1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
Герцог  Алансонский побледнел.    

– Что  нового? – спросил Генрих Маргариту.    

– Ничего, –  отвечала она. – Но вы заметили, что мой брат сделался пунцовым?    

– Это,  однако, ему не свойственно, – заметил Генрих.    

Придворные  удивленно переглянулись и последовали за королем.    

Собравшиеся  подъехали к тому месту, где опустились птицы; сокол уже выклевывал у цапли  мозг.    

Подъехав  к ним, Карл спрыгнул с коня, чтобы поближе увидеть конец битвы.    

Но,  ступив на землю, он вынужден был держаться за седло, – земля кружилась у  него под ногами. Он чувствовал непреодолимое желание заснуть.    

– Брат!  Брат! Что с вами? – воскликнула Маргарита.    

– У  меня такое ощущение, какое, наверное, было у Порции, когда она проглотила  горящие угли,[73] –  ответил Карл, – я весь горю, мне чудится, что я дышу пламенем.    

Сказавши  это. Карл дыхнул и был удивлен, что не увидел, как из его губ вырывается огонь.    

В это  время сокола взяли, снова накрыли клобучком, и все столпились вокруг Карла.    

– Ну  что, что? Зачем вы меня обступили? Клянусь телом Христовым, все прошло! А если  что и было, так просто мне напекло голову и опалило глаза. Едем, едем на охоту,  господа! Вон целая стая чирков! Пускай всех! Черт подери! Уж и потешимся!    

Тут  расклобучили и пустили одновременно шесть соколов, которые и устремились прямо  на добычу, а вся охота во главе с королем вышла на берег реки.    

– Ну?  Что скажете, сударыня? – спросил Генрих Маргариту.    

– Скажу,  что момент удобный, – отвечала Маргарита, – если король не обернется,  мы свободно доедем до леса.    

Генрих  подозвал сокольничьего, который нес цаплю; раззолоченная шумная лавина катилась  по откосу, а он остался там, где теперь соорудили террасу, и делал вид, что  разглядывает труп побежденной.    

     

 Часть шестая    

     

Глава 1    

Павильон Франциска I    

     

Как  прекрасна была королевская охота на птиц, когда короли были еще почти  полубогами и когда охота их была не простой забавой, а искусством!    

И все же  нам придется расстаться с этим королевским спектаклем и проникнуть в ту часть  леса, где вскоре к нам присоединятся все актеры, принимавшие участие в только  что описанной нами сцене.    

Вправо  от Дороги Фиалок идут длинные аркады, образуемые листвой, и в этом мшистом  приюте, где среди вереска и лаванды пугливый заяц то и дело настораживает уши,  где странствующая лань поднимает отягощенную рогами голову, раздувает ноздри и  прислушивается, есть полянка; она находится достаточно далеко, чтобы ее не было  видно, но недостаточно далеко, чтобы с этой полянки нельзя было видеть дорогу.    

Двое  мужчин, лежавших на траве среди этой полянки, расстелив под собой дорожные плащи,  положив рядом длинные шпаги и два мушкетона с раструбом на конце дула,  называвшиеся в ту пору «пуатриналями», элегантностью своих костюмов напоминали  издали веселых рассказчиков «Декамерона», вблизи же грозное оружие придавало им  сходство с местными разбойниками, каких сто лет спустя Сальватор Роза писал с  натуры на своих пейзажах.    

Один из  них сидел, подперев голову рукой, а руку коленом, и прислушивался, подобно зайцам  или ланям, о которых мы сейчас упоминали.    

– Мне  кажется, – сказал он, – что сейчас охота странным образом  приблизилась к нам. Я даже слышал крики сокольничьих, подбадривавших соколов.    

– А  я теперь ничего не слышу, – сказал другой, казалось, ожидавший событий  более философски, нежели его товарищ. – Вероятно, охота стала удаляться…  Ведь я говорил тебе, что это место не годится для наблюдений! Нас не видно –  что правда, то правда, – но ведь и мы ничего не видим!    

– А  черт! Дорогой Аннибал! – возразил собеседник. – Надо же нам было  куда-то девать двух наших лошадей, да двух запасных, да двух мулов, так тяжело  нагруженных, что я уж и не знаю, как они будут поспевать за нами!.. А чтобы  решить столь сложную задачу, я не знаю ничего более подходящего, чем эти буки и  столетние дубы! А потому я осмеливаюсь утверждать, что де Муи не только не  заслуживает твоих проклятий, но что во всей подготовке нашего предприятия,  которым он руководит, я чувствую зрелую мысль настоящего заговорщика.    

– Отлично! –  сказал второй дворянин, в котором наш читатель наверняка узнал  Коконнаса. – Отлично! Слово вылетело – я его ждал. Ловлю тебя на нем.  Стало быть мы – заговорщики?    

– Мы  – не заговорщики, мы – слуги короля и королевы.    

– Которые  составили заговор, а это совершенно одинаково относится и к нам.    

– Коконнас!  Я же говорил тебе, – продолжал Ла Моль, – что ни в малой мере не  вынуждаю тебя идти следом за мною в этом приключении, ибо меня влечет только  мое личное чувство, которого ты не разделяешь и разделять не можешь.    

– Э,  черт побери! Кто говорит, что ты меня вынуждаешь? Прежде всего, я не знаю  человека, который мог бы заставить Коконнаса делать то, чего он делать не  хочет. Но неужели ты воображаешь, что я позволю тебе идти на это дело без меня,  когда вижу, что ты идешь в лапы к дьяволу?    

– Аннибал!  Аннибал! – воскликнул Ла Моль. – По-моему, вон там виднеется белый  иноходец… Как странно – стоит мне только подумать о возлюбленной, и у меня  сейчас же начинает биться сердце!    

– Да  это просто смешно! – зевнув, сказал Коконнас. – А вот у меня совсем  не бьется.    

– Нет,  это не она, – сказал Ла Моль. – Но что случилось? Ведь, по-моему,  было назначено в полдень.    

– Случилось  то, что полдень еще не наступил, вот и все, – отвечал Коконнас, – и,  думается мне, у нас еще есть время малость вздремнуть.    

Коконнас  разлегся на плаще с видом человека, у которого слово не расходится с делом. Но  едва его ухо коснулось земли, как он замер и поднял палец, делая Ла Молю знак  молчания.    

– В  чем дело? – спросил тот.    

– Тихо!  На этот раз я и впрямь что-то слышу.    

– Странно,  я внимательно слушаю, но ничего не слышу.    

– Ничего?    

– Ничего.    

Коконнас  приподнялся и положил руку на руку Ла Моля.    

– Ну-ка  посмотри на лань, – сказал он.    

– Где  Она?    

– Вон  там!    

Коконнас  показал пальцем животное Ла Молю.    

– И  что же?    

– А  то, что сейчас сам увидишь!    

Ла Моль  посмотрел на животное. Нагнув голову, словно собираясь щипать траву, лань стояла  неподвижно и прислушивалась. Внезапно она подняла голову, отягощенную  великолепными рогами, повела ухом в ту сторону, откуда до нее несомненно  доносился какой-то звук, и вдруг, без видимой причины, с быстротой молнии  умчалась.    

– Да-а!  Видимо, ты прав, ноль скоро лань убежала, – сказал Ла Моль.    

– Раз  она убежала, значит, она слышит то, чего не слышишь ты, – заметил  Коконнас.    

И в  самом деле: глухой, чуть слышный шорох пробежал по траве; для малоразвитого  слуха – это был ветер, для наших – отдаленный конский топот.    

Ла Моль  вскочил на ноги.    

– Это  они. Вставай! – сказал он.    

Коконнас  поднялся, но поднялся уже спокойно; казалось, живость пьемонтца переселилась в  сердце Ла Моля и наоборот – его беспечность овладела Коконнасом. Дело было в  том, что в сложившихся обстоятельствах один действовал с воодушевлением, а  другой – неохотно.    

Вскоре  ровный, ритмичный топот донесся до слуха друзей; лошадиное ржание заставило  насторожить уши лошадей, стоявших оседланными в десяти шагах от них, и по  Дороге Фиалок белой тенью мелькнула женщина – она повернулась в их сторону и,  сделав какой-то странный знак, скрылась.    

– Королева! –  вскрикнули оба.    

– Что  это значит? – спросил Коконнас.    

– Она  сделала рукой так, – ответил Ла Моль, – это значит: «Сейчас».    

– Она  сделала рукой так, – возразил Коконнас, – это значит: «Уезжайте».    

– Она  хотела сказать: «Ждите меня».    

– Она  хотела сказать: «Спасайтесь».    

– Хорошо, –  сказал Ла Моль. – Будем действовать каждый по своему разумению. Уезжай, а  я остаюсь. Коконнас пожал плечами и снова улегся. В ту же минуту со стороны,  противоположной той, куда умчалась королева, но той же дорогой проскакал, отдав  поводья, отряд всадников, в которых друзья узнали пылких, даже, можно сказать,  ярых протестантов. Их лошади скакали, как кузнечики, о которых говорит Иов:[74] появились и  исчезли.    

– Черт!  Это становится серьезным! – сказал Коконнас и встал на ноги. – Едем в  павильон Франциска Первого.    

– Ни  в коем случае! – ответил Ла Моль. – Если мы попались, первым  привлечет к себе внимание короля этот павильон! Ведь общий сбор назначен там.    

– На  этот раз ты вполне прав, – проворчал Коконнас. Не успел Коконнас  произнести эти слова, как между деревьями молнией мелькнул всадник и,  перескакивая через овражки, кусты, свалившееся деревья, домчался до молодых  людей.    

В обеих  руках он держал по пистолету и в этой безумной скачке правил лошадью одними  коленями.    

– Господин  де Муи! – в тревоге крикнул Коконнас: теперь он был взволнован куда  больше, чем Ла Моль. – Господин де Муи бежит! Значит, надо спасаться!    

– Скорей!  Скорей! – крикнул гугенот. – Удирайте – все пропало! Я нарочно сделал  крюк, чтобы предупредить вас. Бегите!    

Так как  он прокричал это на скаку, то был уже далеко, когда крикнул последние слова и,  следовательно, когда Ла Моль и Коконнас вполне поняли их значение.    

– А  королева? – крикнул Ла Моль.    

Но голос  молодого человека рассеялся в воздухе: де Муи был уже слишком далеко, чтобы его  услышать, а тем более – чтобы ему ответить.    

Коконнас  сразу принял решение. Пока Ла Моль стоял, не двигаясь с места и следя глазами  за де Муи, исчезавшим среди ветвей, которые раздвигались перед ним и смыкались  позади него, Коконнас сбегал за лошадьми, привел их, вскочил на свою лошадь,  бросил поводья другой на руки Ла Моля и приготовился дать шпоры.    

– Ну,  Ла Моль! – воскликнул он. – Повторяю тебе слова де Муи: «Бежим!» А де  Муи – господин красноречивый! Бежим! Бежим, Ла Моль!    

– Одну  минуту, – возразил Ла Моль, – ведь мы сюда явились с какой-то целью.    

– Во  всяком случае, не с той, чтобы нас повесили! – в свою очередь возразил  Коконнас. – Советую тебе не терять времени. Я догадываюсь: ты сейчас  займешься риторикой, начнешь толковать на все лады понятие «бежать», говорить о  Горации, который бросил свой щит, и об Эпаминонде, который вернулся на щите.[75] Я Же говорю  тебе попросту: где бежит господин де Муи де Сен-Фаль, имеет право бежать  каждый.    

– Господину  де Муи де Сен-Фалю никто не поручал увезти королеву Маргариту, – возразил  Ла Моль, – и господин де Муи де Сен-Фаль не влюблен в королеву Маргариту.    

– Черт  побери! И хорошо делает, коль скоро эта любовь толкнула бы его на такие глупые  поступки, о которых ты, я вижу, сейчас думаешь. Пусть пятьсот тысяч чертей  унесут в ад такую любовь, которая может стоить жизни двум храбрым дворянам!  «Смерть дьяволу»! – как говорит король Карл. Мы, дорогой мой, заговорщики,  а когда заговор провалился – они должны бежать. На коня, Ла Моль, на коня!    

– Беги,  дорогой, я тебе не мешаю, я даже прошу тебя об этом. Твоя жизнь дороже моей. Спасай  же ее!    

– Лучше  скажи: «Коконнас, пойдем на виселицу вместе», но не говори: «Коконнас, беги  один».    

– Дорогой  мой, – возразил Ла Моль. – Веревка – это для мужиков, а не для таких  дворян, как мы.    

– Я  начинаю думать, что не зря совершил один предусмотрительный поступок, – со  вздохом сказал Коконнас.    

– Какой?    

– Подружился  с палачом.    

– Ты  становишься зловещим, дорогой Коконнас.    

– Так  что же нам делать? – с раздражением крикнул тот.    

– Найдем  королеву.    

– Где?    

– Не  знаю… Найдем короля!    

– Где?    

– Не  знаю… Но мы найдем их и вдвоем сделаем то, чего не смогли или не посмели  сделать пятьдесят человек.    

– Ты  играешь на моем самолюбии, Гиацинт, это плохой признак!    

– Тогда  – на коней, и бежим.    

– Так-то  лучше.    

Ла Моль  повернулся к лошади и взялся за седельную луку, но в то мгновение, когда он  вставлял ногу в стремя, раздался чей-то повелительный голос, – Стойте!  Сдавайтесь! – крикнул голос. Одновременно из-за деревьев показалась одна  мужская фигура, потом другая, потом – тридцать; то были легкие конники, которые  превратились в пехотинцев и, ползком пробираясь сквозь вереск, обыскивали лес.    

– Что  я тебе говорил? – прошептал Коконнас. Ла Моль ответил каким-то сдавленным  рычанием. Легкие конники были еще шагах в тридцати от двух друзей.    

– Эй,  господа! В чем дело? – продолжал пьемонтец, громко обращаясь к лейтенанту  легких конников и совсем тихо к Ла Молю.    

Лейтенант  скомандовал взять двух друзей на прицел.    

Коконнас  продолжал совсем тихо:    

– На  коней, Ла Моль! Еще есть время. Прыгай на коня, как делал сотни раз при мне, и  скачем.    

С этими  словами он повернулся к конникам.    

– Какого  черта, господа? Не стреляйте, вы можете убить своих друзей! – крикнул он и  шепнул Ла Молю:    

– Сквозь  деревья стрельба плохая; они выстрелят и промахнутся.    

– Нет,  так нельзя! – возразил Ла Моль. – Мы не можем увести с собой лошадь  Маргариты и двух мулов, – эта лошадь и два мула ее скомпрометируют, а на  допросе я отведу от нее всякое подозрение. Скачи один, друг мой, скачи!    

– Господа,  мы сдаемся! – крикнул Коконнас, вынимая шпагу и поднимая ее.    

Легкие  конники подняли мушкетоны.    

– Но  прежде всего: почему мы должны сдаваться?    

– Об  этом вы спросите короля Наваррского.    

– Какое  преступление мы совершили?    

– Об  этом вам скажет его высочество герцог Алансонский.    

Коконнас  и Ла Моль переглянулись: имя их врага в такую минуту не могло подействовать на  них успокоительно.    

Однако  ни тот, ни другой не оказал сопротивления. Коконнасу предложили слезть с  лошади, что он и сделал, воздержавшись от каких-либо замечаний. Затем обоих  поместили в центр легких конников и повели по дороге к павильону Франциска I.    

– Ты  хотел увидеть павильон Франциска Первого? – сказал Коконнас, заметив  сквозь деревья стены очаровательной готической постройки. – Так вот, мне  сдается, что ты его увидишь.    

Ла Моль  ничего не ответил, – он только пожал Коконнасу руку.    

Рядом с  прелестным павильоном, который был построен во времена Людовика XII, но который  называли павильоном Франциска I, потому что он всегда выбирал его как место  сбора охотников, стояло нечто вроде хижины для доезжачих, которая теперь была  почти не видна за сверкавшими мушкетонами, алебардами и шпагами, как взрытый  кротом бугорок за золотистыми колосьями.    

В этот  домик и отвели пленников.    

Теперь  бросим свет на очень туманное, особенно для двух друзей, положение дел и расскажем  о том, что произошло.    

Как было  уговорено, дворяне-протестанты собрались в павильоне Франциска I, ключ от которого,  как мы уже знаем, удалось раздобыть де Муи.    

Будучи  или по крайней мере вообразив себя хозяевами леса, они выставили тут и там дозорных,  но легкие конники сменили белые перевязи на красные и благодаря этой хитроумной  выдумке усердного де Нансе неожиданным налетом сняли всех дозорных без боя.    

Легкие  конники продолжали облаву, окружая павильон, но де Муи, ждавший короля в конце  Дороги Фиалок, увидел, что красные перевязи крадутся по-волчьи, и тут красные  перевязи вызвали у него подозрения. Он отъехал в сторону, чтобы его не увидали,  и заметил, что широкий круг сужается – очевидно, чтобы прочесать лес и оцепить  место сбора.    

Одновременно  в конце центральной дороги он различил маячившие вдалеке белые эгретки и  сверкавшие аркебузы королевской охраны.    

Наконец  он увидел самого короля, а в противоположной стороне – короля Наваррского.    

Тогда он  сделал в воздухе крест своей шляпой – это был условленный сигнал, означавший:  «Все пропало!».    

Поняв  его сигнал, король Наваррский повернул назад и скрылся.    

Де Муи  тотчас вонзил широкие колесики шпор в бока лошади и пустился в бегство, а убегая,  прокричал Коконнасу и Ла Молю слова, которые мы привели.    

Король,  заметивший отсутствие Генриха и Маргариты, появился здесь в сопровождении герцога  Алансонского, желая видеть, как Генрих и Маргарита выйдут из домика доезжачих,  куда он приказал запереть не только тех, кто находился в павильоне, но и тех,  кто встретится в лесу.    

Герцог  Алансонский, совершенно уверенный в успехе, скакал подле короля, раздражение которого  усиливали острые боли. Раза два или три он едва не упал с лошади в обморок, и  однажды его рвало кровью.    

– Ну!  Ну! Быстрее! – подъехав, сказал король. – Я хочу поскорее вернуться в  Лувр. Тащите из норы этих нечестивцев: сегодня день святого Блеза, а он в  родстве со святым Варфоломеем.    

При этих  словах короля муравейник пик и аркебуз зашевелился, и всех гугенотов, схваченных  кого в лесу, кого в павильоне, вывели из хижины.    

Но среди  них ни было ни короля Наваррского, ни Маргариты, ни де Муи.    

– Ну,  а где же Генрих? Где Марго? – спросил король. – Вы обещали мне, что  они здесь, Алансон, и – смерть дьяволу! – пусть мне их приведут!    

– Государь!  Короля и королевы Наваррских мы и не видели, – сказал де Нансе.    

– Да  вон они! – сказала герцогиня Неверская.    

Действительно,  в конце тропинки, выходившей на берег реки, появились Генрих и Маргарита – оба  спокойные, как ни в чем не бывало: держа соколов на кулаке, они любовно  прижались друг к другу, да так искусно, что их лошади на скаку слились так же,  как и они, и, казалось, ласкаясь, прижались друг к другу головами.    

Вот  когда взбешенный герцог Алансонский приказал обыскать окрестности, и таким  образом нашлись и Ла Моль и Коконнас в их обвитой плющом аркаде.    

Их тоже  ввели в круг, который образовали королевские телохранители, братски обняв друг  друга. Но Ла Моль и Коконнас, не будучи королями, не сумели принять такой же  бодрый вид, как Генрих и Маргарита: Ла Моль был слишком бледен, а Коконнас  слишком красен.    

 Глава 2    

Расследование    

     

Зрелище,  поразившее молодых людей, когда их вводили в этот круг, принадлежало к числу  зрелищ поистине незабываемых, даже если оно представилось глазам раз в жизни и  на одно мгновение.    

Как мы  уже сказали. Карл IX смотрел на всех проходивших перед ним дворян, которые были  заперты в хижине доезжачих и которых теперь его стража выводила наружу одного  за другим.    

Король и  герцог Алансонский жадно ловили глазами каждое движение, ожидая, что вот-вот  выйдет и король Наваррский.    

Ожидание  обмануло их.    

Но этого  было мало: оставалось неизвестным, что же произошло с Генрихом и Маргаритой.    

И вот  когда присутствующие заметили, что в конце дорожки появились молодые супруги,  герцог Алансонский побледнел, а Карл почувствовал, что у него отлегло от  сердца, ибо он безотчетно хотел, чтобы все, что заставил его сделать брат,  обернулось против него.    

– Опять  ускользнул! – побледнев, прошептал Франсуа.    

В эту  минуту у короля начался приступ такой страшной боли, что он выпустил поводья,  обеими руками схватился за бока и закричал, как кричат люди в бреду.    

Генрих  поспешил к нему. Но пока он проскакал двести шагов, отделявших его от брата,  Карл пришел в себя.    

– Откуда  вы приехали? – спросил король так сурово, что Маргарита взволновалась.    

– Но…  С охоты, брат мой! – ответила она.    

– Охота  была на берегу реки, а не в лесу.    

– Мой  сокол унесся за фазаном, когда мы отстали, чтобы посмотреть на цаплю,  государь, – сказал Генрих.    

– И  где же этот фазан?    

– Вот  он! Красивый петух, не правда ли? И тут Генрих с самым невинным видом протянул  Карлу птицу, отливавшую пурпуром, золотом и синевой.    

– Так,  так! Ну, а почему же, заполевав фазана, вы не присоединились ко мне? –  продолжал Карл.    

– Потому,  что фазан полетел к парку, государь. А когда мы спустились на берег, то  увидели, что вы опередили нас на целых полмили, когда вы снова поднимались к  лесу. Тогда мы поскакали по вашим следам, так как, участвуя в охоте вашего  величества, мы не хотели от нее отбиться.    

– А  все эти дворяне тоже были приглашены на охоту? – спросил Карл.    

– Какие  дворяне? – с недоумением озираясь вокруг, переспросил Генрих.    

– Да  ваши гугеноты, черт возьми! – ответил Карл. – Во всяком случае, если  кто-то и приглашал их, то не я.    

– Нет,  государь, но, быть может, это герцог Алансонский, – заметил Генрих.    

– Господин  д'Алансон! Зачем вы это сделали?    

– Я? –  воскликнул герцог.    

– Ну  да, вы, брат мой, – продолжал Карл. – Разве вы не объявили мне вчера,  что вы – король Наваррский? Значит, гугеноты, прочившие вас в короли, явились  поблагодарить вас за то, что вы приняли корону, а короля – за то, что он ее  отдал. Не так ли, господа?    

– Да!  Да! – крикнули двадцать голосов. – Да здравствует герцог Алансонский!  Да здравствует король Карл!    

– Я  не король гугенотов, – побледнев от злобы, сказал Франсуа и, бросив косой  взгляд на Карла, добавил:    

– И  твердо надеюсь никогда им не быть.    

– Глупости! –  сказал Карл. – А вам, Генрих, да будет известно, что я считаю все это  весьма странным.    

– Государь! –  твердо ответил король Наваррский. – Да простит меня Бог, но можно подумать,  что меня подвергают допросу.    

– А  если я вам скажу, что допрашиваю вас, – что вы на это ответите?    

– Что  я такой же король, как вы, государь! – гордо ответил Генрих. – Что  королевский титул дает не корона, а рождение, и что отвечать я буду только  моему брату и другу, но никогда не стану отвечать судье.    

– Очень  хотел бы я знать, однако, чего мне держаться, хоть раз в жизни! – тихо  сказал Карл.    

– Пусть  сюда приведут господина де Муи, – сказал герцог Алансонский, – и вы  все узнаете. Господин де Муи, наверное, арестован.    

– Есть  среди арестованных господин де Муи? – спросил король.    

Генрих  вздрогнул от волнения и обменялся взглядами с Маргаритой, но это продолжалось  одно мгновение.    

Никто не  отзывался.    

– Господина  де Муи нет среди арестованных, – объявил де Нансе. – Кое-кому из моих  людей показалось, что они его видели, но они в этом не уверены.    

Герцог  Алансонский пробормотал какое-то богохульство.    

– Ах,  государь, да вот двое дворян герцога Алансонского, – вмешалась Маргарита,  показывая королю Ла Моля н Коконнаса, которые слышали весь этот разговор и на  сообразительность которых она считала возможным рассчитывать. – Допросите  их – они вам ответят.    

Герцог  почувствовал нанесенный ему удар.    

– Я  сам приказал задержать их именно для того, чтобы доказать, что они у меня не  служат, – возразил он.    

Король  взглянул на двух друзей и вздрогнул, увидав Ла Моля.    

– Ага,  опять этот провансалец! – сказал он. Коконнас грациозно поклонился.    

– Что  вы делали, когда вас арестовали? – спросил король.    

– Государь!  Мы беседовали на темы военные и любовные.    

– Верхом?  Вооруженные до зубов? Готовясь бежать?    

– Отнюдь  нет, государь; вы плохо осведомлены. Мы лежали в тени, под буком… Sub tegmine  fagi.    

– Ах,  вы лежали в тени под буком?    

– И  даже могли бы убежать, если бы думали, что чем-то навлекли на себя гаев вашего  величества. Послушай те, господа, – обратился Коконнас к легким  конникам, – полагаюсь на ваше солдатское слово: как вы думаете, могли бы  мы удрать от вас, если бы захотели?    

– Эти  господа и шагу не сделали, чтобы убежать, – ответил лейтенант.    

– Потому  что их лошади стояли далеко, – вмешайся герцог Алансонский.    

– Покорнейше  прошу извинить меня, ваше высочество, – ответил Коконнас, – но Я уже  сидел на лошади, а мой друг, граф Лерак де Ла Моль, держал свою под уздцы.    

– Это  правда, господа? – спросил король.    

– Правда,  государь, – ответил лейтенант, – господин Коконнас даже соскочил с  лошади при виде нас.    

Коконнас  криво улыбнулся, что означало: «Вот видите, государь!».    

– Ну,  а эти две запасные лошади, два мула, сундуки, которыми они были  нагружены? – спросил Франсуа.    

– Да  разве мы конюхи? Велите отыскать конюха, который стерег их, и спросите его!    

– Его  там не было! – сказал взбешенный герцог.    

– Значит,  он испугался и удрал, – отозвался Коконнас. – Нельзя требовать от  мужика такого же хладнокровия, как от дворянина!    

– Все  время одни и те же увертки, – скрежеща зубами, рявкнул герцог  Алансонский. – К счастью, государь, я предупредил вас, что эти господа уже  несколько дней у меня не служат.    

– Как,  ваше высочество! Я имею несчастье больше не служить у вас? – воскликнул  Коконнас.    

– Э,  черт возьми! Кому это знать, как не вам, сударь? Ведь вы сами подали в отставку  в довольно наглом письме, которое я, слава Богу, сохранил и которое, к счастью,  при мне.    

– Ах! –  воскликнул Коконнас. – Я думал, что вы, ваше высочество, простите мне  письмо, написанное по первому побуждению, под горячую руку. Это было, когда я  узнал, что вы, ваше высочество, собирались задушить моего друга Ла Моля в одном  из луврских коридоров.    

– Что  вы говорите? – перебил его король.    

– Я  тогда думал, что ваше высочество были одни, – с невинным видом продолжал  Коконнас. – Но потом я узнал, что трое других…    

– Молчать! –  крикнул Карл. – Теперь я осведомлен достаточно хорошо! Генрих, –  обратился он к королю Наваррскому, – даете слово не бежать?    

– Даю,  ваше величество.    

– Возвращайтесь  в Париж вместе с господином де Нансе и оставайтесь под арестом у себя в  комнате. А вы, господа, – продолжал он, обращаясь к двум дворянам, –  отдайте ваши шпаги.    

Ла Моль  взглянул на Маргариту. Она улыбнулась. Ла Моль сейчас же отдал шпагу ближайшему  из командиров.    

Коконнас  последовал его примеру.    

– А  господин де Муи отыскался? – спросил король.    

– Нет,  государь, – ответил де Нансе, – или его не было в лесу, или он бежал.    

– Еще  чего не хватало! – сказал король. – Едем домой! Мне холодно, я ослеп!    

– Государь!  Это, верно, от раздражения, – заметил Франсуа.    

– Да,  возможно. У меня какое-то мерцание в глазах. Где арестованные? Я ничего не  вижу. Разве сейчас ночь? О, Господи, сжалься надо мной! Я горю! Помогите!  Помогите!    

Несчастный  король выпустил поводья, вытянул руки и опрокинулся навзничь; при этом втором  приступе испуганные придворные подхватили его на руки.    

Франсуа  стоял в стороне и вытирал со лба пот; он один знал причину мучительного недуга  своего брата.    

Король  Наваррский, стоявший с другой стороны, уже под стражей де Нансе, с возрастающим  удивлением смотрел на эту сцену.    

– Эх, –  прошептал он; в нем говорил уму непостижимый инстинкт, который временами превращал  его в, так сказать, ясновидящего. – Пожалуй, для меня было бы лучше, если  бы меня схватили, когда я бежал!    

Он  взглянул на Маргариту, которая своими большими, широко раскрытыми от изумления  глазами смотрела то на него, то на короля, то на короля, то на него.    

Король  потерял сознание. Подали носилки и положили его на них. Его накрыли плащом, который  один из всадников снял со своих плеч, и вся процессия медленно направилась по  дороге в Париж, который утром видел отъезд веселых заговорщиков и радостного короля,  а теперь видел возвращение умирающего короля в окружении арестованных  мятежников.    

Маргарита,  несмотря ни на что не утратившая способности владеть собой морально и физически,  в последний раз обменялась многозначительным взглядом со своим мужем, а затем  проехала так близко от Ла Моля, что он мог слышать два греческих слова, которые  она обронила:    

– Me  deide. Это означает:    

– Ничего  не бойся.    

– Что  она тебе сказала? – спросил Коконнас.    

– Она  сказала, что бояться нечего, – ответил Ла Моль.    

– Тем  хуже, – тихо сказал пьемонтец, – тем хуже! Это значит, что добра нам  ждать нечего. Каждый раз, как мне говорили в виде ободрения эту фразу, я в ту  же секунду получал или пулю, или удар шпаги, а то и цветочный горшок на голову.  По-еврейски, по-гречески, по-латыни, по-французски «Ничего не бойся» всегда  означало для меня: «Берегись!».    

– По  коням, господа! – сказал лейтенант легких конников.    

– Не  сочтите за нескромность, сударь: куда вы нас ведете? – спросил Коконнас.    

– Думаю,  что в Венсенн, – ответил лейтенант.    

– Я  предпочел бы отправиться в другое место, – сказал Коконнас, – но ведь  не всегда идешь туда, куда хочешь. По дороге король очнулся и почувствовал себя  лучше. В Нантере он даже захотел сесть верхом, но его отговорили.    

– Пошлите  за мэтром Амбруазом Паре, – сказал Карл, приехав в Лувр.    

Он сошел  с носилок, поднялся по лестнице, опираясь на руку Таванна, и, добравшись до  своих покоев, приказал никого к себе не пускать.    

Все  заметили, что король Карл был очень сосредоточен. Дорогой он пребывал в  глубокой задумчивости, ни с кем не разговаривал и не интересовался больше ни  заговором, ни заговорщиками. Было очевидно, что все его мысли занимает болезнь.    

Болезнь  была внезапная, острая и странная, с теми же симптомами, какие обнаружились и у  его брата – Франциска II незадолго до его смерти.    

Вот  почему приказ короля – не пускать к нему никого, кроме мэтра Паре, –  никого не удивил. Мизантропия, как известно, составляла основу характера  государя.    

Карл  вошел к себе в опочивальню, сел в кресло, напоминавшее шезлонг, положил голову  на подушки и, рассудив, что Амбруаза Паре могут не застать дома и он приедет не  скоро, решил не тратить попусту время ожидания.    

Он  хлопнул в ладоши; сейчас же вошел один из стражников.    

– Скажите  королю Наваррскому, что я хочу поговорить с ним, – приказал Карл.    

Стражник  поклонился и отправился исполнять приказание.    

Король  откинул голову: от страшной тяжести в мозгу он едва мог связно говорить,  какой-то кровавый туман застилал глаза, во рту все пересохло, он выпил целый  графин воды, но так и не утолил жажды.    

Он все  еще пребывал в этом сонливом состоянии, когда дверь отворилась и вошел Генрих;  следовавший за ним де Нансе остановился в передней.    

Король  Наваррский услыхал, что дверь за ним закрылась.    

Тогда он  сделал несколько шагов вперед.    

– Государь!  Вы звали меня? Я пришел, – сказал он. Король вздрогнул при звуке этого  голоса и бессознательно хотел протянуть руку.    

– Государь! –  стоя по-прежнему с опущенными руками, сказал Генрих. – Вы, ваше величество,  забыли, что я больше не брат ваш, а узник.    

– Ах  да, верно, – ответил Карл, – спасибо, что напомнили. Но я не забыл  кое-что другое: как-то раз, когда мы с вами были наедине, вы обещали мне  отвечать чистосердечно.    

– Я  готов сдержать обещание. Спрашивайте, государь. Король налил на ладонь холодной  воды и приложил руку ко лбу.    

– Что  истинного в обвинении герцога Алансонского? Ну, отвечайте, Генрих!    

– Только  половина: герцог Алансонский должен был бежать, а я – только сопровождать его.    

– Зачем  вам было его сопровождать? – спросил Карл. – Вы что же, недовольны  мной, Генрих?    

– Нет,  государь, напротив: я мог бы только похвалиться отношением вашего величества ко  мне; Бог, читающий в сердцах людей, видит в моем сердце, какую глубокую  привязанность я питаю к моему брату и моему королю.    

– Мне  кажется противоестественным бегать от людей, которых мы любим и которые любят  нас, – заметил Карл.    

– Я  и бежал не от тех, кто меня любит, а от тех, кто меня ненавидит, –  возразил Генрих. – Ваше величество! Вы позволите мне говорить с открытой  душой?    

– Говорите.    

– Государь!  Меня ненавидят герцог Алансонский и королева-мать.    

– Что  касается Алансона, я не отрицаю, – ответил Карл, – но королева-мать к  вам очень внимательна.    

– Вот  поэтому-то я и остерегаюсь ее, государь. И благо мне, что я ее остерегался!    

– Ее?    

– Ее  или ее окружающих. Ведь вам известно, государь, что иногда несчастьем королей  является не то, что им служат из рук вон плохо, а то, что им служат чересчур  усердно.    

– Объяснитесь:  вы добровольно обязались сказать мне все.    

– Как  видите, ваше величество, я так и поступаю.    

– Продолжайте.    

– Ваше  величество! Вы сказали, что любите меня.    

– То  есть я любил вас до вашей измены, Анрио.    

– Предположите,  государь, что вы любите меня по-прежнему.    

– Пусть  так!    

– А  если вы меня любите, то вы, наверно, желаете, чтобы я был жив, не так ли?    

– Я  был бы в отчаянии, если бы с тобой случилось какое-нибудь несчастье.    

– Так  вот, ваше величество, вы уже дважды могли прийти в отчаяние.    

– Как  так?    

– Да,  государь, уже дважды только Провидение спасло мне жизнь. Правда, во второй раз  Провидение приняло облик вашего величества.    

– А  в первый раз чей облик оно приняло?    

– Облик  человека, который был крайне изумлен тем, что его приняли за Провидение, –  облик Рене. Да, государь, вы спасли меня от стали…    

Карл  нахмурился, вспомнив, как он увел Генриха на улицу Бар.    

– А  Рене? – спросил он.    

– А  Рене спас меня от яда.    

– Черт  возьми! И везет же тебе, Анрио! – сказал король, пытаясь улыбнуться, но от  сильной боли не улыбка, а судорога искривила его губы. – Это не его  профессия.    

– Так  вот, государь, два чуда спасли меня. Одно чудо – это раскаяние флорентийца.  Другое – доброта вашего величества. Я скажу вашему величеству откровенно: я  испугался, как бы Бог не устал творить чудеса, и решил бежать, руководствуясь  аксиомой: на Бога надейся, а сам не плошай.    

– Почему  же ты не сказал мне об этом раньше, Генрих?    

– Если  бы я сказал вам эти самые слова даже вчера, я был бы доносчиком.    

– А  когда ты говоришь их сегодня?    

– Сегодня  – Другое дело: меня обвиняют – я защищаюсь.    

– А  ты уверен в первом покушении, Анрио?    

– Так  же уверен, как во втором.    

– Тебя  пытались отравить?    

– Пытались.    

– Чем?    

– Опиатом.    

– А  как отравляют опиатом?    

– Почем  я знаю, государь? Спросите Рене: ведь отравляют и перчатками…    

Карл  сдвинул брови, но мало-помалу лицо его разгладилось…    

– Да,  да, – сказал он, словно разговаривая с самим собой, – в самой природе  живых существ заложено стремление бежать от смерти. Так почему же это существо  не сделает сознательно того, что делает инстинктивно?    

– Итак,  государь, – спросил Генрих, – довольны ли вы моей откровенностью и  верите ли, что я сказал вам все?    

– Да,  да, Анрио, ты славный малый. И ты думаешь, что те, кто желает тебе зла, еще не  угомонились и будут и впредь покушаться на твою жизнь?    

– Государь!  Каждый вечер я удивляюсь, что я еще жив.    

– Видишь  ли, Анрио, они знают, как я люблю тебя, и потому-то и хотят убить. Но будь спокоен  – они понесут наказание за свое злоумышление. А теперь ты свободен.    

– Свободен  покинуть Париж, государь? – спросил Генрих.    

– Нет,  нет, ты прекрасно знаешь, что я не могу обойтись без тебя. Тысяча чертей! Надо  же, чтобы у меня был хоть один человек, который меня любит!    

– В  таком случае, государь, если вы хотите оставить меня при себе, соблаговолите  оказать мне одну милость…    

– Какую?    

– Оставьте  меня здесь не под видом друга, а под видом узника.    

– Как  – узника?    

– Да  так. Разве вы, ваше величество, не видите, что ваше дружеское ко мне  расположение меня губит?    

– И  ты предпочитаешь, чтобы я тебя возненавидел?    

– Чисто  внешней ненавистью, государь. Такая ненависть спасет меня: до тех пор, пока они  будут думать, что я в немилости, они не станут торопиться умертвить меня.    

– Я  не знаю, чего ты хочешь, Анрио, – сказал Карл, – не знаю, какая у  тебя цель, но если твои желания не осуществятся, если ты не достигнешь своей  цели – я буду очень удивлен.    

– Значит,  я могу рассчитывать на то, что король будет относиться ко мне сурово?    

– Да.    

– Тогда  я буду спокойнее… А что прикажете сейчас, ваше величество?    

– Иди  к себе, Анрио. Я очень страдаю. Пойду посмотрю своих собак и лягу в постель.    

– Государь! –  сказал Генрих. – Вашему величеству надо бы позвать врача: ваше сегодняшнее  нездоровье, быть может, опаснее, чем вы думаете.    

– Я  послал за мэтром Амбруазом Паре.    

– Тогда  я ухожу, чувствуя себя спокойнее.    

– Клянусь  Душой, – сказал король, – из всей моей семьи ты один действительно  любишь меня.    

– Это  ваше искреннее убеждение, государь?    

– Слово  дворянина!    

– Хорошо!  В таком случае поручите господину де Нансе стеречь меня, как человека, которому  ваш гнев не позволит прожить и месяца: это единственное средство, чтобы я мог  любить вас долго.    

– Господин  де Нансе! – крикнул Карл. Вошел командир охраны.    

– Я  отдаю вам на руки, – сказал король, – величайшего преступника в  королевстве. Вы отвечаете мне за него головой!    

Генрих с  удрученным видом вышел вслед за де Нансе.    

 Глава 3    

Актеон    

     

Оставшись  один, Карл очень удивился, что к нему не пришел ни один из его верных друзей, а  двумя его верными друзьями были кормилица Мадлен и борзая Актеон.    

«Кормилица,  должно быть, пошла к знакомому гугеноту петь псалмы, – подумал он, –  а Актеон все еще сердится за то, что сегодня утром я хлестнул его арапником».    

Карл  взял свечу и прошел к доброй женщине. Доброй женщины не было дома. Дверь из комнаты  Мадлен, как, наверное, помнит читатель, вела в Оружейную палату. Карл подошел к  этой двери.    

Но на  ходу у него начался один из тех приступов, которые он уже испытывал и которые обрушивались  на него внезапно. Король страдал так, словно в его внутренностях шарили раскаленным  железом. Его мучила неутолимая жажда. На столе он увидел чашку с молоком, выпил  ее залпом и почувствовал некоторое облегчение.    

Он опять  взял свечу, которую поставил на стол, и вошел в Оружейную палату.    

К его  величайшему изумлению, Актеон не бросился к нему навстречу. Быть может, его заперли?  Но в таком случае он почуял бы, что хозяин вернулся с охоты, и стал бы выть.    

Карл  свистал, звал – собака не появлялась. Он сделал еще шага четыре вперед, и,  когда пламя свечи осветило дальний угол комнаты, он увидел в этом углу  неподвижную массу, лежавшую на паркете.    

– Ко  Мне, Актеон! Ко мне! – крикнул Карл и свистнул еще раз.    

Собака  не пошевелилась.    

Карл  подбежал и потрогал ее; бедное животное уже окоченело. Из перекошенной болью пасти  собаки вытекло на пол несколько капель желчи, смешанной с кровавой пенистой  слюной. Собака нашла в Оружейной берет хозяина и решила умереть, положив голову  на вещь, олицетворявшую для нее ее друга…    

Это  зрелище заставило его забыть о своей боли и вернуло ему всю его энергию, у него  в жилах закипела ярость, он хотел крикнуть, но короли, скованные собственным  величием, не могут свободно поддаться первому порыву, который любой другой  человек может обратить на пользу своим страстям или самозащите. Поняв, что  здесь кроется предательство. Карл промолчал.    

Он встал  на колени около собаки и опытным взглядом осмотрел ее труп. Глаза остекленели,  красный язык был весь в язвах и гнойничках. Болезнь была такой необычной, что  Карл вздрогнул.    

Король  снова надел перчатки, которые заткнул было за пояс, приподнял посиневшую губу  собаки, чтобы осмотреть зубы, и в промежутках между острыми клыками и на их  кончиках обнаружил прилипнувшие к ним беловатые кусочки.    

Он  вытащил эти кусочки и увидел, что это бумага.    

Около  бумаги опухоль была больше, десны вздулись, а слизистая оболочка была, словно  разъедена купоросом.    

Карл  внимательно осмотрел все кругом. На ковре валялись два-Три обрывка бумаги, похожей  на ту, какую он обнаружил в пасти собаки. На одном обрывке, побольше других,  сохранились остатки гравюры.    

Когда  Карл разглядел кусочек этой гравюры с изображением дворянина на соколиной  охоте, которую Актеон вырвал из охотничьей книги, волосы у него встали дыбом.    

– А-а!  Книга была отравлена, – побледнев сказал он. И тут он внезапно вспомнил  все.    

– Тысяча  чертей! – вскричал он. – Ведь каждую страницу я трогал пальцем и  каждый раз брал его, в рот, чтобы смочить слюной! Вот откуда мои обмороки,  боли, рвота… Я погиб!    

Под  гнетом этой страшной мысли Карл на мгновение замер. Потом с глухим рычанием вскочил  и бросился к двери Оружейной палаты.    

– Мэтра  Рене! – крикнул он. – Мэтра Рене, флорентийца! Пусть сейчас же  сбегают на мост Михаила Архангела и приведут его! Чтобы через десять минут он  был здесь! Пусть кто-нибудь из вас скачет туда верхом и пусть возьмет запасную  лошадь для Рене, чтобы поскорее вернуться! А если придет мэтр Амбруаз Паре,  велите ему подождать!    

Один из  телохранителей бегом бросился исполнять приказание.    

– О-о! –  прошептал Карл. – Я должен был бы приказать пытать всех подряд – вот  тогда-то я узнал бы, кто дал эту книгу Анрио!    

С  каплями пота на лбу, с судорожно стиснутыми руками, с вздымающейся грудью, Карл  стоял на месте, не сводя глаз с трупа собаки.    

Через  десять минут флорентиец робко и не без тревоги постучал в дверь короля.  Существует такая совесть, в которой никогда не бывает чистого неба.    

– Войдите! –  сказал Карл.    

Появился  парфюмер. Карл подошел к нему с повелительным видом, со сжатыми губами.    

– Ваше  величество! Вы посылали за мной? – весь дрожа, спросил Рене.    

– Вы  ведь хороший химик, не так ли?    

– Государь…    

– И  вы знаете то, что знают лучшие врачи?    

– Ваше  величество, вы преувеличиваете.    

– Так  говорила мне матушка. А кроме того, я доверяю вам и предпочитаю посоветоваться  с вами, чем с кем-либо еще. Так вот, – продолжал он, указывая на труп  животного, – посмотрите, прошу вас, что там такое между зубами собаки, и  скажите, отчего она издохла.    

В то  время как Рене со свечой в руке нагнулся до земли не столько для того, чтобы  исполнить приказание короля, сколько для того, чтобы скрыть свое волнение. Карл  стоял, не спуская с этого человека глаз, и ждал с вполне понятным нетерпением  его слова, которое должно было стать либо его смертным приговором, либо залогом  его выздоровления.    

Рене  вынул из кармана нечто вроде скальпеля, раскрыл его и кончиком отделил от десен  борзой приставшие к ним кусочки бумаги; затем он долго и внимательно  разглядывал желчь и кровь, сочившиеся из каждой ранки.    

– Государь! –  с трепетом сказал он. – Симптомы весьма печальные.    

Карл  почувствовал, как холодная струя пробежала по его жилам и залила сердце.    

– Да, –  сказал он. – Собака была отравлена, не так ли?    

– Боюсь,  что так, государь.    

– А  каким ядом?    

– Думаю,  что минеральным.    

– Можете  ли вы точно установить, что она была отравлена?    

– Да,  конечно, вскрыв и исследовав желудок.    

– Вскройте!  Я хочу, чтоб у меня не осталось никаких сомнений.    

– Надо  будет позвать кого-нибудь помочь мне.    

– Я  вам помогу, – сказал Карл.    

– Вы,  государь?    

– Да,  я. А если она отравлена, какие симптомы мы обнаружим?    

– Красноту  и травовидное поражение оболочки желудка.    

– Что  ж, приступим! – сказал Карл.    

Рене  одним ударом скальпеля вскрыл грудь борзой и обеими руками с силой раздвинул ее  стенки, а Карл, опустившись на одно колено, светил ему судорожно стиснутой,  дрожащей рукой.    

– Смотрите,  государь, – сказал Рене, – смотрите: вот явные следы отравления. Вот  именно такая краснота, о которой я говорил вам, а что касается прожилок,  похожих на разросшийся корень растения, то их-то я и назвал травовидным  поражением. Я здесь нашел все, что искал.    

– Значит,  собака отравлена?    

– Да,  государь.    

– Минеральным  ядом?    

– По  всей вероятности.    

– А  что ощущал бы человек, нечаянно проглотивший этот яд?    

– Сильную  головную боль, такое жжение внутри, точно он проглотил горячие угли, боли во  внутренностях, тошноту.    

– И  жажду? – спросил Карл.    

– Неутолимую, –  ответил Рене.    

– Все  так, все так! – прошептал король.    

– Государь!  Я тщетно ищу цель всех этих вопросов.    

– А  зачем вам ее искать? Вам нет нужды знать ее. Отвечайте на мои вопросы, вот и  все.    

– Спрашивайте,  ваше величество.    

– Какое  противоядие прописывают человеку, проглотившему то же вещество, что и моя собака?  Рене с минуту подумал.    

– Есть  несколько минеральных ядов, – ответил он, – но, прежде чем ответить,  я хотел бы знать, о каком яде идет речь. Ваше величество! Вы имеете  представление о том, каким способом была отравлена собака?    

– Да, –  сказал Карл, – она съела страницу из одной книги.    

– Страницу  из книги?    

– Да.    

– Ваше  величество! А эта книга у вас?    

– Вот  она, – сказал Карл, беря книгу об охоте с полки, на которую он ее  поставил, и показывая ее Рене.    

Рене  сделал жест изумления, и это не ускользнуло от короля.    

– Она  съела страницу из этой книги? – пролепетал Рене.    

– Из  этой самой.    

Карл  указал место, откуда была вырвана страница.    

– Позвольте  мне, государь, вырвать еще одну страницу!    

– Рвите.    

Рене  вырвал страницу и поднес ее к свече. Бумага вспыхнула, и по комнате  распространился сильный запах чеснока.    

– Книга  была отравлена микстурой мышьяка, – сказал он.    

– Вы  уверены?    

– Как  если бы ее обрабатывал я сам.    

– А  противоядие?..    

Рене  отрицательно покачал головой.    

– Как? –  хриплым голосом спросил Карл. – Вы не знаете никакого средства?    

– Самое  лучшее и самое действенное – это яичные белки, взбитые с молоком. Но…    

– Но…  что?    

– Но  надо было прописать это лекарство сейчас же, а иначе…    

– А  иначе?..    

– Государь!  Это страшный яд, – еще рае повторил Рене.    

– Однако  он убивает не сразу, – заметил Карл.    

– Да,  но убивает наверняка. Неважно, сколько времени пройдет до смерти. Иногда в этом  даже есть свой расчет.    

Карл  оперся на мраморный стол.    

– А  теперь вот что, – сказал он, кладя руку на плечо Рене, – вам ведь  знакома эта книга?    

– Мне,  государь? – бледнея, переспросил Рене.    

– Да,  вам. При взгляде на нее вы сами себя выдали.    

– Государь!  Клянусь вам…    

– Рене, –  перебил Карл, – выслушайте меня: вы отравили перчатками королеву  Наваррскую; вы отравили дымом лампы принца Порсиана; вы пытались отравить  душистым яблоком принца Конде. Рене, я прикажу содрать у вас мясо с костей по  кусочкам раскаленными щипцами, если вы не скажете, кому принадлежит эта книга.    

Флорентиец  увидел, что с гневом Карла IX шутить нельзя, и решил взять смелостью.    

– А  если я скажу правду, государь, кто мне поручится, что я не буду наказан еще  мучительнее, чем если я вам не отвечу?    

– Я.    

– Вы  дадите мне ваше королевское слово?    

– Честное  слово дворянина, вы сохраните себе жизнь, – сказал король.    

– В  таком случае книга принадлежит мне, – объявил флорентиец.    

– Вам? –  воскликнул Карл, отступая и глядя на отравителя страшными глазами.    

– Да,  мне.    

– А  как же она ушла из ваших рук?    

– Ее  взяла у меня ее величество королева-мать.    

– Королева-мать! –  воскликнул Карл.    

– Да.    

– Ас  какой целью?    

– Думаю,  что с целью отнести ее королю Наваррскому, который просил у герцога Алансонского  такого рода книгу, чтобы изучить соколиную охоту.    

– А!  Так, так! – воскликнул Карл. – Мне все понятно! В самом деле, книга  была у Анрио. От судьбы я не ушел!    

В эту  минуту у Карла начался снова сильный, сухой кашель, который вызвал боль во внутренностях.  Карл глухо вскрикнул раза три и упал в кресло.    

– Что  с вами, государь? – испуганно спросил Рене.    

– Ничего, –  ответил Карл. – Просто хочется пить. Дайте мне воды.    

Рене  налил стакан воды и дрожащей рукой подал Карлу – тот выпил ее залпом.    

– А  теперь, – сказал король, беря перо и обмакивая его в чернила, –  пишите ла этой книге.    

– Что  я должен писать? – спросил Рене.    

– То,  что я сейчас вам продиктую: «Это руководство по соколиной охоте дано мною королеве-матери,  Екатерине Медичи».    

Рене  взял перо и написал.    

– А  теперь подпишитесь. Флорентиец подписался.    

– Вы  обещали сохранить мне жизнь, – напомнил парфюмер.    

– Да,  и я сдержу свое слово.    

– А  королева-мать? – спросил Рене.    

– А  вот это меня Не касается, – ответил Карл. – Если на вас нападут,  защищайтесь сами.    

– Государь!  Смогу ли я уехать из Франции, если увижу, что моей жизни грозит опасность?    

– Я  отвечу вам на это через две недели.    

– Но  до тех пор…    

Карл  сдвинул брови и приложил палец к бледным губам.    

– О,  будьте покойны, государь!    

Вне себя  от счастья, что так дешево отделался, флорентиец поклонился и вышел.    

Тотчас  же в дверях своей комнаты показалась кормилица.    

– Что  с тобой, мой Шарло? – спросила она.    

– Кормилица!  Я походил по росе, и от этого мне стало плохо.    

– Правда,  ты очень побледнел.    

– Это  оттого, что я очень ослабел. Дай мне руку, кормилица, и доведи до кровати.    

Кормилица  подбежала к нему; Карл оперся на нее и добрался до своей опочивальни.    

– Теперь  я сам лягу, – сказал Карл.    

– А  если придет мэтр Амбруаз Паре?    

– Скажи  ему, что мне стало лучше и что он мне больше не нужен.    

– А  что тебе дать сейчас?    

– Да  самое простое лекарство, – ответил Карл, – яичные белки, взбитые с  молоком. Кстати, кормилица, – продолжал он, – бедный Актеон издох.  Завтра утром надо будет похоронить его где-нибудь в Луврском саду. Это был один  из моих лучших друзей… Я поставлю ему памятник… если успею.    

 Глава 4    

Венсеннскии лес    

     

По  приказу Карла IX Генрих в тот же вечер был препровожден в Венсеннский лес. Так  называли в те времена знаменитый замок, от которого теперь остались лишь  развалины, но этого колоссального фрагмента вполне достаточно, чтобы дать  представление о его былом величии.    

Путешествие  совершалось в носилках. По обеим сторонам шагали четверо стражников. Де Нансе,  имея при себе королевский приказ, открывавший Генриху двери темницы-убежища,  шагал впереди.    

Перед  потайным ходом в донжон[76]  кортеж остановился. Де Нансе спешился, открыл запертые на замок носилки и  почтительно предложил королю сойти.    

Генрих  повиновался без единого слова. Любое жилище казалось ему надежнее, чем Лувр:  десять дверей, закрываясь за ним, в то же время укрывали его от Екатерины  Медичи.    

Августейший  узник прошел по подъемному мосту, охраняемому двумя солдатами, прошел в три  двери нижней части донжона и в три двери нижней части лестницы, затем,  предшествуемый де Нансе, поднялся на один этаж. Тут командир охраны, видя, что  Генрих собирается подняться выше, сказал:    

– Ваше  величество! Остановитесь здесь.    

– Ага! –  останавливаясь, сказал Генрих. – По-видимому, меня удостаивают второго  этажа.    

– Государь! –  сказал де Нансе. – С вами обращаются как с венценосной особой.    

«Черт их  возьми! – подумал Генрих. – Два-три этажа выше нисколько меня не  унизили бы. Тут слишком хорошо: это может вызвать подозрения».    

– Ваше  величество! Не угодно ли вам последовать за мной? – спросил де Нансе.    

– Господи  Иисусе! – воскликнул король Наваррский. – Вы прекрасно знаете,  сударь, речь здесь идет отнюдь не о том, что мне угодно и чего мне не угодно, а  о том, что приказывает мой брат Карл. Есть приказ – следовать за вами?    

– Да,  государь.    

– В  таком случае я следую за вами.    

Они  пошли по длинному проходу вроде коридора, выходившему в довольно просторный зал  с темными стенами, который имел крайне мрачный вид.    

Генрих  беспокойно огляделся вокруг.    

– Где  мы? – спросил он.    

– Мы  проходим по допросной палате, ваше величество.    

– А-а! –  произнес король и принялся разглядывать зал еще внимательнее.    

В этом  помещении было всего понемногу: кувшины и станки для пытки водой, клинья и молоты  для пыток сапогами; кроме того, почти весь зал опоясывали каменные сиденья для  несчастных, ожидавших пытки, а над сиденьями, на уровне сидений и у изножия  сидений были вделаны в стены железные кольца, но вделаны не симметрично, а так,  как того требовал тот или иной род пытки. Сама близость этих колец к сиденьям  достаточно ясно указывала, что они здесь для того, чтобы привязывать к ним  части тела тех, кто будет занимать эти места.    

Генрих  пошел дальше, не сказав ни слова, но и не упустив ни одной подробности этого  гнусного устройства, запечатлевшего, так сказать, на этих стенах повесть о  страданиях.    

Внимательно  глядя вокруг, Генрих не посмотрел под ноги и споткнулся.    

– А  это что такое? – спросил он, указывая на какой-то желоб, выдолбленный в  сырых каменных плитах, заменявших пол.    

– Это  сток, государь.    

– Разве  здесь идет дождь?    

– Да,  государь, кровавый.    

– Ага!  Прекрасно, – сказал Генрих. – Мы еще не скоро дойдем до моей камеры?    

– Вы  уже пришли, ваше величество, – произнесла какая-то тень, вырисовывавшаяся  во мраке, но становившаяся по мере того, как к ней приближались, все более  зримой и ощутимой.