1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 
- Да отчего же ты не сказал, Дронушка? Разве нельзя  помочь? Я все сделаю, что могу: - Княжне Марье странно было думать, что теперь,  в такую минуту, когда такое горе наполняло ее душу, могли быть люди богатые и  бедные и что могли богатые не помочь бедным. Она смутно знала и слышала, что  бывает господский хлеб и что его дают мужикам. Она знала тоже, что ни брат, ни  отец ее не отказали бы в нужде мужикам; она только боялась ошибиться как‑нибудь  в словах насчет этой раздачи мужикам хлеба, которым она хотела распорядиться.  Она была рада тому, что ей представился предлог заботы, такой, для которой ей  не совестно забыть свое горе. Она стала расспрашивать Дронушку подробности о  нуждах мужиков и о том, что есть господского в Богучарове.      

- Ведь у нас есть хлеб господский, братнин? -  спросила она.      

- Господский хлеб весь цел, - с гордостью сказал  Дрон, - наш князь не приказывал продавать.      

- Выдай его мужикам, выдай все, что им нужно: я тебе  именем брата разрешаю, - сказала княжна Марья.      

Дрон ничего не ответил и глубоко вздохнул.      

- Ты раздай им этот хлеб, ежели его довольно будет для  них. Все раздай. Я тебе приказываю именем брата, и скажи им: что, что наше, то  и ихнее. Мы ничего не пожалеем для них. Так ты скажи.      

Дрон пристально смотрел на княжну, в то время как она  говорила.      

- Уволь ты меня, матушка, ради бога, вели от меня ключи  принять, - сказал он. - Служил двадцать три года, худого не делал;  уволь, ради бога.      

Княжна Марья не понимала, чего он хотел от нее и от чего он  просил уволить себя. Она отвечала ему, что она никогда не сомневалась в его  преданности и что она все готова сделать для него и для мужиков.XI      

       

Через час после этого Дуняша пришла к княжне с известием,  что пришел Дрон и все мужики, по приказанию княжны, собрались у амбара, желая  переговорить с госпожою.      

- Да я никогда не звала их, - сказала княжна  Марья, - я только сказала Дронушке, чтобы раздать им хлеба.      

- Только ради бога, княжна матушка, прикажите их  прогнать и не ходите к ним. Все обман один, - говорила Дуняша, - а  Яков Алпатыч приедут, и поедем: и вы не извольте:      

- Какой же обман? - удивленно спросила княжна      

- Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот  и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.      

- Ты что‑нибудь не то говоришь. Да я никогда не  приказывала уезжать: - сказала княжна Марья. - Позови Дронушку.      

Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по  приказанию княжны.      

- Да я никогда не звала их, - сказала  княжна. - Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им  отдал хлеб.      

Дрон, не отвечая, вздохнул.      

- Если прикажете, они уйдут, - сказал он.      

- Нет, нет, я пойду к ним, - сказала княжна Марья      

Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла  на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно,  думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и  сама уеду, бросив их на произвол французов, - думала княжна Марья. -  Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что  André еще больше бы сделав на моем месте», - думала она, подходя в  сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.      

Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы.  Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним.  Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько  было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость  говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она -  представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.      

- Я очень рада, что вы пришли, - начала княжна  Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее  сердце. - Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее  горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже  опасно здесь и неприятель близко: потому что: Я вам отдаю все, мои друзья, и  прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам  сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда.  Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и  там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и  хлеба. - Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.      

- Я не от себя делаю это, - продолжала  княжна, - я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим  барином, и за брата, и его сына.      

Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.      

- Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что  мое, то ваше, - сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.      

Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения  которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность,  благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было  одинаковое.      

- Много довольны вашей милостью, только нам брать  господский хлеб не приходится, - сказал голос сзади.      

- Да отчего же? - сказала княжна.      

Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе,  замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же  опускались.      

- Отчего же вы не хотите? - спросила она опять.      

Никто не отвечал.      

Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она  старалась уловить чей‑нибудь взгляд.      

- Отчего вы не говорите? - обратилась княжна к  старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. -  Скажи, ежели ты думаешь, что еще что‑нибудь нужно. Я все сделаю, -  сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил  совсем голову и проговорил:      

- Чего соглашаться‑то, не нужно нам хлеба.      

- Что ж, нам все бросить‑то? Не согласны. Не  согласны: Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай  сама, одна: - раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой  толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не  выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.      

- Да вы не поняли, верно, - с грустной улыбкой  сказала княжна Марья. - Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас,  кормить. А здесь неприятель разорит вас:      

Но голос ее заглушали голоса толпы.      

- Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего  хлеба, нет согласия нашего!      

Княжна Марья старалась уловить опять чей‑нибудь взгляд  из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали  ее. Ей стало странно и неловко.      

- Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома  разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! - слышались  голоса в толпе.      

Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом.  Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла  в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.XII      

       

Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей  комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она  не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не  могла бы понять их. Она думала все об одном - о своем горе, которое теперь,  после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее  прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С  заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса  стали затихать, пропел петух, из‑за лип стала выходить полная луна,  поднялся свежий, белый туман‑роса, и над деревней и над домом воцарилась  тишина.      

Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего  - болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь  останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее  представление его смерти, которое - она чувствовала - она была не в силах  созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И  картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что  они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.      

То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался  удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что‑то  бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.      

«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день  своей смерти, - думала она. - Он всегда думал то, что он сказал мне».  И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне  сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его  воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к  двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу.  Он измученным, усталым голосом говорил что‑то с Тихоном. Ему, видно,  хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть  мне тут на месте Тихона? - думала тогда и теперь княжна Марья. - Уж  он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж  никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все,  что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего  я не вошла тогда в комнату? - думала она. - Может быть, он тогда же  бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном  два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью.  Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как  он заговорил с ним про Лизу, как живую, - он забыл, что она умерла, и  Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: "Дурак". Ему тяжело было. Я  слышала из‑за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал:  "Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А  может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово". И княжна  Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти.  «Ду‑ше‑нь‑ка! - повторила княжна Марья это слово и  зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И  не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда  видела издалека; а то лицо - робкое и слабое, которое она в последний  день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз  рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.      

«Душенька», - повторила она.      

«Что он думал, когда сказал это слово? Что он думает  теперь? - вдруг пришел ей вопрос, и в ответ на это она увидала его перед  собой с тем выражением лица, которое у него было в гробу на обвязанном белым  платком лице. И тот ужас, который охватил ее тогда, когда она прикоснулась к  нему и убедилась, что это не только не был он, но что‑то таинственное и  отталкивающее, охватил ее и теперь. Она хотела думать о другом, хотела молиться  и ничего не могла сделать. Она большими открытыми глазами смотрела на лунный  свет и тени, всякую секунду ждала увидеть его мертвое лицо и чувствовала, что  тишина, стоявшая над домом и в доме, заковывала ее.      

- Дуняша! - прошептала она. - Дуняша! -  вскрикнула она диким голосом и, вырвавшись из тишины, побежала к девичьей,  навстречу бегущим к ней няне и девушкам.XIII      

       

17‑го августа Ростов и Ильин, сопутствуемые только что  вернувшимся из плена Лаврушкой и вестовым гусаром, из своей стоянки Янково, в  пятнадцати верстах от Богучарова, поехали кататься верхами - попробовать новую,  купленную Ильиным лошадь и разузнать, нет ли в деревнях сена.      

Богучарово находилось последние три дня между двумя  неприятельскими армиями, так что так же легко мог зайти туда русский арьергард,  как и французский авангард, и потому Ростов, как заботливый эскадронный  командир, желал прежде французов воспользоваться тем провиантом, который  оставался в Богучарове.      

Ростов и Ильин были в самом веселом расположении духа.  Дорогой в Богучарово, в княжеское именье с усадьбой, где они надеялись найти  большую дворню и хорошеньких девушек, они то расспрашивали Лаврушку о Наполеоне  и смеялись его рассказам, то перегонялись, пробуя лошадь Ильина.      

Ростов и не знал и не думал, что эта деревня, в которую он  ехал, была именье того самого Болконского, который был женихом его сестры.      

Ростов с Ильиным в последний раз выпустили на перегонку  лошадей в изволок перед Богучаровым, и Ростов, перегнавший Ильина, первый  вскакал в улицу деревни Богучарова.      

- Ты вперед взял, - говорил раскрасневшийся Ильин.      

- Да, всё вперед, и на лугу вперед, и тут, -  отвечал Ростов, поглаживая рукой своего взмылившегося донца.      

- А я на французской, ваше сиятельство, - сзади  говорил Лаврушка, называя французской свою упряжную клячу, - перегнал бы,  да только срамить не хотел.      

Они шагом подъехали к амбару, у которого стояла большая  толпа мужиков.      

Некоторые мужики сняли шапки, некоторые, не снимая шапок,  смотрели на подъехавших. Два старые длинные мужика, с сморщенными лицами и  редкими бородами, вышли из кабака и с улыбками, качаясь и распевая какую‑то  нескладную песню, подошли к офицерам.      

- Молодцы! - сказал, смеясь, Ростов. - Что,  сено есть?      

- И одинакие какие: - сказал Ильин.      

- Развесе:oo:ооо:лая бесе: бесе: - распевали мужики с  счастливыми улыбками.      

Один мужик вышел из толпы и подошел к Ростову.      

- Вы из каких будете? - спросил он.      

- Французы, - отвечал, смеючись, Ильин. - Вот  и Наполеон сам, - сказал он, указывая на Лаврушку.      

- Стало быть, русские будете? - переспросил мужик.      

- А много вашей силы тут? - спросил другой  небольшой мужик, подходя к ним.      

- Много, много, - отвечал Ростов. - Да вы что  ж собрались тут? - прибавил он. - Праздник, что ль?      

- Старички собрались, по мирскому делу, - отвечал  мужик, отходя от него.      

В это время по дороге от барского дома показались две  женщины и человек в белой шляпе, шедшие к офицерам.      

- В розовом моя, чур не отбивать! - сказал Ильин,  заметив решительно подвигавшуюся к нему Дуняшу.      

- Наша будет! - подмигнув, сказал Ильину Лаврушка.      

- Что, моя красавица, нужно? - сказал Ильин,  улыбаясь.      

- Княжна приказали узнать, какого вы полка и ваши  фамилии?      

- Это граф Ростов, эскадронный командир, а я ваш  покорный слуга.      

- Бе:се:е:ду:шка! - распевал пьяный мужик,  счастливо улыбаясь и глядя на Ильина, разговаривающего с девушкой. Вслед за  Дуняшей подошел к Ростову Алпатыч, еще издали сняв свою шляпу.      

- Осмелюсь обеспокоить, ваше благородие, - сказал  он с почтительностью, но с относительным пренебрежением к юности этого офицера  и заложив руку за пазуху. - Моя госпожа, дочь скончавшегося сего  пятнадцатого числа генерал‑аншефа князя Николая Андреевича Болконского,  находясь в затруднении по случаю невежества этих лиц, - он указал на  мужиков, - просит вас пожаловать: не угодно ли будет, - с грустной  улыбкой сказал Алпатыч, - отъехать несколько, а то не так удобно при: -  Алпатыч указал на двух мужиков, которые сзади так и носились около него, как  слепни около лошади.      

- А!.. Алпатыч: А? Яков Алпатыч!.. Важно! прости ради  Христа. Важно! А?.. - говорили мужики, радостно улыбаясь ему. Ростов  посмотрел на пьяных стариков и улыбнулся.      

- Или, может, это утешает ваше сиятельство? -  сказал Яков Алпатыч с степенным видом, не заложенной за пазуху рукой указывая  на стариков.      

- Нет, тут утешенья мало, - сказал Ростов и  отъехал. - В чем дело? - спросил он.      

- Осмелюсь доложить вашему сиятельству, что грубый  народ здешний не желает выпустить госпожу из имения и угрожает отпречь лошадей,  так что с утра все уложено и ее сиятельство не могут выехать.      

- Не может быть! - вскрикнул Ростов.      

- Имею честь докладывать вам сущую правду, -  повторил Алпатыч.      

Ростов слез с лошади и, передав ее вестовому, пошел с  Алпатычем к дому, расспрашивая его о подробностях дела. Действительно,  вчерашнее предложение княжны мужикам хлеба, ее объяснение с Дроном и с сходкою  так испортили дело, что Дрон окончательно сдал ключи, присоединился к мужикам и  не являлся по требованию Алпатыча и что поутру, когда княжна велела  закладывать, чтобы ехать, мужики вышли большой толпой к амбару и выслали сказать,  что они не выпустят княжны из деревни, что есть приказ, чтобы не вывозиться, и  они выпрягут лошадей. Алпатыч выходил к ним, усовещивая их, но ему отвечали  (больше всех говорил Карп; Дрон не показывался из толпы), что княжну нельзя  выпустить, что на то приказ есть; а что пускай княжна остается, и они по‑старому  будут служить ей и во всем повиноваться.      

В ту минуту, когда Ростов и Ильин проскакали по дороге,  княжна Марья, несмотря на отговариванье Алпатыча, няни и девушек, велела  закладывать и хотела ехать; но, увидав проскакавших кавалеристов, их приняли за  французов, кучера разбежались, и в доме поднялся плач женщин.      

- Батюшка! отец родной! бог тебя послал, -  говорили умиленные голоса, в то время как Ростов проходил через переднюю.      

Княжна Марья, потерянная и бессильная, сидела в зале, в то  время как к ней ввели Ростова. Она не понимала, кто он, и зачем он, и что с нею  будет. Увидав его русское лицо и по входу его и первым сказанным словам признав  его за человека своего круга, она взглянула на него своим глубоким и лучистым  взглядом и начала говорить обрывавшимся и дрожавшим от волнения голосом.  Ростову тотчас же представилось что‑то романическое в этой встрече.  «Беззащитная, убитая горем девушка, одна, оставленная на произвол грубых,  бунтующих мужиков! И какая‑то странная судьба натолкнула меня  сюда! - думал Ростов, слушяя ее и глядя на нее. - И какая кротость,  благородство в ее чертах и в выражении! - думал он, слушая ее робкий  рассказ.      

Когда она заговорила о том, что все это случилось на другой  день после похорон отца, ее голос задрожал. Она отвернулась и потом, как бы  боясь, чтобы Ростов не принял ее слова за желание разжалобить его,  вопросительно‑испуганно взглянула на него. У Ростова слезы стояли в  глазах. Княжна Марья заметила это и благодарно посмотрела на Ростова тем своим  лучистым взглядом, который заставлял забывать некрасивость ее лица.      

- Не могу выразить, княжна, как я счастлив тем, что я  случайно заехал сюда и буду в состоянии показать вам свою готовность, -  сказал Ростов, вставая. - Извольте ехать, и я отвечаю вам своей честью,  что ни один человек не посмеет сделать вам неприятность, ежели вы мне только  позволите конвоировать вас, - и, почтительно поклонившись, как кланяются  дамам царской крови, он направился к двери.      

Почтительностью своего тона Ростов как будто показывал, что,  несмотря на то, что он за счастье бы счел свое знакомство с нею, он не хотел  пользоваться случаем ее несчастия для сближения с нею.      

Княжна Марья поняла и оценила этот тон.      

- Я очень, очень благодарна вам, - сказала ему княжна  по‑французски, - но надеюсь, что все это было только недоразуменье и  что никто не виноват в том. - Княжна вдруг заплакала. - Извините  меня, - сказала она.      

Ростов, нахмурившись, еще раз низко поклонился и вышел из  комнаты.XIV      

       

- Ну что, мила? Нет, брат, розовая моя прелесть, и  Дуняшей зовут: - Но, взглянув на лицо Ростова, Ильин замолк. Он видел, что его  герой и командир находился совсем в другом строе мыслей.      

Ростов злобно оглянулся на Ильина и, не отвечая ему,  быстрыми шагами направился к деревне.      

- Я им покажу, я им задам, разбойникам! - говорил  он про себя.      

Алпатыч плывущим шагом, чтобы только не бежать, рысью едва  догнал Ростова.      

- Какое решение изволили принять? - сказал он,  догнав его.      

Ростов остановился и, сжав кулаки, вдруг грозно подвинулся  на Алпатыча.      

- Решенье? Какое решенье? Старый хрыч! - крикнул  он на него. - Ты чего смотрел? А? Мужики бунтуют, а ты не умеешь  справиться? Ты сам изменник. Знаю я вас, шкуру спущу со всех: - И, как будто  боясь растратить понапрасну запас своей горячности, он оставил Алпатыча и  быстро пошел вперед. Алпатыч, подавив чувство оскорбления, плывущим шагом  поспевал за Ростовым и продолжал сообщать ему свои соображения. Он говорил, что  мужики находились в закоснелости, что в настоящую минуту было неблагоразумно противуборствовать   им, не имея военной команды, что не лучше ли бы было послать прежде за  командой.      

- Я им дам воинскую команду: Я их  попротивоборствую, - бессмысленно приговаривал Николай, задыхаясь от  неразумной животной злобы и потребности излить эту злобу. Не соображая того,  что будет делать, бессознательно, быстрым, решительным шагом он подвигался к  толпе. И чем ближе он подвигался к ней, тем больше чувствовал Алпатыч, что  неблагоразумный поступок его может произвести хорошие результаты. То же чувствовали  и мужики толпы, глядя на его быструю и твердую походку и решительное,  нахмуренное лицо.      

После того как гусары въехали в деревню и Ростов прошел к  княжне, в толпе произошло замешательство и раздор. Некоторые мужики стали  говорить, что эти приехавшие были русские и как бы они не обиделись тем, что не  выпускают барышню. Дрон был того же мнения; но как только он выразил его, так  Карп и другие мужики напали на бывшего старосту.      

- Ты мир‑то поедом ел сколько годов? -  кричал на него Карп. - Тебе все одно! Ты кубышку выроешь, увезешь, тебе  что, разори наши дома али нет?      

- Сказано, порядок чтоб был, не езди никто из домов,  чтобы ни синь пороха не вывозить, - вот она и вся! - кричал другой.      

- Очередь на твоего сына была, а ты небось гладуха  своего пожалел, - вдруг быстро заговорил маленький старичок, нападая на  Дрона, - а моего Ваньку забрил. Эх, умирать будем!      

- То‑то умирать будем!      

- Я от миру не отказчик, - говорил Дрон.      

- То‑то не отказчик, брюхо отрастил!..      

Два длинные мужика говорили свое. Как только Ростов, сопутствуемый  Ильиным, Лаврушкой и Алпатычем, подошел к толпе, Карп, заложив пальцы за кушак,  слегка улыбаясь, вышел вперед. Дрон, напротив, зашел в задние ряды, и толпа  сдвинулась плотнее.      

- Эй! кто у вас староста тут? - крикнул Ростов,  быстрым шагом подойдя к толпе.      

- Староста‑то? На что вам?.. - спросил Карп.  Но не успел он договорить, как шапка слетела с него и голова мотнулась набок от  сильного удара.      

- Шапки долой, изменники! - крикнул полнокровный  голос Ростова. - Где староста? - неистовым голосом кричал он.      

- Старосту, старосту кличет: Дрон Захарыч, вас, -  послышались кое‑где торопливо‑покорные голоса, и шапки стали  сниматься с голов.      

- Нам бунтовать нельзя, мы порядки блюдем, -  проговорил Карп, и несколько голосов сзади в то же мгновенье заговорили вдруг:      

- Как старички пороптали, много вас начальства:      

- Разговаривать?.. Бунт!.. Разбойники!  Изменники! - бессмысленно, не своим голосом завопил Ростов, хватая за юрот  Карпа. - Вяжи его, вяжи! - кричал он, хотя некому было вязать его,  кроме Лаврушки и Алпатыча.      

Лаврушка, однако, подбежал к Карпу и схватил его сзади за  руки.      

- Прикажете наших из‑под горы кликнуть? -  крикнул он.      

Алпатыч обратился к мужикам, вызывая двоих по именам, чтобы  вязать Карпа. Мужики покорно вышли из толпы и стали распоясываться.      

- Староста где? - кричал Ростов.      

Дрон, с нахмуренным и бледным лицом, вышел из толпы.      

- Ты староста? Вязать, Лаврушка! - кричал Ростов,  как будто и это приказание не могло встретить препятствий. И действительно, еще  два мужика стали вязать Дрона, который, как бы помогая им, снял с себя кушан и  подал им.      

- А вы все слушайте меня, - Ростов обратился к  мужикам: - Сейчас марш по домам, и чтобы голоса вашего я не слыхал.      

- Что ж, мы никакой обиды не делали. Мы только, значит,  по глупости. Только вздор наделали: Я же сказывал, что непорядки, -  послышались голоса, упрекавшие друг друга.      

- Вот я же вам говорил, - сказал Алпатыч, вступая  в свои права. - Нехорошо, ребята!      

- Глупость наша, Яков Алпатыч, - отвечали голоса,  и толпа тотчас же стала расходиться и рассыпаться по деревне.      

Связанных двух мужиков повели на барский двор. Два пьяные  мужика шли за ними.      

- Эх, посмотрю я на тебя! - говорил один из них,  обращаясь к Карпу.      

- Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?      

- Дурак, - подтверждал другой, - право, дурак!      

Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома.  Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по  желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе,  распоряжался мужиками.      

- Ты ее так дурно не клади, - говорил один из  мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной  шкатулку. - Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так‑то вот  бросишь или пол веревку - а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по  закону было. Вот так‑то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно.  Любо!      

- Ишь книг‑то, книг, - сказал другой мужик,  выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. - Ты не цепляй! А грузно,  ребята, книги здоровые!      

- Да, писали, не гуляли! - значительно подмигнув,  сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие  сверху.      

       

       

Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел  к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны  Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в  двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом  дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее  руку.      

- Как вам не совестно, - краснея, отвечал он княжне  Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его  поступок), - каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только  приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко  неприятеля, - говорил он, стыдясь чего‑то и стараясь переменить  разговор. - Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами.  Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при  более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня,  пожалуйста, не благодарите.      

Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила  его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не  могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее  несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы  погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он,  для того чтобы  спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще  несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который  умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на  них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере,  не выходили из ее воображения.      

Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья  вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился  странный вопрос, любит ли она его?      

По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение  княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что  княжна, высунувшись в окно кареты, чему‑то радостно и грустно улыбалась.      

«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? - думала княжна  Марья.      

Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая  полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя  мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели  будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила  в первый и в последний раз.      

Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и  ей казалось счастье не невозможным. И тогда‑то Дуняша замечала, что она,  улыбаясь, глядела в окно кареты.      

«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую  минуту! - думала княжна Марья. - И надо было его сестре отказать  князю Андрею! - И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.      

Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было  очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда  товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он,  поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов  сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него,  кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему  в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи:  женитьба на ней сделала бы счастье графини - его матери, и поправила бы дела  его отца; и даже - Николай чувствовал это - сделала бы счастье княжны  Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого‑то Ростов сердился, когда ему  шутили о княжне Болконской.XV      

       

Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе  Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.      

Князь Андрей приехал в Царево‑Займище в тот самый день  и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей  остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж  главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все  называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой  музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому  главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь  отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий.  Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник  подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит  светлейший и скоро ли он будет?      

Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу  светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному  денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной  презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:      

- Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?      

Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез  с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему.  Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.      

- Тоже дожидаетесь главнокомандующего? - заговорил  гусарский подполковник. - Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками  беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить  можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы  делали поход? - спросил он.      

- Имел удовольствие, - отвечал князь  Андрей, - не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом  отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме: отца,  который умер с горя. Я смоленский.      

- А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться:  подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, - сказал Денисов,  пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо  Болконского. - Да, я слышал, - сказал он с сочувствием и, помолчав  немного, продолжал: - Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех,  кто своими боками отдувается. А вы - князь Андг'ей Болконский? - Он  покачал головой. - Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, -  прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.      

Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом  женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем  болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но  которые все‑таки были в его душе. В последнее время столько других и  таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы,  недавнее известно о смерти отца, - столько ощущений было испытано им, что  эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не  подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний,  которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он,  после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение  пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви  к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь  занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время  отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь  намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная  линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы  действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на  их сообщения. Он  начал разъяснять свой план князю Андрею.      

- Они не могут удержать всей этой линии. Это  невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву  их, это вег'но! Одна система - паг'тизанская.      

Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому.  В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и  сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне  послышался топот и крики.      

- Сам едет, - крикнул казак, стоявший у  ворот, - едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых  стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице  Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за  ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и  кричала «ура!».      

Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов,  нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и  беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным  околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному  караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он  с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и  обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг  приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.      

- И с такими молодцами всё отступать и  отступать! - сказал он. - Ну, до свиданья, генерал, - прибавил  он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.      

- Ура! ура! ура! - кричали сзади его.      

С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще  потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и  выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный  сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской  фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.      

- Фю: фю: фю: - засвистал он чуть слышно, въезжая на  двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося  отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись  всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился  коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим  его.      

Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и,  взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой  к крыльцу.      

- Фю: фю: фю, - просвистал он и опять оглянулся на  князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как  это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.      

- А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем: -  устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью  крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.      

- Ну, что отец?      

- Вчера получил известие о его кончине, - коротко  сказал князь Андрей.      

Кутузов испуганно‑открытыми глазами посмотрел на князя  Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет  воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. "Я его любил  и уважал и сочувствую тебе всей душой". Он обнял князя Андрея, прижал его к  своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь  Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он  вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.      

- Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, - сказал он;  но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед  неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом  останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо.  Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова.  Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой  важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на  Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для  блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так  странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал  излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и  Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался  несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его  словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней  избы, как будто он ждал чего‑то неприятного оттуда. Из избы, на которую  он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем  под мышкой.      

- Что? - в середине изложения Денисова проговорил  Кутузов. - Уже готовы?      

- Готов, ваша светлость, - сказал генерал. Кутузов  покачал головой, как бы говоря: «Как это все успеть одному человеку», и  продолжал слушать Денисова.      

- Даю честное благородное слово гусского  офицег'а, - говорил Денисов, - что я г'азог'ву сообщения Наполеона.      

- Тебе Кирилл Андреевич Денисов, обер‑интендант,  как приходится? - перебил его Кутузов.      

- Дядя г'одной, ваша светлость.      

- О! приятели были, - весело сказал  Кутузов. - Хорошо, хорошо, голубчик, оставайся тут при штабе, завтра поговорим. -  Кивнув головой Денисову, он отвернулся и протянул руку к бумагам, которые  принес ему Коновницын.      

- Не угодно ли вашей светлости пожаловать в  комнаты, - недовольным голосом сказал дежурный генерал, - необходимо  рассмотреть планы и подписать некоторые бумаги. - Вышедший из двери  адъютант доложил, что в квартире все было готово. Но Кутузову, видимо, хотелось  войти в комнаты уже свободным. Он поморщился:      

- Нет, вели подать, голубчик, сюда столик, я тут  посмотрю, - сказал он. - Ты не уходи, - прибавил он, обращаясь к  князю Андрею. Князь Андрей остался на крыльце, слушая дежурного генерала.      

Во время доклада за входной дверью князь Андрей слышал  женское шептанье и хрустение женского шелкового платья. Несколько раз, взглянув  по тому направлению, он замечал за дверью, в розовом платье и лиловом шелковом  платке на голове, полную, румяную и красивую женщину с блюдом, которая,  очевидно, ожидала входа влавввквмандующего. Адъютант Кутузова шепотом объяснил  князю Андрею, что это была хозяйка дома, попадья, которая намеревалась подать  хлеб‑соль его светлости. Муж ее встретил светлейшего с крестом в церкви,  она дома: «Очень хорошенькая», - прибавил адъютант с улыбкой. Кутузов  оглянулся на эти слова. Кутузов слушал доклад дежурного генерала (главным  предметом которого была критика позиции при Цареве‑Займище) так же, как  он слушал Денисова, так же, как он слушал семь лет тому назад прения  Аустерлицкого военного совета. Он, очевидно, слушал только оттого, что у него  были уши, которые, несмотря на то, что в одном из них был морской канат, не  могли не слышать; но очевидно было, что ничто из того, что мог сказать ему  дежурный генерал, не могло не только удивить или заинтересовать его, но что он  знал вперед все, что ему скажут, и слушал все это только потому, что надо прослушать,  как надо прослушать поющийся молебен. Все, что говорил Денисов, было дельно и  умно. То, что говорил дежурный генерал, было еще дельнее и умнее, но очевидно  было, что Кутузов презирал и знание и ум и знал что‑то другое, что должно  было решить дело, - что‑то другое, независимое от ума и знания.  Князь Андрей внимательно следил за выражением лица главнокомандующего, и  единственное выражение, которое он мог заметить в нем, было выражение скуки,  любопытства к тому, что такое означал женский шепот за дверью, и желание  соблюсти приличие. Очевидно было, что Кутузов презирал ум, и знание, и даже  патриотическое чувство, которое выказывал Денисов, но презирал не умом, не  чувством, не знанием (потому что он и не старался выказывать их), а он презирал  их чем‑то другим. Он презирал их своей старостью, своею опытностью жизни.  Одно распоряжение, которое от себя в этот доклад сделал Кутузов, откосилось до  мародерства русских войск. Дежурный редерал в конце доклада представил  светлейшему к подписи бумагу о взысканий с армейских начальников по прошению  помещика за скошенный зеленый овес.      

Кутузов зачмокал губами и закачал головой, выслушав это  дело.      

- В печку: в огонь! И раз навсегда тебе говорю,  голубчик, - сказал он, - все эти дела в огонь. Пуская косят хлеба и  жгут дрова на здоровье. Я этого не приказываю и не позволяю, но и взыскивать не  могу. Без этого нельзя. Дрова рубят - щепки летят. - Он взглянул еще раз  на бумагу. - О, аккуратность немецкая! - проговорил он, качая  головой.XVI      

       

- Ну, теперь все, - сказал Кутузов, подписывая  последнюю бумагу, и, тяжело поднявшись и расправляя складки своей белой пухлой  шеи, с повеселевшим лицом направился к двери.      

Попадья, с бросившеюся кровью в лицо, схватилась за блюдо,  которое, несмотря на то, что она так долго приготовлялась, она все‑таки  не успела подать вовремя. И с низким поклоном она поднесла его Кутузову.      

Глаза Кутузова прищурились; он улыбнулся, взял рукой ее за  подбородок и сказал:      

- И красавица какая! Спасибо, голубушка!      

Он достал из кармана шаровар несколько золотых и положил ей  на блюдо.      

- Ну что, как живешь? - сказал Кутузов,  направляясь к отведенной для него комнате. Попадья, улыбаясь ямочками на  румяном лице, прошла за ним в горницу. Адъютант вышел к князю Андрею на крыльцо  и приглашал его завтракать; через полчаса князя Андрея позвали опять к  Кутузову. Кутузов лежал на кресле в том же расстегнутом сюртуке. Он держал в  руке французскую книгу и при входе князя Андрея, заложив ее ножом, свернул. Это  был «Les chevaliers du Cygne>, сочинение madame de Genlis [«Рыцари Лебедя»,  мадам де Жанлис], как увидал князь Андрей по обертке.      

- Ну садись, садись тут, поговорим, - сказал  Кутузов. - Грустно, очень грустно. Но помни, дружок, что я тебе отец,  другой отец: - Князь Андрей рассказал Кутузову все, что он знал о кончине  своего отца, и о том, что он видел в Лысых Горах, проезжая через них.      

- До чего: до чего довели! - проговорил вдруг  Кутузов взволнованным голосом, очевидно, ясно представив себе, из рассказа  князя Андрея, положение, в котором находилась Россия. - Дай срок, дай срок, -  прибавил он с злобным выражением лица и, очевидно, не желая продолжать этого  волновавшего его разговора, сказал: - Я тебя вызвал, чтоб оставить при себе.      

- Благодарю вашу светлость, - отвечал князь  Андрей, - но я боюсь, что не гожусь больше для штабов, - сказал он с  улыбкой, которую Кутузов заметил. Кутузов вопросительно посмотрел на  него. - А главное, - прибавил князь Андрей, - я привык к полку,  полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жалко было оставить  полк. Ежели я отказываюсь от чести быть при вас, то поверьте:      

Умное, доброе и вместе с тем тонко‑насмешливое  выражение светилось на пухлом лице Кутузова. Он перебил Болконского:      

- Жалею, ты бы мне нужен был; но ты прав, ты прав. Нам  не сюда люди нужны. Советчиков всегда много, а людей нет. Не такие бы полки  были, если бы все советчики служили там в полках, как ты. Я тебя с Аустерлица  помню: Помню, помню, с знаменем помню, - сказал Кутузов, и радостная  краска бросилась в лицо князя Андрея при этом воспоминании. Кутузов притянул его  за руку, подставляя ему щеку, и опять князь Андрей на глазах старика увидал  слезы. Хотя князь Андрей и знал, что Кутузов был слаб на слезы и что он теперь  особенно ласкает его и жалеет вследствие желания выказать сочувствие к его  потере, но князю Андрею и радостно и лестно было это воспоминание об  Аустерлице.      

- Иди с богом своей дорогой. Я знаю, твоя дорога - это  дорога чести. - Он помолчал. - Я жалел о тебе в Букареште: мне  послать надо было. - И, переменив разговор, Кутузов начал говорить о  турецкой войне и заключенном мире. - Да, немало упрекали меня, -  сказал Кутузов, - и за войну и за мир: а все пришло вовремя. Tout vient  à point à celui qui sait attendre. [Все приходит вовремя для  того, кто умеет ждать.] A и там советчиков не меньше было, чем здесь: - продолжал  он, возвращаясь к советчикам, которые, видимо, занимали его. - Ох,  советчики, советчики! - сказал он. Если бы всех слушать, мы бы там, в  Турции, и мира не заключили, да и войны бы не кончили. Всё поскорее, а скорое  на долгое выходит. Если бы Каменский не умер, он бы пропал. Он с тридцатью  тысячами штурмовал крепости. Взять крепость не трудно, трудно кампанию  выиграть. А для этого не нужно штурмовать и атаковать, а нужно терпение и  время.  Каменский на Рущук солдат послал, а я их одних (терпение и время)  посылал и взял больше крепостей, чем Каменский, и лошадиное мясо турок есть  заставил. - Он покачал головой. - И французы тоже будут! Верь моему  слову, - воодушевляясь, проговорил Кутузов, ударяя себя в грудь, -  будут у меня лошадиное мясо есть! - И опять глаза его залоснились слезами.      

- Однако до  лжно же будет принять  сражение? - сказал князь Андрей.      

- До  лжно будет, если все этого захотят, нечего  делать: А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время;   те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voilà le  mal. [этим ухом не слышат, - вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят.  Что ж делать? - спросил он, видимо, ожидая ответа. - Да, что ты  велишь делать? - повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным  выражением. - Я тебе скажу, что делать, - проговорил он, так как  князь Андрей все‑таки не отвечал. - Я тебе скажу, что делать и что я  делаю. Dans le doute, mon cher, - он помолчал, - abstiens toi, [В  сомнении, мой милый, воздерживайся.] - выговорил он с расстановкой.      

- Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с  тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий,  а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. - Он опять  обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов  успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les  chevaliers du Cygne>.      

Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак  объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку  успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем  больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались  как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и  делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем  более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не  будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, - думал  князь Андрей, - но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое  место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает,  что есть что‑то сильнее и значительнее его воли, - это неизбежный  ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого  значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн,  направленной на другое. А главное, - думал князь Андрей, - почему  веришь ему, - это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и  французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: "До  чего довели!", и что он захлипал, говоря о том, что он "заставит их есть  лошадиное мясо". На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали  все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало  народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в  главнокомандующие.XVII      

       

После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла  прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно  было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно  было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба  суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно,  что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно‑патриотическом  настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро  они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.      

С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое  положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как  это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При  приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе  человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое  свойство опасности и средства для избавления от нее;  другой еще  разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда  как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и  потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и  думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому  голосу, в обществе, напротив, - второму. Так было и теперь с жителями  Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.      

Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома,  целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в  ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на  Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из  питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу,  читались и  обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.      

В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и  некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они  от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все  карлики и что их троих одна баба вилами закинет.  Некоторые не одобряли  этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов  и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и  агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом  случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении.  Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en  vous même, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne  Charon>. [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не  сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все  присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва  должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет  стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но  что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет  верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут  смотреть на него.      

- Вы никому не делаете милости, - сказала Жюли  Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами,  покрытыми кольцами.      

Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала  прощальный вечер.      

- Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так  мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?      

- Штраф! - сказал молодой человек в ополченском  мундире, которого Жюли называла  [мой рыцарь] и который с нею  вместе ехал в Нижний.      

В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было  положено говорить только по‑русски, и те, которые ошибались, говоря  французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.      

- Другой штраф за галлицизм, - сказал русский  писатель, бывший в гостиной. - «Удовольствие быть не по‑русски.      

- Вы никому не делаете милости, - продолжала Жюли  к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. - За caustique  виновата, - сказала она, - и плачу, но за удовольствие сказать вам  правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, - обратилась она  к сочинителю: - у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять  учителя и учиться по‑русски. А вот и он, - сказала Жюли. -  Quand on: [Когда.] Нет, нет, - обратилась она к ополченцу, - не  поймаете. Когда говорят про солнце - видят его лучи, - сказала хозяйка,  любезно улыбаясь Пьеру. - Мы только говорили о вас, - с свойственной  светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. - Мы говорили, что ваш полк,  верно, будет лучше мамоновского.      

- Ах, не говорите мне про мой полк, - отвечал  Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. - Он мне так надоел!      

- Вы ведь, верно, сами будете командовать им? -  сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.      

Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в  лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на  свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие  попытки на насмешку в его присутствии.      

- Нет, - смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое  большое, толстое тело. - В меня слишком легко попасть французам, да и я  боюсь, что не влезу на лошадь:      

В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество  Жюли попало на Ростовых.      

- Очень, говорят, плохи дела их, - сказала  Жюли. - И он так бестолков - сам граф. Разумовские хотели купить его дом и  подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.      

- Нет, кажется, на днях состоится продажа, -  сказал кто‑то. - Хотя теперь и безумно покупать что‑нибудь в  Москве.      

- Отчего? - сказала Жюли. - Неужели вы  думаете, что есть опасность для Москвы?      

- Отчего же вы едете?      

- Я? Вот странно. Я еду, потому: ну потому, что все  едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.      

- Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.      

- Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все  долги, - продолжал ополченец про Ростова.      

- Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем  они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется,  здорова теперь? - хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.      

- Они ждут меньшого сына, - сказал Пьер. - Он  поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А  теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать,  но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.      

- Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять  похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у  некоторых людей!      

- Что проходит? - недовольно спросил Пьер. Жюли  улыбнулась.      

- Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают  только в романах madame Suza.      

- Какой рыцарь? Отчего? - краснея, спросил Пьер.      

- Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou.  Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам  удивляюсь.]      

- Штраф! Штраф! - сказал ополченец.      

- Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!      

- Qu'est ce qui est la fable de tout  Moscou? [Что знает вся Москва?] - вставая, сказал сердито Пьер.      

- Полноте, граф. Вы знаете!      

- Ничего не знаю, - сказал Пьер.      

- Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому: Нет, я  всегда дружнее с Верой. Cette chère Véra! [Эта милая Вера!]      

- Non, madame, [Нет, сударыня.] - продолжал Пьер недовольным  тоном. - Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц  не был у них. Но я не понимаю жестокость:      

- Qui s'excuse - s'accuse, [Кто извиняется, тот  обвиняет себя.] - улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней  осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. - Каково, я нынче  узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она  потеряла отца?      

- Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, -  сказал Пьер.      

- Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра  утром едет в подмосковную с племянником.      

- Ну что она, как? - сказал Пьер.      

- Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый  роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился  и спас ее:      

- Еще роман, - сказал ополченец. - Решительно  это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche - одна,  княжна Болконская - другая.      

- Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit  peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]      

- Штраф! Штраф! Штраф!      

- Но как же это по‑русски сказать?..XVIII      

       

Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот  день афиши Растопчина.      

В первой говорилось о том, что слух, будто графом  Растопчиным запрещен выезд из Москвы, - несправедлив и что, напротив, граф  Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху,  меньше новостей, - говорилось в афише, - но я жизнью отвечаю, что  злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что  французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша  в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители  желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли,  пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был  уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над  этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми  силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный  ужас, - очевидно, туча эта приближалась.      

«Поступить в военную службу и ехать в армию или  дожидаться? - в сотый раз задавал себе Пьер этот вопрос. Он взял колоду  карт, лежавших у него на столе, и стал делать пасьянс.      

- Ежели выйдет этот пасьянс, - говорил он сам  себе, смешав колоду, держа ее в руке и глядя вверх, - ежели выйдет, то  значит: что значит?.. - Он не успел решить, что значит, как за дверью  кабинета послышался голос старшей княжны, спрашивающей, можно ли войти.      

- Тогда будет значить, что я должен ехать в  армию, - договорил себе Пьер. - Войдите, войдите, - прибавил он,  обращаясь к княжие.      

(Одна старшая княжна, с длинной талией и окаменелым лидом,  продолжала жить в доме Пьера; две меньшие вышли замуж.)      

- Простите, mon cousin, что я пришла к вам, -  сказала она укоризненно‑взволнованным голосом. - Ведь надо наконец  на что‑нибудь решиться! Что ж это будет такое? Все выехали из Москвы, и  народ бунтует. Что ж мы остаемся?      

- Напротив, все, кажется, благополучно, ma  cousine, - сказал Пьер с тою привычкой шутливости, которую Пьер, всегда  конфузно переносивший свою роль благодетеля перед княжною, усвоил себе в  отношении к ней.      

- Да, это благополучно: хорошо благополучие! Мне нынче  Варвара Ивановна порассказала, как войска наши отличаются. Уж точно можно чести  приписать. Да и народ совсем взбунтовался, слушать перестают; девка моя и та  грубить стала. Этак скоро и нас бить станут. По улицам ходить нельзя. А  главное, нынче‑завтра французы будут, что ж нам ждать! Я об одном прошу,  mon cousin, - сказала княжна, - прикажите свезти меня в Петербург:  какая я ни есть, а я под бонапартовской властью жить не могу.      

- Да полноте, ma cousine, откуда вы почерпаете ваши  сведения? Напротив:      

- Я вашему Наполеону не покорюсь. Другие как хотят:  Ежели вы не хотите этого сделать:      

- Да я сделаю, я сейчас прикажу.      

Княжне, видимо, досадно было, что не на кого было сердиться.  Она, что‑то шепча, присела на стул.      

- Но вам это неправильно доносят, - сказал  Пьер. - В городе все тихо, и опасности никакой нет. Вот я сейчас читал: -  Пьер показал княжне афишки. - Граф пишет, что он жизнью отвечает, что  неприятель не будет в Москве.      

- Ах, этот ваш граф, - с злобой заговорила  княжна, - это лицемер, злодей, который сам настроил народ бунтовать. Разве  не он писал в этих дурацких афишах, что какой бы там ни был, тащи его за хохол  на съезжую (и как глупо)! Кто возьмет, говорит, тому и честь и слава. Вот и  долюбезничался. Варвара Ивановна говорила, что чуть не убил народ ее за то, что  она по‑французски заговорила:      

- Да ведь это так: Вы всё к сердцу очень  принимаете, - сказал Пьер и стал раскладывать пасьянс.      

Несмотря на то, что пасьянс сошелся, Пьер не поехал в армию,  а остался в опустевшей Москве, все в той же тревоге, нерешимости, в страхе и  вместе в радости ожидая чего‑то ужасного.      

На другой день княжна к вечеру уехала, и к Пьеру приехал его  главноуправляющий с известием, что требуемых им денег для обмундирования полка  нельзя достать, ежели не продать одно имение. Главноуправляющий вообще  представлял Пьеру, что все эти затеи полка должны были разорить его. Пьер с  трудом скрывал улыбку, слушая слова управляющего.      

- Ну, продайте, - говорил он. - Что ж делать,  я не могу отказаться теперь!      

Чем хуже было положение всяких дел, и в особенности его дел,  тем Пьеру было приятнее, тем очевиднее было, что катастрофа, которой он ждал,  приближается. Уже никого почти из знакомых Пьера не было в городе. Жюли уехала,  княжна Марья уехала. Из близких знакомых одни Ростовы оставались; но к ним Пьер  не ездил.      

В этот день Пьер, для того чтобы развлечься, поехал в село  Воронцово смотреть большой воздушный шар, который строился Леппихом для  погибели врага, и пробный шар, который должен был быть пущен завтра. Шар этот  был еще не готов; но, как узнал Пьер, он строился по желанию государя. Государь  писал графу Растопчину об этом шаре следующее:      

«Aussitôt que Leppich sera prêt, composez lui un  équipage pour sa nacelle d'hommes sûrs et intelligents et  dépêchez un courrier au général Koutousoff pour l'en  prévenir. Je l'ai instruit de la chose.      

Recommandez, je vous prie, à Leppich  d'être bien attentif sur l'endroit où il descendra la  première fois, pour ne pas se tromper et ne pas tomber dans les mains de  l'ennemi. Il est indispensable qu'il combine ses mouvements avec le  général‑en‑chef>.      

[Только что Леппих будет готов, составьте экипаж для его  лодки из верных и умных людей и пошлите курьера к генералу Кутузову, чтобы  предупредить его.      

Я сообщил ему об этом. Внушите, пожалуйста, Леппиху, чтобы  он обратил хорошенько внимание на то место, где он спустится в первый раз,  чтобы не ошибиться и не попасть в руки врага. Необходимо, чтоб он соображал  свои движения с движениями главнокомандующего.]      

Возвращаясь домой из Воронцова и проезжая по Болотной  площади, Пьер увидал толпу у Лобного места, остановился и слез с дрожек. Это  была экзекуция французского повара, обвиненного в шпионстве. Экзекуция только  что кончилась, и палач отвязывал от кобылы жалостно стонавшего толстого  человека с рыжими бакенбардами, в синих чулках и зеленом камзоле. Другой  преступник, худенький и бледный, стоял тут же. Оба, судя по лицам, были  французы. С испуганно‑болезненным видом, подобным тому, который имел  худой француз, Пьер протолкался сквозь толпу.      

- Что это? Кто? За что? - спрашивал он. Но  вниманье толпы - чиновников, мещан, купцов, мужиков, женщин в салопах и шубках  - так было жадно сосредоточено на то, что происходило на Лобном месте, что  никто не отвечал ему. Толстый человек поднялся, нахмурившись, пожал плечами и,  очевидно, желая выразить твердость, стал, не глядя вокруг себя, надевать  камзол; но вдруг губы его задрожали, и он заплакал, сам сердясь на себя, как  плачут взрослые сангвинические люди. Толпа громко заговорила, как показалось  Пьеру, - для того, чтобы заглушить в самой себе чувство жалости.      

- Повар чей‑то княжеский:      

- Что, мусью, видно, русский соус кисел французу  пришелся: оскомину набил, - сказал сморщенный приказный, стоявший подле  Пьера, в то время как француз заплакал. Приказный оглянулся вокруг себя,  видимо, ожидая оценки своей шутки. Некоторые засмеялись, некоторые испуганно  продолжали смотреть на палача, который раздевал другого.      

Пьер засопел носом, сморщился и, быстро повернувшись, пошел  назад к дрожкам, не переставая что‑то бормотать про себя в то время, как  он шел и садился. В продолжение дороги он несколько раз вздрагивал и вскрикивал  так громко, что кучер спрашивал его:      

- Что прикажете?      

- Куда ж ты едешь? - крикнул Пьер на кучера,  выезжавшего на Лубянку.      

- К главнокомандующему приказали, - отвечал кучер.      

- Дурак! скотина! - закричал Пьер, что редко с ним  случалось, ругая своего кучера. - Домой я велел; и скорее ступай,  болван. Еще нынче надо выехать, - про себя проговорил Пьер.      

Пьер при виде наказанного француза и толпы, окружавшей  Лобное место, так окончательно решил, что не может долее оставаться в Москве и  едет нынче же в армию, что ему казалось, что он или сказал об этом кучеру, или  что кучер сам должен был знать это.      

Приехав домой, Пьер отдал приказание своему все знающему,  все умеющему, известному всей Москве кучеру Евстафьевичу о том, что он в ночь  едет в Можайск к войску и чтобы туда были высланы его верховые лошади. Все это  не могло быть сделано в тот же день, и потому, по представлению Евстафьевича,  Пьер должен был отложить свой отъезд до другого дня, с тем чтобы дать время  подставам выехать на дорогу.      

24‑го числа прояснело после дурной погоды, и в этот  день после обеда Пьер выехал из Москвы. Ночью, переменя лошадей в Перхушкове,  Пьер узнал, что в этот вечер было большое сражение. Рассказывали, что здесь, в  Перхушкове, земля дрожала от выстрелов. На вопросы Пьера о том, кто победил,  никто не мог дать ему ответа. (Это было сражение 24‑го числа при  Шевардине.) На рассвете Пьер подъезжал к Можайску.      

Все дома Можайска были заняты постоем войск, и на постоялом  дворе, на котором Пьера встретили его берейтор и кучер, в горницах не было места:  все было полно офицерами.      

В Можайске и за Можайском везде стояли и шли войска. Казаки,  пешие, конные солдаты, фуры, ящики, пушки виднелись со всех сторон. Пьер  торопился скорее ехать вперед, и чем дальше он отъезжал от Москвы и чем глубже  погружался в это море войск, тем больше им овладевала тревога беспокойства и не  испытанное еще им новое радостное чувство. Это было чувство, подобное тому,  которое он испытывал и в Слободском дворце во время приезда государя, -  чувство необходимости предпринять что‑то и пожертвовать чем‑то. Он  испытывал теперь приятное чувство сознания того, что все то, что составляет  счастье людей, удобства жизни, богатство, даже самая жизнь, есть вздор, который  приятно откинуть в сравнении с чем‑то: С чем, Пьер не мог себе дать отчета,  да и ее старался уяснить себе, для кого и для чего он находит особенную  прелесть пожертвовать всем. Его не занимало то, для чего он хочет жертвовать,  но самое жертвование составляло для него новое радостное чувство.XIX      

       

24‑го было сражение при Шевардинском редуте, 25‑го  не было пущено ни одного выстрела ни с той, ни с другой стороны, 26‑го  произошло Бородинское сражение.      

Для чего и как были даны и приняты сражения при Шевардине и  при Бородине? Для чего было дано Бородинское сражение? Ни для французов, ни для  русских оно не имело ни малейшего смысла. Результатом ближайшим было и должно  было быть - для русских то, что мы приблизились к погибели Москвы (чего мы  боялись больше всего в мире), а для французов то, что они приблизились к  погибели всей армии (чего они тоже боялись больше всего в мире). Результат этот  был тогда же совершении очевиден, а между тем Наполеон дал, а Кутузов принял  это сражение.      

Ежели бы полководцы руководились разумными причинами,  казалось, как ясно должно было быть для Наполеона, что, зайдя за две тысячи  верст и принимая сражение с вероятной случайностью потери четверти армии, он  шел на верную погибель; и столь же ясно бы должно было казаться Кутузову,  что, принимая сражение и тоже рискуя потерять четверть армии, он наверное  теряет Москву. Для Кутузова это было математически ясно, как ясно то, что ежели  в шашках у меня меньше одной шашкой и я буду меняться, я наверное проиграю и  потому не должен меняться.      

Когда у противника шестнадцать шашек, а у меня четырнадцать,  то я только на одну восьмую слабее его; а когда я поменяюсь тринадцатью  шашками, то он будет втрое сильнее меня.      

До Бородинского сражения наши силы приблизительно относились  к французским как пять к шести, а после сражения как один к двум, то есть до  сражения сто тысяч; ста двадцати, а после сражения пятьдесят к ста. А вместе с  тем умный и опытный Кутузов принял сражение. Наполеон же, гениальный  полководец, как его называют, дал сражение, теряя четверть армии и еще более  растягивая свою линию. Ежели скажут, что, заняв Москву, он думал, как занятием  Вены, кончить кампанию, то против этого есть много доказательств. Сами историки  Наполеона рассказывают, что еще от Смоленска он хотел остановиться, знал  опасность своего растянутого положения знал, что занятие Москвы не будет концом  кампании, потому что от Смоленска он видел, в каком положении оставлялись ему  русские города, и не получал ни одного ответа на свои неоднократные заявления о  желании вести переговоры.      

Давая и принимая Бородинское сражение, Кутузов и Наполеон  поступили непроизвольно и бессмысленно. А историки под совершившиеся факты уже  потом подвели хитросплетенные доказательства предвидения и гениальности  полководцев, которые из всех непроизвольных орудий мировых событий были самыми  рабскими и непроизвольными деятелями.      

Древние оставили нам образцы героических поэм, в которых  герои составляют весь интерес истории, и мы все еще не можем привыкнуть к тому,  что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла.      

На другой вопрос: как даны были Бородинское и предшествующее  ему Шевардинское сражения - существует точно так же весьма определенное и всем  известное, совершенно ложное представление. Все историки описывают дело  следующим образом:      

Русская армия будто бы в отступлении своем от Смоленска  отыскивала себе наилучшую позицию для генерального сражения, и таковая позиция  была найдена будто бы у Бородина.      

Русские будто бы укрепили вперед эту позицию, влево от  дороги (из Москвы в Смоленск), под прямым почти углом к ней, от Бородина к  Утице, на том самом месте, где произошло сражение.      

Впереди этой позиции будто бы был выставлен для наблюдения  за неприятелем укрепленный передовой пост на Шевардинском кургане. 24‑го  будто бы Наполеон атаковал передовой пост и взял его; 26‑го же атаковал  всю русскую армию, стоявшую на позиции на Бородинском поле.      

Так говорится в историях, и все это совершенно  несправедливо, в чем легко убедится всякий, кто захочет вникнуть в сущность  дела.      

Русские не отыскивали лучшей позиции; а, напротив, в  отступлении своем прошли много позиций, которые были лучше Бородинской. Они не  остановились ни на одной из этих позиций: и потому, что Кутузов не хотел  принять позицию, избранную не им, и потому, что требованье народного сражения  еще недостаточно сильно высказалось, и потому, что не подошел еще Милорадович с  ополчением, и еще по другим причинам, которые неисчислимы. Факт тот - что  прежние позиции были сильнее и что Бородинская позиция (та, на которой дано  сражение) не только не сильна, но вовсе не есть почему‑нибудь позиция  более, чем всякое другое место в Российской империи, на которое, гадая, указать  бы булавкой на карте.      

Русские не только не укрепляли позицию Бородинского поля  влево под прямым углом от дороги (то есть места, на котором произошло  сражение), но и никогда до 25‑го августа 1812 года не думали о том, чтобы  сражение могло произойти на этом месте. Этому служит доказательством, во‑первых,  то, что не только 25‑го не было на этом месте укреплений, но что, начатые  25‑го числа, они не были кончены и 26‑го; во‑вторых,  доказательством служит положение Шевардинского редута: Шевардинский редут,  впереди той позиции, на которой принято сражение, не имеет никакого смысла. Для  чего был сильнее всех других пунктов укреплен этот редут? И для чего, защищая  его 24‑го числа до поздней ночи, были истощены все усилия и потеряно  шесть тысяч человек? Для наблюдения за неприятелем достаточно было казачьего  разъезда. В‑третьих, доказательством того, что позиция, на которой  произошло сражение, не была предвидена и что Шевардинский редут не был  передовым пунктом этой позиции, служит то, что Барклай де Толли и Багратион до  25‑го числа находились в убеждении, что Шевардинский редут есть левый   фланг позиции и что сам Кутузов в донесении своем, писанном сгоряча после  сражения, называет Шевардинский редут левым  флангом позиции. Уже  гораздо после, когда писались на просторе донесения о Бородинском сражении,  было (вероятно, для оправдания ошибок главнокомандующего, имеющего быть  непогрешимым) выдумано то несправедливое и странное показание, будто  Шевардинский редут служил передовым  постом (тогда как это был только  укрепленный пункт левого фланга) и будто Бородинское сражение было принято нами  на укрепленной и наперед избранной позиции, тогда как оно произошло на  совершенно неожиданном и почти не укрепленном месте.      

Дело же, очевидно, было так: позиция была избрана по реке  Колоче, пересекающей большую дорогу не под прямым, а под острым углом, так что  левый фланг был в Шевардине, правый около селения Нового и центр в Бородине,  при слиянии рек Колочи и Во  йны. Позиция эта, под прикрытием реки  Колочи, для армии, имеющей целью остановить неприятеля, движущегося по  Смоленской дороге к Москве, очевидна для всякого, кто посмотрит на Бородинское  поле, забыв о том, как произошло сражение.      

Наполеон, выехав 24‑го к Валуеву, не увидал (как  говорится в историях) позицию русских от Утицы к Бородину (он не мог увидать  эту позицию, потому что ее не было) и не увидал передового поста русской армии,  а наткнулся в преследовании русского арьергарда на левый фланг позиции русских,  на Шевардинский редут, и неожиданно для русских перевел войска через Колочу. И  русские, не успев вступить в генеральное сражение, отступили своим левым крылом  из позиции, которую они намеревались занять, и заняли новую позицию, которая  была не предвидена и не укреплена. Перейдя на левую сторону Колочи, влево от  дороги, Наполеон передвинул все будущее сражение справа налево (со стороны  русских) и перенес его в поле между Утицей, Семеновским и Бородиным (в это  поле, не имеющее в себе ничего более выгодного для позиции, чем всякое другое  поле в России), и на этом поле произошло все сражение 26‑го числа. В  грубой форме план предполагаемого сражения и происшедшего сражения будет  следующий:      

      

Ежели бы Наполеон не выехал вечером 24‑го числа на  Колочу и не велел бы тотчас же вечером атаковать редут, а начал бы атаку на  другой день утром, то никто бы не усомнился в том, что Шевардинский редут был  левый фланг нашей позиции; и сражение произошло бы так, как мы его  ожидали. В таком случае мы, вероятно, еще упорнее бы защищали Шевардинский  редут, наш левый фланг; атаковали бы Наполеона в центре или справа, и 24‑го  произошло бы генеральное сражение на той позиции, которая была укреплена и  предвидена. Но так как атака на наш левый фланг произошла вечером, вслед за  отступлением нашего арьергарда, то есть непосредственно после сражения при  Гридневой, и так как русские военачальники не хотели или не успели начать тогда  же 24‑го вечером генерального сражения, то первое и главное действие  Бородинского сражения было проиграно еще 24‑го числа и, очевидно, вело к  проигрышу и того, которое было дано 26‑го числа.      

После потери Шевардинского редута к утру 25‑го числа  мы оказались без позиции на левом фланге и были поставлены в необходимость  отогнуть наше левое крыло и поспешно укреплять его где ни попало.      

Но мало того, что 26‑го августа русские войска стояли  только под защитой слабых, неконченных укреплений, - невыгода этого  положения увеличилась еще тем, что русские военачальники, не признав вполне  совершившегося факта (потери позиции на левом фланге и перенесения всего  будущего поля сражения справа налево), оставались в своей растянутой позиции от  села Нового до Утицы и вследствие того должны были передвигать свои войска во  время сражения справа налево. Таким образом, во все время сражения русские имели  против всей французской армии, направленной на наше левое крыло, вдвое  слабейшие силы. (Действия Понятовского против Утицы и Уварова на правом фланге  французов составляли отдельные от хода сражения действия.)      

Итак, Бородинское сражение произошло совсем не так, как  (стараясь скрыть ошибки наших военачальников и вследствие того умаляя славу  русского войска и народа) описывают его. Бородинское сражение не произошло на  избранной и укрепленной позиции с несколько только слабейшими со стороны  русских силами, а Бородинское сражение, вследствие потери Шевардинского редута,  принято было русскими на открытой, почти не укрепленной местности с вдвое  слабейшими силами против французов, то есть в таких условиях, в которых не  только немыслимо было драться десять часов и сделать сражение нерешительным, но  немыслимо было удержать в продолжение трех часов армию от совершенного разгрома  и бегства.XX      

       

25‑го утром Пьер выезжал из Можайска. На спуске с  огромной крутой и кривой горы, ведущей из города, мимо стоящего на горе направо  собора, в котором шла служба и благовестили, Пьер вылез из экипажа и пошел  пешком. За ним спускался на горе какой‑то конный полк с песельниками  впереди. Навстречу ему поднимался поезд телег с раненными во вчерашнем деле.  Возчики‑мужики, крича на лошадей и хлеща их кнутами, перебегали с одной  стороны на другую. Телеги, на которых лежали и сидели по три и по четыре  солдата раненых, прыгали по набросанным в виде мостовой камням на крутом  подъеме. Раненые, обвязанные тряпками, бледные, с поджатыми губами и  нахмуренными бровями, держась за грядки, прыгали и толкались в телегах. Все  почти с наивным детским любопытством смотрели на белую шляпу и зеленый фрак  Пьера.      

Кучер Пьера сердито кричал на обоз раненых, чтобы они  держали к одной. Кавалерийский полк с песнями, спускаясь с горы, надвинулся на  дрожки Пьера и стеснил дорогу. Пьер остановился, прижавшись к краю скопанной в  горе дороги. Из‑за откоса горы солнце не доставало в углубление дороги,  тут было холодно, сыро; над головой Пьера было яркое августовское утро, и  весело разносился трезвон. Одна подвода с ранеными остановилась у края дороги  подле самого Пьера. Возчик в лаптях, запыхавшись, подбежал к своей телеге,  подсунул камень под задние нешиненые колеса и стал оправлять шлею на своей  ставшей лошаденке.      

Один раненый старый солдат с подвязанной рукой, шедший за  телегой, взялся за нее здоровой рукой и оглянулся на Пьера.      

- Что ж, землячок, тут положат нас, что ль? Али до  Москвы? - сказал он.      

Пьер так задумался, что не расслышал вопроса. Он смотрел то  на кавалерийский, повстречавшийся теперь с поездом раненых полк, то на ту  телегу, у которой он стоял и на которой сидели двое раненых и лежал один, и ему  казалось, что тут, в них, заключается разрешение занимавшего его вопроса. Один  из сидевших на телеге солдат был, вероятно, ранен в щеку. Вся голова его была  обвязана тряпками, и одна щека раздулась с детскую голову. Рот и нос у него  были на сторону. Этот солдат глядел на собор и крестился. Другой, молодой  мальчик, рекрут, белокурый и белый, как бы совершенно без крови в тонком лице,  с остановившейся доброй улыбкой смотрел на Пьера; третий лежал ничком, и лица  его не было видно. Кавалеристы‑песельники проходили над самой телегой.      

- Ах запропала: да ежова голова:      

- Да на чужой стороне живучи: - выделывали они плясовую  солдатскую песню. Как бы вторя им, но в другом роде веселья, перебивались в  вышине металлические звуки трезвона. И, еще в другом роде веселья, обливали  вершину противоположного откоса жаркие лучи солнца. Но под откосом, у телеги с  ранеными, подле запыхавшейся лошаденки, у которой стоял Пьер, было сыро,  пасмурно и грустно.      

Солдат с распухшей щекой сердито глядел на песельников‑кавалеристов.      

- Ох, щегольки! - проговорил он укоризненно.      

- Нынче не то что солдат, а и мужичков видал! Мужичков  и тех гонят, - сказал с грустной улыбкой солдат, стоявший за телегой и  обращаясь к Пьеру. - Нынче не разбирают: Всем народом навалиться хотят,  одью слово - Москва. Один конец сделать хотят. - Несмотря на неясность  слов солдата, Пьер понял все то, что он хотел сказать, и одобрительно кивнул  головой.      

Дорога расчистилась, и Пьер сошел под гору и поехал дальше.      

Пьер ехал, оглядываясь по обе стороны дороги, отыскивая  знакомые лица и везде встречая только незнакомые военные лица разных родов  войск, одинаково с удивлением смотревшие на его белую шляпу и зеленый фрак.      

Проехав версты четыре, он встретил первого знакомого и  радостно обратился к нему. Знакомый этот был один из начальствующих докторов в  армии. Он в бричке ехал навстречу Пьеру, сидя рядом с молодым доктором, и,  узнав Пьера, остановил своего казака, сидевшего на козлах вместо кучера.      

- Граф! Ваше сиятельство, вы как тут? - спросил  доктор.      

- Да вот хотелось посмотреть:      

- Да, да, будет что посмотреть:      

Пьер слез и, остановившись, разговорился с доктором,  объясняя ему свое намерение участвовать в сражении.      

Доктор посоветовал Безухову прямо обратиться к светлейшему.      

- Что же вам бог знает где находиться во время  сражения, в безызвестности, - сказал он, переглянувшись с своим молодым  товарищем, - а светлейший все‑таки знает вас и примет милостиво.  Так, батюшка, и сделайте, - сказал доктор.      

Доктор казался усталым и спешащим.      

- Так вы думаете: А я еще хотел спросить вас, где же  самая позиция? - сказал Пьер.      

- Позиция? - сказал доктор. - Уж это не по  моей части. Проедете Татаринову, там что‑то много копают. Там на курган  войдете: оттуда видно, - сказал доктор.      

- И видно оттуда?.. Ежели бы вы:      

Но доктор перебил его и подвинулся к бричке.      

- Я бы вас проводил, да, ей‑богу, - вот  (доктор показал на горло) скачу к корпусному командиру. Ведь у нас как?.. Вы  знаете, граф, завтра сражение: на сто тысяч войска малым числом двадцать тысяч  раненых считать надо; а у нас ни носилок, ни коек, ни фельдшеров, ни  лекарей на шесть тысяч нет. Десять тысяч телег есть, да ведь нужно и другое;  как хочешь, так и делай.      

Та странная мысль, что из числа тех тысяч людей живых,  здоровых, молодых и старых, которые с веселым удивлением смотрели на его шляпу,  было, наверное, двадцать тысяч обреченных на раны и смерть (может быть, те  самые, которых он видел), - поразила Пьера.      

Они, может быть, умрут завтра, зачем они думают о чем‑нибудь  другом, кроме смерти? И ему вдруг по какой‑то тайной связи мыслей живо  представился спуск с Можайской горы, телеги с ранеными, трезвон, косые лучи  солнца и песня кавалеристов.      

«Кавалеристы идут на сраженье, и встречают раненых, и ни на  минуту не задумываются над тем, что их ждет, а идут мимо и подмигивают раненым.  А из этих всех двадцать тысяч обречены на смерть, а они удивляются на мою  шляпу! Странно!» - думал Пьер, направляясь дальше к Татариновой.      

У помещичьего дома, на левой стороне дороги, стояли экипажи,  фургоны, толпы денщиков и часовые. Тут стоял светлейший. Но в то время, как  приехал Пьер, его не было, и почти никого не было из штабных. Все были на  молебствии. Пьер поехал вперед к Горкам.      

Въехав на гору и выехав в небольшую улицу деревни, Пьер  увидал в первый раз мужиков‑ополченцев с крестами на шапках и в белых  рубашках, которые с громким говором и хохотом, оживленные и потные, что‑то  работали направо от дороги, на огромном кургане, обросшем травою.      

Одни из них копали лопатами гору, другие возили по доскам  землю в тачках, третьи стояли, ничего не делая.      

Два офицера стояли на кургане, распоряжаясь ими. Увидав этих  мужиков, очевидно, забавляющихся еще своим новым, военным положением, Пьер  опять вспомнил раненых солдат в Можайске, и ему понятно стало то, что хотел  выразить солдат, говоривший о том, что всем народом навалиться хотят.   Вид этих работающих на поле сражения бородатых мужиков с их странными  неуклюжими сапогами, с их потными шеями и кое у кого расстегнутыми косыми  воротами рубах, из‑под которых виднелись загорелые кости ключиц,  подействовал на Пьера сильнее всего того, что он видел и слышал до сих пор о  торжественности и значительности настоящей минуты.XXI      

       

Пьер вышел из экипажа и мимо работающих ополченцев взошел на  тот курган, с которого, как сказал ему доктор, было видно поле сражения.      

Было часов одиннадцать утра. Солнце стояло несколько влево и  сзади Пьера и ярко освещало сквозь чистый, редкий воздух огромную, амфитеатром  по поднимающейся местности открывшуюся перед ним панораму.      

Вверх и влево по этому амфитеатру, разрезывая его, вилась  большая Смоленская дорога, шедшая через село с белой церковью, лежавшее в  пятистах шагах впереди кургана и ниже его (это было Бородино). Дорога  переходила под деревней через мост и через спуски и подъемы вилась все выше и  выше к видневшемуся верст за шесть селению Валуеву (в нем стоял теперь  Наполеон). За Валуевым дорога скрывалась в желтевшем лесу на горизонте. В лесу  этом, березовом и еловом, вправо от направления дороги, блестел на солнце  дальний крест и колокольня Колоцкого монастыря. По всей этой синей дали, вправо  и влево от леса и дороги, в разных местах виднелись дымящиеся костры и  неопределенные массы войск наших и неприятельских. Направо, по течению рек  Колочи и Москвы, местность была ущелиста и гориста. Между ущельями их вдали  виднелись деревни Беззубово, Захарьино. Налево местность была ровнее, были поля  с хлебом, и виднелась одна дымящаяся, сожженная деревня - Семеновская.      

Все, что видел Пьер направо и налево, было так  неопределенно, что ни левая, ни правая сторона поля не удовлетворяла вполне его  представлению. Везде было не доле сражения, которое он ожидал видеть, а поля,  поляны, войска, леса, дымы костров, деревни, курганы, ручьи; и сколько ни  разбирал Пьер, он в этой живой местности не мог найти позиции и не мог даже  отличить ваших войск от неприятельских.      

«Надо спросить у знающего», - подумал он и обратился к  офицеру, с любопытством смотревшему на его невоенную огромную фигуру.      

- Позвольте спросить, - обратился Пьер к  офицеру, - это какая деревня впереди?      

- Бурдино или как? - сказал офицер, с вопросом  обращаясь к своему товарищу.      

- Бородино, - поправляя, отвечал другой.      

Офицер, видимо, довольный случаем поговорить, подвинулся к  Пьеру.      

- Там наши? - спросил Пьер.      

- Да, а вон подальше и французы, - сказал  офицер. - Вон они, вон видны.      

- Где? где? - спросил Пьер.      

- Простым глазом видно. Да вот, вот! - Офицер  показал рукой на дымы, видневшиеся влево за рекой, и на лице его показалось то  строгое и серьезное выражение, которое Пьер видел на многих лицах,  встречавшихся ему.      

- Ах, это французы! А там?.. - Пьер показал влево  на курган, около которого виднелись войска.      

- Это наши.      

- Ах, наши! А там?.. - Пьер показал на другой  далекий курган с большим деревом, подле деревни, видневшейся в ущелье, у  которой тоже дымились костры и чернелось что‑то.      

- Это опять он, -  сказал офицер. (Это был  Шевардинский редут.) - Вчера было наше, а теперь его.      

- Так как же наша позиция?      

- Позиция? - сказал офицер с улыбкой  удовольствия. - Я это могу рассказать вам ясно, потому что я почти все  укрепления наши строил. Вот, видите ли, центр наш в Бородине, вот тут. -  Он указал на деревню с белой церковью, бывшей впереди. - Тут переправа  через Колочу. Вот тут, видите, где еще в низочке ряды скошенного сена лежат,  вот тут и мост. Это наш центр. Правый фланг наш вот где (он указал круто  направо, далеко в ущелье), там Москва‑река, и там мы три редута построили  очень сильные. Левый фланг: - и тут офицер остановился. - Видите ли, это  трудно вам объяснить: Вчера левый фланг наш был вот там, в Шевардине, вон,  видите, где дуб; а теперь мы отнесли назад левое крыло, теперь вон, вон -  видите деревню и дым? - это Семеновское, да вот здесь, - он указал на  курган Раевского. - Только вряд ли будет тут сраженье. Что он   перевел сюда войска, это обман; он,  верно, обойдет справа от Москвы.  Ну, да где бы ни было, многих завтра не досчитаемся! - сказал офицер.      

Старый унтер‑офицер, подошедший к офицеру во время его  рассказа, молча ожидал конца речи своего начальника; но в этом месте он,  очевидно, недовольный словами офицера, перебил его.      

- За турами ехать надо, - сказал он строго.      

Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно  думать о том, сколь многих не досчитаются завтра, но не следует говорить об  этом.      

- Ну да, посылай третью роту опять, - поспешно  сказал офицер.      

- А вы кто же, не из докторов?      

- Нет, я так, - отвечал Пьер. И Пьер пошел под  гору опять мимо ополченцев.      

- Ах, проклятые! - проговорил следовавший за ним  офицер, зажимая нос и пробегая мимо работающих.      

- Вон они!.. Несут, идут: Вон они: сейчас войдут: -  послышались вдруг голоса, и офицеры, солдаты и ополченцы побежали вперед по  дороге.      

Из‑под горы от Бородина поднималось церковное шествие.  Впереди всех по пыльной дороге стройно шла пехота с снятыми киверами и ружьями,  опущенными книзу. Позади пехоты слышалось церковное пение.      

Обгоняя Пьера, без шапок бежали навстречу идущим солдаты и  ополченцы.      

- Матушку несут! Заступницу!.. Иверскую!..      

- Смоленскую матушку, - поправил другой.      

Ополченцы - и те, которые были в деревне, и те, которые  работали на батарее, - побросав лопаты, побежали навстречу церковному  шествию. За батальоном, шедшим по пыльной дороге, шли в ризах священники, один  старичок в клобуке с причтом и певчпми. За ними солдаты и офицеры несли  большую, с черным ликом в окладе, икону. Это была икона, вывезенная из  Смоленска и с того времени возимая за армией. За иконой, кругом ее, впереди ее,  со всех сторон шли, бежали и кланялись в землю с обнаженными головами толпы  военных.      

Взойдя на гору, икона остановилась; державшие на полотенцах  икону люди переменились, дьячки зажгли вновь кадила, и начался молебен. Жаркие  лучи солнца били отвесно сверху; слабый, свежий ветерок играл волосами открытых  голов и лентами, которыми была убрана икона; пение негромко раздавалось под  открытым небом. Огромная толпа с открытыми головами офицеров, солдат,  ополченцев окружала икону. Позади священника и дьячка, на очищенном месте,  стояли чиновные люди. Один плешивый генерал с Георгием на шее стоял прямо за  спиной священника и, не крестясь (очевидно, пемец), терпеливо дожидался конца  молебна, который он считал нужным выслушать, вероятно, для возбуждения  патриотизма русского народа. Другой генерал стоял в воинственной позе и  потряхивал рукой перед грудью, оглядываясь вокруг себя. Между этим чиновным  кружком Пьер, стоявший в толпе мужиков, узнал некоторых знакомых; но он не  смотрел на них: все внимание его было поглощено серьезным выражением лиц в этой  толпе солдат и оиолченцев, однообразно жадно смотревших на икону. Как только  уставшие дьячки (певшие двадцатый молебен) начинали лениво и привычно петь:  «Спаси от бед рабы твоя, богородице», и священник и дьякон подхватывали: «Яко  вси по бозе к тебе прибегаем, яко нерушимой стене и предстательству», - на  всех лицах вспыхивало опять то же выражение сознания торжественности  наступающей минуты, которое он видел под горой в Можайске и урывками на многих  и многих лицах, встреченных им в это утро; и чаще опускались головы,  встряхивались волоса и слышались вздохи и удары крестов по грудям.      

Толпа, окружавшая икону, вдруг раскрылась и надавила Пьера.  Кто‑то, вероятно, очень важное лицо, судя по поспешности, с которой перед  ним сторонились, подходил к иконе.      

Это был Кутузов, объезжавший позицию. Он, возвращаясь к  Татариновой, подошел к молебну. Пьер тотчас же узнал Кутузова по его особенной,  отличавшейся от всех фигуре.      

В длинном сюртуке на огромном толщиной теле, с сутуловатой  спиной, с открытой белой головой и с вытекшим, белым глазом на оплывшем лице, Кутузов  вошел своей ныряющей, раскачивающейся походкой в круг и остановился позади  священника. Он перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли и, тяжело  вздохнув, опустил свою седую голову. За Кутузовым был Бенигсен и свита.  Несмотря на присутствие главнокомандующего, обратившего на себя внимание всех  высших чинов, ополченцы и солдаты, не глядя на него, продолжали молиться.      

Когда кончился молебен, Кутузов подошел к иконе, тяжело  опустился на колена, кланяясь в землю, и долго пытался и не мог встать от  тяжести и слабости. Седая голова его подергивалась от усилий. Наконец он встал  и с детски‑наивным вытягиванием губ приложился к иконе и опять  поклонился, дотронувшись рукой до земли. Генералитет последовал его примеру;  потом офицеры, и за ними, давя друг друга, топчась, пыхтя и толкаясь, с  взволнованными лицами, полезли солдаты и ополченцы.XXII      

       

Покачиваясь от давки, охватившей его, Пьер оглядывался  вокруг себя.      

- Граф, Петр Кирилыч! Вы как здесь? - сказал чей‑то  голос. Пьер оглянулся.      

Борис Друбецкой, обчищая рукой коленки, которые он запачкал  (вероятно, тоже прикладываясь к иконе), улыбаясь подходил к Пьеру. Борис был  одет элегантно, с оттенком походной воинственности. На нем был длинный сюртук и  плеть через плечо, так же, как у Кутузова.      

Кутузов между тем подошел к деревне и сел в тени ближайшего  дома на лавку, которую бегом принес один казак, а другой поспешно покрыл  ковриком. Огромная блестящая свита окружила главнокомандующего.      

Икона тронулась дальше, сопутствуемая толпой. Пьер шагах в  тридцати от Кутузова остановился, разговаривая с Борисом.      

Пьер объяснил свое намерение участвовать в сражении и  осмотреть позицию.      

- Вот как сделайте, - сказал Борис. - Je vous  ferai les honneurs du camp. [Я вас буду угощать лагерем.] Лучше всего вы  увидите все оттуда, где будет граф Бенигсен. Я ведь при нем состою. Я ему  доложу. А если хотите объехать позицию, то поедемте с нами: мы сейчас едем на  левый фланг. А потом вернемся, и милости прошу у меня ночевать, и партию  составим. Вы ведь знакомы с Дмитрием Сергеичем? Он вот тут стоит, - он  указал третий дом в Горках.      

- Но мне бы хотелось видеть правый фланг; говорят, он  очень силен, - сказал Пьер. - Я бы хотел проехать от Москвы‑реки  и всю позицию.      

- Ну, это после можете, а главный - левый фланг:      

- Да, да. А где полк князя Болконского, не можете вы  указать мне? - спросил Пьер.      

- Андрея Николаевича? мы мимо проедем, я вас проведу к  нему.      

- Что ж левый фланг? - спросил Пьер.      

- По правде вам сказать, entre nous, [между нами,]  левый фланг наш бог знает в каком положении, - сказал Борис, доверчиво  понижая голос, - граф Бенигсен совсем не то предполагал. Он предполагал  укрепить вон тот курган, совсем не так: но, - Борис пожал плечами. -  Светлейший не захотел, или ему наговорили. Ведь: - И Борис не договорил, потому  что в это время к Пьеру подошел Кайсаров, адъютант Кутузова. - А! Паисий  Сергеич, - сказал Борис, с свободной улыбкой обращаясь к Кайсарову, -  А я вот стараюсь объяснить графу позицию. Удивительно, как мог светлейший так  верно угадать замыслы французов!      

- Вы про левый фланг? - сказал Кайсаров.      

- Да, да, именно. Левый фланг наш теперь очень, очень  силен.      

Несмотря на то, что Кутузов выгонял всех лишних из штаба,  Борис после перемен, произведенных Кутузовым, сумел удержаться при главной  квартире. Борис пристроился к графу Бенигсену. Граф Бенигсен, как и все люди,  при которых находился Борис, считал молодого князя Друбецкого неоцененным  человеком.      

В начальствовании армией были две резкие, определенные  партии: партия Кутузова и партия Бенигсена, начальника штаба. Борис находился  при этой последней партии, и никто так, как он, не умел, воздавая раболепное  уважение Кутузову, давать чувствовать, что старик плох и что все дело ведется  Бенигсеном. Теперь наступила решительная минута сражения, которая должна была  или уничтожить Кутузова и передать власть Бенигсену, или, ежели бы даже Кутузов  выиграл сражение, дать почувствовать, что все сделано Бенигсеном. Во всяком  случае, за завтрашний день должны были быть розданы большие награды и выдвинуты  вперед новые люди. И вследствие этого Борис находился в раздраженном оживлении  весь этот день.      

За Кайсаровым к Пьеру еще подошли другие из его знакомых, и  он не успевал отвечать на расспросы о Москве, которыми они засыпали его, и не  успевал выслушивать рассказов, которые ему делали. На всех лицах выражались  оживление и тревога. Но Пьеру казалось, что причина возбуждения, выражавшегося  на некоторых из этих лиц, лежала больше в вопросах личного успеха, и у него не  выходило из головы то другое выражение возбуждения, которое он видел на других лицах  и которое говорило о вопросах не личных, а общих, вопросах жизни и смерти.  Кутузов заметил фигуру Пьера и группу, собравшуюся около него.      

- Позовите его ко мне, - сказал Кутузов. Адъютант  передал желание светлейшего, и Пьер направился к скамейке. Но еще прежде него к  Кутузову подошел рядовой ополченец. Это был Долохов.      

- Этот как тут? - спросил Пьер.      

- Это такая бестия, везде пролезет! - отвечали  Пьеру. - Ведь он разжалован. Теперь ему выскочить надо. Какие‑то  проекты подавал и в цепь неприятельскую ночью лазил: но молодец!..      

Пьер, сняв шляпу, почтительно наклонился перед Кутузовым.      

- Я решил, что, ежели я доложу вашей светлости, вы  можете прогнать меня или сказать, что вам известно то, что я докладываю, и  тогда меня не убудет: - говорил Долохов.      

- Так, так.      

- А ежели я прав, то я принесу пользу отечеству, для  которого я готов умереть.      

- Так: так:      

- И ежели вашей светлости понадобится человек, который  бы не жалел своей шкуры, то извольте вспомнить обо мне: Может быть, я пригожусь  вашей светлости.      

- Так: так: - повторил Кутузов, смеющимся, суживающимся  глазом глядя на Пьера.      

В это время Борис, с своей придворной ловкостью, выдвинулся  рядом с Пьером в близость начальства и с самым естественным видом и не громко,  как бы продолжая начатый разговор, сказал Пьеру:      

- Ополченцы - те прямо надели чистые, белые рубахи,  чтобы приготовиться к смерти. Какое геройство, граф!      

Борис сказал это Пьеру, очевидно, для того, чтобы быть  услышанным светлейшим. Он знал, что Кутузов обратит внимание на эти слова, и  действительно светлейший обратился к нему:      

- Ты что говоришь про ополченье? - сказал он  Борису.      

- Они, ваша светлость, готовясь к завтрашнему дню, к  смерти, надели белые рубахи.      

- А!.. Чудесный, бесподобный народ! - сказал  Кутузов и, закрыв глаза, покачал головой. - Бесподобный народ! -  повторил он со вздохом.      

- Хотите пороху понюхать? - сказал он  Пьеру. - Да, приятный запах. Имею честь быть обожателем супруги вашей,  здорова она? Мой привал к вашим услугам. - И, как это часто бывает с  старыми людьми, Кутузов стал рассеянно оглядываться, как будто забыв все, что  ему нужно было сказать или сделать.      

Очевидно, вспомнив то, что он искал, он подманил к себе  Андрея Сергеича Кайсарова, брата своего адъютанта.      

- Как, как, как стихи‑то Марина, как стихи, как?  Что на Геракова написал: «Будешь в корпусе учитель: Скажи, скажи, -  заговорил Кутузов, очевидно, собираясь посмеяться. Кайсаров прочел: Кутузов,  улыбаясь, кивал головой в такт стихов.      

Когда Пьер отошел от Кутузова, Долохов, подвинувшись к нему,  взял его за руку.      

- Очень рад встретить вас здесь, граф, - сказал он  ему громко и не стесняясь присутствием посторонних, с особенной решительностью  и торжественностью. - Накануне дня, в который бог знает кому из нас  суждено остаться в живых, я рад случаю сказать вам, что я жалею о тех недоразумениях,  которые были между нами, и желал бы, чтобы вы не имели против меня ничего.  Прошу вас простить меня.      

Пьер, улыбаясь, глядел на Долохова, не зная, что сказать  ему. Долохов со слезами, выступившими ему на глаза, обнял и поцеловал Пьера.      

Борис что‑то сказал своему генералу, и граф Бенигсен  обратился к Пьеру и предложил ехать с собою вместе по линии.      

- Вам это будет интересно, - сказал он.      

- Да, очень интересно, - сказал Пьер.      

Через полчаса Кутузов уехал в Татаринову, и Бенигсен со  свитой, в числе которой был и Пьер, поехал по линии.XXIII      

       

Бенигсен от Горок спустился по большой дороге к   мосту, на который Пьеру указывал офицер с кургана как на центр позиции и у  которого на берегу лежали ряды скошенной, пахнувшей сеном травы. Через мост они  проехали в село Бородино, оттуда повернули влево и мимо огромного количества  войск и пушек выехали к высокому кургану, на котором копали землю ополченцы.  Это был редут, еще не имевший названия, потом получивший название редута  Раевского, или курганной батареи.      

Пьер не обратил особенного внимания на этот редут. Он не  знал, что это место будет для него памятнее всех мест Бородинского поля. Потом  они поехали через овраг к Семеновскому, в котором солдаты растаскивали  последние бревна изб и овинов. Потом под гору и на гору они проехали вперед  через поломанную, выбитую, как градом, рожь, по вновь проложенной артиллерией  по колчам пашни дороге на флеши [род укрепления. (Примеч. Л.Н. Толстого.)  ], тоже тогда еще копаемые.      

Бенигсен остановился на флешах и стал смотреть вперед на  (бывший еще вчера нашим) Шевардинский редут, на котором виднелось несколько  всадников. Офицеры говорили, что там был Наполеон или Мюрат. И все жадно  смотрели на эту кучку всадников. Пьер тоже смотрел туда, стараясь угадать,  который из этих чуть видневшихся людей был Наполеон. Наконец всадники съехали с  кургана и скрылись.      

Бенигсен обратился к подошедшему к нему генералу и стал  пояснять все положение наших войск. Пьер слушал слова Бенигсена, напрягая все  свои умственные силы к тому, чтоб понять сущность предстоящего сражения, но с  огорчением чувствовал, что умственные способности его для этого были  недостаточны. Он ничего не понимал. Бенигсен перестал говорить, и заметив  фигуру прислушивавшегося Пьера, сказал вдруг, обращаясь к нему:      

- Вам, я думаю, неинтересно?      

- Ах, напротив, очень интересно, - повторил Пьер  не совсем правдиво.      

С флеш они поехали еще левее дорогою, вьющеюся по частому,  невысокому березовому лесу. В середине этого      

леса выскочил перед ними на дорогу коричневый с белыми  ногами заяц и, испуганный топотом большого количества лошадей, так растерялся,  что долго прыгал по дороге впереди их, возбуждая общее внимание и смех, и,  только когда в несколько голосов крикнули на него, бросился в сторону и скрылся  в чаще. Проехав версты две по лесу, они выехали на поляну, на которой стояли  войска корпуса Тучкова, долженствовавшего защищать левый фланг.      

Здесь, на крайнем левом фланге, Бенигсен много и горячо  говорил и сделал, как казалось Пьеру, важное в военном отношении распоряжение.  Впереди расположения войск Тучкова находилось возвышение. Это возвышение не  было занято войсками. Бенигсен громко критиковал эту ошибку, говоря, что было  безумно оставить незанятою командующую местностью высоту и поставить войска под  нею. Некоторые генералы выражали то же мнение. Один в особенности с воинской  горячностью говорил о том, что их поставили тут на убой. Бенигсен приказал  своим именем передвинуть войска на высоту.      

Распоряжение это на левом фланге еще более заставило Пьера  усумниться в его способности понять военное дело. Слушая Бенигсена и генералов,  осуждавших положение войск под горою, Пьер вполне понимал их и разделял их  мнение; но именно вследствие этого он не мог понять, каким образом мог тот, кто  поставил их тут под горою, сделать такую очевидную и грубую ошибку.      

Пьер не знал того, что войска эти были поставлены не для  защиты позиции, как думал Бенигсен, а были поставлены в скрытое место для  засады, то есть для того, чтобы быть незамеченными и вдруг ударить на  подвигавшегося неприятеля. Бенигсен не знал этого и передвинул войска вперед по  особенным соображениям, не сказав об этом главнокомандующему.XXIV      

       

Князь Андрей в этот ясный августовский вечер 25‑го  числа лежал, облокотившись на руку, в разломанном сарае деревни Князькова, на  краю расположения своего полка. В отверстие сломанной стены он смотрел на  шедшую вдоль по забору полосу тридцатилетних берез с обрубленными нижними  сучьями, на пашню с разбитыми на ней копнами овса и на кустарник, по которому  виднелись дымы костров - солдатских кухонь.      

Как ни тесна и никому не нужна и ни тяжка теперь казалась  князю Андрею его жизнь, он так же, как и семь лет тому назад в Аустерлице  накануне сражения, чувствовал себя взволнованным и раздраженным.      

Приказания на завтрашнее сражение были отданы и получены им.  Делать ему было больше нечего. Но мысли самые простые, ясные и потому страшные  мысли не оставляли его в покое. Он знал, что завтрашнее сражение должно было  быть самое страшное изо всех тех, в которых он участвовал, и возможность смерти  в первый раз в его жизни, без всякого отношения к житейскому, без соображений о  том, как она подействует на других, а только по отношению к нему самому, к его  душе, с живостью, почти с достоверностью, просто и ужасно, представилась ему. И  с высоты этого представления все, что прежде мучило и занимало его, вдруг  осветилось холодным белым светом, без теней, без перспективы, без различия  очертаний. Вся жизнь представилась ему волшебным фонарем, в который он долго  смотрел сквозь стекло и при искусственном освещении. Теперь он увидал вдруг, без  стекла, при ярком дневном свете, эти дурно намалеванные картины. «Да, да, вот  они те волновавшие и восхищавшие и мучившие меня ложные образы, - говорил  он себе, перебирая в своем воображении главные картины своего волшебного фонаря  жизни, глядя теперь на них при этом холодном белом свете дня - ясной мысли о  смерти. - Вот они, эти грубо намалеванные фигуры, которые представлялись  чем‑то прекрасным и таинственным. Слава, общественное благо, любовь к  женщине, самое отечество - как велики казались мне эти картины, какого  глубокого смысла казались они исполненными! И все это так просто, бледно и  грубо при холодном белом свете того утра, которое, я чувствую, поднимается для  меня». Три главные горя его жизни в особенности останавливали его внимание. Его  любовь к женщине, смерть его отца и французское нашествие, захватившее половину  России. «Любовь!.. Эта девочка, мне казавшаяся преисполненною таинственных сил.  Как же я любил ее! я делал поэтические планы о любви, о счастии с нею. О  милый мальчик! - с злостью вслух проговорил он. - Как же!  я верил в какую‑то идеальную любовь, которая должна была мне  сохранить ее верность за целый год моего отсутствия! Как нежный голубок басни,  она должна была зачахнуть в разлуке со мной. А все это гораздо проще: Все это  ужасно просто, гадко!      

Отец тоже строил в Лысых Горах и думал, что это его место,  его земля, его воздух, его мужики; а пришел Наполеон и, не зная об его  существовании, как щепку с дороги, столкнул его, и развалились его Лысые Горы и  вся его жизнь. А княжна Марья говорит, что это испытание, посланное свыше. Для  чего же испытание, когда его уже нет и не будет? никогда больше не будет! Его  нет! Так кому же это испытание? Отечество, погибель Москвы! А завтра меня убьет  - и не француз даже, а свой, как вчера разрядил солдат ружье около моего уха, и  придут французы, возьмут меня за ноги и за голову и швырнут в яму, чтоб я не  вонял им под носом, и сложатся новые условия жизни, которые будут также  привычны для других, и я не буду знать про них, и меня не будет».      

Он поглядел на полосу берез с их неподвижной желтизной,  зеленью и белой корой, блестящих на солнце. «Умереть, чтобы меня убили завтра,  чтобы меня не было: чтобы все это было, а меня бы не было». Он живо представил  себе отсутствие себя в этой жизни. И эти березы с их светом и тенью, и эти  курчавые облака, и этот дым костров - все вокруг преобразилось для него и  показалось чем‑то страшным и угрожающим. Мороз пробежал по его спине.  Быстро встав, он вышел из сарая и стал ходить.      

За сараем послышались голоса.      

- Кто там? - окликнул князь Андрей.      

Красноносый капитан Тимохин, бывший ротный командир  Долохова, теперь, за убылью офицеров, батальонный командир, робко вошел в  сарай. За ним вошли адъютант и казначей полка.      

Князь Андрей поспешно встал, выслушал то, что по службе  имели передать ему офицеры, передал им еще некоторые приказания и сбирался  отпустить их, когда из‑за сарая послышался знакомый, пришепетывающий  голос.      

- Que diable! [Черт возьми!] - сказал голос человека,  стукнувшегося обо что‑то.      

Князь Андрей, выглянув из сарая, увидал подходящего к нему  Пьера, который споткнулся на лежавшую жердь и чуть не упал. Князю Андрею вообще  неприятно было видеть людей из своего мира, в особенности же Пьера, который  напоминал ему все те тяжелые минуты, которые он пережил в последний приезд в  Москву.      

- А, вот как! - сказал он. - Какими судьбами?  Вот не ждал.      

В то время как он говорил это, в глазах его и выражении  всего лица было больше чем сухость - была враждебность, которую тотчас же  заметил Пьер. Он подходил к сараю в самом оживленном состоянии духа, но, увидав  выражение лица князя Андрея, он почувствовал себя стесненным и неловким.      

- Я приехал: так: знаете: приехал: мне  интересно, - сказал Пьер, уже столько раз в этот день бессмысленно  повторявший это слово «интересно». - Я хотел видеть сражение.      

- Да, да, а братья масоны что говорят о войне? Как  предотвратить ее? - сказал князь Андрей насмешливо. - Ну что Москва?  Что мои? Приехали ли наконец в Москву? - спросил он серьезно.      

- Приехали. Жюли Друбецкая говорила мне. Я поехал к ним  и не застал. Они уехали в подмосковную.XXV      

       

Офицеры хотели откланяться, но князь Андрей, как будто не  желая оставаться с глазу на глаз с своим другом, предложил им посидеть и  напиться чаю. Подали скамейки и чай. Офицеры не без удивления смотрели на  толстую, громадную фигуру Пьера и слушали его рассказы о Москве и о  расположении наших войск, которые ему удалось объездить. Князь Андрей молчал, и  лицо его так было неприятно, что Пьер обращался более к добродушному  батальонному командиру Тимохину, чем к Болконскому.      

- Так ты понял все расположение войск? - перебил  его князь Андрей.      

- Да, то есть как? - сказал Пьер. - Как  невоенный человек, я не могу сказать, чтобы вполне, но все‑таки понял  общее расположение.      

- Eh bien, vous êtes plus avancé que qui  cela soit, [Ну, так ты больше знаешь, чем кто бы то ни было.] - сказал князь  Андрей.      

- A! - сказал Пьер с недоуменьем, через очки глядя  на князя Андрея. - Ну, как вы скажете насчет назначения Кутузова? -  сказал он.      

- Я очень рад был этому назначению, вот все, что я  знаю, - сказал князь Андрей.      

- Ну, а скажите, какое ваше мнение насчет Барклая де  Толли? В Москве бог знает что говорили про него. Как вы судите о нем?      

- Спроси вот у них, - сказал князь Андрей,  указывая на офицеров.      

Пьер с снисходительно вопросительной улыбкой, с которой  невольно все обращались к Тимохину, посмотрел на него.      

- Свет увидали, ваше сиятельство, как светлейший  поступил, - робко и беспрестанно оглядываясь на своего полкового  командира, сказал Тимохин.      

- Отчего же так? - спросил Пьер.      

- Да вот хоть бы насчет дров или кормов, доложу вам.  Ведь мы от Свенцян отступали, не смей хворостины тронуть, или сенца там, или  что. Ведь мы уходим, ему  достается, не так ли, ваше сиятельство? -  обратился он к своему князю, - а ты не смей. В нашем полку под суд двух  офицеров отдали за этакие дела. Ну, как светлейший поступил, так насчет этого  просто стало. Свет увидали:      

- Так отчего же он запрещал?      

Тимохин сконфуженно оглядывался, не понимая, как и что  отвечать на такой вопрос. Пьер с тем же вопросом обратился к князю Андрею.      

- А чтобы не разорять край, который мы оставляли  неприятелю, - злобно‑насмешливо сказал князь Андрей. - Это  очень основательно; нельзя позволять грабить край и приучаться войскам к  мародерству. Ну и в Смоленске он тоже правильно рассудил, что французы могут  обойти нас и что у них больше сил. Но он не мог понять того, - вдруг как  бы вырвавшимся тонким голосом закричал князь Андрей, - но он не мог  понять, что мы в первый раз дрались там за русскую землю, что в войсках был  такой дух, какого никогда я не видал, что мы два дня сряду отбивали французов и  что этот успех удесятерял наши силы. Он велел отступать, и все усилия и потери  пропали даром. Он не думал об измене, он старался все сделать как можно лучше,  он все обдумал; но от этого‑то он и не годится. Он не годится теперь  именно потому, что он все обдумывает очень основательно и аккуратно, как и  следует всякому немцу. Как бы тебе сказать: Ну, у отца твоего немец‑лакей,  и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он  служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими  непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом и лучше успокоишь его,  чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была  здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в  опасности; нужен свой, родной человек. А у вас в клубе выдумали, что он  изменник! Тем, что его оклеветали изменником, сделают только то, что потом,  устыдившись своего ложного нарекания, из изменников сделают вдруг героем или гением,  что еще будет несправедливее. Он честный и очень аккуратный немец:      

- Однако, говорят, он искусный полководец, -  сказал Пьер.      

- Я не понимаю, что такое значит искусный  полководец, - с насмешкой сказал князь Андрей.      

- Искусный полководец, - сказал Пьер, - ну,  тот, который предвидел все случайности: ну, угадал мысли противника.      

- Да это невозможно, - сказал князь Андрей, как  будто про давно решенное дело.      

Пьер с удивлением посмотрел на него.      

- Однако, - сказал он, - ведь говорят же, что  война подобна шахматной игре.      

- Да, - сказал князь Андрей, - только с тою  маленькою разницей, что в шахматах над каждым шагом ты можешь думать сколько  угодно, что ты там вне условий времени, и еще с той разницей, что конь всегда  сильнее пешки и две пешки всегда сильнее одной, a на войне один батальон иногда  сильнее дивизии, а иногда слабее роты. Относительная сила войск никому не может  быть известна. Поверь мне, - сказал он, - что ежели бы что зависело  от распоряжений штабов, то я бы был там и делал бы распоряжения, а вместо того  я имею честь служить здесь, в полку вот с этими господами, и считаю, что от нас  действительно будет зависеть завтрашний день, а не от них: Успех никогда не  зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа;  а уж меньше всего от позиции.      

- А от чего же?      

- От того чувства, которое есть во мне, в нем, -  он указал на Тимохина, - в каждом солдате.      

Князь Андрей взглянул на Тимохина, который испуганно и  недоумевая смотрел на своего командира. В противность своей прежней сдержанной  молчаливости князь Андрей казался теперь взволнованным. Он, видимо, не мог  удержаться от высказывания тех мыслей, которые неожиданно приходили ему.      

- Сражение выиграет тот, кто твердо решил его выиграть.  Отчего мы под Аустерлицем проиграли сражение? У нас потеря была почти равная с  французами, но мы сказали себе очень рано, что мы проиграли сражение, - и  проиграли. А сказали мы это потому, что нам там незачем было драться: поскорее  хотелось уйти с поля сражения. «Проиграли - ну так бежать!» - мы и побежали.  Ежели бы до вечера мы не говорили этого, бог знает что бы было. А завтра мы  этого не скажем. Ты говоришь: наша позиция, левый фланг слаб, правый фланг  растянут, - продолжал он, - все это вздор, ничего этого нет. А что  нам предстоит завтра? Сто миллионов самых разнообразных случайностей, которые  будут решаться мгновенно тем, что побежали или побегут они или наши, что убьют  того, убьют другого; а то, что делается теперь, - все это забава.  Дело в том, что те, с кем ты ездил по позиции, не только не содействуют общему  ходу дел, но мешают ему. Они заняты только своими маленькими интересами.      

- В такую минуту? - укоризненно сказал Пьер.      

- В такую минуту, -  повторил князь  Андрей, - для них это только такая минута, в которую можно подкопаться под  врага и получить лишний крестик или ленточку. Для меня на завтра вот что:  стотысячное русское и стотысячное французское войска сошлись драться, и факт в  том, что эти двести тысяч дерутся, и кто будет злей драться и себя меньше  жалеть, тот победит. И хочешь, я тебе скажу, что, что бы там ни было, что бы ни  путали там вверху, мы выиграем сражение завтра. Завтра, что бы там ни было, мы  выиграем сражение!      

- Вот, ваше сиятельство, правда, правда  истинная, - проговорил Тимохин. - Что себя жалеть теперь! Солдаты в  моем батальоне, поверите ли, не стали водку, пить: не такой день,  говорят. - Все помолчали.      

Офицеры поднялись. Князь Андрей вышел с ними за сарай,  отдавая последние приказания адъютанту. Когда офицеры ушли, Пьер подошел к  князю Андрею и только что хотел начать разговор, как по дороге недалеко от  сарая застучали копыта трех лошадей, и, взглянув по этому направлению, князь  Андрей узнал Вольцогена с Клаузевицем, сопутствуемых казаком. Они близко  проехали, продолжая разговаривать, и Пьер с Андреем невольно услыхали следующие  фразы:      

- Der Krieg muss im Raum verlegt  werden. Der Ansicht kann ich nicht genug Preis geben, [Война должна быть  перенесена в пространство. Это воззрение я не могу  достаточно восхвалить (нем.) ] - говорил один.      

- O ja, - сказал другой голос, - da der Zweck ist nur den Feind zu schwächen, so kann  man gewiss nicht den Verlust der Privatpersonen in Achtung nehmen. [О  да, так как цель состоит в том, чтобы ослабить неприятеля, то нельзя принимать  во внимание потери частных лиц (нем.) ]      

- O ja, [О да (нем.) ] - подтвердил первый  голос.      

- Да, im Raum verlegen, [перенести в пространство (нем.)  ] - повторил, злобно фыркая носом, князь Андрей, когда они проехали. - Im  Raum‑то [В пространстве (нем.) ] у меня остался отец, и сын, и  сестра в Лысых Горах. Ему это все равно. Вот оно то, что я тебе говорил, -  эти господа немцы завтра не выиграют сражение, а только нагадят, сколько их сил  будет, потому что в его немецкой голове только рассуждения, не стоящие  выеденного яйца, а в сердце нет того, что одно только и нужно на завтра, -  то, что есть в Тимохине. Они всю Европу отдали ему  и приехали нас учить  - славные учители! - опять взвизгнул его голос.      

- Так вы думаете, что завтрашнее сражение будет  выиграно? - сказал Пьер.      

- Да, да, - рассеянно сказал князь Андрей. -  Одно, что бы я сделал, ежели бы имел власть, - начал он опять, - я не  брал бы пленных. Что такое пленные? Это рыцарство. Французы разорили мой дом и  идут разорить Москву, и оскорбили и оскорбляют меня всякую секунду. Они враги  мои, они преступники все, по моим понятиям. И так же думает Тимохин и вся  армия. Надо их казнить. Ежели они враги мои, то не могут быть друзьями, как бы  они там ни разговаривали в Тильзите.      

- Да, да, - проговорил Пьер, блестящими глазами  глядя на князя Андрея, - я совершенно, совершенно согласен с вами!      

Тот вопрос, который с Можайской горы и во весь этот день  тревожил Пьера, теперь представился ему совершенно ясным и вполне разрешенным.  Он понял теперь весь смысл и все значение этой войны и предстоящего сражения.  Все, что он видел в этот день, все значительные, строгие выражения лиц, которые  он мельком видел, осветились для него новым светом. Он понял ту скрытую  (latente), как говорится в физике, теплоту патриотизма, которая была во всех  тех людях, которых он видел, и которая объясняла ему то, зачем все эти люди  спокойно и как будто легкомысленно готовились к смерти.      

- Не брать пленных, - продолжал князь  Андрей. - Это одно изменило бы всю войну и сделало бы ее менее жестокой. А  то мы играли в войну - вот что скверно, мы великодушничаем и тому подобное. Это  великодушничанье и чувствительность - вроде великодушия и чувствительности  барыни, с которой делается дурнота, когда она видит убиваемого теленка; она так  добра, что не может видеть кровь, но она с аппетитом кушает этого теленка под  соусом. Нам толкуют о правах войны, о рыцарстве, о парламентерстве, щадить  несчастных и так далее. Все вздор. Я видел в 1805 году рыцарство,  парламентерство: нас надули, мы надули. Грабят чужие дома, пускают фальшивые  ассигнации, да хуже всего - убивают моих детей, моего отца и говорят о правилах  войны и великодушии к врагам. Не брать пленных, а убивать и идти на смерть! Кто  дошел до этого так, как я, теми же страданиями:      

Князь Андрей, думавший, что ему было все равно, возьмут ли  или не возьмут Москву так, как взяли Смоленск, внезапно остановился в своей  речи от неожиданной судороги, схватившей его за горло. Он прошелся несколько  раз молча, но тлаза его лихорадочно блестели, и губа дрожала, когда он опять  стал говорить:      

- Ежели бы не было великодушничанья на войне, то мы шли  бы только тогда, когда стоит того идти на верную смерть, как теперь. Тогда не  было бы войны за то, что Павел Иваныч обидел Михаила Иваныча. А ежели война как  теперь, так война. И тогда интенсивность войск была бы не та, как теперь. Тогда  бы все эти вестфальцы и гессенцы, которых ведет Наполеон, не пошли бы за ним в  Россию, и мы бы не ходили драться в Австрию и в Пруссию, сами не зная зачем.  Война не любезность, а самое гадкое дело в жизни, и надо понимать это и не  играть в войну. Надо принимать строго и серьезно эту страшную необходимость.  Всё в этом: откинуть ложь, и война так война, а не игрушка. А то война - это  любимая забава праздных и легкомысленных людей: Военное сословие самое  почетное. А что такое война, что нужно для успеха в военном деле, какие нравы  военного общества? Цель войны - убийство, орудия войны - шпионство, измена и  поощрение ее, разорение жителей, ограбление их или воровство для продовольствия  армии; обман и ложь, называемые военными хитростями; нравы военного сословия -  отсутствие свободы, то есть дисциплина, праздность, невежество, жестокость,  разврат, пьянство. И несмотря на то - это высшее сословие, почитаемое всеми.  Все цари, кроме китайского, носят военный мундир, и тому, кто больше убил  народа, дают большую награду: Сойдутся, как завтра, на убийство друг друга,  перебьют, перекалечат десятки тысяч людей, а потом будут служить  благодарственные молебны за то, что побили много люден (которых число еще  прибавляют), и провозглашают победу, полагая, что чем больше побито людей, тем больше  заслуга. Как бог оттуда смотрит и слушает их! - тонким, пискливым голосом  прокричал князь Андрей. - Ах, душа моя, последнее время мне стало тяжело  жить. Я вижу, что стал понимать слишком много. А не годится человеку вкушать от  древа познания добра и зла: Ну, да не надолго! - прибавил он. -  Однако ты спишь, да и мне пера, поезжай в Горки, - вдруг сказал князь  Андрей.      

- О нет! - отвечал Пьер, испуганно‑соболезнующими  глазами глядя на князя Андрея.