1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 
Он спросил ужинать и стал рассказывать ей подробности бегов;  но в тоне, во взглядах его, все более и более делавшихся холодными, она видела,  что он не простил ей ее победу, что то чувство упрямства, с которым она  боролась, опять устанавливалось в нем. Он был к ней холоднее, чем прежде, как  будто он раскаивался в том, что покорился. И она, вспомнив те слова, которые  дали ей победу, именно: «Я близка к ужасному несчастью и боюсь себя», –  поняла, что оружие это опасно и что его нельзя будет употребить другой раз. А  она чувствовала, что рядом с любовью, которая связывала их, установился между  ними злой дух какой-то борьбы, которого она не могла изгнать ни из его, ни, еще  менее, из своего сердца.    

 XIII    

     

Нет таких условий, к которым человек не мог бы привыкнуть, в  особенности если он видит, что все окружающие его живут так же. Левин не  поверил бы три месяца тому назад, что мог бы заснуть спокойно в тех условиях, в  которых он был нынче; чтобы, живя бесцельною, бестолковою жизнию, притом жизнию  сверх средств, после пьянства (иначе он не мог назвать того, что было в клубе),  нескладных дружеских отношений с человеком, в которого когда-то была влюблена  жена, и еще более нескладной поездки к женщине, которую нельзя было иначе  назвать, как потерянною, и после увлечения своего этою женщиной и огорчения  жены, – чтобы при этих условиях он мог заснуть покойно. Но под влиянием  усталости, бессонной ночи и выпитого вина он заснул крепко и спокойно.    

В пять часов скрип отворенной двери разбудил его. Он вскочил  и оглянулся. Кити не было на постели подле него. Но за перегородкой был  движущийся свет, и он слышал ее шаги.    

– Что?.. что? – проговорил он спросонья. –  Кити!    

– Ничего, – сказала она, со свечой в руке выходя  из-за перегородки. – Мне нездоровилось, – сказала она, улыбаясь  особенно милою и значительною улыбкой.    

– Что? началось, началось? – испуганно проговорил  он. – Надо послать, – и он торопливо стал одеваться.    

– Нет, нет, – сказала она, улыбаясь и удерживая  его рукой. – Наверное, ничего. Мне нездоровилось только немного. Но теперь  прошло.    

И она, подойдя к кровати, потушила свечу, легла и затихла.  Хотя ему и подозрительна была тишина ее как будто сдерживаемого дыханья и более  всего выражение особенной нежности и возбужденности, с которою она, выходя  из-за перегородки, сказала ему «ничего», ему так хотелось спать, что он сейчас  же заснул. Только уж потом он вспомнил тишину ее дыханья и понял все, что  происходило в ее дорогой, милой душе в то время, как она, не шевелясь, в  ожидании величайшего события в жизни женщины, лежала подле него. В семь часов  его разбудило прикосновение ее руки к плечу и тихий шепот. Она как будто  боролась между жалостью разбудить его и желанием говорить с ним.    

– Костя, не пугайся. Ничего. Но кажется… Надо послать  за Лизаветой Петровной.    

Свеча опять была зажжена. Она сидела на кровати и держала в  руке вязанье, которым она занималась последние дни.    

– Пожалуйста, не пугайся, ничего. Я не боюсь  нисколько, – увидав его испуганное лицо, сказала она и прижала его руку к  своей груди, потом к своим губам.    

Он поспешно вскочил, не чувствуя себя и не спуская с нее  глаз, надел халат и остановился, все глядя на нее. Надо было идти, но он не мог  оторваться от ее взгляда. Он ли не любил ее лица, не знал ее выражения, ее  взгляда, но он никогда не видал ее такою. Как гадок и ужасен он представлялся  себе, вспомнив вчерашнее огорчение ее, пред нею, какою она была теперь!  Зарумянившееся лицо ее, окруженное выбившимися из-под ночного чепчика мягкими  волосами, сияло радостью и решимостью.    

Как ни мало было неестественности и условности в общем характере  Кити, Левин был все-таки поражен тем, что обнажалось теперь пред ним, когда  вдруг все покровы были сняты и самое ядро ее души светилось в ее глазах. И в  этой простоте и обнаженности она, та самая, которую он любил, была еще виднее.  Она, улыбаясь, смотрела на него; но вдруг брови ее дрогнули, она подняла голову  и, быстро подойдя к нему, взяла его за руку и вся прижалась к нему, обдавая его  своим горячим дыханием. Она страдала и как будто жаловалась ему на свои  страданья. И ему в первую минуту по привычке показалось, что он виноват. Но во  взгляде ее была нежность, которая говорила, что она не только не упрекает его,  но любит за эти страдания. «Если не я, то кто же виноват в этом?» – невольно  подумал он, отыскивая виновника этих страданий, чтобы наказать его; но  виновника не было. Она страдала, жаловалась, и торжествовала этими страданиями,  и радовалась ими, и любила их. Он видел, что в душе ее совершалось что-то  прекрасное, но что? – он не мог понять. Это было выше его понимания.    

– Я послала к мама. А ты поезжай скорей за Лизаветой  Петровной… Костя!.. Ничего, прошло.    

Она отошла от него и позвонила.    

– Ну, вот иди теперь, Паша идет. Мне ничего.    

И Левин с удивлением увидел, что она взяла вязанье, которое  она принесла ночью, и опять стала вязать.    

В то время как Левин выходил в одну дверь, он слышал, как в  другую входила девушка. Он остановился у двери и слышал, как Кити отдавала  подробные приказания девушке и сама с нею стала передвигать кровать.    

Он оделся и, пока закладывали лошадей, так как извозчиков  еще не было, опять вбежал в спальню и не на цыпочках, а на крыльях, как ему  казалось. Две девушки озабоченно перестанавливали что-то в спальне. Кити ходила  и вязала, быстро накидывая петли, и распоряжалась.    

– Я сейчас еду к доктору. За Лизаветой Петровной поехали,  но я еще заеду. Не нужно ли что? Да, к Долли?    

Она посмотрела на него, очевидно не слушая того, что он  говорил.    

– Да, да. Иди, иди, – быстро проговорила она,  хмурясь и махая на него рукой.    

Он уже выходил в гостиную, как вдруг жалостный, тотчас же  затихший стон раздался из спальни. Он остановился и долго не мог понять.    

«Да, это она», – сказал он сам себе и, схватившись за  голову, побежал вниз.    

– Господи, помилуй! прости, помоги! – твердил он  как-то вдруг неожиданно пришедшие на уста ему слова. И он, неверующий человек,  повторял эти слова не одними устами. Теперь, в эту минуту, он знал, что все не  только сомнения его, но та невозможность по разуму верить, которую он знал в  себе, нисколько не мешают ему обращаться к Богу. Все это теперь, как прах,  слетело с его души. К кому же ему было обращаться, как не к тому, в чьих руках  он чувствовал себя, свою душу и свою любовь?    

Лошадь не была еще готова, но, чувствуя в себе особенное  напряжение и физических сил и внимания к тому, что предстояло делать, чтобы не  потерять ни одной минуты, он, не дожидаясь лошади, вышел пешком и приказал  Кузьме догонять себя.    

На углу он встретил спешившего ночного извозчика. На  маленьких санках, в бархатном салопе, повязанная платком, сидела Лизавета  Петровна. «Слава Богу, слава Богу!» – проговорил он, с восторгом узнав ее,  теперь имевшее особенно серьезное, даже строгое выражение, маленькое белокурое  лицо. Не приказывая останавливаться извозчику, он побежал назад рядом с нею.    

– Так часа два? Не больше? – сказала она. –  Вы застанете Петра Дмитрича, только не торопите его. Да возьмите опиуму в  аптеке.    

– Так вы думаете, что может быть благополучно? Господи,  прости и помоги! – проговорил Левин, увидав свою выезжавшую из ворот  лошадь. Вскочив в сани рядом с Кузьмой, он велел ехать к доктору.    

 XIV    

     

Доктор еще не вставал, и лакей сказал, что «поздно легли и  не приказали будить, а встанут скоро». Лакей чистил ламповые стекла и казался  очень занят этим. Эта внимательность лакея к стеклам и равнодушие к  совершавшемуся у Левина сначала изумили его, но тотчас, одумавшись, он понял,  что никто не знает и не обязан знать его чувств и что тем более надо  действовать спокойно, обдуманно и решительно, чтобы пробить эту стену  равнодушия и достигнуть своей цели. «Не торопиться и ничего не  упускать», – говорил себе Левин, чувствуя все больший и больший подъем  физических сил и внимания ко всему тому, что предстояло сделать.    

Узнав, что доктор еще не вставал, Левин из разных планов,  представлявшихся ему, остановился на следующем: Кузьме ехать с запиской к  другому доктору, а самому ехать в аптеку за опиумом, а если, когда он вернется,  доктор еще не встанет, то, подкупив лакея или насильно, если тот не согласится,  будить доктора во что бы то ни стало.    

В аптеке худощавый провизор с тем же равнодушием, с каким  лакей чистил стекла, печатал облаткой порошки для дожидавшегося кучера и  отказал в опиуме. Стараясь не торопиться и не горячиться, назвав имена доктора  и акушерки и объяснив, для чего нужен опиум, Левин стал убеждать его. Провизор  спросил по-немецки совета, отпустить ли, и, получив из-за перегородки согласие,  достал пузырек, воронку, медленно отлил из большого в маленький, наклеил  ярлычок, запечатал, несмотря на просьбы Левина не делать этого, и хотел еще  завертывать. Этого Левин уже не мог выдержать; он решительно вырвал у него из  рук пузырек и побежал в большие стеклянные двери. Доктор не вставал еще, и  лакей, занятый теперь постилкой ковра, отказался будить. Левин, не торопясь,  достал десятирублевую бумажку и, медленно выговаривая слова, но и не теряя  времени, подал ему бумажку и объяснил, что Петр Дмитрич (как велик и значителен  казался теперь Левину прежде столь неважный Петр Дмитрич!) обещал быть во  всякое время, что он, наверно, не рассердится, и потому чтобы он будил сейчас.    

Лакей согласился, пошел наверх и попросил Левина в приемную.    

Левину слышно было за дверью, как кашлял, ходил, мылся и  что-то говорил доктор. Прошло минуты три; Левину казалось, что прошло больше  часа. Он не мог более дожидаться.    

– Петр Дмитрич, Петр Дмитрич! – умоляющим голосом  заговорил он в отворенную дверь. – Ради Бога, простите меня. Примите меня,  как есть. Уже два часа.    

– Сейчас, сейчас! – отвечал голос, и Левин с  изумлением слышал, что доктор говорил это улыбаясь.    

– На одну минутку…    

– Сейчас.    

Прошло еще две минуты, пока доктор надевал сапоги, и еще две  минуты, пока доктор надевал платье и чесал голову.    

– Петр Дмитрич! – жалостным голосом начал было  опять Левин, но в это время вышел доктор, одетый и причесанный. «Нет совести у  этих людей, – подумал Левин. – Чесаться, пока мы погибаем!»    

– Доброе утро! – подавая ему руку и точно дразня  его своим спокойствием, сказал ему доктор. – Не торопитесь. Ну-с?    

Стараясь как можно быть обстоятельнее, Левин начал  рассказывать все ненужные подробности о положении жены, беспрестанно перебивая  свой рассказ просьбами о том, чтобы доктор сейчас же с ним поехал.    

– Да вы не торопитесь. Ведь вы знаете, я и не нужен,  наверное, но я обещал и, пожалуй, приеду. Но спеху нет. Вы садитесь,  пожалуйста, не угодно ли кофею?    

Левин посмотрел на него, спрашивая взглядом, смеется ли он  над ним. Но доктор и не думал смеяться.    

– Знаю-с, знаю, – сказал доктор, улыбаясь, –  я сам семейный человек; но мы, мужья, в эти минуты самые жалкие люди. У меня  есть пациентка, так ее муж при этом всегда убегает в конюшню.    

– Но как вы думаете, Петр Дмитрич? Вы думаете, что  может быть благополучно?    

– Все данные за благополучный исход.    

– Так вы сейчас приедете? – сказал Левин, со  злобой глядя на слугу, вносившего кофей.    

– Через часик.    

– Нет, ради Бога!    

– Ну, так дайте кофею напьюсь.    

Доктор взялся за кофей. Оба помолчали.    

– Однако турок-то бьют решительно. Вы читали вчерашнюю  телеграмму? – сказал доктор, пережевывая булку.    

– Нет, я не могу! – сказал Левин,  вскакивая. – Так через четверть часа вы будете?    

– Через полчаса.    

– Честное слово?    

Когда Левин вернулся домой, он съехался с княгиней, и они  вместе подошли к двери спальни. У княгини были слезы на глазах, и руки ее  дрожали. Увидав Левина, она обняла его и заплакала.    

– Ну что, душенька Лизавета Петровна, – сказала  она, хватая за руку вышедшую им навстречу с сияющим и озабоченным лицом  Лизавету Петровну.    

– Идет хорошо, – сказала она, – уговорите ее  лечь. Легче будет.    

С той минуты, как он проснулся и понял, в чем дело, Левин  приготовился на то, чтобы, не размышляя, не предусматривая ничего, заперев все  свои мысли и чувства, твердо, не расстраивая жену, а, напротив, успокоивая и  поддерживая ее храбрость, перенести то, что предстоит ему. Не позволяя себе  даже думать о том, что будет, чем это кончится, судя по расспросам о том,  сколько это обыкновенно продолжается, Левин в воображении своем приготовился  терпеть и держать свое сердце в руках часов пять, и ему это казалось возможно.  Но когда он вернулся от доктора и увидал опять ее страдания, он чаще и чаще  стал повторять: «Господи, прости и помоги», вздыхать и поднимать голову кверху;  и почувствовал страх, что не выдержит этого, расплачется или убежит. Так  мучительно ему было. А прошел только час.    

Но после этого часа прошел еще час, два, три, все пять  часов, которые он ставил себе самым дальним сроком терпения, и положение было  все то же; и он все терпел, потому что больше делать было нечего, как  терпеть, каждую минуту думая, что он дошел до последних пределов терпения и что  сердце его вот-вот сейчас разорвется от сострадания.    

Но проходили еще минуты, часы и еще часы, и чувства его  страдания и ужаса росли и напрягались еще более.    

Все те обыкновенные условия жизни, без которых нельзя себе  ничего представить, не существовали более для Левина. Он потерял сознание  времени. То минуты, – те минуты, когда она призывала его к себе, и он  держал ее за потную, то сжимающую с необыкновенною силою, то отталкивающую его  руку, – казались ему часами, то часы казались ему минутами. Он был  удивлен, когда Лизавета Петровна попросила его зажечь свечу за ширмами и он  узнал, что было уже пять часов вечера. Если б ему сказали, что теперь только  десять часов утра, он так же мало был бы удивлен. Где он был в это время, он  так же мало знал, как и то, когда что было. Он видел ее воспаленное, то  недоумевающее и страдающее, то улыбающееся и успокаивающее его лицо. Он видел и  княгиню, красную, напряженную, с распустившимися буклями седых волос и в  слезах, которые она усиленно глотала, кусая губы, видел и Долли, и доктора,  курившего толстые папиросы, и Лизавету Петровну, с твердым, решительным и успокаивающим  лицом, и старого князя, гуляющего по зале с нахмуренным лицом. Но как они  приходили и выходили, где они были, он не знал. Княгиня была то с доктором в  спальне, то в кабинете, где очутился накрытый стол; то не она была, а была  Долли. Потом Левин помнил, что его посылали куда-то. Раз его послали перенести  стол и диван. Он с усердием сделал это, думая, что это для нее нужно, и потом  только узнал, что это он для себя готовил ночлег. Потом его посылали к доктору  в кабинет спрашивать что-то. Доктор ответил и потом заговорил о беспорядках в  Думе. Потом посылали его в спальню к княгине принесть образ в серебряной  золоченой ризе, и он со старою горничной княгини лазил на шкапчик доставать и  разбил лампадку, и горничная княгини успокаивала его о жене и о лампадке, и он  принес образ и поставил в головах Кити, старательно засунув его за подушки. Но  где, когда и зачем это все было, он не знал. Он не понимал тоже, почему княгиня  брала его за руку и, жалостно глядя на него, просила успокоиться, и Долли  уговаривала его поесть и уводила из комнаты, и даже доктор серьезно и с  соболезнованием смотрел на него и предлагал капель.    

Он знал и чувствовал только, что то, что совершалось, было  подобно тому, что совершалось год тому назад в гостинице губернского города на  одре смерти брата Николая. Но то было горе, – это была радость. Но и то  горе и эта радость одинаково были вне всех обычных условий жизни, были в этой  обычной жизни как будто отверстия, сквозь которые показывалось что-то высшее. И  одинаково тяжело, мучительно наступало совершающееся, и одинаково непостижимо  при созерцании этого высшего поднималась душа на такую высоту, которой она  никогда и не понимала прежде и куда рассудок уже не поспевал за нею.    

«Господи, прости и помоги», – не переставая твердил он  себе, несмотря на столь долгое и казавшееся полным отчуждение, чувствуя, что он  обращается к Богу точно так же доверчиво и просто, как и во времена детства и  первой молодости.    

Все это время у него были два раздельные настроения. Одно –  вне ее присутствия, с доктором, курившим одну толстую папироску за другою и  тушившим их о край полной пепельницы, с Долли и с князем, где шла речь об  обеде, о политике, о болезни Марьи Петровны и где Левин вдруг на минуту  совершенно забывал, что происходило, и чувствовал себя точно проснувшимся, и  другое настроение – в ее присутствии, у ее изголовья, где сердце хотело  разорваться и все не разрывалось от сострадания, и он не переставая молился  Богу. И каждый раз, когда из минуты забвения его выводил долетавший из спальни  крик, он подпадал под то же самое странное заблуждение, которое в первую минуту  нашло на него; каждый раз, услыхав крик, он вскакивал, бежал оправдываться,  вспоминал дорогой, что он не виноват, и ему хотелось защитить, помочь. Но,  глядя на нее, он опять видел, что помочь нельзя, и приходил в ужас и говорил:  «Господи, прости и помоги». И чем дальше шло время, тем сильнее становились оба  настроения: тем спокойнее, совершенно забывая ее, он становился вне ее  присутствия, и тем мучительнее становились и самые ее страдания и чувство  беспомощности пред ними. Он вскакивал, желал убежать куда-нибудь, а бежал к  ней.    

Иногда, когда опять и опять она призывала его, он обвинял  ее. Но, увидав ее покорное, улыбающееся лицо и услыхав слова: «Я измучала  тебя», он обвинял Бога, но, вспомнив о Боге, он тотчас просил простить и  помиловать.    

 XV    

     

Он не знал, поздно ли, рано ли. Свечи уже все догорали.  Долли только что была в кабинете и предложила доктору прилечь. Левин сидел,  слушая рассказы доктора о шарлатане-магнетизере, и смотрел на пепел его  папироски. Был период отдыха, и он забылся. Он совершенно забыл о том, что  происходило теперь. Он слушал рассказ доктора и понимал его. Вдруг раздался  крик, ни на что не похожий. Крик был так страшен, что Левин даже не вскочил,  но, не переводя дыхания, испуганно-вопросительно посмотрел на доктора. Доктор  склонил голову набок, прислушиваясь, и одобрительно улыбнулся. Все было так  необыкновенно, что уж ничто не поражало Левина. «Верно, так надо», –  подумал он и продолжал сидеть. Чей это был крик? Он вскочил, на цыпочках вбежал  в спальню, обошел Лизавету Петровну, княгиню и стал на свое место, у изголовья.  Крик затих, но что-то переменилось теперь. Что – он не видел и не понимал и не  хотел видеть и понимать. Но он видел это по лицу Лизаветы Петровны: лицо Лизаветы  Петровны было строго и бледно и все так же решительно, хотя челюсти ее немного  подрагивали и глаза ее были пристально устремлены на Кити. Воспаленное,  измученное лицо Кити с прилипшею к потному лицу прядью волос было обращено к  нему и искало его взгляда. Поднятые руки просили его рук. Схватив потными  руками его холодные руки, она стала прижимать их к своему лицу.    

– Не уходи, не уходи! Я не боюсь, я не боюсь! –  быстро говорила она. – Мама, возьмите сережки. Они мне мешают. Ты не  боишься? Скоро, скоро, Лизавета Петровна…    

Она говорила быстро, быстро и хотела улыбнуться. Но вдруг  лицо ее исказилось, она оттолкнула его от себя.    

– Нет, это ужасно! Я умру, умру! Поди, поди! –  закричала она, и опять послышался тот же ни на что не похожий крик.    

Левин схватился за голову и выбежал из комнаты.    

– Ничего, ничего, все хорошо! – проговорила ему  вслед Долли.    

Но, что б они ни говорили, он знал, что теперь все погибло.  Прислонившись головой к притолоке, он стоял в соседней комнате и слышал чей-то  никогда не слыханный им визг, рев, и он знал, что это кричало то, что было  прежде Кити. Уже ребенка он давно не желал. Он теперь ненавидел этого ребенка.  Он даже не желал теперь ее жизни, он желал только прекращения этих ужасных  страданий.    

– Доктор! Что же это? Что ж это? Боже мой! –  сказал он, хватая за руку вошедшего доктора.    

– Кончается, – сказал доктор. И лицо доктора было  так серьезно, когда он говорил это, что Левин понял кончается  в смысле  – умирает.    

Не помня себя, он вбежал в спальню. Первое, что он увидал,  это было лицо Лизаветы Петровны. Оно было еще нахмуреннее и строже. Лица Кити  не было. На том месте, где оно было прежде, было что-то страшное и по виду  напряжения и по звуку, выходившему оттуда. Он припал головой к дереву кровати,  чувствуя, что сердце его разрывается. Ужасный крик не умолкал, он сделался еще  ужаснее и, как бы дойдя до последнего предела ужаса, вдруг затих. Левин не  верил своему слуху, но нельзя было сомневаться: крик затих, и слышалась тихая  суетня, шелест и торопливые дыхания, и ее прерывающийся, живой и нежный,  счастливый голос тихо произнес: «Кончено».    

Он поднял голову. Бессильно опустив руки на одеяло,  необычайно прекрасная и тихая, она безмолвно смотрела на него и хотела и не  могла улыбнуться.    

И вдруг из того таинственного и ужасного, нездешнего мира, в  котором он жил эти двадцать два часа, Левин мгновенно почувствовал себя  перенесенным в прежний, обычный мир, но сияющий теперь таким новым светом  счастья, что он не перенес его. Натянутые струны все сорвались. Рыдания и слезы  радости, которых он никак не предвидел, с такою силой поднялись в нем, колебля  все его тело, что долго мешали ему говорить.    

Упав на колени пред постелью, он держал пред губами руку  жены и целовал ее, и рука эта слабым движением пальцев отвечала на его поцелуи.  А между тем там, в ногах постели, в ловких руках Лизаветы Петровны, как огонек  над светильником, колебалась жизнь человеческого существа, которого никогда  прежде не было и которое так же, с тем же правом, с тою же значительностью для  себя, будет жить и плодить себе подобных.    

– Жив! Жив! Да еще мальчик! Не беспокойтесь! –  услыхал Левин голос Лизаветы Петровны, шлепавшей дрожавшею рукой спину ребенка.    

– Мама, правда? – сказал голос Кити.    

Только всхлипыванья княгини отвечали ей.    

И среди молчания, как несомненный ответ на вопрос матери,  послышался голос совсем другой, чем все сдержанно говорившие голоса в комнате.  Это был смелый, дерзкий, ничего не хотевший соображать крик непонятно откуда  явившегося нового человеческого существа.    

Прежде, если бы Левину сказали, что Кити умерла, и что он  умер с нею вместе, и что у них дети ангелы, и что Бог тут пред ними, – он  ничему бы не удивился; но теперь, вернувшись в мир действительности, он делал  большие усилия мысли, чтобы понять, что она жива, здорова и что так отчаянно  визжавшее существо есть сын его. Кити была жива, страдания кончились. И он был  невыразимо счастлив. Это он понимал и этим был вполне счастлив. Но ребенок?  Откуда, зачем, кто он?.. Он никак не мог понять, не мог привыкнуть к этой  мысли. Это казалось ему чем-то излишним, избытком, к которому он долго не мог  привыкнуть.    

 XVI    

     

В десятом часу старый князь, Сергей Иванович и Степан  Аркадьич сидели у Левина и, поговорив о родильнице, разговаривали и о  посторонних предметах. Левин слушал их и, невольно при этих разговорах  вспоминая прошедшее, то, что было до нынешнего утра, вспоминал и себя, каким он  был вчера до этого. Точно сто лет прошло с тех пор. Он чувствовал себя на  какой-то недосягаемой высоте, с которой он старательно спускался, чтобы не  обидеть тех, с кем говорил. Он говорил и не переставая думал о жене, о  подробностях ее теперешнего состояния и о сыне, к мысли о существовании  которого он старался приучить себя. Весь мир женский, получивший для него  новое, неизвестное ему значение после того, как он женился, теперь в его понятиях  поднялся так высоко, что он не мог воображением обнять его. Он слушал разговор  о вчерашнем обеде в клубе и думал: «Что теперь делается с ней, заснула ли? Как  ей? Что она думает? Кричит ли сын Дмитрий?» И в средине разговора, в средине  фразы он вскочил и пошел из комнаты.    

– Пришли мне сказать, можно ли к ней, – сказал  князь.    

– Хорошо, сейчас, – отвечал Левин и, не  останавливаясь, пошел к ней.    

Она не спала, а тихо разговаривала с матерью, делая планы о  будущих крестинах.    

Убранная, причесанная, в нарядном чепчике с чем-то голубым,  выпростав руки на одеяло, она лежала на спине и, встретив его взглядом,  взглядом притягивала к себе. Взгляд ее, и так светлый, еще более светлел, по  мере того как он приближался к ней. На ее лице была та самая перемена от земного  к неземному, которая бывает на лице покойников; но там прощание, здесь встреча.  Опять волнение, подобное тому, какое он испытал в минуту родов, подступило ему  к сердцу. Она взяла его руку и спросила, спал ли он. Он не мог отвечать и  отворачивался, убедясь в своей слабости.    

– А я забылась, Костя! – сказала она ему. – И  мне так хорошо теперь.    

Она смотрела на него, но вдруг выражение ее изменилось.    

– Дайте мне его, – сказала она, услыхав писк  ребенка. – Дайте, Лизавета Петровна, и он посмотрит.    

– Ну вот, пускай папа посмотрит, – сказала  Лизавета Петровна, поднимая и поднося что-то красное, странное и  колеблющееся. – Постойте, мы прежде уберемся, – и Лизавета Петровна  положила это колеблющееся и красное на кровать, стала развертывать и завертывать  ребенка; одним пальцем поднимая и переворачивая его и чем-то посыпая.    

Левин, глядя на это крошечное жалкое существо, делал тщетные  усилия, чтобы найти в своей душе какие-нибудь признаки к нему отеческого  чувства. Он чувствовал к нему только гадливость. Но когда его обнажили и  мелькнули тоненькие-тоненькие ручки, ножки, шафранные, тоже с пальчиками, и  даже с большим пальцем, отличающимся от других, и когда он увидал, как, точно  мягкие пружинки, Лизавета Петровна прижимала эти таращившиеся ручки, заключая  их в полотняные одежды, на него нашла такая жалость к этому существу и такой  страх, что она повредит ему, что он удержал ее за руку.    

Лизавета Петровна засмеялась.    

– Не бойтесь, не бойтесь!    

Когда ребенок был убран и превращен в твердую куколку,  Лизавета Петровна перекачнула его, как бы гордясь своею работой, и  отстранилась, чтобы Левин мог видеть сына во всей его красоте.    

Кити, не спуская глаз, косясь, смотрела туда же.    

– Дайте, дайте! – сказала она и даже поднялась  было.    

– Что вы, Катерина Александровна, это нельзя такие движения!  Погодите, я подам. Вот мы папаше покажемся, какие мы молодцы!    

И Лизавета Петровна подняла к Левину на одной руке (другая  только пальцами подпирала качающийся затылок) это странное, качающееся и  прячущее свою голову за края пеленки красное существо. Но были тоже нос,  косившие глаза и чмокающие губы.    

– Прекрасный ребенок! – сказала Лизавета Петровна.    

Левин с огорчением вздохнул. Этот прекрасный ребенок внушал  ему только чувство гадливости и жалости.    

Это было совсем не то чувство, которого он ожидал.    

Он отвернулся, пока Лизавета Петровна устраивала его к  непривычной груди.    

Вдруг смех заставил его поднять голову. Это засмеялась Кити.  Ребенок взялся за грудь.    

– Ну, довольно, довольно! – говорила Лизавета  Петровна, но Кити не отпускала его. Он заснул на ее руках.    

– Посмотри теперь, – сказала Кити, поворачивая к  нему ребенка так, чтобы он мог видеть его. Личико старческое вдруг еще более  сморщилось, и ребенок чихнул.    

Улыбаясь и едва удерживая слезы умиления, Левин поцеловал  жену и вышел из темной комнаты.    

Что он испытывал к этому маленькому существу, было совсем не  то, что он ожидал. Ничего веселого и радостного не было в этом чувстве;  напротив, это был новый мучительный страх. Это было сознание новой области  уязвимости. И это сознание было так мучительно первое время, страх за то, чтобы  не пострадало это беспомощное существо, был так силен, что из-за него и  незаметно было странное чувство бессмысленной радости и даже гордости, которое  он испытал, когда ребенок чихнул.    

 XVII    

     

Дела Степана Аркадьича находились в дурном положении.    

Деньги за две трети леса были уже прожиты, и, за вычетом  десяти процентов, он забрал у купца почти все вперед за последнюю треть. Купец  больше не давал денег, тем более что в эту зиму Дарья Александровна, в первый  раз прямо заявив права на свое состояние, отказалась расписаться на контракте в  получении денег за последнюю треть леса. Все жалованье уходило на домашние  расходы и на уплату мелких непереводившихся долгов. Денег совсем не было.    

Это было неприятно, неловко и не должно было так  продолжаться, по мнению Степана Аркадьича. Причина этого, по его понятию,  состояла в том, что он получал слишком мало жалованья. Место, которое он  занимал, было, очевидно, очень хорошо пять лет тому назад, но теперь уж было не  то. Петров, директором банка, получал двенадцать тысяч; Свентицкий – членом  общества – получал семнадцать тысяч; Митин, основав банк, получал пятьдесят  тысяч. «Очевидно, я заснул, и меня забыли», – думал про себя Степан  Аркадьич. И он стал прислушиваться, приглядываться и к концу зимы высмотрел  место очень хорошее и повел на него атаку, сначала из Москвы, через теток,  дядей, приятелей, а потом, когда дело созрело, весной сам поехал в Петербург.  Это было одно из тех мест, которых теперь, всех размеров, от тысячи до  пятидесяти тысяч в год жалованья, стало больше, чем прежде было теплых  взяточных мест; это было место члена от комиссии соединенного агентства  кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог[254] и банковых учреждений. Место это, как и все  такие места, требовало таких огромных знаний и деятельности, которые трудно  было соединить в одном человеке. А так как человека, соединяющего эти качества,  не было, то все-таки лучше было, чтобы место это занимал честный, чем нечестный  человек. А Степан Аркадьич был не только человек честный (без ударения), но он  был чéстный человек (с ударением), с тем особенным значением, которое в Москве  имеет это слово, когда говорят: чéстный деятель, чéстный писатель, чéстный  журнал, чéстное учреждение, чéстное направление, и которое означает не только  то, что человек или учреждение не бесчестны, но и способны при случае  подпустить шпильку правительству. Степан Аркадьич вращался в Москве в тех  кругах, где введено было это слово, считался там чéстным человеком и потому  имел более, чем другие, прав на это место.    

Место это давало от семи до десяти тысяч в год, и Облонский  мог занимать его, не оставляя своего казенного места. Оно зависело от двух  министров, от одной дамы и от двух евреев; и всех этих людей, хотя они  были уже подготовлены, Степану Аркадьичу нужно было видеть в Петербурге. Кроме  того, Степан Аркадьич обещал сестре Анне добиться от Каренина решительного  ответа о разводе. И, выпросив у Долли пятьдесят рублей, он уехал в Петербург.    

Сидя в кабинете Каренина и слушая его проект о причинах  дурного состояния русских финансов, Степан Аркадьич выжидал только минуты,  когда тот кончит, чтобы заговорить о своем деле и об Анне.    

– Да, это очень верно, – сказал он, когда Алексей  Александрович, сняв pince-nez, без которого он не мог читать теперь,  вопросительно посмотрел на бывшего шурина, – это очень верно в  подробностях, но все-таки принцип нашего времени – свобода.    

– Да, но я выставляю другой принцип, обнимающий принцип  свободы, – сказал Алексей Александрович, ударяя на слове «обнимающий» и  надевая опять pince-nez, чтобы вновь прочесть слушателю то место, где это самое  было сказано.    

И, перебрав красиво написанную с огромными полями рукопись,  Алексей Александрович вновь прочел убедительное место.    

– Я не хочу протекционной системы не для выгоды частных  лиц, но для общего блага – и для низших и для высших классов одинаково, –  говорил он, поверх pince-nez глядя на Облонского. – Но они  не  могут понять этого, они  заняты только личными интересами и увлекаются  фразами.    

Степан Аркадьич знал, что когда Каренин начинал говорить о  том, что делают и думают они , те самые, которые не хотели принимать его  проектов и были причиной всего зла в России, что тогда уже близко было к концу;  и потому охотно отказался теперь от принципа свободы и вполне согласился.  Алексей Александрович замолк, задумчиво перелистывая свою рукопись.    

– Ах, кстати, – сказал Степан Аркадьич, – я  тебя хотел попросить при случае, когда ты увидишься с Поморским, сказать ему  словечко о том, что я бы очень желал занять открывающееся место члена комиссии  от соединенного агентства кредитно-взаимного баланса южно-железных дорог.    

Степану Аркадьичу название этого места, столь близкого его  сердцу, уже было привычно, и он, не ошибаясь, быстро выговаривал его.    

Алексей Александрович расспросил, в чем состояла  деятельность этой новой комиссии, и задумался. Он соображал, нет ли в  деятельности этой комиссии чего-нибудь противоположного его проектам. Но, так  как деятельность этого нового учреждения была очень сложна и проекты его  обнимали очень большую область, он не мог сразу сообразить этого и, снимая  pince-nez, сказал:    

– Без сомнения, я могу сказать ему; но для чего ты,  собственно, желаешь занять это место?    

– Жалованье хорошее, до девяти тысяч, а мои средства…    

– Девять тысяч, – повторил Алексей Александрович и  нахмурился. Высокая цифра этого жалованья напомнила ему, что с этой стороны  предполагаемая деятельность Степана Аркадьича была противна главному смыслу его  проектов, всегда клонившихся к экономии.    

– Я нахожу, и написал об этом записку, что в наше время  эти огромные жалованья суть признаки ложной экономической assiette[255] нашего управления.    

– Да как же ты хочешь? – сказал Степан  Аркадьич. – Ну, положим, директор банка получает десять тысяч, – ведь  он стоит этого. Или инженер получает двадцать тысяч. Живое дело, как хочешь!    

– Я полагаю, что жалованье есть плата за товар, и оно  должно подлежать закону требованья и предложенья. Если же назначение жалованья  отступает от этого закона, как, например, когда я вижу, что выходят из  института два инженера, оба одинаково знающие и способные, и один получает  сорок тысяч, а другой довольствуется двумя тысячами; или что в директоры банков  общества определяют с огромным жалованьем правоведов, гусаров, не имеющих  никаких особенных специальных сведений, я заключаю, что жалованье назначается  не по закону требования и предложения, а прямо по лицеприятию. И тут есть  злоупотребление, важное само по себе и вредно отзывающееся на государственной  службе. Я полагаю…    

Степан Аркадьич поспешил перебить зятя.    

– Да, но ты согласись, что открывается новое, несомненно  полезное учреждение. Как хочешь, живое дело! Дорожат в особенности тем, чтобы  дело ведено было чéстно, – сказал Степан Аркадьич с ударением.    

Но московское значение честного  было непонятно для  Алексея Александровича.    

– Честность есть только отрицательное свойство, –  сказал он.    

– Но ты мне сделаешь большое одолжение все-таки, –  сказал Степан Аркадьич, – замолвив словечко Поморскому. Так, между  разговором…    

– Да ведь это больше от Болгаринова зависит,  кажется, – сказал Алексей Александрович.    

– Болгаринов с своей стороны совершенно  согласен, – сказал Степан Аркадьич, краснея.    

Степан Аркадьич покраснел при упоминании о Болгаринове,  потому что он в этот же день утром был у еврея Болгаринова, и визит этот  оставил в нем неприятное воспоминание. Степан Аркадьич твердо знал, что дело,  которому он хотел служить, было новое, живое и честное дело; но нынче утром,  когда Болгаринов, очевидно нарочно, заставил его два часа дожидаться с другими  просителями в приемной, ему вдруг стало неловко.    

То ли ему было неловко, что он, потомок Рюрика, князь  Облонский, ждал два часа в приемной у жида, или то, что в первый раз в жизни он  не следовал только примеру предков, служа правительству, а выступал на новое  поприще, но ему было очень неловко. В эти два часа ожидания у Болгаринова  Степан Аркадьич, бойко прохаживаясь по приемной, расправляя бакенбарды, вступая  в разговор с другими просителями и придумывая каламбур, который он скажет о  том, как он у жида дожидался, старательно скрывал от других и даже от себя  испытываемое чувство.    

Но ему во все это время было неловко и досадно, он сам не  знал отчего: оттого ли, что ничего не выходило из каламбура: «было дело до  жида,  и я дожидался », или от чего-нибудь другого. Когда же,  наконец, Болгаринов с чрезвычайною учтивостью принял его, очевидно торжествуя  его унижением, и почти отказал ему, Степан Аркадьич поторопился как можно  скорее забыть это. И, теперь только вспомнив, покраснел.    

 XVIII    

     

– Теперь у меня еще дело, и ты знаешь какое. Об  Анне, – сказал, помолчав немного и стряхнув с себя это неприятное  впечатление, Степан Аркадьич.    

Как только Облонский произнес имя Анны, лицо Алексея  Александровича совершенно изменилось: вместо прежнего оживления оно выразило  усталость и мертвенность.    

– Что, собственно, вы хотите от меня? –  повертываясь на кресле и защелкивая свой pince-nez, сказал он.    

– Решения, какого-нибудь решения, Алексей  Александрович. Я обращаюсь к тебе теперь («не как к оскорбленному мужу», –  хотел сказать Степан Аркадьич, но, побоявшись испортить этим дело, заменил это  словами:) не как к государственному человеку (что вышло некстати), а просто как  к человеку, и доброму человеку и христианину. Ты должен пожалеть ее, –  сказал он.    

– То есть в чем же, собственно? – тихо сказал  Каренин.    

– Да, пожалеть ее. Если бы ты ее видел, как я, – я  провел всю зиму с нею, – ты бы сжалился над нею. Положение ее ужасно,  именно ужасно.    

– Мне казалось, – отвечал Алексей Александрович  более тонким, почти визгливым голосом, – что Анна Аркадьевна имеет все то,  чего она сама хотела.    

– Ах, Алексей Александрович, ради Бога, не будем делать  рекриминаций! Что прошло, то прошло, и ты знаешь, чего она желает и  ждет, – развода.    

– Но я полагал, что Анна Аркадьевна отказывается от  развода в том случае, если я требую обязательства оставить мне сына. Я так и  отвечал и думал, что дело это кончено. И считаю его оконченным, –  взвизгнул Алексей Александрович.    

– Но, ради Бога, не горячись, – сказал Степан  Аркадьич, дотрагиваясь до коленки зятя. – Дело не кончено. Если ты  позволишь мне рекапитюлировать, дело было так: когда вы расстались, ты был  велик, как можно быть великодушным; ты отдал ей все – свободу, развод даже. Она  оценила это. Нет, ты не думай. Именно оценила. До такой степени, что в эти  первые минуты, чувствуя свою вину пред тобой, она не обдумала и не могла  обдумать всего. Она от всего отказалась. Но действительность, время показали,  что ее положение мучительно и невозможно.    

– Жизнь Анны Аркадьевны не может интересовать  меня, – перебил Алексей Александрович, поднимая брови.    

– Позволь мне не верить, – мягко возразил Степан  Аркадьич. – Положение ее и мучительно для нее и безо всякой выгоды для  кого бы то ни было. Она заслужила его, ты скажешь. Она знает это и не просит  тебя; она прямо говорит, что она ничего не смеет просить. Но я, мы все родные,  все любящие ее просим, умоляем тебя. За что она мучается? Кому от этого лучше?    

– Позвольте, вы, кажется, ставите меня в положение  обвиняемого, – проговорил Алексей Александрович.    

– Да нет, да нет, нисколько, ты пойми меня, –  опять дотрогиваясь до его руки, сказал Степан Аркадьич, как будто он был  уверен, что это прикосновение смягчает зятя. – Я только говорю одно: ее  положение мучительно, и оно может быть облегчено тобой, и ты ничего не  потеряешь. Я тебе все так устрою, что ты не заметишь. Ведь ты обещал.    

– Обещание дано было прежде. И я полагал, что вопрос о  сыне решал дело. Кроме того, я надеялся, что у Анны Аркадьевны достанет  великодушия… – с трудом, трясущимися губами, выговорил побледневший  Алексей Александрович.    

– Она и предоставляет все твоему великодушию. Она  просит, умоляет об одном – вывести ее из того невозможного положения, в котором  она находится. Она уже не просит сына. Алексей Александрович, ты добрый  человек. Войди на мгновение в ее положение. Вопрос развода для нее, в ее  положении, вопрос жизни и смерти. Если бы ты не обещал прежде, она бы  помирилась с своим положением, жила бы в деревне. Но ты обещал, она написала  тебе и переехала в Москву. И вот в Москве, где каждая встреча ей нож в сердце,  она живет шесть месяцев, с каждым днем ожидая решения. Ведь это все равно, что  приговоренного к смерти держать месяцы с петлей на шее, обещая, может быть,  смерть, может быть, помилование. Сжалься над ней, и потом я берусь все так  устроить… Vos scrupules…[256]    

– Я не говорю об этом, об этом… – гадливо перебил  его Алексей Александрович. – Но, может быть, я обещал то, чего я не имел  права обещать.    

– Так ты отказываешь в том, что обещал?    

– Я никогда не отказывал в исполнении возможного, но я  желаю иметь время обдумать, насколько обещанное возможно.    

– Нет, Алексей Александрович! – вскакивая,  заговорил Облонский, – я не хочу верить этому! Она так несчастна, как  только может быть несчастна женщина, и ты не можешь отказать в такой…    

– Насколько обещанное возможно. Vous professez d’étre  un libre penseur.[257] Но  я, как человек верующий, не могу в таком важном деле поступить противно  христианскому закону.    

– Но в христианских обществах и у нас, сколько я знаю,  развод допущен, – сказал Степан Аркадьич. – Развод допущен и нашею  церковью. И мы видим…    

– Допущен, но не в этом смысле.    

– Алексей Александрович, я не узнаю тебя, –  помолчав, сказал Облонский. – Не ты ли (и мы ли не оценили этого?) все  простил и, движимый именно христианским чувством, готов был всем пожертвовать?  Ты сам сказал: отдать кафтан, когда берут рубашку, и теперь…    

– Я прошу, – вдруг вставая на ноги, бледный и с  трясущеюся челюстью, пискливым голосом заговорил Алексей Александрович, –  прошу вас прекратить, прекратить… этот разговор.    

– Ах, нет! Ну, прости, прости меня, если я огорчил  тебя, – сконфуженно улыбаясь, заговорил Степан Аркадьич, протягивая  руку, – но я все-таки, как посол, только передавал свое поручение.    

Алексей Александрович подал свою руку, задумался и  проговорил:    

– Я должен обдумать и поискать указаний. Послезавтра я  дам вам решительный ответ, – сообразив что-то, сказал он.    

 XIX    

     

Степан Аркадьич хотел уже уходить, когда Корней пришел  доложить:    

– Сергей Алексеич!    

– Кто это Сергей Алексеич? – начал было Степан  Аркадьич, но тотчас же вспомнил.    

– Ах, Сережа! – сказал он. – «Сергей  Алексеич» – я думал, директор департамента. «Анна и просила меня повидать  его», – вспомнил он.    

И он вспомнил то робкое, жалостное выражение, с которым  Анна, отпуская его, сказала: «Все-таки ты увидишь его. Узнай подробно, где он,  кто при нем. И, Стива… если бы возможно! Ведь возможно?» Степан Аркадьич понял,  что означало это «если бы возможно» – если бы возможно сделать развод так, чтоб  отдать ей сына… Теперь Степан Аркадьич видел, что об этом и думать нечего, но  все-таки рад был увидеть племянника.    

Алексей Александрович напомнил шурину, что сыну никогда не говорят  про мать и что он просит его ни слова не упоминать про нее.    

– Он был очень болен после того свидания с матерью,  которое мы не предусмотрели, – сказал Алексей Александрович. – Мы  боялись даже за его жизнь. Но разумное лечение и морские купанья летом  исправили его здоровье, и теперь я по совету доктора отдал его в школу.  Действительно, влияние товарищей оказало на него хорошее действие, и он  совершенно здоров и учится хорошо.    

– Экой молодец стал! И то, не Сережа, а целый Сергей  Алексеич! – улыбаясь, сказал Степан Аркадьич, глядя на бойко и развязно  вошедшего красивого широкого мальчика в синей курточке и длинных панталонах.  Мальчик имел вид здоровый и веселый. Он поклонился дяде, как чужому, но, узнав  его, покраснел и, точно обиженный и рассерженный чем-то, поспешно отвернулся от  него. Мальчик подошел к отцу и подал ему записку о баллах, полученных в школе.    

– Ну, это порядочно, – сказал отец, – можешь  идти.    

– Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а стал  мальчишкой; я это люблю, – сказал Степан Аркадьич. – Да ты  помнишь меня?    

Мальчик быстро оглянулся на отца.    

– Помню, mon oncle,[258] –  отвечал он, взглянув на дядю, и опять потупился.    

Дядя подозвал мальчика и взял его за руку.    

– Ну что ж, как дела? – сказал он, желая  разговориться и не зная, что сказать.    

Мальчик, краснея и не отвечая, осторожно потягивал свою руку  из руки дяди. Как только Степан Аркадьич выпустил его руку, он, как птица,  выпущенная на волю, вопросительно взглянув на отца, быстрым шагом вышел из  комнаты.    

Прошел год с тех пор, как Сережа видел в последний раз свою  мать. С того времени он никогда не слыхал более про нее. И в этот же год он был  отдан в школу и узнал и полюбил товарищей. Те мечты и воспоминания о матери,  которые после свидания с нею сделали его больным, теперь уже не занимали его.  Когда они приходили, он старательно отгонял их от себя, считая их стыдными и  свойственными только девочкам, а не мальчику и товарищу. Он знал, что между  отцом и матерью была ссора, разлучившая их, знал, что ему суждено оставаться с  отцом, и старался привыкнуть к этой мысли.    

Увидать дядю, похожего на мать, ему было неприятно, потому  что это вызвало в нем те самые воспоминания, которые он считал стыдными. Это  было ему тем более неприятно, что по некоторым словам, которые он слышал,  дожидаясь у двери кабинета, и в особенности по выражению лица отца и дяди он  догадывался, что между ними должна была идти речь о матери. И чтобы не осуждать  того отца, с которым он жил и от которого зависел, и, главное, не предаваться  чувствительности, которую он считал столь унизительною, Сережа старался не  смотреть на этого дядю, приехавшего нарушать его спокойствие, и не думать про  то, что он напоминал.    

Но когда вышедший вслед за ним Степан Аркадьич, увидав его  на лестнице, подозвал к себе и спросил, как он в школе проводит время между  классами, Сережа, вне присутствия отца, разговорился с ним.    

– У нас теперь идет железная дорога, – сказал он,  отвечая на его вопрос. – Это, видите ли, вот как: двое садятся на лавку.  Это пассажиры. А один становится стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и  руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед  отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!    

– Это который стоя? – спросил Степан Аркадьич,  улыбаясь.    

– Да, тут надо и смелость и ловкость, особенно как  вдруг остановятся или кто-нибудь упадет.    

– Да, это не шутка, – сказал Степан Аркадьич, с  грустью вглядываясь в эти оживленные, материнские глаза, теперь уж не ребячьи,  не вполне уже невинные. И, хотя он и обещал Алексею Александровичу не говорить  про Анну, он не вытерпел.    

– А ты помнишь мать? – вдруг спросил он.    

– Нет, не помню, – быстро проговорил Сережа и,  багрово покраснев, потупился. И уже дядя ничего более не мог добиться от него.    

Славянин-гувернер через полчаса нашел своего воспитанника на  лестнице и долго не мог понять, злится он или плачет.    

– Что ж, верно, ушиблись, когда упали? – сказал  гувернер. – Я говорил, что это опасная игра. И надо сказать директору.    

– Если б и ушибся, так никто бы не заметил. Уж это  наверно.    

– Ну так что же?    

– Оставьте меня! Помню, не помню… Какое ему дело? Зачем  мне помнить? Оставьте меня в покое! – обратился он уже не к гувернеру, а  ко всему свету.    

 XX    

     

Степан Аркадьич, как и всегда, не праздно проводил время в  Петербурге. В Петербурге, кроме дел: развода сестры и места, ему, как и всегда,  нужно было освежиться, как он говорил, после московской затхлости.    

Москва, несмотря на свои cafés chantants и омнибусы, была  все-таки стоячее болото. Это всегда чувствовал Степан Аркадьич. Пожив в Москве,  особенно в близости с семьей, он чувствовал, что падает духом. Поживя долго  безвыездно в Москве, он доходил до того, что начинал беспокоиться дурным  расположением и упреками жены, здоровьем, воспитанием детей, мелкими интересами  своей службы; даже то, что у него были долги, беспокоило его. Но стоило только  приехать и пожить в Петербурге, в том кругу, в котором он вращался, где жили,  именно жили, а не прозябали, как в Москве, и тотчас все мысли эти исчезали и  таяли, как воск от лица огня.    

Жена?.. Нынче только он говорил с князем Чеченским. У князя  Чеченского была жена и семья – взрослые пажи дети, и была другая, незаконная  семья, от которой тоже были дети. Хотя первая семья тоже была хороша, князь  Чеченский чувствовал себя счастливее во второй семье. И он возил своего  старшего сына во вторую семью и рассказывал Степану Аркадьичу, что он находит  это полезным и развивающим для сына. Что бы на это сказали в Москве?    

Дети? В Петербурге дети не мешали жить отцам. Дети  воспитывались в заведениях, и не было этого, распространяющегося в Москве –  Львов, например, – дикого понятия, что детям всю роскошь жизни, а  родителям один труд и заботы. Здесь понимали, что человек обязан жить для себя,  как должен жить образованный человек.    

Служба? Служба здесь тоже была не та упорная, безнадежная  лямка, которую тянули в Москве; здесь был интерес в службе. Встреча, услуга,  меткое слово, уменье представлять в лицах разные штуки – и человек вдруг делал  карьеру, как Брянцев, которого вчера встретил Степан Аркадьич и который был  первый сановник теперь. Эта служба имела интерес.    

В особенности же петербургский взгляд на денежные дела  успокоительно действовал на Степана Аркадьича. Бартнянский, проживающий по  крайней мере пятьдесят тысяч по тому train,[259] который  он вел, сказал ему об этом вчера замечательное слово.    

Перед обедом, разговорившись, Степан Аркадьич сказал  Бартнянскому:    

– Ты, кажется, близок с Мордвинским; ты мне можешь  оказать услугу, скажи ему, пожалуйста, за меня словечко. Есть место, которое бы  я хотел занять. Членом агентства…    

– Ну, я все равно не запомню… Только что тебе за охота  в эти железнодорожные дела с жидами?.. Как хочешь, все-таки гадость!    

Степан Аркадьич не сказал ему, что это было живое дело;  Бартнянский бы не понял этого.    

– Деньги нужны, жить нечем.    

– Живешь же?    

– Живу, но долги.    

– Что ты? Много? – с соболезнованием сказал  Бартнянский.    

– Очень много, тысяч двадцать.    

Бартнянский весело расхохотался.    

– О, счастливый человек! – сказал он. – У  меня полтора миллиона и ничего нет, и, как видишь, жить еще можно!    

И Степан Аркадьич не на одних словах, а на деле видел справедливость  этого. У Живахова было триста тысяч долгу и ни копейки за душой, и он жил же,  да еще как! Графа Кривцова давно уже все отпели, а он содержал двух. Петровский  прожил пять миллионов и жил все точно так же и даже заведовал финансами и  получал двадцать тысяч жалованья. Но, кроме этого, Петербург физически приятно  действовал на Степана Аркадьича. Он молодил его. В Москве он поглядывал иногда  на седину, засыпал после обеда, потягивался, шагом, тяжело дыша, входил на  лестницу, скучал с молодыми женщинами, не танцевал на балах. В Петербурге же он  всегда чувствовал десять лет с костей.    

Он испытывал в Петербурге то же, что говорил ему вчера еще  шестидесятилетний князь Облонский, Петр, только что вернувшийся из-за границы.    

– Мы здесь не умеем жить, – говорил Петр  Облонский. – Поверишь ли, я провел лето в Бадене; ну, право, я чувствовал  себя совсем молодым человеком. Увижу женщину молоденькую, и мысли… Пообедаешь,  выпьешь слегка – сила, бодрость. Приехал в Россию, – надо было к жене да  еще в деревню, – ну, не поверишь, через две недели надел халат, перестал  одеваться к обеду. Какое о молоденьких думать! Совсем стал старик. Только душу  спасать остается. Поехал в Париж – опять справился.    

Степан Аркадьич точно ту же разницу чувствовал, как и Петр  Облонский. В Москве он так опускался, что в самом деле, если бы пожить там  долго, дошел бы, чего доброго, и до спасения души; в Петербурге же он  чувствовал себя опять порядочным человеком.    

Между княгиней Бетси Тверской и Степаном Аркадьичем  существовали давнишние, весьма странные отношения. Степан Аркадьич всегда шутя  ухаживал за ней и говорил ей, тоже шутя, самые неприличные вещи, зная, что это  более всего ей нравится. На другой день после своего разговора с Карениным  Степан Аркадьич, заехав к ней, чувствовал себя столь молодым, что в этом  шуточном ухаживанье и вранье зашел нечаянно так далеко, что уже не знал, как  выбраться назад, так как, к несчастью, она не только не нравилась, но противна  была ему. Тон же этот установился потому, что он очень нравился ей. Так что он  уже был очень рад приезду княгини Мягкой, вовремя прекратившей их уединение  вдвоем.    

– А, и вы тут, – сказала она, увидав его. –  Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, – прибавила  она. – С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во  сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. И не могу простить  Вронскому, что он не дал мне знать, когда она была в Петербурге. Я бы поехала к  ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну,  расскажите мне про нее.    

– Да, ее положение тяжело, она… – начал было  рассказывать Степан Аркадьич, в простоте душевной приняв за настоящую монету  слова княгини Мягкой «расскажите про вашу сестру». Княгиня Мягкая тотчас же по  своей привычке перебила его и стала сама рассказывать.    

– Она сделала то, что все, кроме меня, делают, но  скрывают; а она не хотела обманывать и сделала прекрасно. И еще лучше  сделала, потому что бросила этого полоумного вашего зятя. Вы меня извините. Все  говорили, что он умен, умен, одна я говорила, что он глуп. Теперь, когда он  связался с Лидией и с Landau, все говорят, что он полоумный, и я бы и рада не  соглашаться со всеми, но на этот раз не могу.    

– Да объясните мне, пожалуйста, – сказал Степан  Аркадьич, – что это такое значит? Вчера я был у него по делу сестры и  просил решительного ответа. Он не дал мне ответа и сказал, что подумает, а  нынче утром я вместо ответа получил приглашение на нынешний вечер к графине  Лидии Ивановне.    

– Ну так, так! – с радостью заговорила княгиня  Мягкая. – Они спросят у Landau, что он скажет[260].    

– Как у Landau? Зачем? Что такое Landau?    

– Как, вы не знаете Jules Landau, le fameux Jules  Landau, le clair-voyant?[261] Он  тоже полоумный, но от него зависит судьба вашей сестры. Вот что происходит от  жизни в провинции, вы ничего не знаете. Landau, видите ли, commis[262] был в магазине в Париже и  пришел к доктору. У доктора в приемной он заснул и во сне стал всем больным  давать советы. И удивительные советы. Потом Юрия Мелединского – знаете,  больного? – жена узнала про этого Landau и взяла его к мужу. Он мужа ее  лечит. И никакой пользы ему не сделал, по-моему, потому что он все такой же  расслабленный, но они в него веруют и возят с собой. И привезли в Россию. Здесь  все на него набросились, и он всех стал лечить. Графиню Беззубову вылечил, и  она так полюбила его, что усыновила.    

– Как усыновила?    

– Так, усыновила. Он теперь не Landau больше, а граф  Беззубов. Но дело не в том, а Лидия, – я ее очень люблю, но у нее голова  не на месте, – разумеется, накинулась теперь на этого Landau, и без него  ни у нее, ни у Алексея Александровича ничего не решается, и поэтому судьба  вашей сестры теперь в руках этого Landau, иначе графа Беззубова.    

 XXI    

     

После прекрасного обеда и большого количества коньяку,  выпитого у Бартнянского, Степан Аркадьич, только немного опоздав против назначенного  времени, входил к графине Лидии Ивановне.    

– Кто еще у графини? Француз? – спросил Степан  Аркадьич швейцара, оглядывая знакомое пальто Алексея Александровича и странное,  наивное пальто с застежками.    

– Алексей Александрович Каренин и граф Беззубов, –  строго отвечал швейцар.    

«Княгиня Мягкая угадала, – подумал Степан Аркадьич,  входя на лестницу. – Странно! Однако хорошо было бы сблизиться с ней. Она  имеет огромное влияние. Если она замолвит словечко Поморскому, то уже верно».    

Было еще совершенно светло на дворе, но в маленькой гостиной  графини Лидии Ивановны с опущенными шторами уже горели лампы.    

У круглого стола под лампой сидели графиня и Алексей  Александрович, о чем-то тихо разговаривая. Невысокий, худощавый человек с  женским тазом, с вогнутыми в коленках ногами, очень бледный, красивый, с  блестящими прекрасными глазами и длинными волосами, лежавшими на воротнике его  сюртука, стоял на другом конце, оглядывая стену с портретами. Поздоровавшись с  хозяйкой и с Алексеем Александровичем, Степан Аркадьич невольно взглянул еще  раз на незнакомого человека.    

– Monsieur Landau! – обратилась к нему графиня с  поразившею Облонского мягкостью и осторожностью. И она познакомила их.    

Landau поспешно оглянулся, подошел и, улыбнувшись, вложил в  протянутую руку Степана Аркадьича неподвижную потную руку и тотчас же опять  отошел и стал смотреть на портреты. Графиня и Алексей Александрович значительно  переглянулись.    

– Я очень рада видеть вас, в особенности нынче, –  сказала графиня Лидия Ивановна, указывая Степану Аркадьичу место подле  Каренина.    

– Я вас познакомила с ним как с Landau, – сказала  она тихим голосом, взглянув на француза и потом тотчас на Алексея  Александровича, – но он, собственно, граф Беззубов, как вы, вероятно,  знаете. Только он не любит этого титула.    

– Да, я слышал, – отвечал Степан Аркадьич, –  говорят, он совершенно исцелил графиню Беззубову.    

– Она была нынче у меня, она так жалка! –  обратилась графиня к Алексею Александровичу. – Разлука эта для нее ужасна.  Для нее это такой удар!    

– А он положительно едет? – спросил Алексей  Александрович.    

– Да, он едет в Париж. Он вчера слышал голос, –  сказала графиня Лидия Ивановна, глядя на Степана Аркадьича.    

– Ах, голос! – повторил Облонский, чувствуя, что  надо быть как можно осторожнее в этом обществе, в котором происходит или должно  происходить что-то особенное, к чему он не имеет еще ключа.    

Наступило минутное молчание, после которого графиня Лидия  Ивановна, как бы приступая к главному предмету разговора, с тонкой улыбкой  сказала Облонскому:    

– Я вас давно знаю и очень рада узнать вас ближе. Les  amis de nos amis sont nos amis.[263] Но  для того чтобы быть другом, надо вдумываться в состояние души друга, а я боюсь,  что вы этого не делаете в отношении к Алексею Александровичу. Вы понимаете, о  чем я говорю, – сказала она, поднимая свои прекрасные задумчивые глаза.    

– Отчасти, графиня, я понимаю, что положение Алексея  Александровича… – сказал Облонский, не понимая хорошенько, в чем дело, и  потому желая оставаться в общем.    

– Перемена не во внешнем положении, – строго  сказала графиня Лидия Ивановна, вместе с тем следя влюбленным взглядом за  вставшим и перешедшим к Landau Алексеем Александровичем, – сердце его  изменилось, ему дано новое сердце, и я боюсь, что вы не вполне вдумались в ту  перемену, которая произошла в нем.    

– То есть я в общих чертах могу представить себе эту  перемену. Мы всегда были дружны, и теперь… – отвечая нежным взглядом на  взгляд графини, сказал Степан Аркадьич, соображая, с кем из двух министров она  ближе, чтобы знать, о ком из двух придется просить ее.    

– Та перемена, которая произошла в нем, не может  ослабить его чувства любви к ближним; напротив, перемена, которая произошла в  нем, должна увеличить любовь. Но я боюсь, что вы не понимаете меня. Не хотите  ли чаю? – сказала она, указывая глазами на лакея, подавшего на подносе  чай.    

– Не совсем, графиня. Разумеется, его несчастье…    

– Да, несчастье, которое стало высшим счастьем, когда  сердце стало новое, исполнилось им, – сказала она, влюбленно глядя на  Степана Аркадьича. «Я думаю, что можно будет попросить замолвить обоим», –  думал Степан Аркадьич.    

– О, конечно, графиня, – сказал он, – но я  думаю, что эти перемены так интимны, что никто, даже самый близкий человек, не  любит говорить.    

– Напротив! Мы должны говорить и помогать друг другу.    

– Да, без сомнения, но бывает такая разница убеждений,  и притом…. – с мягкою улыбкой сказал Облонский.    

– Не может быть разницы в деле святой истины.    

– О да, конечно, но… – и, смутившись, Степан  Аркадьич замолчал. Он понял, что дело шло о религии.    

– Мне кажется, он сейчас заснет, – значительным шепотом  проговорил Алексей Александрович, подходя к Лидии Ивановне.    

Степан Аркадьич оглянулся. Landau сидел у окна,  облокотившись на ручку и спинку кресла, опустив голову. Заметив обращенные на  него взгляды, он поднял голову и улыбнулся детски-наивною улыбкой.    

– Не обращайте внимания, – сказала Лидия Ивановна  и легким движением подвинула стул Алексею Александровичу. – Я  замечала… – начала она что-то, как в комнату вошел лакей с письмом. Лидия  Ивановна быстро пробежала записку и, извинившись, с чрезвычайною быстротой  написала и отдала ответ и вернулась к столу. – Я замечала, –  продолжала она начатый разговор, – что москвичи, в особенности мужчины,  самые равнодушные к религии люди.    

– О нет, графиня, мне кажется, что москвичи имеют  репутацию быть самыми твердыми, – отвечал Степан Аркадьич.    

– Да, насколько я понимаю, вы, к сожалению, из  равнодушных, – с усталою улыбкой, обращаясь к нему, сказал Алексей  Александрович.    

– Как можно быть равнодушным! – сказала Лидия  Ивановна.    

– Я в этом отношения не то что равнодушен, но в  ожидании, – сказал Степан Аркадьич с своею самою смягчающею  улыбкой. – Я не думаю, чтобы для меня наступило время этих вопросов.    

Алексей Александрович и Лидия Ивановна переглянулись.    

– Мы не можем знать никогда, наступило или нет для нас  время, – сказал Алексей Александрович строго. – Мы не должны думать о  том, готовы ли мы, или не готовы: благодать не руководствуется человеческими  соображениями; она иногда не сходит на трудящихся и сходит на неприготовленных,  как на Савла.    

– Нет, кажется, не теперь еще, – сказала Лидия  Ивановна, следившая в это время за движениями француза.    

Landau встал и подошел к ним.    

– Вы мне позволите слушать? – спросил он.    

– О да, я не хотела вам мешать, – нежно глядя на  него, сказала Лидия Ивановна, – садитесь с нами.    

– Надо только не закрывать глаз, чтобы не лишиться  света, – продолжал Алексей Александрович.    

– Ах, если бы вы знали то счастье, которое мы  испытываем, чувствуя всегдашнее его присутствие в своей душе! – сказала  графиня Лидия Ивановна, блаженно улыбаясь.    

– Но человек может чувствовать себя неспособным иногда  подняться на эту высоту, – сказал Степан Аркадьич, чувствуя, что он кривит  душою, признавая религиозную высоту, но вместе с тем не решаясь признаться в  своем свободомыслии перед особой, которая одним словом Поморскому может  доставить ему желаемое место.    

– То есть вы хотите сказать, что грех мешает  ему? – сказала Лидия Ивановна. – Но это ложное мнение. Греха нет для  верующих, грех уже искуплен. Pardon, – прибавила она, глядя на опять  вошедшего с другой запиской лакея. Она прочла и на словах ответила: – Завтра у  великой княгини, скажите. Для верующего нет греха, – продолжала она  разговор.    

– Да, но вера без дел мертва есть, – сказал Степан  Аркадьич, вспомнив эту фразу из катехизиса, одной улыбкой уже отстаивая свою независимость.    

– Вот оно, из послания апостола Иакова, – сказал  Алексей Александрович, с некоторым упреком обращаясь к Лидии Ивановне, очевидно  как о деле, о котором они не раз уже говорили. – Сколько вреда сделало  ложное толкование этого места! Ничто так не отталкивает от веры, как это  толкование. «У меня нет дел, я не могу верить», тогда как это нигде не сказано.  А сказано обратное.    

– Трудиться для Бога, трудами, постом спасать  душу, – с гадливым презрением сказала графиня Лидия Ивановна, – это  дикие понятия наших монахов… Тогда как это нигде не сказано. Это гораздо проще  и легче, – прибавила она, глядя на Облонского с тою самою ободряющею  улыбкой, с которою она при дворе ободряла молодых, смущенных новою обстановкой  фрейлин.    

– Мы спасены Христом, пострадавшим за нас. Мы спасены  верой, – одобряя взглядом ее слова, подтвердил Алексей Александрович.    

– Vous comprenez l’anglais?[264] – спросила Лидия Ивановна и, получив  утвердительный ответ, встала и начала перебирать на полочке книги.    

– Я хочу прочесть «Safe and Happy»,[265] или «Under the wing»,[266][267] –  сказала она, вопросительно взглянув на Каренина. И, найдя книгу и опять сев на  место, она открыла ее. – Это очень коротко. Тут описан путь, которым  приобретается вера, и то счастье превыше всего земного, которое при этом наполняет  душу. Человек верующий не может быть несчастлив, потому что он не один. Да вот  вы увидите. – Она собралась уже читать, как опять вошел лакей. –  Бороздина? Скажите, завтра в два часа. – Да, – сказала она, заложив  пальцем место в книге и со вздохом взглянув пред собой задумчивыми прекрасными  глазами. – Вот как действует вера настоящая. Вы знаете Санину Мари? Вы  знаете ее несчастье? Она потеряла единственного ребенка. Она была в отчаянье.  Ну, и что ж? Она нашла этого друга, и она благодарит Бога теперь за смерть  своего ребенка. Вот счастье, которое дает вера!    

– О да, это очень… – сказал Степан Аркадьич,  довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж,  видно, лучше ни о чем не просить нынче, – думал он, – только бы, не  напутав, выбраться отсюда».    

– Вам будет скучно, – сказала графиня Лидия  Ивановна, обращаясь к Landau, – вы не знаете по-английски, но это коротко.    

– О, я пойму, – сказал с той же улыбкой Landau и  закрыл глаза.    

Алексей Александрович и Лидия Ивановна значительно переглянулись,  и началось чтение.    

 XXII    

     

Степан Аркадьич чувствовал себя совершенно озадаченным теми  новыми для него странными речами, которые он слышал. Усложненность  петербургской жизни вообще возбудительно действовала на него, выводя его из  московского застоя; но эти усложнения он любил и понимал в сферах, ему близких  и знакомых; в этой же чуждой среде он был озадачен, ошеломлен и не мог  всего обнять. Слушая графиню Лидию Ивановну и чувствуя устремленные на себя  красивые, наивные или плутовские – он сам не знал – глаза Landau, Степан  Аркадьич начинал испытывать какую-то особенную тяжесть в голове.    

Самые разнообразные мысли путались у него в голове. «Мари  Санина радуется тому, что у ней умер ребенок… Хорошо бы покурить теперь… Чтобы  спастись, нужно только верить, и монахи не знают, как это надо делать, а знает  графиня Лидия Ивановна… И отчего у меня такая тяжесть в голове? От коньяку или  оттого, что уж очень все это странно? Я все-таки до сих пор ничего, кажется,  неприличного не сделал. Но все-таки просить ее уж нельзя. Говорят, что они  заставляют молиться. Как бы меня не заставили. Это уж будет слишком глупо. И  что за вздор она читает, а выговаривает хорошо. Landau – Беззубов. Отчего он  Беззубов?» Вдруг Степан Аркадьич почувствовал, что нижняя челюсть его неудержимо  начинает заворачиваться на зевок. Он поправил бакенбарды, скрывая зевок, и  встряхнулся. Но вслед за этим он почувствовал, что уже спит и собирается  храпеть. Он очнулся в ту минуту, как голос графини Лидии Ивановны сказал: «Он  спит».    

Степан Аркадьич испуганно очнулся, чувствуя себя виноватым и  уличенным. Но тотчас же он утешился, увидав, что слова «он спит» относились не  к нему, а к Landau. Француз заснул так же, как Степан Аркадьич. Но сон Степана  Аркадьича, как он думал, обидел бы их (впрочем, он и этого не думал, так уж ему  все казалось странно), а сон Landau обрадовал их чрезвычайно, особенно графиню  Лидию Ивановну.    

– Mon ami,[268] –  сказала Лидия Ивановна, осторожно, чтобы не шуметь, занося складки своего  шелкового платья и в возбуждении своем называя уже Каренина не Алексеем  Александровичем, а «mon ami», – donnez lui la main. Vous voyez?[269] Шш! – зашикала она  на вошедшего опять лакея. – Не принимать.    

Француз спал или притворялся, что спит, прислонив голову к  спинке кресла, и потною рукой, лежавшею на колене, делал слабые движения, как  будто ловя что-то. Алексей Александрович встал, хотел осторожно, но, зацепив за  стол, подошел и положил свою руку в руку француза. Степан Аркадьич встал тоже  и, широко отворяя глаза, желая разбудить себя, если он спит, смотрел то на  того, то на другого. Все это было наяву. Степан Аркадьич чувствовал, что у него  в голове становится все более и более нехорошо.    

– Que la personne qui est arrivée la dernière, celle  qui demande, qu’elle sorte! Qu’elle sorte![270] –  проговорил француз, не открывая глаз.    

– Vous m’excuserez, mais vous voyez… Revenez vers dix  heures, encore mieux demain.[271]    

– Qu’elle sorte! – нетерпеливо повторил француз.    

– C’est moi, n’est ce pas?[272]    

И, получив утвердительный ответ, Степан Аркадьич, забыв и о  том, что он хотел просить Лидию Ивановну, забыв и о деле сестры, с одним  желанием поскорее выбраться отсюда, вышел на цыпочках, и, как из зараженного  дома, выбежал на улицу и долго разговаривал и шутил с извозчиком, желая  привести себя поскорее в чувство.    

Во французском театре, которого он застал последний акт, и  потом у татар за шампанским Степан Аркадьич отдышался немножко свойственным ему  воздухом. Но все-таки в этот вечер ему было очень не по себе.    

Вернувшись домой к Петру Облонскому, у которого он  останавливался в Петербурге, Степан Аркадьич нашел записку от Бетси. Она писала  ему, что очень желает докончить начатый разговор и просит его приехать завтра.  Едва он успел прочесть эту записку и поморщиться над ней, как внизу послышались  грузные шаги людей, несущих что-то тяжелое.    

Степан Аркадьич вышел посмотреть. Это был помолодевший Петр  Облонский. Он был так пьян, что не мог войти на лестницу; но он велел себя  поставить на ноги, увидав Степана Аркадьича, и, уцепившись за него, пошел с ним  в его комнату и там стал рассказывать ему про то, как он провел вечер, и тут же  заснул.    

Степан Аркадьич был в упадке духа, что редко случалось с  ним, и долго не мог заснуть. Все, что он ни вспоминал, все было гадко, но гаже  всего, точно что-то постыдное, вспоминался ему вечер у графини Лидии Ивановны.    

На другой день он получил от Алексея Александровича  положительный отказ о разводе Анны и понял, что решение это было основано на  том, что вчера сказал француз в своем настоящем или притворном сне.    

 XXIII    

     

Для того чтобы предпринять что-нибудь в семейной жизни,  необходимы или совершенный раздор между супругами, или любовное согласие. Когда  же отношения супругов неопределенны и нет ни того, ни другого, никакое дело не  может быть предпринято.    

Многие семьи по годам остаются на старых местах, постылых  обоим супругам, только потому, что нет ни полного раздора, ни согласия.    

И Вронскому и Анне московская жизнь в жару и пыли, когда  солнце светило уже не по-весеннему, а по-летнему, и все деревья на бульварах  уже давно были в листьях, и листья уже были покрыты пылью, была невыносима; но  они, не переезжая в Воздвиженское, как это давно было решено, продолжали жить в  опостылевшей им обоим Москве, потому что в последнее время согласия не было  между ними.    

Раздражение, разделявшее их, не имело никакой внешней причины,  и все попытки объяснения не только не устраняли, но увеличивали его. Это было  раздражение внутреннее, имевшее для нее основанием уменьшение его любви, для  него – раскаяние в том, что он поставил себя ради ее в тяжелое положение,  которое она, вместо того чтоб облегчить, делает еще более тяжелым. Ни тот, ни  другой не высказывали причины своего раздражения, но они считали друг друга  неправыми и при каждом предлоге старались доказать это друг другу.    

Для нее весь он, со всеми его привычками, мыслями, желаниями,  со всем его душевным и физическим складом, был одно – любовь к женщинам, и эта  любовь, которая, по ее чувству, должна была быть вся сосредоточена на ней  одной, любовь эта уменьшилась; следовательно, по ее рассуждению, он должен был  часть любви перенести на других или на другую женщину, – и она ревновала.  Она ревновала его не к какой-нибудь женщине, а к уменьшению его любви. Не имея  еще предмета для ревности, она отыскивала его. По малейшему намеку она  переносила свою ревность с одного предмета на другой. То она ревновала его к  тем грубым женщинам, с которыми благодаря своим холостым связям он так легко  мог войти в сношения; то она ревновала его к светским женщинам, с которыми он  мог встретиться; то она ревновала его к воображаемой девушке, на которой он  хотел, разорвав с ней связь, жениться. И эта последняя ревность более всего  мучала ее, в особенности потому, что он сам неосторожно в откровенную минуту  сказал ей, что его мать так мало понимает его, что позволила себе уговаривать  его жениться на княжне Сорокиной.    

И, ревнуя его, Анна негодовала на него и отыскивала во всем  поводы к негодованию. Во всем, что было тяжелого в ее положении, она обвиняла  его. Мучительное состояние ожидания, которое она между небом и землей прожила в  Москве, медленность и нерешительность Алексея Александровича, свое уединение –  она все приписывала ему. Если б он любил, он понимал бы всю тяжесть ее  положения и вывел бы ее из него. В том, что она жила в Москве, а не в деревне,  он же был виноват. Он не мог жить, зарывшись в деревне, как она того хотела.  Ему необходимо было общество, и он поставил ее в это ужасное положение, тяжесть  которого он не хотел понимать. И опять он же был виноват в том, что она навеки  разлучена с сыном.    

Даже те редкие минуты нежности, которые наступали между ними,  не успокоивали ее: в нежности его теперь она видела оттенок спокойствия,  уверенности, которых не было прежде и которые раздражали ее.    

Были уже сумерки. Анна одна, ожидая его возвращения с  холостого обеда, на который он поехал, ходила взад и вперед по его кабинету  (комната, где менее был слышен шум мостовой) и во всех подробностях  передумывала выражения вчерашней ссоры. Возвращаясь все назад от памятных  оскорбительных слов спора к тому, что было их поводом, она добралась, наконец,  до начала разговора. Она долго не могла поверить тому, чтобы раздор начался с  такого безобидного, не близкого ничьему сердцу разговора. А действительно, это  было так. Все началось с того, что он посмеялся над женскими гимназиями, считая  их ненужными, а она заступилась за них. Он неуважительно отнесся к женскому  образованию вообще и сказал, что Ганна, покровительствуемая Анной англичанка,  вовсе не нуждалась в знании физики.    

Это раздражило Анну. Она видела в этом презрительный намек  на свои занятия. И она придумала и сказала такую фразу, которая бы отплатила  ему за сделанную ей боль.    

– Я не жду того, чтобы вы помнили меня, мои чувства,  как может их помнить любящий человек, но я ожидала просто деликатности, –  сказала она.    

И действительно, он покраснел от досады и что-то сказал неприятное.  Она не помнила, что она ответила ему, но только тут к чему-то он, очевидно с  желанием тоже сделать ей больно, сказал:    

– Мне неинтересно ваше пристрастие к этой девочке, это  правда, потому что я вижу, что оно ненатурально.    

Эта жестокость его, с которой он разрушал мир, с таким  трудом построенный ею себе, чтобы переносить свою тяжелую жизнь, эта  несправедливость его, с которой он обвинял ее в притворстве, в ненатуральности,  взорвали ее.    

– Очень жалею, что одно грубое и материальное вам  понятно и натурально, – сказала она и вышла из комнаты.    

Когда вчера вечером он пришел к ней, они не поминали о  бывшей ссоре, но оба чувствовали, что ссора заглажена, а не прошла.    

Нынче он целый день не был дома, и ей было так одиноко и  тяжело чувствовать себя с ним в ссоре, что она хотела все забыть, простить и  примириться с ним, хотела обвинить себя и оправдать его.    

«Я сама виновата. Я раздражительна, я бессмысленно ревнива.  Я примирюсь с ним, и уедем в деревню, там я буду спокойнее», – говорила  она себе.    

«Ненатурально», – вспомнила она вдруг более всего  оскорбившее ее не столько слово, сколько намерение сделать ей больно.    

«Я знаю, что он хотел сказать; он хотел сказать:  ненатурально, не любя свою дочь, любить чужого ребенка. Что он понимает в любви  к детям, в моей любви к Сереже, которым я для него пожертвовала? Но это желание  сделать мне больно! Нет, он любит другую женщину, это не может быть иначе».    

И, увидав, что, желая успокоить себя, она совершила опять  столько раз уже пройденный ею круг и вернулась к прежнему раздражению, она  ужаснулась на самое себя. «Неужели нельзя? Неужели я не могу взять на  себя? – сказала она себе и начала опять сначала. – Он правдив, он  честен, он любит меня. Я люблю его, на днях выйдет развод. Чего же еще нужно?  Нужно спокойствие и доверие, и я возьму на себя. Да, теперь, как он приедет, я  скажу, что я была виновата, хотя я и не была виновата, и мы уедем».    

И чтобы не думать более и не поддаваться раздражению, она  позвонила и велела внести сундуки для укладки вещей в деревню.    

В десять часов Вронский приехал.    

 XXIV    

     

– Что ж, было весело? – спросила она, с виноватым  и кротким выражением на лице выходя к нему навстречу.    

– Как обыкновенно, – отвечал он, тотчас же по  одному взгляду на нее поняв, что она в одном из своих хороших расположений. Он  уже привык к этим переходам и нынче был особенно рад ему, потому что сам был в  самом хорошем расположении духа.    

– Что я вижу! Вот это хорошо! – сказал он,  указывая на сундуки в передней.    

– Да, надо ехать. Я ездила кататься, и так хорошо, что  в деревню захотелось. Ведь тебя ничто не задерживает?    

– Только одного желаю. Сейчас я приду и поговорим,  только переоденусь. Вели чаю дать.    

И он прошел в свой кабинет.    

Было что-то оскорбительное в том, что он сказал: «Вот это  хорошо», как говорят ребенку, когда он перестал капризничать; и еще более  была оскорбительна та противоположность между ее виноватым и его самоуверенным  тоном; и она на мгновение почувствовала в себе поднимающееся желание  борьбы; но, сделав усилие над собой, она подавила его и встретила Вронского так  же весело.    

Когда он вышел к ней, она рассказала ему, отчасти повторяя  приготовленные слова, свой день и свои планы на отъезд.    

– Знаешь, на меня нашло почти вдохновение, –  говорила она. – Зачем ждать здесь развода? Разве не все равно в деревне? Я  не могу больше ждать. Я не хочу надеяться, не хочу ничего слышать про развод. Я  решила, что это не будет больше иметь влияния на мою жизнь. И ты согласен?    

– О да! – сказал он, с беспокойством взглянув в ее  взволнованное лицо.    

– Что же вы там делали, кто был? – сказала она,  помолчав.    

Вронский назвал гостей.    

– Обед был прекрасный, и гонка лодок, и все это было  довольно мило, но в Москве не могут без ridicule.[273] Явилась какая-то дама, учительница плаванья  шведской королевы, и показывала свое искусство.    

– Как? плавала? – хмурясь, спросила Анна.    

– В каком-то красном costume de natation,[274] старая, безобразная. Так  когда же едем?    

– Что за глупая фантазия! Что же, она особенно  как-нибудь плавает? – не отвечая, сказала Анна.    

– Решительно ничего особенного. Я и говорю, глупо  ужасно. Так когда же ты думаешь ехать?    

Анна встряхнула головой, как бы желая отогнать неприятную  мысль.    

– Когда ехать? Да чем раньше, тем лучше. Завтра не  успеем. Послезавтра.    

– Да… нет, постой. Послезавтра воскресенье, мне надо  быть у maman, – сказал Вронский, смутившись, потому что, как только он  произнес имя матери, он почувствовал на себе пристальный подозрительный взгляд.  Смущение его подтвердило ей ее подозрения. Она вспыхнула и отстранилась от  него. Теперь уже не учительница шведской королевы, а княжна Сорокина, которая  жила в подмосковной деревне вместе с графиней Вронской, представилась Анне.    

– Ты можешь поехать завтра? – сказала она.    

– Да нет же! По делу, по которому я еду, доверенности и  деньги не получатся завтра, – отвечал он.    

– Если так, то мы не уедем совсем.    

– Да отчего же?    

– Я не поеду позднее. В понедельник или никогда!    

– Почему же? – как бы с удивлением сказал  Вронский. – Ведь это не имеет смысла!    

– Для тебя это не имеет смысла, потому что до меня тебе  никакого дела нет. Ты не хочешь понять моей жизни. Одно, что меня занимало  здесь, – Ганна. Ты говоришь, что это притворство. Ты ведь говорил вчера,  что я не люблю дочь, а притворяюсь, что люблю эту англичанку, что это  ненатурально; я бы желала знать, какая жизнь для меня здесь может быть натуральна!    

На мгновенье она очнулась и ужаснулась тому, что изменила  своему намерению. Но и зная, что она губит себя, она не могла воздержаться, не  могла не показать ему, как он был неправ, не могла покориться ему.    

– Я никогда не говорил этого; я говорил, что не  сочувствую этой внезапной любви.    

– Отчего ты, хвастаясь своею прямотой, не говоришь  правду?    

– Я никогда не хвастаюсь и никогда не говорю  неправду, – сказал он тихо, удерживая поднимавшийся в нем гнев. –  Очень жаль, если ты не уважаешь…    

– Уважение выдумали для того, чтобы скрывать пустое  место, где должна быть любовь. А если ты больше не любишь меня, то лучше и  честнее это сказать.    

– Нет, это становится невыносимо! – вскрикнул  Вронский, вставая со стула. И, остановившись пред ней, он медленно выговорил: –  Для чего ты испытываешь мое терпение? – сказал он с таким видом, как будто  мог бы сказать еще многое, но удерживался. – Оно имеет пределы.    

– Что вы хотите этим сказать? – вскрикнула она, с  ужасом вглядываясь в явное выражение ненависти, которое было во всем лице и в  особенности в жестоких, грозных глазах.    

– Я хочу сказать… – начал было он, но  остановился. – Я должен спросить, чего вы от меня хотите.    

– Чего я могу хотеть? Я могу хотеть только того, чтобы  вы не покинули меня, как вы думаете, – сказала она, поняв все то, чего он  недосказал. – Но этого я не хочу, это второстепенно. Я хочу любви, а ее  нет. Стало быть, все кончено!    

Она направилась к двери.    

– Постой! По…стой! – сказал Вронский, не раздвигая  мрачной складки бровей, но останавливая ее за руку. – В чем дело? Я  сказал, что отъезд надо отложить на три дня, ты мне на это сказала, что я лгу,  что я нечестный человек.    

– Да, и повторяю, что человек, который попрекает меня,  что он всем пожертвовал для меня, – сказала она, вспоминая слова еще  прежней ссоры, – что это хуже, чем нечестный человек, – это человек  без сердца.    

– Нет, есть границы терпению! – вскрикнул он и  быстро выпустил ее руку.    

«Он ненавидит меня, это ясно», – подумала она и молча,  не оглядываясь, неверными шагами вышла из комнаты.    

«Он любит другую женщину, это еще яснее, – говорила она  себе, входя в свою комнату. – Я хочу любви, а ее нет. Стало быть, все  кончено, – повторила она сказанные ею слова, – и надо кончить».    

«Но как?» – спросила она себя и села на кресло пред  зеркалом.    

Мысли о том, куда она поедет теперь – к тетке ли, у которой  она воспитывалась, к Долли, или просто одна за границу, и о том, что он делает  теперь один в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще  примирение, и о том, что теперь будут говорить про нее все ее петербургские  бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других  мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей в голову, но она не  всею душой отдавалась этим мыслям. В душе ее была какая-то неясная мысль,  которая одна интересовала ее, но она не могла ее сознать. Вспомнив еще раз об  Алексее Александровиче, она вспомнила и время своей болезни после родов и то  чувство, которое тогда не оставляло ее. «Зачем я не умерла?» – вспомнились ей  тогдашние ее слова и тогдашнее ее чувство. И она вдруг поняла то, что было в ее  душе. Да, это была та мысль, которая одна разрешала все. «Да, умереть!..»    

«И стыд и позор Алексея Александровича, и Сережи, и мой  ужасный стыд – все спасается смертью. Умереть – и он будет раскаиваться, будет  жалеть, будет любить, будет страдать за меня». С остановившеюся улыбкой  сострадания к себе она сидела на кресле, снимая и надевая кольца с левой руки,  живо с разных сторон представляя себе его чувства после ее смерти.    

Приближающиеся шаги, его шаги, развлекли ее. Как бы занятая  укладываньем своих колец, она не обратилась даже к нему.    

Он подошел к ней и, взяв ее за руку, тихо сказал:    

– Анна, поедем послезавтра, если хочешь. Я на все  согласен.    

Она молчала.    

– Что же? – спросил он.    

– Ты сам знаешь, – сказала она, и в ту же минуту,  не в силах удерживаться более, она зарыдала.    

– Брось меня, брось! – выговаривала она между  рыданьями. – Я уеду завтра… Я больше сделаю. Кто я? развратная женщина.  Камень на твоей шее. Я не хочу мучать тебя, не хочу! Я освобожу тебя. Ты не  любишь, ты любишь другую!    

Вронский умолял ее успокоиться и уверял, что нет призрака  основания ее ревности, что он никогда не переставал и не перестанет любить ее,  что он любит больше, чем прежде.    

– Анна, за что так мучать себя и меня? – говорил  он, целуя ее руки. В лице его теперь выражалась нежность, и ей казалось, что  она слышала ухом звук слез в его голосе и на руке своей чувствовала их влагу. И  мгновенно отчаянная ревность Анны перешла в отчаянную, страстную нежность; она  обнимала его, покрывала поцелуями его голову, шею, руки.    

 XXV    

     

Чувствуя, что примирение было полное, Анна с утра оживленно  принялась за приготовление к отъезду. Хотя и не было решено, едут ли они в  понедельник, или во вторник, так как оба вчера уступали один другому, Анна  деятельно приготавливалась к отъезду, чувствуя себя теперь совершенно  равнодушной к тому, что они уедут днем раньше или позже. Она стояла в своей  комнате над открытым сундуком, отбирая вещи, когда он, уже одетый, раньше  обыкновенного вошел к ней.    

– Я сейчас съезжу к maman, она может прислать мне  деньги чрез Егорова. И завтра я готов ехать, – сказал он.    

Как ни хорошо она была настроена, упоминание о поездке на  дачу к матери кольнуло ее.    

– Нет, я и сама не успею, – сказала она и тотчас  же подумала: «Стало быть, можно было устроиться так, чтобы сделать, как я  хотела». – Нет, как ты хотел, так и делай. Иди в столовую, я сейчас приду,  только отобрать эти ненужные вещи, – сказала она, передавая на руку  Аннушки, на которой уже лежала гора тряпок, еще что-то.    

Вронский ел свой бифстек, когда она вышла в столовую.    

– Ты не поверишь, как мне опостылели эти  комнаты, – сказала она, садясь подле него к своему кофею. – Ничего  нет ужаснее этих chambres garnies.[275] Нет  выражения лица в них, нет души. Эти часы, гардины, главное обои – кошмар. Я  думаю о Воздвиженском, как об обетованной земле. Ты не отсылаешь еще лошадей?    

– Нет, они поедут после нас. А ты куда-нибудь едешь?    

– Я хотела съездить к Вильсон. Мне ей свезти платья.  Так решительно завтра? – сказала она веселым голосом; но вдруг лицо ее  изменилось.    

Камердинер Вронского пришел спросить расписку на телеграмму  из Петербурга. Ничего не было особенного в получении Вронским депеши, но он,  как бы желая скрыть что-то от нее, сказал, что расписка в кабинете, и поспешно  обратился к ней.    

– Непременно завтра я все кончу.    

– От кого депеша? – спросила она, не слушая его.    

– От Стивы, – отвечал он неохотно.    

– Отчего же ты не показал мне? Какая же может быть  тайна между Стивой и мной?    

Вронский воротил камердинера и велел принесть депешу.    

– Я не хотел показывать потому, что Стива имеет страсть  телеграфировать; что ж телеграфировать, когда ничто не решено?    

– О разводе?    

– Да, но он пишет: ничего еще не мог добиться. На днях  обещал решительный ответ. Да вот прочти.    

Дрожащими руками Анна взяла депешу и прочла то самое, что  сказал Вронский. В конце еще было прибавлено: надежды мало, но я сделаю все  возможное и невозможное.    

– Я вчера сказала, что мне совершенно все равно, когда  я получу и даже получу ли развод, – сказала она, покраснев. – Не было  никакой надобности скрывать от меня. – «Так он может скрыть и скрывает от  меня свою переписку с женщинами», – подумала она.    

– А Яшвин хотел приехать нынче утром с Войтовым, –  сказал Вронский, – кажется, что он выиграл с Певцова все, и даже больше  того, что тот может заплатить, – около шестидесяти тысяч.    

– Нет, – сказала она, раздражаясь тем, что он так  очевидно этой переменой разговора показывал ей, что она раздражена, –  почему же ты думаешь, что это известие так интересует меня, что надо даже  скрывать? Я сказала, что не хочу об этом думать, и желала бы, чтобы ты этим так  же мало интересовался, как и я.    

– Я интересуюсь потому, что люблю ясность, –  сказал он.    

– Ясность не в форме, а в любви, – сказала она,  все более и более раздражаясь не словами, а тоном холодного спокойствия, с  которым он говорил. – Для чего ты желаешь этого?    

«Боже мой, опять о любви», – подумал он, морщась.    

– Ведь ты знаешь для чего: для тебя и для детей,  которые будут, – сказал он.    

– Детей не будет.    

– Это очень жалко, – сказал он.    

– Тебе это нужно для детей, а обо мне ты не  думаешь? – сказала она, совершенно забыв и не слыхав, что он сказал: «для  тебя  и для детей».    

Вопрос о возможности иметь детей был давно спорный и  раздражавший ее. Его желание иметь детей она объясняла себе тем, что он не  дорожил ее красотой.    

– Ах, я сказал: для тебя. Более всего для тебя, –  морщась, точно от боли, повторил он, – потому что я уверен, что бóльшая  доля твоего раздражения происходит от неопределенности положения.    

«Да, вот он перестал теперь притворяться, и видна вся его  холодная ненависть ко мне», – подумала она, не слушая его слов, но с  ужасом вглядываясь в того холодного и жестокого судью, который, дразня ее,  смотрел из его глаз.    

– Причина не та, – сказала она, – и я даже не  понимаю, как причиной моего, как ты называешь, раздражения может быть то, что я  нахожусь совершенно в твоей власти. Какая же тут неопределенность положения?  Напротив.    

– Очень жалею, что ты не хочешь понять, – перебил  он ее, с упорством желая высказать свою мысль, – неопределенность состоит  в том, что тебе кажется, что я свободен.    

– Насчет этого ты можешь быть совершенно  спокоен, – сказала она и, отвернувшись от него, стала пить кофей.    

Она подняла чашку, отставив мизинец, и поднесла ее ко рту.  Отпив несколько глотков, она взглянула на него и по выражению его лица ясно  поняла, что ему противны были рука, и жест, и звук, который она производила  губами.    

– Мне совершенно все равно, что думает твоя мать и как  она хочет женить тебя, – сказала она, дрожащею рукой ставя чашку.    

– Но мы не об этом говорим.    

– Нет, об этом самом. И поверь, что для меня женщина  без сердца, будь она старуха или не старуха, твоя мать или чужая, не интересна,  и я ее знать не хочу.    

– Анна, я прошу тебя не говорить неуважительно о моей  матери.    

– Женщина, которая не угадала сердцем, в чем лежат  счастье и честь ее сына, у той женщины нет сердца.    

– Я повторяю свою просьбу: не говорить неуважительно о  матери, которую я уважаю, – сказал он, возвышая голос и строго глядя на  нее.    

Она не отвечала. Пристально глядя на него, на его лицо,  руки, она вспоминала со всеми подробностями сцену вчерашнего примирения и его  страстные ласки. «Эти, точно такие же ласки он расточал и будет и хочет  расточать другим женщинам!» – думала она.    

– Ты не любишь мать. Это все фразы, фразы и  фразы! – с ненавистью глядя на него, сказала она.    

– А если так, то надо…    

– Надо решиться, и я решилась, – сказала она и  хотела уйти, но в это время в комнату вошел Яшвин. Анна поздоровалась с ним и  остановилась.    

Зачем, когда в душе у нее была буря и она чувствовала, что  стоит на повороте жизни, который может иметь ужасные последствия, зачем ей в  эту минуту надо было притворяться пред чужим человеком, который рано или поздно  узнает же все, – она не знала; но, тотчас же смирив в себе внутреннюю  бурю, она села и стала говорить с гостем.    

– Ну, что ваше дело? получили долг? – спросила она  Яшвина.    

– Да ничего; кажется, что я не получу всего, а в середу  надо ехать. А вы когда? – сказал Яшвин, жмурясь поглядывая на Вронского и,  очевидно, догадываясь о происшедшей ссоре.    

– Кажется, послезавтра, – сказал Вронский.    

– Вы, впрочем, уже давно собираетесь.    

– Но теперь уже решительно, – сказала Анна, глядя  прямо в глаза Вронскому таким взглядом, который говорил ему, чтобы он и не  думал о возможности примирения.    

– Неужели же вам не жалко этого несчастного  Певцова? – продолжала она разговор с Яшвиным.    

– Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или  не жалко. Все равно как на войне не спрашивать, жалко или не жалко. Ведь мое  все состояние тут, – он показал на боковой карман, – и теперь я  богатый человек; а нынче поеду в клуб и, может быть, выйду нищим. Ведь кто  со мной садится – тоже хочет оставить меня без рубашки, а я его. Ну, и мы  боремся, и в этом-то удовольствие.    

– Ну, а если бы вы были женаты, – сказала  Анна, – каково бы вашей жене?    

Яшвин засмеялся.    

– Затем, видно, и не женился и никогда не собирался.    

– А Гельсингфорс? – сказал Вронский, вступая в  разговор, и взглянул на улыбнувшуюся Анну.    

Встретив его взгляд, лицо Анны вдруг приняло холодно-строгое  выражение, как будто она говорила ему: «Не забыто. Все то же».    

– Неужели вы были влюблены? – сказала она Яшвину.    

– О Господи! сколько раз! Но, понимаете, одному можно  сесть за карты, но так, чтобы всегда встать, когда придет время rendez-vous.[276] А мне можно любовью  заниматься, но так, чтобы вечером не опоздать к партии. Так и устраиваю.    

– Нет, я не про то спрашиваю, а про настоящее. –  Она хотела сказать Гельсингфорс ; но не хотела сказать слово, сказанное  Вронским.    

Приехал Войтов, покупавший жеребца; Анна встала и вышла из  комнаты.    

Пред тем как уезжать из дома, Вронский вошел к ней. Она  хотела притвориться, что ищет что-нибудь на столе, но, устыдившись притворства,  прямо взглянула ему в лицо холодным взглядом.    

– Что вам надо? – спросила она его по-французски.    

– Взять аттестат на Гамбетту, я продал его, –  сказал он таким тоном, который выражал яснее слов: «Объясняться мне некогда, и  ни к чему не поведет».    

«Я ни в чем не виноват пред нею, – думал он. –  Если она хочет себя наказывать, tant pis pour elle».[277] Но, выходя, ему показалось, что она сказала  что-то, и сердце его вдруг дрогнуло от сострадания к ней.    

– Что, Анна? – спросил он.    

– Я ничего, – отвечала она так же холодно и  спокойно.    

«А ничего, так tant pis», – подумал он, опять  похолодев, повернулся и пошел. Выходя, он в зеркало увидал ее лицо, бледное, с  дрожащими губами. Он и хотел остановиться и сказать ей утешительное слово, но  ноги вынесли его из комнаты, прежде чем он придумал, что сказать. Целый этот  день он провел вне дома, и когда приехал поздно вечером, девушка сказала ему,  что у Анны Аркадьевны болит голова и она просила не входить к ней.    

 XXVI    

     

Никогда еще не проходило дня в ссоре. Нынче это было в  первый раз. И это была не ссора. Это было очевидное признание в совершенном  охлаждении. Разве можно было взглянуть на нее так, как он взглянул, когда  входил в комнату за аттестатом? Посмотреть на нее, видеть, что сердце ее  разрывается от отчаяния, и пройти молча с этим равнодушно-спокойным лицом? Он  не то что охладел к ней, но он ненавидел ее, потому что любил другую  женщину, – это было ясно.    

И, вспоминая все те жестокие слова, которые он сказал, Анна  придумывала еще те слова, которые он, очевидно, желал и мог сказать ей, и все  более и более раздражалась.    

«Я вас не держу, – мог сказать он. – Вы можете  идти куда хотите. Вы не хотели разводиться с вашим мужем, вероятно, чтобы  вернуться к нему. Вернитесь. Если вам нужны деньги, я дам вам. Сколько нужно  вам рублей?»    

Все самые жестокие слова, которые мог сказать грубый  человек, он сказал ей в ее воображении, и она не прощала их ему, как будто он  действительно сказал их.    

«А разве не вчера только он клялся в любви, он, правдивый и  честный человек? Разве я не отчаивалась напрасно уж много раз?» – вслед за тем  говорила она себе.    

Весь этот день, за исключением поездки к Вильсон, которая  заняла у нее два часа, Анна провела в сомнениях о том, все ли кончено, или есть  надежда примирения, и надо ли ей сейчас уехать, или еще раз увидать его. Она  ждала его целый день и вечером, уходя в свою комнату, приказав передать ему,  что у нее голова болит, загадала себе: «Если он придет, несмотря на слова  горничной, то, значит, он еще любит. Если же нет, то, значит, все кончено, и  тогда я решу, что мне делать!..»    

Она вечером слышала остановившийся стук его коляски, его  звонок, его шаги и разговор с девушкой: он поверил тому, что ему сказали, не  хотел больше ничего узнавать и пошел к себе. Стало быть, все было кончено.    

И смерть, как единственное средство восстановить в его  сердце любовь к ней, наказать его и одержать победу в той борьбе, которую  поселившийся в ее сердце злой дух вел с ним, ясно и живо представилась ей.    

Теперь было все равно: ехать или не ехать в Воздвиженское,  получить или не получить от мужа развод – все было ненужно. Нужно было одно –  наказать его.    

Когда она налила себе обычный прием опиума и подумала о том,  что стоило только выпить всю склянку, чтобы умереть, ей показалось это так  легко и просто, что она опять с наслаждением стала думать о том, как он будет  мучаться, раскаиваться и любить ее память, когда уже будет поздно. Она лежала в  постели с открытыми глазами, глядя при свете одной догоравшей свечи на лепной  карниз потолка и на захватывающую часть его тень от ширмы, и живо представляла  себе, что он будет чувствовать, когда ее уже не будет и она будет для него  только одно воспоминание. «Как мог я сказать ей эти жестокие слова? –  будет говорить он. – Как мог я выйти из комнаты, не сказав ей ничего? Но  теперь ее уж нет. Она навсегда ушла от нас. Она там…» Вдруг тень ширмы  заколебалась, захватила весь карниз, весь потолок, другие тени с другой стороны  рванулись ей навстречу; на мгновение тени сбежали, но потом с новой быстротой  надвинулись, поколебались, слились, и все стало темно. «Смерть!» – подумала  она. И такой ужас нашел на нее, что она долго не могла понять, где она, и долго  не могла дрожащими руками найти спички и зажечь другую свечу вместо той,  которая догорела и потухла. «Нет, все – только жить! Ведь я люблю его. Ведь он  любит меня! Это было и пройдет», – говорила она, чувствуя, что слезы  радости возвращения к жизни текли по ее щекам. И, чтобы спастись от своего  страха, она поспешно пошла в кабинет к нему.    

Он спал в кабинете крепким сном. Она подошла к нему и,  сверху освещая его лицо, долго смотрела на него. Теперь, когда он спал, она  любила его так, что при виде его не могла удержать слез нежности; но она знала,  что если б он проснулся, то он посмотрел бы на нее холодным, сознающим свою  правоту взглядом, и что, прежде чем говорить ему о своей любви, она должна бы  была доказать ему, как он был виноват пред нею. Она, не разбудив его, вернулась  к себе и после второго приема опиума к утру заснула тяжелым, неполным сном, во  все время которого она не переставала чувствовать себя.    

Утром страшный кошмар, несколько раз повторявшийся ей в  сновидениях еще до связи с Вронским, представился ей опять и разбудил ее.  Старичок-мужичок с взлохмаченною бородой что-то делал, нагнувшись над железом,  приговаривая бессмысленные французские слова, и она, как и всегда при этом  кошмаре (что и составляло его ужас) чувствовала, что мужичок этот не обращает  на нее внимания, но делает это какое-то страшное дело в железе над нею, что-то  странное делает над ней. И она проснулась в холодном поту.    

Когда она встала, ей, как в тумане, вспомнился вчерашний  день.    

«Была ссора. Было то, что бывало уже несколько раз. Я  сказала, что у меня голова болит, и он не входил. Завтра мы едем, надо видеть  его и готовиться к отъезду», – сказала она себе. И, узнав, что он в  кабинете, она пошла к нему. Проходя по гостиной, она услыхала, что у подъезда  остановился экипаж, и, выглянув в окно, увидала карету, из которой высовывалась  молодая девушка в лиловой шляпке, что-то приказывая звонившему лакею. После  переговоров в передней кто-то вошел наверх, и рядом с гостиной послышались шаги  Вронского. Он быстрыми шагами сходил по лестнице. Анна опять подошла к окну.  Вот он вышел без шляпы на крыльцо и подошел к карете. Молодая девушка в лиловой  шляпке передала ему пакет. Вронский, улыбаясь, сказал ей что-то. Карета  отъехала; он быстро взбежал назад по лестнице.    

Туман, застилавший все в ее душе, вдруг рассеялся. Вчерашние  чувства с новой болью защемили больное сердце. Она не могла понять теперь, как  она могла унизиться до того, чтобы пробыть целый день с ним в его доме. Она  вошла к нему в кабинет, чтоб объявить ему свое решение.    

– Это Сорокина с дочерью заезжала и привезла мне деньги  и бумаги от maman. Я вчера не мог получить. Как твоя голова, лучше? –  сказал он спокойно, не желая видеть и понимать мрачного и торжественного  выражения ее лица.    

Она молча пристально смотрела на него, стоя посреди комнаты.  Он взглянул на нее, на мгновенье нахмурился и продолжал читать письмо. Она  повернулась и медленно пошла из комнаты. Он еще мог вернуть ее, но она дошла до  двери, он все молчал, и слышен был только звук шуршания перевертываемого листа  бумаги.    

– Да, кстати, – сказал он в то время, как она была  уже в дверях, – завтра мы едем решительно? Не правда ли?    

– Вы, но не я, – сказала она, оборачиваясь к нему.    

– Анна, эдак невозможно жить…    

– Вы, но не я, – повторила она.    

– Это становится невыносимо!    

– Вы… вы раскаетесь в этом, – сказала она и вышла.    

Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны  эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять сел и,  крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то  раздражила его. «Я пробовал все, – подумал он, – остается одно – не  обращать внимания», и он стал собираться ехать в город и опять к матери, от  которой надо было получить подпись на доверенности.    

Она слышала звуки его шагов по кабинету и столовой. У  гостиной он остановился. Но он не повернул к ней, он только отдал приказание о  том, чтоб отпустили без него Войтову жеребца. Потом она слышала, как подали  коляску, как отворилась дверь, и он вышел опять. Но вот он опять вошел в сени,  и кто-то взбежал наверх. Это камердинер вбегал за забытыми перчатками. Она  подошла к окну и видела, как он не глядя взял перчатки и, тронув рукой спину  кучера, что-то сказал ему. Потом, не глядя в окна, он сел в свою обычную позу в  коляске, заложив ногу на ногу, и, надевая перчатку, скрылся за углом.    

 XXVII    

     

«Уехал! Кончено!» – сказала себе Анна, стоя у окна; и в  ответ на этот вопрос впечатления мрака при потухшей свече и страшного сна,  сливаясь в одно, холодным ужасом наполнили ее сердце.    

«Нет, это не может быть!» – вскрикнула она и, перейдя  комнату, крепко позвонила. Ей так страшно было теперь оставаться одной, что, не  дожидаясь прихода человека, она пошла навстречу ему.