1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 
– Ах,  сударь, – сказал Одуэн, – если вы будете помогать судьбе, вы отнимете  у нее ее заслуги.    

И они  тронулись в путь.    

 Глава VII    

Шахматы Шико, Бильбоке  Келюса и Сарбакан Шомберга    

     

Можно  сказать, что Шико, несмотря на свой флегматичный вид, возвращался в Лувр в  самом радостном настроении.    

Он  получил тройное удовлетворение: оказал услугу такому храбрецу, как Бюсси,  принял участие в интриге и обеспечил королю возможность произвести тот  государственный переворот, которого требовали обстоятельства.    

Вне  всякого сомнения, присутствие в городе и Бюсси с его ясной головой, а в  особенности – храбрым сердцем, и нерушимого триумвирата Гизов предвещало  доброму Парижу грозу в самые ближайшие дни.    

Сбывались  все опасения короля и все предвидения Шико.    

После  того как герцог де Гиз принял у себя утром руководителей Лиги, явившихся, чтобы  вручить ему книги, заполненные подписями, те самые книги, которые мы с вами уже  видели на перекрестках улиц, возле дверей гостиниц и даже на алтарях церквей;  после того, как герцог де Гиз посулил этим руководителям, что у Лиги будет  глава, и взял с каждого из них клятву признать своим вождем того, кого назначит  король; после того, наконец, как герцог де Гиз посовещался с кардиналом и с  герцогом Майеннским, он вышел из своего особняка и отправился к его высочеству  герцогу Анжуйскому, которого потерял из виду накануне вечером, в десятом часу.    

Шико  ожидал этого визита, поэтому, расставшись с Бюсси, он тотчас же пошел к Алансонскому  дворцу, расположенному на углу улиц Отфей и Сент-Андре, и стал бродить  поблизости.    

Не  прошло и четверти часа, когда Шико увидел, что человек, которого он ожидал,  выходит из улицы Юшет.    

Гасконец  спрятался за углом улицы Симетьер, и герцог де Гиз вошел во дворец, не заметив  его.    

Главный  камердинер принца, встретивший герцога, был несколько обеспокоен тем, что его  господин до сих пор не вернулся домой, хотя он и догадывался, что, вероятнее  всего, герцог Анжуйский остался на ночь в Лувре.    

Гиз  спросил, нельзя ли ему, за отсутствием принца, поговорить с Орильи. Камердинер  ответил, что Орильи находится в кабинете своего господина и герцог волен  расспросить его, о чем пожелает.    

Герцог  отправился в кабинет.    

И  действительно, Орильи, лютнист и наперсник принца, был, как вы помните,  посвящен во все тайны герцога Анжуйского и должен был знать лучше, чем кто-либо  другой, где обретается его высочество.    

Однако  Орильи и сам был встревожен не меньше, если не больше, камердинера, и время от  времени, оставив лютню, струны которой он рассеянно перебирал, подходил к окну  поглядеть, не идет ли принц.    

Трижды  посылали в Лувр, и каждый раз получали ответ, что принц возвратился очень поздно  и еще почивает.    

Герцог  де Гиз осведомился у Орильи о герцоге Анжуйском.    

Орильи  был разлучен со своим господином накануне вечером, на углу улицы Арбр-Сек,  большой группой людей, которая влилась в толпу, собравшуюся возле гостиницы  «Путеводная звезда», и возвратился в Алансонский дворец, чтобы подождать его  там, ничего не зная о решении заночевать в Лувре, принятом его королевским  высочеством.    

Лютнист  рассказал лотарингскому принцу о трех гонцах, отправленных им в Лувр, и об одинаковом  ответе, полученном каждым из них.    

– Спит,  в одиннадцать-то часов?! – сказал герцог. – Совершенно невероятно. Сам  король обычно в это время уже на ногах. Вам надо пойти в Лувр, Орильи.    

– Я  об этом думал, монсеньор, – сказал Орильи, – но вот что меня смущает:  может быть, это принц велел привратнику Лувра отвечать, что он спит, а сам  занимается любовными похождениями где-нибудь в городе. Если дело обстоит именно  так, то его высочество, по всей вероятности, будет недоволен нашими розысками.    

– Орильи, –  возразил герцог, – поверьте мне, его высочество слишком разумный человек,  чтобы заниматься любовными похождениями в такой день, как сегодня.  Отправляйтесь без всякой боязни в Лувр, и вы его там найдете.    

– Я  отправлюсь, монсеньор, раз вы так желаете, но что мне ему передать?    

– Вы  скажете, что церемония в Лувре назначена на два часа и, как ему хорошо  известно, нам надо посовещаться, прежде чем явиться к королю. Вы же понимаете,  Орильи, – прибавил герцог с недовольным и малопочтительным видом, –  не время спать, когда король собирается назначить главу Лиги.    

– Прекрасно,  монсеньор, я попрошу его высочество прийти сюда.    

– Скажите  ему, что я жду его с нетерпением. Многие из приглашенных на два часа уже в  Лувре, и нельзя терять ни минуты. А я тем временем пошлю за господином де  Бюсси.    

– Уговорились,  монсеньор. Но что мне делать, если я не найду его высочества в Лувре?    

– Если  вы не найдете его высочества в Лувре, Орильи, не трудитесь искать его в других  местах; достаточно будет, если позже вы расскажете ему, с каким усердием  пытался я его разыскать. Как бы то ни было, без четверти два я буду в Лувре.    

Орильи  поклонился герцогу и ушел.    

Шико  заметил, как лютнист покинул дворец, и догадался, куда он идет.    

Если  герцог де Гиз узнает об аресте герцога Анжуйского, все погибнет или, во всяком  случае, очень усложнится.    

Увидев,  что Орильи пошел по улице Юшет к мосту Сен-Мишель, Шико пустился во всю прыть  своих длинных ног по улице Сент-Андре-дез-Ар и к тому времени, когда Орильи еще  только подходил к Гран-Шатле, гасконец уже переправился через Сену на Нельском  пароме.    

Мы с  вами последуем за Орильи, ибо он ведет нас туда, где должны разыграться главные  события этого дня.    

Лютнист  прошел по набережным, на которых толпились с видом победителей буржуа, и очутился  возле Лувра. Посреди бурного парижского ликования дворец сохранял спокойный и  беззаботный вид.    

Орильи  хорошо знал жизнь, а придворную – в особенности. Прежде всего он поболтал с дежурным  офицером, лицом, весьма важным для всякого, кто хочет узнать новости и  разнюхать, не случилось ли каких скандальных происшествий.    

Дежурный  офицер был сама любезность: король встал утром в наилучшем настроении.    

От  дежурного офицера Орильи проследовал к привратнику.    

Привратник  делал смотр стражникам, одетым в новую форму, и вручал им алебарды нового  образца.    

Он  улыбнулся лютнисту и ответил на его замечания по поводу дождя и хорошей погоды,  что создало у Орильи самое благоприятное впечатление о политической атмосфере.    

Поэтому  Орильи отправился дальше и стал подниматься по главной лестнице к покоям герцога,  старательно раскланиваясь с придворными, уже заполнившими лестничные площадки и  передние.    

У двери,  ведущей в покои его высочества, он увидел Шико, который сидел на складном стуле.    

Шико  играл сам с собой в шахматы и казался полностью погруженным в решение трудной  задачи.    

Орильи  намеревался пройти мимо, но длинные ноги Шико занимали всю лестничную площадку.    

Музыкант  был вынужден хлопнуть гасконца по плечу.    

– А,  это вы, – сказал Шико, – прошу прощения, господин Орильи.    

– Что  вы тут делаете, господин Шико?    

– Как  видите, играю в шахматы.    

– Сами  с собой?    

– Да…  я изучаю одну комбинацию. А вы, сударь, умеете играть в шахматы?    

– Очень  неважно.    

– Ну  конечно, вы музыкант, а музыка – искусство трудное, и те избранные, кто  посвящает себя музыке, вынуждены отдавать ей все свое время и все свои  способности.    

– Комбинация,  кажется, сложная? – спросил, засмеявшись, Орильи.    

– Да.  Меня беспокоит мой король. Вы знаете, господин Орильи, в шахматах король –  фигура очень глупая, никчемная: у нее нет своей воли, она может делать только  один шаг – направо, налево, вперед или назад. А враги у нее очень проворные:  кони, они одним прыжком перемахивают через две клетки, и целая толпа пешек, они  окружают короля, теснят и всячески беспокоят. Так что, если у него нет хороших  советников, тогда, черт возьми, его дело гиблое, он недолго продержится.  Правда, у него есть свой шут, который приходит и уходит, перелетает с одного  конца доски на другой, имеет право становиться перед королем, позади него,  рядом с ним; но правда и то, что чем более предан шут своему королю, тем  большему риску подвергается он сам, господин Орильи, и я должен вам признаться,  что как раз в эту минуту мой король и его шут находятся в наиопаснейшем  положении.    

– Но, –  спросил Орильи, – какие обстоятельства заставили вас, господин Шико,  изучать все эти комбинации у дверей его королевского высочества?    

– Дело  в том, что я жду господина де Келюса, он там.    

– Где  там? – спросил Орильи.    

– У  его высочества, разумеется.    

– Господин  де Келюс у его высочества? – удивился Орильи.    

Во время  разговора Шико очистил путь лютнисту, но при этом переместил все свое имущество  в коридор и, таким образом, гонец господина де Гиза оказался теперь между  гасконцем и дверью в переднюю.    

Однако  Орильи не решался открыть эту дверь.    

– Но  что делает, – спросил он, – господин де Келюс у герцога Анжуйского? Я  не знал, что они такие друзья.    

– Тсс! –  произнес Шико с таинственным видом.    

Затем,  не выпуская из рук шахматной доски, он изогнул свое длинное тело в дугу, и в результате,  хотя ноги его не сдвинулись с места, губы оказались возле уха Орильи.    

– Он  просит прощения у его королевского высочества за небольшую размолвку, которая у  них случилась вчера.    

– В  самом деле? – сказал Орильи.    

– Ему  велел это сделать король; вы же знаете, в каких сейчас прекрасных отношениях братья.  Король не пожелал снести одной дерзости Келюса и приказал ему просить прощения.    

– Правда?    

– Ах,  господин Орильи, – сказал Шико, – мне кажется, что у нас наступает  самый настоящий золотой век, Лувр превратился в Аркадию,[118] а братья в Arcades  ambo,[119]  простите, господин Орильи, я все время забываю, что вы музыкант.    

Орильи  улыбнулся и вошел в переднюю герцога, открыв дверь достаточно широко для того,  чтобы Шико смог обменяться многозначительным взглядом с Келюсом, который к тому  же был, по всей вероятности, предупрежден обо всем заранее. После чего Шико,  возвратившись к своим паламедовским комбинациям,[120] принялся распекать  шахматного короля, быть может, не столь сурово, как того заслуживал настоящий  король во плоти, но, конечно, суровее, чем того заслужил ни в чем не повинный  кусок слоновой кости.    

Как  только Орильи вошел в переднюю, Келюс, забавлявшийся замечательным бильбоке из  черного дерева, инкрустированным слоновой костью, весьма любезно приветствовал  его.    

– Браво,  господин де Келюс! – сказал Орильи, увидев, как мастерски молодой человек  поймал шарик в чашечку. – Браво!    

– Ах,  любезный господин Орильи, – ответил Келюс, – когда же наконец я буду  играть в бильбоке так же хорошо, как вы играете на лютне?    

– Тогда, –  ответил немного задетый Орильи, – когда вы потратите на изучение вашей  игрушки столько дней, сколько лет я потратил на изучение моего инструмента. Но  где же монсеньор? Разве вы не беседовали с ним сегодня утром, сударь?    

– Он  действительно назначил мне аудиенцию, любезный Орильи, но Шомберг перебежал мне  дорогу.    

– Вот  как! И господин де Шомберг тоже здесь? – удивился лютнист.    

– Ну  разумеется, господи боже мой. Это король все так устроил. Шомберг там, в  столовой. Проходите, господин Орильи, и будьте так любезны: напомните принцу,  что мы ждем.    

Орильи  распахнул вторую дверь и увидел Шомберга, который скорее лежал, чем сидел, на  огромном пуфе.    

Развалившись  таким образом, Шомберг занимался прицельной стрельбой из сарбакана по золотому  кольцу, подвешенному на шелковой нитке к потолку: он выдувал из трубки  маленькие, душистые глиняные шарики, большой запас которых находился у него в  ягдташе, и всякий раз, когда шарик, пролетев через кольцо, не разбивался о  стену, любимая собачка Шомберга приносила его хозяину.    

– Чем  вы занимаетесь в покоях монсеньора! – воскликнул Орильи. – Ах,  господин де Шомберг!    

– А!  а! Guten Morgen, господин Орильи, – отвечал Шомберг, оторвавшись от своих  упражнений. – Видите ли, я убиваю время в ожидании аудиенции.    

– Но  где же все-таки монсеньор? – спросил Орильи.    

– Тсс!  Монсеньор занят: он принимает извинения от д’Эпернона и Можирона. Но не угодно  ли вам войти? Ведь вы у принца свой человек.    

– А  не будет ли это нескромно с моей стороны? – спросил музыкант.    

– Никоим  образом, напротив. Он в своей картинной галерее. Входите, господин д’Орильи,  входите.    

И  Шомберг, взяв Орильи за плечи, втолкнул его в соседнюю комнату, где  ошеломленный музыкант увидел прежде всего д’Эпернона перед зеркалом,  смазывавшего клеем свои усы, чтобы придать им нужную форму, в то время как  Можирон, у окна, был занят вырезыванием гравюр, по сравнению с коими барельефы  храма Афродиты в Книде[121]  и фрески бань Тиберия на Капри могли бы сойти за образцы целомудрия.    

Герцог,  без шпаги, сидел в кресле между двумя молодыми людьми, которые смотрели на него  лишь для того, чтобы следить за его действиями, и заговаривали с ним, только  когда хотели сказать ему какую-нибудь дерзость.    

Завидев  Орильи, герцог бросился было к нему.    

– Осторожней,  монсеньор, – осадил его Можирон, – вы задели мои картинки.    

– Боже  мой! – вскричал музыкант. – Что я вижу? Моего господина оскорбляют.    

– Как  поживает наш любезный господин Орильи? – продолжая закручивать свои усы,  осведомился д’Эпернон. – Должно быть, прекрасно: у него такое румяное  лицо.    

– Окажите  мне дружескую услугу, господин музыкант, отдайте мне ваш кинжальчик, пожалуйста, –  сказал Можирон.    

– Господа,  господа, – возмутился Орильи, – неужели вы забыли, где находитесь?!    

– Что  вы, что вы, дорогой Орильи, – ответил д’Эпернон, – мы помним, именно  потому мой друг и просил у вас кинжал. Вы же видите, что у герцога кинжала нет.    

– Орильи, –  сказал герцог голосом, исполненным страдания и ярости, – разве ты не догадываешься,  что я – пленник?    

– Чей  пленник?    

– Моего  брата. Ты должен был понять это, увидев, кто мои тюремщики.    

Орильи  издал возглас удивления.    

– О,  если бы я подозревал! – сказал он.    

– Вы  захватили бы вашу лютню, чтобы развлечь его высочество, любезный господин Орильи? –  раздался насмешливый голос. – Но я об этом подумал; я послал за ней, вот  она.    

И Шико  действительно протянул несчастному музыканту лютню. За спиной гасконца можно  было видеть Келюса и Шомберга, зевавших с риском вывихнуть челюсти.    

– Ну,  как ваша шахматная партия, Шико? – спросил д’Эпернон.    

– И  в самом деле – как? – подхватил Келюс.    

– Господа,  я полагаю, что мой шут спасет своего короля, но, черт возьми, нелегко ему будет  это сделать! Ну что ж, господин Орильи, давайте мне ваш кинжал, а я дам вам лютню,  сменяемся так на так.    

Оцепеневший  от ужаса музыкант повиновался и сел на подушку у ног своего господина.    

– Вот  уже один и в мышеловке, – сказал Келюс, – подождем других.    

И с  этими словами, объяснившими Орильи все предшествовавшее, Келюс вернулся на свой  пост в передней, попросив предварительно Шомберга отдать ему сарбакан в обмен  на бильбоке.    

– Правильно, –  заметил Шико, – надо разнообразить удовольствия, лично я, чтобы внести  разнообразие в мои, отправляюсь учреждать Лигу.    

И он  закрыл за собой дверь, оставив его королевское высочество в компании миньонов,  увеличившейся за счет бедного лютниста.    

 Глава VIII    

О том, как король  назначил главу Лиги и как получилось, что это не был ни его высочество герцог  Анжуйский, ни монсеньор герцог де Гиз    

     

Час  большого приема наступил или, вернее говоря, приближался, потому что уже с  полудня в Лувр начали прибывать руководители Лиги, ее участники и даже просто  любопытные.    

Париж,  такой же взбудораженный, как накануне, но с той лишь разницей, что швейцарцы,  которые в прошлый раз не принимали участия в празднике, были теперь главными  действующими лицами; Париж, такой же взбудораженный, как накануне, повторяем  мы, выслал к Лувру депутации лигистов, ремесленные цеха, эшевенов,[122]  ополченцев и неиссякаемые потоки зевак. В те дни, когда народ чем-то занят, эти  зеваки собираются возле него, чтобы наблюдать за ним, столь же многочисленные,  возбужденные и любопытные, как и он, словно в Париже два народа, словно в этом  огромном городе – маленькой копии мира – каждый способен при желании  раздвоиться: одно его «я» действует, другое наблюдает за ним.    

Итак,  вокруг Лувра собралась большая толпа народу. Но не тревожьтесь за Лувр.    

Еще не  пришло то время, когда ропот народа обратится в громовые раскаты, когда дыхание  пушек сметет стены и обрушит замки на головы их владельцев. В этот день  швейцарцы, предки швейцарцев 10 августа и 27 июля,[123] улыбались парижской  толпе, несмотря на то, что в руках у нее было оружие, а парижане улыбались  швейцарцам. Еще не наступил для народа тот час, когда он обагрит кровью  вестибюль королевского дворца.    

Не  думайте, однако, что разыгрывавшийся спектакль, будучи не столь мрачным, был  вовсе лишен интереса. Напротив, Лувр представлял собою в этот день самое  любопытное зрелище из всех описанных нами до сих пор.    

Король  находился в большом тронном зале в окружении своих сановников, друзей, придворных  и членов семьи, он ждал, пока все цехи не продефилируют перед ним и, оставив  своих старшин во дворце, не отправятся на отведенные им места во дворе Лувра и  под его окнами.    

Так он  мог, разом, полностью, охватить взглядом и почти сосчитать всех своих врагов,  то руководясь замечаниями, которые время от времени отпускал Шико, спрятавшийся  за королевским креслом, то предупреждаемый знаками королевы-матери, а порой  просвещенный судорогой, перекосившей лицо какого-нибудь из рядовых лигистов, не  причастных, как их главари, к тайне предстоящего и поэтому более нетерпеливых.  Внезапно в зал вошел господин де Монсоро.    

– Вот  так раз, – указал Шико, – погляди-ка, Генрике.    

– Куда  поглядеть?    

– Да  на главного ловчего, черт побери! Право же, стоит. Он такой бледный и так  забрызган грязью, что заслуживает твоего взгляда.    

– Это  и в самом деле он, – сказал король.    

Генрих  сделал знак господину де Монсоро, и главный ловчий приблизился.    

– Почему  вы в Лувре, сударь? – спросил Генрих. – Я полагал, что вы в Венсене и  готовитесь выставить для нас оленя.    

– Олень  был выставлен в семь часов утра, государь. Но, увидев, что близится полдень, а  от вас нет никаких известий, я испугался, не случилось ли с вами какого-нибудь  несчастья, и примчался сюда.    

– Вот  оно что? – произнес король.    

– Государь,  ежели я нарушил свой долг, то лишь из-за моей безграничной преданности вам.    

– Разумеется,  сударь, – сказал Генрих, – и будьте уверены, что я ее ценю.    

– А  теперь, – продолжал граф с некоторым колебанием в голосе, – ежели  вашему величеству угодно, чтобы я возвратился в Венсен, теперь, когда я  успокоился…    

– Нет,  нет, оставайтесь, наш главный ловчий; эта охота – всего лишь прихоть, она  пришла нам в голову и исчезла так же, как появилась. Оставайтесь и не уходите  далеко, я нуждаюсь в том, чтобы меня окружали верные мне люди, а вы сами  причислили себя к тем, на чью преданность я могу рассчитывать.    

Монсоро  поклонился.    

– Где  ваше величество прикажет мне стать?    

– Не  отдашь ли ты его мне на полчасика? – шепнул Шико на ухо королю.    

– Зачем?    

– Чтобы  помучить немножко. Ну что тебе стоит? Ты передо мною в долгу: заставил присутствовать  на такой скучной церемонии, какой обещает быть эта.    

– Ладно,  бери его.    

– Я  имел честь спросить у вашего величества, где ему будет угодно, чтобы я  стал? – повторил свой вопрос граф.    

– Мне  показалось, что я вам ответил: «Где пожелаете». За моим креслом, например. Там  я обычно помещаю своих друзей.    

– Пожалуйте  сюда, наш главный ловчий, – сказал Шико, освобождая для господина де Монсоро  часть территории, которую до этого он занимал один, – и принюхайтесь  немного к этим молодцам. Вот эту дичь можно поднять и без охотничьих собак.  Клянусь святым чревом, господин граф, какой букет! Это проходят сапожники,  вернее, прошли. А вот идут кожевенники, помереть мне на месте! Ах, наш главный  ловчий, коли вы потеряете след этих, объявляю вам, что отберу у вас патент на  должность.    

Господин  де Монсоро делал вид, что слушает, или, скорее, слушал, не слыша.    

Он был  поглощен какой-то мыслью и оглядывался вокруг с беспокойством, которое не  ускользнуло от короля, тем более что Шико не преминул обратить на него внимание  Генриха.    

– Послушай-ка, –  шепнул гасконец, – ты знаешь, на кого охотится в эту минуту твой главный  ловчий?    

– Нет,  а на кого?    

– На  твоего брата Анжуйского.    

– Во  всяком случае, дичи своей он не видит, – сказал, смеясь, Генрих.    

– Нет,  идет наугад. Ты стоишь на том, чтобы он не знал, где она находится?    

– Откровенно  говоря, я не возражал бы, чтобы он пошел по ложному следу.    

– Погоди,  погоди, – сказал Шико, – сейчас я наведу его на след. Говорят, что от  волка пахнет лисицей, на этом он и запутается. Только спроси у него, где  графиня.    

– Зачем?    

– Спроси,  спроси, увидишь.    

– Господин  граф, – сказал Генрих, – куда вы девали госпожу де Монсоро? Я не вижу  ее среди дам.    

Граф  подскочил так, словно его змея ужалила в ногу.    

Шико  почесал кончик носа и подмигнул королю.    

– Государь, –  ответил главный ловчий. – Графиня чувствовала себя нездоровой, воздух Парижа  ей вреден. Этой ночью, испросив и получив разрешение королевы, она уехала  вместе со своим отцом, бароном де Меридор.    

– А  в какую часть Франции она направилась? – спросил король, обрадовавшись  возможности отвернуться, пока проходят кожевенники.    

– В  Анжу, на свою родину, ваше величество.    

– Дело  в том, – заметил важно Шико, – что воздух Парижа неблагоприятен для  беременных женщин. Gravidis uxoribus Lutetia inclemens.[124] Я советую тебе, Генрих,  последовать примеру графа и тоже отослать куда-нибудь королеву, когда она  понесет.    

Монсоро  побледнел и в ярости уставился на Шико, который, облокотившись на спинку королевского  кресла и подперев ладонью подбородок, казалось, весь был поглощен  разглядыванием позументщиков, следовавших непосредственно за кожевенниками.    

– Кто  это вам сказал, господин наглец, что графиня тяжела? – прошипел Монсоро.    

– А  разве нет? – сказал Шико. – Я полагаю, что предположить обратное было  бы еще большей наглостью с моей стороны.    

– Она  не тяжела, сударь.    

– Вот  те раз, – сказал Шико, – ты слышал, Генрих? Твой главный ловчий,  кажется, совершил ту же ошибку, что и ты: он забыл соединить рубашки Шартрской  богоматери.    

Монсоро  сжал кулаки и подавил свою ярость, но прежде метнул Шико взгляд, полный ненависти  и угрозы; Шико в ответ надвинул шляпу на глаза и стал играть ее длинным и  тонким пером, превращая его в извивающуюся змею.    

Граф  понял, что момент для сведения счетов неподходящий, и тряхнул головой, словно пытаясь  сбросить со своего чела омрачившую его тучу.    

Шико, в  свою очередь, повеселел и сменил грозный вид матамора на приятнейшую улыбку.    

– Бедная  графиня, – сказал он, – она погибнет от скуки в пути.    

– Я  сказал королю, – ответил Монсоро, – что она путешествует со своим  отцом.    

– Пусть  так, я не возражаю; отец – это весьма респектабельно, но не очень-то весело, и  если бы возле нее был только достойный барон, чтобы развлекать ее в  путешествии… но, к счастью…    

– Что? –  с живостью спросил граф.    

– Что  «что»? – ответил Шико.    

– Что  «к счастью»?    

– О,  господин граф, у вас получился эллипс!    

Граф  пожал плечами.    

– Ах!  Прошу прощения, наш главный ловчий. Вопросительная фраза, которой вы только что  воспользовались, называется эллипсом. Спросите у Генриха, он – филолог.    

– Это  верно, – сказал Генрих, – но что означает твое наречие?    

– Какое  наречие?    

– «К  счастью».    

– «К  счастью» означает «к счастью». К счастью, сказал я, выражая таким образом  восхищение благостью всевышнего, к счастью, в этот час в пути находится кое-кто  из наших друзей, и притом из самых веселых; и если они встретят графиню, они  ее, вне всякого сомнения, развлекут. А так как друзья наши, – добавил  небрежно Шико, – едут по той же самой дороге, очень вероятно, что они  встретятся. О! Я вижу их отсюда. А ты видишь, Генрих? Ты ведь человек с  воображением. Видишь ты, как они гарцуют на своих конях по прекрасной лесной  дороге и рассказывают графине сотни пикантных историй, от которых эта милая  дама просто млеет?    

Второй  кинжал, еще острее первого, вонзился в грудь главного ловчего.    

Но у  Монсоро не было никакой возможности дать волю своим чувствам; король находился  рядом и, во всяком случае в эту минуту, был союзником Шико. Поэтому граф, с  любезностью, сохранившей, однако, следы тех усилий, которые ему пришлось  сделать, чтобы подавить свой гнев, спросил, лаская Шико взглядом и голосом:    

– Вот  как! Кто-то из ваших друзей отправился в Анжу?    

– Вы  могли бы, пожалуй, сказать: «Кто-то из наших друзей», господин граф, потому что  это даже больше ваши друзья, чем мои.    

– Вы  меня удивляете, господин Шико, – ответил граф, – у меня нет никаких  друзей, которые бы…    

– Ладно,  скрытничайте.    

– Клянусь  вам.    

– У  вас их предостаточно, и, более того, эти друзья настолько вам дороги, что вы  только что, – по привычке, потому что прекрасно знаете, что они сейчас  находятся на пути в Анжу, – только что по привычке искали их, как я  заметил, в этой толпе, и, разумеется, безрезультатно.    

– Я? –  воскликнул граф. – Вы заметили?..    

– Да,  вы – самый бледный из всех главных ловчих, бывших, существующих и будущих,  начиная с Немврода и кончая вашим предшественником господином д’Отфором.    

– Господин  Шико!    

– Самый  бледный, повторяю. Veritas veritatum.[125]  Это варваризм, поскольку истина всегда одна, ибо если бы их было две, одна из  них, по меньшей мере, была бы не истинной, впрочем, вы ведь не филолог, дорогой  господин Исав.[126]    

– Да,  сударь, я не филолог, вот почему я и попросил бы вас возвратиться без всяких  отступлений к тем друзьям, о которых вы упомянули, и соблаговолить, ежели это  позволит присущий вам избыток воображения, соблаговолить назвать этих друзей их  подлинными именами.    

– Э!  Вы все время твердите одно и то же. Ищите, господин главный ловчий, клянусь смертью  Христовой, ищите! Выслеживать дичь – ваше ремесло, свидетель тому несчастный  олень, которого вы потревожили сегодня утром, он, должно быть, вовсе не ждал  этого с вашей стороны. Коли вас самого поднять чуть свет, разве вам это  доставит удовольствие?    

Глаза  Монсоро испуганно обежали окружавших короля людей.    

– Как! –  вскричал он, бросив взгляд на пустое кресло рядом с королем.    

– Ну,  ну! – поощрил его Шико.    

– Господин  герцог Анжуйский? – воскликнул главный ловчий.    

– Ату!  Ату его! – сказал гасконец. – Зверь обнаружен.    

– Он  выехал сегодня? – вскричал граф.    

– Он  выехал сегодня, но вполне возможно, что и вчера вечером. Спросите у короля.  Когда, то есть в какое время, исчез твой брат, Генрике?    

– Этой  ночью, – ответил король.    

– Уехал,  герцог уехал, – прошептал дрожащий и бледный Монсоро. – Ах, боже мой,  боже мой! Что вы мне сказали, государь!    

– Я  не утверждаю, – продолжал король, – что мой брат уехал, я говорю  только, что нынче ночью он исчез и даже его ближайшие друзья не знают, где он.    

– О, –  гневно воскликнул граф, – если бы только я подозревал!..    

– Так,  так. Ну и что бы вы сделали? – поинтересовался Шико. – Хотя, впрочем,  велика важность, если он и отпустит несколько любезностей графине де Монсоро.  Наш друг Франсуа – главный волокита в роду; он волочился за дамами вместо  короля Карла Девятого в те времена, когда Карл Девятый еще жил на свете, и он  это делает за короля Генриха Третьего, которому не до ухаживаний – у него есть  другие заботы. Черт побери, это совсем недурно – иметь при дворе принца, воплощающего  в себе французскую галантность.    

– Уехал,  герцог уехал! – повторил Монсоро. – Вы в этом уверены, сударь?    

– А  вы? – спросил Шико.    

Главный  ловчий вновь повернулся к тому креслу, где обычно сидел возле своего брата герцог, –  к креслу, которое по-прежнему оставалось незанятым.    

– Я  погиб, – прошептал он и сделал резкое движение, явно собираясь бежать, но  Шико схватил его за руку.    

– Да  успокойтесь наконец, дьявол вас побери! Вы все время вертитесь; у короля от  этого голова кружится. Проклятие! Желал бы я оказаться на месте вашей жены,  хотя бы для того, чтобы все время видеть двуносого принца и слушать господина  Орильи, который играет на лютне не хуже покойника Орфея. Как ей повезло, вашей  супруге, как повезло!    

Монсоро  весь трясся от ярости.    

– Спокойней,  господин главный ловчий, – сказал Шико, – не выказывайте столь бурно  вашу радость – заседание уже начинается. Это неприлично – давать волю своим  чувствам. Слушайте речь короля.    

Главному  ловчему пришлось поневоле остаться на месте, так как тронный зал Лувра и в самом  деле понемногу уже заполнился людьми, Монсоро застыл в подобающей по этикету  позе.    

Все  заняли свои места. Только что появившийся герцог де Гиз преклонил колено перед  королем и тоже с удивлением и беспокойством посмотрел на пустое кресло герцога  Анжуйского.    

Король  встал. Герольды призвали к тишине.    

 Глава IX    

О том, как король  назначил главу лиги, который не оказался ни его высочеством герцогом Анжуйским,  ни монсеньором герцогом де Гизом    

     

– Господа, –  произнес король посреди глубочайшей тишины и удостоверившись предварительно,  что д’Эпернон, Шомберг, Можирон и Келюс, которых сменили на их посту десять швейцарцев,  уже в зале и стоят за его креслом, – господа, король, занимающий место  между небесами и землей, если можно так выразиться, с одинаковым вниманием  прислушивается к голосам, которые доносятся до него сверху, и к тем, которые к  нему доносятся снизу, то есть к тому, что требует от него бог, и к тому, что  требует от него его народ. Сплочение всех сил в единый союз во имя защиты  католической веры является залогом благополучия для моих подданных, я это  прекрасно понимаю. Поэтому мне по душе совет, который дал нам наш кузен де Гиз.  И отныне я провозглашаю святую Лигу должным образом дозволенной и учрежденной.  А поелику столь большое тело должно иметь хорошую, могучую голову, поелику  необходимо, чтобы глава Лиги, призванный защищать церковь, был одним из самых  ревностных сынов церкви и дабы к сему рвению его обязывали само его естество и  его сан, я остановил свой выбор на человеке высокородном и добром христианине и  объявляю, что отныне главой Лиги будет…    

Генрих  преднамеренно сделал паузу. Тишина была такая, что можно было услышать, как  пролетит муха.    

Генрих  повторил:    

– И  объявляю, что главой Лиги будет Генрих де Валуа, король Франции и Польши.    

Произнося  эти слова, Генрих несколько театрально повысил голос, чтобы подчеркнуть свою  победу и подогреть энтузиазм своих друзей, которые готовились разразиться  ликующими криками, а также чтобы окончательно добить лигистов, чей глухой ропот  выдавал их недовольство, удивление и испуг.    

Что же  касается герцога де Гиза, то он был просто изничтожен. Со лба его катились  крупные капли пота. Он обменялся взглядом с герцогом Майеннским и своим братом,  кардиналом, которые стояли в центре двух групп лигистских главарей – один справа  от него, другой – слева.    

Монсоро,  все больше удивляясь отсутствию герцога Анжуйского, начал тем не менее успокаиваться,  вспомнив, что сказал Генрих III.    

Ведь в  самом деле – герцог мог исчезнуть и не уезжая никуда.    

Кардинал  не торопясь отошел от группы, в которой он находился, и пробрался поближе к  герцогу Майеннскому.    

– Послушайте, –  шепнул он ему на ухо, – или я очень ошибаюсь, или мы не можем больше  рассчитывать здесь на безопасность. Поспешим с уходом. Кто его знает, этот  народ! Вчера он ненавидел короля, а сегодня может сделать его своим кумиром на  несколько дней.    

– Будь  по-вашему, – сказал герцог Майеннский, – уйдем. Подождите здесь  брата, а я подготовлю отступление.    

– Идите.    

Тем  временем король первым подписал акт, который лежал на столе и был составлен  заранее господином де Морвилье, единственным человеком, кроме королевы-матери,  посвященным в тайну; после чего Генрих обратился к герцогу де Гизу гнусавя и  тем издевательским тоном, какой он так хорошо умел принимать при случае:    

– Что  ж, подпишите и вы, мой дорогой кузен.    

И  передал ему перо.    

Затем,  указывая пальцем место подписи:    

– Тут,  тут, – сказал он, – подо мной. А теперь передайте господину кардиналу  и господину герцогу Майеннскому.    

Но  герцог Майеннский был уже внизу лестницы, а кардинал в другой комнате.    

Король  заметил их отсутствие.    

– Тогда  передайте главному ловчему, – сказал он.    

Герцог  подписал, передал перо главному ловчему и собрался было уйти.    

– Погодите, –  остановил его король.    

И в то  время, как Келюс с насмешливым видом брал перо из рук графа де Монсоро и не  только присутствующая знать, но и все главы цехов, созванные для этого важного  события, спешили подписаться ниже короля или на отдельных листах, продолжением  которых должны были стать книги, где накануне всякий – великий ли, малый ли, знатный  или простолюдин – смог подписать свое имя, все полностью, в это самое время  король сказал герцогу де Гизу:    

– Дорогой  кузен, насколько я помню, это вы считали, что для защиты нашей столицы следует  создать хорошую армию из всех сил Лиги? Армия создана, создана надлежащим  образом, ибо естественный полководец парижан – король.    

– Разумеется,  государь, – ответил герцог, не очень понимая, куда клонит Генрих.    

– Но  я не забываю, – продолжал король, – что у меня есть и другая армия,  которой нужен командующий, и что этот пост принадлежит по праву первому воину  королевства. Пока я тут буду командовать Лигой, вы отправляйтесь командовать  армией, кузен.    

– Когда  я должен отбыть? – спросил герцог.    

– Тотчас  же, – сказал король.    

– Генрих,  Генрих! – воскликнул Шико, которому лишь этикет помешал броситься к королю  и прервать его на полуслове, как ему хотелось.    

Но так  как король не услышал восклицания Шико, а если и услышал, то не понял его, гасконец  с почтительным видом, держа в руке огромное перо, стал пробираться через толпу,  пока не оказался возле короля.    

– Да  замолчишь ты наконец, простофиля, – шепнул он Генриху.    

Но было  поздно.    

Король,  как мы видели, уже объявил де Гизу о его назначении и теперь, не обращая внимания  на знаки и гримасы гасконца, вручал герцогу заранее подписанный патент.    

Герцог  де Гиз взял патент и вышел.    

Кардинал  ждал его у дверей залы, герцог Майеннский ждал их обоих у ворот Лувра.    

Они  тотчас же вскочили на коней, и не прошло и десяти минут, как все трое были уже  вне пределов Парижа.    

Остальные  участники церемонии тоже постепенно разошлись. Одни кричали: «Да здравствует  король!», другие: «Да здравствует Лига!»    

– Как  бы то ни было, – сказал, смеясь, Генрих, – я решил трудную задачу.    

– О,  конечно, – пробормотал Шико, – ты отличный математик, что и говорить!    

– Вне  всякого сомнения, – продолжал король. – Заставив этих мошенников  кричать противоположное, я, в сущности, достиг того, что они кричат одно и то  же.    

– Sta  bene,[127]  – сказала Генриху королева-мать, пожимая ему руку.    

– Верь-то  верь, да на крюк запирай дверь, – сказал гасконец. – Она в бешенстве,  ее Гизы чуть не в лепешку расплющены этим ударом.    

– О!  Государь, государь, – закричали фавориты, толпой бросаясь к королю, –  как вы замечательно это придумали!    

– Они  воображают, что золото посыплется на них, как манна небесная, – шепнул  Шико в другое ухо короля.    

Генриха  с триумфом проводили в его покои. В сопровождавшем короля кортеже Шико исполнял  роль античного хулителя, преследуя своего господина сетованиями и попреками.    

Настойчивость,  с которой Шико старался напомнить полубогу этого дня, что он всего лишь  человек, до такой степени удивила короля, что он отпустил всех и остался  наедине с шутом.    

– Да  будет вам известно, мэтр Шико, – сказал Генрих, оборачиваясь к  гасконцу, – что вы никогда не бываете довольны и что это становится просто  невыносимым! Черт возьми! Я не сочувствия от вас требую, я требую от вас  здравого смысла.    

– Ты  прав, Генрих, – ответил Шико, – ведь тебе его больше всего не  хватает.    

– Согласись  по крайней мере, что удар был нанесен мастерски.    

– Как  раз с этим я и не хочу соглашаться.    

– А!  Ты завидуешь, господин французский король!    

– Я?!  Боже упаси! Для зависти я мог бы выбрать что-нибудь получше.    

– Клянусь  телом Христовым! Господин критикан!..    

– О!  Что за необузданное самомнение!    

– Послушай,  разве я не король Лиги?    

– Конечно,  это неоспоримо: ты ее король. Но…    

– Но  что?    

– Но  ты больше не король Франции.    

– А  кто же тогда король Франции?    

– Все,  за исключением тебя, Генрих, и прежде всего – твой брат.    

– Мой  брат! О ком ты говоришь?    

– О  герцоге Анжуйском, черт побери!    

– Которого  я держу под арестом?    

– Да,  потому что хотя он и под арестом, но он помазан на престол, а ты – нет.    

– Кем  помазан?    

– Кардиналом  де Гизом. Слушай, Генрих, я все же советую тебе заняться твоей полицией;  совершается помазание короля – в Париже, в присутствии тридцати трех человек,  прямо в часовне аббатства Святой Женевьевы, а ты ничего об этом не знаешь.    

– Господи,  боже мой! А ты об этом знал, ты?    

– Разумеется,  знал.    

– Как  же ты можешь знать то, что неизвестно мне?    

– Ба!  Да потому что твоя полиция – это господин де Морвилье, а моя – я сам.    

Король  нахмурил брови.    

– Итак,  один король Франции у нас уже есть, не считая Генриха Валуа, – это Франсуа  Анжуйский, а кроме него мы еще имеем, постой-ка, постой… – сказал Шико,  словно припоминая, – мы еще имеем герцога де Гиза.    

– Герцога  де Гиза?    

– Герцога  де Гиза, Генриха де Гиза, Генриха Меченого. Итак, повторяю, мы еще имеем герцога  де Гиза.    

– Хорош  король, нечего сказать: король, которого я изгнал, которого я сослал в армию.    

– Вот-вот!  Разве тебя самого не ссылали в Польшу; разве от Ла-Шарите до Лувра не ближе,  чем от Кракова до Парижа? А! Это верно – ты его отправил в армию. Что за ловкий  удар, какое поразительное мастерство! Ты его отправил в армию, то есть поставил  под его начало тридцать тысяч человек, клянусь святым чревом! В армию, и в  какую! Всамделишную… это не то, что армия твоей Лиги… Нет… нет… армия из буржуа  – это сгодится для Генриха Валуа, короля миньонов; Генриху де Гизу нужна армия  из солдат, и каких! Выносливых, закаленных в боях, пропахших порохом, способных  уничтожить двадцать таких армий, как армия Лиги. Одним словом, если Генриху де  Гизу, королю на деле, взбредет однажды в голову стать королем и по званию, ему  надо будет всего лишь повернуть своих трубачей к столице и скомандовать:  «Вперед! Проглотим одним глотком Париж вместе с Генрихом Валуа и Лувром». И они  это сделают, мошенники, я их знаю.    

– В  вашей речи вы позабыли упомянуть только об одном, мой великий политик, –  сказал Генрих.    

– Проклятие!  Вполне возможно, особенно если то, о чем я забыл, – четвертый король.    

– Нет, –  ответил Генрих с крайним презрением, – вы позабыли, что, прежде чем  мечтать о французском троне, на котором сидит один из Валуа, надо бы сначала  оглянуться назад и посчитать своих предков. Можно еще понять, когда подобная  мысль приходит в голову герцогу Анжуйскому: он принадлежит к роду, который  вправе на это претендовать. У нас общие предки – борьба между нами, сравнение  допустимы, ведь здесь речь идет о первородстве, вот и все. Но господин де Гиз…  знаете ли, мэтр Шико, подзаймитесь-ка геральдикой, друг мой, и сообщите нам,  какой род древнее – французские лилии или лотарингские дрозды…    

– Э-э, –  протянул Шико, – тут-то и заключена ошибка, Генрих.    

– Какая  ошибка, где?    

– Конечно,  ошибка: род господина де Гиза гораздо древнее, чем ты предполагаешь.    

– Древнее,  чем мой, быть может? – спросил с улыбкой Генрих.    

– Без  всякого «быть может», мой маленький Генрике.    

– Да  вы, оказывается, дурак, господин Шико.    

– Это  моя должность, черт побери!    

– Я  имею в виду, что вы сумасшедший, из тех, кого связывать приходится.  Выучитесь-ка читать, мой друг.    

– Что  ж, Генрих, ты читать умеешь, тебе не надо снова отправляться в школу, как мне,  так почитай же вот это.    

И Шико  вынул из-за пазухи пергамент, на котором Николя Давид записал известную нам генеалогию,  ту самую, что была утверждена в Авиньоне папой и согласно которой Генрих де Гиз  являлся потомком Карла Великого.    

Генрих  бросил взгляд на пергамент и, увидев возле подписи легата печать святого Петра,  побелел.    

– Что  скажешь, Генрих? – спросил Шико. – Нас с нашими лилиями малость  обскакали, а? Клянусь святым чревом! Мне кажется, что эти дрозды собираются  взлететь так же высоко, как орел Цезаря. Берегись их, сын мой!    

– Но  как ты раздобыл эту генеалогию?    

– Я?  Да стал бы я на нее время тратить! Она сама ко мне пришла.    

– Но  где она была, прежде чем прийти к тебе?    

– Под  подушкою у одного адвоката.    

– Как  его звали, этого адвоката?    

– Мэтр  Николя Давид.    

– Где  он находился?    

– В  Лионе.    

– А  кто извлек ее в Лионе из-под подушки адвоката?    

– Один  из моих хороших друзей.    

– Чем  занимается твой друг?    

– Проповедует.    

– Так,  значит, это монах?    

– Вы  угадали.    

– И  его зовут?..    

– Горанфло.    

– Что?! –  вскричал Генрих. – Этот мерзкий лигист, который произнес такую поджигательскую  речь в Святой Женевьеве, тот, что вчера поносил меня на улицах Парижа?!    

– Вспомни  Брута, он тоже прикидывался безумным…    

– Так,  значит, он великий политик, этот твой монах?    

– Вам  приходилось слышать о господине Макиавелли,[128]  секретаре Флорентийской республики? Ваша бабушка – его ученица.    

– Так,  значит, монах извлек у адвоката пергамент?    

– Да,  вот именно извлек, силой вырвал.    

– У  Николя Давида, у этого бретера?    

– У  Николя Давида, у этого бретера.    

– Так  он храбрец, твой монах?    

– Храбр,  как Баярд.[129]    

– И,  совершив подобный подвиг, он до сих пор не явился ко мне, чтобы получить  заслуженное вознаграждение?    

– Он  смиренно возвратился в свой монастырь и просит только об одном: чтобы забыли,  что он оттуда выходил.    

– Так  он, значит, скромник?    

– Скромен,  как святой Крепен.    

– Шико,  даю слово дворянина, твой друг получит первое же аббатство, в котором освободится  место настоятеля, – сказал король.    

– Благодарю  за него, Генрих, – ответил Шико.    

А про  себя сказал: «Клянусь честью! Теперь он очутился между Майенном и Валуа, между  веревкой и доходным местечком. Повесят его? Аббатом сделают? Тут нужно о двух  головах быть, чтобы угадать. Как бы то ни было, если он все еще спит, он должен  видеть в эту минуту престранные сны».    

 Глава X    

Этеокл и Полиник    

     

[130]    

День  Лиги шел к концу с той же суетой и блеском, с какими он начался.    

Друзья  короля радовались; проповедники Лиги готовились канонизировать брата Генриха и  беседовали о великих военных деяниях Валуа, юность которого была столь  выдающейся, подобно тому как в былые времена беседовали о святом Маврикии.    

Фавориты  говорили: «Наконец-то лев проснулся». Лигисты говорили: «Наконец-то лиса учуяла  западню».    

И так  как ведущая черта французского характера – самолюбие и французы не терпят предводителей,  которые ниже их по уму, даже сами заговорщики восторгались ловкостью короля, сумевшего  всех провести.    

Правда,  главные из них поспешили скрыться.    

Три  лотарингских принца, как известно, умчались во весь опор из Парижа, а их  ближайшее доверенное лицо, господин де Монсоро, уже собирался покинуть Лувр,  чтобы приготовиться к погоне за герцогом Анжуйским.    

Но в ту  минуту, когда он вознамерился перешагнуть через порог, его остановил Шико.    

Лигистов  во дворце уже не было, и гасконец не опасался больше за своего короля.    

– Куда  вы так спешите, господин главный ловчий? – спросил он.    

– К  его высочеству, – ответил кратко граф.    

– К  его высочеству?    

– Да,  я тревожусь за монсеньора. Не в такое время мы живем, чтобы принцы могли путешествовать  по дорогам без надежной охраны.    

– О!  Но он так храбр, – сказал Шико, – просто бесстрашен.    

Главный  ловчий поглядел на гасконца.    

– Как  бы то ни было, – продолжал Шико, – если вы беспокоитесь, то я  беспокоюсь еще больше.    

– О  ком?    

– Все  о том же его высочестве.    

– Почему?    

– А  вы разве не знаете, что говорят?    

– Что  он уехал, не так ли! – спросил граф.    

– Говорят,  что он умер, – еле слышно шепнул Шико на ухо своему собеседнику.    

– Вот  как? – сказал Монсоро с выражением удивления, не лишенного доли  радости. – Вы же говорили, что он в пути.    

– Проклятие!  Меня в этом убедили. Я, знаете, настолько легковерен, что принимаю за чистую  монету любую чепуху, которую мне наболтают. А сейчас у меня есть все основания  думать, что если он и в пути, бедный принц, то в пути на тот свет.    

– Постойте,  кто внушил вам такие мрачные мысли?    

– Он  возвратился в Лувр вчера, верно?    

– Разумеется,  ведь я вошел вместе с ним.    

– Ну  вот, никто не видел, чтобы он вышел.    

– Из  Лувра?    

– Да.    

– А  Орильи где?    

– Исчез!    

– А  люди принца?    

– Исчезли!  Исчезли! Исчезли!    

– Вы  меня разыгрываете, господин Шико, не так ли? – сказал главный ловчий.    

– Спросите!    

– У  кого?    

– У  короля.    

– Королю  не задают вопросов.    

– Полноте!  Все зависит от того, как к этому приступить.    

– Что  бы то ни было, – сказал граф, – я не могу оставаться в подобном  неведении.    

И,  расставшись с Шико или, вернее, сопровождаемый им до пятам, Монсоро направился  к кабинету Генриха III.    

Король  только что вышел.    

– Где  его величество? – спросил главный ловчий. – Я должен отчитаться перед  ним относительно некоторых распоряжений, которые он мне дал.    

– У  господина герцога Анжуйского, – ответил графу тот, к кому он обратился.    

– У  господина герцога Анжуйского? – повернулся граф к Шико. – Значит,  принц не мертв?    

– Гм! –  хмыкнул гасконец. – По-моему, он сейчас все равно что покойник.    

Главный  ловчий теперь окончательно запутался, он все больше убеждался в том, что герцог  Анжуйский не выходил из Лувра.    

Кое-какие  слухи, донесшиеся до него, и замеченная им беготня слуг укрепляли его в этом  предположении.    

Не зная  истинных причин отсутствия принца на церемонии, Монсоро был до крайности  удивлен, что в столь решительный момент герцога не оказалось на месте.    

Король и  на самой деле отправился к герцогу Анжуйскому. Главный ловчий, несмотря на свое  горячее желание узнать, что случилось с принцем, не мог проникнуть в его покои  и был вынужден ждать вестей в коридоре.    

Мы уже  говорили, что четыре миньона смогли присутствовать на заседании, потому что их  сменили швейцарцы, но, как только заседание кончилось, они тотчас же  возвратились на свой пост: сторожить принца было невеселым занятием, однако  желание досадить его высочеству, сообщив ему о триумфе короля, одержало верх,  Шомберг и д’Эпернон расположились в передней, Можирон и Келюс – в спальне его  высочества.    

Франсуа  испытывал смертельную скуку, ту страшную тоску, которая усиливается тревогой,  но, надо сказать прямо, беседа этих господ отнюдь не содействовала тому, чтобы  развеселить его.    

– Знаешь, –  бросал Келюс Можирону из одного конца комнаты в другой, словно принца тут и не  было, – знаешь, Можирон, я всего лишь час тому назад начал ценить нашего  друга Валуа; он действительно великий политик.    

– Объясни,  что ты этим хочешь сказать, – отвечал Можирон, удобно усаживаясь в кресле.    

– Король  во всеуслышание объявил о заговоре, значит, до сих пор он скрывал, что знает о  нем, а раз скрывал – значит, боялся его; и если теперь говорит о нем во  всеуслышание, следовательно, не боится больше.    

– Весьма  логично, – ответствовал Можирон.    

– А  раз больше не боится, он накажет заговорщиков. Ты ведь знаешь Валуа: он,  конечно, сияет множеством добродетелей, но в том месте, где должно находиться  милосердие, это сияние омрачено темным пятном.    

– Согласен.    

– Итак,  он накажет вышеупомянутых заговорщиков. Над ними будет организован судебный  процесс; а если будет процесс, мы сможем без всяких хлопот насладиться новой  постановкой спектакля «Амбуазское дело».[131]    

– Прекрасное  будет представление, черт возьми!    

– Конечно,  и для нас будут заранее оставлены места, если только…    

– Ну,  что «если только»?    

– Если  только… такое тоже возможно… если только не откажутся от судебного разбирательства  ввиду положения, которое занимают обвиняемые, и не уладят все это при закрытых  дверях, как говорится.    

– Я  стою за последнее, – сказал Можирон, – семейные дела чаще всего так и  решаются, а этот заговор – самое настоящее семейное дело.    

Орильи с  тревогой посмотрел на принца.    

– Одно  я знаю, – продолжал Можирон, – по правде сказать, на месте короля я  не стал бы щадить знатные головы. Они виноваты вдвое больше других, позволив  себе принять участие в заговоре; эти господа полагают, что им любой заговор  дозволен. Вот я и пустил бы кровь одному из них или парочке, одному-то уж  обязательно, это определенно; а потом утопил бы всю мелюзгу. Сена достаточно  глубока возле Нельского замка, и на месте короля я, клянусь честью, не удержался  бы от соблазна.    

– Для  такого случая, – сказал Келюс, – было бы недурно, по-моему, возродить  знаменитую казнь в мешке.    

– А  что это такое? – поинтересовался Можирон.    

– Королевская  выдумка, которая относится к тысяча триста пятидесятому году или около того.  Вот в чем она состоит: человека засовывают в мешок вместе с парой-другой кошек,  мешок завязывают, а потом бросают в воду. Кошки не выносят сырости и, лишь  только очутятся в Сене, тотчас же начинают вымещать на человеке свою беду;  тогда в мешке происходят разные штуки, которые, к сожалению, увидеть  невозможно.    

– Да  ты просто кладезь премудрости, Келюс, – воскликнул Можирон, –  беседовать с тобою одно наслаждение.    

– Этот  способ к главарям можно было бы не применять: главари всегда имеют право требовать  себе привилегию быть обезглавленными в публичном месте или убитыми где-нибудь в  укромном уголке. Но для мелюзги, как ты выразился, а под мелюзгой я понимаю  фаворитов, оруженосцев, мажордомов, лютнистов…    

– Господа, –  пролепетал Орильи, весь белый от ужаса.    

– Не  отвечай им, Орильи, – сказал Франсуа, – все это не может относиться  ко мне, а следовательно, и к моим людям: во Франции не потешаются над принцами  крови.    

– Нет,  разумеется, с ними обращаются по-серьезному: отрубают им головы. Людовик Одиннадцатый  не отказывал себе в этом, он – великий король! Свидетель тому господин де  Немур.    

На этом  месте диалога миньонов в передней послышался шум, дверь распахнулась, и на пороге  комнаты появился король.    

Франсуа  вскочил с кресла.    

– Государь, –  воскликнул он, – я взываю к вашему правосудию: ваши люди недостойно обходятся  со мною!    

Но  Генрих, казалось, не видел и не слышал принца.    

– Здравствуй,  Келюс, – сказал он, целуя своего фаворита в обе щеки, – здравствуй,  дитя мое, ты прекрасно выглядишь, просто сердце радуется; а ты, мой бедный  Можирон, как у тебя дела?    

– Погибаю  от скуки, – ответил Можирон. – Когда я взялся сторожить вашего брата,  государь, я думал, он гораздо занимательнее. Фи! Скучнейший принц. Что, он и в  самом деле сын вашего отца и вашей матушки?    

– Вы  слышите, государь, – сказал Франсуа, – неужели это по вашей  королевской воле наносят подобные оскорбления вашему брату?    

– Замолчите,  сударь, – сказал Генрих, даже не повернувшись к нему, – я не люблю,  когда мои узники жалуются.    

– Узник  да, если вам так угодно, но от этого я не перестаю быть вашим…    

– То,  на что вы ссылаетесь, как раз и губит вас в моих глазах. Когда виновный – мой  брат, он виновен вдвойне.    

– Но  если он не виновен?    

– Он  виновен.    

– В  каком же преступлении?    

– В  том, что он мне не понравился, сударь.    

– Государь, –  сказал оскорбленный Франсуа, – разве наши семейные ссоры нуждаются в  свидетелях?    

– Вы  правы, сударь. Друзья, оставьте меня на минутку, я побеседую с братом.    

– Государь, –  чуть слышно шепнул Келюс, – это неосторожно, – оставаться вашему  величеству между двух врагов.    

– Я  уведу Орильи, – шепнул Можирон в другое ухо короля.    

Фавориты  ушли вместе с Орильи, который сгорал от любопытства и умирал от страха.    

– Вот  мы и одни, – сказал король.    

– Я  ждал этой минуты с нетерпением, государь.    

– Я  тоже. Вот как! Значит, вы покушаетесь на мою корону, мой достойный Этеокл. Вот  как! Значит, вы сделали своим орудием Лигу, а целью трон. Вот как! Вас помазали  на царствование, помазали в одном из закоулков Парижа, в заброшенной церкви,  чтобы затем неожиданно предъявить вас, еще лоснящегося от священного мира,  парижанам.    

– Увы! –  сказал Франсуа, который понемногу начал чувствовать всю глубину королевского  гнева. – Ваше величество не дает мне возможности высказаться.    

– А  зачем? – сказал Генрих. – Чтобы вы солгали мне или в крайнем случае  рассказали то, что мне известно так же хорошо, как вам? Впрочем, нет, вы,  конечно, будете лгать, мой брат, ибо признаться в своих деяниях – значит  признаться в том, что вы заслужили смерть. Вы будете лгать, и я спасаю вас от  этого позора.    

– Брат  мой, брат, – сказал обезумевший от ужаса Франсуа, – зачем вы осыпаете  меня такими оскорблениями?    

– Что  ж, если все, что я вам говорю, можно счесть оскорбительным, значит, лгу я, и я  очень хотел бы, чтобы это было так. Посмотрим, говорите, говорите, я слушаю,  сообщите нам, почему вы не изменник и, еще того хуже, не растяпа.    

– Я  не знаю, что вы хотите этим сказать, ваше величество, вы, очевидно, задались  целью говорить со мной загадками.    

– Тогда  я растолкую вам мои слова! – вскричал Генрих звенящим, полным угрозы  голосом. – Вы злоумышляли против меня, как в свое время злоумышляли против  моего брата Карла, только в тот раз вы прибегли к помощи короля Наваррского, а  нынче – к помощи герцога де Гиза. Великолепный замысел, я им просто восхищен,  он обеспечил бы вам прекрасное место в истории узурпаторов! Правда, прежде вы  пресмыкались, как змея, а сейчас вы хотите разить, как лев; там – вероломство,  здесь – открытая сила; там – яд, здесь – шпага.    

– Яд!  Что вы хотите сказать, сударь? – воскликнул Франсуа, побледнев от гнева и  пытаясь, подобно Этеоклу, с которым его сравнил Генрих, поразить Полиника, за  отсутствием меча и кинжала, своим горящим взглядом. – Какой яд?    

– Яд,  которым ты отравил нашего брата Карла; яд, который ты предназначал своему сообщнику  Генриху Наваррскому. Он хорошо известен, этот роковой яд. Еще бы! Наша матушка  уже столько раз к нему прибегала. Вот поэтому, конечно, ты и отказался от него  в моем случае, вот поэтому и решил сделаться полководцем, стать во главе войска  Лиги. Но погляди мне в глаза, Франсуа, – продолжал Генрих, с угрожающим  видом сделав шаг к брату, – и запомни навсегда, что такому человеку, как  ты, никогда не удастся убить такого, как я.    

Франсуа  покачнулся под страшным натиском короля, но тот не обратил на это никакого  внимания и продолжал без всякой жалости к узнику:    

– Шпагу  мне! Шпагу! Я хотел бы видеть тебя в этой комнате один на один, но со шпагой в  руках. В хитрости я уже одержал над тобой победу, Франсуа, ибо тоже избрал  окольный путь к трону Франции. Но на этом пути пришлось пробиваться через  миллион поляков, и я пробился! Если вы хотите быть хитрым, будьте им, но лишь  на такой манер; если хотите подражать мне, подражайте, но не умаляя меня.  Только такие интриги достойны лиц королевской крови, только такие хитрости  достойны полководца! Итак, я повторяю: в хитрости я одержал над тобою верх, а в  честном бою ты был бы убит; поэтому и не помышляй больше бороться со мной ни  тем, ни другим способом, ибо отныне я буду действовать как король, как  господин, как деспот. Отныне я буду наблюдать за твоими колебаниями, следовать  за тобой в твоих потемках, и при малейшем сомнении, малейшей неясности,  малейшем подозрении я протяну свою длинную руку к тебе, ничтожество, и швырну  тебя, трепыхающегося, под топор моего палача.    

Вот что  я хотел сказать тебе относительно наших семейных дел, брат; вот почему я решил  поговорить с тобой наедине, Франсуа; вот почему я прикажу моим друзьям оставить  тебя одного на эту ночь, чтобы в одиночестве ты смог поразмыслить над моими  словами.    

Если  верно говорится, что ночь – хорошая советчица, то это должно быть справедливо  прежде всего для узников.    

– Так,  значит, – пробормотал герцог, – из-за прихоти вашего величества, по  подозрению, которое похоже на дурной сон, пригрезившийся вам ночью, я оказался  у вас в немилости?    

– Больше  того, Франсуа: ты оказался у меня под судом.    

– Но,  государь, назначьте хотя бы срок моего заключения, чтобы я знал, как мне быть.    

– Вы  узнаете это, когда вам прочтут ваш приговор.    

– А  моя матушка? Нельзя ли мне увидеться с моей матушкой?    

– К  чему? В мире существовало всего лишь три экземпляра той знаменитой охотничьей  книги, которую проглотил, именно проглотил, мой бедный брат Карл.    

Два  оставшихся находятся: один во Флоренции, другой в Лондоне. К тому же я не  Немврод, как мой бедный брат. Прощай, Франсуа!    

Окончательно  сраженный принц упал в кресло.    

– Господа, –  сказал король, распахнув дверь, – его высочество герцог Анжуйский  попросил, чтобы я дал ему возможность подумать этой ночью над ответом, который  он должен сообщить мне завтра утром. Вы оставите его в комнате одного и только  время от времени, по вашему усмотрению, будете наносить ему визиты – из  предосторожности. Возможно, вам покажется, что ваш пленник несколько возбужден  состоявшейся между нами беседой, но не забывайте, что, вступив в заговор против  меня, его высочество герцог Анжуйский отказался от имени моего брата и, следовательно,  здесь находятся лишь заключенный и стража. Не церемоньтесь с ним. Если заключенный  будет вам досаждать, сообщите мне: у меня на этот случай есть Бастилия, а в  Бастилии – мэтр Лоран Тестю, самый подходящий в мире человек для того, чтобы  подавлять мятежные настроения.    

– Государь,  государь! – запротестовал Франсуа, делая последнюю попытку. –  Вспомните, что я ваш…    

– Вы,  кажется, были также и братом короля Карла Девятого, – сказал Генрих.    

– Но  пусть мне вернут хотя бы моих слуг, моих друзей.    

– Вы  еще жалуетесь! Я отдаю вам своих, в ущерб себе.    

И Генрих  закрыл дверь перед носом брата. Тот, бледный и еле держась на ногах, добрался  до своего кресла в упал в него.    

 Глава XI    

О том, как не всегда  теряешь даром время, копаясь в пустых шкафах    

     

После  разговора с королем герцог Анжуйский понял, что положение его совершенно безнадежно.    

Миньоны  не утаили от него ничего из того, что произошло в Лувре: они описали ему поражение  Гизов и триумф Генриха, значительно преувеличив и то и другое. Герцог слышал,  как народ кричал: «Да здравствует король!», «Да здравствует Лига!», – и  сначала не мог понять, что это значит. Он почувствовал, что главари Лиги его  оставили, что им нужно защищать самих себя.    

Покинутый  своей семьей, поредевшей от убийств и отравлений, разобщенной злопамятством и распрями,  он вздыхал, обращая взгляд к тому прошлому, о котором напомнил ему король, и думал,  что, когда он боролся против Карла IX, у него, по крайней мере, было два  наперсника или, вернее, два простака, два преданных сердца, две непобедимые  шпаги, звавшиеся Коконнас и Ла Моль.    

Есть  немало людей, у которых сожаления об утраченных благах занимают место угрызений  совести.    

Почувствовав  себя одиноким и покинутым, герцог Анжуйский впервые в жизни испытал нечто вроде  угрызений совести по поводу того, что он принес в жертву Ла Моля и Коконнаса.    

В те  времена его любила и утешала сестра Маргарита. Чем отплатил он своей сестре  Маргарите?    

Оставалась  еще мать, королева Екатерина. Но мать никогда его не любила.    

Если она  и обращалась к нему, то лишь для того, чтобы использовать его, как он сам использовал  других, – в качестве орудия. Франсуа понимал это.    

Стоило  ему попасть в руки матери, и он начинал чувствовать себя таким же беспомощным,  как корабль в бурю посреди океана.    

Он  подумал, что еще недавно возле него было сердце, которое стоило всех других  сердец, шпага, которая стоила всех других шпаг.    

В его  памяти встал во весь рост Бюсси, храбрый Бюсси.    

И тогда  Франсуа вдруг почувствовал что-то похожее на раскаяние, ведь из-за Монсоро он  поссорился с Бюсси. Он хотел задобрить Монсоро, потому что тот знал его тайну,  и вот внезапно эта тайна, раскрытием которой ему все время угрожал главный  ловчий, стала известна королю, и Монсоро больше не опасен.    

Значит,  он напрасно обидел Бюсси и, главное, ничего от этого не выиграл, то есть совершил  ошибку, а ошибка, как скажет впоследствии один великий политик, хуже  преступления. Насколько облегчилось бы его положение, если бы он знал, что  Бюсси, Бюсси признательный, а значит, и оставшийся ему верным, неусыпно печется  о нем. Непобедимый Бюсси, Бюсси – честное сердце, Бюсси – всеобщий любимец, ибо  честное сердце и тяжелая рука завоевывают друзей любому, кто получил первое от  бога, а второе от случая.    

Бюсси,  который о нем печется, – это возможное освобождение, это непременное  возмездие.    

Но, как  мы уже сказали, раненный в сердце Бюсси был сердит на принца и удалился в свой  шатер, а узник остался один, обреченный выбирать между высотой почти в  пятьдесят футов, которую нужно было преодолеть, чтобы спуститься в ров, и  четырьмя миньонами, которых нужно было убить или ранить, чтобы прорваться в  коридор.    

И это  еще если не принимать в расчет, что во дворах Лувра было полно швейцарцев и солдат.    

Порою  принц все же подходил к окну и погружал свой взгляд в ров до самого дна. Но подобная  высота могла вызвать головокружение даже у храбреца, а герцог Анжуйский был не  из тех, кто не боится головокружений.    

К тому  же время от времени один из его стражей – Шомберг или Можирон, а то д’Эпернон  или Келюс – входил в комнату и, не заботясь о присутствии принца, иногда даже  позабыв поклониться, делал обход: открывал двери и окна, рылся в шкафах и  сундуках, заглядывал под кровать и под столы и даже проверял, на месте ли  занавеси и не разорваны ли простыни на полосы.    

Иной раз  кто-нибудь из миньонов свешивался за перила балкона и успокаивался, измерив  взглядом сорок пять футов высоты.    

– Клянусь  честью, – сказал Можирон, возвращаясь после очередного обыска, – с  меня хватит. Я не желаю больше покидать эту переднюю, чтобы идти с визитом к  монсеньору герцогу Анжуйскому: днем нас навещают друзья, а ночью мне противно  просыпаться каждые четыре часа.    

– Сразу  видно, – сказал д’Эпернон, – что мы просто большие дети, что мы  всегда были капитанами и ни разу – солдатами: ведь мы не умеем истолковать  приказание.    

– То  есть как истолковать? – спросил Келюс.    

– Очень  просто. Чего хочет король? Чтобы мы присматривали за герцогом Анжуйским, а не  смотрели на него.    

– Тем  более, – подхватил Можирон, – что в этом случае есть за кем  присматривать и не на что смотреть.    

– Прекрасно! –  сказал Шомберг. – Однако надо подумать, как бы нам не ослабить нашу бдительность,  ибо дьявол хитер на выдумки.    

– Пусть  так, – сказал д’Эпернон, – но, чтобы прорваться через охрану из  четырех таких молодцов, как мы, еще мало быть хитрым.    

Д’Эпернон  подкрутил свой ус и приосанился.