот что значит побыть в редакции! Сразу видно, что человек набрался ума! И дурак будет тот, кто станет против этого возражать.
     
Приятели направились в шинок к тетке Гене за подкреплением. В первом уютном местечке над Неманом они остановились.
     
— Вот здесь мы и откроем уста наши! — воскликнул Лобанович. — Садись, брат Янка!
     
Они уселись на зеленой траве за пышным лозовым кустом, раскинувшим тонкие, гибкие прутья над самым Неманом. Потревоженная луговая мята разливала вокруг острый аромат. Внизу, под обрывистым берегом, неудержимо мчала река прозрачные волны, словно живое серебро.
     
— Что скажешь, Янка? Хорошо, уютно, покойно здесь! — сказал, озираясь вокруг, Лобанович.
     
— Что хорошо, то хорошо, но не это я надеялся услышать от тебя, — заметил Янка. — Выходит, с большого грома малый дождь!
     
Андрей засмеялся.
     
— Знаешь, брат, я все думал, как начать рассказывать при встрече с тобой обо всем, что произошло за это время. И как будто не нахожу такого начала, которое удовлетворило бы тебя и меня.
     
— Тогда откупоривай бутылку, — может, она развяжет тебе язык, — решительно сказал Янка и добавил: — Чует мое сердце, что скажешь что-то интересное.
     
Лобанович вытащил из кармана "крючок", кусок колбасы, завернутый в бумагу, и хлеб. Янка в ожидании новостей не сводил глаз с приятеля.
     
— Пока я буду накрывать на стол, ты прочитай вот эту заметку, — безразличным тоном сказал Андрей.
     
В руках у Янки очутился "Менский голос". Он так и впился глазами в статейку. Лобанович резал колбасу и украдкой следил за приятелем. А Янка, по мере того как читал, менялся в лице, несколько раз озадаченно возвращался к началу статьи, глядел на подпись, на название. Наконец протер глаза и долгим взглядом посмотрел на Андрея.
     
— Ну, что скажешь, Янка, на это?
     
— Братцы мои! Матушки и батюшки! — не мог прийти в себя Янка. — Не обманывают ли меня мои глаза? Не ослеп ли я? Не водит ли меня черт по болоту? — Янка весело перекрестился. — Что же это значит? — развел он руками и вдруг схватился за бутылку. — Выпить за того доброго человека, который подал за бездомных "огарков" голос в "Менском голосе"!
     
— Выпить! — поддержал приятеля Андрей. — А вот о чарке мы забыли. Из чего будем пить?
     
— Как из чего? Обойдемся без веревки, была бы коровка!
     
Янка передал бутылку Андрею.
     
— Горелка твоя и твоя новость! Благословись, отче Андрей! Хлебни! Из горла в горло!
     
Андрей выбил из бутылки пробку.
     
— Так вот, братец Янка, возрадуемся и возвеселимся. Пусть отступится от нас лихо, а хорошо начатое пусть хорошо и кончится. Будь здоров!
     
Горелка забулькала во рту у Лобановича за частоколом зубов. Добрую чарку влил он в рот.
     
— Столько же, брате, возьми и ты, — передал он бутылку Янке и отметил ногтем на стекле, сколько тому полагалось выпить.
     
Янка взял бутылку, глянул в сторону Панямони и Столбунов, затем повернулся лицом к Микутичам, поднял глаза на Демьянов Гуз.
     
— Слышите вы, местечки и села, и ты, Демьянов Гуз, и вы, дороги, по которым мы ходили, ходим и будем ходить! Будьте здоровы! Будь здоров и ты, добрый человек, закинувший за нас доброе слово в "Менском голосе"! Пусть тебе легко икнется в эту минуту! И ты, Нейгертово, будь здорово!
     
Лобанович усмехнулся. Янка глотнул в два приема свою порцию, крякнул, вытер губы, почесал нос и заметил:
     
— Должно быть, еще выпьем!
     
— Горелка еще есть, — потряс Лобанович бутылкой. — Давай закусим!
     
Янка посмотрел на бутылку, прикинул на глаз, столько ли он выпил, сколько было отмерено, и заявил:
     
— Немного перебрал! Знаешь, натура уж моя такая — на работе не дотягиваю до нормы, а во время выпивки перетягиваю!
     
— Ну, ты немного клевещешь на себя, Янка!
     
— Клевещу потому, что мне весело, а водка начинает дурманить.
     
Друзья сидели над рекой под кустом, закусывали, шутили, прикладывались к бутылке. А когда опорожнили ее, Янка дал полную волю своим чувствам:
     
— Есть ли на свете такой вельможа, которому я позавидовал бы сегодня? Есть ли такой замок или дворец, на который я променял бы этот куст над Неманом? Ничего подобного нет!
     
Янка энергично махнул рукой.
     
— Откуда же у тебя такое счастье?
     
— Из двух источников: один — статья, а другой — вот эта бутылка, к сожалению пустая.
     
— Из пустой бутылки можно сделать полную. Но как же ты относишься к "Кудеснику"? Каково, на твой взгляд, его значение для нас?
     
— Да ведь это, братец, дождь в великую засуху! — воскликнул Янка. — Ты вот посмотри на луг, на пригорки: выжгло их солнце с весны, а прошли дожди — они начали оживать. Видимо, произошел и для нас какой-то благоприятный поворот.
     
— Так приблизительно рассуждает и Костя Болотич. Он сказал даже: "Менский голос" для полицейских, для попов и чиновников то же самое, что "Символ веры" для правоверных христиан".
     
— Браво! — крикнул Янка.
     
— Знаешь, дружище, если на то пошло, сбегай к Моне — он сразу же здесь, за мостом, — и возьми еще "крючок", тогда я расскажу тебе, как появился "Кудесник" в черносотенной газете и кто он такой.
     
— На край света побегу ради этого!
     
Лобанович хотел дать деньги.
     
— Моя копейка также не щербатая, — отвел руку приятеля Янка и помчался к Моне.
     
Под тем же лозовым кустом рассказал Лобанович приятелю о всех своих приключениях — об изгнании из Вильны, о визите к редактору "Менского голоса" и о результатах этого посещения.
     
— Знаю, мой друже Янка, — сказал в заключение Андрей, — правда, прикрытая дерюжкой, интереснее, чем голая правда. И мне кажется, что ты даже разочарован историей "Кудесника". Наша репетиция не пропала даром.
     
Янка сказал в восхищении:
     
— "Кудесник", ты хитрый старик!
     
    
    
     
      
XXVII
     
     
     
Андрей и Янка обосновались на некоторое время на просторном гумне дяди Мартина. Если бы заполнить это гумно доверху хлебом и сеном, добра хватило бы на три таких хозяйства. В одном из углов лежала довольно большая куча прошлогодней соломы, изгрызенной мышами. Там, разостлав дерюгу и накрывшись домотканым одеялом, друзья спали крепким крестьянским сном.
     
Гумна нарочно строились так, чтобы в них имел свободный доступ наружный воздух, поэтому в стенах гумен и над широкими воротами вдоль всей стрехи обычно было много щелей. С двух сторон под крышей были даже парные оконца без стекла, через которые влетали и вылетали ласточки — они очень любят гнездиться на гумнах. Надо заметить, однако, что щели на гумнах оставлялись с таким расчетом, чтобы в них не засекал дождь, а зимой ветер не нагонял снега.
     
Всходило солнце. Пробуждалось ясное летнее утро. Тысячи щелей и дырочек загорались на солнце, и все гумно наливалось сверкающими потоками света, блестело, жило и сияло в золотых лучах.
     
— Убей меня гром, если что-нибудь подобное видел когда-нибудь царь, — сказал, пробудившись, Янка и залюбовался лентами ярких лучей, в которых носились мириады пылинок. — Ты слышишь, что я тебе говорю? — спросил он, не услыхав ответа приятеля.
     
Андрей наблюдал, как над гнездами трепетали легонькими крылышками юркие ласточки и мирно щебетали.
     
— Знаешь ли, Янка, я никогда не видел, чтобы ласточки дрались между собой, — заметил он, пропустив мимо ушей слова друга — он просто не слыхал их.
     
— Славные птушенции! — подхватил Янка. — Когда они начнут щебетать над гнездом, я вспоминаю молодиц, которые соберутся порой с ведрами возле колодца и на все голоса разливаются.
     
На гумно долетали привычные отзвуки трудового крестьянского дня. Несколько раз стукнула дверь в хате, скрипнули ворота в хлеве — это мать пошла доить корову. Вот заскрипел журавль над колодцем. Немного спустя застучал секач в корыте — готовился завтрак свиньям. Затем послышался недовольный голос Юзика, другого брата Андрея, — он выгонял на пастбище скотину, недоспал, был сердит и свою злость вымещал на коровах. Дядька Мартин остановил Юзика также сердитым окриком:
     
— Что ты хлещешь кнутом корову? Что она тебе сделала? Вот возьму этот кнут да хлестну по твоей спине.
     
Юзик молчал, пока двор не остался позади, а потом огрызнулся:
     
— Не достанешь, руки коротки! А кнут — вот он, в моих руках.
     
— Гляди, Дюбок, чтоб он не очутился в моих руках!
     
Дядька Мартин сидел на толстом полене и отбивал косу. Однообразный стук молотка по железной бабке, вбитой в колодку, вторил утренним звукам, разносившимся по двору. Ко всем прежним звукам сейчас присоединялось пение горластого петуха.
     
Лобанович вспомнил, какая сейчас горячая пора: дядя Мартин ладил косу, приближалось время косьбы. Нужно было торопиться: ведь если русиновцы скосят свои полосы, то они сразу же и лошадей пустят на скошенный луг, и если останутся там две полоски луга дяди Мартина, их потравят, потопчут кони. Совесть Лобановича говорила — надо помочь Мартину.
     
Друзья лежали молча. Каждый думал свое. И вдруг Лобанович прервал молчание.
     
— Знаешь, Янка, какой афоризм скажу я тебе?
     
— А ну! — оживился Янка, словно очнувшись.
     
— Всему на свете есть конец, — торжественно промолвил Андрей.
     
— Это правда, как правда и то, что если человек голоден, то он хочет есть, — подпустил "жука" Янка.
     
— А если правда, то довольно нам лежать, давай подниматься.
     
— Вставание не стоит такого "афоризма", — все еще шутил Янка, но вылез из-под одеяла и сел на соломе. — И хорошо же спать здесь! Не спишь, а божественный напиток пьешь!
     
— Гумно — это дача на даче, рай, который не снился Адаму и Еве.
     
Друзья быстро оделись и пошли умываться на Неман. На тропинке, протоптанной возле гумна и ведущей к реке, они остановились и поздоровались с дядей Мартином, лихо сдвинувшим на затылок "варшавскую" фуражку. Когда-то Мартин носил ее только по праздникам, теперь она состарилась, утратила свой прежний шикарный вид, форму и цвет, но даже и в таком виде напоминала фуражки, которые носили фольварковцы.
     
— Ну, как отдыхали? — спросил дядя приятелей и высморкался направо и налево, сначала из одной, а потом из другой ноздри.
     
— Спали, как пшеницу продавши, — отозвался Янка.
     
Андрей спросил:
     
— Есть у дядьки запасные косы?
     
— Почему же нет! Есть, и не одна.
     
— Так наладь их хорошенько, пойдем вместе косить. А русиновцы пусть намотают себе на ус: если слишком налягут на косьбу, то как бы не были у них пятки подрезаны, — сказал шутливо Андрей.
     
Дядя Мартин засмеялся. Он знал, что Андрей замечательный косарь и что с таким помощником в хвосте не останешься.
     
На рассвете следующего дня дядя Мартин и Андрей, взяв косы и захватив молоток и бабку, пошли на косьбу в Елово. Янка с Якубом должны были прийти туда с граблями — работы хватит на всех — и принести косарям завтрак.
     
Андрей с раннего детства любил Елово. Там росло много таких могучих дубов, что четыре человека едва могли обнять комель. На вершинах дубов, важно стоявших над рекой, чернели гнезда аистов. В глубине луга рос густой орешник, а Неман так красиво изгибался, образовывал такие луки, что ими нельзя было не залюбоваться.
     
В Елове был очень хороший луг, особенно ближе к Неману. Луг и земля, на которой находилась усадьба дяди Мартина, принадлежали князю Радзивиллу. Их прежде арендовал Мовша Перец, который держал в Микутичах корчму. После того как Витте ввел монополию на водку, Мовша ликвидировал свои дела и перебрался в Панямонь, а княжескую землю заарендовал дядя Мартин.
     
От хуторка дяди Мартина до Елова считалось четыре версты. Солнце еле-еле показывалось из-за леса, когда наши косцы пришли на луг. Дядя Мартин не терял даром времени. Он воткнул в землю косу, повесил на связку торбу, в которой лежали молоток и бабка, а сам пошел проверять границы своей полоски луга. Осмотрел, на месте ли стоят вешки, а затем мелкими шажками пошел от вешки к вешке — делать "брод", чтобы во время косьбы не сделать перекоса. У людей было так мало луга, что они держались за каждую пядь.
     
Дядя Мартин и Андрей решили начать косьбу со стороны леса, с низины, где луг был истоптан коровьими ногами, следы которых оставались на долгое время. В ложбине кое-где было мокро, но зато и трава росла мягкая, хоть и неинтересная. Дядя Мартин провел "брод" до половины длинной и узкой полоски. Этот кусок разделили на две части. Мартин взял себе худшую делянку. Наточили косы. Прежде чем взмахнуть косой, дядя, не снимая шапки, перекрестился и сказал: "Господи, благослови!" Андрей за это время успел махнуть косой раза два.
     
Утренняя роса делала молодую, сочную траву сырой и мягкой. Хорошо отбитые и наточенные косы только посвистывали. Трава легко поддавалась и покорно ложилась в ровные прокосы.
     
Косари хоть и шли далековато друг от друга, но старались вовсю. Солнце поднялось и стало припекать. Поснимали шапки. На лбу выступал пот. Сняли и рубахи. Оба были мокрые от пота, но ни один не поддавался другому. Уже оставались только клочки нескошенного луга, когда Андрей, остановившись поточить косу, заметил Янку, а за ним и Якуба. Долго разглядывать их не было времени — дядя Мартин уже докашивал свою делянку. Однако Андрей успел увидеть над головою Янки сетку-топтуху, словно шлем стародавнего богатыря, и жбан в руке, вероятно с кислым молоком, — дядя Мартин любил его. Якуб нес на плечах пару граблей, а в руке порядочную торбу с "лигоминой", как называли плотогоны еду. Андрей и сам не знал, почему ему вдруг стало весело.
     
Минут через десять гребцы подошли к дяде Мартину.
     
— Как раз вовремя пришли. Молодцы, хлопцы!
     
Мартин направился вместе с хлопцами к Андрею, который добивал последний прокос. Дядя весело сказал:
     
— Коси, коса, пока роса! Роса долой — косец домой!
     
Все вместе, косцы и Янка с Якубом, направились под дуб на берег Немана.
     
— Вот хорошо, что взяли с собой сетку! Дай, боже, здоровья тому, в чью голову пришла такая отличная мысль! — воскликнул Андрей.
     
— Это Якуб распорядился, — заметил Янка.
     
— Якуб золото, а не хлопец! — похвалил брата Андрей.
     
Дядя Мартин добавил:
     
— Вы еще не знаете, что за голова на Якубовых плечах!
     
Мартин и сам был рад, что Якуб догадался захватить сетку.
     
    
    
     
      
XXVIII
     
     
     
Для Якуба самой веселой и радостной порой года была пора сенокоса. Да и где столько простора для твоей резвости, для твоей ловкости, для твоих забав, как не на косьбе! И, сказать же, работа на лугу не тяжелая. А чего стоят пахучие волны скошенной и подвянувшей травы! Да не одними забавами увлекался маленький Якуб — каких только зрелищ не встретишь на сенокосе! Работа захватывает тебя всего, с головы до пят.
     
Якуб внимательно присматривался, как ловко владеет косой дядя Мартин. Для мальчугана это был лучший в мире косец. Целыми часами сидел он возле Мартина, когда тот отбивал косу, и не пропускал ни одного дядиного движения. Мартин не всегда догадывался, что за ним следит так внимательно око племянника. Неожиданно Якуб иногда давал такие хозяйственные советы, что дядя только диву давался. Иногда в таких случаях он обнимал племянника, целовал и говорил:
     
— Ты, брат Якуб, золотой человек, и голова твоя светлая.
     
Пока дядя Мартин и Андрей завтракали под дубом, стоявшим как раз на их полоске, Якуб не ждал приказа, что надо делать. Он дал Янке грабли, а другие взял сам.
     
— Пойдем выгребать сено из ложбины и перетащим его на бугор, там оно к вечеру почти совсем высохнет.
     
Янка не возражал Якубу, ведь тот говорил правду. Выбрав несколько охапок травы посуше, они принесли ее под дуб — после завтрака захочется полежать на сене в тенечке. Сам Янка не догадался бы сделать этого, в чем потом и признался.
     
Косцы долго не лежали, хотя и тянуло вздремнуть Причиной тому была сетка-топтуха, стоявшая тут же, под дубом, вверх мотней. Дядя Мартин вообще очень любил ловить рыбу, а здесь и место хорошее и никто из рыбаков еще не потревожил прибрежных заводей. О рыбе думали также Андрей и Якуб. Но в первую очередь нужно подогнать работу. Один только Янка оставался безразличным по отношению к рыбе, он не познал еще наслаждения в ловле сеткой-топтухой.
     
Оставалось еще с полчаса до захода — солнца, а сено уже было все собрано и сложено в копны, чтобы не рыжело от росы. Вторая полоска также была скошена, к великому удовлетворению дяди Мартина. Еще день-другой хорошей погоды — и сено будет убрано с луга и свезено в гумно.
     
— Ну как, хлопцы, пройдемся возле бережков с сеткой? — весело спросил Мартин свою рабочую артель.
     
— Теперь самое время поплескаться, — солидно проговорил Якуб.
     
— Давно пора, — поддержал его Андрей.
     
— Ну, тогда давайте начнем! Ты, Якубок, будешь носить табак и вертеть нам цигарки. Когда ловишь рыбу, в особенности хочется курить.
     
— И особенно тогда, когда она хорошо ловится, — заметил Андрей.
     
— А ты, брат Янка, стереги одежду — ведь придется снять все, кроме шапок. Не обязательно стоять над нею крюком, — сделал оговорку Мартин, — но с глаз спускать не нужно.
     
— Рад служить общему делу! — как солдат, ответил Янка.
     
Дядя Мартин взял сетку и первым спустился в Неман. За ним полез в воду и Андрей. Оба голые, только в одних шапках. Лазить голому в воде среди жесткой травы и водорослей — не очень приятная вещь. Совсем иное дело, если надеть рыбацкую одежду. Но ее не взяли — не совсем удобно было нести все разом.
     
— Вот давай, брат, потрясем эту завоинку, — предложил Мартин.
     
Завоиной называлась полоса стоячей воды возле берега. Обычно она зарастала разной травой, кувшинками, мокрицей, камышом. С самого дна поднималась длинная, во всю глубину реки, трава, словно тонкие нити. Выбравшись на поверхность, она расстилала по воде овальные беловатые листики. Попадались местами возле берега тростник и аир. В этих водяных зарослях пряталась рыба, отдыхала после жирования или просто спасалась от своих заклятых врагов — щук и окуней.
     
В рыбацком деле верховодил дядя Мартин, как самый опытный и ловкий по части ловли рыбы. Он взялся за один край обруча, на котором была натянута сетка, а помощник его — за другой, и оба тихонько-тихонько начали пробираться к берегу. Сетку легонько вели в воде. Бывали такие случаи, когда какой-нибудь неразумный язь либо лещ, удирая "на воду", попадал в сетку.
     
Ведя сетку, дядя выбирал такие местечки, где, по его мнению, могло что-нибудь попасться, и команду своему помощнику отдавал шепотом.
     
— Осторожней, осторожней! Ну, спускай сетку на дно, тихонько, тихонько, да смотри, чтоб она не повисла на коряге либо на кочке, не то рыба низом пройдет. Ну, ставь!
     
Сетку плотно ставили на дно в соответствующем месте. Андрей стоял неподвижно возле края сетки, пока дядя Мартин, держась за обруч с противоположной стороны, не заносил как можно дальше ногу и не загребал — "топтал" ею, медленно гоня рыбу. Вслед за ним также заносил ногу и болтал ею Андрей, чтобы рыба не оставалась возле берега. Затем вдвоем они поднимали сетку, причем поднимать нужно было быстро.
     
Когда подняли сетку в первый раз, из мотни бухнула здоровенная щука, высоко подскочила вверх, описала в воздухе дугу и вот-вот готова была шлепнуться в воду. Дядя Мартин рванулся, как тигр, и подставил сетку, чтобы подхватить ее. Прибежали Якуб, сторож Янка. И какова же была общая радость, когда щука фунтов на пять начала биться в сетке!
     
— Нет, брат, дудки! — торжественно проговорил Мартин.
     
Вдвоем с Андреем несли они сетку на берег, держа ее устьем вверх, и, только отойдя подальше от воды, перевернули. Ладная щука, еще, может, более крупная, чем показалось вначале, долго трепетала, подскакивала на траве, пока не ослабела.
     
— Ну и ловкач вы, дядя Мартин! Если бы не вы, плавала бы щука в Немане! — с искренним восхищением говорил Янка.
     
— Это, брат, редкий случай, просто повезло, — заметил Мартин. — Но если кому суждено попасть в горшок или на сковородку, тут уж ничего не попишешь.
     
Дядя Мартин редко когда позволял себе выхваляться ловкостью, хотя и был человек умелый и ловкий. И все же пышный ус Мартина еще долго шевелился от счастливой улыбки.
     
— Так, брат, и я скоро сделаюсь рыбаком, — сказал Янка.
     
Случай со щукой вызвал много шуток и веселых разговоров. Дядя Мартин и Андрей сразу же снова полезли в Неман. Солнце еще не зашло, но его огромный красный шар уже приближался к поверхности земли. Завоина же была почти вся впереди. Рыбаки еще более осторожно подвигались вдоль берега. Шептались, ставили сетку и поднимали ее. Дядя Мартин тихо говорил:
     
— Если почувствуешь — сетку толкнет что-то, так хватай сразу вверх: это наверняка будет щука.
     
Почти в каждый заход попадалась кое-какая мелкая рыбка. Попадалась и порядочная. Много волнений рыбакам и наблюдателям стоил язь. Правда, он оказался фунта на два, но возни и шума в сетке наделал фунта на четыре. И, однако, все были довольны, тем более что, кроме язя в сетке плескались порядочные лещи. Часто попадались плотички, окуни, ельцы. Вкатился в сетку и неповоротливый налим и один очень важный и ленивый линь. Он лежал в сетке так спокойно, что дядя Мартин вначале его не заметил и чуть было не выкинул в воду.
     
Наступал вечер, смеркалось. Пришла пора вылезать из воды, но Мартин во что бы то ни стало захотел еще раз поставить сетку возле кустиков аира. Прилаживались долго, осторожно. Наконец дядя болтнул ногой. Потоптались немного. Мартин с большой надеждой поднял сетку. Рыбы по было, зато важно сидела толстая зеленая лягушка и удивленно смотрела на незнакомую обстановку. Якуб так и покатился со смеху.
     
— Поймали плотку, что не лезет в глотку! — хохотал он.
     
Дядя Мартин вытряс сетку, затем выполоскал из нее грязь и тину на чистой, быстрой воде.
     
Рыбаки старательно вымылись и полезли на берег одеваться и подсчитывать трофеи. Ловля оказалась более чем удачной. Дяде Мартину пришла мысль — наиболее крупную рыбу отнести завтра утром или, еще лучше, сегодня в Панямонь. А завтра как раз пятница, вечером наступает еврейский праздник — шабес. В такое время на рыбу необычно большой спрос. План дяди Мартина поддержали. Дома рыбу перебрали. Помельче оставили себе, отборную же Андрей и Янка потащили в Панямонь. За порогом Янка сказал:
     
— Плакал-рыдал — бог не помогал, а стал танцевать — начал бог помогать.
     
— Мы попали в хорошую полосу, — согласился Лобанович. — А то, что принесет завтрашний день, пусть будет также радостным.
     
— Хорошо на лугу во время сенокоса, — признался Янка.
     
    
    
     
      
XXIX
     
     
     
Порой, как говорится, человек попадает в счастливое течение, и оно так ласково носит его по волнам жизни. И ты сильно желаешь, чтобы это течение как можно дольше колыхало и нежило, покачивало тебя, нигде не тряхнув, не подбросив на перекате. Но так бывает очень редко и очень недолго. Счастливое течение твое вдруг кончается, улетучивается, как легкий утренний туман, и ты остаешься возле того же старого, разбитого корыта.
     
Андрей и Янка увлеклись рыбной ловлей. Им вначале везло. На рыбе они немного подкормились. Янка говорил порой:
     
— Черт ее побери, учительскую службу! Переведу стрелки на рыболовство!
     
Янка даже мечтал приобрести вторую топтуху: ведь если они одной сеткой в среднем ловили по десяти фунтов, то в две поймают полпуда.
     
Андрей по этому поводу сказал Янке:
     
— Однажды я шел через мост в Панямонь. Под мостом лежало старое русло Немана — Немчище, заросшее кувшинками и разной травой. В мелком и грязном озерке топталась с бреднем вереница женщин. Когда им удавалось поймать рыбу, они шумели, кричали, причитали. Одна, уже немолодая панямонская мещанка, держа в зубах и посасывая, как соску, большую папиросу, с увлечением говорила: "Вот наловлю рыбы и, ей-богу, куплю коня!" Не похож ли ты на эту женщину?
     
— И зачем ты разрушаешь мои, может, самые лучшие мечты? Неужто человек не имеет права хоть в мыслях почувствовать себя счастливым?! — воскликнул Янка.
     
— И та женщина была счастлива в своих мыслях, а вот купила ли она коня за пойманную рыбу — не знаю. Вероятно, нет.
     
Косьба, счастливая пора, тем временем кончилась. Дядя Мартин однажды сказал Андрею:
     
— В этом году с сеном у нас будет туговато. Придется телушечку продать. А жалко! Хорошая телушка…
     
— Знаешь, дядя, а что, если вспахать кусок луга возле огорода, где капуста, да засеять овсом с викой, удобрив немного навозом?
     
Мартин задумался.
     
— А что ты думаешь? — проговорил он.
     
Мысль эта ему понравилась.
     
На следующий день Андрей с Янкой, возвратясь с рыбной ловли, увидели вспаханный лужок, старательно взбороненный и даже приглаженный валиком. Андрей тайком носил на засеянное место золу и, не жалея, рассеивал ее, пока не увидел, как густо и зелено всходят овес и вика.
     
Еще во время косовицы Лобанович получил письмо от Райского, секретаря несуществующего учительского бюро. "Знаешь ли, старина, — взволнованно писал тот, — какая важная новость! И кто бы мог поверить! Шмидт, редактор "Менского голоса", отвел место в своей газете для статьи о нашем неудачном собрании, берет нас под защиту! Какой зверь в лесу подох? Вот тебе и Шмидт! Выходит, если не родной, то крестный батька!"
     
Андрей и Янка весело смеялись, читая это письмо, но раскрывать тайну появления статьи считали ненужным и даже вредным. В ответном письме они выразили радость свою, говорили о своих надеждах на счастливый конец и набрасывались на бессмысленность всей чиновничьей возни вокруг учительского собрания. И все-таки добавили евангельские слова, уверенные в том, что их письмо чиновничьих рук не минует: "Бойся всевышнего и не говори лишнего".
     
И вот здесь счастливое течение перестало покачивать и носить приятелей на ласковых волнах.
     
Новый панямонский урядник — кощей, видимо, отправился в отставку — приехал на добром коне и в щеголеватой бричке на хуторок, где жили Янка и Андрей. Урядник соскочил с брички, привязал коня, а сам направился во двор. Друзья встретили его возле калитки.
     
— Заходите, пожалуйста, — сказал Андрей.
     
Урядник поздоровался, даже взял под козырек и пожал приятелям руки.
     
— Стоволич, — назвал он себя. — Вы меня извините, но служба есть служба… Кто Андрей Лобанович? — спросил он, быстро окинув взглядом друзей.
     
— Я! — ответил Лобанович.
     
Стоволич вытащил из портфеля, такого же щеголеватого, как и сам урядник, пакет с важной печатью менского жандармского управления.
     
— Прошу вас расписаться, — сказал Стоволич, показывая в списке место для подписи.
     
Лобанович расписался. Урядник простился, снова взяв под козырек, сел в бричку и уехал. Когда бричка скрылась на повороте дороги за пышными кустами можжевельника, Лобанович аккуратненько оборвал узенькую полоску на краю пакета. Янка стоял и недоуменно смотрел на Андрея. Ему на мгновение почудилось, что между ними кто-то проводит границу, рубеж.
     
— Что пишет ротмистр?
     
Вместо ответа Андрей передал Янке бумагу.
     
      
"Настоящим предписывается вам 12 августа 1907 года явиться в г. Менск, Подгорная, 16, для дачи показаний по делу учительского собрания, которое состоялось в с. Микутичи 9 июля 1906 года. В случае неявки вы будете арестованы и доставлены по этапу".
     
     
На одной линии с весьма неразборчивой подписью ротмистра, которую можно было прочитать и "Салтанов" и "Салтысанов", красовалась печать.