1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
На нем был новый, длинный, не по его росту, редингот и  ужасные рваные брюки, побуревшие от грязи.    

Боссюз расхохотался.    

– Это еще что за тип, а?    

– Поэт, – заявил Курфейрак, – безусловно  поэт! Они с одинаковым удовольствием щеголяют в штанах торговцев кроличьими  шкурками и в рединготах пэров Франции.    

– Давай посмотрим, куда направятся Мариус и этот  человек, – предложил Боссюэ. – Выследим их, идет?    

– О Боссюэ! – воскликнул Курфейрак. – Орел из  Мо! Следить за тем, кто сам кого-то выслеживает! Вы просто осел!    

Они повернули обратно.    

И в самом деле, Мариус, увидев на улице Муфтар Жондрета,  стал за ним следить.    

Жондрет шел впереди, не подозревая, что уже взят на мушку.    

Он свернул с улицы Муфтар, и Мариус заметил, что он вошел в  один из самых дрянных домишек на улице Грасьез, пробыл там с четверть часа и  вернулся на улицу Муфтар. Затем он задержался в скобяной лавке, что в ту пору  помещалась на углу улицы Пьер-Ломбар, а через несколько минут Мариус увидел,  как он вышел из лавки с большим, насаженным на деревянную ручку долотом,  которое тут же спрятал под своим рединготом. Дойдя до улицы Пти-Жантильи, он  свернул влево и немного погодя был уже на Малой Банкирской улице. День  склонялся к вечеру, снег, на минуту прекратившийся, пошел снова. Мариус засел в  засаду на углу Малой Банкирской улицы, как всегда безлюдной, и за Жондретом не  последовал. И хорошо сделал, ибо, дойдя до низкой стены, где Мариус подслушал  разговор лохматого и бородатого, Жондрет обернулся и, удостоверившись, что за  ним никто не идет и никто его не видит, перешагнул через стену и скрылся.    

Пустырь, обнесенный этой стеной, примыкал к задворкам дома  бывшего каретника, пользовавшегося дурной славой. Когда-то он отдавал внаем  экипажи, потом обанкротился, но под навесами у него все еще стояло несколько  ветхих тарантасов.    

Мариус подумал, что благоразумнее всего, воспользовавшись  отсутствием Жондрета, вернуться домой; к тому же время близилось к вечеру; по  вечерам мамаша Бюргон, уходя в город мыть посуду, имела обыкновение запирать  входную дверь, и с наступлением сумерек она всегда бывала на замке; Мариус  отдал ключ надзирателю, следовательно, надо было поторапливаться.    

Наступил вечер, почти совсем стемнело; на горизонте и на  всем необъятном небесном пространстве осталась лишь одна озаренная солнцем  точка – то была луна.    

Красный диск ее всплывал из-за низкого купола больницы  Сальпетриер.    

Мариус быстрым шагом направился к дому э50/52. Когда он  пришел, дверь оказалась открытой. Он на цыпочках поднялся по лестнице и  прокрался по стенке, через коридор, в свою комнату. По обеим сторонам коридора,  как известно читателю, были расположены каморки; все они тогда были не заняты и  сдавались внаем. Двери в них мамаша Бюргон обычно оставляла открытыми настежь.  Когда Мариус пробирался мимо одной из этих дверей, ему показалось, что в нежилой  комнате перед ним промелькнули головы четырех неподвижно стоявших мужчин, слабо  освещенные угасавшим дневным светом, который проникал сквозь чердачное окно.  Мариус не пытался их разглядеть – он боялся, как бы его не увидели. Ему удалось  незаметно и бесшумно войти к себе в комнату. Он пришел вовремя. Через минуту он  услышал, как вышла мамаша Бюргон и как закрылась входная дверь.    

     Глава шестнадцатая,    в которой читатель услышит песенку на английский мотив, модную в 1832 году    

     

Мариус присел на кровать. Было, пожалуй, около половины  шестого. Только полчаса отделяли его от того, что должно было свершиться. Он  слышал, как пульсирует кровь в его жилах, – так в темноте слышится тиканье  часов. Он думал о двойном наступлении, которое готовилось в эту минуту под  прикрытием темноты: с одной стороны приближалось злодейство, с другой –  надвигалось правосудие. Страха он не испытывал, но не мог подумать без  содрогания о том, что вот-вот должно произойти. Как это всегда бывает при  внезапном столкновении с событием, из ряда вон выходящим, ему казалось, что  весь этот день – лишь сон, и только ощущая холодок двух стальных пистолетов,  лежавших в жилетных карманах, он убеждался, что не является жертвой кошмара.    

Снег перестал; луна, выходя из тумана, становилась все ярче,  и ее сияние, сливаясь с серебряным отблеском снега, наполняло комнату  сумеречной мглой.    

У Жондретов горел огонь. Через щель в перегородке пробивался  багровый луч света, казавшийся Мариусу кровавым.    

Было ясно, что этот луч – не от свечи. Между тем из комнаты  Жондретов не доносилось ни шороха, ни звука, ни слова, ни вздоха, – там  царила леденящая душу, глухая тишина; и не будь этого света, можно было бы  подумать, что рядом склеп.    

Мариус тихонько снял ботинки и сунул их под кровать.    

Прошло несколько минут. Вдруг внизу скрипнула дверь, и  Мариус услышал грузные шаги, протопавшие по лестнице и пробежавшие по коридору;  со стуком приподнялась щеколда: это вернулся Жондрет.    

Сразу послышались голоса. Семья, как оказалось, была в  сборе, но в отсутствие хозяина все притихли, словно волчата в отсутствие волка.    

– Вот и я, – сказал Жондрет.    

– Добрый вечер, папочка! – завизжали дочки.    

– Ну как? – спросила жена.    

– Помаленьку, – отвечал Жондрет, – но я  прозяб, как собака, ноги окоченели. Ага, ты приоделась! Правильно. Надо, чтобы  твой вид внушал доверие.    

– Я готова, могу идти.    

– Ничего не забудешь из того, что я тебе сказал? Вес  сделаешь, как надо?    

– Будь спокоен.    

– Дело в том.. – сказал Жондрет. И не закончил  фразу.    

Мариусу было слышно, что он положил на стол что-то тяжелое,  по всей вероятности – купленное им долото.    

– Кстати, вы уже поели? – спросил Жондрет.    

– Да, – ответила жена. – У меня были три  больших картофелины и соль. Я их испекла, – спасибо, огонь еще был.    

– Отлично, – сказал Жондрет. – Завтра поведу  всех вас обедать. Закажем утку и всякую всячину. Пообедаете по-королевски, не  хуже Карла Десятого. Все идет как нельзя лучше!    

И, понизив голос, добавил:    

– Мышеловка открыта. Коты начеку.    

И еще тише:    

– Сунь-ка это в огонь.    

Мариусу было слышно, как потрескивают угли, которые  помешивали каминными щипцами или каким-то железным инструментом.    

– Дверные петли смазала, чтобы не скрипели? –  спросил Жондрет.    

– Да, – ответила жена.    

– Который теперь час?    

– Скоро шесть. Недавно пробило половину шестого на  Сен-Медаре.    

– Черт возьми! – воскликнул Жондрет. –  Девчонкам пора идти караулить. Эй вы, идите-ка сюда, слушайте!    

Они зашушукались.    

Потом снова послышался громкий голос Жондрета:    

– Бюргонша ушла?    

– Да, – ответила жена.    

– Ты уверена, что у соседа никого нет?    

– Он с утра не возвращался. Ты сам отлично знаешь, что  в это время он обедает.    

– Ты в этом уверена?    

– Уверена.    

– Все равно, – сказал Жондрет, – невредно  сходить и взглянуть, нет ли его. Ну-ка, дочка, возьми свечу и прогуляйся туда.    

Мариус опустился на четвереньки и бесшумно заполз под  кровать.    

Едва успел он свернуться в комочек, как сквозь щели в дверях  просочился свет.    

– Па-ап, его нет! – раздалось в коридоре.    

Мариус узнал голос старшей дочери Жондрета.    

– Ты входила в комнату? – спросил отец.    

– Нет, – ответила дочь, – но раз ключ в  дверях, значит, он ушел.    

– А все-таки войди! – крикнул отец.    

Дверь отворилась, и Мариус увидел старшую девицу Жондрет со  свечой в руке. Она была такая же, как и утром, но при этом освещении казалась  еще ужаснее.    

Она направилась прямо к кровати, и Мариус пережил минуту  неописуемой тревоги. Но над кроватью висело зеркало, к нему-то она и шла. Она  встала на цыпочки и погляделась в него. Из соседней комнаты доносился лязг  передвигаемых железных предметов.    

Она пригладила волосы ладонью и заулыбалась сама себе в  зеркало, напевая своим надтреснутым, замогильным голосом:    

     

Семь или восемь дней пылал огонь  сердечный,    

И, право, стоило, чтоб он н впредь не  гас!    

Ах, если бы любовь могла быть вечной,  вечной!    

Но счастье лишь блеснет и покидает  нас.    

     

Мариус дрожал от страха. Ему казалось невозможным, чтобы она  не услышала его дыхания.    

Она приблизилась к окошку и, окинув взглядом улицу, с  обычным своим полубезумным видом громко проговорила:    

– Надел Париж белую рубаху и стал уродиной!    

Она снова подошла к зеркалу и снова начала гримасничать,  разглядывая себя то прямо, то в профиль.    

– Ну что же ты? – крикнул отец. – Куда  запропастилась?    

– Сейчас! Смотрю под кроватью и под другой  мебелью, – отвечала она, взбивая волосы. – Никого.    

– Дуреха! – заревел отец. – Сейчас же сюда!  Нечего время терять.    

– Иду! Иду! Им вечно некогда! – сказала она и  стала напевать:    

     

Вы бросили меня, ушли дорогой славы,    

Но сердцем горестным везде я там, где  вы…    

     

Кинув прощальный взгляд в зеркало, она вышла, закрыв за  собою дверь.    

А через минуту Мариус услышал топот босых ног по коридору и  голос Жондрета, кричавшего вслед девушкам:    

– Смотрите хорошенько! Одной сторожить заставу, другой  – угол Малой Банкирской. Ни на минуту не терять из виду дверь дома, и как  что-нибудь заметите, сейчас же сюда! Пулей! Ключ от входной двери у вас.    

Старшая проворчала:    

– Попробуй покарауль босиком на снегу!    

– Завтра у вас будут коричневые шелковые  полусапожки! – сказал отец.    

Девушки спустились с лестницы, и через несколько секунд стук  захлопнувшейся внизу двери оповестил о том, что они вышли.    

В доме остались Мариус, чета Жондретов и, вероятно, те  таинственные личности, которых Мариус заметил в полутьме, за дверью пустовавшей  каморки.    

     Глава семнадцатая.    На что была истрачена пятифранковая монета Мариуса    

     

Мариус решил, что наступило время вернуться на свой  наблюдательный пост. В одно мгновение с проворством, свойственным его возрасту,  он очутился у щели в перегородке.    

Он заглянул внутрь.    

Жилье Жондретов представляло необыкновенное зрелище. Мариус  нашел, наконец, объяснение проникавшему оттуда странному свету. Там горела  свеча в позеленевшем медном подсвечнике, но не она освещала чердак. Вся берлога  была как бы озарена огнем большой железной жаровни, поставленной в камин и  полной горящих угольев, – той самой жаровни, которую раздобыла утром жена  Жондрета. Угли пылали, и жаровня раскалилась докрасна; там плясало синее пламя  вокруг купленного Жондретом на улице Пьер-Ломбар долота, которое было теперь  воткнуто в уголья и побагровело от накала. В углу возле дверей виднелись две  груды каких-то предметов, вероятно, положенных здесь неспроста – одна была  похожа на связку веревок, другая на кучу железного лома. Человек, не  посвященный в то, что здесь замышлялось, мог бы предположить и самое худшее и  самое безобидное. Освещенная таким образом комната напоминала скорее кузницу,  чем адское пекло, зато Жондрет при таком освещении смахивал больше на дьявола,  чем на кузнеца.    

От углей шел такой жар, что горевшая на столе свеча таяла со  стороны, обращенной к жаровне, оплывая с одного края. На камине стоял старый  медный потайной фонарь, достойный Диогена, обернувшегося Картушем.    

Чад от жаровни, поставленной в самый очаг между тлеющих  головешек, уходил в каминную трубу, и в комнате не чувствовалось его запаха.    

Проникая сквозь оконные стекла, луна посылала свои бледные  лучи в это пылавшее пурпуром логово, и поэтическому воображению Мариуса,  который оставался мечтателем, даже когда нужно было действовать, они  представлялись как бы небесной грезой, залетевшей в безобразные земные сны.    

Ветер, врываясь через разбитое окно, рассеивал чад и помогал  скрывать присутствие жаровни.    

Берлога Жондрета, если читатель припомнит то, что мы  говорили о жилище Горбо, являлась самой прекрасной ареной для темного,  кровавого дела и надежным местом для сокрытия преступления. Это была самая  глухая комната в самом уединенном доме на самом безлюдном бульваре Парижа. Если  бы не существовало на свете засад, то их изобрели бы там.    

Толща стен и множество необитаемых помещений отделяли эту  трущобу от бульвара, а единственное ее окно выходило на пустыри, обнесенные  глухой стеной и заборами.    

Жондрет разжег трубку, уселся на дырявый стул и задымил.  Жена что-то говорила ему шепотом.    

Если бы Мариус был Курфейраком, то есть принадлежал к той  породе людей, которые смеются во всех случаях жизни, он расхохотался бы при  виде супруги Жондрет. На ней была черная шляпа с перьями, живо напоминавшая  головные уборы герольдов на коронации Карла X, широченная клетчатая шаль поверх  вязаной юбки и мужские башмаки – те самые, которыми утром побрезговала ее дочь.  По-видимому, этот наряд и заставил Жондрета воскликнуть: «Ага! Ты приоделась!  Правильно. Надо, чтобы твой вид внушал доверие!»    

А на Жондрете был все тот же новый, слишком просторный  редингот, подаренный Белым, и в его костюме по-прежнему поражало несоответствие  между рединготом и панталонами, столь любезное, по мнению Курфейрака, сердцу  поэта.    

Вдруг Жондрет возвысил голос:    

– Постой! Дай сообразить. Ведь по такой погоде он,  пожалуй, приедет в фиакре. Бери-ка фонарь, зажги и спускайся вниз. Станешь за  дверью. Как только услышишь, что подъехала карета, живо отвори; пока он  подымется, ты посветишь ему на лестнице и в коридоре, а как только проводишь  сюда, опять спустись бегом, рассчитайся с кучером и отошли его.    

– А деньги где? – спросила жена.    

Жондрет пошарил в карманах штанов и протянул ей пять  франков.    

– Это еще откуда? – воскликнула она.    

– Тот лобанчик, что дал утром сосед, – с важным  видом ответил Жондрет и прибавил: – Знаешь что? Надо бы принести сюда два  стула.    

– Зачем?    

– Чтобы было на чем сидеть.    

У Мариуса пробежал по коже мороз, когда он услышал спокойный  ответ тетки Жондрет:    

– Ладно! Пойду приволоку их от соседа.    

Она быстро отворила дверь и вышла в коридор.    

Мариусу не хватило времени соскочить с комода, добраться до  кровати и спрятаться.    

– Возьми свечу! – крикнул Жондрет вдогонку.    

– Не надо, – сказала она, – только помешает,  ведь мне два стула тащить. От луны и так светло.    

Мариус услышал, как тяжелая рука тетки Жондрет ощупью искала  в темноте ключ. Дверь распахнулась. Он застыл, пригвожденный к месту  неожиданностью и страхом.    

Тетка Жондрет вошла в комнату.    

Сквозь чердачное окно пробивался узкий лунный луч,  разрезавший тьму как бы на два полотнища. Одно из этих широких полотнищ тьмы целиком  закрывало стену, к которой прислонился Мариус, и его не было видно.    

Тетка Жондрет подняла глаза, не заметила никого, взяла оба  стула, единственную мебель Мариуса, и вышла, оглушительно хлопнув дверью.    

Она вернулась в свою конуру.    

– Вот тебе стулья.    

– А вот и фонарь, – сказал муж. – Спускайся,  живо!    

Она быстрым шагом вышла из комнаты, и Жондрет остался один.    

Он поставил стулья по обеим сторонам стола, перевернул  долото в угольях, придвинул к камину старые ширмы, загородив ими жаровню, затем  направился в угол, где лежала груда веревок, и нагнулся над ней, что-то  разглядывая. То, что Мариус принял за бесформенную кучу хлама, оказалось  отлично слаженной веревочной лестницей с деревянными перекладинами и двумя  крючьями.    

Ни лестницы, ни похожих на железные бруски тяжелых  инструментов, добавленных к груде железного дома за дверью, не было утром в  лачуге Жондрета; очевидно, он принес их днем, когда Мариус уходил.    

«Это кузнечные инструменты», – подумал Мариус.    

Если бы Мариус лучше разбирался в таких вещах, то понял бы,  что он принимал за орудия кузнеца особый набор для отмычки замков или взлома  дверей, а также колющие и режущие инструменты – два типа зловещих орудий,  известных у воров под названием «жало» и «резь».    

Камин и стол с двумя стульями находились как раз напротив  Мариуса. Жаровня была заставлена ширмой, комната освещалась только свечой; от  самого маленького черепка, валявшегося на столе или на камине, ложились длинные  тени. Кувшин с отбитым горлышком затенял полстены. Комната застыла в жутком и  зловещем покое. В воздухе висело ожидание чего-то страшного.    

Жондрет дал своей трубке погаснуть – верный признак  озабоченности – и снова сел за стол. Пламя свечи освещало острые, хищные черты  его лица. По временам он хмурил брови и взмахивал правой рукой, как бы возражая  на последние доводы грозного внутреннего голоса. При одной из таких угрюмых  реплик, обращенных к самому себе, он выдвинул ящик стола, вытащил длинный  кухонный нож и попробовал на ногте острие. Потом, сунув нож обратно, задвинул  ящик.    

Мариус нащупал пистолет в правом жилетном кармане, вытащил  его и взвел курок.    

Пистолет издал при этом отчетливый сухой треск.    

Жондрет вздрогнул и привстал.    

– Кто там? – крикнул он.    

Мариус затаил дыхание. Жондрет прислушался, затем проговорил  смеясь:    

– Ну и болван же я! Это трещит перегородка.    

Мариус зажал пистолет в руке.    

     Глава восемнадцатая.    Два стула Мариуса ставятся один против другого    

     

Внезапно стекла задребезжали от унылого далекого звона. На  колокольне Сен-Медар пробило шесть часов.    

Жондрет отмечал каждый удар кивком головы. Когда послышался  шестой, он снял пальцами нагар со свечи.    

Затем принялся шагать из угла в угол, выглянул в коридор,  прислушался, опять зашагал, опять прислушался. «Только бы не надул!» –  пробормотал он, возвращаясь на свое место.    

Не успел он сесть, как дверь отворилась.    

Тетка Жондрет распахнула ее и остановилась в коридоре,  осклабляясь отвратительной льстивой улыбкой, которую подчеркивал свет,  пробивавшийся снизу, сквозь одну из щелей потайного фонаря.    

– Милости просим, сударь! – сказала она.    

– Милости просим, благодетель вы наш! – вскочив,  подхватил Жондрет.    

Появился Белый.    

Его лицо выражало ясное спокойствие, невольно внушающее  почтение.    

Он положил на стол четыре золотых.    

– Господин Фабанту! – заговорил он. – Вот вам  на квартиру и на неотложные расходы. А дальше будет видно.    

– Да вознаградит вас господь за вашу щедрость,  благодетель! – вскричал Жондрет и, быстро подойдя к жене, тихо сказал:    

– Отошли фиакр.    

Покуда ее муж кланялся и пододвигал стул Белому, она  незаметно скрылась. Вернувшись, она шепнула ему на ухо:    

– Отослала!    

Снег шел с утра не переставая и покрыл мостовую таким  толстым слоем, что никто не слышал, как подкатил фиакр и как он отъехал.    

Белый сел.    

Жондрет пристроился на другом стуле, напротив него.    

Чтобы лучше представить себе то, что сейчас произойдет,  пусть читатель вообразит себе морозную ночь, пустыри больницы Сальпетриер,  занесенные снегом и белевшие в лунном свете, словно огромные саваны, огоньки  уличных фонарей, бросавшие красный отсвет на хмурые бульвары, на длинные ряды  черных вязов; глухое безлюдье, быть может, на четверть мили вокруг; дом Горбо в  час глубочайшей тишины и жуткого мрака, а в этой развалине, затерявшейся во  тьме, в глуши, огромную, слабо освещенную единственной свечой берлогу Жондрета,  и в этой трущобе – двух человек, сидевших за одним столом: Белого, сохранявшего  невозмутимый вид, и ухмылявшегося страшного Жондрета, в углу старую волчицу  Жондрет, а за перегородкой – невидимого Мариуса, не упускавшего ни единого  слова, ни единого движения, с настороженным взглядом, с пистолетом в руке.    

Мариус не испытывал страха; им владело лишь отвращение. Он  сжимал рукоятку пистолета и чувствовал себя уверенно. «Я арестую негодяя, как  только сочту нужным», – думал он.    

Oн знал, что полиция близко, в засаде, и ждет условного сигнала,  чтобы схватить преступника.    

Помимо всего прочего, он надеялся, что трагическое  столкновение Белого с Жондретом прольет хоть немного света на то, что ему так  важно было узнать.    

     Глава девятнадцатая.    Остерегайтесь темных углов    

     

Окинув взглядом убогие кровати, на которых теперь никто не  лежал, Белый спросил:    

– Как себя чувствует бедное раненое дитя?    

– Плохо, – отвечал Жондрет с горькой и  признательной улыбкой, – очень плохо, сударь. Старшая сестра повела ее в  больницу Бурб на перевязку. Вы их увидите, они сейчас вернутся.    

– А госпоже Фабанту как будто лучше? – продолжал  Белый, рассматривая причудливый наряд тетки Жондрет, которая, стоя у двери,  словно она уже сторожила выход, уставилась на него с угрожающим, чуть ли не  воинственным видом.    

– Она смертельно больна, – заявил Жондрет – Но что  поделаешь, сударь? У нее столько мужества, у бедняжки! Это не женщина, а бык.    

Супруга Жондрета, растроганная комплиментом, воскликнула с  жеманством чудовища, которому польстили:    

– Ты слишком добр ко мне, голубчик Жондрет!    

– Жондрет? – удивился г-н Белый. – Я полагал,  что вас зовут Фабанту?    

– Фабанту, а по сцене – Жондрет, – нашелся  муж. – Псевдоним артиста.    

Взглянув на супругу, он пожал плечами, но так, чтобы не  заметил Белый, и снова затянул слащавым, воркующим голосом:    

– Мы с моей милой женушкой всегда жили душа в душу! Что  бы у нас оставалось, не будь этого утешения? Мы так несчастны, сударь! Руки  есть, а работы нет. Душа горит, а заняться нечем. Я не знаю, о чем думает  правительство, но, честное слово, сударь, я не якобинец, не какой-нибудь  горлопан республиканец, я не против властей, но если бы посадили меня вместо министров  – честное благородное слово, все пошло бы по-другому. Вот я, к примеру, послал  дочек обучаться картонажному ремеслу. Вы скажете: «Как ремеслу?» Да, ремеслу,  грубому ремеслу, чтобы у них был кусок хлеба. Видите, до чего мы докатились,  мой благодетель! До какого унижения! И это после того, кем мы были! У нас  ничего не осталось от прежнего благополучия. Ничего, кроме одной-единственной  вещи, кроме картины; но как ни дорожу я этой картиной, а придется ее спустить,  ведь жить-то надо! Что ни говори, а жить надо!    

Пока Жондрет разглагольствовал с какой-то нарочитой  торопливостью, что не соответствовало настороженному и сосредоточенному  выражению его лица, Мариус поднял глаза и увидел в углу комнаты мужчину,  которого до сих пор не замечал. Человек, должно быть, недавно вошел, и так  тихо, что даже не было слышно скрипа двери. На нем была лиловая вязаная  фуфайка, старая, заношенная, грязная, изодранная, зиявшая прорехами, широкие  плисовые штаны и грубые носки; он был без рубашки, с голой шеей, голыми  татуированными руками; лицо у него было вымазано сажей. Скрестив руки, он молча  сидел на ближайшей кровати за теткой Жондрет, так что его почти не было видно.    

Повинуясь внутренней магнетической силе, которая направляет  наш взгляд, Белый посмотрел в угол почти одновременно с Мариусом. Он не мог  удержаться от удивленного жеста, что сразу заметил Жондрет.    

– Ага, понимаю! – с особой предупредительностью  воскликнул Жондрет, застегивая на себе пуговицы – Вы изволите глядеть на ваш  редингот? Он идет мне! Ей-богу, очень идет!    

– Что это за человек? – спросил Белый.    

– Это? – протянул Жондрет. – Это так, сосед.  Не обращайте на него внимания.    

Вид у соседа был странный. Но в предместье Сен-Марсо  расположено несколько химических заводов. У рабочих бывают черные лица.  Впрочем, вся наружность Белого говорила о полном доверии, в нем не  чувствовалось и тени страха.    

– Простите, о чем это вы начали говорить, господин  Фабанту?    

– Я говорил, мой дорогой покровитель, – подхватил  Жондрет, облокотясь на стол и вперив в Белого неподвижный и ласковый взгляд,  слегка напоминавший взгляд удава, – я говорил, что у меня продается  картина.    

Чуть скрипнула дверь. Вошел второй мужчина и уселся на  постели, за теткой Жондрет. У него, как и у первого, были голые руки и черное  от сажи или чернил лицо.    

Хотя этот человек в буквальном смысле слова проскользнул в  комнату, Белый заметил и его.    

– Не беспокойтесь, – продолжал Жондрет, – это  здешние жильцы. Итак, я говорил, что у меня сохранилась ценная картина… Вот,  сударь, извольте поглядеть.    

Он поднялся, подошел к стене, где стояла на полу  упоминавшаяся нами картина, и, повернув ее лицом, опять прислонил к стене. При  слабом свете свечи это казалось чем-то похожим на живопись. Однако, что  изображала картина, Мариус не мог разобрать, так как Жондрет загораживал ее; он  разглядел только грубую мазню, нечто вроде человеческой фигуры на переднем  плане; все это было намалевано с кричащей яркостью балаганного занавеса или  ширмы марионеточного театра.    

– Что это такое? – спросил Белый.    

Жондрет воскликнул с восторгом:    

– Произведение мастера, картина огромной ценности,  благодетель! Я дорожу ею не меньше, чем своими дочерьми, она мне многое  напоминает! Но я уже говорил вам и опять скажу: нужда заставляет, придется ее  спустить.    

Было ли это случайно, или потому, что он начал испытывать  беспокойство, но только г-н Белый перевел взгляд с картины в глубину комнаты.  Там уже оказалось четыре человека – трое сидели на кровати, один стоял у дверей;  все четверо – с голыми руками, неподвижные, с выпачканными лицами. Один из  сидевших на кровати прижался к стене и закрыл глаза; могло показаться, что он  спит. Это был старик, его седые волосы над черным лицом производили жуткое  впечатление. Двое других казались молодыми. Один был бородатый, другой  лохматый. Все были разуты – кто в носках, кто босиком.    

Жондрет заметил, что Белый не спускает глаз с этих людей.    

– Это друзья. Живут по соседству, – сказал  он. – Они все чумазые, потому что копаются в саже. Эти ребята-трубочисты.  Не стоит обращать на них внимания, благодетель, лучше купите у меня картину.  Сжальтесь над моей нищетой. Я вам ее отдам недорого. Во сколько вы ее оцените?    

– Но ведь это вывеска с кабачка, ей цена не больше трех  франков, – проговорил г-н Белый, пристально, с настороженным видом, глядя  в глаза Жондрета.    

– При вас ли бумажник? – вкрадчивым голосом  спросил Жондрет. – С меня довольно будет тысячи экю.    

Белый встал во весь рост, прислонился к стене и пробежал  глазами по комнате. Слева от него, между ним и окном, находился Жондрет, справа  между ним н дверью, жена Жондрета и четверо мужчин. Все четверо не шевелились и  как будто даже не замечали его. Жондрет снова жалобно заскулил, обводя всех  блуждающим взглядом, так что Белому могло показаться, будто от нищеты у этого  человека помутился рассудок.    

– Если вы не купите у меня картину, дорогой  благодетель, – продолжал ныть Жондрет, – я пропал, мне останется  одно: броситься в воду. Подумать только: ведь я мечтал обучить дочек картонажному  искусству, оклеиванью коробок для новогодних подарков. Не тут-то было! Оказывается,  для этого нужен верстак с бортом, чтобы стекла не падали на пол, нужна печь по  особому заказу, посудина с тремя отделениями для разных сортов клея: погуще –  для дерева, пожиже – для бумаги или для материи, нужен резак для заготовки  картона, колодка, чтобы прилаживать его, молоток – заколачивать скрепки, кисти  и всякая чертовщина. И все для того, чтобы заработать четыре су в день! А  корпеть надо четырнадцать часов. Каждую коробку раз по тринадцать брать в руки.  Да смачивать бумагу, да нигде не насажать пятен, да разодевать клей. Проклятая  работа! И за все – четыре су в день! Разве на это проживешь?    

Причитая, Жондрет не глядел на Белого, а тот пристально его  рассматривал. Глаза Белого были устремлены на Жондрета, глаза Жондрета – на  дверь. Мариус с напряженным вниманием следил за ними обоими. Белый как будто  спрашивал себя: «Не умалишенный ли это?» Жондрет несколько раз и на разные лады  повторил тягучим, умоляющим голосом: «Мне остается одно: броситься в воду. Я  уже недавно спустился было на три ступеньки у Аустерлицкого моста!»    

Вдруг его мутные глаза вспыхнули отвратительный блеском,  этот низкорослый человечек выпрямился и стал страшен; он шагнул навстречу  Белому и крикнул громовым голосом:    

– Все это вздор, не в этом дело! Вы меня узнаете?    

     Глава двадцатая.    Западня    

     

Дверь внезапно распахнулась, и вошли трое мужчин в синих  холщовых блузах и черных бумажных масках. Один, очень худой, держал в руке  длинную палку, окованную железом; другой, рослый детина, держал за топорище,  обухом вниз, топор, какой употребляют для боя быков; третий, широкоплечий, не  такой худой, как первый, но и не такой плотный, как второй, сжимал в кулаке  огромный ключ, вероятно, украденный в тюрьме от какой-нибудь двери.    

Жондрет, видимо, только и ждал этих людей. Между ним и  человеком с палкой тотчас завязался быстрый диалог.    

– Все готово? – спросил Жондрет.    

– Все, – отвечал тот.    

– А где Монпарнас?    

– Первый любовник остановился поболтать с твоей дочкой.    

– С которой?    

– Со старшей.    

– Фиакр стоит внизу?    

– Стоит.    

– А повозка запряжена?    

– Да.    

– А пару заложили хорошую?    

– Отличную.    

– Дожидаются, где я велел?    

– Да.    

– Ну хорошо, – сказал Жондрет.    

Белый был очень бледен. Он внимательно и спокойно  осматривался вокруг, с видом человека, который понимает, куда он попал, и  медленно и удивленно поворачивал голову, вглядываясь в каждого из окружавших  его людей. Ни малейшего признака испуга не было на его лице. Стоя за столом, он  воспользовался им как заграждением; этот человек, за минуту до того казавшийся  добродушным стариком, вдруг превратился в богатыря, и движение, которым он  опустил свой могучий кулак на спинку стула, дышало угрозой и неожиданной силой.    

Этот старик, так стойко и мужественно державшийся перед  лицом опасности, принадлежал, по-видимому, к числу тех натур, для которых быть  храбрыми так же естественно и просто, как быть добрыми. Отец любимой женщины –  нам не чужой. Мариус испытывал гордость за незнакомца.    

Между тем трое мужчин с голыми руками, про которых Жондрет  сказал: «Это трубочисты», вытащили из кучи громадные ножницы для резки металла,  тяжелый лом, молоток и, не проронив ни слова, молча стали в дверях. Старик,  дремавший на постели, не тронулся с места и только открыл глаза. Тетка Жондрет  уселась подле него.    

Мариус решил, что момент для вмешательства наступает, и,  подняв правую руку с пистолетом, приготовился стрелять вверх, в сторону  коридора.    

Жондрет, закончив разговор с человеком, вооруженным палкой,  снова обратился к Белому и повторил свой вопрос, сопровождая его коротким,  негромким, зловещим смешком.    

– Итак, вы меня не узнаете?    

– Нет, – ответил Белый, глядя ему прямо в глаза.    

Жондрет подошел вплотную к столу. Наклонившись над свечой,  скрестив руки и подавшись насколько можно вперед, он приблизил к спокойному  лицу Белого, который при этом движении не пошевельнулся, свои тяжелые хищные  челюсти и, застыв в позе дикого зверя, готовящегося растерзать жертву, крикнул:    

– Я не Фабанту, не Жондрет, я – Тенардье! Я трактирщик  из Монфермейля! Слышите? Тенардье! Теперь вы узнаете меня?    

Легкая краска залила лицо Белого, но он сохранил обычную  свою невозмутимость и ответил негромким, недрогнувшим голосом:    

– И теперь не узнаю.    

Мариус не расслышал ответа. Если бы не темнота, можно было  бы видеть, как он растерян, ошеломлен, поражен. Он задрожал, когда Жондрет  произнес: «Я Тенардье», и прислонился к стене с таким ощущением, будто холодный  клинок шпаги пронзил его сердце. Затем его правая рука, уже готовая дать  условный выстрел, медленно опустилась, и в то мгновение, когда Жондрет повторил:  «Слышите? Тенардье!», ослабевшие пальцы Мариуса едва не выпустили пистолет. Жондрет,  открыв, кто он, ничуть не встревожил этим Белого, но потряс Мариуса. Имя  Тенардье, по-видимому, незнакомое Белому, было хорошо известно Мариусу.  Вспомним, что оно для него означало. Это имя, вписанное в отцовское завещание,  Мариус носил у сердца, хранил в сокровенных своих мыслях, в глубинах памяти,  запечатлевшей строки священного завета, гласившего: «Человек по имени Тенардье  спас мне жизнь. Если моему сыну случится встретиться с ним, пусть он сделает  для него все, что может!»    

Имя это, как, вероятно, помнит читатель, было одной из  святынь Мариуса; он боготворил его наравне с именем отца. Неужели это и есть  тот самый Тенардье, тот самый монфермейльский трактирщик, которого он так долго  и так тщетно разыскивал? Но вот, наконец, он нашел его! И что же! Спаситель  отца был разбойником! Человек, которому он, Мариус, горел желанием доказать  свою преданность, был чудовищем! Избавитель полковника Понмерси собирался  совершить тяжкое преступление, – какое именно, Мариус затруднился бы точно  определить, но то, что он видел, походило на замышляющееся убийство! И кого  замыслили убить, боже милосердный! Какая роковая случайность! Какая горькая  насмешка судьбы! Отец из могилы приказывал ему сделать для Тенардье все, что он  может; в продолжение четырех лет Мариус жил одной мыслью – как бы заплатить  отцовский долг. И вот, в ту самую минуту, когда он хочет помочь правосудию задержать  разбойника на месте преступления, судьба кричит ему: «Это Тенардье!» Наконец-то  расплатится он с этим человеком за жизнь отца, спасенную под градом пуль в  героической битве под Ватерлоо. Но чем? Эшафотом! Он дал себе слово при встрече  с Тенардье, если только этой встрече суждено произойти, броситься к его ногам.  И вот он встретился с ним, но затем, чтобы выдать палачу! Отец говорил: «Помоги  Тенардье!» А он, в ответ на призыв обожаемого, священного голоса, погубит  Тенардье! Пусть отец из могилы любуется, как на площади Сен-Жак будут казнить  человека, с опасностью для жизни вырвавшего его у смерти, – казнить по  милости его сына, того самого Мариуса, которому он завещал заботиться об этом  человеке! И разве не насмешка над самим собой – так долго носить на груди  последнюю волю отца, собственноручно им написанную, чтобы потом самым  кощунственным образом поступить вопреки ей! Но, с другой стороны, можно ли  видеть, как затевается злодеяние, и не помешать ему? Неужели нужно предать  жертву и пощадить убийцу? Можно ли считать себя обязанным какой-либо  признательностью презренному негодяю? Этот неожиданный удар произвел переворот  в мыслях Мариуса, которыми он жил в течение четырех лет. Его охватил ужас. Все  зависело теперь только от него. Он держал в руках судьбу этих людей, которые,  ничего не подозревая, суетились перед ним. Если он выстрелит, то спасет Белого  и погубит Тенардье; если не станет стрелять, Белый окажется жертвой, а  Тенардье, быть может, ускользнет. Столкнуть ли в пропасть одного, не мешать ли  падению другого? Совесть восставала против обоих решений. Как же быть? На чем  остановиться? Изменить ли властным воспоминаниям, важнейшим обязательствам  перед самим собой, священному долгу, святым письменам? Изменить заветам отца  или дать совершиться преступлению? Мариусу казалось, что он слышит голос «своей  Урсулы», умолявшей за отца, и голос полковника, препоручающего ему Тенардье. Он  чувствовал, что сходит с ума. У него подкашивались колени, а между тем сцена,  происходившая перед его глазами, разыгрывалась с такой бешеной  стремительностью, что раздумывать было некогда. Его, словно вихрем, закружили  события, которыми ранее он предполагал распоряжаться. Он почти терял сознание.    

Между тем Тенардье, – впредь мы уже не будем называть  его иначе, – в каком-то исступлении расхаживал взад и вперед у стола,  предаваясь буйному ликованию.    

Схватив всей пятерней подсвечник, он с такой силой опустил  его на камин, что свеча едва не погасла, а сало брызнуло на стену.    

Затем он с угрожающим видом повернулся к Белому и зарычал:    

– Проигрались, промотались, проторговались! В лоск!    

И снова принялся шагать, выкрикивая, как одержимый:    

– Ага, наконец-то вы мне попались, господин филантроп!  Господин нищий мильонщик! Господин даритель кукол! Старый разиня! Так вы меня  не узнаете? Значит, это не вы приходили ко мне в трактир в Монфермейле восемь  лет тому назад, в сочельник тысяча восемьсот двадцать третьего года? Не вы  увели с собой дочку Фантины, Жаворонка? Значит, не на вас бил желтый редингот?  Скажете – нет? И не у вас был в руках сверток с тряпьем, точь-в-точь как нынче  утром, когда вы явились сюда? Нет, ты только послушай, жена! Видно, такая уж у  него блажь – таскать по домам свертки, набитые шерстяными чулками! Какой  благодетель нашелся! Не чулочная ли у вас торговля, господин мильонщик? Вы  раздаете, стало быть, товары из своей лавки беднякам, святоша?! Шут гороховый!  Так вы меня не узнаете? Зато я узнаю вас! Я вас сразу узнал, только вы сунули  сюда свое рыло. Теперь-то, наконец, вы увидите, что не всегда это проходит  даром – забираться в приличные дома под предлогом, что это, мол, трактир, и  жалким платьем и нищенским видом, с каким гроши собирают, морочить порядочных  людей, прикидываться щедрым, отнимать у человека его заработок да еще потом  стращать в лесу. Вам не удастся, разорив людей, отделаться от них рединготом со  своего плеча да двумя дрянными больничными одеялами! У-у, старый бродяга,  похититель детей!    

Он на минуту остановился и что-то забормотал про себя. Его  гнев напоминал бурное течение Роны, вдруг исчезающее в расщелине; затем, словно  заканчивая вслух разговор с самим собой, он стукнул по столу кулаком и  воскликнул:    

– Да при этом еще корчить праведника!    

И снова обратился к Белому:    

– Когда-то вы надо мной насмеялись, пропади вы  пропадом! Вы причина всех моих несчастий! За полторы тысячи франков вы получили  девчонку, которая жила у меня, а она была, наверное, из богатой семьи. Я уже  успел нажить на ней изрядные денежки и мог бы вытянуть еще столько, что хватило  бы по гроб жизни! Девчонка покрыла бы все убытки от проклятого кабака, на  котором, черта с два, попробуй заработай и на который я ухлопал, как дурак, все  свое добро! Эх, от души желаю, чтобы вино, выпитое там у меня, превратилось в  яд для тех, кто его пил! Ну да не об том речь. Признайтесь: я вам казался очень  смешным, когда вы ушли от меня, забрав с собой Жаворонка? В лесу у вас была дубинка.  Тогда на вашей стороне была сила. Теперь моя взяла. Теперь козыри у меня! Дело  ваше дрянь, старина. Право, меня смех разбирает, как погляжу на него!  Простофиля! Я ему наплел, будто я актер, зовусь Фабанту, будто играл в комедиях  с мадмуазель Марс, – подумайте только, с самой мадмуазель  Шептуньей! – будто домовладелец требует с меня завтра, четвертого февраля,  за квартиру, а ему, круглому болвану, и невдомек, что срок платежа бывает  восьмого января, а никак не четвертого февраля! Он тащит мне свои поганые  четыре монеты, подлец! Духу не хватило даже на сто франков раскошелиться! Уши  развесил, слушая мою чепуху! Умора! А я думал про себя: «Врешь, не уйдешь,  ворона! Не смотри, что утром я лижу тебе лапы. Наступит вечер, вгрызусь тебе в  сердце!»    

Тенардье умолк. Он задыхался. Его щуплая, узкая грудь ходила  ходуном, раздуваясь, как кузнечные мехи. В глазах его светилось гаденькое  счастье слабого, жестокого, подлого существа, радующегося, что наконец-то оно  может угрожать тому, кого боялось, и оскорблять того. кому льстило, –  счастье, с каким карлик попирал бы голову Голиафа, счастье, с каким шакал  терзал бы больного, полумертвого быка, уже неспособного защищаться, но еще  способного страдать.    

Белый не прерывал Тенардье. Когда же тот умолк, он сказал:    

– Я вас не понимаю. Вы ошибаетесь. Я человек бедный.  Какой я миллионер? Я вас не знаю. Вы меня принимаете за кого-то другою.    

– Ага! – захрипел Тенардье. – Старая песня!  Продолжаете в том же духе! Совсем заврались, старина! Ага, вы меня не помните?  Не видите, кто я?    

– Извините, сударь, – ответил Белый вежливым  тоном, прозвучавшим в такую минуту необычайно внушительно, – я вижу, что  вы бандит.    

Кому не доводилось замечать, что даже самые мерзкие люди  по-своему самолюбивы? Чудовища не лишены чувствительности. При слове «бандит»  жена Тенардье соскочила с постели, а он схватил стул, словно намереваясь  изломать его в щепки.    

– Эй ты, не суйся! – крикнул он жене и,  повернувшись к Белому, разразился длинной тирадой:    

– Бандит! Да, я знаю, что вы, господа богачи, так нас  называете. Ничего не скажешь, правильно! Если я разорился, скрываюсь, сижу без  куска хлеба, без гроша, – значит, бандит! Вот уже три дня, как у меня во  рту крошки не было. Конечно, я бандит! Зато у вас у всех ноги в тепле, на вас  сапожки от Сакосского, рединготы, подбитые ватой, как на архиепископах; вы  квартируете в бельэтажах, в домах с привратниками, едите трюфели, лакомитесь  спаржей в январе, когда ей цена сорок франков пучок, да зеленым горошком  обжираетесь, а ежели захотите узнать, холодно ли на улице, справляетесь в  газете, что показывает термометр инженера Шевалье. Ну, а наш брат – сам себе  термометр! Нам нет надобности бегать на набережную к Часовой башне, смотреть,  сколько градусов мороза; мы чувствуем, как кровь стынет в жилах, как леденеет  сердце, и говорим: «Нет бога». А вы изволите посещать наши трущобы, именно  трущобы, и обзывать нас бандитами! Но мы вас съедим, проглотим, голубчиков!  Знайте, господин мильонщик: я был человеком с положением, имел патент, был  избирателем, я буржуа! А вот вы – еще неизвестно, кто вы такой!    

Тут Тенардье подошел к людям, стоявшим у двери, и, дрожа от  гнева, добавил:    

– Подумать только! Он осмелился разговаривать со мной  так, точно перед ним сапожник!    

Обернувшись к Белому, он с еще большим бешенством продолжал:    

– Запомните, господин филантроп, что я не  подозрительная личность, не безродный. Я не шляюсь по домам и не увожу детей! Я  старый французский солдат, меня должны были представить к ордену! Я дрался под  Ватерлоо, да, да! Я спас в этом сражении генерала, какого-то графа. Он назвал  мне свою фамилию, но голос у него был чертовски слаб, и я не расслышал. Я  разобрал только мерси. Но мне важнее было его имя, чем его мерси. Оно помогло  бы мне разыскать его. А знаете, кого изображает вот эта картина, написанная  Давидом в Брюсселе? Меня. Давид пожелал увековечить мой ратный подвиг. Взвалив  на спину генерала, я уношу его под картечью. Вот как обстояло дело. Он же ровно  ничего никогда для меня не сделал, этот самый генерал, он был не лучше других!  И все-таки я спас ему жизнь с риском для собственной жизни, у меня полны карманы  всяких бумажек, которые подтверждают это. Я солдат Ватерлоо, тысячи чертей! А  теперь, раз уж я сделал вам милость и рассказал всю эту историю, давайте  покончим. Мне нужны деньги, много денег, уйма денег! А не дадите, –  погибли, провались я на этом месте!    

Мариус справился со своим волнением, он слышал слова  Тенардье. Последние сомнения рассеялись. Перед ним был тот самый Тенардье, о  котором упоминалось в завещании. Мариус задрожал, услыхав упрек в  неблагодарности, брошенный его отцу, – ведь он роковым образом едва не  заслужил этот упрек. Его тревога росла. Но в речах Тенардье, в его тоне,  жестах, во взгляде, метавшем пламя при каждом слове, во вспышках его  разнуздавшейся подлой натуры, в смеси бахвальства и униженности, гордости и  низости, злобы и тупости, в хаосе подлинных обид и наигранных чувств, в  наглости злодея, который сладострастно упивался совершаемым насилием, в  бесстыдной наготе уродливой души, во взрыве человеческих страданий и ненависти,  слитых воедино, – во всем этом было нечто столь же отвратительное, как  само зло, и столь же мучительное, как сама правда.    

Читатель, вероятно, уже догадался, что произведение кисти  знаменитого мастера, картина Давида, которую Тенардье предлагал Белому купить у  него, было просто вывеской его трактира, им же самим, как мы помним,  намалеванной, – единственным обломком, уцелевшим от монфермейльского  крушения.    

Тенардье теперь уже не загораживал Мариусу поле зрения, и  Мариус мог рассмотреть картину. Эта пачкотня действительно изображала сражение  в облаках дыма и человека, несущего на себе раненого. Это были Тенардье и  Понмерси, спаситель-сержант и спасаемый полковник. Мариус смотрел, будто  опьяненный: картина оживляла перед ним отца; он видел не вывеску монфермейльского  кабака, а воскрешение из мертвых, полуразверстую могилу и восстающий из гроба  призрак. В висках у Мариуса стучало, в ушах ревели пушки Ватерлоо, образ  истекающего кровью отца, неясно выписанный на мрачном холсте, пугал его; ему  казалось, что бесформенный силуэт пристально глядит на него.    

Между тем Тенардье, отдышавшись и уставив на Белого налитые  кровью глаза, негромко и отрывисто спросил:    

– Желаешь что-нибудь сказать перед последним угощеньем?    

Белый молчал. В наступившей тишине кто-то надтреснутым  голосом бросил из коридора полную зловещего смысла остроту:    

– Кому наколоть дров? Я готов!    

То была шутка человека с топором.    

И тотчас в дверях, с отвратительным смехом, обнажавшим не  зубы, а клыки, показалось широкое, обросшее щетиной, осклабленное лицо  землистого цвета.    

Это был человек с топором.    

– Ты зачем скинул маску? – в бешенстве заорал на  него Тенардье.    

– Чтобы посмеяться, – ответил тот.    

Уже несколько минут Белый внимательно следил за каждым  движением Тенардье, а тот, ослепленный яростью, ничего не замечая, шагал взад и  вперед по своей берлоге, в полной уверенности, что дверь охраняется, что он,  вооруженный, имеет дело с безоружным, что их девять против одного, если даже  считать тетку Тенардье только за одного мужчину. Делая выговор человеку с  топором, он повернулся спиной к Белому.    

Белый воспользовался этим мгновением, оттолкнул ногой стул,  кулаком – стол и, прежде чем Тенардье успел повернуться, с изумительным  проворством, одним прыжком очутился у окна. Открыть окно, вскочить на  подоконник и перекинуть через него ногу было для него делом минуты. Он был уже  наполовину снаружи, но шесть крепких ручищ схватили его и рывком втащили в  логово. Это сделали три ринувшиеся на него «трубочиста». Тетка Тенардье тут же  вцепилась ему в волосы.    

На шум из коридора сбежались другие бандиты. Старик,  лежавший на постели и казавшийся навеселе, слез с койки, вооружился молотом  каменщика и, покачиваясь, тоже подошел к ним.    

Один из «трубочистов», на размалеванное лицо которого падал  свет от свечи и в котором, несмотря на сажу, Мариус узнал Крючка, прозываемого  также Весенним, а также Гнусом, занес над головой Белого железный брусок со  свинцовыми набалдашниками на обоих концах, напоминавший палицу.    

Этого Мариус уже не мог выдержать. «Прости меня, отец!» –  мысленно прошептал он и нащупал пальцем курок. Но выстрел еще не успел грянуть,  как послышался окрик Тенардье:    

– Не троньте его!    

Отчаянная попытка жертвы спастись подействовала на Тенардье  скорее успокаивающе, нежели раздражающе. Два человека жило в нем: жестокий и  расчетливый. До сих пор, в упоении победой над поверженной и недвижимой  жертвой, главенствовал жестокий; теперь же, когда добыча начала сопротивляться  и обнаружила желание бороться, в нем проснулся и взял верх человек расчетливый.    

– Не троньте его! – повторил он. Сам того не  подозревая, он оказался в выигрыше, остановив готовый выстрелить пистолет и  удержав Мариуса, – обстановка изменилась, и Мариус решил, что можно  повременить. Кто знает, а вдруг счастливая случайность избавит его от  мучительного выбора: дать погибнуть «отцу Урсулы» или погубить человека,  спасшего полковника?    

Между тем завязалась жестокая схватка. Ударом кулака в грудь  Белый отбросил старика, и тот откатился на середину комнаты, потом двумя  ударами наотмашь свалил двух других нападавших и прижал их коленями, под  тяжестью которых негодяи хрипели словно под жерновами. Но четверо схватили  грозного старика за руки, обхватили за шею и пригнули к повергнутым «трубочистам».  Одолев одних и одолеваемый другими, придавив нижних и задыхаясь под грузом тех,  что были сверху, тщетно отбиваясь от теснивших его врагов, Белый исчез под  омерзительной кучей убийц, как вепрь под воющей сворой ищеек и догов.    

Наконец им удалось опрокинуть его на кровать, стоявшую ближе  к окну, где они и оставили его лежать, держа под угрозой нового нападения. Но  тетка Тенардье не выпускала из рук его волос.    

– Тебе нечего в это путаться! – прикрикнул на нее  Тенардье. – Еще шаль порвешь.    

Она повиновалась с рычаньем, как волчица волку.    

– Обыскать его, ребята! – приказал Тенардье.    

Белый решил, по-видимому, больше не оказывать сопротивления.  Его обыскали. Кроме кожаного кошелька с шестью франками и носового платка, при  нем ничего не оказалось.    

Тенардье положил платок к себе в карман.    

– Неужели нет бумажки? – спросил он.    

– Ни бумажки, ни часов, – ответил кто-то из «трубочистов».    

– Неважно, – пробормотал голосом чревовещателя  человек в маске, который держал в руке большой ключ. – Что и говорить,  неподатливый старик!    

Тенардье подошел к дверям, взял связку веревок, лежавшую в  углу, и бросил бандитам.    

– Привяжите его к изножию кровати, – приказал он  и, заметив неподвижно лежавшего посреди комнаты старика, сбитого ударом Белого,  спросил: – Что, Башка помер?    

– Нет, пьян, – ответил Гнус.    

– Оттащите его в угол, – распорядился Тенардье.    

Двое «трубочистов» ногами подтолкнули пьяницу к куче  железного лома.    

– Зачем ты привел столько народу, Бабет? – тихо  спросил Тенардье человека с палкой. – Этого не требовалось.    

– Не отвяжешься от них, – ответил тот. – Все  захотели участвовать. Времена плохие. Нет никаких дел.    

Кровать, на которую бросили Белого, представляла собой нечто  вроде больничной койки на четырех грубо обтесанных деревянных ножках. Белый не  сопротивлялся разбойникам. Они поставили его и крепко привязали к той из  кроватей, что находилась дальше от окна и ближе к камину.    

Когда последний узел был затянут, Тенардье взял стул и  уселся почти напротив Белого. Тенардье уже не походил больше на самого себя, в  одно мгновение дикая ярость на его лице сменилась спокойным, кротким и лукавым  выражением. Под услужливой чиновничьей улыбкой Мариус с трудом узнал только что  пенившуюся злобой звериную его пасть. Он с изумлением следил за этой  фантастической, подозрительной метаморфозой, испытывая чувство, какое должен  испытывать человек, на глазах которого насильник вдруг превратился бы в  любезного ходатая по делам.    

– Сударь… – начал было Тенардье, но тотчас  остановился и сделал разбойникам, все еще не отпускавшим Белого, знак  удалиться.    

– Отойдите. Дайте мне поговорить с господином, –  сказал он.    

Все отошли к дверям. Тенардье снова заговорил:    

– Сударь! Зря вы вздумали прыгать в окошко. Этак можно  и ноги сломать. А теперь, если вы ничего не имеете против, потолкуем спокойно.  Прежде всего я хочу поделиться с вами одним наблюдением: я заметил, что вы еще  ни разу не крикнули.    

Тенардье был прав. Это соответствовало действительности,  хотя и ускользнуло от внимания взволнованного Мариуса. За все время Белый  произнес несколько слов, не повышая голоса, и даже во время борьбы у окна с  шестью бандитами хранил полное, поразительное молчание. Тенардье продолжал:    

– Да разве бы я нашел неуместным, господи боже мой,  если бы вы крикнули, например: «Грабят, режут!» При известных обстоятельствах  обычно кричат «караул», и, уверяю вас, я не истолковал бы это дурно. Можно ведь  немножко пошуметь, когда попадешь в общество людей, не внушающих особого  доверия. Никто не стал бы вам мешать. Даже рта бы вам не заткнули. А почему,  сейчас объясню. Дело в том, что из этой комнаты очень плохо слышно. Вот  единственно, что в ней есть хорошего, но уж этого от нее не отнимешь. Настоящий  погреб. Взорвись здесь бомба, на соседней караульне подумали бы, что храпит  пьяница. Отсюда пушечный выстрел донесся бы как «бум!», а гром как «трах!».  Удобное помещеньице. Итак, вы не кричали, с чем вас и поздравляю. Тем лучше.  Позвольте же сообщить вам, какое я отсюда делаю заключение. Скажите, любезный:  кто является, когда зовут на помощь? Полиция, не правда ли? А за полицией? Юстиция.  Но вы не звали на помощь, значит, вам, как и нам, не такая уж охота встречаться  с полицией и с юстицией. Значит, вы, как я уже давно заподозрил, кое-что  скрываете. Мы тоже скрываем – стало быть, можно договориться.    

Тенардье не сводил глаз с Белого, как будто желая проникнуть  острым своим взглядом в глубину души пленника. Тем не менее речь его, несмотря  на оттенок скрытой, сдержанной наглости, была осторожна и почти изысканна;  этого негодяя, за минуту до того представлявшего собой обыкновенного  разбойника, теперь можно было принять за человека, который «готовился в священники».    

Молчание пленника, его необычайная осмотрительность,  граничившая с пренебрежением к жизни, упорство, с каким он подавлял в себе  первое движение души – в минуту опасности позвать на помощь, все это было  неприятно Мариусу и вызывало у него мучительное чувство недоумения.    

Вполне обоснованные замечания Тенардье сгустили таинственный  мрак, окутывавший строгую необычную фигуру человека, которого Курфейрак прозвал  г-ном Белым. Связанный веревками, окруженный палачами, находясь наполовину в  могиле и с каждым мгновеньем все глубже туда опускаясь, испытуемый то яростью,  то вкрадчивостью Тенардье, человек этот оставался невозмутимым, и Мариус не мог  не любоваться его лицом, хранившим выражение гордой печали.    

То была душа, недоступная страху, не знающая растерянности.  Это был один из тех людей, которые умеют владеть собою даже в безвыходном  положении. Как ни грозен был момент, как ни страшна и неизбежна катастрофа,  здесь ничто не напоминало агонию утопающего и тот ужас, которым полон взгляд  его широко открытых под водою глаз.    

Тенардье непринужденно поднялся с места, подошел к камину и,  отодвинув ширмы, прислонил их к стоящей рядом кровати. Открылась жаровня,  полная пылающих угольев, среди которых пленнику было отчетливо видно  раскаленное добела долото, усеянное пурпурными искрами.    

Затем Тенардье снова подсел к Белому.    

– Итак, пойдем дальше, – сказал он. – Мы  можем договориться. Закончим дело полюбовно. Я виноват, признаюсь, я  погорячился, хватил через край, не знаю, где у меня только голова была, я  наговорил всякого вздору. На том основании, что вы мильонщик, я заявлял,  например, что требую денег, много денег, уйму денег. Это неправильно. Пусть вы  богаты, но у вас свои расходы; господи боже мой, у кого их нет? Я вовсе не хочу  вас разорять, не обирала ведь я в самом делe какой-нибудь. Я не из тех людей,  которые злоупотребляют выгодами своего положения и остаются в конце концов в  дураках. Послушайте: я готов приложить свое, я согласен пойти на уступки. Мне  нужно только двести тысяч франков.    

Белый не проронил ни слова. Тенардье продолжал:    

– Как видите, я лишнего не запрашиваю. Мне неизвестны  размеры вашего капитала, но я знаю, что деньги для вас ничто. И такому  благотворителю, как вы, конечно, ничего не стоит дать двести тысяч франков  несчастному отцу семейства. Впрочем, вы человек рассудительный и, конечно, не  думаете, что я положил столько труда на это дельце и так здорово, по мнению вот  этих господ, его наладил только для того, чтобы попросить у вас на бутылочку  красного да порцию жаркого и сходить разок поужинать у Денуайе. Двести тысяч  франков – вот моя цена. Это сущий пустяк. А как только денежки вылетят из  вашего кармана, на том, ручаюсь, все и кончится. Никто вас пальцем не тронет.  Вы можете возразить: «Помилуйте, да при мне нет двухсот тысяч франков!» О, я не  ставлю невыполнимых условий! Этого не требуется. Я прошу вас только об одном:  не откажите в любезности написать то, что я вам продиктую.    

Тут Тенардье прервал свою речь и, помолчав немного, добавил,  подчеркивая каждое слово и поглядывая с многозначительной усмешкой на жаровню:    

– Предупреждаю: никаких отговорок насчет неграмотности  я и слушать не хочу.    

Сам великий инквизитор мог бы позавидовать этой усмешке.    

Тенардье придвинул стол вплотную к Белому и вынул из ящика  чернила, перо и лист бумаги, оставив ящик полуоткрытым; там блестело длинное  лезвие ножа.    

Лист он положил перед Белым.    

– Пишите, – сказал он.    

Тут, наконец, заговорил пленник:    

– Как же вы хотите, чтобы я писал? Я привязан.    

– Совершенно верно, вы правы. Извините! – произнес  Тенардье.    

Обратившись к Крючку, прозываемому также Весенним, а также  Гнусом, приказал:    

– Развяжите господину правую руку. Крючок, он же  Весенний, он же Гнус, выполнил приказание Тенардье. Когда правая рука пленника  была освобождена, Тенардье обмакнул перо в чернила и протянул Белому.    

– Советую хорошенько запомнить, сударь, – сказал  он, – что вы в полной нашей власти, в полном нашем распоряжении, что  никакая человеческая сила не вырвет вас отсюда и что мы будем огорчены, если  нас вынудят прибегнуть к крайним и неприятным мерам. Я не знаю ни вашего имени,  ни адреса, но предупреждаю, что вас не развяжут до тех пор, пока не воротится  особа, которой будет поручено отвезти ваше письмо. А теперь соблаговолите  писать.    

– Что же я должен писать? – спросил пленник.    

– Я продиктую.    

Белый взял перо.    

Тенардье стал диктовать:    

– «Дочь моя…»    

Пленник вздрогнул и вскинул глаза на Тенардье.    

– Напишите: «Дорогая дочь моя», – продолжал  Тенардье. Белый повиновался.    

– «…приезжай немедленно…»    

Он приостановился:    

– Ведь вы говорите ей «ты», не правда ли?    

– Кому? – спросил Белый.    

– Ну девчонке, Жаворонку, черт побери!    

– Я не понимаю, что вы хотите сказать… – ответил  Белый без малейших признаков волнения.    

– Пишите, пишите, – оборвал его Тенардье и опять  принялся диктовать:    

– «Приезжай немедленно. Ты мне очень нужна. Особе,  которая передаст тебе эту записку, поручено доставить тебя ко мне. Жду тебя.  Приезжай не раздумывая».    

Белый написал все, что ему было продиктовано. Но Тенардье не  успокоился:    

– Нет, вычеркните: «приезжай не раздумывая»; она может  заподозрить, что тут не все ладно и что есть основания раздумывать.    

Белый зачеркнул эти три слова.    

– А теперь, – продолжал Тенардье, –  подпишитесь. Как вас зовут?    

Пленник положил перо и спросил:    

– Кому предназначается это письмо?    

– Вы сами прекрасно знаете. Девчонке. Я же вам сказал.    

Тенардье явно избегал называть по имени девушку, о которой  шла речь. Он говорил «Жаворонок», «девчонка», но имени ее не произносил. Это  обычная предосторожность жулика, старающегося скрыть от сообщников свою тайну.  Назвать имя значило бы раскрыть им все «дело» и дать возможность узнать о нем  больше, чем им надлежало знать.    

– Подпишитесь. Как вас зовут? – повторил он.    

– Урбен Фабр, – сказал пленник.    

Тенардье кошачьим движением запустил руку в карман и вытащил  носовой платок, отобранный у Белого. Отыскав метку, он поднес платок к свече.    

– У. Ф. Так, подходит. Урбен Фабр. Ну, ставьте подпись  «У. Ф.».    

Пленник поставил подпись.    

– Одной рукой письма не сложить, – сказал  Тенардье. – Давайте я сложу. Пишите адрес: «Мадмуазель Фабр», на вашу  квартиру. Я знаю, что вы живете неподалеку отсюда, близ церкви Сен-Жак-дю-О-Па,  так как ходите туда каждый день к обедне, но на какой улице, не знаю. Я вижу,  что вы поняли свое положение. А раз уж вы не скрыли настоящего своего имени,  надо думать, не скроете и адреса. Напишите его сами.    

Пленник на минуту задумался, затем взял перо и написал:  «Мадмуазель Фабр у г-на Урбена Фабра на улице Сен-Доминик-д'Анфер, э 17».    

Тенардье с лихорадочной поспешностью схватил письмо.    

– Жена! – позвал он.    

Жена подбежала.    

– Вот письмо. Что с ним делать, ты знаешь. Фиакр ждет  внизу. Поезжай и живо назад.    

Обратившись к человеку с топором, он распорядился:    

– А ты, если уж не хочешь ходить ряженым, проводишь  хозяйку. Сядешь на запятки. Ты хорошо помнишь, где поставил повозку?    

– Помню, – ответил тот.    

Поставив топор в угол, он последовал за теткой Тенардье.    

Не успели они выйти, как Тенардье, просунув голову в  полуоткрытую дверь, крикнул в коридор:    

– Главное, не потеряй письмо! Не забудь, что везешь  двести тысяч франков.    

– Не беспокойся. Оно у меня за пазухой, – отвечал  сиплый голое супруги.    

Не прошло и минуты, как послышалось щелканье кнута оно  становилось все тише и вскоре совсем замерло.    

– Отлично, – пробормотал Тенардье. – Здорово  гонят. Таким галопом хозяйка в три четверти часа обернется.    

Он придвинул стул к камину и сел, скрестив руки и приблизив  к жаровне подошвы грязных сапог.    

– Ноги у меня совсем закоченели, – сказал он.    

Теперь, кроме Тенардье и пленника, в трущобе оставалось лишь  пятеро бандитов. Хотя лица их были скрыты под масками или под черным клеем,  что, в зависимости от степени внушаемого страха, делало их похожими на  угольщиков, негров или чертей, люди эти казались угрюмыми и сонными.  Чувствовалось, что они совершают преступление как бы по обязанности, не спеша,  без злобы, без жалости, с неохотой. Словно скот, они сгрудились в углу и  притихли. Тенардье грел ноги. Пленник снова погрузился в молчание. Мрачная  тишина сменила дикий шум, наполнявший несколько минут назад логово Тенардье.    

Нагоревшая свеча едва освещала огромное грязное жилье,  уголья в жаровне потускнели, и уродливые головы бандитов отбрасывали на стены и  потолок чудовищные тени.    

Слышалось только мирное посапывание спавшего в углу пьяного  старика.    

Мариус ждал, охваченный все возрастающей тревогой. Загадка  стала теперь еще непостижимее. Кто же она, «эта девчонка», которую Тенардье  называл еще «Жаворонком»? Уж не его ли «Урсула»? Пленник, казалось, нисколько  не смутился при слове «Жаворонок» и ответил просто: «Я не понимаю, что вы  хотите сказать». Нашли объяснения буквы «У» и «Ф»: они означали «Урбен Фабр», и  Урсула перестала, таким образом, быть Урсулой. Последнее обстоятельство особенно  отчетливо врезалось в сознание Мариуса. Словно какие-то страшные чары приковали  его к месту, откуда он мог наблюдать за всей сценой. Он стоял почти неспособный  двигаться и мыслить, как бы уничтоженный зрелищем подлости, открывшимся в  непосредственной близости от него. Он ждал, надеясь на что-то, сам не зная на  что, не в силах собраться с мыслями и принять решение.    

«Во всяком случае, – думал он, – если Жаворонок –  это она, я, конечно, увижу ее, так как жена Тенардье должна привезти ее сюда. А  тогда, если понадобится, я не пощажу ни своей жизни, ни своей крови, но  освобожу ее! Я ни перед чем не остановлюсь.    

Так прошло около получаса. Тенардье, казалось, был поглощен  мрачными мыслями. Пленник застыл в неподвижной позе. Между тем Мариусу уже  несколько минут слышался по временам как бы легкий, приглушенный звук,  доносившийся оттуда, где находился пленник.    

– Господин Фабр! – вдруг обратился к пленнику  Тенардье. – Запомните хорошенько то, что я сейчас скажу.    

Эта короткая фраза походила на начало объяснения. Мариус  насторожился.    

– Потерпите немного, – продолжал Тенардье. –  Жена моя скоро вернется. Я думаю, что Жаворонок – на самом деле ваша дочь, и  нахожу в порядке вещей, чтобы она оставалась с вами. Только вот какое дело.  Жена поехала за нею с вашим письмом. Я велел жене принарядиться так, чтобы ваша  барышня без опаски отправилась с ней, вы это видели. Обе они сядут в фиакр, приятель  мой станет на запятки. За заставой, в одном местечке, поджидает повозка,  запряженная парой добрых коней. Туда-то и доставят вашу барышню. Там она выйдет  из фиакра. Приятель посадит ее вместе с собой в повозку, а жена вернется к нам  и доложит: «Все сделано». Что касается вашей барышни, то никакого зла ей не  причинят, повозка отвезет ее туда, где ей будет спокойно, и как только вы  выложите эти несчастные двести тысяч, вам ее вернут. Если же по вашей милости  меня арестуют, приятель уберет Жаворонка. Вот и все.    

Пленник не проронил ни слова. Тенардье после небольшой паузы  продолжал:    

– Как видите, все очень просто. Ничего дурного не  случится, если вы сами этого не захотите. Я вам для того все и рассказываю. Я  предупреждаю вас о том, как обстоит дело.    

Он остановился, но пленник не нарушал молчания, и Тенардье  снова заговорил:    

– Как только супруга моя вернется и подтвердит, что  Жаворонок находится в пути, мы вас отпустим, и вы можете беспрепятственно идти  домой ночевать. Вы видите, что дурных намерений у нас нет.    

Потрясающие картины проносились в воображении Мариуса. Как!  Разве похищенную девушку не привезут сюда? Одно из этих чудовищ потащит ее  куда-то в ночной мрак? Но куда?.. А вдруг это она? А что это была она, он уже  не сомневался. Мариус чувствовал, как сердце его перестает биться в груди. Что  делать? Выстрелить? Отдать в руки правосудия всех этих негодяев? Но это не  помешает страшному человеку с топором, увозящему девушку, остаться вне пределов  досягаемости. Мариусу вспомнились слова Тенардье, и ему приоткрылся их кровавый  смысл: «Если же по вашей милости меня арестуют, приятель уберет Жаворонка».    

Теперь он чувствовал, что его удерживают не только заветы  полковника, но и любовь, а также опасность, нависшая над любимой.    

Это ужасное положение длилось уже больше часа, поминутно  рисуя ему все происходившее в новом свете. Мариус имел мужество последовательно  перебрать все самые страшные возможности, которыми оно грозило, стараясь  отыскать выход, но так и не нашел его. Возбуждение, царившее в его мыслях,  составляло резкий контраст с могильной тишиной притона.    

Стук открывшейся и вновь захлопнувшейся наружной двери  нарушил эту тишину.    

Связанный пленник пошевелился.    

– А вот и хозяйка, – сказал Тенардье.    

Не успел он договорить, как в комнату ворвалась тетка  Тенардье, вся красная, задыхающаяся, запыхавшаяся, с горящим взглядом, и,  хлопнув себя толстыми руками по бедрам, завопила:    

– Фальшивый адрес!    

Вслед за ней появился бандит, которого она возила с собой, и  поспешил снова схватить свой топор.    

– Фальшивый адрес? – переспросил Тенардье.    

– Никого! На улице Сен-Доминик, в доме номер семнадцать  никакого господина Урбена Фабра нет! Там никто такого и не знает!    

Тетка Тенардье остановилась, чтобы перевести дыхание, и  сейчас же опять заговорила:    

– Эх ты, господин Тенардье! Ведь старик-то тебя  околпачил! Ты слишком добр! На твоем месте я прежде всего дала бы ему хорошенько  по роже для острастки, а стал бы упираться – живьем бы изжарила! Надо было его  заставить открыть рот, сказать, где девчонка и куда он запрятал свою кубышку!  Вот как бы я, доведись до меня, повела дело! Недаром говорят, что мужчины куда  глупее женщин! В доме семнадцать – никого! Это дом с большими воротами.  Никакого господина Фабра на улице Сен-Доминик нет! А я-то мчусь очертя голову,  а я-то бросаю на водку кучеру и все такое! Расспрашивала я и привратника и  привратницу, женщину очень толковую, они о нем и слыхом не слыхали!    

Мариус облегченно вздохнул. Она, Урсула или  Жаворонек, – та, имя которой он теперь не сумел бы уже назвать, –  была спасена.    

Между тем как жена продолжала исступленно вопить, Тенардье  уселся на стол. Покачивая свисавшей правой ногой, он несколько минут молча, со  свирепым и задумчивым видом, глядел на жаровню.    

Наконец, обернувшись к пленнику, он медленно, с каким-то  злобным клокотанием в голосе, спросил:    

– Фальшивый адрес? На что же ты, собственно говоря,  надеялся?    

– Выиграть время! – крикнул в ответ пленник. В то  же мгновение он сбросил с себя веревки; они были перерезаны. Теперь пленник был  привязан к кровати только за одну ногу.    

Прежде чем кто-либо из семерых успел опомниться и кинуться к  нему, он нагнулся над камином, протянул руку к жаровне и снова выпрямился,  Тенардье, его жена и бандиты отпрянули в глубь логова и оцепенели от ужаса,  увидев, как он, почти свободный от уз, в грозной позе, поднял над головой  раскаленное докрасна долото, светившееся зловещим светом.    

Судебное расследование, произведенное впоследствии по делу о  злоумышлении в доме Горбо, установило, что при полицейской облаве в мансарде  была обнаружена монета в два су, особым образом разрезанная и отделанная. Эта  монета являлась одной из диковинок ремесленного мастерства каторги,  порождаемого ее терпением во мраке и для мрака, – одной из тех диковинок,  которые представляют собой не что иное, как орудие побега. Эти отвратительные и  в то же время тончайшие изделия изумительного искусства занимают в ювелирном  деле такое же место, как метафоры воровского арго в поэзии. На каторге  существуют свои Бенвенуто Челлини, совершенно так же, как в языке – Вийоны.  Несчастный, жаждущий освободиться, умудряется иной раз даже без всякого  инструмента, с помощью ножичка или старого долота, распилить су на две тонкие  пластинки, выскоблить их, не повредив чекана, и сделать по ребру нарезы, чтобы  можно было снова соединять пластинки. Монета завинчивается и развинчивается;  это – коробочка. В нее прячут часовую пружинку, а часовая пружинка в умелых  руках перепиливает цепи любой толщины и железные решетки. Глядя на бедного  каторжника, мы полагаем, что он обладает одним су. Нет, он обладает свободой.  Вот такую монету стоимостью в два су, обе отвинченные половинки которой  валялись под кроватью у окна, и нашли при обыске в логове Тенардье. Была  обнаружена и стальная пилка голубого цвета, умещавшаяся в монете. Когда бандиты  обыскивали пленника, монета, вероятно, была при нем, но ему удалось спрятать ее  в руке, а как только ему освободили правую руку, он развинтил монету и  воспользовался пилкой, чтобы перерезать веревки. Этим объясняются легкий шум и  едва уловимые движения, которые заметил Мариус.    

Боясь нагнуться, чтобы не выдать себя, пленник не перерезал  пут на левой ноге.    

Между тем бандиты опомнились от испуга.    

– Не беспокойся, – обращаясь к Тенардье, сказал  Гнус, – одна нога у него привязана, и ему не уйти. Могу ручаться. Эту лапу  я сам ему затянул.    

Но тут возвысил голос пленник:    

– Вы подлые люди, но жизнь моя не стоит того, чтобы так  уж за нее бороться. А если вы воображаете, что меня можно заставить говорить,  заставить писать то, чего я не хочу говорить и чего не хочу писать, то…    

Он засучил рукав на левой руке и прибавил:    

– Вот, глядите!    

С этими словами он вытянул правую руку и приложил к голому  телу раскаленное до свечения долото, которое держал за деревянную ручку.    

Послышалось потрескивание горящего мяса, чердак наполнился  запахом камеры пыток. У Мариуса, обезумевшего от ужаса, подкосились ноги; даже  бандиты, и те содрогнулись. Но едва ли хоть один мускул дрогнул на лице этого  удивительного старика. Меж тем как раскаленное железо все глубже погружалось в  дымящуюся рану, невозмутимый, почти величественный, он остановил на Тенардье  беззлобный прекрасный взор, в возвышенной ясности которого растворялось страдание.    

У сильных, благородных натур, когда они становятся жертвой  физической боли, бунт плоти и чувств побуждает их душу открыться и явить себя  на челе страдальца; так солдатский мятеж заставляет выступить на сцену  командира.    

– Несчастные! – сказал он. – Я не боюсь вас,  и вы меня не бойтесь.    

Резким движением вырвав долото из раны, он бросил его за  окошко, остававшееся открытым. Страшный огненный инструмент, кружась, исчез в  темноте ночи и, упав где-то далеко в снег, погас.    

– Делайте со мной, что угодно, – продолжал  пленник.    

Теперь он был безоружен.    

– Держите его! – крикнул Тенардье.    

Два бандита схватили пленника за плели, а человек в маске,  говоривший голосом чревовещателя, встал перед ним, готовый при малейшем его  движении размозжить ему череп ключом.    

В ту же минуту внизу за перегородкой, в такой  непосредственной от нее близости, что Мариус не мог видеть собеседников, он  услышал тихие голоса:    

– Остается одно.    

– Укокошить?    

– Вот именно.    

Это совещались супруги Тенардье.    

Тенардье медленно подошел к столу, выдвинул ящик и вынул  нож.    

Мариус беспокойно сжимал рукоятку пистолета. Непростительная  нерешительность! Вот уже целый час два голоса звучали в его душе: один призывал  чтить завет отца, другой требовал оказать помощь пленнику. Непрерывно шла  борьба голосов, причиняя ему смертельную муку. Он все лелеял надежду, что  найдет средство примирить два долга, но так и не нашел. Между тем опасность  приближалась, истекли все сроки ожидания. Тенардье, с ножом в руках, о чем-то  думал, стоя в нескольких шагах от пленника.    

Мариус растерянно водил глазами, – к этому, как  последнему средству, бессознательно прибегает отчаяние.    

Внезапно он вздрогнул.    

Прямо у его ног, на столе, яркий луч полной луны освещал,  как бы указуя на него, листок бумаги. Мариусу бросилась в глаза строчка,  которую еще нынче утром вывела крупными буквами старшая дочь Тенардье:    

Легавые пришли.    

Неожиданная мысль блеснула в уме Мариуса: средство, которое  он искал, решение страшной, мучившей его задачи, как, пощадив убийцу, спасти  жертву, было найдено. Не слезая с комода, он опустился на колени, протянул  руку, поднял листок, осторожно отломил от перегородки кусочек штукатурки,  обернул его в листок и бросил через щель на середину логова Тенардье.    

И как раз вовремя. Тенардье, поборов последние страхи и  сомнения, уже направлялся к пленнику.    

– Что-то упало! – крикнула тетка Тенардье.    

– Что такое? – спросил Тенардье.    

Жена со всех ног кинулась подбирать завернутый в бумагу  кусочек штукатурки. Она протянула его мужу.    

– Как он сюда попал? – удивился Тенардье.    

– А как еще, черт побери, мог он, по-твоему, попасть  сюда? Из окна, конечно, – объяснила жена.    

– Я видел, как он влетел, – заявил Гнус.    

Тенардье поспешно развернул листок и поднес его к свече.    

– Почерк Эпонины. Проклятие!    

Он сделал знак жене и, когда та подскочила, показал ей  написанную на листе строчку. Затем глухим голосом отдал распоряжение:    

– Живо! Лестницу! Оставить сало в мышеловке, а самим  смываться!    

– Не свернув ему шею? – спросила тетка Тенардье.    

– Теперь некогда этим заниматься.    

– А как будем уходить? – задал вопрос Гнус.    

– Через окно, – ответил Тенардье. – Раз  Понина бросила камень в окно – значит, дом с этой стороны не оцеплен.    

Человек в маске, говоривший голосом чревовещателя, положил  на пол громадный ключ, поднял обе руки и трижды быстро сжал и разжал кулаки.  Это было сигналом бедствия команде корабля. Разбойники, державшие пленника,  тотчас оставили его; в одно мгновение была спущена за окошко веревочная  лестница и прочно прикреплена к краю подоконника двумя железными крюками.    

Пленник не обращал никакого внимания на то, что происходило  вокруг. Казалось, он о чем-то думал или молился.    

Как только лестница была прилажена, Тенардье крикнул:    

– Хозяйка, идем!    

И бросился к окошку.    

Но едва он занес ногу, как Гнус схватил его за шиворот.    

– Нет, шалишь, старый плут! После нас!    

– После нас! – зарычали бандиты.    

– Перестаньте дурачиться! – принялся увещевать их  Тенардье. – Мы теряем время. Фараоны у нас за горбом.    

– Давайте тянуть жребий, кому первому вылезать, –  предложил один из бандитов.    

– Да что вы, рехнулись? Спятили? – завопил  Тенардье. – Видали олухов? Терять время! Тянуть жребий! Как прикажете, на  мокрый палец? На соломинку? Или, может, напишем наши имена? Сложим записочки в  шапку?    

– Не пригодится ли вам моя шляпа? – крикнул с  порога чей-то голос.    

Все обернулись. Это был Жавер.    

Он, улыбаясь, протягивал свою шляпу бандитам.    

     Глава двадцать первая.    Всегда надо начинать с ареста пострадавших    

     

Как только стемнело, Жавер расставил своих людей, а сам  спрятался за деревьями на заставе Гобеленов, против дома Горбо, по ту сторону  бульвара. Он хотел прежде всего «засунуть в мешок» обеих девушек, которым было  поручено сторожить подступы к логову. Но ему удалось «упрятать» только Азельму.  Эпонины на месте не оказалось, она исчезла, и он не успел ее задержать Покончив  с этим, Жавер уже не выходил из засады, прислушиваясь, не раздастся ли условный  сигнал. Уезжавший и вновь вернувшийся фиакр его сильно встревожил. Наконец  Жавер потерял терпение, он узнал кое-кого из вошедших в дом бандитов, заключил  отсюда, что «напал на гнездо», что ему «повезло», и решил подняться наверх, не  дожидаясь пистолетного выстрела.    

Читатель помнит, конечно, что Мариус отдал ему ключ от  входной двери.    

Жавер подоспел как раз вовремя.    

Испуганные бандиты схватились за оружие, брошенное ими где  попало при попытке бежать. Через минуту эти страшные люди, все семеро, уже  стояли в оборонительной позиции, один с топором, другой с ключом, третий с  палкой, остальные – кто со щипцами, кто с клещами, кто с молотом, а Тенардье –  сжимая в руке нож. Жена его подняла большой камень, который валялся в углу у  окна и служил скамейкой ее дочерям.    

Жавер снова надел на голову шляпу и, скрестив руки, засунув  трость под мышку, не вынимая шпаги из ножен, сделал два шага вперед.    

– Стой, ни с места! – крикнул он. – Через  окно не лазить. Выходить через дверь. Так оно будет лучше. Вас семеро, нас  пятнадцать. Нечего зря затевать потасовку, давайте по-хорошему.    

Гнус вынул спрятанный за пазухой пистолет и вложил его в  руку Тенардье, шепнув ему на ухо:    

– Это – Жавер. Ты как хочешь, а я в него стрелять не  могу.    

– Плевать я на него хотел, – ответил Тенардье.    

– Ну что ж, стреляй.    

Тенардье взял пистолет и прицелился в Жавера.    

Жавер, находившийся в трех шагах от Тенардье, пристально  взглянул на него и сказал:    

– Не стреляй. Все равно даст осечку.    

Тенардье спустил курок. Пистолет дал осечку.    

– Я ведь тебе говорил, – заметил Жавер.    

Гнус бросил к ногам Жавера палку.    

– Ты, видно, сам дьявол! Сдаюсь.    

– А вы? – обратился Жавер к остальным бандитам.    

– Мы тоже, – последовал ответ.    

– Вот это дело, вот это правильно. Ведь я же говорил –  надо по-хорошему, – спокойно добавил Жавер.    

– Я прошу одного, – снова заговорил Гнус, –  пусть не лишают меня курева, пока буду сидеть в одиночке.    

– Хорошо, – ответил Жавер.    

Тут он обернулся и крикнул в дверь:    

– Войдите!    

Постовые, с саблями наголо, и полицейские, вооруженные  кастетами и короткими дубинками, ввалились в комнату на зов Жавера. Бандитов  связали. От такого скопления людей в логове Тенардье, освещенном только свечой,  стало совсем темно.    

– Всем наручники! – распорядился Жавер.    

– А ну, подойдите! – раздался вдруг чей-то, не  мужской, но и не женский, голос.    

Это рычала тетка Тенардье, загородившаяся в углу у окна.    

Полицейские и постовые отступили.    

Она сбросила с себя шаль, но осталась в шляпе. Муж,  скорчившись за ее спиной, почти исчезал под упавшей шалью, а жена прикрывала  его своим телом и, подняв обеими руками над головой булыжник, раскачивала им,  словно великанша, собирающаяся швырнуть утес.    

– Берегитесь! – крикнула она.    

Все попятились к выходу. Середина чердака сразу опустела.    

Тетка Тенардье взглянула на бандитов, давших себя связать, и  хриплым, гортанным голосом пробормотала:    

– У-у, трусы!    

Жавер усмехнулся и пошел прямо в опустевшую часть комнаты,  находившуюся под неусыпным наблюдением супруги Тенардье.    

– Не подходи! Не то расшибу! – завопила она.    

– Экий гренадер! – сказал Жавер. – Ну,  мамаша, хоть у тебя борода, как у мужчины, зато у меня когти, как у женщины.    

И он продолжал идти вперед.    

Растрепанная, страшная тетка Тенардье расставила ноги,  откинулась назад и с бешеной силой запустила камнем в голову Жавера. Жавер  пригнулся. Камень перелетел через него, ударился в заднюю стену, отбив от нее  громадный кусок штукатурки, затем рикошетом, от угла к углу, пересек все, к  счастью, теперь почти пустое, помещение и упал, совсем уже на излете, к ногам Жавера.    

В одну минуту Жавер очутился возле четы Тенардье. Одна из  огромных его ручищ опустилась на плечо супруги, другая на голову супруга.    

– Наручники! – крикнул он.