1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
      Фельтон стоял, не двигаясь и не зная, на что решиться.    

      "Он  еще  сомневается,  -   подумала  миледи,  -  я  была  недостаточно  естественна".    

      Они услышали, что кто-то идет  по  коридору.  Миледи узнала шаги  лорда  Винтера; Фельтон узнал их тоже и сделал движение к двери.    

      Миледи кинулась к нему.    

      - Не говорите ни слова... -  сказала она сдавленным голосом, - ни слова этому  человеку из всего, что я вам сказала, иначе я погибла, и это вы, вы...    

      Шаги  приближались. Она  умолкла из  страха, что  услышат  их голоса, и жестом   бесконечного  ужаса приложила свою красивую руку  к губам  Фельтона. Фельтон  мягко отстранил миледи; она отошла и упала в кресло.    

      Лорд  Винтер,  не  останавливаясь,  прошел  мимо  двери,  и  шаги   его  удалились.    

      Фельтон,   бледный   как   смерть,   несколько   мгновений   напряженно  прислушивался,  затем,  когда   шум  шагов  замер,  вздохнул,  как  человек,  пробудившийся от сна, и кинулся прочь из комнаты.    

      - А! - сказала миледи, в свою  очередь прислушавшись  и уверившись, что шаги   Фельтона удаляются  в  сторону,  противоположную той,  куда ушел  лорд Винтер.  - Наконец-то ты мой!    

      Затем ее лицо снова омрачилось.    

      "Если он скажет барону, - подумала она, - я погибла: барон знает, что я не  убью себя, он при  нем  даст мне в руки нож, и Фельтон убедится,  что все это  ужасное отчаяние было притворством".    

      Она посмотрела в зеркало: никогда еще она не была так хороша собою.    

      -  О нет!  - проговорила она, улыбаясь.  -  Конечно,  он ему ничего  не скажет.    

      Вечером, когда принесли ужин, пришел лорд Винтер.    

      -  Разве ваше  присутствие, милостивый  государь,  - обратилась  к нему миледи,  - составляет неизбежную принадлежность моего заточения? Не можете ли вы  избавить меня от терзаний, которые причиняет мне ваш приход?    

      -  Как,  любезная  сестра!  -  сказал  лорд  Винтер.  -  Ведь  вы  сами  трогательно объявили мне вашими красивыми устами, из которых я слышу сегодня  такие  жестокие речи, что  приехали в Англию  только для  того,  чтобы иметь  удовольствие  видеться со мной,  удовольствие, лишение которого вы, по вашим  словам, так живо ощущали, что ради  него  решились пойти на все: на  морскую  болезнь, на бурю, на плен! Ну вот, я перед вами, будьте  довольны. К тому же на  этот раз мое посещение имеет определенную цель.    

      Миледи вздрогнула:  она  подумала, что Фельтон ее выдал; никогда,  быть может,   за  всю жизнь у  этой женщины, испытавшей  столько  сильных и  самых  противоположных волнений, не билось так отчаянно сердце.    

      Она  сидела. Лорд  Винтер придвинул кресло и уселся возле миледи, потом вынул  из кармана какую-то бумагу и медленно развернул ее.    

      - Посмотрите!  - заговорил он.  - Я хотел показать вам этот документ, я сам его  составил,  и  впредь  он  будет  служить  вам своего рода  видом  на  жительство, так как  я согласен сохранить  вам  жизнь.  - Он перевел глаза с  миледи  на бумагу и вслух прочитал: - "Приказ отвезти  в..." - для  названия, куда  именно,  оставлен  пробел, -  перебил  сам  себя  Винтер.  -   Если  вы предпочитаете  какое-нибудь место, укажите его  мне, и,  лишь бы   только оно отстояло  не менее чем на тысячу миль от  Лондона,  я исполню вашу   просьбу. Итак,  читаю  снова:  "Приказ отвезти  в...  поименованную Шарлотту   Баксон, заклейменную   судом   Французского   королевства,  но  освобожденную   после наказания;  она  будет жить в этом месте, никогда не удаляясь от него  больше чем на три мили. В случае попытки к бегству она подвергнется смертной  казни. Ей будет положено пять шиллингов в день на квартиру и пропитание".    

      - Этот приказ относится не ко мне, -  холодно  ответила миледи, - в нем  проставлено не мое имя.    

      - Имя! Да разве оно у вас есть?    

      - Я ношу фамилию вашего брата.    

      -  Вы ошибаетесь: мой брат был вашим вторым мужем, а ваш первый муж жив еще.  Назовите мне его имя, и я поставлю его вместо имени  Шарлотты Баксон... Не  хотите? Нет?..  Вы  молчите?  Хорошо.  Вы  будете внесены  в арестантский  список под именем Шарлотты Баксон.    

      Миледи  продолжала  безмолвствовать, но на  этот раз не из  обдуманного  притворства, а от ужаса: она вообразила, что приказ тотчас же будет приведен в  исполнение. Она подумала, что лорд Винтер ускорил ее отъезд; подумала, что ей   предстоит уехать сегодня же вечером. На минуту ей представилось, что все  потеряно, как вдруг она заметила, что приказ не скреплен подписью.    

      Радость,  вызванная в ней этим открытием,  была так велика,  что она не могла  утаить ее.    

      - Да,  да... -  сказал лорд Винтер, подметивший, что с ней творится,  - да,  вы  ищете подпись, и  вы  говорите себе: "Не  все еще потеряно, раз этот  приказ  не  подписан;  мне  его показывают, только  чтобы испугать меня".  Вы ошибаетесь: завтра этот приказ будет послан лорду  Бекингэму, послезавтра он  будет возвращен, подписанный им собственноручно и скрепленный его печатью, а  спустя  еще  двадцать  четыре  часа,  ручаюсь  вам,  он  будет   приведен  в  исполнение. Прощайте, сударыня. Вот все, что я имел вам сообщить.    

      - А я отвечу вам, милостивый государь, что это злоупотребление  властью и это  изгнание под вымышленным именем - подлость!    

      -  Вы предпочитаете быть повешенной под вашим настоящим именем, миледи? Ведь  вам  известно,  что английские  законы безжалостно  карают преступления против  брака. Объяснимся же  откровенно: хотя мое имя или, вернее, имя моего брата  оказывается замешанным в эту  позорную  историю, я пойду на  публичный скандал,  чтобы быть вполне уверенным, что раз и навсегда избавился от вас.    

      Миледи ничего не ответила, но побледнела как мертвец.    

      -  А,  я  вижу,  что  вы  предпочитаете  дальнее  странствие!  Отлично,  сударыня.  Старинная   поговорка  утверждает,  что   путешествия  просвещают  юношество. Честное слово, в конце концов вы правы! Жизнь - вещь хорошая. Вот  потому-то я и забочусь о том, чтобы вы ее у меня не отняли. Значит, остается  договориться  относительно  пяти  шиллингов.  Я  могу  показаться  несколько  скуповатым,  не так ли? Объясняется это  моей  заботой  о  том, чтобы вы  не  подкупили ваших стражей. Впрочем, чтобы обольстить их, при вас еще останутся  все ваши чары. Воспользуйтесь ими, если  неудача с Фельтоном не отбила у вас  охоты к такого рода попыткам.    

      "Фельтон не  выдал меня! - подумала миледи. - В таком случае ничего еще не  потеряно".    

      - А теперь - до  свиданья,  сударыня. Завтра  я  приду  объявить вам об отъезде  моего гонца.    

      Лорд Винтер встал, насмешливо поклонился миледи и вышел.    

      Миледи облегченно вздохнула: у нее было еще четыре дня впереди; четырех дней ей  будет достаточно, чтобы окончательно обольстить Фельтона.    

      Но у нее явилась ужасная мысль, что  лорд Винтер,  возможно, пошлет как раз   Фельтона к Бекингэму  получить  его подпись на приказе; в  таком случае Фельтон  ускользнет из ее рук; а для полного успеха пленнице необходимо было, чтобы  действие ее чар не прерывалось.    

      Все же,  как мы уже говорили, одно  обстоятельство  успокаивало миледи: Фельтон  не выдал ее.    

     Пленница   не хотела  обнаруживать волнение,  вызванное  в ней  угрозами лорда Винтера,  поэтому она села за стол и поела.    

      Потом,  как и  накануне,  она опустилась  на колени и  прочитала  вслух  молитвы.   Как   и  накануне,   солдат   перестал   ходить   и  остановился,  прислушиваясь.    

      Вскоре  она  различила  более  легкие,   чем   у  часового,  шаги;  они  приблизились из глубины коридора и остановились у ее двери.    

      "Это он", - подумала миледи.    

      И она запела тот самый гимн, который накануне привел Фельтона  в  такое  восторженное состояние.    

      Но, хотя ее чистый, сильный голос звучал так мелодично и проникновенно, как   никогда, дверь не  открылась. Миледи украдкой бросила взгляд на дверное  окошечко, и ей показалось, что она видит сквозь частую решетку горящие глаза  молодого человека; но она так и не узнала, было ли то  в  самом деле, или ей  только  почудилось:  на  этот раз  у него  хватило самообладания не  войти в  комнату.    

      Однако спустя несколько мгновений после того,  как миледи кончила петь, ей   показалось,  что она слышит глубокий  вздох;  затем те же  шаги, которые перед  тем приблизились к ее двери, медленно и как бы нехотя удалились.       XXV.  ЧЕТВЕРТЫЙ ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ       

      На следующий  день Фельтон,  войдя к  миледи, увидел, что  она стоит на кресле  и держит в руках  веревку, свитую из батистовых платков, которые были разорваны  на узкие полосы,  заплетенные жгутами  и связанные концами  одна с другой.  Когда заскрипела открываемая Фельтоном дверь, миледи легко спрыгнула с кресла   и попыталась  спрятать за спину импровизированную веревку, которую она держала  в руках.    

      Молодой  человек  был  бледнее  обыкновенного,  и  его  покрасневшие от  бессонницы глаза указывали на то, что он провел тревожную ночь.    

      Однако по  выражению его  лица можно было заключить,  что он вооружился самой  непреклонной суровостью.    

      Он  медленно  подошел  к миледи,  усевшейся в  кресло, и,  подняв конец  смертоносного жгута, который  она нечаянно или, может быть, нарочно оставила на  виду, холодно спросил:    

      - Что это такое, сударыня?    

      - Это? Ничего, - ответила миледи с тем скорбным выражением, которое она так   искусно  умела  придавать  своей  улыбке. -  Скука  -  смертельный враг  заключенных. Я скучала и развлекалась тем, что плела эту веревку.    

      Фельтон  обратил взгляд  на стену, у которой  стояло  кресло миледи,  и увидел   над ее  головой позолоченный  крюк,  вделанный в стену  и  служивший вешалкой  для платья или оружия.    

      Он вздрогнул, и пленница заметила  это:  хотя  глаза  ее  были опущены, ничто   не ускользало от  нее.  А что вы  делали, стоя на кресле?  -  спросил Фельтон.    

      - Что вам до этого?    

      - Но я желаю это знать, - настаивал Фельтон.    

      - Не допытывайтесь. Вы знаете, что нам, истинным христианам,  запрещено лгать.    

      -  Ну, так я  сам скажу,  что  вы делали  или, вернее,  что  собирались  сделать:  вы хотели  привести  в  исполнение  гибельное  намерение,  которое  лелеете в уме. Вспомните, сударыня, что если  господь запрещает ложь, то еще  строже он запрещает самоубийство!    

      -  Когда  господь  видит,  что  одно  из  его   созданий  несправедливо  подвергается гонению  и что ему приходится  выбирать  между  самоубийством и  бесчестьем, то, поверьте,  бог простит ему самоубийство, -  возразила миледи  тоном глубокого убеждения. - Ведь в таком случае самоубийство - мученическая  смерть.    

      -  Вы или преувеличиваете, или не договариваете. Скажите все, сударыня, ради  бога, объяснитесь!    

      -  Рассказать  вам  о  моих несчастьях,  чтобы  вы  сочли  их выдумкой, поделиться  с  вами моими замыслами, чтобы вы донесли о них моему гонителю, - нет,  милостивый государь! К тому же, что для вас жизнь или смерть несчастной  осужденной женщины? Ведь вы  отвечаете только за мое тело, не так ли? И лишь бы  вы представили труп - с вас больше ничего не спросят, если в нем признают меня.  Быть может, даже вы получите двойную паграду.    

      - Я, сударыня, я? - вскричал Фельтон. - И вы можете предположить, что я  соглашусь принять награду за вашу жизнь? Вы не думаете о том, что говорите!    

      - Не  препятствуйте мне,  Фельтон,  не препятствуйте! -  воодушевляясь,  сказала миледи.  - Каждый  солдат должен быть честолюбив,  не  правда ли? Вы  лейтенант, а за моим гробом вы будете идти в чине капитана.    

      - Да что я вам сделал, что вы возлагаете на меня  такую ответственность перед  богом и людьми? - проговорил потрясенный ее словами Фельтон.    

      - Через несколько дней вы покинете этот замок, сударыня,  ваша жизнь не будет   больше под моей охраной, и тогда... - прибавил он со вздохом, - тогда  поступайте с ней, как вам будет угодно.    

      - Итак, - вскричала миледи, словно не в силах больше сдержать священное  негодование, - вы,  богобоязненный  человек,  вы, кого считают  праведником,  желаете только одного -  чтобы вас не обвинили в  моей смерти, чтобы она  не  причинила вам никакого беспокойства?    

      - Я должен оберегать вашу жизнь, сударыня, и я сумею сделать это.    

      -  Но  понимаете  ли вы, какую  вы  выполняете обязанность?  То, что вы  делаете, было бы  жестоко, даже если  б я  была  виновна; как же назовете вы  свое поведение, как назовет его господь, если я невинна?    

      - Я солдат, сударыня, и исполняю полученные приказания.    

      -   Вы  думаете,   господь  в  день   Страшного   суда   отделит  слепо  повиновавшихся  палачей  от неправедных судей?  Вы не хотите,  чтобы я убила  свое  тело, а  вместе  с тем  делаетесь исполнителем  воли того,  кто  хочет  погубить мою душу!    

      -  Повторяю,  -  сказал Фельтон, начавший  колебаться, - вам не  грозит никакая  опасность, и я отвечаю за лорда Винтера, как за самого себя.    

      - Безумец! - вскричала  миледи. - Жалкий безумец  тот, кто осмеливается  ручаться  за другого, когда наиболее мудрые,  наиболее угодные богу люди  не  осмеливаются поручиться  за  самих себя! Безумец тот, кто принимает  сторону  сильнейшего и счастливейшего, чтобы притеснять слабую и несчастную!    

      - Невозможно,  сударыня,  невозможно! -  вполголоса  произнес  Фельтон,  сознававший  в душе всю справедливость этого довода. - Пока вы узница, вы не  получите через меня свободу; пока вы живы, вы не лишитесь через меня жизни.    

      -  Да, - вскричала миледи, - но я лишусь того, что  мне дороже жизни: я лишусь   чести!  И вас, Фельтон,  вас  я сделаю  ответственным перед богом  и людьми за  мой стыд и за мой позор!    

      На  этот  раз Фельтон, как  ни был он  бесстрастен или как ни  старался  казаться таким, не  мог устоять против тайного воздействия, которому он  уже  начал  подчиняться:  видеть эту женщину,  такую  прекрасную, чистую,  словно  непорочное видение, - видеть ее то проливающей слезы, то угрожающей,  в одно и  то  же время  испытывать обаяние со красоты и покоряющую  силу ее скорби - это  было слишком  много для мечтателя, слишком много для  ума,  распаленного  восторгами исступленной  воры, слишком  много для  сердца, снедаемого пылкой  любовью к богу и жгучей ненавистью к людям.    

      Миледи    уловила    это   смущение,   бессознательно   почуяла   пламя  противоположных  страстей,  бушевавших в крови  молодого  фанатика;  подобно  искусному полководцу, который, видя, что неприятель готов отступить, идет на  него  с  победным  кличем,  она  встала,  прекрасная,  как   древняя  жрица,  вдохновенная,  как  христианская  девственница;  шея ее  обнажилась,  волосы  разметались, взор зажегся  тем  огнем, который  уже внес смятение  в чувства  молодого пуританина;  одной  рукой  стыдливо  придерживая на  груди  платье,  другую простирая вперед, она шагнула  к нему и  запела своим нежным голосом,  которому в иных случаях умела придавать страстное и грозное выражение:     

      Бросьте жертву в пасть Ваала,    

      Киньте мученицу львам -    

      Отомстит всевышний вам!..    

      Я из бездн к нему воззвала -     

      При этом странном обращении Фельтон застыл от неожиданности.    

      -  Кто  вы,  кто вы?  - вскричал  он,  с  мольбой складывая  ладони.  -  Посланница  ли вы неба, служительница ли ада,  ангел вы или демон, зовут вас  Элоа или Астарта?    

      - Разве ты не узнал меня,  Фельтон? Я  не  ангел  и  не  демон - я дочь земли,  и я сестра тебе по вере, вот и все.    

      - Да, да! Я сомневался еще, теперь я верю.    

      - Ты веришь,  а между тем  ты  сообщник этого  отродья  Велиала  [79],  которого  зовут лордом Винтером! Ты веришь, а между тем ты оставляешь меня в  руках моих врагов, врага Англии, врага  божия!  Ты веришь,  а  между  тем ты  предаешь меня тому, кто  наполняет  и  оскверняет мир своей  ересью и  своим  распутством, - гнусному Сарданапалу [80],  которого слепцы  зовут  герцогом  Бекингэмом, а верующие называют антихристом!    

      - Я предаю вас Бекингэму? Я? Что вы такое говорите!    

      -  Имеющие глаза - не увидят!  -  вскричала миледи. - Имеющие  уши - не  услышат!    

      -  Да-да,  -  сказал  Фельтон  и провел  рукой по лбу, покрытому потом, словно  желая  с корнем вырвать  последнее  сомнение. -  Да,  я узнаю  голос, вещавший  мне во сне. Да,  я узнаю черты ангела,  который является мне каждую ночь и  громко говорит моей душе, не знающей  сна: "Рази, спаси Англию, спаси  самого себя, ибо  ты умрешь, не укротив гнева господня!" Говорите,  говорите, - вскричал Фельтон, - теперь я вас понимаю!    

      Устрашающая радость, мгновенная, как вспышка молнии, сверкнула в глазах миледи.    

      Как  ни мимолетен был этот зловещий луч радости,  Фельтон  уловил его и  содрогнулся, словно он осветил бездну сердца этой женщины.    

      Фельтон вспомнил вдруг предостережения лорда  Виктора относительно  чар миледи  и ее первые попытки обольщения; он отступил на шаг и  опустил голову, не  переставая глядеть на нее: точно завороженный этим странным созданием, он не  мог отвести от миледи глаза.    

      Миледи была достаточно проницательна, чтобы правильно истолковать смысл его   нерешительности.  Ледяное   хладнокровие,  таившееся  за  ее  кажущимся  волнением, ни на миг не покидало ее.    

      Прежде  чем  Фельтон  снова  заговорил и тем заставил бы ее  продолжать  разговор в  том же восторженном духе,  что было бы  чрезвычайно  трудно, она  уронила руки, словно женская слабость пересилила восторг вдохновения.    

      - Нет, - сказала она,  - не мне  быть Юдифью, которая освободит Ветулию от   Олоферна.  Меч всевышнего  слишком тяжел  для руки  моей.  Дайте  же мне  умереть, чтобы избегнуть бесчестья, дайте мне найти  спасение в мученической  смерти! Я не прошу у вас  ни свободы, как сделала бы преступница, ни мщения,  как  сделала бы язычница.  Дайте мне умереть,  вот и  все.  Я умоляю вас, на  коленях  взываю  к  вам:  дайте  мне умереть,  и мой  последний вздох  будет  благословлять моего избавителя!    

      При  звуках этого кроткого и умоляющего голоса, при виде этого робкого, убитого  взгляда Фельтон снова подошел к ней.    

      Мало-помалу обольстительница вновь предстала перед ним в том магическом уборе,  который она по своему  желанию  то  выставляла напоказ, то прятала  и который   создавали  красота,  кротость,  слезы  и в  особенности неотразимая прелесть  мистического сладострастия - самая губительная из всех страстей.    

      - Увы! - сказал Фельтон. - Я единственно только могу пожалеть вас, если вы  докажете, что вы жертва. Но лорд Винтер возводит на вас тяжкие обвинения. Вы  христианка, вы мне сестра по вере. Я чувствую к вам влечение - я, никогда не  любивший никого, кроме своего благодетеля, не встречавший в жизни никого, кроме  предателей и нечестивцев! Но  вы, сударыня, вы так  прекрасны и с виду так невинны!  Должно  быть, вы  совершили  какие-нибудь беззакония, если лорд Винтер так  преследует вас...    

      - Имеющие глаза -  не увидят, - повторила миледи с оттенком невыразимой печали  в голосе, - имеющие уши - не услышат.    

      - Но если так, говорите, говорите же! - вскричал молодой офицер.    

      - Поверить вам мой позор! - сказала миледи с краской смущения в лице.    

      -  Ведь  часто  преступление  одного  бывает  позором  другого...  Мне,  женщине,  поверить мой позор вам, мужчине!  О... - продолжала она,  стыдливо  прикрывая рукой  свои прекрасные  глаза, -  о, никогда,  никогда я не буду в  состоянии поведать это!    

      - Мне, брату? - сказал Фельтон.    

      Миледи долго  смотрела  на  него  с таким  выражением, которое  молодой офицер  принял  за  колебание; на  самом же деле  оно показывало только,  что миледи  наблюдает за ним и желает его обворожить.    

      Фельтон с умоляющим видом сложил руки.    

      - Ну хорошо, - проговорила миледи, - я доверюсь моему брату, я решусь!    

      В эту минуту послышались  шаги лорда  Винтера,  но на  этот раз грозный деверь  миледи не ограничился тем,  что прошел  мимо двери,  как накануне, а,  остановившись,   обменялся  несколькими   словами  с  часовым;  затем  дверь  открылась, и он появился на пороге.    

      Во время этого краткого разговора за дверью Фельтон отскочил в сторону, и,  когда лорд Винтер вошел, он стоял в нескольких шагах от пленницы.    

      Барон вошел  медленно  и обвел испытующим взглядом пленницу и  молодого  человека.    

      - Вы что-то давно здесь, Джон, - сказал он, - Уж не рассказывает ли вам эта  женщина о  своих преступлениях? В таком случае я  не удивляюсь тому, что ваш  разговор продолжается столько времени.    

      Фельтон  вздрогнул, и миледи поняла, что она погибла, если не придет на помощь  опешившему пуританину.    

      -  А,  вы  боитесь,  чтобы  пленница  не  ускользнула из  ваших рук!  -  заговорила она.  - Спросите  вашего достойного тюремщика, о какой  милости я  сейчас умоляла его.    

      - Вы просили о милости? - подозрительно спросил барон.    

      - Да, милорд, - подтвердил смущенный молодой человек.    

      - О какой же это милости? - заинтересовался лорд Винтер.    

      - Миледи просила у меня нож и обещала отдать его через  минуту в окошко двери,  - ответил Фельтон.    

      - А  разве  здесь  кто-нибудь  спрятан,  кого  эта  милая  особа  хочет  зарезать? - произнес лорд Винтер своим насмешливым, презрительным тоном.    

      - Здесь нахожусь я, - ответила миледи.    

      -  Я  предоставил  вам  на  выбор Америку или  Тайберн, -  заметил лорд Винтер.  - Выбирайте Тайберн, миледи: веревка, поверьте, надежнее ножа.    

      Фельтон побледнел и сделал шаг вперед, вспомнив, что в ту минуту, когда он  вошел в комнату, миледи держала в руках веревку.    

      - Вы правы,  -  сказала она, - я уже  думала  об этом.  -  И  прибавила  сдавленным голосом: - И еще подумаю.    

      Фельтон  почувствовал, как  дрожь пронизала все его тело; вероятно, это  движение не укрылось от взгляда лорда Винтера.    

      - Не верь этому,  Джон,  - сказал он. - Джон, друг мой,  я положился на тебя!  Будь осторожен, я предупреждал тебя! Впрочем, мужайся, дитя мое: через три дня  мы избавимся от этого создания, и там, куда я ушлю ее, она никому не сможет  вредить.    

      - Ты слышишь! - громко  вскричала миледи, чтобы барон  подумал, что она взывает  к богу, а Фельтон понял, что она обращается к нему.    

      Фельтон опустил голову и задумался.    

      Барон, взяв  офицера под  руку, пошел  с ним  к  двери, все время глядя через  плечо на миледи и не спуская с нее глаз, пока они не покинули комнату.    

      "Оказывается,  я  еще  не  настолько  преуспела   в   моем   деле,  как  предполагала, - подумала  пленница, когда дверь закрылась за ними. -  Винтер  изменил  своей обычной  глупости и проявляет небывалую осторожность. Вот что  значит  жажда  мести!  И  как она совершенствует  характер  человека! Ну,  а  Фельтон... Фельтон  колеблется!  Ах, он не такой человек, как этот проклятый  д'Артаньян! Пуританин обожает только непорочных дев, и к тому же обожает их,  сложив молитвенно  руки.  Мушкетер  же любит женщин, и любит  их, заключая в  свои объятия".    

      Однако  миледи  с  нетерпением  ожидала  возвращения  Фельтона: она  не  сомневалась,  что еще увидится с ним в этот день. Наконец, спустя час  после  описанной  нами сцены, она услышала тихий разговор  у  двери;  вскоре  дверь  отворилась, и перед ней предстал Фельтон.    

      Молодой  человек  быстро  вошел  в  комнату,  оставив  за  собой  дверь  полуоткрытой, и  сделал миледи  знак, чтобы  она  молчала; лицо его выражало  сильную тревогу.    

      - Чего вы от меня хотите? - спросила миледи.    

      - Послушайте, - тихо заговорил Фельтон,  - я удалил часового, чтобы мой приход  к вам остался для всех тайной и никто не подслушал нашу беседу. Барон сейчас  рассказал мне ужасающую историю...    

      Миледи улыбнулась своей улыбкой покорной жертвы и покачала головой.    

      - Или вы демон, - продолжал Фельтон,  - или барон, мой благодетель, мой отец, -  чудовище! Я  вас знаю всего  четыре дня, а его я люблю уже два года. Мне   простительно поэтому колебаться в  выборе между вами. Не пугайтесь моих слов,   мне  необходимо  убедиться,  что вы  говорите  правду. Сегодня  после полуночи  я приду к вам, и вы меня убедите.    

      - Нет, Фельтон, нет, брат  мой,  -  отвечала она, - ваша жертва слишком велика,  и я понимаю, чего она  вам стоит!  Нет, я  погибла, не  губите  себя вместе   со  мной!  Моя  смерть  будет гораздо красноречивее  моей  жизни,  и молчание  трупа убедит вас гораздо лучше слов узницы...    

      - Замолчите, сударыня! - вскричал Фельтон. - Не  говорите мне  этого! Я пришел,  чтобы вы  обещали мне,  дали честное  слово, поклялись всем, что для вас свято,  что не посягнете на свою жизнь.    

      - Я не хочу обещать,  - ответила миледи. - Никто так не уважает клятвы, как я,  и, если я обещаю, я должна буду сдержать слово.    

      - Так обещайте, по крайней мере, подождать, не покушаться на себя, пока мы не  увидимся  снова! И, если  вы после того, как увидитесь со мной, будете  по-прежнему упорствовать в вашем намерении, тогда делать нечего... вы вольны  поступать, как вам угодно, и я сам вручу вам оружие, которое вы просили.    

      - Что ж, ради вас я подожду.    

      - Поклянитесь!    

      - Клянусь нашим богом! Довольны вы?    

      - Хорошо, до наступления ночи.    

      И он бросился из комнаты, запер за собой дверь и стал ждать в коридоре, с пикой  солдата в руке, точно заменяя на посту часового.    

      Когда солдат вернулся, Фельтон отдал ему его оружие.    

      Подойдя  к  дверному  окошечку,  миледи  увидела, с  каким исступлением  перекрестился Фельтон и как пошел по коридору вне себя от восторга.    

      Она  вернулась  на свое место с  улыбкой злобного презрения  на  губах,  повторяя  имя божие, которым она только что  поклялась, так и  не научившись  познавать его.    

      - Мой бог? - сказала она.  - Безумный фанатик! Мой бог -  это я  и тот, кто  поможет мне отомстить за себя!       XXVI. ПЯТЫЙ  ДЕНЬ ЗАКЛЮЧЕНИЯ       

      Между тем  миледи наполовину уже  торжествовала победу,  и  достигнутый успех  удваивал ее силы.    

      Нетрудно было  одерживать  победы,  как она делала это до  сих пор, над людьми,  которые  легко поддавались обольщению и которых галантное придворное воспитание  быстро увлекало в ее сети; миледи была настолько  красива, что на пути  к   покорению мужчин  не  встречала сопротивления со  стороны  плоти, и настолько  ловка, что без труда преодолевала препятствия, чинимые духом.    

      Но  на  этот  раз  ей пришлось  вступить  в  борьбу  с  натурой  дикой,  замкнутой, нечувствительной благодаря привычке  к  самоистязанию.  Религия и  суровая  религиозная  дисциплина  сделали  Фельтона  человеком,  недоступным  обычным  обольщениям. В этом восторженном уме роились такие  обширные планы,  такие мятежные замыслы,  что в нем не оставалось  места для случайной любви,  порождаемой   чувственным   влечением,  той  любви,  которая  вскармливается  праздностью и растет под влиянием нравственной испорченности. Миледи пробила  брешь:  своем притворной добродетелью поколебала  мнение  о  себе  человека,  сильно  предубежденного  против  нее,  а своей  красотой покорила  сердце  и  чувства человека целомудренного и чистого душой. Наконец-то в этом опыте над  самым строптивым существом,  какое только могли предоставить ей для изучения  природа и религия, она  развернула во всю  ширь свои  силы и способности, ей  самой дотоле неведомые.    

      Но тем не менее много раз в  продолжение этого вечера она отчаивалась в своей  судьбе  и в себе самой; она, правда, не призывала бога, но зато верила в помощь  духа зла,  в эту  могущественную силу, которая правит  человеческой жизнью  в  мельчайших  ее  проявлениях  и  которой,  как  повествует арабская сказка,   достаточно  одного  гранатового  зернышка,  чтобы  возродить  целый погибший  мир.    

      Миледи хорошо подготовилась к предстоящему приходу Фельтона и тщательно  обдумала свое поведение при этом свидании. Она знала, что ей остается только  два  дня и что как  только приказ  будет подписан Бекингэмом (а  Бекингэм не  задумается подписать его еще и потому, что в приказе проставлено вымышленное  имя  и,  следовательно,  он  не будет знать, о какой женщине идет речь), как  только, повторяем, приказ этот будет подписан, барон немедленно отправит ее.  Она знала также, что женщины, присужденные к  ссылке, обладают гораздо менее  могущественными средствами обольщения, чем женщины, слывущие добродетельными  во  мнении  света,  те,  чья  красота усиливается блеском высшего  общества,  восхваляется  голосом моды и золотится волшебными лучами  аристократического  происхождения. Осуждение  на  унизительное,  позорное  наказание  не  лишает  женщину красоты,  но  оно  служит  непреодолимым препятствием  к  достижению  могущества вновь.  Как  все по-настоящему  одаренные  люди,  миледи  отлично  понимала, какая среда  больше  всего подходит  к ее натуре,  к  ее природным  данным. Бедность отталкивала ее, унижение отнимало у  нее две трети величия.  Миледи была королевой лишь между королевами;  для того чтобы властвовать, ей  нужно было сознание удовлетворенной гордости. Повелевать низшими  существами  было для нее скорее унижением, чем удовольствием.    

      Разумеется,  она  вернулась  бы  из  своего  изгнания,  в этом  она  не  сомневалась  ни одной  минуты,  но  сколько  времени могло продолжаться  это  изгнание? Для такой  деятельной  и  властолюбивой  натуры, как миледи,  дни,  когда  человек не  возвышается, казались злосчастными  днями; какое же слово  можно  подыскать, чтобы  назвать дни,  когда  человек катится вниз! Потерять  год,  два  года,  три  рода -  значит, потерять  вечность; вернуться,  когда  д'Артаньян,  вместе со  своими  друзьями,  торжествующий  и  счастливый, уже  получит от  королевы  заслуженную награду, -  все это были такие мучительные  мысли,  которых  не  могла  перенести  женщина,  подобная  миледи.  Впрочем,  бушевавшая в ней буря удваивала ее силы, и она была бы в состоянии сокрушить  стены своей темницы,  если бы  хоть на мгновение физические  ее  возможности  могли сравняться с умственными.    

      Помимо всего этого, ее мучила мысль о кардинале. Что должен был думать, чем мог  себе объяснить ее молчание недоверчивый, беспокойный, подозрительный кардинал    -  кардинал,  который  был  не  только  единственной  ее  опорой, единственной  поддержкой  и  единственным покровителем в  настоящем, но еще и главным орудием   ее счастья и мщения в будущем? Она знала его,  знала,  что, вернувшись из  безуспешного  путешествия, она напрасно стала бы оправдываться заключением  в   тюрьме,  напрасно  стала  бы  расписывать  перенесенные   ею страдания:   кардинал  сказал  бы  ей  в  ответ  с  насмешливым  спокойствием скептика,  сильного  как  своей  властью, так  и своим  умом:  "Не надо  было  попадаться! "    

      В такие минуты миледи  призывала всю свою энергию  и  мысленно твердила имя   Фельтона,  этот единственный проблеск света,  проникавший к  ней на дно того  ада, в котором она очутилась; и,  словно змея,  которая, желая испытать свою  силу, свивается в кольца  и вновь развивает  их, она  заранее опутывала  Фельтона множеством извивов своего изобретательного воображения.    

      Между тем время шло, часы один за  другим,  казалось,  будили мимоходом  колокол, и каждый удар медного  языка отзывался в сердце  пленницы. В девять  часов пришел,  по  своему обыкновению, лорд  Винтер, осмотрел окно и  прутья  решетки, исследовал пол, стены, камин и двери, и в продолжение этого долгого и  тщательного осмотра ни он, ни миледи не произнесли ни слова.    

      Без сомнения,  оба  понимали, что положение  стало  слишком  серьезным, чтобы  терять время на бесполезные слова и бесплодный гнев.    

      - Нет-нет, - сказал  барон,  уходя от миледи, - этой ночью  вам еще  не удастся  убежать!    

      В  десять часов Фельтон пришел  поставить часового, и миледи узнала его  походку.  Она  угадывала ее теперь, как  любовница  угадывает походку своего  возлюбленного,  а   между   тем  миледи   ненавидела   и   презирала   этого  бесхарактерного фанатика.    

      Условленный час еще не наступил, и Фельтон не вошел.    

      Два часа спустя, когда пробило полночь, сменили часового.    

      На этот раз время наступило, и миледи стала с нетерпением ждать.    

      Новый часовой начал прохаживаться по коридору.    

      Через десять минут пришел Фельтон.    

      Миледи насторожилась.    

      - Слушай, -  сказал молодой человек часовому, -  ни под каким предлогом не   отходи  от этой двери.  Тебе ведь известно, что  в прошлую  ночь  милорд  наказал одного солдата  за то, что тот на минуту  оставил свой пост, а между  тем я сам караулил за него во время его недолгого отсутствия.    

      - Да, это мне известно, - ответил солдат.    

      - Приказываю тебе надзирать  самым тщательным образом. Я же, - прибавил  Фельтон, - войду и еще раз осмотрю комнату этой женщины:  у нее, боюсь, есть  злое намерение покончить с собой, и мне приказано следить за ней.    

      - Отлично, - прошептала миледи, -  вот строгий  пуританин начинает  уже лгать.    

      Солдат только усмехнулся:    

      - Черт возьми, господин лейтенант,  вы не  можете пожаловаться на такое  поручение, особенно если милорд уполномочил вас заглянуть к ней в постель.    

      Фельтон  покраснел;  при  всяких других обстоятельствах  он  сделал  бы солдату  строгое  внушение за то, что тот позволил  себе подобную  шутку,  но совесть  говорила в нем  слишком  громко, чтобы  уста  осмелились  что-нибудь  произнести.    

      - Если я позову, - сказал он,  -  войди. Точно так же,  если кто-нибудь придет,  позови меня.    

      - Слушаюсь, господин лейтенант, - ответил солдат.    

      Фельтон вошел к миледи. Миледи встала.    

      - Это вы? - промолвила она.    

      - Я вам обещал прийти и пришел.    

      - Вы мне обещали еще и другое.    

      - Что  же? Боже мой! -  проговорил молодой  человек, и, несмотря на все умение  владеть собой, у него задрожали колени и на лбу выступил пот.    

      - Вы обещали принести нож и оставить его мне после нашего разговора.    

      -  Не  говорите об этом, сударыня! Нет  такого положения, как бы ужасно оно ни  было, которое  давало бы право божьему  созданию лишать себя жизни. Я подумал и  пришел к заключению, что ни  в коем случае  не должен принимать на свою душу  такой грех.    

     -  Ах, вы подумали! - сказала пленница, с презрительной улыбкой садясь в кресло. -  И я тоже подумала и тоже пришла к заключению.    

      - К какому?    

      - Что мне нечего сказать человеку, который не держит слова.    

      - О, боже мой! - прошептал Фельтон.    

     -  Вы можете удалиться, я ничего не скажу.    

      -  Вот нож! - проговорил Фельтон, вынимая из  кармана  оружие, которое,  согласно своему обещанию, он принес, но не решался передать пленнице.    

      - Дайте мне взглянуть на него.    

      - Зачем?    

      - Клянусь честью, я его отдам сейчас же! Вы положите его на этот стол и станете  между ним и мною.    

      Фельтон  подал  оружие  миледи;  она  внимательно  осмотрела  лезвие  и  попробовала острие на кончике пальца.    

      - Хорошо,  - сказала  она, возвращая  нож  молодому  офицеру, - этот из  отменной твердой стали... Вы верный друг, Фельтон.    

      Фельтон взял нож и, как было уловлено, положил его на стол.    

      Миледи  проследила  за  Фельтоном  взглядом  и  удовлетворенно  кивнула  головой.    

      - Теперь, - сказала она, - выслушайте меня.    

      Это приглашение было  излишне: молодой офицер стоял перед  ней и  жадно ждал ее  слов.    

      -  Фельтон... - начала миледи  торжественно и меланхолично.  - Фельтон,  представьте себе, что ваша сестра, дочь  вашего  отца, сказала вам:  когда я  была еще молода и, к несчастью, слишком красива, меня завлекли в западню, но я   устояла...  Против  меня  умножили  козни  и  насилия - я  устояла. Стали  глумиться над верой,  которую я исповедую, над богом, которому я поклоняюсь, -   потому что  я  призывала на помощь бога  и  эту мою веру, -  но  и тут  я  устояла. Тогда стали осыпать меня оскорблениями и, так как не могли погубить  мою душу, захотели навсегда осквернить мое тело. Наконец...    

      Миледи остановилась, и горькая улыбка мелькнула на ее губах.    

      - Наконец, - повторил за ней Фельтон, - что же сделали наконец?    

      -  Наконец,  однажды  вечером,  решили  сломить  мое упорство, победить которое  все  не удавалось... Итак,  однажды  вечером мне  в  воду  примешали сильное  усыпляющее средство. Едва окончила я свой ужин,  как  почувствовала, что  мало-помалу  впадаю в какое-то странное  оцепенение.  Хотя я  ничего  не  подозревала,  смутный страх  овладел мною,  и  я  старалась побороть сон.  Я  встала, хотела кинуться  к окну, позвать  на  помощь, но ноги отказались мне  повиноваться.  Мне показалось, что потолок  опускается на мою голову и давит  меня своей тяжестью.  Я протянула руки, пыталась  заговорить, но произносила  что-то  нечленораздельное.   Непреодолимое  оцепенение  овладевало  мною,  я  ухватилась  за кресло, чувствуя, что сейчас упаду, но вскоре эта опора стала  недостаточной для моих  обессилевших рук -  я упала на одно колено, потом на  оба. Хотела молиться  -  язык  онемел. Господь, без  сомнения, не видел в не  слышал меня, и я свалилась на пол, одолеваемая сном, похожим на смерть.    

      Обо всем, что произошло во время этого сна, и о том, сколько времени он  продолжался,  я  не сохранила  никакого  воспоминания. Помню  только, что  я  проснулась, лежа в постели в какой-то круглой комнате, роскошно  убранной, в  которую свет проникал через отверстие в потолке. К тому  же в ней, казалось, не  было ни одной двери. Можно было подумать, что это великолепная темница.    

      Я  долго  не в состоянии была понять, где я нахожусь, не  могла  отдать себе   отчет в тех подробностях, о которых только что рассказала вам: мой ум,  казалось,  безуспешно силился  стряхнуть с  себя  тяжелый  мрак  этого  сна,  который я не могла превозмочь. У меня было смутное  ощущение езды в карете и  какого-то  страшного  сновидения, отнявшего  у  меня  все  силы, но все  это  представлялось  мне  так  сбивчиво,  так неясно, как будто  все  эти события  происходили  не со мной, а с  кем-то другим и  все-таки, в силу причудливого  раздвоения моего существа, вплетались в мою жизнь.    

     Некоторое   время  состояние,  в  котором  я  находилась,  казалось  мне настолько  странным, что я вообразила, будто вижу все это во сне... Я встала, шатаясь.   Моя одежда  лежала на  стуле  возле меня,  но  я не  помнила,  как разделась,    как   легла.   Тогда    мало-помалу   действительность   начала представляться  мне со всеми ее ужасами,  и я поняла, что нахожусь не  у себя дома.  Насколько  я могла судить по  лучам солнца, проникавшим в комнату, уже близился закат,  а   уснула я накануне вечером - значит, мой  сон продолжался около суток! Что  произошло во время этого долгого сна?    

      Я  оделась  так  быстро, как  только  позволили  мне мои силы.  Все мои  движения,  медлительные  и  вялые, свидетельствовали  о  том,  что  действие  усыпляющего средства все еще сказывалось. Эта комната, судя по ее убранству,  предназначалась  для  приема женщины,  и самая  законченная кокетка,  окинув  комнату взглядом, убедилась бы, что все ее желания предупреждены.    

      Без сомнения,  я была не первой пленницей, очутившейся взаперти в  этой  роскошной тюрьме, но вы понимаете, Фельтон, что чем  больше мне бросалось  в  глаза все великолепие моей темницы, тем больше мной овладевал страх. Да, это  была настоящая  темница, ибо я тщетно пыталась выйти из  нее. Я  исследовала  все стены, стараясь найти дверь, но при постукивании все они издавали глухой  звук.    

      Я,  быть может, раз двадцать  обошла вокруг комнаты,  ища какого-нибудь выхода,  - никакого выхода не  оказалось. Подавленная ужасом и усталостью,  я упала в  кресло.    

      Между тем быстро  наступила ночь, а  с ней  усилился  и мой ужас. Я  не знала,  оставаться ли мне там, где я сидела: мне чудилось, что со всех сторон меня  подстерегает неведомая опасность и стоит мне сделать только  шаг, как я  подвергнусь ей. Хотя я еще  ничего не ела со  вчерашнего дня, страх заглушал во  мне чувство голода.    

      Ни  малейшего звука извне, по которому  я могла бы определить время, не  доносилось  до меня.  Я предполагала только, что  должно быть часов семь или  восемь вечера: это было в октябре, и уже совсем стемнело.    

      Вдруг  заскрипела  дверь,  и  я  невольно вздрогнула.  Над застекленным  отверстием  потолка  показалась зажженная лампа в  виде огненного шара.  Она  ярко  осветила комнату. И я с ужасом увидела, что в нескольких шагах от меня  стоит человек.    

      Стол  с  двумя  приборами,  накрытый  к  ужину,  появился,   точно   по  волшебству, на середине комнаты.    

      Это  был  тот самый человек,  который преследовал  меня уже целый  год, который  поклялся обесчестить меня и при первых словах которого я поняла, что в прошлую  ночь он исполнил свое намерение...    

      - Негодяй! - прошептал Фельтон.    

      -  О  да, негодяй!  - вскричала миледи, видя,  с  каким  участием, весь  превратившись в слух, внимает молодой офицер этому страшному рассказу. - Да,  негодяй! Он  думал, что достаточно  ему было  одержать надо  мной победу  во  время  сна,  чтобы все  было решено. Он пришел  в надежде,  что  я соглашусь  признать  мой позор, раз позор этот свершился. Он решил предложить мне  свое  богатство взамен моей любви.    

      Я излила  на этого человека все презрение, все негодование, какое может  вместить сердце женщины. Вероятно, он привык к подобным упрекам: он выслушал  меня спокойно, скрестив руки и улыбаясь; затем,  думая, что  я кончила, стал  подходить ко мне. Я кинулась к столу, схватила  нож и приставила его к своей  груди.    

      "Еще  один шаг, - сказала я, - и вам придется укорять себя не  только в  моем бесчестье, но и в моей смерти! "    

      Мой взгляд, мой голос и  весь мой облик, вероятно,  были исполнены  той  неподдельной   искренности,   которая   является   убедительной   для  самых  испорченных людей, потому что он остановился.    

      "В вашей  смерти? - переспросил он. - О нет!  Вы слишком очаровательная  любовница, чтобы я  согласился потерять  вас таким  образом,  вкусив счастье  обладать  вами  только один раз. Прощайте, моя красавица! Я подожду и навещу  вас, когда вы будете в лучшем расположении духа".    

      Сказав это, он свистнул.  Пламенеющий шар, освещавший комнату, поднялся еще  выше над потолком и исчез. Я опять оказалась в темноте. Мгновение спустя  повторился тот же  скрип открываемой и снова закрываемой двери, пылающий шар вновь  спустился, и я опять очутилась в одиночестве.    

      Эта минута была ужасна. Если  у меня и  осталось еще некоторое сомнение  относительно моего несчастья,  то теперь это сомнение исчезло,  и я  познала  ужасную  действительность:  я была  в  руках  человека,  которого  не только  ненавидела,  но и  презирала,  в руках  человека, способного  на  все и  уже  роковым образом доказавшего мне, что он может сделать...    

      - Но кто был этот человек? - спросил Фельтон.    

      - Я  провела ночь, сидя  на стуле, вздрагивая при малейшем шуме, потому что   около  полуночи лампа погасла и я  вновь оказалась  в темноте.  Но ночь прошла   без какихлибо новых поползновений со стороны  моего  преследователя. Наступил  день, стол исчез, и только нож все еще был зажат в моей руке.    

      Этот нож был моей единственной надеждой.    

      Я  изнемогала  от усталости,  глаза  мои  горели  от бессонницы,  я  не  решалась заснуть ни  на минуту. Дневной  свет успокоил меня, я бросилась  на  кровать,  не  расставаясь  со спасительным  ножом, который  я  спрятала  под  подушку.    

      Когда я проснулась, снова стоял уже накрытый стол.    

      На  этот  раз,  несмотря  на  весь  мой  страх,  на  всю мою  тоску,  я  почувствовала отчаянный голод: уже двое суток я не принимала никакой пищи. Я  поела немного хлеба  и  фруктов.  Затем,  вспомнив  об усыпляющем  средстве,  подмешанном  в воду, которую я выпила, я не прикоснулась к  той, что была на  столе, и  наполнила  свой стакан водой из мраморного фонтана, устроенного  в  стене над умывальником.    

      Несмотря   на   эту   предосторожность,  я   все  же   вначале  страшно  беспокоилась, но на этот раз мои опасения были неосновательны: день  прошел, и  я не ощутила ничего похожего на то, чего боялась. Чтобы моя недоверчивость  осталась  незамеченной,  воду  из  графина  я  предусмотрительно  наполовину  вылила.    

      Наступил вечер,  а с  ним наступила и темнота. Однако  мои  глаза стали  привыкать к ней; я видела во мраке, как стол ушел вниз и через четверть часа  поднялся  с поданным  мне ужином, а  минуту спустя появилась та же  лампа  и  осветила комнату.    

      Я  решила  ничего  не  есть,  кроме  того,   к  чему  нельзя  примешать  усыпляющего  снадобья. Два  яйца и  немного фруктов составили весь мой ужин.  Затем я налила стакан воды из моего благодетельного фонтана и напилась.    

      При первых же глотках мне  показалось, что вода не такая на  вкус,  как была  утром. Во мне тотчас зашевелилось подозрение, и я не стала пить дальше, но я  уже отпила примерно с полстакана.    

      Я  с отвращением выплеснула остаток воды  и, покрываясь холодным потом, стала  ожидать последствий.    

      Без сомнения, какой-то невидимый свидетель заметит, как я брала воду из  фонтана, и  воспользовался моим  простодушием,  чтобы  верное  добиться моей  гибели, которая  была  так  хладнокровно  предрешена и которой  добивались с  такой жестокостью.    

      Не прошло и получаса, как появились те же признаки, что и в первый раз. Но так  как на этот раз я  выпила всего полстакана, то я дольше боролась и не заснула,   а впала  в  какое-то сонливое  состояние,  которое  не лишило меня понимания    всего   происходящего  вокруг,   но  отняло  всякую  способность защищаться или  бежать.    

      Я   пыталась  доползти  до   кровати,  чтобы  извлечь  из-под   подушки  единственное оставшееся у меня средство защиты - мой спасительный нож, но не  могла  добраться  до изголовья и упала на  колени, судорожно ухватившись  за  ножку кровати. Тогда я поняла, что погибла...    

      Фельтон побледнел, и судорожная дрожь пробежала но всему его телу.    

      - И  всего ужаснее было то, -  продолжала миледи изменившимся  голосом, словно   все  еще  испытывая отчаянную тревогу, овладевшую ею  в  ту  ужасную минуту, -  что на этот раз  я  ясно сознавала грозившую мне  опасность:  душа моя,   утверждаю, бодрствовала  в  уснувшем теле,  и  потому я все  видела  и слышала.  Правда, все происходило точно во сне, но это было тем ужаснее.    

      Я  видела, как поднималась вверх лампа, как я постепенно погружалась  в  темноту.  Затем  я услышала скрип двери,  хорошо знакомый  мне,  хотя  дверь  открывалась всего два раза.    

      Я  инстинктивно  почувствовала,  что  ко  мне  кто-то  приближается,  -  говорят, что несчастный человек, заблудившийся в пустынных  степях  Америки,  чувствует таким образом приближение змеи.    

      Я пыталась превозмочь свою немоту  и закричать. Благодаря  невероятному усилию  воли я даже встала, но для того  только, чтобы тотчас снова упасть... упасть в  объятия моего преследователя...    

      - Скажите же мне, кто  был этот человек?  -  вскричал  молодой  офицер. Миледи  с  первого взгляда  увидела, сколько страдании она причиняет Фельтону тем, что  останавливается на всех подробностях своего рассказа,  но не хотела избавить   его  ни от  единой пытки: чем глубже она  уязвит  его  сердце, тем больше будет  уверенности, что он  отомстит за  нес. Поэтому она  продолжала, точно не  расслышав его восклицания  или  рассудив,  что еще  не пришло время ответить на  него:    

      - Только на этот раз негодяй имел дело не с безвольным и бесчувственным  подобием трупа.  Я  вам  уже  говорила: не  будучи в состоянии  окончательно  овладеть  своими телесными  и  душевными способностями,  я  все же сохраняла  сознание  грозившей мне опасности.  Я боролась изо  всех сил и, по-видимому,  упорно сопротивлялась, так как слышала, как он воскликнул:    

      "Эти негодные пуританки!  Я знал,  что они доводят до изнеможения своих  палачей, но не думал, что они так сильно противятся своим любовникам".    

      Увы,  это  отчаянное   сопротивление  не   могло   быть  длительным.  Я  почувствовала, что силы мои слабеют, и на этот раз негодяй воспользовался не  моим сном, а моим обмороком...    

      Фельтон слушал, не  произнося ни  слова  и лишь  издавая  глухие стоны; только  холодный пот струился по  его  мраморному лбу и рука  была  судорожно прижата к  груди.    

      -  Моим первым движением, когда  я пришла  в чувство, было нащупать под  подушкой  нож,  до  которого  перед тем я  не  могла  добраться: если он  не  послужил мне защитой, то, по крайней мере, мог послужить моему искуплению.    

      Но, когда я взяла этот нож, Фельтон, ужасная мысль пришла мне в голову. Я  поклялась все сказать вам  и  скажу все.  Я  обещала  открыть вам правду и  открою ее, пусть даже я погублю себя этим!    

      -  Вам  пришла  мысль  отомстить за  себя  этому  человеку?  - вскричал  Фельтон.    

      -  Увы,  да!  -  ответила миледи.  -  Я знаю, такая мысль  не  подобает  христианке. Без сомнения,  ее внушил мне этот извечный враг души нашей, этот  лев,  непрестанно  рыкающий вокруг  нас. Словом,  признаюсь вам, Фельтон,  -  продолжала миледи тоном женщины, обвиняющей себя в преступлении, - эта мысль  пришла мне и уже не оставляла меня  больше. За эту греховную мысль я  и несу  сейчас наказание.    

      - Продолжайте, продолжайте! - просил Фельтон. - Мне не терпится узнать, как вы  за себя отомстили.    

      - Я решила отомстить как можно скорее; я  была уверена, что он придет в  следующую ночь. Днем мне нечего было опасаться.    

      Поэтому, когда настал  час  завтрака,  я не  задумываясь ела и  пила: я решила  за ужином сделать вид, что ем, но ни к чему  не притрагиваться, и мне нужно  было утром подкрепиться, чтобы не чувствовать голода вечером.    

      Я  только припрятала стакан воды от  завтрака,  потому что,  когда  мне  пришлось  пробыть двое суток  без пищи и  питья, я больше  всего страдала от  жажды.    

      Все,  что я  передумала  в течение  дня, еще  больше  укрепило  меня  в  принятом решении. Не сомневаясь в  том, что за мной наблюдают, я  старалась,  чтобы выражение моего  лица не выдало моей затаенной мысли, и даже несколько  раз поймала себя на том, что улыбаюсь. Фельтон, я не решаюсь признаться вам,  какой мысли я улыбалась, - вы почувствовали бы ко мне отвращение.    

      - Продолжайте, продолжайте! - умолял Фельтон.  - Вы видите,  я слушаю и хочу  поскорее узнать, чем все это кончилось.    

      - Наступил вечер, все шло по заведенному порядку. По обыкновению, мне в темноте  подали ужин, затем зажглась лампа, и я села за стол.    

      Я  поела фруктов, сделала  вид, что наливаю  себе  воды из графина,  но выпила   только ту, что оставила  от  завтрака.  Подмена эта  была,  впрочем, сделана   так искусно, что мои  шпионы,  если они  у  меня были, не могли  бы ничего  заподозрить.    

      После ужина я притворилась, что  на меня нашло такое же оцепенение, как накануне,  но на  этот  раз, сделав вид, что я изнемогаю от усталости или уже освоилась с  опасностью, я добралась до кровати, сбросила платье и легла.    

      Я нащупала под  подушкой нож и, притворившись спящей, судорожно впилась  пальцами в его рукоятку.    

      Два часа прошло, не принеся  с собой ничего нового, и - боже мой,  я ни за что   бы не поверила  этому еще  накануне! -  я почти  боялась, что он  не придет.    

      Вдруг  я  увидела,  что лампа  медленно поднялась и исчезла высоко  над  потолком. Темнота наполнила комнату, но  ценой некоторого усилия мне удалось  проникнуть взором в эту темноту.    

      Прошло минут десять. До меня не доносилось ни малейшего шума, я слышала только  биение собственного сердца.    

      Я молила бога, чтобы тот человек пришел.    

      Наконец  раздался  столь  знакомый   мне  звук   открывшейся   и  снова  закрывшейся двери, и послышались чьи-то шаги, под  которыми поскрипывал пол,  хотя  он  был устлан толстым  ковром. Я различила в темноте  какую-то  тень,  приближавшуюся к моей постели...    

     -  Скорее, скорее! - торопил Фельтон. -  Разве вы не видите, что  каждое ваше  слово жжет меня, как расплавленный свинец?    

      -  Тогда,  - продолжала  миледи, - я собрала все силы, я говорила себе, что  пробил  час  мщения  или, вернее, правосудия, я смотрела на себя  как на новую  Юдифь. Я набралась решимости,  крепко  сжала в  руке нож и,  когда  он подошел   ко  мне  и протянул руки, отыскивая во мраке свою жертву,  тогда  с криком  горести и отчаяния я нанесла ему удар в грудь.    

      Негодяй, он все  предвидел: грудь его была  защищена кольчугой,  и  нож  притупился о нее.    

      "Ах, так! - вскричал он, схватив мою руку и вырывая у меня нож, который  сослужил мне такую плохую службу. - Вы покушаетесь на мою жизнь,  прекрасная  пуританка? Да это больше, чем ненависть, это прямая неблагодарность! Ну, ну,  успокойтесь, мое прелестное дитя... Я думал, что вы уже смягчились. Я не  из  тех  тиранов, которые удерживают женщину  силой. Вы меня не  любите, в чем я  сомневался по свойственной мне самонадеянности. Теперь я  в этом убедился, и  завтра вы будете на свободе".    

      Я ждала только одного - чтобы он убил меня.    

      "Берегитесь, - сказала я ему, - моя свобода грозит вам бесчестьем!"    

      "Объяснитесь, моя прелестная сивилла [81]".    

      "Хорошо. Как  только  я  выйду отсюда, я  все  расскажу  -  расскажу  о  насилии,  которое вы  надо  мной учинили, расскажу, как  вы держали  меня  в  плену.  Я  во  всеуслышание  объявлю об  этом  дворце,  в  котором  творятся  гнусности. Вы высоко поставлены, милорд, но трепещите: над вами есть король, а  над королем - бог!"    

      Как ни  хорошо  владел собой мой  преследователь,  он не смог  сдержать  гневное  движение.   Я  не  пыталась  разглядеть  выражение  его  лица,   но  почувствовала, как задрожала его рука, на которой лежала моя.    

      "В таком случае - вы не выйдете отсюда!"    

      "Отлично!  Место  моей  пытки будет  и моей могилой. Прекрасно! Я  умру  здесь, и  тогда вы увидите,  что  призрак-обвинитель  страшнее угроз  живого  человека".    

      "Вам не оставят никакого оружия".    

      "У  меня  есть одно,  которое  отчаяние предоставило каждому  существу,  достаточно мужественному, чтобы к нему прибегнуть: я уморю себя голодом".    

      "Послушайте, не лучше ли мир,  чем подобная война? - предложил негодяй. -  Я  немедленно возвращаю вам свободу, объявляю вас воплощенной добродетелью и  провозглашаю вас Лукрецией Англии [82]".    

      "А я  объявлю, что вы ее Секст, я  разоблачу вас перед людьми,  как уже  разоблачила  перед богом,  и, если нужно  будет скрепить,  как Лукреции, мое  обвинение кровью, я сделаю это!"    

      "Ах, вот что! - насмешливо  произнес мой  враг. -  Тогда  другое  дело.  Честное слово, в конце концов вам здесь хорошо живется, вы  не чувствуете ни в  чем недостатка, и если вы уморите себя голодом, то будете сами виноваты".    

      С этими словами он удалился. Я слышала, как открылась и опять закрылась дверь,  и  я осталась, подавленная не  столько горем, сколько  -  признаюсь в этом -  стыдом, что так и не отомстила за себя.    

      Он сдержал слово. Прошел день, прошла еще ночь, и я его не видела. Но и я  держала свое слово  и  ничего не пила и не ела.  Я решила, как я  объявила ему,  убить себя голодом.    

      Я провела весь день и всю ночь в молитве: я надеялась,  что бог простит мне  самоубийство.    

      На следующую  ночь  дверь отворилась. Я лежала на  полу - силы оставили меня...    

      Услышав скрип двери, я приподнялась, опираясь на руку.    

      "Ну  как, смягчились  ли  мы  немного?  -  спросил  голос,  так  грозно  отдавшийся  у меня в  ушах, что я не могла  не узнать его.  - Согласны ли мы  купить свободу  ценой  одного лишь  обещания молчать?  Послушайте, я человек  добрый,  -  прибавил  он,  -  и  хотя  я  не  люблю  пуритан,  но  отдаю  им  справедливость, и пуританкам тоже, когда они хорошенькие. Ну, поклянитесь-ка  мне на распятии, больше я от вас ничего не требую".    

      "Поклясться вам на распятии? - вскричала я,  вставая:  при звуках этого  ненавистного голоса ко мне  вернулись все мои силы. - На  распятии! Клянусь,  что никакое  обещание, никакая угроза, никакая пытка не закроют  мне  рта!..  Поклясться на распятии!.. Клянусь,  я буду всюду изобличать вас как  убийцу,  как  похитителя  чести, как  подлеца!..  На  распятии!..  Клянусь, если  мне  когда-либо  удастся  выйти  отсюда,  я  буду молить  весь  род  человеческий  отомстить вам!.."    

      "Берегитесь! - сказал он таким угрожающим голосом, какого я  еще у него не  слышала. - У меня есть вернейшее средство, к которому я прибегну только в  крайнем  случае, закрыть вам рот  или,  по крайней  мере, не допустить того,  чтобы люди поверили хоть одному вашему слову".    

      Я собрала остаток сил и расхохоталась в ответ на его угрозу.    

      Он понял, что впредь между нами вечная война не на жизнь, а на смерть.    

      "Послушайте,  я  даю  вам  на  размышление  еще  остаток  этой  ночи  и  завтрашний день, -  предложил  он. -  Если  вы  обещаете  молчать, вас  ждет  богатство, уважение и даже  почести; если  вы будете угрожать  мне, я предам  вас позору".    

      "Вы! - вскричала я. - Вы!"    

      "Вечному, неизгладимому позору!"    

      "Вы!.." - повторяла я.    

      О, уверяю вас, Фельтон, я считала его сумасшедшим!    

      "Да, я!" - отвечал он.    

      "Ах, оставьте меня! - сказала я ему. - Уйдите прочь, если вы не хотите,  чтобы я на ваших глазах разбила себе голову о стену!"    

      "Хорошо, - сказал он, - как вам будет угодно. До завтрашнего вечера".    

      "До завтрашнего вечера!" -  ответила я, падая на  пол  и кусая ковер  от ярости...    

      Фельтон опирался о кресло, и миледи с демонической радостью видела, что у него,  возможно, не хватит сил выслушать ее рассказ до конца.       XXVII.  ИСПЫТАННЫЙ ПРИЕМ КЛАССИЧЕСКОЙ ТРАГЕДИИ       

      После минутного  молчания, во время которого миледи украдкой  наблюдала за  слушавшим ее молодым человеком, она продолжала:    

      - Почти  три  дня я ничего не пила  и не  ела.  Я  испытывала  жестокие  мучения: порой словно какое-то облако давило мне лоб и застилало глаза - это  начинался бред.    

      Наступил вечер. Я так ослабела, что поминутно впадала в  беспамятство и каждый  раз, когда я лишалась чувств, благодарила бога, думая, что умираю.    

      Во  время одного такого обморока я  услышала,  как  дверь открылась. От страха  я очнулась.    

      Он вошел ко  мне в сопровождении какого-то человека  с лицом, прикрытым маской;  сам он  был тоже  в маске, но я узнала  его шаги, узнала его  голос, узнала   этот  величественный  вид,  которым  ад  наделил  его  на  несчастье  человечества.    

      "Ну что же, - спросил он меня, - согласны вы дать мне клятву, которую я от  вас требовал?"    

      "Вы сами сказали, что  пуритане верны своему слову. Я дала слово - и вы  это слышали - предать вас на земле суду человеческому, а на том свете - суду  божьему".    

      "Итак, вы упорствуете?"    

      "Клянусь  перед  богом,  который меня слышит, я  призову  весь  свет  в  свидетели вашего преступления и буду призывать  до тех пор,  пока  не  найду  мстителя!"    

      "Вы публичная женщина,  - заявил он громовым голосом, - и подвергнетесь  наказанию,  налагаемому на подобных  женщин! Заклейменная в  глазах света, к  которому вы взываете, попробуйте доказать этому свету, что вы не преступница и  не сумасшедшая!"    

      Потом он обратился к человеку в маске.    

      "Палач, делай свое дело!" - приказал он.    

      - О! Его имя! Имя! - вскричал Фельтон. - Назовите мне его имя!    

      - И  вот,  несмотря  на мои крики, несмотря на  мое сопротивление  -  я  начинала  понимать, что мне  предстоит нечто  худшее, чем  смерть,  -  палач  схватил меня, повалил на пол, сдавил в своих руках. Я задыхалась от рыданий,  почти  лишалась чувств, взывала к богу, который не внимал  моей мольбе...  и  вдруг я испустила отчаянный крик боли и  стыда -  раскаленное железо, железо  палача, впилось в мое плечо...    

      Фельтон издал угрожающий возглас.    

     -   Смотрите...  -  сказала  миледи  и  встала  с  величественным  видом королевы,   -  смотрите,  Фельтон, какое новое мучение изобрели  для  молодой невинной  девушки, которая стала жертвой насилия злодея!  Научитесь познавать сердца  людей и впредь не делайтесь так опрометчиво орудием их несправедливой мести!    

      Миледи   быстрым  движением   распахнула   платье,  разорвала   батист,  прикрывавший ее грудь, и, краснея  от  притворного гнева  и стыда,  показала  молодому человеку неизгладимую печать, бесчестившую это красивое плечо.    

      - Но я вижу тут лилию! - изумился Фельтон.    

      - Вот в этом-то вся подлость! - ответила миледи. - Будь это  английское  клеймо!..  Надо  было бы  еще  доказать,  какой суд приговорил меня к  этому  наказанию, и я могла бы подать жалобу во все суды государства. А французское  клеймо... О, им я была надежно заклеймена!    

      Для Фельтона это было слишком.    

      Бледный, недвижимый, подавленный ужасным признанием миледи, ослепленный  сверхъестественной  красотой этой  женщины,  показавшей  ему свою  наготу  с  бесстыдством, которое он принял за особое величие души, он упал перед ней на  колени,  как  это  делали   первые  христиане   перед   непорочными  святыми  мучениками, которых императоры,  гонители христианства, предавали в цирке на  потеху кровожадной черни. Клеймо перестало существовать  для  него, осталась  одна красота.    

      - Простите! Простите! - восклицал Фельтон. - О, простите мне!    

      Миледи прочла в его глазах: люблю, люблю!    

      - Простить вам - что? - спросила она.    

      - Простите мне, что я примкнул к вашим гонителям.    

      Миледи протянула ему руку.    

      - Такая прекрасная,  такая молодая! -  воскликнул  Фельтон, покрывая ее руку  поцелуями.    

      Миледи подарила его одним из тех взглядов, которые раба делают королем.    

      Фельтон  был пуританин - он отпустил руку этой  женщины и стал целовать ее  ноги.    

      Он уже не любил - он боготворил ее.    

      Когда этот миг  душевною  восторга  прошел, когда  к миледи,  казалось,  вернулось самообладание, которого она ни на минуту не теряла, когда  Фельтон  увидел, как завеса стыдливости вновь скрыла сокровища  любви, лишь затем так  тщательно  оберегаемые от его взора,  чтобы он еще более пылко желал их,  он  сказал:    

      - Теперь мне  остается спросить вас только об  одном: как зовут  вашего  настоящего палача?  По-моему, только один  был  палачом, другой  являлся его  орудием, не больше.    

      - Как, брат мой, - вскричала  миледи, - тебе еще нужно,  чтоб я назвала его! А  сам ты не догадался?    

      - Как -  спросил Фельтон, - это он?.. Опять  он!.. Все  он  же...  Как!  Настоящий виновник...    

      - Настоящий виновник - опустошитель Англии, гонитель  истинно верующих,  гнусный  похититель  чести  стольких  женщин,  тот, кто  из  прихоти  своего  развращенного  сердца  намерен  пролить кровь стольких англичан, кто сегодня  покровительствует протестантам, а завтра предаст их...    

      - Бекингэм! Так это Бекингэм! - с ожесточением выкрикнул Фельтон.    

      Миледи  закрыла  лицо  руками, словно  она  была  не  в силах перенести  постыдное воспоминание, которое вызывало у нее это имя.    

      - Бекингэм - палач этого ангельского создания! - восклицал Фельтон. - И ты  не  поразил  его  громом, господи! И  ты позволил ему  остаться  знатным,  почитаемым, всесильным, на погибель всем нам!    

      -  Бог  отступается  от  того, кто сам от  себя отступается! -  сказала миледи.    

      -  Так,  значит,  он  хочет навлечь  на свою  голову кару,  постигающую  отверженных! - с возрастающим возбуждением продолжал Фельтон. - Хочет, чтобы  человеческое возмездие опередило правосудие небесное!    

      - Люди боятся и щадят его.    

      - О, я не боюсь и не пощажу его! - возразил Фельтон.    

      Миледи почувствовала, как душа ее наполняется дьявольской радостью.    

      -  Но каким образом мой покровитель, мой отец, лорд Винтер, оказывается причастным  ко всему этому? - спросил Фельтон.    

      - Слушайте, Фельтон, ведь наряду с людьми низкими и презренными есть на свете  благородные и великодушные натуры. У меня был жених, человек, которого я  любила  и который  любил  меня...  мужественное  сердце, подобное  вашему,  Фельтон, такой человек, как вы. Я  пришла к  нему и  все рассказала. Он знал  меня  и ни секунды не колебался. Это был знатный вельможа, человек, во  всех  отношениях  равный  Бекингэму.   Он  ничего  не  сказал,  опоясался  шпагой,  закутался в плащ и направился во дворец Бекингэма...    

      - Да,  да,  понимаю, - вставил  Фельтон. -  Хотя,  когда  имеешь дело с  подобными людьми, нужна не шпага, а кинжал.    

      - Бекингэм накануне уехал  чрезвычайным послом в Испанию - просить руки  инфанты  для короля Карла Первого, который тогда  был еще принцем  Уэльским.  Мой жених  вернулся ни с  чем. "Послушайте, - сказал он  мне, - этот  человек уехал,  и  я  покамест  не  могу  ему  отомстить.  В  ожидании  его   приезда обвенчаемся, как  мы  решили, а затем положитесь на  лорда Винтера,   который сумеет поддержать свою честь и честь своей жены".    

      - Лорда Винтера! - вскричал Фельтон.    

      - Да, лорда Винтера, - подтвердила миледи. - Теперь вам все должно быть  понятно,  не так ли?  Бекингэм был в  отъезде  около года. За неделю до  его  возвращения лорд Винтер внезапно скончался, оставив меня  своей единственной  наследницей.  Кем  был  нанесен  этот  удар?  Всеведущему  богу  одному  это  известно, я никого не виню...    

      - О, какая бездна падения! Какая бездна! - ужаснулся Фельтон.    

      - Лорд Винтер умер,  ничего не  сказав  своему  брату.  Страшная  тайна должна   была  остаться скрытой от всех до  тех  пор, пока бы она как гром не поразила  виновного. Вашему покровителю было прискорбно то,  что старший брат его   женился на  молодой девушке,  не  имевшей состояния. Я  поняла, что мне нечего  рассчитывать  на поддержку  со  стороны человека, обманутого  в своих надеждах  на получение наследства. Я уехала во  Францию, твердо решив прожить там остаток  моей жизни. Но все мое состояние в Англии. Из-за войны сообщение между обоими   государствами  прекратилось, я стала испытывать  нужду,  и мне поневоле  пришлось вернуться сюда. Шесть дней назад я высадилась в Портсмуте.    

      - А дальше? - спросил Фельтон.    

      - Дальше? Бекингэм, вероятно, узнал о моем возвращении, переговорил обо мне с  лордом Винтером, который и без того уже был предубежден против меня, и сказал  ему, что  его невестка - публичная женщина, заклейменная преступница. Мужа   моего уже нет в живых, чтобы поднять свой правдивый, благородный голос в мою   защиту. Лорд  Винтер  поверил всему, что ему рассказали, поверил  тем охотнее,  что ему это было выгодно.  Он велел арестовать меня, доставить сюда и отдал под  вашу охрану. Остальное вам известно: послезавтра он удаляет меня в изгнание,  отправляет в ссылку,  послезавтра он на всю жизнь водворяет меня среди   отверженных! О, поверьте, злой  умысел хорошо обдуман!  Сеть  искусно сплетена,  и честь моя погибнет! Вы сами видите, Фельтон, мне надо умереть... Фельтон, дайте  мне нож!    

      С этими  словами миледи, словно исчерпав все  свои силы, в  изнеможении  склонилась в объятия молодого  офицера, опьяненного любовью, гневом и дотоле  неведомым ему  наслаждением;  он с  восторгом подхватил ее и прижал к своему  сердцу,   затрепетав  от   дыхания  этого   прекрасного  рта,  обезумев   от  прикосновения этой вздымавшейся груди.    

      - Нет, нет!  - воскликнул он.  - Нет, ты будешь жить всеми почитаемой и  незапятнанной,  ты  будешь жить для того, чтобы  восторжествовать над твоими врагами!    

      Миледи отстранила его медленным движением руки, в то же время привлекая его  взглядом; но  Фельтон вновь заключил  ее в объятия, и глаза его умоляюще  смотрели на нее, как на божество.    

      - Ах,  смерть! Смерть! -  сказала она,  придавая  своему  голосу томное  выражение и закрывая  глаза. -  Ах, лучше  смерть, чем позор!  Фельтон, брат  мой, друг мой, заклинаю тебя!    

      - Нет! - воскликнул Фельтон. - Нет, ты будешь жить, и жить отомщенной!    

      - Фельтон, я приношу  несчастье  всем, кто  меня окружает! Оставь меня,  Фельтон! Дай мне умереть!    

      - Если так, мы умрем вместе! - воскликнул Фельтон, целуя узницу в губы.    

      Послышались  частые удары  в дверь. На  этот раз  миледи  по-настоящему  оттолкнула Фельтона.    

      - Ты слышишь! - сказала она. - Нас подслушали, сюда  идут! Все кончено, мы  погибли!    

      - Нет, - возразил Фельтон, - это стучит часовой. Он предупреждает меня, что  подходит дозор.    

      - В таком случае - бегите к двери и откройте ее сами.    

      Фельтон  повиновался -  эта  женщина уже овладела  всеми его помыслами, всей  его душой.    

      Он распахнул дверь  и очутился лицом к лицу с  сержантом, командовавшим  сторожевым патрулем.    

      - Что случилось? - спросил молодой лейтенант.    

      - Вы приказали  мне открыть дверь,  если я  услышу,  что  вы  зовете на помощь,  но забыли оставить мне ключ, - доложил солдат. - Я услышал ваш крик, но не  разобрал слов. Хотел открыть дверь, а она  оказалась запертой изнутри. Тогда я  позвал сержанта...    

      - Честь имею явиться, - отозвался сержант.    

      Фельтон, растерянный, обезумевший, стоял и  не мог вымолвить  ни слова. Миледи   поняла, что  ей  следует  отвлечь  на  себя общее  внимание,  -  она подбежала  к столу, схватила нож, положенный туда Фельтоном, и выкрикнула:    

      - А по какому праву вы хотите помешать мне умереть?    

      - Боже мой! - воскликнул Фельтон, увидев, что в руке у нее блеснул нож.    

      В эту минуту в коридоре раздался язвительный хохот.    

      Барон, привлеченный  шумом, появился на пороге,  в  халате, со  шпагой, зажатой  под мышкой.    

      - А-а... - протянул он. -  Ну, вот мы  и дождались  последнего действия  трагедии!  Вы  видите, Фельтон,  драма прошла одну за другой все фазы, как я  вам и предсказывал. Но будьте спокойны, кровь не прольется.    

      Миледи поняла, что  она  погибла,  если не даст Фельтону немедленного и  устрашающего доказательства своего мужества.    

      - Вы ошибаетесь,  милорд, кровь прольется,  и пусть эта кровь  падет на тех,  кто заставил ее пролиться!    

      Фельтон вскрикнул и бросился к миледи...  Он  опоздал  - миледи нанесла себе  удар.    

      Но благодаря счастливой случайности, вернее говоря - благодаря ловкости миледи,  нож  встретил  на  своем  пути одну  из стальных  планшеток корсета, которые в  тот век,  подобно панцирю, защищали грудь женщины. Нож  скользнул, разорвав  платье, и вонзился наискось между кожей и ребрами.    

      Тем не менее платье миледи тотчас обагрилось кровью.    

      Миледи упала навзничь и, казалось, лишилась чувств.    

      Фельтон вытащил нож.    

      - Смотрите, милорд, - сказал он мрачно, - вот женщина, которая была под моей  охраной и лишила себя жизни.    

      - Будьте покойны,  Фельтон, она не  умерла,  - возразил лорд  Винтер. - Демоны   так легко не умирают.  Не волнуйтесь,  ступайте  ко мне и ждите меня там.    

      - Однако, милорд...    

      - Ступайте, я вам приказываю.    

      Фельтон  повиновался  своему начальнику, но, выходя из комнаты, спрятал нож у  себя на груди.    

      Что касается  лорда Винтера, он ограничился  тем,  что  позвал женщину, которая  прислуживала миледи, а когда она явилась, поручил ее заботам узницу, все еще  лежавшую в обмороке, и оставил ее с ней наедине.    

      Но так  как рана,  вопреки его предположениям, могла  все  же оказаться  серьезной, он тотчас послал верхового за врачом.       XXVIII.  ПОБЕГ       

      Как и предполагал  лорд Винтер, рана миледи была неопасна; едва  миледи  осталась  наедине  с вызванной бароном  женщиной, которая  стала ее поспешно  раздевать, она открыла глаза.    

      Однако надо было  притворяться слабой и больной, что было  нетрудно для такой  комедиантки, как миледи; бедная служанка была совсем одурачена узницей и,  несмотря на ее настояния, упорно решила просидеть всю ночь у ее постели.    

      Но присутствие этой женщины не мешало миледи предаваться своим мыслям.    

      Вне всякого сомнения, Фельтон был убежден  в правоте ее  слов,  Фельтон был  предан ей всей  душой; если бы ему  теперь явился ангел  и стал обвинять  миледи,  то  в том состоянии  духа, в  котором он находился,  он,  наверное,  принял бы этого ангела за посланца дьявола.    

      При этой мысли миледи улыбалась, ибо отныне Фельтон был ее единственной  надеждой, единственным средством спасения.    

      Но ведь  лорд  Винтер  мог его заподозрить, теперь  за  самим Фельтоном могли  установить надзор.    

      Около  четырех  часов  утра приехал  врач,  но рана миледи  уже  успела  закрыться, и потому врач не мог выяснить ни  ее направления,  ни глубины,  а  только определил по пульсу, что состояние больной не внушает опасений.    

      Утром миледи отослала ухаживавшую за  ней женщину под предлогом, что та не  спала всю ночь и нуждается в отдыхе.    

      Она  надеялась,  что Фельтон  придет,  когда  ей  принесут завтрак,  но Фельтон  не явился.    

      Неужели  ее  опасения  подтвердились?  Неужели  Фельтон,  заподозренный  бароном, не придет ей на помощь в  решающую минуту? Ей оставался всего  один  день: лорд  Винтер объявил ей, что отплытие назначено  на двадцать четвертое  число, а уже наступило утро двадцать второго.    

      Все же миледи довольно терпеливо прождала до обеда.    

      Хотя она  утром ничего не ела, обед принесли в  обычное  время, и она с ужасом   заметила, что  у солдат, охранявших ее, уже  другая форма. Тогда она отважилась  спросить, где Фельтон. Ей ответили, что Фельтон  час назад сел на коня и уехал.    

      Она  осведомилась,   все  ли   еще  барон  в   замке.  Солдат   ответил  утвердительно  и  прибавил, что барон  приказал  известить  его, если узница  пожелает с ним говорить.    

      Миледи  сказала, что она сейчас еще слишком слаба и что ее единственное желание  - остаться одной.    

      Солдат поставил обед на стол и вышел.    

      Фельтона  отстранили, солдат  морской пехоты сменили - значит, Фельтону не  доверяли больше!    

      Это был последний удар, нанесенный узнице.    

      Оставшись  одна в  комнате, миледи  встала: постель,  в которой  она из  предосторожности пролежала  все утро, чтобы ее считали тяжело раненной, жгла  ее, как  раскаленная жаровня. Она взглянула на  дверь - окошечко было забито  доской.  Вероятно,  барон  боялся,  как  бы она  не  ухитрилась каким-нибудь  дьявольским способом обольстить через это отверстие стражу.    

      Миледи  улыбнулась  от  радости:  наконец-то  она   могла   предаваться  обуревавшим  ее  чувствам, не опасаясь того, что за ней  наблюдают! В порыве  ярости  она  стала  метаться  по  комнате,  как  запертая в  клетке тигрица.  Наверное, если бы у нее остался нож,  она на этот раз помышляла бы  убить не  себя, а барона.    

      В  шесть  часов  пришел лорд  Винтер; он  был вооружен до  зубов.  Этот  человек,  о котором миледи до  сих пор  думала, что он всего лишь глуповатый  придворный  кавалер,   стал  превосходным  тюремщиком:   казалось,  он   все  предвидел, обо всем догадывался, все предупреждал.    

      Один взгляд, брошенный на миледи, пояснил ему, что творится в ее душе.    

      - Пусть так, - сказал он, - но сегодня вы меня еще не убьете: у вас нет больше  оружия, и к тому же я начеку. Вы начали  совращать беднягу  Фельтона, он уже  стал поддаваться вашему дьявольскому влиянию,  но  я хочу спасти его: он  вас  больше не  увидит, все кончено. Соберите  ваши  пожитки -  завтра вы  отправляетесь в путь. Сначала я назначил ваше отплытие на двадцать четвертое  число,  но  потом подумал, что чем скорее  дело будет сделано, тем оно будет  вернее.  Завтра  в  полдень у меня на руках  будет  приказ о  вашей  ссылке,  подписанный Бекингэмом. Если вы,  прежде чем сядете на корабль, скажете кому бы  то  ни было хоть одно слово,  мой сержант пустит вам пулю в лоб - так ему  приказано. Если на корабле вы  без разрешения капитана скажете кому бы то ни  было хоть одно слово,  капитан  велит бросить вас в  море -  такое ему  дано  распоряжение. До свидания.  Вот все, что я имел вам сегодня сообщить. Завтра я  вас увижу - приду, чтобы распрощаться с вами.    

      С этими словами барон удалился.    

      Миледи выслушала всю эту грозную  тираду с улыбкой презрения  на губах, но с  бешеной злобой в душе.    

      Подали   ужин.  Миледи  почувствовала,  что   ей  нужно   подкрепиться:  неизвестно  было,  что могло произойти  в  эту  ночь.  Она уже  надвигалась,  мрачная и бурная: по небу неслись  тяжелые тучи, а отдаленные вспышки молнии  предвещали грозу.    

      Гроза  разразилась  около  десяти  часов  вечера. Миледи  было  отрадно видеть,  что природа разделяет смятение, царившее  в ее  душе; гром рокотал в воздухе,  как гнев  в ее  сердце; ей казалось, что  порывы ветра обдавали  ее лицо  подобно тому, как они налетали на деревья,  сгибая ветви и срывая с них листья;  она выла, как дикий зверь,  и  голос ее  сливался  с могучим голосом природы,  которая, казалось, тоже стонала и приходила в отчаяние.    

      Вдруг миледи услышала стук в окно и при слабом блеске молнии увидела за его  решеткой лицо человека.    

      Она подбежала к окну и открыла его.    

      - Фельтон! - вскричала она. - Я спасена!    

      - Да, - отозвался Фельтон, - но говорите  тише! Мне  надо еще подпилить прутья   решетки. Берегитесь только,  чтобы  они  не увидели  вас  в окошечко двери.    

      - Вот доказательство тому, что бог за нас, Фельтон, - сказала миледи, - они  забили окошечко доской.    

      - Это хорошо... Господь лишил их разума! - ответил Фельтон.    

      - Что я должна делать? - спросила миледи.    

      -  Ничего, ровно ничего,  закройте только окно. Ложитесь в  постель или хотя бы  прилягте не раздеваясь. Когда я кончу,  я постучу. Но в состоянии ли вы  следовать за мною?    

      - О да!    

      - А ваша рана?    

      - Причиняет мне боль, но не мешает ходить.    

      - Будьте готовы по первому знаку.    

      Миледи закрыла окно, погасила лампу, легла, как посоветовал ей Фельтон, и  забилась под  одеяло. Среди завываний бури она слышала визг пилы, ходившей по  решетке, и при каждой вспышке молнии различала тень Фельтона  за оконными  стеклами.    

      Целый час она  лежала, едва переводя дыхание, покрываясь холодным потом и  чувствуя, как  сердце  у нее  отчаянно  замирает  от страха  при  малейшем  шорохе, доносившемся из коридора.    

      Бывают часы, которые длятся годы...    

      Через час Фельтон снова постучал в окно.    

      Миледи вскочила с  постели и распахнула  его.  Два  прута  решетки были  перепилены, и образовалось отверстие, в которое мог пролезть человек.    

      - Вы готовы? - спросил Фельтон.    

      - Да. Нужно ли мне что-нибудь захватить с собой?    

      - Золото, если оно у вас есть.    

      - Да, к счастью, мне оставили то золото, которое я имела при себе.    

      - Тем лучше. Я истратил все свои деньги на то, чтобы нанять судно.    

      -  Возьмите,  -  сказала  миледи,  вручая  Фельтону  мешок  с  золотыми  монетами.    

      Фельтон взял мешок и бросил его вниз, к подножию стены.    

      - А теперь, - сказал он, - пора спускаться.    

      - Хорошо.    

      Миледи встала на  кресло и высунулась в окно. Она  увидела, что молодой офицер  висит над пропастью на веревочной лестнице.    

      Впервые  ее объял  страх  и  напомнил  ей,  что она женщина. Ее  пугала зияющая  бездна.    

      - Этого я и боялся, - сказал Фельтон.    

      - Это  пустяки...  пустяки...  -  проговорила  миледи.  -  Я  спущусь с  закрытыми глазами.    

      - Вы мне доверяете? - спросил Фельтон.    

      - И вы еще спрашиваете!    

      - Протяните мне ваши руки. Скрестите их. Вытяните. Вот так.    

      Фельтон связал ей кисти рук своим платком и поверх платка - веревкой.    

      - Что вы делаете? - с удивлением спросила миледи.    

      - Положите мне руки на шею и не бойтесь ничего.    

      - Но из-за меня вы потеряете равновесие, и мы оба упадем и разобьемся.    

      - Не беспокойтесь, я моряк.    

      Нельзя было  терять ни мгновения; миледи обвила руками шею Фельтона и с его  помощью проскользнула в окно.    

      Фельтон  начал медленно спускаться  со ступеньки на ступеньку. Несмотря на  тяжесть двух тел, лестница качалась в воздухе от яростных порывов ветра.    

      Вдруг Фельтон остановился.    

      - Что случилось? - спросила миледи.    

      - Тише! - сказал Фельтон. - Я слышу чьи-то шаги.    

      - Нас увидели!    

      Несколько мгновений они молчали и прислушивались.    

      - Нет, - заговорил Фельтон, - ничего страшного.    

      - Но чьи же это шаги?    

      - Это часовые обходят дозором замок.    

      - А где они должны пройти?    

      - Как раз под нами.    

      - Они нас заметят...    

      - Нет, если не сверкнет молния.    

      - Они заденут конец лестницы.    

     -  К счастью, она на шесть футов не достает до земли.    

      - Вот они... боже мой!    

      - Молчите!    

      Они продолжали висеть, не двигаясь и затаив дыхание на высоте  двадцати футов   над землей, а  в то  самое время  под ними,  смеясь  и  разговаривая, проходили  солдаты.    

      Для беглецов настала страшная минута...    

      Патруль  прошел.  Слышен был шум  удаляющихся шагов  и замирающие вдали голоса.    

      - Теперь мы спасены, - сказал Фельтон.    

      Миледи вздохнула и лишилась чувств.    

      Фельтон стал опять  спускаться. Добравшись до нижнего конца лестницы  и не  чувствуя дальше  опоры для ног, он начал цепляться  за  ступеньки руками;  ухватившись  наконец  за  последнюю, он повис на ней, и  ноги  его коснулись  земли. Он нагнулся, подобрал мешок с золотом и взял его в зубы.    

      Потом   он   схватил  миледи  на  руки   и  быстро  пошел  в   сторону,  противоположную той, куда  удалился  патруль. Вскоре  он свернул с дозорного  пути, спустился между скалами и, дойдя до самого берега, свистнул.    

      В ответ раздался такой же свист, и пять минут спустя на море показалась лодка с  четырьмя гребцами.    

      Лодка  подплыла  настолько   близко,   насколько   это  было  возможно:  недостаточная глубина помешала ей пристать к берегу. Фельтон вошел по пояс в  воду, не желая никому доверять свою драгоценную ношу.    

      К счастью, буря  начала  затихать. Однако море  еще бушевало: маленькую лодку  подбрасывало на волнах, точно ореховую скорлупу.    

      - К шхуне! - приказал Фельтон. - И гребите быстрее!    

      Четыре матроса принялись грести,  но море так сильно  волновалось,  что весла с  трудом рассекали воду.    

      Тем не менее беглецы удалялись от замка, а это было самое важное.    

      Ночь  была очень темная, и с лодки  уже почти невозможно было различить берег,  а тем более увидеть с берега лодку.    

      Какая-то черная точка покачивалась на море.    

      Это была шхуна.    

      Пока четыре матроса изо всех сил гребли к ней, Фельтон распутал сначала  веревку, а потом и платок, которым были связаны руки миледи.    

      Высвободив ее руки, он зачерпнул морской воды и спрыснул ей лицо.    

      Миледи вздохнула и открыла глаза.    

      - Где я? - спросила она.    

      - Вы спасены! - ответил молодой офицер.    

      -  О!  Спасена! - воскликнула она. -  Да,  вот  небо, вот море! Воздух, которым  я дышу, - воздух свободы... Ах!.. Благодарю вас, Фельтон, благодарю!    

      Молодой человек прижал ее к своему сердцу.    

      - Но что с моими руками? - удивилась миледи.  - Мне их словно сдавили в тисках!    

      Миледи подняла  руки:  кисти  их действительно онемели и  были  покрыты  синяками.    

      - Увы! - вздохнул Фельтон, глядя на эти красивые руки и  грустно  качая  головой.    

     -  Ах, это пустяки, пустяки! - воскликнула миледи. - Теперь я вспомнила!    

      Миледи что-то поискала глазами вокруг себя.    

      -  Он  тут, -  успокоил ее Фельтон  и  ногой пододвинул  к  ней мешок с  золотом.    

      Они  подплыли к шхуне. Вахтенный окликнул сидевших  в лодке  -  с лодки  ответили.    

      - Что это за судно? - осведомилась миледи.    

      - Шхуна, которую я для вас нанял.    

      - Куда она меня доставит?    

      - Куда вам будет угодно, лишь бы вы меня высадили в Портсмуте.    

      - Что вы собираетесь делать в Портсмуте? - спросила миледи.    

      -  Исполнить приказания лорда  Винтера,  -  с  мрачной усмешкой ответил  Фельтон.