1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
– Они   заперты?      

– Как   вы изволите видеть.      

– Прикажите   же, чтобы их мне открыли, прошу вас.      

– Слушаюсь,   господин Шико! Атенас, Атенас, откройте-ка ворота господину Шико, да поживей!      

Шико   широко открыл глаза и вздохнул, словно пловец, вынырнувший из воды после того,   как провел под нею минут пять.      

Ворота   заскрипели на своих петлях, ворота Эдема для бедняги Шико, уже предвкушавшего за   ними все райские восторги свободы.      

Он   дружески распрощался с офицером и направился к арке ворот.      

– Прощайте, –   сказал он, – спасибо!      

– Прощайте,   господин Шико, доброго пути!      

И Шико   сделал еще один шаг по направлению к воротам.      

– Кстати,   ох я безмозглый! – крикнул вдруг офицер, нагоняя Шико и хватая его за   рукав. – Я же забыл, дорогой господин Шико, спросить у вас пропуск.      

– Какой   такой пропуск!      

– Ну,   конечно: вы сами человек военный, господин Шико, и хорошо знаете, что такое   пропуск, не так ли? Вы же понимаете, что из такого города, как Нерак, не   выходят без королевского пропуска, в особенности когда сам король находится в   городе.      

– А   кем должен быть подписан пропуск?      

– Самим   королем. Если за город вас послал король, он, уж наверно, не забыл дать вам   пропуск.      

– Ах,   вы, значит, сомневаетесь в том, что меня послал король? – сказал Шико.   Глаза его загорелись недобрым огнем, ибо он видел, что ему грозит неудача, и   гнев возбуждал в нем недобрые мысли – заколоть офицера, привратника и   бежать через раскрытые уже ворота, не посчитавшись даже с тем, что вдогонку ему   пошлют сотню выстрелов.      

– Я   ни в чем не сомневаюсь, господин Шико, особенно же в том, что вы соблаговолили   мне сказать, но подумайте сами: раз король дал вам это поручение… – Лично,   сударь, собственнолично!      

– Тем   более. Его величеству, значит, известно, что вы покинете город.      

– Черти   полосатые! – вскричал Шико. – Да, разумеется, ему это известно.      

– Мне,   следовательно, придется предъявлять утром пропуск господину губернатору.      

– А   кто, – спросил Шико, – здесь губернатор?      

– Господин   де Морнэ, который с приказами не шутит, господин Шико, вы должны это знать. И   если я не выполню данного мне приказа, он просто-напросто велит меня   расстрелять.      

Шико   начал уже с недоброй улыбкой поглаживать рукоятку своей шпаги, но, обернувшись,   заметил, что в воротах остановился отряд, совершавший внешний обход и,   несомненно, находившийся тут именно для того, чтобы помешать Шико выйти, даже   если бы он убил часового и привратника.      

«Ладно, –   подумал Шико со вздохом, – разыграно было хорошо, а я дурак и остался в   проигрыше».      

И он   повернул обратно.      

– Не   проводить ли вас, господин Шико? – спросил офицер.      

– Спасибо,   не стоит, – ответил Шико.      

Он пошел   той же дорогой обратно, но мучения его на этом не кончились.      

Он   встретился с прево, который сказал ему:      

– Ого,   господин Шико, вы уже выполнили королевское поручение? Чудеса! Только на вас и   полагаться – быстро вы обернулись!      

Дальше   за углом его схватил за рукав корнет и крикнул ему:      

– Добрый   вечер, господин Шико. Ну а та дама, о которой вы говорили?.. Довольны вы   Нераком, господин Шико?      

Наконец,   часовой в сенях дворца, по-прежнему стоявший на том же месте, пустил в него   последний заряд.      

– Клянусь   богом, господин Шико, – портной очень уж плохо починил вам одежду, вы   сейчас, прости господи, еще оборваннее, чем раньше.      

Шико на   этот раз не пожелал быть освежеванным, словно заяц, в раме импоста. Он уселся   подле самой двери и сделал вид, что заснул. Но случайно или, вернее, из   милосердия дверь приоткрыли, и Шико, смущенный и униженный, вернулся во дворец.      

Его   растерзанный вид тронул пажа, все еще находившегося на своем посту.      

– Дорогой   господин Шико, – сказал он ему, – хотите, я открою вам, в чем тут   весь секрет?      

– Открой,   змееныш, открой, – прошептал Шико.      

– Ну   так знайте: король вас настолько полюбил, что не пожелал с вами расстаться.      

– Ты   это знал, разбойник, и не предупредил меня!      

– О   господин Шико, разве я мог? Это же была государственная тайна.      

– Но   я тебе заплатил, негодник!      

– О,   тайна-то, уж наверно, стоила дороже десяти пистолей, согласитесь сами, дорогой   господин Шико.      

Шико   вошел в свою комнату и со злости заснул.      

 Глава 21.      

ОБЕР-ЕГЕРМЕЙСТЕР КОРОЛЯ   НАВАРРСКОГО      

       

Расставшись   с королем, Маргарита тотчас направилась в помещение своих придворных дам.      

По пути   она прихватила своего лейб-медика Ширака, ночевавшего в замке, и вместе с ним   вошла в комнату, где лежала мадемуазель Фоссэз; бедняжка, мертвенно-бледная,   пронизываемая любопытствующими взглядами окружающих, жаловалась на боли в   животе, столь жестокие, что она не отвечала ни на какие вопросы и отказывалась   от всякой помощи.      

Мадемуазель   Фоссэз недавно пошел двадцать первый год; то была красивая, статная девушка,   голубоглазая, белокурая; ее благородный гибкий стан дышал негой и грацией. Но   вот уже около трех месяцев она не выходила из комнаты, ссылаясь на необычайную   слабость, приковавшую ее сначала к кушетке, а затем к постели.      

Ширак   первым делом приказал всем удалиться; стоя у изголовья постели, он ждал, покуда   вышли все, кроме королевы.      

Мадемуазель   Фоссэз, напуганная этими приготовлениями, которым бесстрастное лицо лейб-медика   и ледяное лицо королевы придавали известную торжественность, приподнялась с   подушек и прерывающимся голосом поблагодарила свою повелительницу за высокую   честь, которую та ей оказала.      

Маргарита   была еще бледнее, чем мадемуазель Фоссэз; ведь уязвленная гордость заставляет   страдать гораздо больше, чем жестокость или болезнь.      

Несмотря   на явное нежелание девушки, Ширак пощупал ей пульс.      

– Что   вы чувствуете? – спросил он после беглого осмотра.      

– Боли   в животе, сударь, – ответила бедняжка, – но это пройдет, уверяю вас,   если только я обрету спокойствие…      

– Какое   спокойствие, мадемуазель? – спросила королева.      

Девушка   разрыдалась.      

– Не   огорчайтесь, мадемуазель, – продолжала Маргарита, – его величество   просил меня зайти к вам и ободрить вас.      

– О,   как вы добры, государыня!      

Ширак   отпустил руку больной и сказал:      

– А   я теперь знаю, чем вы больны.      

– Неужели   знаете? – молвила, трепеща, мадемуазель Фоссэз.      

– Да,   мы знаем, что вы, по всей вероятности, очень страдаете, – прибавила   Маргарита.      

Мысль,   что она во власти этих невозмутимых людей – врача и ревнивицы, – еще   усугубляла ужас бедняжки.      

Маргарита   знаком приказала Шираку удалиться. Мадемуазель Фоссэз задрожала от страха и   едва не лишилась чувств.      

– Мадемуазель, –   сказала Маргарита, – хотя с некоторого времени вы ведете себя со мной так,   словно я вам чужая, и хотя меня что ни день осведомляют о том, как дурно вы   поступаете в отношении меня, когда дело касается моего мужа…      

– Я,   ваше величество?      

– Прошу   вас, не перебивайте меня. Хотя, ко всему прочему, вы домогались высокого   положения, на которое вы отнюдь не вправе притязать, – однако мое былое   расположение к вам и к почтенной семье, из которой вы происходите, побуждают   меня помочь вам сейчас в том несчастье, которое с вами приключилось.      

– Ваше   величество, я могу поклясться…      

– Не   отпирайтесь, у меня и без того достаточно горя; не губите честь, прежде всего   вашу, а затем мою, ведь ваше бесчестье коснулось бы и меня, раз вы состоите при   моей особе. Скажите мне все, мадемуазель, и я помогу вам в этой беде, как   помогла бы родная мать!      

– О,   ваше величество! Ваше величество! Неужели вы вериге тому, что рассказывают?      

– Советую   вам, мадемуазель, не прерывать меня, ибо, как мне кажется, время не терпит. Я   хотела предупредить вас, что в настоящую минуту мосье Ширак, распознавший вашу   болезнь, – вспомните, что он вам сказал сейчас, – громогласно   объявляет во всех прихожих, что заразная болезнь, о которой столько говорят в   наших владениях, проникла в замок и что, по-видимому, вы ею захворали. Однако,   если только еще не поздно, вы отправитесь со мной в Мас-д'Аженуа, весьма   уединенную мызу, принадлежащую королю, моему супругу; там мы будем совершенно   или почти совершенно одни. Со своей стороны, король со всей свитой едет на   охоту, которая, по его словам, займет несколько дней; мы покинем Мас-д'Аженуа   лишь после того, как вы разрешитесь от бремени.      

– Ваше   величество, ваше величество, – воскликнула, побагровев от стыда и боли,   мадемуазель Фоссэз, – если вы верите всему тому, что обо мне говорят,   дайте мне умереть в мучениях!      

– Вы   мало цените мое великодушие, мадемуазель, и вдобавок слишком полагаетесь на   благосклонность короля, который просил меня не оставить вас без помощи.      

– Король..,   король просил…      

– Неужели   вы сомневаетесь в том, что я говорю, мадемуазель? Что до меня, если бы приметы   подлинного вашего недуга не были столь очевидны, если бы я не догадывалась по   вашим страданиям, что решающая минута приближается, я, возможно, приняла бы   ваши уверения за сущую правду.      

Не   успела она договорить, как несчастная Фоссэз, будто в подтверждение слов   королевы, вся дрожащая, бледная, как смерть, сокрушенная нестерпимой болью,   снова откинулась на подушки.      

Некоторое   время Маргарита смотрела на нее без гнева, но и без жалости.      

– Неужели   я все еще должна вам верить, мадемуазель? – спросила она страдалицу, когда   та наконец снова приподнялась; залитое слезами лицо несчастной выражало такую   муку, что сама Екатерина – и та смягчилась бы.      

Но тут,   словно сам бог решил прийти на помощь бедняжке, дверь распахнулась, и в комнату   быстрыми шагами вошел король Наваррский.      

Генрих,   не имевший тех оснований спокойно спать, какие были у Шико, еще не сомкнул глаз.   Проработав около часу с Морнэ и отдав за это время все распоряжения насчет   охоты, которую он так пышно расписал удивленному Шико, он поспешил в часть   замка, отведенную придворным дамам.      

– Ну   что? – спросил он, входя. – Говорят, моя малютка Фоссэз все еще   хворает?      

– Вот   видите, ваше величество, – воскликнула девушка, которой присутствие ее   возлюбленного и сознание, что он окажет ей поддержку, придало смелости, –   вот видите, король ничего не сказал, и я поступаю правильно, отрицая…      

– Государь! –   перебила ее королева, обращаясь к Генриху. – Прошу вас, положите конец   этой унизительной борьбе; из нашего разговора я поняла, что ваше величество   почтили меня своим доверием и открыли мне, чем больна мадемуазель. Предупредите   же ее, что я все знаю, дабы она больше не позволяла себе сомневаться в   истинности моих слов.      

– Малютка   моя, – спросил Генрих, и в голосе его звучала нежность, которую он даже не   пытался скрыть, – значит, вы упорно все отрицаете?      

– Эта   тайна принадлежит не мне, сир, – ответила мужественная девушка, – и   покуда я не услышу из ваших уст разрешения все сказать…      

– У   моей малютки Фоссэз – благородное сердце, государыня, – ответил   Генрих. – Умоляю вас, простите ее; а вы, милое дитя, доверьтесь всецело   доброте вашей королевы; высказать ей признательность мое дело – это я беру   на себя.      

И   Генрих, взяв руку Маргариты, горячо пожал ее.      

В эту   минуту девушку снова захлестнула волна жгучей боли; изнемогая от страданий;   согнувшись вдвое, словно лилия, сломленная бурей, она с глухим, щемящим стоном   склонила голову.      

Бледное   чело несчастной, полные слез глаза, влажные, рассыпавшиеся по плечам   волосы – все это глубоко растрогало Генриха; а когда на висках и над   верхней губой мадемуазель Фоссэз показалась та, вызванная страданиями испарина,   которая как бы предвещает агонию, он, лишившись самообладания, широко раскрыл   объятия, бросился к ее ложу и, упав перед ним на колени, пролепетал:      

– Дорогая   моя! Любимая моя Фоссэз!      

Маргарита,   мрачная и безмолвная, отошла от них, стала у окна и молча прижалась пылающим   лбом к стеклу.      

Мадемуазель   Фоссэз из последних сил приподняла руки, обвила ими шею своего любовника и   приникла устами к его устам, думая, что она умирает, и желая в этом последнем,   неповторимом поцелуе передать ему свою душу и свое последнее прости. Затем она   лишилась чувств.      

Генрих,   такой же бледный, изнемогающий, онемевший, как она, уронил голову на простыню,   которая покрывала ложе бедняжки и, казалось, должна была стать ее саваном.      

Маргарита   подошла к этой чете, в которой слилось физическое и нравственное страдание.      

– Встаньте,   государь, и дайте мне выполнить тот долг, который вы на меня возложили, –   заявила она голосом, полным решимости и величия.      

Когда   Генрих, видимо, встревоженный ее поведением, нехотя приподнялся на одном   колене, она прибавила:      

– Вам   нечего опасаться, государь; когда уязвлена только моя гордость, я сильна; я не   поручилась бы за себя, если бы страдало мое сердце; но, к счастью, оно здесь   совершенно ни при чем.      

Генрих   поднял голову.      

– Ваше   величество? – вопросительно сказал он.      

– Ни   слова больше, ваше величество, – молвила Маргарита, простирая руку   вперед, – а то я подумаю, что ваша снисходительность зиждется на расчете.   Мы – брат и сестра, мы сумеем понять друг друга.      

Генрих   подвел ее к мадемуазель Фоссэз и вложил ледяные пальцы девушки в пылающую руку   Маргариты.      

– Идите,   сир, идите, – сказала королева, – вам пора на охоту! Чем больше   народу вы возьмете с собой, тем меньше любопытных останется у ложа..,   мадемуазель Фоссэз.      

– Но   ведь в прихожих, – возразил король, – нет ни души.      

– Не   удивительно, сир, – ответила Маргарита, усмехнувшись, – все   вообразили, что здесь чума; итак, поскорее ищите развлечений в другом месте!      

– Ваше   величество, – ответил Генрих, – я уезжаю и буду охотиться на пользу   нам обоим!      

Бросив   последний долгий нежный взгляд на мадемуазель Фоссэз, все еще не пришедшую в   чувство, он выбежал из комнаты.      

В   прихожей он тряхнул головой, словно стараясь отогнать от себя всякую тревогу;   затем, улыбаясь свойственной ему насмешливой улыбкой, он поднялся к Шико,   который, как мы уже упомянули, спал крепчайшим сном.      

Король   приказал отпереть дверь и, подойдя к постели, принялся расталкивать спящего,   приговаривая:      

– Эй-эй,   куманек, вставай, уже два часа утра!      

– Черт   возьми, – пробурчал Шико. – Сир, вы зовете меня своим кумом, уж не принимаете   ли вы меня за герцога Гиза?      

В самом   деле, говоря о герцоге Гизе, Генрих обычно называл его кумом.      

– Я   принимаю тебя за своего друга, – ответил король.      

– И   меня, посла, вы держите взаперти! Сир, вы попираете принципы международного   права!      

Генрих рассмеялся.   Шико, прежде всего человек весьма остроумный, не мог не посмеяться вместе с   ним.      

– Ты   и впрямь сумасшедший! Какого дьявола ты хотел удрать отсюда? Разве с тобой   плохо обходятся?      

– Слишком   хорошо, тысяча чертей! Я чувствую себя словно гусь, которого откармливают в   птичнике. Все в один голос твердят: миленький Шико, миленький Шико, как он   прелестен! Но мне подрезают крылья, передо мной запирают двери.      

– Шико,   сын мой, – сказал Генрих, качая головой, – успокойся, ты недостаточно   жирен для моего стола!      

– Эге-ге!   Я вижу, сир, вы очень уж веселы нынче, – молвил Шико, приподымаясь, –   какие вы получили вести?      

– Сейчас   скажу; ведь я еду на охоту, а когда мне предстоит охотиться, я всегда очень   весел. Ну, вставай, вставай, куманек!      

– Как,   сир, вы берете меня с собой?      

– Ты   будешь моим летописцем, Шико!      

– Я   буду вести счет выстрелам?      

– Вот   именно!      

Шико   покачал головой.      

– Ну   вот! Что на тебя нашло? – спросил король.      

– А   то, что такая веселость всегда внушает мне опасения.      

– Полно!      

– Да,   это как солнце: когда оно…      

– То,   стало быть…      

– Стало   быть, дождь, гром и молния не за горами.      

С   улыбкой поглаживая бороду, Генрих ответил:      

– Если   будет гроза, Шико, – плащ у меня широкий, я тебя укрою.      

С этими   словами он направился в прихожую, а Шико начал одеваться, что-то бормоча себе   под нос.      

– Подать   мне коня! – вскричал король. – И сказать мосье де Морнэ, что я готов!      

– Вот   оно что! Мосье де Морнэ – обер-егермейстер этой охоты? – спросил   Шико.      

– Мосье   де Морнэ у нас – все, Шико, – объяснил Генрих. – Король   Наваррский так беден, что дробить придворные должности ему не по карману. У   меня один человек за все про все!      

– Да,   но человек стоящий, – со вздохом ответил Шико.      

 Глава 22.      

О ТОМ, КАК В НАВАРРЕ   ОХОТИЛИСЬ НА ВОЛКОВ      

       

Бросив   беглый взгляд на приготовления к отъезду, Шико вполголоса сказал себе, что   охота короля Генриха Наваррского отнюдь не отличается той пышностью, какою   славились охоты короля Генриха Французского.      

Вся   свита его величества состояла из каких-нибудь двенадцати-пятнадцати придворных,   среди которых Шико увидел виконта де Тюренна, предмет супружеских   препирательств.      

К тому   же, так как все эти господа были богаты только по видимости, так как им не   хватало средств не только на бесполезные, но подчас и на необходимые расходы,   почти все они явились не в охотничьих костюмах того времени, а в шлемах и   латах, что побудило Шико спросить, не обзавелись ли гасконские волки в своих   лесах мушкетами и артиллерией.      

Генрих   услыхал этот вопрос, хотя и не обращенный прямо к нему; подойдя к Шико, он   коснулся его плеча и сказал:      

– Нет,   сынок, гасконские волки не обзавелись ни артиллерией, ни мушкетами; но это   опасные звери, у них острые зубы и когти, и они завлекают охотников в такие   дебри, где легко разодрать одежду о колючки; но можно разодрать шелковый или   бархатный камзол и даже суконную или кожаную безрукавку, латы же всегда   останутся целехоньки.      

– Это,   конечно, объяснение, – проворчал Шико, – но не очень убедительное.      

– Что   поделаешь! – сказал Генрих. – Другого у меня нет.      

– Стало   быть, я должен им удовлетвориться?      

– Это   самое лучшее, что ты можешь сделать, сынок.      

– Пусть   так!      

– В   этом «пусть так» звучит скрытое порицание, – заметил, смеясь,   Генрих, – ты сердишься на меня за то, что я тебя растормошил, чтобы взять   с собой на охоту?      

– Правду   сказать – да.      

– И   ты отпускаешь остроты?      

– Разве   это запрещено?      

– Нет,   нет, дружище, в Гаскони острословие – ходячая монета.      

– Понимаете,   сир, я ведь не охотник, – ответил Шико, – нужно же мне, отпетому   лентяю, который век слоняется без дела, чем-нибудь заняться; а вы тем временем   усы облизываете, учуяв запах несчастных волков, которых все вы, сколько вас тут   есть, двенадцать или пятнадцать, дружно затравите!      

– Так,   так, – воскликнул король, снова расхохотавшись после этого язвительного   выпада, – сперва ты высмеял нашу одежду, а теперь – нашу   малочисленность. Потешайся, потешайся, любезный друг Шико!      

– О!   Сир!      

– Согласись,   однако, сын мой, что ты недостаточно снисходителен. Беарн не так обширен, как   Франция; там короля всегда сопровождают двести ловчих, а у меня их, как видишь,   всего-навсего двенадцать.      

– Верно,   сир.      

– Но, –   продолжал Генрих, – ты, пожалуй, подумаешь, что я бахвалюсь на гасконский   лад? Слушай же! Зачастую здесь – у вас-то этого не бывает – поместные   дворяне, узнав, что я выехал на охоту, покидают свои дома, замки, мызы и   присоединяются ко мне; таким образом, у меня иногда получается довольно   внушительная свита.      

– Вот   увидите, сир, – ответил Шико, – мне не доведется присутствовать при   таком зрелище; в самом деле, мне сейчас не везет.      

– Кто   знает? – сказал Генрих все с тем же задорным смехом.      

Охотники   миновали городские ворота, оставили Нерак далеко позади и уже с полчаса скакали   по большой дороге, как вдруг Генрих, заслонив глаза рукой, сказал, обращаясь к   Шико:      

– Погляди,   да погляди же! Мне кажется, я не ошибся.      

– А   что там такое? – спросил Шико.      

– Видишь,   вон там, у заставы местечка Муара, я, сдается мне, увидел всадников.      

Шико   привстал на стременах.      

– Право   слово, ваше величество, похоже, что так.      

– А   я в этом уверен.      

– Да,   это всадники, – подтвердил Шико, всматриваясь, – но никак не   охотники.      

– Почему   ты так решил?      

– Потому   что они вооружены, как Роланды и Амадисы, – ответил Шико.      

– Дело   не в обличье, любезный мой Шико; ты, наверно, уже приметил, глядя на нас, что   об охотнике не следует судить по платью.      

– Эге! –   воскликнул Шико. – Да я там вижу по меньшей мере две сотни всадников!      

– Ну   и что же из этого следует, сын мой? Что Муара выставляет мне много людей.      

Шико   чувствовал, что его любопытство разгорается все сильнее.      

Отряд,   численность которого Шико преуменьшил в своих предположениях, состоял из   двухсот пятидесяти всадников, которые безмолвно присоединились к королевской   свите; у них были хорошие кони, добротное оружие, и командовал ими человек   весьма благообразный, который с учтивым и преданным видом поцеловал Генриху   руку.      

Вброд   перешли Жерс; в ложбине, между реками Жерс и Гаронной, оказался второй отряд,   насчитывавший около сотни всадников; приблизившись к Генриху, начальник отряда   стал, по-видимому, извиняться в том, что привел так мало охотников; выслушав   его, Генрих протянул ему руку.      

Продолжая   путь, достигли Гаронны; так же, как перешли вброд Жерс, стали переходить   Гаронну, но Гаронна намного глубже, неподалеку от противоположного берега дно   ушло из-под ног лошадей, и переправу пришлось завершить вплавь; все же, вопреки   ожиданию, всадники благополучно добрались до берега.      

– Боже   правый! – воскликнул Шико. – Что за странные учения устраивает ваше   величество! У вас есть мосты и повыше и пониже Ажана, а вы зачем-то мочите латы   в воде!      

– Друг   мой Шико, – сказал в ответ Генрих, – мы ведь дикари, поэтому нам   многое простительно; ты отлично знаешь, что мой брат, покойный король Карл,   называл меня своим кабаном, а кабан (впрочем, ты же ведь не охотник, тебе это   неизвестно), кабан никогда не сворачивает с пути, а всегда идет напролом; вот я   и подражаю ему, раз я ношу эту кличку; я тоже никогда не сворачиваю в сторону. Если   путь мне преграждает река, я переплываю ее; если передо мной встает   город, – гром и молния! – я его проглатываю, словно пирожок!      

Эта   шутка Беарнца вызвала дружный хохот окружающих.      

Один   только г-н де Морнэ, все время ехавший рядом с королем, не рассмеялся, а лишь   закусил губу, что у него было признаком необычайной веселости.      

– Морнэ   сегодня в отличном расположении духа, – радостно шепнул Беарнец, наклонясь   к Шико. – Он посмеялся моей шутке.      

Шико   мысленно спросил себя, над кем из них обоих ему следует смеяться: над   господином ли, счастливым, что рассмешил слугу, или над слугой, которого так   трудно развеселить.      

Но над   всеми мыслями и чувствами Шико преобладало изумление.      

После   переправы через Гаронну, приблизительно в полулье от реки, Шико заметил сотни   три всадников, укрывавшихся в сосновом лесу.      

– Ого-го!   Ваше величество, – тихонько сказал он Генриху, – уж не завистники ли   это, прослышавшие о вашей охоте и намеренные помешать ей?      

– Отнюдь   нет, – ответил Генрих, – на этот раз, сынок, ты снова ошибся; эти   люди – друзья, выехавшие навстречу нам из Пюимироля, самые настоящие   друзья.      

– Тысяча   чертей! Государь, в вашей свите скоро будет больше людей, чем вы найдете   деревьев в лесу!      

– Шико,   дитя мое, – молвил Генрих, – я думаю, – да простит меня   бог! – что весть о твоем прибытии успела разнестись повсюду и что люди   сбегаются со всех концов страны, желая почтить в твоем лице короля Франции,   послом которого ты являешься.      

Шико был   достаточно сметлив, чтобы понять, что с некоторого времени над ним насмехаются.   Это не рассердило его, но несколько встревожило.      

День   закончился в Монруа, где местные дворяне, собравшиеся в таком множестве, словно   их заранее предупредили о том, что король Наваррский проездом посетит их город,   предложили ему роскошный ужин, в котором Шико с восторгом принял участие, ибо   охотники не сочли нужным остановиться в пути для столь маловажного дела, как   обед, и, следовательно, ничего не ели со времени выезда из Нерака.      

Генриху   отвели самый лучший дом во всем городе; половина свиты расположилась на той   улице, где ночевал король, другая половина – в поле за городскими   воротами.      

– Когда   же мы начнем охотиться? – спросил Шико у Генриха в ту минуту, когда слуга   снимал с короля Наваррского сапоги.      

– Мы   еще не вступили в те края, где водятся волки, любезный мой Шико, – ответил   Генрих.      

– А   когда мы туда попадем, сир?      

– Любопытствуешь?      

– Нет,   сир, но сами понимаете, хочется знать, куда направляешься.      

– Завтра   узнаешь, сынок, а покамест – ложись сюда, на эти подушки, слева от меня;   Морнэ уже храпит справа, слышишь?      

– Черт   возьми! – воскликнул Шико. – Он во сне более красноречив, чем наяву.      

– Верно, –   согласился Генрих. – Морнэ не болтлив; но его надо видеть на охоте, вот и   увидишь.      

День   едва занялся, когда топот множества коней разбудил и Шико, и короля   Наваррского.      

Старый   дворянин, пожелавший самолично прислуживать королю за столом, принес Генриху   завтрак – горячее, обильно приправленное пряностями, вино и ломти хлеба,   намазанные медом. Спутникам короля – Морнэ и Шико – завтрак подали   слуги этого дворянина.      

Тотчас   после завтрака протрубили сбор.      

– Пора,   пора! – воскликнул Генрих. – Сегодня нам предстоит долгий путь. По   коням, господа, по коням!      

Шико с   изумлением увидел, что королевская свита увеличилась еще на пятьсот человек.   Эти пятьсот всадников прибыли ночью.      

– Чудеса   да и только! – воскликнул он. – Ваше величество, это уже не свита и   даже не отряд, а целое войско!      

Генрих   ответил ему тремя словами:      

– Подожди,   подожди малость!      

В   Лозерте ко всей этой коннице присоединились шестьсот пехотинцев.      

– Пехота! –   вскричал Шико. – Пешеходы!      

– Загонщики, –   пояснил король. – Всего-навсего загонщики!      

Шико   насупился и с этой минуты хранил упорное молчание.      

Раз   двадцать устремлял он взгляд на поля, иными словами, раз двадцать у него   мелькала мысль о побеге. Но ведь Шико, по всей вероятности, как представитель   короля Французского имел почетную стражу, которой, по-видимому, было приказано   тщательно охранять это чрезвычайно важное лицо, вследствие чего каждое его   движение сразу повторяли десять человек.      

Это не   понравилось Шико, и он выразил королю свое недовольство.      

– Что   ж! – ответил Генрих. – Пеняй на себя, сынок; ты хотел бежать из   Нерака, и я боюсь, как бы на тебя опять не нашла эта блажь.      

– Сир, –   сказал Шико, – даю вам честное слово дворянина, что я и не попытаюсь   бежать.      

– Вот   это дело!      

– К   тому же, – продолжал Шико, – это было бы ошибкой с моей стороны.      

– Ошибкой?      

– Да,   потому что, если я останусь, я, сдается мне, увижу кое-что весьма любопытное.      

– Ну   что ж! Я очень рад, что таково твое мнение, любезный мой Шико, потому что я   тоже придерживаюсь его.      

Во время   этого разговора они проезжали по городу Монкюк, и к войску прибавились четыре   полевые пушки.      

– Сир, –   сказал Шико, – возвращаюсь к своей первоначальной мысли: видно, здешние   волки – какие-то совсем особенные, и им выказывают внимание, которого   обыкновенных волков никогда не удостаивают, – против них выставляют   артиллерию!      

– А!   Ты это заметил? – воскликнул Генрих. – Такая у жителей Монкюка   причуда! С тех пор как я им подарил для учений эти четыре пушки, купленные в   Испании по моему приказу и тайком вывезенные оттуда, они всюду таскают их за   собой.      

– Но   все-таки, сир, – негромко спросил Шико, – сегодня мы прибудем на   место?      

– Нет.   Завтра.      

– Завтра   утром или завтра вечером?      

– Завтра   утром.      

– Стало   быть, – не унимался Шико, – мы будем охотиться вблизи Кагора, не так   ли, сир?      

– Да,   в тех местах, – ответил король.      

– Как   же так, сир? Вы взяли с собой, чтобы охотиться на волков, пехоту, конницу и   артиллерию, а королевское знамя забыли захватить? Вот тогда этим достойным   зверям был бы оказан полный почет!      

– Гром   и молния! Знамя не забыли взять, Шико, – мыслимое ли это дело! Только его   держат в чехле, чтобы не запачкать! Но уж если, сын мой, тебе так хочется   знать, какое знамя ведет тебя вперед, тебе его покажут, и оно прекрасно! Вынуть   знамя из чехла, – приказал король, – господин Шико желает внимательно   разглядеть наваррский герб!      

– Нет,   нет, это лишнее, – заявил Шико, – потом успеется! Оставьте его там,   где оно сейчас: ему хорошо!      

– Впрочем,   можешь быть покоен, – сказал король, – ты увидишь его в свое время и   на своем месте.      

Вторую   ночь провели в Катюсс, приблизительно так же, как первую; после того как Шико   дал слово, что не попытается бежать, на него перестали обращать внимание.      

Шико   прогулялся по городку и дошел до передовых постов. Со всех сторон к войску   короля Наваррского стекались отряды численностью в сто, полтораста, двести   пятьдесят человек. В ту ночь отовсюду прибывала пехота.      

«Какое   счастье, что мы не держим путь в Париж, – сказал себе Шико, – туда мы   явились бы со стотысячной армией».      

Наутро,   в восемь часов, Генрих и его войско – тысяча пехотинцев и две тысячи   конников – были в виду Кагора. Город оказался готовым к обороне. Дозорные   успели поднять тревогу, и г-н де Везен тотчас принял меры предосторожности.      

– А!   Вот оно что! – воскликнул король, когда Морнэ сообщил ему эту   новость. – Нас опередили! Это досадно!      

– Придется   вести осаду по всем правилам, ваше величество, – сказал Морнэ, – мы   ждем еще тысячи две людей; это столько, сколько нам нужно, чтобы, по крайней   мере, уравновесить силы.      

– Соберем   совет, – сказал де Тюренн, – и начнем рыть траншеи.      

Шико с   растерянным видом наблюдал все эти приготовления, слушал все эти разговоры.   Задумчивое, словно пришибленное выражение лица короля Наваррского подтверждало   его подозрения, что Генрих неважный полководец, и только эта мысль придавала   ему некоторую бодрость.      

Генрих   дал всем высказаться и, пока присутствующие поочередно выражали свое мнение,   оставался нем как рыба.      

Внезапно   он очнулся от своего раздумья, поднял голову и повелительным голосом сказал:      

– Вот   что нужно сделать, господа. У нас три тысячи человек и, по вашим словам, Морнэ,   вы ждете еще две тысячи?      

– Да,   сир.      

– Всего   это составит пять тысяч; при правильной осаде нам за два месяца перебьют тысячи   полторы; их гибель внесет уныние в ряды уцелевших; нам придется снять осаду и   отступить, а отступая, мы потеряем еще тысячу, то есть в общей сложности   половину всех наших сил. Так вот, пожертвуем немедленно пятьюстами и возьмем   Кагор.      

– Каким   образом, ваше величество? – спросил де Морнэ.      

– Любезный   друг, мы прямиком направимся к ближайшим воротам; на пути нам встретится ров;   мы заполним его фашинами; мы потеряем человек двести убитыми и ранеными, но   пробьемся к воротам.      

– Что   дальше, ваше величество?      

– Пробившись   к воротам, мы взорвем их петардами и займем город. Не так уж это трудно.      

Шико в   ужасе глядел на Генриха.      

– Да, –   проворчал он, – вот уж истый гасконец – труслив и хвастлив; ты, что   ли, пойдешь закладывать петарды под ворота?      

В ту же   минуту, словно в ответ на брюзжанье Шико, Генрих прибавил:      

– Не   будем терять время понапрасну, господа! Не дадим жаркому остыть! Вперед –   за мной, кто мне предан!      

Шико   подошел к де Морнэ, которому за весь путь не успел сказать ни слова.      

– Неужели,   граф, – шепнул он ему, – вам хочется, чтобы вас всех изрубили?      

– Господин   Шико, это нам нужно, чтобы как следует воодушевиться, – спокойно ответил   де Морнэ.      

– Но   ведь могут убить короля!      

– Полноте,   у его величества надежная кольчуга!      

– Впрочем, –   сказал Шико, – я полагаю, он не так безрассуден, чтобы ринуться в гущу   схватки?      

Морнэ   пожал плечами и повернулся к Шико спиной.      

«Право   слово, – подумал Шико, – он все же более приятен, когда спит, чем   когда бодрствует, когда храпит, чем когда говорит; во сне он более учтив».      

 Глава 23.      

О ТОМ, КАК ВЕЛ СЕБЯ   КОРОЛЬ ГЕНРИХ НАВАРРСКИЙ, КОГДА ВПЕРВЫЕ ПОШЕЛ В БОЙ      

       

Небольшое   войско Генриха подошло к городу на расстояние двух пушечных выстрелов; затем   расположились завтракать.      

После   завтрака офицерам и солдатам было дано два часа на отдых.      

В три   часа пополудни, то есть когда до сумерек осталось каких-нибудь два часа, король   призвал всех командиров в свою палатку.      

Генрих   был очень бледен, а руки у него дрожали так сильно, что, когда он   жестикулировал, пальцы болтались, словно перчатки, развешанные для просушки.      

– Господа, –   сказал он, – мы пришли сюда, чтобы взять Кагор; следовательно, раз мы для   этого пришли, Кагор нужно взять; но мы должны взять Кагор силой – вы   слышите? Силой! Иначе говоря, пробивая железо и дерево нашими телами.      

«Недурно, –   подумал суровый критик Шико, – и если бы жесты не противоречили словам,   нельзя было бы требовать лучшего даже от самого Крильона».      

– Маршал   де Бирон, – продолжал Генрих, – маршал де Бирон, поклявшийся   перевешать гугенотов всех до единого, стоит со своим войском в сорока пяти лье   отсюда. По всей вероятности, господин де Везен уже послал к нему гонца. Через   каких-нибудь четыре или пять дней он окажется у нас в тылу; у него десять тысяч   человек; мы будем зажаты между ним и городом. Стало быть, нам необходимо взять   Кагор прежде, чем он появится, и принять его так, как намерен принять нас   господин де Везен, но, надеюсь, с большим успехом. В противном случае у него,   по крайней мере, будут прочные католические перекладины, чтобы повесить на них   гугенотов, и мы должны будем доставить ему это удовольствие. Итак –   вперед, вперед, господа! Я возглавлю вас, и рубите, гром и молния! Пусть удары   сыплются градом!      

Вот и   вся королевская речь; но, по-видимому, этих немногих слов было достаточно, ибо   солдаты ответили на них восторженным гулом, а командиры неистовыми кликами   «Браво!».      

«Краснобай!   Всегда и во всем – гасконеп! – сказал себе Шико. – Разрази меня   гром, какое счастье для него, что говорят не руками – иначе Беарнец   немилосердно заикался бы! Впрочем, сейчас увидим, каков он в деле!»      

Под   начальством Морнэ все небольшое войско выступило, чтобы разместиться на   позициях.      

В ту   минуту, когда оно тронулось, король подошел к Шико и сказал ему:      

– Прости   меня: я тебя обманывал, говоря об охоте, волках и прочей ерунде; но я не мог   поступить иначе, и ты сам был такого же мнения, ведь ты совершенно ясно сказал   мне это. Король Генрих положительно не склонен передать мне владения,   составляющие приданое его сестры Марго, а Марго с криком и плачем требует   любимый свой город Кагор. Если хочешь спокойствия в доме, надо делать то, чего   требует жена; вот почему, любезный мой Шико, я хочу попытаться взять Кагор!      

– Что   же она не попросила у вас луну, сир, раз вы такой покладистый муж? –   спросил Шико, заживо задетый королевскими шутками.      

– Я   постарался бы достать и луну, Шико, – ответил Беарнец. – Я так ее   люблю, милую мою Марго!      

– Эх!   Ладно уж! С вас вполне хватит Кагора; посмотрим, как вы с ним справитесь.      

– Ага!   Вот об этом-то я и хотел поговорить; послушай, дружище: сейчас – минута   решающая, а главное – пренеприятная! Увы! Я весьма неохотно обнажаю шпагу,   я отнюдь не храбрец, и все мое естество возмущается при каждом выстреле из   аркебуза. Шико, дружище, не насмехайся чрезмерно над несчастным Беарнцем, твоим   соотечественником и другом; если я струхну и ты это заметишь – не   проболтайся!      

– Если   вы струхнете – так вы сказали?      

– Да.      

– Значит,   вы боитесь, что струхнете?      

– Разумеется.      

– Но   тогда, гром и молния! Если у вас такой характер – какого черта вы   впутываетесь во все эти передряги?      

– Что   поделаешь! Раз это нужно!      

– Господин   де Везен – страшный человек!      

– Мне   это хорошо известно, черт возьми!      

– Он   никого не пощадит.      

– Ты   думаешь, Шико?      

– О!   Уж в этом-то я уверен: белые ли перед ним перья, красные ли – он все равно   крикнет пушкарям: «Огонь!»      

– Ты   имеешь в виду мой белый султан, Шико?      

– Да,   сир, и так как ни у кого, кроме вас, нет такого султана…      

– Ну   и что же?      

– Я   бы посоветовал вам снять его, сир.      

– Но,   друг мой, я ведь надел его, чтобы меня узнавали, а если я его сниму…      

– Что   тогда?      

– Что   тогда, Шико? Моя цель не будет достигнута.      

– Значит,   вы, сир, презрев мой совет, не снимете его?      

– Да,   несмотря ни на что, я его не сниму.      

Произнося   эти слова, выражавшие непоколебимую решимость, Генрих дрожал еще сильнее, чем   когда говорил речь командирам.      

– Послушайте,   ваше величество, – сказал Шико, совершенно сбитый с толку несоответствием   между словами короля и всей его повадкой, – послушайте, время еще не ушло!   Не действуйте безрассудно, вы не можете сесть на коня в таком состоянии!      

– Стало   быть, я очень бледен, Шико? – спросил Генрих.      

– Бледны   как смерть, сир.      

– Отлично! –   воскликнул король.      

– Как   так – отлично?      

– Да   уж я-то знаю!      

В эту   минуту прогремел пушечный выстрел, сопровождаемый неистовой пальбой из   мушкетов; так г-н де Везен ответил на требование сдать крепость, которое ему   предъявил Дюплесси-Морнэ.      

– Ну   как? – спросил Шико. – Что вы скажете об этой музыке?      

– Скажу,   что она чертовски леденит мне кровь в жилах, – ответил Генрих. – Эй!   Коня мне! Коня! – крикнул он срывающимся, надтреснутым голосом.      

Шико   смотрел на Генриха и слушал его, ничего не понимая в странном явлении,   происходившем у него на глазах.      

Генрих   хотел сесть в седло, но это ему удалось не сразу.      

– Эй,   Шико, – сказал Беарнец, – садись и ты на коня; ты ведь тоже не   военный человек – верно?      

– Верно,   ваше величество.      

– Ну   вот! Едем, Шико, давай бояться вместе! Едем туда, где бой, дружище! Эй,   хорошего коня господину Шико!      

Шико   пожал плечами и, глазом не сморгнув, сел на прекрасную испанскую лошадь,   которую ему подвели, как только король отдал свое приказание. Генрих пустил   своего коня в галоп; Шико поскакал за ним следом. Доехав до передовой линии   своего небольшого войска, Генрих поднял забрало.      

– Развернуть   знамя! Новое знамя! – крикнул он с дрожью в голосе.      

Сбросили   чехол – и новое знамя с двумя гербами – Наварры и Бурбонов –   величественно взвилось в воздух; оно было белое: с одной стороны на нем в   лазоревом поле красовались золотые цепи, с другой – золотые лилии с   геральдической перевязью в форме сердца.      

«Боюсь, –   подумал про себя Шико, – что боевое крещение этого знамени будет весьма   печальным».      

В ту же   минуту, словно отвечая на его мысль, крепостные пушки дали залп, который вывел   из строя целый ряд пехоты в десяти шагах от короля.      

– Гром   и молния! – воскликнул Генрих. – Ты видишь, Шико? Похоже, что это не   шуточное дело! – Зубы у него отбивали дробь.      

«Ему   сейчас станет дурно», – подумал Шико.      

– А! –   пробормотал Генрих. – А! Ты боишься, проклятое тело, ты трясешься, ты   дрожишь; погоди же, погоди! Уж раз ты так дрожишь, пусть это будет не зря!      

И,   яростно пришпорив своего белого скакуна, он обогнал конницу, пехоту, артиллерию   и очутился в ста шагах от крепости, весь багровый от вспышек пламени, которые   сопровождали оглушительную пальбу крепостных батарей и, словно лучи закатного   солнца, отражались в его латах.      

Он   придерживал коня и минут десять сидел на нем неподвижно, обратясь лицом к   городским воротам и раз за разом восклицая:      

– Подать   фашины! Гром и молния! Фашины!      

Морнэ с   поднятым забралом, со шпагой в руке присоединился к нему.      

Шико,   как и Морнэ, надел латы; но он не вынул шпаги из ножен.      

За ними   вслед, воодушевляясь их примером, мчались юные дворяне-гугеноты; они кричали и   вопили: «Да здравствует Наварра!»      

Во главе   этого отряда ехал виконт де Тюренн; через шею его лошади была перекинута фашина.      

Каждый   из всадников подъезжал и бросал свою фашину: в мгновение ока ров под подъемным   мостом был заполнен.      

Тогда   ринулись вперед артиллеристы; теряя по тридцать человек из сорока, они все же   ухитрились заложить петарды под ворота.      

Картечь   и пули огненным смерчем бушевали вокруг Генриха и в один миг скосили у него на   глазах два десятка людей.      

Восклицая:   «Вперед! Вперед!» – он направил своего коня в самую середину   артиллерийского отряда.      

Он   очутился на краю рва в ту минуту, когда взорвалась первая петарда.      

Ворота   раскололись в двух местах.      

Артиллеристы   зажгли вторую петарду.      

Образовалась   еще одна скважина; но тотчас во все три бреши просунулось десятка два   аркебузов, и пули градом посыпались на солдат и офицеров.      

Люди   падали вокруг короля, как срезанные колосья.      

– Сир, –   повторил Шико, нимало не думая о себе. – Сир, бога ради, уйдите отсюда!      

Морнэ не   говорил ни слова, но он гордился своим учеником и время от времени пытался   заслонить его собою; но всякий раз Генрих судорожным движением руки отстранял   его.      

Вдруг   Генрих почувствовал, что на лбу у него выступила испарина и перед глазами   туман.      

– А!   Треклятое естество! – вскричал он. – Нет, никто не сможет сказать,   что ты победило меня!      

Соскочив   с коня, он крикнул:      

– Секиру!   Живо – секиру! – и принялся мощной рукой сшибать стволы аркебузов,   обломки дубовых досок и бронзовые гвозди.      

Наконец   рухнула перекладина, за ней – створка ворот, затем кусок стены, и человек   сто ворвались в пролом, дружно крича:      

– Наварра!   Наварра! Кагор – наш! Да здравствует Наварра!      

Шико ни на   минуту не расставался с королем: он был рядом с ним, когда тот одним из первых   ступил под свод ворот, и видел, как при каждом залпе Генрих вздрагивая и низко   опускал голову.      

– Гром   и молния! – в бешенстве воскликнул Генрих. – Видал ли ты   когда-нибудь, Шико, такую трусость?      

– Нет,   сир, – ответил тот, – я никогда не видал такого труса, как вы: это   нечто ужасающее!      

В эту   минуту солдаты г-на де Везена попытались отбить у Генриха и его передового   отряда городские ворота и окрестные дома, ими занятые.      

Генрих   встретил их со шпагой в руке.      

Но   осажденные оказались сильнее; им удалось отбросить Генриха и его солдат за   крепостной ров.      

– Гром   и молния! – воскликнул король. – Кажется, мое знамя отступает! Раз   так, я понесу его сам!      

Сделав   над собой героическое усилие, он вырвал знамя из рук знаменосца, высоко поднял   его и, наполовину скрытый его развевающимися складками, первым снова ворвался в   крепость, приговаривая:      

– Ну-ка,   бойся! Ну-ка, дрожи теперь, трус!      

Вокруг   свистели пули; они пронзительно шипели, расплющиваясь о латы Генриха, с глухим   шумом пробивали знамя.      

Тюренн,   Морнэ и множество других вслед за королем ринулись в открытые ворота.      

Пушкам   уже пришлось замолчать; сейчас нужно было сражаться лицом к лицу, врукопашную.      

Покрывая   своим властным голосом грохот оружия, трескотню выстрелов, лязг железа, де   Везен кричал: «Баррикадируйте улицы! Копайте рвы! Укрепляйте дома!»      

– О! –   воскликнул де Тюренн, находившийся неподалеку и все расслышавший. – Да   ведь город взят, бедный мой Везен!      

И как бы   в подкрепление своих слов он выстрелом из пистолета ранил де Везена в руку.      

– Ошибаешься,   Тюренн, ошибаешься, – ответил де Везен, – нужно двадцать штурмов,   чтобы взять Кагор! Вы его штурмовали один раз – стало быть, вам   потребуется еще девятнадцать!      

Господин   де Везен защищался пять дней и пять ночей, стойко обороняя каждую улицу, каждый   дом.      

К   великому счастью для восходящей звезды Генриха Наваррского, де Везен, чрезмерно   полагаясь на крепкие стены и гарнизон Кагора, не счел нужным известить г-на де   Бирона.      

Пять   дней и пять ночей подряд Генрих командовал как полководец и дрался как солдат;   пять дней и пять ночей он спал, подложив под голову камень, и просыпался с   секирой в руках.      

Каждый   день его отряды занимали какую-нибудь улицу, площадь, перекресток; каждую ночь   гарнизон Кагора пытался отбить то, что было занято днем.      

Наконец   в ночь с четвертого на пятый день боев враг, вконец измученный, казалось,   вынужден был дать протестантской армии некоторую передышку. Воспользовавшись   этим, Генрих, в свою очередь, атаковал кагорцев и взял приступом последнее   сильное укрепление, потеряв при этом семьсот человек. Почти все дельные   командиры получили ранения; де Тюренну пуля угодила в плечо; Морнэ едва не был   убит камнем, брошенным ему в голову.      

Один   лишь король остался невредим; обуревавший его вначале страх, который он так   геройски преодолел, сменился лихорадочным возбуждением, почти безрассудной   отвагой: все скрепления его лат лопнули, одни – от собственной его натуги,   ибо он рубил сплеча; другие – под ударами врагов; сам он разил так мощно,   что никогда не наносил противнику ран, а всегда убивал его.      

Когда   это последнее укрепление пало, король в сопровождении неизменного Шико въехал   во внутренний двор крепости; мрачный, молчаливый, Шико уже пять дней подряд с   отчаянием наблюдал, как рядом с ним возникает грозный призрак новой монархии,   которой суждено будет задушить монархию Валуа.      

– Ну,   как? Что ты обо всем этом думаешь? – спросил король, приподнимая забрало и   глядя на Шико так проницательно, словно он читал в душе злополучного посла.      

– Сир, –   с грустью промолвил Шико, – сир, я думаю, что вы – настоящий король!      

– А   я, сир, – воскликнул де Морнэ, – я скажу, что вы человек   неосторожный! Как! Сбросить рукавицы и поднять забрало, когда вас обстреливают   со всех сторон! Глядите-ка, еще пуля!      

Действительно,   мимо них просвистела пуля и перешибла перо на верхушке шлема Генриха. В ту же   минуту, как бы в подтверждение слов г-на де Морнэ, короля окружил десяток   стрелков из личного отряда губернатора.      

Господин   де Везен держал их там в засаде; она стреляли низко и метко.      

Лошадь   короля была убита под ним, лошади г-на де Морнэ пуля перешибла ногу.      

Король   упал; вокруг него засверкал десяток клинков.      

Один   только Шико держался на ногах; мгновенно соскочил с коня, загородил собой   Генриха и принялся вращать шпагой с такой быстротой, что стрелки, стоявшие   ближе других, попятились.      

Затем он   помог встать королю, запутавшемуся в сбруе, подвел ему своего коня и сказал:   «Ваше величество, вы засвидетельствуете королю Франции, что если я и обнажил   шпагу против его людей, все же никого не тронул».      

Генрих   обнял Шико и со слезами на глазах поцеловал.      

– Гром   и молния! – воскликнул он. – Ты будешь моим, Шико; будешь жить со   мной и умрешь со мной, сынок, – согласен? Служить у меня хорошо, у меня   доброе сердце!      

– Ваше   величество, – ответил Шико, – в этом мире я могу служить только   одному человеку – моему государю. Увы! Сияние, которым он окружен,   меркнет, но я, кто отказался разделить с ним благополучие, буду верен ему в   несчастье. Дайте же мне служить моему королю и любить моего короля, пока он   жив; скоро я один-единственный останусь возле него; так не пытайтесь отнять у   него его последнего слугу!      

– Шико, –   проговорил Генрих, – я запомню ваше обещание – слышите? Вы мне   дороги, вы для меня неприкосновенны, и после Генриха Французского лучшим вашим   другом будет Генрих Наваррский.      

– Да,   ваше величество, – бесхитростно сказал Шико, почтительно целуя руку   короля.      

– Теперь   вы видите, друг мой, – продолжал король, – что Кагор наш; господин де   Везен даст перебить здесь весь свой гарнизон; что до меня – я скорее дам   перебить все свое войско, нежели отступлю.      

Угроза   оказалась излишней, Генриху не пришлось продолжать борьбу. Под   предводительством де Тюренна его войска окружили гарнизон; г-н де Везен был   захвачен ими.      

Город сдался.      

Взяв   Шико за руку, Генрих привел его в обгорелый, изрешеченный пулями дом, где   находилась его главная квартира, и там продиктовал г-ну де Морнэ письмо,   которое Шико должен был отвезти королю Французскому.      

Письмо   было написано на плохом латинском языке и заканчивалось словами: «Quod mihi   dixisti profuit multum. Cognosco meos devotos, nosce tuos. Chicotus   c:V^b» – что приблизительно значило: «То, что вы мне сообщили, было весьма   полезно для меня. Я знаю тех, кто мне предан, познай своих. Шико передаст тебе   остальное».      

– А   теперь, друг мой Шико, – сказал Генрих, – поцелуйте меня, только   смотрите не запачкайтесь, ведь я – да простит меня бог! – весь в   крови, словно мясник! Я бы охотно предложил вам кусок этой крупной дичи, если   бы знал, что вы соблаговолите его принять; но я вижу по вашим глазам, что вы   откажетесь. Все же – вот мое кольцо; возьмите его, я так хочу; а   затем – прощайте, Шико, больше я вас не задерживаю; возвращайтесь поскорее   во Францию; ваши рассказы о том, что вы видели, будут иметь успех при дворе.      

Шико   согласился принять подарок и уехал. Ему потребовалось трое суток, чтобы убедить   себя, что все это не было сном и что он, проснувшись в Париже, не увидит сейчас   окон своего дома, перед которыми г-н де Жуаез устраивает серенады.      

 Глава 24.      

О ТОМ, ЧТО ПРОИСХОДИЛО   В ЛУВРЕ ПРИБЛИЗИТЕЛЬНО В ТО ВРЕМЯ, КОГДА ШИКО ВСТУПАЛ В НЕРАК      

       

Настоятельная   необходимость следовать за нашим другом Шико вплоть до завершения его миссии   надолго отвлекла нас от Лувра, в чем мы чистосердечно извиняемся перед   читателем.      

Было бы,   однако, несправедливо еще дольше оставлять без внимания события, последовавшие   за Венсенским заговором, и действия лица, против которого он был направлен.      

Король,   проявивший такое мужество в опасную минуту, ощутил затем то запоздалое   волнение, которое нередко обуревает самые стойкие сердца после того, как   опасность миновала. По этой причине он, возвращаясь в Лувр, не проронил ни   слова; молился он в ту ночь несколько дольше обычного и, весь отдавшись беседе   с богом, в своем великом рвении забыл поблагодарить бдительных командиров и   преданную стражу, помогших ему избегнуть гибели.      

Затем он   лег в постель, удивив своих камердинеров быстротой, с которой он на этот раз   совершил свой сложный туалет; казалось, он спешил заснуть, чтобы наутро голова   у него была более свежа и ясна.      

Поэтому   д'Эпернон, дольше всех остававшийся в королевской спальне, упорно надеясь на   изъявление благодарности, которого так и не дождался, удалился оттуда в   прескверном расположении духа.      

Увидев,   что д'Эпернон прошел мимо него в полном молчании, Луаньяк, стоявший у бархатной   портьеры, круто повернулся к Сорока пяти и сказал им:      

– Господа,   вы больше не нужны королю, идите спать.      

В два   часа пополуночи все спали в Лувре. Тайна была строжайше соблюдена, ничто никому   не стало известно. Почтенные парижские горожане мирно почивали, не подозревая,   что в ту ночь королевский престол чуть было не перешел к новой династии.      

Господин   д'Эпернон тотчас велел снять с себя сапоги и, вместо того чтобы по давнему   своему обыкновению разъезжать по городу с тремя десятками всадников, последовал   примеру своего августейшего повелителя и лег спать, никому не сказав ни слова.      

Один   только Луаньяк, которого, так же как justum et tenacem [16] Горация, даже крушение мира не могло бы отвратить   от исполнения своих обязанностей, – один только Луаньяк обошел все караулы   швейцарцев и французской стражи, несших свою службу добросовестно, но без   особого рвения.      

В ту   ночь три маловажных нарушения дисциплины были наказаны так, как обычно карались   тяжкие преступления.      

На   другое утро Генрих, пробуждения которого нетерпеливо дожидалось столько людей,   жаждавших поскорее узнать, на что они могут надеяться, – на другое утро   Генрих выпил в постели четыре чашки крепчайшего бульона вместо двух и велел   передать статс-секретарям де Виллекье и д'О, чтобы они явились к нему, в его   опочивальню, для составления нового эдикта, касающегося государственных   финансов.      

Королеву   предупредили, что она будет обедать одна, а в ответ на выраженное ею через   одного из ее придворных беспокойство о здоровье его величества король соизволил   передать, что вечером он будет принимать вельможных дам и ужинать у себя в   кабинете.      

Тот же   ответ был дан придворному королевы-матери, которая, хотя и жила последние два   года весьма уединенно в своем Суассонском дворце, однако каждый день через   посланцев осведомлялась о здоровье сына.      

Оба   государственных секретаря тревожно переглядывались. В это утро король был настолько   рассеян, что даже чудовищные поборы, которые они намеревались установить, не   вызвали у его величества и тени улыбки.      

А ведь   рассеянность короля всегда особенно тревожит государственных секретарей!      

Зато   Генрих все время играл с «Мастером Ловом» и всякий раз, когда собачка сжимала   его изнеженные пальцы своими острыми зубами, приговаривал:      

– Ах   ты бунтовщик, ты тоже хочешь меня укусить? Ах ты подлая собачонка, ты тоже   покушаешься на твоего государя? Да что это – сегодня все решительно в   заговоре!      

Затем   Генрих, притворяясь, что для этого нужны такие же усилия, какие потребовались   Геркулесу, сыну Алкмены, для укрощения Немейского льва, укрощал мнимое   чудовище, которое и все-то было величиной с кулак, с неописуемым удовольствием   повторяя ему:      

– А!   Ты побежден, Мастер Лов, побежден, гнусный лигист Мастер Лов, побежден!   Побежден! Побежден!      

Это было   все, что смогли уловить господа де Виллекье и д'О, два великих дипломата,   уверенных, что ни одна тайна человеческая не может быть сокрыта от них. За   исключением этих речей, обращенных к Мастеру Лову, Генрих все время хранил   молчание.      

Ему   нужно было подписывать бумаги – он их подписывал; нужно было   слушать – он слушал, закрыв глаза так естественно, что невозможно было   определить, спит ли он или слушает.      

Наконец   пробило три часа пополудни.      

Король   потребовал к себе г-на д'Эпернона.      

Ему   ответили, что герцог производит смотр легкой коннице.      

Он велел   позвать Луаньяка.      

Ему   ответили, что Луаньяк занят отбором лимузинских лошадей.      

Полагали,   что король будет раздосадован тем, что двое подвластных ему людей не   подчинились его воле, – отнюдь нет; вопреки ожиданию он с самым беспечным   видом принялся насвистывать охотничью песенку – развлечение, которому он   предавался только тогда, когда был вполне доволен собой.      

Было   ясно, что упорное желание молчать, которое король обнаруживал с самого утра,   сменилось все возраставшей потребностью говорить. Эта потребность стала   неодолимой; но так как возле короля никого не оказалось, то ему пришлось   беседовать с самим собой.      

Он   спросил себе полдник и приказал, чтобы во время еды ему читали вслух   назидательную книгу; вдруг он прервал чтение вопросом:      

– «Жизнь   Суллы» написал Плутарх, не так ли?      

Чтец   читал книгу религиозного содержания; когда его прервали вопросом чисто мирского   свойства, он с удивлением воззрился на короля.      

Тот   повторил свой вопрос.      

– Да,   сир, – ответил чтец.      

– Помните   ли вы то место, где историк рассказывает, как Сулла избег смерти?      

Чтец   смутился.      

– Не   очень хорошо помню, сир, – ответил он, – я давно не перечитывал   Плутарха.      

В эту минуту   доложили о его преосвященстве кардинале де Жуаез.      

– А!   Вот кстати, – воскликнул король, – явился ученый человек, наш друг;   уж он-то скажет нам это без запинки!      

– Сир, –   сказал кардинал, – неужели мне посчастливилось прийти кстати? Это такая   редкость в нашем мире!      

– Право   слово, очень кстати; вы слышали мой вопрос?      

– Если   не ошибаюсь, ваше величество изволили спросить, каким образом и при каких   обстоятельствах диктатор Сулла спасся от смерти?      

– Совершенно   верно. Вы можете ответить на этот вопрос, кардинал?      

– Нет   ничего легче, ваше величество.      

– Тем   лучше!      

– Ваше   величество, Сулле, погубившему такое множество людей, опасность лишиться жизни   угрожала только в сражениях. Ваше величество, по всей вероятности, имели в виду   какое-нибудь из них?      

– Да,   и я теперь припоминаю – в одном из этих сражений он был на волосок от   смерти. Прошу вас, кардинал, раскройте Плутарха – он, наверно, лежит   здесь, в переводе славного Амьо, и прочтите мне то место, где повествуется о   том, как благодаря быстроте своего белого коня римлянин спасся от вражеских   дротиков.      

– Сир,   совершенно излишне раскрывать Плутарха; это событие произошло во время битвы,   которую он дал Самниту Телезерию и Луканцу Лампонию.      

– Вы   должны это знать лучше, чем кто-либо, любезный кардинал, при вашей учености!      

– Ваше   величество, право, слишком добры ко мне, – с поклоном ответил кардинал.      

– Теперь, –   спросил король после недолгого молчания, – теперь объясните мне, почему враги   никогда не покушались на римского льва, столь жестокого?      

– Ваше   величество, – молвил кардинал, – я отвечу вам словами того же   Плутарха.      

– Отвечайте,   Жуаез, отвечайте!      

– Карбон,   заклятый враг Суллы, зачастую говорил: «Мне приходится одновременно бороться со   львом и с лисицей, живущими в сердце Суллы; но лисица доставляет мне больше   хлопот».      

– Вот   оно что! – задумчиво протянул Генрих. – Лисица!      

– Так   говорит Плутарх, сир.      

– И   он прав, кардинал, – заявил король, – он прав. Кстати, уж если речь   зашла о битвах, имеете ли вы какие-нибудь вести о вашем брате?      

– О   котором из них? Вашему величеству ведь известно, что у меня их четверо!      

– Разумеется,   о герцоге д'Арк, моем друге.      

– Нет   еще, сир.      

– Только   бы герцог Анжуйский, до сих пор так хорошо умевший изображать лисицу, сумел бы   теперь хоть немного быть львом!      

Кардинал   ничего не ответил, ибо на сей раз Плутарх ничем не мог ему помочь: многоопытный   царедворец опасался, как бы его ответ, если он скажет что-нибудь приятное о   герцоге Анжуйском, не был неприятен королю.      

Убедившись,   что кардинал намерен молчать, Генрих снова занялся Мастером Ловом; затем,   сделав кардиналу знак остаться, он встал, облекся в роскошную одежду и прошел в   свой кабинет, где его ждал двор.      

При   дворе, где люди обладают таким же тонким чутьем, как горцы, особенно остро   ощущается приближение и окончание бурь; никто еще ничего не разгласил, никто   еще не видел короля – и, однако, у всех настроение соответствовало   обстоятельствам.      

Обе   королевы были, по-видимому, сильно встревожены.      

Екатерина,   бледная и взволнованная, раскланивалась на все стороны, говорила отрывисто и   немногословно.      

Луиза де   Водемон ни на кого не смотрела и никого не слушала.      

Временами   можно было думать, что несчастная молодая женщина лишается рассудка.      

Вошел   король.      

Взгляд у   него был живой, на щеках играл нежный румянец; выражение его черт, казалось,   говорило о хорошем расположении духа, и на хмурые лица, дожидавшиеся   королевского выхода, это обстоятельство подействовало так, как луч осеннего   солнца – на купу деревьев, листва которых уже пожелтела.      

В одно   мгновение все стало золотистым, багряным, все засияло.      

Генрих   поцеловал руку сначала матери, затем жены так галантно, будто все еще был   герцогом Анжуйским. Он наговорил множество комплиментов дамам, уже отвыкшим от   таких проблесков любезности с его стороны, и даже простер ее до того, что   попотчевал их конфетами.      

– О   вашем здоровье тревожились, сын мой, – сказала Екатерина, пытливо глядя на   короля, словно желая увериться, что этот румянец – не поддельный, что эта   веселость – не маска.      

– И   совершенно напрасно, государыня, – ответил король, – я никогда еще не   чувствовал себя так хорошо.      

Эти   слова сопровождались улыбкой, которая тотчас передалась всем устам.      

– И   какому благодетельному влиянию, сын мой, – спросила Екатерина, с трудом   скрывая свое беспокойство, – вы приписываете это улучшение вашего   здоровья?      

– Тому,   что я много смеялся, государыня, – ответил король.      

Все   переглянулись с таким глубоким изумлением, словно король сказал какую-то   нелепость.      

– Много   смеялись! Вы способны много смеяться, сын мой? – спросила Екатерина с   обычным своим суровым видом. – Значит, вы – счастливый человек!      

– Так   оно и есть, государыня.      

– И   какой же у вас нашелся повод для столь бурной веселости?      

– Нужно   вам сказать, матушка, что вчера вечером я ездил в Венсенский лес.      

– Я   это знала.      

– А!   Вы это знали?      

– Да,   сын мой; все, что относится к вам, важно для меня; для вас это ведь не новость!      

– Разумеется,   нет; итак, я поехал в Венсенский лес; на обратном пути дозорные обратили мое   внимание на неприятельское войско, мушкеты которого блестели на дороге.      

– Неприятельское   войско на дороге в Венсен?      

– Да,   матушка.      

– И   где же?      

– Против   рыбного пруда якобинцев, возле дома милой нашей кузины.      

– Возле   дома госпожи де Монпансье! – воскликнула Луиза де Водемон.      

– Совершенно   верно, государыня, возле Бель-Эба; я храбро подошел к неприятелю вплотную,   чтобы дать сражение, и увидел…      

– О,   боже! Продолжайте, сир, – с непритворным испугом воскликнула молодая   королева.      

– О!   Успокойтесь, государыня!      

Екатерина   выжидала в мучительном напряжении, но ни единым словом, ни единым жестом не   выдавала своих чувств.      

– Я   увидел, – продолжал король, – целый монастырь, множество   благочестивых монахов, которые с воинственными возгласами отдавали мне честь   своими мушкетами!      

Кардинал   де Жуаез рассмеялся; весь двор тотчас с превеликим усердием последовал его   примеру.      

– О! –   воскликнул король. – Смейтесь, смейтесь; вы правы, ведь об этом долго   будут говорить: у меня во Франции десять тысяч монахов, из которых я, в случае   надобности, сделаю десять тысяч мушкетеров; тогда я создам должность великого   магистра мушкетеров-постриженцев его христианнейшего величества и пожалую этим   званием вас, кардинал.      

– Я   согласен, ваше величество; для меня всякая служба хороша, если только она   угодна вашему величеству.