1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 
Неприязнь   изобразилась на лице князя Гессенского. Он никогда не питал особого уважения к   Миллеру, а последние слова генерала счел просто солдатской похвальбой,   неуместной в этом разрушенном шанце, среди трупов и забитых гвоздями пушек; он   повернулся к Миллеру и заметил с нескрываемой насмешкой:      

– Генерал,   вы не можете давать таких обещаний, потому что отступите по первому же приказу   его величества или маршала Виттенберга. Да и обстоятельства умеют порой   повелевать не хуже королей и маршалов.      

Миллер   нахмурил свои густые брови, а Вжещович, заметив это, поспешил вмешаться в разговор:      

– А   покуда мы попытаемся возобновить переговоры. Монахи сдадутся. Непременно сдадутся!      

Дальнейшие   его слова заглушил веселый голос колокола в Ясногорском костеле, звавший к   утренней службе. Генерал со штабом направился в Ченстохову, но не успел он доехать   до главной квартиры, как прискакал на взмыленном коне офицер.      

– Это   от маршала Виттенберга! – сказал Миллер.      

Тем   временем офицер вручил ему письмо. Генерал торопливо взломал печать и, пробежав   письмо глазами, сказал с замешательством:      

– Нет!   Это из Познани… худые вести. В Великой Польше поднимается шляхта[192], к   ней присоединяется народ. Во главе движения стоит Кшиштоф Жегоцкий, он хочет   идти на помощь Ченстохове.      

– Я   говорил, что эти выстрелы прогремят от Карпат до Балтики, – пробормотал   Садовский. – Народ тут горячий, изменчивый. Вы еще не знаете поляков; вот   придет время, тогда узнаете.      

– Что   ж, придет время, тогда узнаем! – ответил Миллер. – По мне, лучше   открытый враг, нежели коварный союзник. Они сами нам покорились, а теперь   оружие поднимают. Ладно! Узнают они цену нашему оружию!      

– А   мы ихнему! – прорычал Садовский. – Генерал, давайте кончим дело в   Ченстохове миром, примем любые условия. Ведь не в крепости суть, а в том, быть   или не быть его величеству государем этой страны.      

– Монахи   сдадутся, – сказал Вжещович. – Не сегодня-завтра они сдадутся.      

Такой   разговор вели они между собою, а в монастыре между тем после ранней обедни все   ликовало. Кто не ходил во вражеский стан, расспрашивал участников вылазки, как   было дело. Те возгордились страшно, похвалялись своей храбростью, расписывали,   какой урон нанесли шведам.      

Любопытство   одолело даже монахов и женщин. Белые монашеские рясы и женские платья   замелькали повсюду на стенах. Чудесный и веселый выдался день. Женщины, окружив   Чарнецкого, кричали: «Спаситель наш! Защитник!» Он отмахивался от них, особенно   когда они пытались целовать ему руки, и, показывая на Кмицица, говорил:      

– Не   забудьте и его поблагодарить! Бабинич он, но уж никак не баба! Руки он себе   целовать не даст, они у него еще от крови липнут, но ежели которая помоложе   захочет в губы поцеловать, думаю, не откажется.      

Молодые   девушки и в самом деле бросали на пана Анджея стыдливые, но в то же время прельстительные   взгляды, дивясь гордой его красоте; но он не отвечал на немой их вопрос, ибо девушки   эти напомнили ему Оленьку.      

«Ах ты,   моя бедняжечка! – думал он. – Если б ты только знала, что служу я уже   пресвятой деве, в защиту ее выступаю против врага, которому, к моему огорчению,   раньше служил…»      

И он   обещал себе, что сразу же после осады напишет Оленьке в Кейданы письмо и пошлет   с ним Сороку. «Ведь не голые это будут слова и посулы, есть уж у меня подвиги,   которые я без пустой похвальбы, но точно опишу ей в письме. Пусть же знает, что   ее рук это дело, пусть порадуется!»      

Он и сам   так обрадовался этой мысли, что даже не слышал, как девушки, уходя, говорили:      

– Красавец,   но, знать, одна война у него на уме, бирюк, людей сторонится.      

 ГЛАВА XVI      

       

Согласно   пожеланиям своих офицеров Миллер возобновил переговоры. Из вражеского стана в   монастырь явился знатный польский шляхтич, человек уже немолодой и весьма   красноречивый. Ясногорцы приняли его гостеприимно, думая, что он только   поневоле, для виду, станет уговаривать их сдаться, а на деле ободрит,   подтвердит проникшие даже в осажденный монастырь вести о восстании в Великой   Польше, о вражде, возгоревшейся между регулярным польским войском и шведами, о   переговорах Яна Казимира с казаками, которые будто бы изъявили ему покорность,   наконец, о грозном предупреждении татарского хана, который объявил, что идет на   помощь[193]   королю-изгнаннику и поразит огнем и мечом всех его врагов.      

Но как   обманулись монахи в своих ожиданиях! Посол и впрямь принес много вестей, но   ужасных, способных охладить пыл самых воинственных, сломить решимость самых   стойких, поколебать самую горячую веру.      

В   советном покое его окружили монахи и шляхта; в молчании внимали они послу;   казалось, сама правда и сожаление об участи отчизны говорят его устами. Как бы   желая сдержать порыв отчаяния, он сжимал руками седую голову, со слезами на   глазах взирал на распятие и протяжным, дрожащим голосом вот что говорил   собравшимся:      

– О,   до каких времен дожила несчастная отчизна! Нет больше спасения, надо покориться   шведскому королю. Воистину, ради кого вы, преподобные отцы, и вы, братья   шляхтичи, взялись за мечи? Ради кого не щадите ни сил, ни трудов, ни крови, ни   мук? Ради кого, упорствуя, – увы, напрасно! – подвергаете и себя и   святыню сию мести непобедимых шведских полчищ? Ради Яна Казимира? Но он сам   забыл о нашем королевстве. Разве вы не знаете, что он уже сделал выбор и   хлопотливой короне предпочел веселые пиры и мирные забавы, отрекся от престола   в пользу Карла Густава? Вы не хотите оставить его, а он сам вас оставил; вы не   хотели нарушить присягу, а он сам ее нарушил; вы готовы умереть за него, а он   ни о вас, ни о нас не думает! Карл Густав теперь наш законный король! Смотрите   же, не навлеките на себя не только гнев короля, и месть, и разрушение, но и   гнев господень за грех против небес, против креста и пресвятой девы, ибо не на   захватчика поднимаете вы дерзновенную руку, но на собственного государя!      

Тишина   встретила эти слова, словно пролетел ангел смерти.      

Ибо что   могло быть страшнее вести об отречении Яна Казимира? Трудно было поверить   ужасным этим речам; но ведь старый шляхтич говорил перед распятием, перед   образом Марии, со слезами на глазах.      

Но если   это правда, то дальнейшее сопротивление и впрямь было безумством. Шляхтичи закрыли   руками глаза, иноки надвинули капюшоны, и все длилось гробовое молчание; один   только ксендз Кордецкий начал усердно шептать побелевшими губами молитву, а   глаза его, спокойные, глубокие, светлые и проницательные, были упорно   устремлены на шляхтича.      

Тот   чувствовал на себе взгляд приора, и нехорошо, не по себе было ему под этим   испытующим взглядом; он хотел сохранить благостную личину души достойной,   истерзанной горем и питающей лишь добрые чувства, но не мог: глаза его   беспокойно забегали, и через минуту вот что сказал он преподобным отцам:      

– Нет   ничего горше, чем разжигать злобу, слишком долго испытывая терпение. Лишь одно   может произойти от вашего упорства: святой храм сей будет разрушен, а   вы, – спаси вас боже! – сдадитесь на волю жестокой и страшной силы,   коей вам придется покориться. Отречение от дел мирских, уход от них – таково   оружие иноков. Что вам до бранных бурь, вам, кому иноческий чин повелевает   молчание и пустынножительство. Братья мои любезнейшие, отцы преподобные, не берите   на душу греха, не берите на совесть свою столь тяжкой ответственности! Не вы   зиждители сей святой обители, не вам одним должна она служить! Пусть же цветет   она многие лета и ниспосылает благословение на землю сию, дабы сыны наши и   внуки могли радоваться за нее!      

Тут   изменник воздел руки и вовсе прослезился; шляхтичи молчали, отцы молчали;   сомнение овладело всеми, измученные сердца были близки к отчаянию, свинцом легла   на душу мысль о тщете всех их усилий.      

– Я   жду вашего ответа, отцы! – поникнув головою, сказал почтенный изменник.      

Но тут   встал ксендз Кордецкий и голосом, в котором не было ни тени сомнения, ни тени колебания,   произнес, словно в пророческом наитии:      

– То,   что ты говоришь, вельможный пан, будто Ян Казимир нас оставил, будто отрекся   уже и права свои Карлу передал, – это ложь! Надежда пробудилась в сердце   изгнанного нашего государя, и никогда еще не трудился он столь усердно, как в   эту минуту, дабы спасти отчизну, вновь воссесть на трон и нам, угнетенным,   прийти на помощь!      

Личина   тотчас спала с лица изменника, злоба и разочарование столь явно изобразились на   нем, будто змеи выползли вдруг из недр его души, где дотоле таились.      

– Откуда   эти слухи? Откуда эта уверенность? – спросил он.      

– Вот   откуда! – показал ксендз Кордецкий на большое распятие, висевшее на   стене. – Иди, положи пальцы на перебитые голени Христовы и повтори еще раз   то, что ты сказал!      

Изменник   скорчился, будто под тяжестью железной длани; страх изобразился на его лице,   словно новая змея выползла из недр души.      

А ксендз   Кордецкий стоял величественный и грозный, как Моисей; сияние, казалось, окружало   его чело.      

– Иди,   повтори! – не опуская руки, сказал он таким могучим голосом, что даже   своды задрожали и повторили эхом, словно объятые ужасом. – Иди, повтори!..      

Наступила   минута немого молчания, наконец раздался приглушенный голос пришельца:      

– Я   умываю руки…      

– Как   Пилат! – закончил ксендз Кордецкий.      

Изменник   встал и вышел вон. Он торопливо миновал монастырское подворье, а когда очутился   за вратами обители, пустился чуть не бегом, точно невидимая сила гнала его   прочь из монастыря к шведам.      

Тем   временем к Чарнецкому и Кмицицу, которые не были на совете, пришел Замойский,   чтобы рассказать им обо всем происшедшем.      

– Не   принес ли добрых вестей этот посол? – спросил пан Петр. – Лицо у него   приятное…      

– Избави   нас бог от такой приятности! – ответил серадзский мечник. – Сомнения   он принес и соблазн.      

– Что   же он говорил? – спросил Кмициц, поднимая вверх зажженный фитиль, который   держал в руке.      

– Говорил,   как изменник, продавшийся врагу.      

– Верно,   потому и бежит теперь так! – сказал Петр Чарнецкий. – Поглядите, чуть   не бегом припустился к шведам. Эх, и послал бы я ему пулю вдогонку!..      

– Ну   что ж, вот и пошлем! – сказал вдруг Кмициц.      

И прижал   к запалу фитиль.      

Не   успели Замойский и Чарнецкий опомниться, как грянул выстрел. Замойский за   голову схватился.      

– Боже   мой! Что ты наделал! – крикнул он. – Ведь это посол!      

– Беды   наделал, – ответил Кмициц, глядя вдаль, – потому промахнулся! Он уже   встал и бежит дальше. Эх, ушел! – Тут он повернулся к Замойскому: –   Вельможный пан мечник, когда бы я даже в зад ему угодил, они бы не доказали,   что мы с умыслом стреляли в него, а я, слово чести, не мог фитиль удержать в   руках. Сам он у меня выпал. Никогда не стал бы я стрелять в посла, будь он   шведом, но как завижу поляка-изменника, прямо с души воротит!      

– Да   ты подумай только, какой беды ты бы натворил, ведь они бы нашим послам стали   наносить обиды.      

Но   Чарнецкий в душе был доволен; Кмициц слышал, как он ворчал себе под нос:      

– Уж   во всяком случае, этот изменник в другой раз не пойдет послом.      

Услышал   эти слова и Замойский.      

– Он   не пойдет, другие найдутся, – ответил старик, – а вы не мешайте вести   переговоры и самовольно их не прерывайте, потому чем дольше они тянутся, тем   больше нам пользы. И подмога успеет подойти, коль пошлет нам ее господь, да и   зима идет суровая, все тяжелее будет шведам вести осаду. Время на нас работает,   а им сулит потери.      

С этими   словами старик вернулся в советный покой, где после ухода посла все еще продолжался   совет. Речь изменника взволновала умы и робостью постигла души. Правда, никто   не поверил, что Ян Казимир отрекся от престола; но посол показал, сколь велико   могущество шведов, о чем они все за последние счастливые дни успели забыть.   Теперь оно вновь представилось им во всей своей грозной силе, которой   испугались и не такие крепости и не такие города. Познань, Варшава, Краков, не   считая множества крепостей, открыли победителю свои ворота, – как же могла   устоять в этом бедствии, в этом потоке Ясная Гора?      

«Продержимся   мы неделю, две, три, – думал кое-кто из шляхтичей и монахов, – а   дальше что, какой ждет нас конец?»      

Вся   страна была как корабль, уже погрузившийся в пучину, и только один этот   монастырь, как мачта корабля, возвышался над волнами. Могли ли люди, потерпев   кораблекрушение и держась за эту мачту, думать не только о собственном   спасении, но и о том, чтобы вырвать из пучины вод затонувший корабль?      

По-человечески   – не могли.      

Однако   именно в ту минуту, когда Замойский вошел в советный покой, ксендз Кордецкий   говорил:      

– Братья   мои! Бодрствую и я, когда вы бодрствуете, молюсь и я нашей заступнице о спасении,   когда вы воссылаете ей свои моленья. Падаю и я от усталости, изнеможения,   слабости, как вы падаете, несу и я такую же ответственность, как вы, а может, и   большую, – отчего же я верю, а вы, сдается, уже сомневаетесь? Загляните в   души ваши, ужели ваши глаза, ослепленные земным могуществом, не видят силы   большей, нежели шведская? Ужели вы думаете, что не поможет больше никакая   защита, что ничьей руке не одолеть этой силы? Коли так, братья, то греховны   ваши помыслы и хулите вы милосердие божие, всемогущество господа нашего, силу   заступницы нашей, чьими рабами вы себя именуете. Кто из вас дерзнет сказать,   что владычица небесная не может нас охранить и ниспослать нам победу? Так будем   же просить ее, молить денно и нощно, не щадя жизни, умерщвляя плоть, покуда   стойкостью, смирением, слезами не смягчим ее сердца, не вымолим прощения за   содеянные грехи!      

– Отец! –   сказал один из шляхтичей. – Не думаем мы ни о наших жизнях, ни о женах   наших и детях, но трепещем при мысли о том, на какое поругание отдан будет   чудотворный образ, коль неприятель возьмет крепость приступом.      

– И   не хотим быть за это в ответе! – прибавил другой.      

– Ибо   никто не может брать на себя за это ответ, даже приор! – присовокупил   третий.      

И росло   число противников приора, и смелели они, тем более что многие иноки молчали.      

Вместо   того чтобы дать прямой ответ сомневающимся, приор снова начал молиться.      

– Матерь   сына единого! – молился он, воздев руки и устремив очи горе. – Коль   для того ты нас посетила, дабы мы в обители твоей подали другим пример   стойкости, мужества, верности тебе, отчизне и королю, коль избрала ты святыню   сию, дабы пробудить совесть человеческую и спасти весь наш край, смилуйся над   тем, кто восхотел унять источник твоего милосердия, воспрепятствовать твоим   чудесам, воспротивиться святой твоей воле!      

Минуту   он молчал в молитвенном восторге, затем обратился к инокам и шляхте:      

– Кто   возьмет на свои рамена такое бремя? Кто дерзнет помешать чудесам Марии, ее милосердию,   спасению королевства и веры католической?      

– Во   имя отца, и сына, и святого духа! – раздалось несколько голосов. –   Боже нас упаси!      

– Не   найдется такого! – воскликнул Замойский.      

Те иноки,   которых перед этим обуревали сомнения, стали бить себя в грудь, ибо страх их   обнял немалый. И никто в совете не помышлял уже в тот вечер о сдаче.      

Но хоть   укрепились сердца старейших иноков и шляхты, все же губительный посев предателя   принес отравленные плоды.      

Весть о   том, что Ян Казимир отрекся от престола и неоткуда больше ждать помощи, дошла   через шляхту до женщин; те обо всем рассказали челяди, а челядь распространила   слух в войске, на которое он произвел самое тяжелое впечатление. Крестьяне не   очень испугались; но опытные солдаты, видавшие виды, для кого война была   ремеслом, кто привык на судьбы ее смотреть со своей колокольни, стали сходиться   кучками, толковать о том, что оборона напрасна, жаловаться на упорствующих   монахов, которые ничего не смыслят в военном деле, сговариваться, наконец, и   шептаться между собою.      

Один   пушкарь, немец, неизвестно какой веры, наущал солдат взять дело в свои руки и   сговориться со шведами о сдаче крепости; другие подхватили эту мысль. Однако   нашлись такие, которые не только решительно восстали против изменников, но   тотчас предупредили о заговоре ксендза Кордецкого.      

Ксендз   Кордецкий, который с величайшею верой в силы небесные сочетал величайшую земную   предусмотрительность и осторожность, в самом зародыше подавил бунт, который   тайно ширился в войске.      

Прежде   всего он изгнал из монастыря вожаков во главе с пушкарем, нимало не   испугавшись, что они могут донести шведам о состоянии крепости и уязвимых ее   местах; затем удвоил месячное жалованье гарнизону и заставил его дать присягу,   что он будет защищать монастырь до последней капли крови.      

Но   удвоил он также и бдительность, положив еще зорче смотреть за наемными   солдатами, шляхтой и даже своими монахами. Старшие иноки были назначены в   ночные хоры; младшие, кроме службы церковной, стали нести службу и на стенах.   На следующий день был дан смотр пехоте; на каждую башню был назначен шляхтич со   всей его челядью, десять монахов и два надежных пушкаря. Все они день и ночь   должны были охранять вверенные им посты.      

На   северо-восточной башне поставили Зигмунта Мосинского, того самого доброго   солдата, у которого чудом был спасен младенец, когда огнеметный снаряд упал   подле колыбели. Вместе с Мосинским на страже стоял отец Гилярий Славошевский.   На западной башне поставили отца Мелецкого, а из шляхтичей Миколая   Кшиштопорского – человека угрюмого и малоречивого, но отваги неустрашимой.   Юго-восточную башню заняли Петр Чарнецкий с Кмицицем, а с ними отец Адамус   Стыпульский, который служил когда-то в сторожевой хоругви. В случае нужды он   охотно засучивал рукава своей монашеской рясы и наводил пушку, а на пролетавшие   ядра обращал не больше внимания, чем старый вахмистр Сорока. Наконец, на   юго-западную башню назначили Скужевского и отца Даниэля Рыхтальского, который   отличался тем, что две-три ночи мог совсем не спать без ущерба для сил и   здоровья.      

Начальниками   стражи поставили Доброша и отца Захариаша Малаховского. Неспособных к бою   назначили на крыши; оружейни и все военное снаряжение были отданы под надзор   отцу Ляссоте. Вместо ксендза Доброша он был назначен также начальником огневой   службы. Ночью он должен был освещать стены, чтобы вражеская пехота не могла   приблизиться к ним. На башнях он утвердил также железные жаровни и укрепы, и по   ночам в них горели лучины и факелы.      

Ночь   напролет, как один огромный факел, пылала теперь каждая башня. Правда, огонь облегчал   шведам прицельную стрельбу, но если бы к осажденным подошла подмога, он мог   послужить для нее знаком, что крепость еще защищается.      

Так не   только не удалась попытка сдать крепость, но усилилась ее оборона. На следующий   день ксендз Кордецкий ходил по стенам, как пастырь по овчарне, видел, что все   хорошо, и улыбался кротко, хвалил начальников и солдат, а придя к Чарнецкому,   сказал, сияя взором:      

– И   пан мечник серадзский, дорогой наш военачальник, всем сердцем радуется вместе   со мною, ибо говорит, что теперь мы вдвое сильней, нежели были раньше. Новый   порыв овладел сердцами, остальное пресвятая дева свершит в своем милосердии, я   же тем временем снова возобновлю переговоры. Будем медлить и тянуть, дабы меньше   пролить людской крови.      

– Эх,   отче преподобный! – воскликнул Кмициц. – Что там эти переговоры! Зря   только время терять! Лучше нынче ночью опять сделать вылазку и порубить этих   собак!      

Но   ксендз Кордецкий, который был в добром расположении духа, улыбнулся, как   улыбается мать шаловливому ребенку, поднял соломенный жгут, лежавший у орудия,   и стал шутя бить Кмицица по спине.      

– Будешь   мне нос совать не в свои дела, негодный литвин, – приговаривал он, –   будешь мне, как волк, лакать кровь, будешь подавать пример непослушания! Вот   тебе! Вот тебе!      

Кмициц,   развеселясь, уклонялся то вправо, то влево и нарочно, будто для того, чтобы подразнить   приора, повторял:      

– Бить   шведов! Бить! Бить! Бить!      

Так они   забавлялись, а души их пылали любовью к отчизне, и ей отдавали они свои сердца.   Но переговоров ксендз Кордецкий не оставил, ибо видел, что Миллер хватается за   любой повод, чтобы возобновить их. Это радовало ксендза Кордецкого, догадывался   он, что не очень-то легко врагу, коль стремится он поскорее кончить осаду.      

И   потекли дни один за другим, когда не молчали, правда, ни пушки, ни ружья, но   больше работали перья. Осада затягивалась, а зима становилась все суровей. На   вершинах Татр тучи в гнездах пропастей выводили целые стаи метелей, снегов и   морозов и мчались на Польшу, ведя за собой свое ледяное потомство. По ночам   шведы жались у своих костров, предпочитая погибать от монастырских ядер, чем   зябнуть.      

Земля   промерзла, и трудно стало насыпать шанцы и рыть подкопы. Осада не подвигалась   ни на шаг. Не только у офицеров, но у всего войска на устах было одно только   слово: «переговоры».      

Монахи   сперва притворялись, будто хотят сдаться. К Миллеру явились послы отец Марцелий   Доброш и ученый ксендз Себастиан Ставицкий. Они недвусмысленно намекнули   генералу, что братия хочет мира. Услышав такие речи, тот от радости готов был   заключить их в объятия. Не в Ченстохове было уже дело, речь шла обо всей   стране. Сдача Ясной Горы лишила бы патриотов последней надежды, окончательно   толкнула бы Речь Посполитую в объятия шведского короля, тогда как стойкость,   притом стойкость непобедимая, могла произвести поворот в сердцах и умах и   вызвать новую жестокую войну. Признаки этого замечались повсюду. Миллер знал об   этом и отдавал себе отчет в том, в какое ввязался он дело, какую страшную   ответственность взвалил на свои плечи, знал он, что ждет его либо королевская   милость, маршальская булава, почести и титулы, либо окончательное падение. Он и   сам уже начал убеждаться в том, что не по зубам ему этот «орешек», а потому   принял отцов с необыкновенной любезностью, словно посланников цесаря или   султана. Пригласив их на пир, он сам поднимал чару за их здоровье, а также за   здоровье приора и серадзского мечника; монастырю он послал рыбы, предложил,   наконец, столь мягкие условия сдачи, что ни минуты не сомневался в том, что они   будут с поспешностью приняты.      

Отцы   поблагодарили его со смирением, как и приличествует инокам, взяли письмо и   ушли. Миллер требовал, чтобы в восемь часов утра врата обители были открыты.   Ликование в шведском стане царило неописуемое. Солдаты покинули шанцы и валы,   подходили к стенам и завязывали с осажденными разговоры.      

Но из   монастыря дали знать, что для решения столь великого дела Приор должен   обратиться ко всей братии, а потому монахи просят отсрочки еще на один день.   Миллер согласился без колебаний. Тем временем в советном покое до поздней ночи   заседал совет.      

Хотя   Миллер был старым и искушенным воителем, хотя во всей шведской армии не было,   пожалуй, генерала, который вел бы больше переговоров с разными городами, чем   этот Полиорцетес, однако у него беспокойно забилось сердце, когда на следующий   день утром он увидел две белых монашеских рясы, приближавшихся к его квартире.      

Это были   уже другие иноки: впереди, держа письмо с печатью, выступал ксендз Мацей Блешинский,   ученый философ, за ним, скрестив на груди руки и поникнув головою, следовал бледный   отец Захариаш Малаховский.      

Генерал   принял послов в окружении штаба и всех славных полковников и, любезно ответив   на смиренный поклон отца Блешинского, торопливо взял у него из рук письмо и   начал читать.      

Лицо его   внезапно страшно изменилось, кровь ударила ему в голову, глаза вышли из орбит,   шея побагровела и волос под париком стал дыбом от страшного гнева. На минуту он   даже потерял дар речи, только рукой показал на письмо князю Гессенскому; тот   пробежал глазами письмо и, обратившись к полковникам, спокойно сказал:      

– Монахи   объявляют только, что не могут отречься от Яна Казимира, покуда примас не объявит   нового короля, иными словами, они отказываются признать Карла Густава.      

Князь   Гессенский рассмеялся, Садовский устремил на Миллера насмешливый взгляд, а   Вжещович стал в ярости теребить свою бороду. Грозный, негодующий ропот пробежал   по толпе офицеров.      

Но   Миллер хлопнул рукой по колену и крикнул:      

– Эй,   кто там! Сюда!      

В дверях   показались усатые лица четырех мушкетеров.      

– Взять   этих бритоголовых и запереть! – крикнул генерал. – Полковник, –   обратился он к Садовскому, – протрубить у стен монастыря, что, если они   дадут хоть один выстрел, я прикажу тотчас повесить обоих монахов!      

Стража   увела обоих ксендзов, отца Блешинского и отца Малаховского; по дороге солдатня   осыпала их насмешками и улюлюкала. Мушкетеры нахлобучивали им на глаза свои   шляпы и нарочно вели их так, чтобы они натыкались на всякие препятствия, когда   же кто-нибудь из них спотыкался или падал, в толпе солдат тотчас раздавался   взрыв хохота, а упавшего монаха поднимали прикладами и, будто поддерживая, били   по спине и по шее. Другие солдаты швыряли в отцов конским навозом, иные, набрав   горсть снегу, растирали его на тонзурах или запихивали монахам за ворот. Отвязав   шнурки от рожков, солдаты накинули их на шею отцам, схватились за концы и,   выкрикивая цену, стали представлять, будто гонят на ярмарку скот.      

В   безмолвии, со скрещенными на груди руками и с молитвой на устах шли оба монаха.   Их заперли, наконец, в риге, дрожащих от холода, униженных; вокруг встала   стража с мушкетами.      

У   монастырских стен уже протрубили приказ Миллера, верней, его угрозу.      

Испугались   святые отцы, замерло в ужасе все войско. Пушки умолкли; на совете не знали, что   предпринять. Нельзя оставить отцов в руках варваров. Послать других? Но Миллер   их снова задержит. Через несколько часов генерал прислал в монастырь посла с   вопросом, что думают предпринять монахи.      

Ему   ответили, что пока он не отпустит отцов, ни о каких переговорах и речи быть не   может, ибо можно ли верить, что он выполнит условия, если, вопреки главнейшему   закону народов, заключает в темницу послов, неприкосновенность которых блюдут   даже варварские народы.      

Не скоро   пришел ответ от генерала; страшная неизвестность нависла над монастырем, охладив   пыл его защитников.      

А   шведские войска, задержав пленников и обеспечив себе безопасность, лихорадочно   работали, чтобы подобраться поближе к неприступной доселе крепости. Они   поспешно рыли новые шанцы, ставили корзины с землей, устанавливали пушки.   Дерзкие солдаты подходили к стенам на расстояние в половину ружейного выстрела.   Они грозили костелу, защитникам. Поднимая руки, полупьяные солдаты кричали:      

– Сдавайте   монастырь, не то ждет ваших монахов веревка!      

Другие   изрыгали страшную хулу на богородицу и католическую веру. Осажденные, чтобы   сохранить жизнь отцов, принуждены были терпеливо слушать богохульников. Кмициц   задыхался от ярости. Он теребил волосы, рвал на себе одежду и, ломая руки,   повторял Чарнецкому:      

– Ну   не говорил ли я, не говорил ли я, что ни к чему эти переговоры со злодеями!   Теперь вот стой, терпи! А они лезут, а они богохульствуют! Матерь божия,   смилуйся надомною, дай мне силы стерпеть! Господи, да они скоро на стены   полезут! Не пускайте же меня, закуйте, как разбойника, в цепи, нет моей мочи!      

А шведы   подходили все ближе и кощунствовали все наглей.      

Тем   временем произошло новое событие, которое повергло осажденных в отчаяние. Киевский   каштелян, сдавая Краков, выговорил условие, что он выйдет из города со всем   войском и останется с ним в Силезии до конца войны. Из этого войска семьсот   человек пешей королевской гвардии под начальством полковника Вольфа стояло   неподалеку, на самой границе, и, веря договорам, не принимало мер   предосторожности.      

Вжещович   подговорил Миллера захватить это войско. Тот послал самого Вжещовича с двумя   тысячами рейтар, которые, перейдя ночью границу, напали на спящих и захватили   их всех до единого. Когда гвардейцев пригнали в шведский стан, Миллер умышленно   приказал провести их вокруг стен крепости, чтобы показать монахам, что войско,   от которого они ждали помощи, он употребит для покорения Ченстоховы.      

Осажденные   были потрясены, увидев, как ведут вокруг стен блестящую королевскую гвардию,   никто не сомневался, что Миллер ее первую принудит идти на штурм монастыря.      

В войске   снова началось смятение; некоторые солдаты стали ломать оружие, кричать, что   спасения больше нет, надо скорее сдаваться. Шляхта тоже пала духом.      

Ксендза   Кордецкого стали просить сжалиться над детьми, над святыней, над образом и над   братией. Всю власть пришлось употребить приору и Замойскому, чтобы успокоить   волнение.      

Кордецкий   теперь только об одном помышлял, как бы освободить заключенных отцов. Способ   для этого он избрал самый верный: написал Миллеру, что для блага церкви без   колебаний пожертвует жизнью обоих братьев. Пусть генерал приговаривает их к   смерти, все увидят тогда, чего можно от него ждать и какова цена его посулам.      

Миллер   был весел, он думал, что дело близится к концу. Не вдруг поверил он, что Кордецкий   готов пожертвовать жизнью своих монахов. Одного из них, ксендза Блешинского, он   послал в монастырь, взяв с него предварительно клятву, что он добровольно   вернется в стан, независимо от того, какой будет ответ. Генерал заставил также   ксендза дать клятву, что он расскажет инокам о могуществе шведов и представит   им всю бессмысленность сопротивления. Монах на совете все повторил точно; но   глаза его говорили иное, и в заключение он сказал:      

– Но   жизнь имеет для меня меньшую цену, нежели благо братии; я жду вашего решения, и   что вы постановите, то и передам врагу с совершенною точностью.      

Ему   велели ответить, что монахи хотят вести переговоры, но не могут верить   генералу, который ввергает в темницу послов. На следующий день в монастырь   пришел другой монах, отец Малаховский, и удалился с таким же ответом.      

Тогда им   обоим был объявлен смертный приговор.      

Было это   на квартире Миллера в присутствии штаба и высших офицеров. Все они испытующе   смотрели на монахов, с любопытством ожидая, какое впечатление произведет на них   приговор. К величайшему своему удивлению, они увидели на их лицах такое   неизъяснимое, такое неземное блаженство, словно им возвестили величайшую   радость. Побледневшие лица покрылись внезапно румянцем, глаза засияли, и отец   Малаховский сказал дрожащим от волнения голосом:      

– О,   почему не сегодня мы умираем, коль суждено нам отдать жизнь за бога и короля!      

Миллер   приказал немедленно их увести. Офицеры стали переглядываться, наконец один из   них заметил:      

– С   таким фанатизмом трудно бороться.      

Князь   Гессенский прибавил:      

– Так   верили только первые христиане. Вы это хотели сказать? – Затем он   обратился к Вжещовичу: – Господин Вейгард, хотел бы я знать, что вы думаете об   этих монахах?      

– Мне   нет нужды думать о них, – дерзко ответил Вжещович, – это сделал уже   генерал!      

Но тут   на середину покоя выступил Садовский.      

– Генерал, –   обратился он решительно к Миллеру, – вы не казните этих монахов!      

– Это   почему?      

– Потому   что тогда и речи быть не может о переговорах, потому что тогда гарнизон крепости   воспылает жаждой мести, потому что эти люди скорее погибнут все до единого, но   не сдадут крепости!      

– Виттенберг   шлет мне тяжелые орудия.      

– Генерал,   вы не сделаете этого, – с силой сказал Садовский. – Это послы, они   пришли сюда, веря вам!      

– Я   не на вере прикажу их повесить, а на веревке.      

– Слух   об этом поступке разнесется по всей стране, он возмутит и оттолкнет от нас все   сердца!      

– Оставьте   меня в покое со своими слухами! Слыхал я уже сто раз эту песню.      

– Генерал,   вы не сделаете этого без ведома его величества!      

– Полковник,   вы не имеете права напоминать мне о моих обязанностях по отношению к королю!      

– Но   я имею право просить уволить меня со службы, а причины представить его   величеству. Я хочу быть солдатом, не палачом!      

Князь   Гессенский также вышел на середину покоя и торжественно произнес:      

– Полковник   Садовский, дайте мне вашу руку. Вы дворянин и достойный человек.      

– Это   что такое? Что это значит? – рявкнул Миллер, срываясь с места.      

– Генерал, –   холодно проговорил князь Гессенский, – я позволил себе счесть полковника Садовского   порядочным человеком, полагаю, в этом нет нарушения дисциплины.      

Миллер   не любил князя Гессенского; но эта барственная манера разговора, холодная, чрезвычайно   учтивая и вместе с тем небрежная, на него, как и на всех людей, не   принадлежавших к знати, производила неотразимое впечатление. Он очень старался   перенять эту барственную манеру, но это ему никак не удавалось. Однако генерал   подавил вспышку гнева и спокойно сказал:      

– Завтра   монахов вздернут на виселицу.      

– Это   меня не касается, – промолвил князь Гессенский. – Но, генерал,   прикажите в таком случае еще сегодня ударить на те две тысячи поляков, что   стоят в нашем стане; если вы этого не сделаете, завтра они ударят на нас. И без   того шведскому солдату безопаснее повстречаться с волчьей стаей, нежели с ними   у их шатров. Вот все, что я хотел сказать, а засим позвольте пожелать вам всего   наилучшего.      

С этими   словами он вышел вон.      

Миллер   понял, что зашел слишком далеко. Однако он не отменил своего приказа, и в тот   же день на глазах у всего монастыря начали ставить виселицу. В то же время   шведы, пользуясь заключенным перемирием, стали еще ближе подходить к стенам, не   переставая глумиться, ругаться, кощунствовать и обзывать поляков. Целые толпы   их карабкались на гору; они сбивались такими плотными кучами, точно решили идти   на приступ.      

Но тут   Кмициц, которого не заковали в цепи, как ни просил он об этом, совсем потерял   терпение и так метко ахнул из пушки в самую большую кучу, что уложил наповал   всех солдат, которых взял на прицел. Это явилось как бы сигналом, тотчас безо   всякого приказа, напротив, вопреки ему, заревели все пушки, грянули ружья и   дробовики.      

Шведы,   оказавшись всюду в поле огня, с воплем и криком бросились наутек, устилая трупами   дорогу.      

Чарнецкий   подскочил к Кмицицу.      

– А   ты знаешь, что за это пуля в лоб?      

– Знаю,   мне все едино! Пусть!      

– Тогда   хорошо целься!      

Кмициц   хорошо целился.      

Вскоре,   однако, ему не во что стало целиться. Между тем в шведском стане поднялось   страшное смятение: но было совершенно очевидно, что шведы первые нарушили   перемирие, и сам Миллер признал в душе, что ясногорцы правы.      

Мало   того, Кмициц и не предполагал, что своим выстрелом он может спасти жизнь отцов,   а между тем именно после его выстрела Миллер окончательно убедился, что   ясногорцы, если довести их до крайности, могут и впрямь пожертвовать двумя   своими собратьями для блага церкви и монастыря. Уразумел генерал и то, что если   волос упадет с головы послов, ничего, кроме такой пальбы, он от монастыря   больше не услышит.      

На   следующий день он пригласил обоих заключенных монахов на обед, а на третий день   отпустил их в монастырь.      

Ксендз   Кордецкий плакал, увидев их, все их обнимали, и все диву давались, когда   узнали, что именно выстрелу Кмицица отцы обязаны своим спасеньем. Приор,   который до этого гневался на пана Анджея, тотчас кликнул его и сказал:      

– Гневался   я, ибо думал, что ты погубил их; но, видно, пресвятая дева тебя вдохновила.   Знак это милости, радуйся!      

– Отец   дорогой мой, благодетель, больше не будет переговоров? – спрашивал Кмициц,   целуя ему руки.      

Но не   успел он кончить, как у врат снова раздался рожок, и в монастырь вошел новый   посол от Миллера.      

Это был   Куклиновский, полковник хоругви охотников, которая таскалась повсюду за шведами.      

Отъявленные   смутьяны, люди без чести и совести служили в этой хоругви, да еще диссиденты:   лютеране, ариане, кальвинисты. Потому-то и была у них дружба со шведами; но в   стан Миллера их больше всего привлекла жажда грабежа и добычи. Эта шайка,   состоявшая из шляхтичей, приговоренных к изгнанию, бежавших из тюрем и от руки   палача, да их слуг, сплошных висельников, ушедших от петли, напоминала старую   ватагу Кмицица, – только у пана Анджея люди дрались, как львы, эти же   предпочитали грабить, насиловать в усадьбах шляхтянок, разбивать конюшни да   сундуки. Зато уж сам Куклиновский вовсе не был похож на Кмицица. Годы   посеребрили его голову, лицо у него было помятое, надменное и наглое. Глаза,   очень выпуклые, и хищный взгляд выдавали нрав необузданный. Это был один из тех   солдат, у кого от распутной жизни и постоянных войн совесть была выжжена дотла.   Много таких шаталось после Тридцатилетней войны по всей Германии и Польше. Они   готовы были служить кому угодно, и не однажды простой случай решал, на чью   сторону они станут.      

Отчизна,   вера, – словом, все святое, было им чуждо. Они признавали только войну, в   ней искали утех, наслаждений, корысти, забвения. Однако, избрав какой-нибудь   стан, они верно служили хозяину и из своеобразной солдатско-разбойничьей чести,   и для того, чтобы не нажить худой славы. Таков был и Куклиновский. За   бесшабашную отвагу и крайнюю жестокость был он в почете у смутьянов. Вербовать   людей ему было легко. За всю жизнь он служил во многих родах войск и во многих   станах. В Сечи был атаманом, водил полки в Валахию, в Германии, во время Тридцатилетней   войны, вербовал охотников и снискал себе славу как предводитель конницы.   Кривые, дугою, ноги показывали, что большую часть жизни он провел в седле. Худ   он был при этом, как щепка, и скрючился весь от распутной жизни. Много лежало   на его совести крови, пролитой не только на войне. Однако по натуре он не был   совсем уж злым человеком, знавал и благородные порывы, но был до мозга костей   распутник и самодур. В пьяной компании он и сам говаривал: «Не одно на моей   совести темное дело, гром бы должен убить меня, а ведь вот же не убил».      

Эта   безнаказанность привела к тому, что не верил он не только в суд божий и   возмездие в земной жизни, но и за гробом, – иначе говоря, не верил в бога,   зато верил в черта, колдунов, астрологов и алхимиков.      

Одевался   он на польский манер, полагая, что коннику польский убор идет больше всего;   только усы, еще черные, подстригал по-шведски, закручивал вверх торчком и   распушивал кончики. В разговоре он, как младенец, то и дело употреблял ласковые   слова, что в устах этого исчадия ада, изверга и кровопийцы звучало просто дико.   Он любил поговорить, побахвалиться, мнил, видно, себя особой знаменитой, первейшим   в мире полковником конницы.      

Миллер,   который и сам принадлежал к числу людей того же покроя, только что позначительней,   очень его ценил и особенно любил сажать с собой за стол. Теперь Куклиновский   сам навязал генералу свои услуги, поручившись, что своим красноречием он мигом   успокоит монахов.      

Еще   раньше, когда серадзский мечник Замойский, сразу же после ареста монахов, сам собрался   в стан к Миллеру и потребовал заложника, генерал послал в монастырь   Куклиновского; но Замойский и ксендз Кордецкий не приняли полковника, сочтя его   особой, не соответственной по званию.      

Самолюбие   Куклиновского было уязвлено, и с этого времени он смертельно возненавидел   защитников Ясной Горы и положил вредить им всеми средствами.      

Он и   послом отправился не только почета ради, но и затем, чтобы все обсмотреть и   посеять, где возможно, семя раздора. Он давно уже был знаком с Чарнецким,   поэтому направился к тем воротам, где тот стоял на страже; но Чарнецкий в эту   пору спал, вместо него стоял Кмициц, он и пропустил гостя, и повел его в   советный покой.      

Куклиновский   глазом знатока окинул пана Анджея, ему тотчас очень приглянулись не только вся   стать молодого рыцаря, но и его прекрасные доспехи.      

– Солдатик   солдатика мигом признает, – промолвил он, поднося руку к колпаку. –   Вот не ждал, чтоб у монашков да служили такие славные офицеры. А как тебя   звать, милостивый пан?      

Кмициц,   как всякий новообращенный, пылал ревностью и просто трясся от негодования, когда   видел поляка, служившего шведам; вспомнив, однако, как разгневался на него   недавно ксендз Кордецкий и какое значение придавал он переговорам, ответил   холодно, но спокойно:      

– Бабинич   я, бывший полковник литовского войска, ныне охотник на службе у пресвятой девы.      

– А   я Куклиновский, тоже полковник, да ты обо мне, наверно, слыхал, не на одной   войне поминали это имечко да эту вот сабельку, – тут он хлопнул себя по   боку, – и не в одной только Речи Посполитой, но и за границей.      

– Здорово! –   ответил Кмициц. – Слыхал.      

– Так   ты, пан Бабинич, из Литвы? И там есть славные солдаты. Мы это по себе знаем,   ибо трубы славы гремят по всему свету. А знавал ли ты там некоего Кмицица?      

Вопрос   был настолько неожиданным, что пан Анджей остановился как вкопанный.      

– А   ты почему о нем спрашиваешь?      

– Люблю   его, хоть и незнаком, потому мы с ним два сапога пара! Я всем твержу: два настоящих   солдата, – прошу прощенья, милостивый пан, – есть в Речи Посполитой:   я в Короне да Кмициц в Литве. Пара голубков, а?! Знавал ли ты его?      

«Чтоб   тебя громом убило!» – подумал Кмициц.      

Вспомнив,   однако, что говорит с послом, ответил:      

– Нет,   не знавал… Входи же, милостивый пан, совет уже ждет.      

С этими   словами он показал на дверь, из которой навстречу гостю вышел один из монахов.   Куклиновский направился с монахом в советный покой, но прежде еще раз   повернулся к Кмицицу.      

– Мне   будет очень приятно, – сказал он пану Анджею, – коли ты и назад меня   проводишь.      

– Я   подожду тебя здесь, – ответил Кмициц.      

И   остался один. Через минуту он быстрым шагом заходил по двору. Он весь кипел,   черная злоба клокотала в его сердце.      

– Смола   не липнет так к одежде, как дурная слава к имени! – ворчал он про   себя. – Этот негодяй, этот пройдоха, эта продажная шкура осмеливается   звать меня братом, за товарища почитает. Вот до чего я дожил! Все висельники   льнут ко мне, и ни один достойный человек не вспомнит обо мне без отвращения.   Мало я еще сделал, мало! Хоть бы проучить как-нибудь этого негодяя! Надо   непременно взять его на заметку!      

Совет   тянулся долго. Стемнело.      

Кмициц   все ждал.      

Наконец   показался Куклиновский. Лица его Кмициц не мог разглядеть: но, видно, не   удалось полковнику посольство и не по вкусу пришлось, так тяжело он сопел, даже   охоту поговорить потерял. Некоторое время они шли в молчании; решив вызнать у   Куклиновского правду, Кмициц сказал, притворясь, будто сочувствует ему:      

– Должно   быть, милостивый пан, ни с чем возвращаешься… Наши ксендзы упрямый народ, и,   между нами говоря, – тут он понизил голос, – плохо делают, ведь не   можем же мы век обороняться.      

Куклиновский   остановился и взял его за рукав.      

– А,   так ты, милостивый пан, думаешь, ты думаешь, что они плохо делают? Стало быть,   ты с умком, с умком! Монашков мы сотрем в порошок! Даю слово! Куклиновского не   хотят слушать, так послушают его меча.      

– Мне   до них, как видишь, тоже дела нет, – сказал Кмициц. – Святая обитель   – это другой разговор! Ведь чем позже они сдадут ее, тем тяжелее будут условия…   А правду ли говорят, будто волнение поднимается у нас повсюду, будто наши   шведов начинают бить и хан идет нам на подмогу? Коли так, Миллеру придется   отступить.      

– Скажу   тебе, как другу: всех в Польше разбирает охота пустить кровцу шведам, сдается,   и войско того же хочет! Ну, и про хана толк идет! Но Миллер не отступит. Дня   через два придут тяжелые орудия. Выкурим мы этих лисов из норы, а там будь что   будет! Но ты, милостивый пан, с умком!      

– О,   вот и ворота! – сказал Кмициц. – Тут я должен с тобой попрощаться… А   может, спуститься с тобой с горы?      

– Давай,   давай! А то дня два назад вы тут по послу стреляли!      

– Ну   что ты это болтаешь?!      

– Может,   нечаянно… Однако ты лучше спустись со мной. К тому же я хочу сказать тебе несколько   слов.      

– Да   и я тебе.      

Они   вышли за ворота и потонули во мраке. Куклиновский остановился и снова схватил   Кмицица за рукав.      

– Послушай,   милостивый пан, – заговорил он, – сдается мне, человек ты ловкий,   смелый, да и чую я в тебе солдатскую косточку. Ну на кой черт тебе не со своим   братом военным, а с ксендзами якшаться, в ксендзовских наймитах ходить? У нас   за чарой, да за игрою в кости, да с девками не в пример веселей и лучше!..   Понял, а? – Он сжал ему плечо. – Этот корабль, – показал он   пальцем на крепость, – тонет, а тот дурак, кто не бежит с тонущего   корабля. Ты, может, боишься, что тебя изменником окричат? А ты плюнь на тех,   кто станет кричать! Пойдем к нам! Я, Куклиновский, тебе это предлагаю. Хочешь –   слушай, не хочешь – не слушай, сердиться не стану. Генерал хорошо тебя примет,   даю слово, а мне ты по сердцу пришелся, и я тебе это по дружбе говорю.   Развеселый у нас народишка, право слово, развеселый! Для солдата вся вольность   в том, чтоб служить, кому вздумается. Что тебе до монахов! Честишка тебе   помеха, так ты ее выхаркай! Помни и про то, что у нас тоже порядочные люди   служат. Столько шляхты, столько магнатов, гетманы… Чем ты лучше их? Кто еще   держится нашего Казимирчика? Да никто! Один только Сапега Радзивилла теснит.      

Любопытство   Кмицица было возбуждено.      

– Сапега,   говоришь, Радзивилла теснит?      

– Да.   Крепко он его потрепал в Подляшье, а теперь осадил в Тыкоцине. А мы не мешаем!      

– Как   же так?      

– А   шведскому королю лучше, чтоб они друг дружку сожрали. Радзивилл никогда не был   надежен, о себе только думал. К тому же он, сдается, еле держится. Уж если   взяли в осаду, дело плохо… считай, уж он погиб!      

– И   шведы нейдут ему на помощь?      

– А   кто пойдет? Сам король в Пруссии, потому там сейчас дела поважней. Курфюрстик   все старался отвертеться, ан уж не отвертится. В Великой Польше война.   Виттенберг в Кракове нужен, у Дугласа с горцами хлопот полон рот, вот они и   предоставили Радзивилла самому себе. Пусть его Сапега сожрет. Вознесся Сапежка,   это правда! Но придет и его черед. Только бы нашему Каролеку с Пруссией   справиться, он сотрет Сапеге рог. Теперь его не одолеть, за него вся Литва   стоит.      

– И   Жмудь?      

– Жмудь   Понтусик под свою лапу зажал, а лапа у него тяжелая, я его знаю!      

– Неужто   так пал Радзивилл, тот самый Радзивилл, что силой равен был государям!      

– Закатилась   его звезда, закатилась…      

– Пути   господни неисповедимы!      

– Военное   счастье – оно переменчиво. Однако довольно об этом! Ну так как же ты насчет   моего предложения? Не надумал? Не пожалеешь! Переходи к нам. Коль сегодня   рано, – что ж, подумай до завтра, до послезавтра, покуда тяжелые орудия   придут. Монахи тебе, видно, доверяют, коль ты можешь из монастыря выходить, как   вот сейчас. А то с письмами приходи, ну и не воротишься больше…      

– Ты   меня на шведскую сторону тянешь, потому ты шведский посол, – сказал вдруг   Кмициц. – Иначе тебе нельзя, хотя кто его знает, что у тебя на уме. Есть   ведь и такие, что шведам служат, а сами им зла желают.      

– Слово   кавалера, – ответил Куклиновский, – что говорю я от чистого сердца, а   не потому, что посол. За воротами я уже не посол, и коли так тебе хочется,   добровольно слагаю с себя звание посла и говорю тебе как особа приватная: брось   ты, к черту, эту поганую крепость!      

– Так   ты это мне говоришь как особа приватная?      

– Да.      

– И   я могу ответить тебе как особе приватной?      

– Ясное   дело, я сам тебе предлагаю.      

– Так   послушай же, пан Куклиновский! – наклонился Кмициц и посмотрел забияке   прямо в глаза. – Изменник ты, негодяй, мерзавец, ракалия и подлый пес!   Довольно с тебя, или мне еще в глаза тебе плюнуть?      

Куклиновский   до такой степени был поражен, что на минуту потерял дар речи.      

– Что   такое? А? Да не ослышался ли я?      

– Довольно   с тебя, собака, или хочешь, чтобы я в глаза тебе плюнул?      

Сабля   сверкнула в руке Куклиновского; но Кмициц сжал его руку своим железным кулаком,   выкрутил в плече и, вырвав саблю, закатил полковнику такую пощечину, что звон   пошел в темноте ночи, потом хватил по другой щеке, завертел его, как волчок, и,   пнув изо всей силы ногою, крикнул:      

– Не   послу отвечаю, приватной особе!      

Куклиновский   покатился вниз, как камень, выброшенный из пращи, а пан Анджей спокойно   направился к воротам.      

Все это   произошло на уступе скалы, за поворотом, так что со стен их трудно было   заметить. Однако у ворот Кмицица поджидал ксендз Кордецкий; он тотчас отвел его   в сторону и спросил:      

– Что   это ты там так долго делал с Куклиновским?      

– По   душам с ним беседовал, – ответил пан Анджей.      

– Что   же он тебе говорил?      

– Говорил,   что про хана все правда.      

– Слава   всевышнему, что обращает сердца язычников и из недруга делает друга.      

– Говорил   и про то, что Великая Польша волнуется…      

– Слава   всевышнему!      

– Что   наше войско против воли стоит со шведами, что в Подляшье витебский воевода   Сапега разбил изменника Радзивилла и на его стороне все достойные граждане. Что   вся Литва встала с ним, кроме Жмуди, которую захватил Понтус…      

– Слава   всевышнему! Ну а больше вы ни о чем с ним не беседовали?      

– Нет,   почему же! Он уговаривал меня перейти на сторону шведов.      

– Так   я и думал! – воскликнул ксендз Кордецкий. – Лихой он человек. И что   же ты ему ответил?      

– Да   он, преподобный отче, так мне сказал: «Я, мол, слагаю с себя посольское звание,   оно и без того за воротами кончилось, и уйти тебя уговариваю как особа   приватная». Ну для верности я еще раз его переспросил, могу ли отвечать ему как   особе приватной. «Да!» – говорит. Ну я тогда…      

– Что   ты тогда?      

– Я   тогда ему оплеуху дал, и он кубарем покатился вниз.      

– Во   имя, отца, и сына, и святого духа!      

– Не   гневайся, отче! Я это очень политично сделал, он там и словом не обмолвится!      

Ксендз   помолчал с минуту времени.      

– Я   знаю, ты это сделал из добрых чувств! – сказал он через минуту. –   Одно меня огорчает, что нажил ты себе нового врага. Это страшный человек!      

– Э,   одним больше, одним меньше! – промолвил Кмициц. – Затем наклонился к   уху ксендза. – Вот князь Богуслав, – сказал он, – это враг! Что   мне там какой-то Куклиновский! Плевать я на него хотел!      

 ГЛАВА XVII      

       

Тем   временем отозвался грозный Арвид Виттенберг. Высший офицер привез монахам письмо   со строжайшим приказом сдать Миллеру крепость. «Коль не перестанете вы чинить   сопротивление, – писал Виттенберг, – и не пожелаете покориться   упомянутому генералу, ждет вас суровая кара, что другим послужит примером.   Повинны в том вы будете сами».      

Получив   это письмо, отцы решили по-прежнему медлить, каждый день представляя все новые   и новые доводы. И снова потекли дни, когда рев пушек то прерывал переговоры, то   снова смолкал.      

Миллер   объявил отцам, что хочет ввести свой гарнизон в монастырь, чтобы охранить его   от разбойничьих шаек.      

Отцы   ответили, что коль скоро их гарнизон оказался достаточным, чтобы защитить   крепость от такого могучего военачальника, как генерал, тем более достаточен он   для защиты от разбойничьих шаек. Они заклинали Миллера всем, что есть святого   на свете, обителью, коей покланяется народ, Христом-богом и девой Марией уйти в   Велюнь или куда он только пожелает. Однако и у шведов лопнуло терпение.   Смиренность осажденных, которые в одно и то же время молили о пощаде и все   сильнее палили из пушек, привела в ярость генерала и его войско.      

У   Миллера сперва просто не могло уложиться в голове, почему же обороняется одна   эта обитель, когда вся страна покорилась, какая сила ее поддерживает, во имя   чего не хотят покориться эти монахи, к чему они стремятся, на что надеются?      

Быстротечное   время приносило все более ясный ответ на этот вопрос. Сопротивление, начавшись   в Ченстохове, ширилось по стране, как пожар.      

Хоть и   туповат был генерал, однако постиг в конце концов, чего хотел ксендз Кордецкий,   да и Садовский растолковал ему это весьма недвусмысленно: не об этом скалистом   гнезде думал приор, не об Ясной Горе, не о сокровищах, накопленных Орденом, не   о безопасности братии, но о судьбах всей Речи Посполитой. Миллер увидел, что   смиренный ксендз знает, что делает, и понимает свое предназначенье, что восстал   он как пророк, дабы примером озарить всю страну, дабы трубным гласом воззвать на   восход и на закат, на полуночь и на полудень: sursum corda![194], – дабы победой   своей или смертью и жертвой пробудить спящих ото сна, очистить грешников от   грехов и светоч возжечь во тьме.      

Увидев   это, старый воитель просто испугался и этого защитника, и собственной своей задачи.   Ченстоховский «курятник» показался ему внезапно высочайшей горою, которую   защищает титан, сам же он показался себе ничтожеством и на войско свое впервые   в жизни взглянул как на кучу жалких червей. Им ли поднять руку на эту страшную,   таинственную, уходящую в небо твердыню? Испугался Миллер, и сомнение закралось   в его душу. Зная, что всю вину свалят на него, он сам стал искать виноватых, и   гнев его обрушился прежде всего на Вжещовича. Раздоры начались в стане, и   распря стала ожесточать сердца, отчего неминуемо пострадало дело.      

Но за   долгую жизнь Миллер привык подходить к людям и событиям со своей грубой солдатской   меркой и не мог поэтому не утешать себя порой надеждою, что крепость все-таки   сдастся. По законам человеческим иначе и быть не могло. Ведь Виттенберг слал   ему шесть самых тяжелых осадных пушек, которые уже под Краковом показали свою   мощь.      

«Кой   черт, – думал Миллер, – не устоять этим стенам против таких кулеврин,   а когда это гнездо страхов, суеверия и колдовства взлетит на воздух, дело   примет иной оборот и вся страна успокоится».      

В   ожидании больших пушек он приказал стрелять из малых. Снова вернулись дни битв.   Но напрасно огнеметные снаряды падали на крыши, напрасно старались самые меткие   пушкари. Всякий раз, когда ветер развеивал облака дыма, монастырь показывался   нетронутым, как всегда, величественный и гордый, с башнями, которые спокойно   уходили в синеву небес. Тем временем происходили события, которые вселяли в   шведов суеверный страх. То ядра, перелетев через гору, разили шведских солдат,   стоявших по другую сторону монастыря, то пушкарь, занятый наводкой, падал вдруг   замертво; то дым, клубясь, принимал причудливые и страшные формы, то в ящиках   внезапно вспыхивал порох, точно подожженный невидимой рукой.      

Кроме   того, все время пропадали солдаты, выходившие поодиночке, вдвоем или втроем из   стана. Подозрение пало на польские хоругви, которые, кроме полка Куклиновского,   решительно отказывались принять участие в осаде и все свирепей глядели на   шведов. Миллер пригрозил полковнику Зброжеку предать его людей суду; но   полковник при всех офицерах в глаза ему ответил: «Попробуйте, генерал!»      

Польские   хорунжие нарочно шатались по шведскому стану, с презрением глядя на солдат и   затевая ссоры с офицерами. Дело доходило до поединков, в которых шведы, менее   искусные в фехтовании, чаще всего становились жертвами. Миллер приказом   строго-настрого запретил поединки и в конце концов не разрешил хорунжим   являться в стан. Оба войска противостояли теперь друг другу как враги,   выжидающие только удобного случая, чтобы начать войну.      

А   монастырь защищался все лучше и лучше. Оказалось, что пушки, присланные   краковским каштеляном, ни в чем не уступают тем, которые были в распоряжении   Миллера, а пушкари от постоянного упражнения стали такими искусными, что каждым   выстрелом косили врагов. Шведы объясняли это чарами. Пушкари прямо говорили   офицерам, что не их это дело бороться с той силой, которая хранит монастырь.      

Однажды   утром поднялся переполох в юго-восточном окопе: в облаках явилась перед солдатами   жена в голубых ризах, приосенявшая костел и монастырь. Ниц поверглись они перед   этим видением. Напрасно прискакал к ним сам Миллер, напрасно толковал, что это   дым и туман приняли такую форму, напрасно, наконец, грозил судом и карами. В   первую минуту никто не хотел его слушать, тем более, что и сам он не мог скрыть   своего смятения.      

Вскоре   после этого случая во всем войске распространился слух, будто никто из   участников осады не умрет своей смертью. Многие офицеры тоже поверили в это, да   и сам Миллер не был свободен от страха; по его приказу в стан привезли   лютеранских пасторов, и генерал велел им отвести чары. С пением псалмов и   шептаньем ходили пасторы по стану; но так велик был страх, что многие солдаты   говорили им: «Не в ваших это силах, не в вашей власти!»      

Под гром   пальбы вошел в монастырь новый посол Миллера и предстал перед ксендзом Кордецким   и членами совета.      

Это был   Слядковский, подстолий равский; шведские разъезды захватили его, когда он возвращался   из Пруссии. Хотя лицо у подстолия было приятное и взор ясный, как небо, монахи   приняли его холодно и сурово, ибо они привыкли уже к приятным лицам изменников.   Однако он нимало не смутился оказанным ему приемом и, быстро поглаживая светлую   чуприну, сказал:      

– Слава   Иисусу Христу!      

– Во   веки веков! – хором ответили собравшиеся.      

А ксендз   Кордецкий тут же присовокупил:      

– Да   будут благословенны служащие ему!      

– И   я ему служу, – ответил подстолий, – а что верней, нежели Миллеру, это   вы сейчас сами увидите… Гм! позвольте же мне, досточтимые и любезнейшие отцы   мои, отхаркаться, надо же мне сперва ихнюю пакость выплевать! Так вот прислал   меня Миллер, чтоб уговорил я вас – тьфу! – сдаться! А я для того   согласился, чтобы сказать вам: защищайтесь, не помышляйте о сдаче, ибо шведы   уже на волоске висят, и на наших глазах их лихо берет.      

Изумились   и монахи, и светские мужи, видя такого посла, а серадзский мечник воскликнул:      

– Клянусь   богом, это честный человек!      

И,   кинувшись к Слядковскому, стал жать ему руку, а тот свободной рукой опять   пригладил свою чуприну и продолжал:      

– Что   не плут я никакой, это вы тоже сейчас сами увидите. Я для того еще согласился   пойти от Миллера послом, чтобы новости вам рассказать, да такие хорошие, что,   право же, так бы вам все одним духом и выпалил! Возблагодарите создателя и деву   Марию, что избрали они вас сосудом обращения людских сердец! Край наш,   наученный вашим примером, вашей защитой, свергает с себя шведское иго! Да что   тут толковать! Бьют шведов в Великой Польше и в Мазовии, истребляют небольшие   отряды, занимают дороги и рубежи. Уже в нескольких местах здорово их поколотили.   Шляхта садится на коней, мужики в ватаги собираются и как поймают где шведа,   ремни из спины режут. Пыль столбом, дым коромыслом! Вот оно дело какое, вот до   чего дошло! А кто виновник? Вы!      

– Ангел,   ангел глаголет его устами! – восклицали шляхтичи и монахи, воздевая руки.      

– Не   ангел, а, к вашим услугам, Слядковский, подстолий равский! Это еще ничего! Вы послушайте   дальше! Хан, памятуя благодеяния государя нашего, законного короля Яна   Казимира, – дай бог ему здоровья и многие лета нами править! – идет   на подмогу и уже вступил в пределы Речи Посполитой, казаков, которые поднялись   против, изрубил и с ордою в сто тысяч человек валит на Львов, а Хмельницкий   volens nolens[195]   с ним вместе.      

– О,   боже! О, боже! – повторяли голоса, ошеломленные от счастья.      

Слядковский   даже вспотел весь и, все сильнее размахивая руками, кричал:      

– Это   еще что! Пан Чарнецкий почел себя свободным от слова, данного шведам, потому   что они первые нарушили условия и захватили его пехоту с Вольфом, и уже садится   на конь. Король Казимир собирает войско и со дня на день должен вступить в   Польшу, а гетманы, – слушайте, отцы! – гетманы, пан Потоцкий и пан   Лянцкоронский, и с ними все войско ждут только, когда король вступит в Польшу,   чтобы оставить шведов и обратить сабли на них. А покуда они ведут переговоры с   паном Сапегой и ханом. Шведы в страхе, вся страна полыхает, вся страна в огне   войны… все, в ком душа жива, выходят на бой!      

Не   рассказать, не описать, что творилось в сердцах монахов и шляхты. Одни плакали,   другие падали на колени, иные восклицали: «Не может быть! Не может быть!»   Услышав эти слова, Слядковский подошел к большому распятию, висевшему на стене,   и сказал:      

– Возлагаю   руки на голени сии Христовы, гвоздями перебитые, и клянусь, что истинную и   непреложную говорю правду. Одно только вам скажу; защищайтесь, держитесь, не   доверяйте шведам, не надейтесь, что, смирясь и сдавшись, вы будете в   безопасности. Никаких условий они не блюдут, никаких договоров. Вы взаперти тут   и не знаете, что творится во всей стране, как притесняют шведы народ, какие   чинят насилия, как убивают монахов, оскверняют святыни и попирают закон. Они   дают вам посулы, но они ничего не выполнят. Все королевство отдано на поток и   разграбление распутным солдатам. Даже те, кто еще стоит на стороне шведов, не   могут уйти от обид. Вот кара господня изменникам за то, что нарушили они   присягу королю. Медлите! Коль останусь я жив, коль сумею уйти от Миллера,   тотчас двинусь в Силезию к нашему государю. В ноги ему повалюсь и скажу;   «Милостивый король! Спасай Ченстохову и самых верных твоих слуг!» Но вы   держитесь, отцы мои дорогие, ибо в вас спасение всей Речи Посполитой! –   Голос Слядковского задрожал, и на глазах показались слезы. – Ждут вас еще   тяжкие минуты, – продолжал он, – из Кракова идут осадные пушки и с   ними двести человек пехоты. Одна кулеврина особенно большая. Жестокие начнутся   штурмы. Но будут они последними. Надо выстоять, ибо час спасения близок.   Клянусь вам сими кровавыми ранами Христовыми, что на помощь своей заступнице   придут король, гетманы, вся Речь Посполитая! Вот что говорю я вам: спасение,   избавление, слава, вот-вот… уже недолго…      

Тут   расплакался добрейший шляхтич, и все разрыдались.      

Ах, эта   усталая горсть защитников, эта горсть верных и смиренных слуг уже давно заслужила   добрую весть, слово утешения от своей отчизны!      

Ксендз   Кордецкий встал, подошел к Слядковскому и раскрыл ему свои объятия.      

Слядковский   бросился на шею приору, и они долго обнимали друг друга; последовав их примеру,   упали и прочие друг другу в объятия и стали целоваться и поздравлять друг друга   так, будто шведы уже отступили. Наконец ксендз Кордецкий сказал:      

– В   костел, братья, в костел!      

И вышел   первый, а за ним остальные. В приделе зажгли все свечи, так как на дворе уже темнело,   и раздернули завесу над чудотворной иконой, и тотчас хлынул дождь сладостных   искр. Ксендз Кордецкий преклонил на ступенях колена, за ним иноки, шляхта и   простой народ; пришли и женщины с детьми. Побледневшие от усталости лица и   заплаканные глаза поднялись к иконе; но сквозь слезы все улыбались лучезарной   улыбкой счастья. Минуту длилось молчание, наконец ксендз Кордецкий начал:      

– «Под   твой покров прибегаем, пресвятая богородица!..»      

Но слова   замерли у него на устах: усталость, давние страданья, тайные тревоги и теперь   эта радостная надежда на спасение могучей волной захлестнули его душу, грудь   его потрясли рыдания, и муж, подъявший на свои рамена судьбы всей страны,   склонился, как слабое дитя, пал ниц и со страшным рыданием смог только   вымолвить:      

– О,   Мария, Мария, Мария!      

Вместе с   ним плакали все, а образ с высоты струил яркое сиянье…      

Только   поздней ночью разошлись монахи и шляхта на стены, а ксендз Кордецкий ночь   напролет лежал ниц в приделе. В монастыре боялись, как бы он не слег от   изнурения, но утром он показался на башнях, ходил среди солдат, веселый,   отдохнувший, и все повторял:      

– Чада   мои! Еще покажет пресвятая дева, что сильней она осадных кулеврин, а там уж кончатся   ваши горести и труды!      

В то же   утро Яцек Бжуханский, ченстоховский мещанин, переодевшись шведом, подобрался к   стенам и подтвердил весть о том, что из Кракова подходят большие пушки, но и   хан приближается со своей ордой. Кроме того, он кинул монахам письмо из   Краковского монастыря, от отца Антония Пашковского, который, описывая страшные   зверства шведов и грабежи, заклинал ясногорских отцов не доверять посулам врага   и стойко защищать святыню от дерзостных безбожников.      

«Ибо нет   никакой веры у шведов, – писал ксендз Пашковский, – никакой религии.   Нет для них ничего святого и неприкосновенного; не привыкли они ни соблюдать   договоры, ни держать обещания, данные публично».      

Это был   день непорочного зачатия. Человек двадцать офицеров и солдат из вспомогательных   польских хоругвей после настойчивых просьб получили разрешение Миллера пойти в   монастырь к обедне. То ли Миллер надеялся, что они сведут знакомство с гарнизоном   и, принеся весть об осадных орудиях, посеют страх в сердцах защитников, то ли   не хотел отказом разжечь страсти, от которых отношения между шведами и поляками   становились и без того все более опасными, – так или иначе, пойти он   позволил.      

Вместе с   поляками в монастырь пришел некий татарин, был он из польских татар, мусульманин.   К общему удивлению, он стал уговаривать монахов не сдавать святыни недостойным   людям, стал уверять, что шведы скоро отступят со стыдом и позором. То же самое   говорили им и поляки, подтвердившие все слова Слядковского. Все это настолько   воодушевило осажденных, что они нимало не испугались мощных кулеврин, напротив,   солдаты стали подсмеиваться над ними между собой.      

После   службы обе стороны открыли огонь. Был у шведов один солдат, который постоянно   подходил к стенам и зычным голосом изрыгал хулу на богородицу. Осажденные   стреляли по нему, но безуспешно; у Кмицица, когда он однажды целился в него,   лопнула тетива. Солдат становился все дерзче и своей удалью подавал пример   другим. Говорили, будто служат ему семь бесов, стерегут они будто его и   охраняют.      

В тот   день он снова пришел богохульствовать; но осажденные, веря, что в день   непорочного зачатия чары будут иметь меньшую силу, положили непременно его   наказать. Они долго стреляли в него безуспешно; но вот наконец пушечное ядро,   отлетев от обледенелого вала и подскакивая, как птица, на снегу, поразило его в   самую грудь и разорвало надвое. Обрадовались защитники и стали кричать,   похваляться: «Ну-ка, кто еще хочет изрыгнуть хулу на богородицу?» Но солдаты   рассеялись в страхе и бежали до самых своих окопов.      

Шведы   вели огонь по стенам крепости и крышам. Но ядра их не устрашили защитников.      

Старая   нищенка Констанция, обитавшая в расселине, разгуливала по всему склону горы,   словно издеваясь над шведами, и собирала в подол ядра, то и дело грозя солдатам   своею клюкой. Приняв ее за колдунью, те испугались, как бы она не сотворила им   зла, особенно когда заметили, что ее не берут пули.      

Целых   два дня безуспешно стреляли шведы. Они бросали на крыши один за другим пропитанные   смолой корабельные канаты, которые летели, как огненные змеи. Стража работала   образцово и вовремя предупреждала опасность. Но вот спустилась ночь такая   темная, что, несмотря на костры, смоляные бочки и огнеметные снаряды ксендза   Ляссоты, осажденные не видели ни зги.      

А у   шведов между тем суматоха поднялась необыкновенная. Слышен был скрип колес, гул   голосов, порою конское ржание, крики. Солдаты на стенах сразу догадались, что   там творится.      

– Это   уж как пить дать, пушки прибыли! – говорили одни.      

– И   шведы шанцы насыпают, а тут тьма кромешная, пальцев у себя на руке не   разглядишь.      

Начальники   советовались, не сделать ли вылазку; эту мысль подал Чарнецкий, но серадзский   мечник воспротивился, справедливо полагая, что враг, занявшись таким важным   делом, наверно, принял все меры предосторожности и держит пехоту наготове.   Поэтому осажденные вели только огонь по северной и южной сторонам стана, откуда   долетал самый сильный шум. Разглядеть в темноте, что дала эта стрельба, они не   могли.      

Но вот и   день встал, и при первых его лучах взору открылись работы шведов. На севере и   на юге выросли шанцы; их рыли несколько тысяч человек. Валы поднялись так   высоко, что осажденным показалось, будто гребни их лежат на одном уровне с   монастырскими стенами. Из бойниц, прорезанных в гребнях на равном расстоянии,   торчали огромные жерла пушек; позади виднелись солдаты, издали похожие на рой   желтых ос.      

В   костеле еще не кончилась утренняя служба, когда чудовищный грохот потряс   воздух, задребезжали стекла и, вывалившись от сотрясения из рам, с   пронзительным звоном разбились о каменный пол; весь костел наполнился пылью от   осыпавшейся штукатурки.      

Тяжелые   кулеврины заговорили.      

Начался   ураганный огонь, какого еще не видели осажденные. После окончания службы все   бросились на стены и крыши. Прежние штурмы показались защитникам игрушкой по   сравнению с этим яростным пиром огня и железа.      

Орудия   меньшего калибра вторили осадным. Летели огромные пушечные ядра, гранаты,   тряпье, пропитанное смолой, пылающие факелы и канаты. Двадцатифунтовые ядра   сносили зубцы стен, ударяли в самые стены; одни застревали в них, другие   пробивали огромные бреши, отрывая штукатурку, глину и кирпич. Стены кругом   монастыря стали давать трещины и раскалываться, а град все новых и новых ядер   грозил вовсе их обвалить. Море огня обрушилось на монастырские сооружения.      

На   башнях защитники слышали, как под ногами ходит ходуном крепостная стена. Костел   сотрясался от беспрестанных залпов; в алтарях кое-где попадали с подсвечников   свечи.      

Потоки   воды, которой осажденные заливали начинавшиеся пожары, горящие факелы, канаты и   огнеметные снаряды, соединяясь с дымом и пылью, поднялись такими густыми   облаками пара, что света не стало видно. Начали рушиться крепостные стены и   дома. В громе залпов и свисте пуль все чаще раздавался крик: «Горим!» На   северной башне были разбиты два колеса у орудия, умолкла поврежденная пушка.   Огнеметный снаряд, угодив в конюшню, убил трех лошадей, вспыхнул пожар. Не   только ядра, но и обломки гранат градом сыпались на крыши, башни и стены.      

Тотчас   послышались стоны раненых. Одним ударом были сражены трое юношей, звавшихся   Янами. Защитники, носившие то же имя, пришли в смятение; все же отпор был дан   врагу, достойный штурма. На стены вышли даже старики, женщины и дети. В дыму и   огне, под градом пуль солдаты неустрашимо стояли на стенах и яростно отвечали   на вражеский огонь. Одни хватались за колеса, чтобы подкатить пушки в самые   опасные места, другие сталкивали в бреши камни, дерево, балки, навоз и землю.      

Женщины   с распущенными волосами, с пылающими лицами, подавали пример отваги; люди   видели, как они с ведрами воды бегали за скачущими, готовыми вот-вот взорваться   гранатами. Воодушевление росло с каждой минутой, точно запах пороха и дыма, рев   орудий, шквал огня и железа обладали свойством усиливать его. Все действовали   без команды, ибо слова тонули в ужасающем грохоте. Только песнопения,   доносившиеся из костела, заглушали даже голоса пушек.      

Около   полудня огонь затих. Все вздохнули с облегчением; но вскоре у ворот загремел   барабан, и трубач, присланный Миллером, приблизившись к воротам, стал   спрашивать, не довольно ли с отцов, не хотят ли они немедленно сдаться? Сам   ксендз Кордецкий ответил, что они подумают до завтра. Не успел ответ дойти до   Миллера, как шведы снова открыли огонь, и пальба стала вдвое сильней.      

Время от   времени пехота шеренгами подвигалась под огнем к горе, точно пытаясь пойти на   приступ; но, понеся тяжелый урон от пушечного и ружейного огня, всякий раз в   беспорядке откатывалась к собственным батареям. И как морская волна, ударив   прибоем о берег и снова отхлынув, оставляет на песке водоросли, раковины и   выброшенные пучиной обломки, так каждая шведская волна, отхлынув, оставляла   раскиданные по склону трупы.      

Миллер   приказал вести огонь не по башням, а по стенам, где сопротивление бывает самым   слабым. Кое-где были пробиты бреши, однако они не были настолько велики, чтобы   пехота могла проникнуть в крепость.      

Неожиданно   произошло событие, которое помешало штурму.      

День   клонился к вечеру. Пушкарь одного из шведских орудий, стоя с зажженным фитилем,   собрался уже поднести его к запалу, когда в грудь ему угодило монастырское   ядро; прилетело оно не прямо, а трижды отскочив от ледяных глыб, лежавших на   валу, и поэтому только отбросило пушкаря с горящим фитилем шагов на двадцать от   орудия. Но упал он на открытый ящик, где еще оставался порох. Мгновенно   раздался ужасающий грохот, и облако дыма окутало шанец. Когда дым улегся,   оказалось, что пять пушкарей убиты, колеса орудия поломаны, уцелевшие солдаты   перепуганы насмерть. Пришлось немедленно прекратить огонь на шанце, а так как   густой дым заволок и без того потемневшее небо, пришлось прекратить огонь и на   всех остальных шанцах.      

На   следующий день было воскресенье.      

Лютеранские   пасторы совершали в окопах свое богослужение, и пушки молчали. Миллер снова   тщетно вопрошал отцов: не довольно ли с них? Ему ответили, что ничего, выдержат   и не такое.      

А тем   временем в монастыре осматривали повреждения. Кроме потерь убитыми, было обнаружено,   что местами пострадали стены. Страшнее всех оказалась мощная кулеврина,   стоявшая с южной стороны. Она совершенно оббила стену, поотрывала много камня и   кирпича, и нетрудно было предугадать, что если огонь продлится еще два дня,   значительная часть стены обвалится и рухнет.      

Брешь,   которая тогда образуется, не заложишь ни бревнами, ни землей, ни навозом. Озабоченным   взглядом озирал Кордецкий опустошения, которые он не в силах был предотвратить.      

Между   тем в понедельник снова началась пальба, и мощная кулеврина продолжала расширять   брешь. Однако и шведов ждали беды. В тот день в сумерках шведский пушкарь   уложил на месте племянника Миллера, которого генерал любил, как родного сына,   которому все хотел завещать: и имя, и воинскую славу, и состояние. Тем большей   ненавистью к врагам запылало сердце старого воителя.      

Стена в   южной части дала уже такие трещины, что ночью шведы решили готовиться к приступу.   Чтобы пехоте легче было подобраться к крепости. Миллер приказал насыпать в   темноте до самого склона горы целый ряд небольших шанцев. Однако ночь выдалась   светлая, и на белом ярком снегу были видны движения врага. Ясногорские пушки   рассеивали землекопов, сооружавших парапеты из фашин, плетней, корзин и бревен.      

На   рассвете Чарнецкий увидел готовую осадную машину, которую уже подкатывали к стенам.   Но осажденные без труда разнесли ее орудийным огнем; при этом было убито   столько народу, что день этот защитники крепости могли бы назвать днем победы,   если бы не кулеврина, которая беспрерывно с непреодолимой силой разрушала   стену.      

На   следующий день началась оттепель и такая непроглядная мгла окутала все кругом,   что ксендзы приписали это действию злых чар. Не разглядеть было ни военных   машин, ни парапетов, ни осадных работ. Шведы приближались к самым монастырским   стенам. Когда приор вечером обходил, по обыкновению, стены, Чарнецкий отвел его   в сторону и сказал вполголоса:      

– Плохо   дело, преподобный отче. Наша стена выдержит не долее дня.      

– Может,   туман и им помешает стрелять, – заметил ксендз Кордецкий. – А мы   покуда как-нибудь починим стену.      

– Не   помешает им туман. Эту кулеврину достаточно раз навести, и она и в темноте   будет сеять свой губительный огонь. А тут обломки валятся и валятся без конца.      

– Будем   уповать на господа бога и пресвятую деву.      

– Так-то   оно так! Ну, а если бы все-таки сделать вылазку? Людей бы им побить да   загвоздить эту дьявольскую пушку?      

В эту   минуту в тумане замаячила чья-то фигура, – это подошел Бабинич.      

– Слышу,   кто говорит, а лиц в трех шагах не разглядишь, – сказал он. – Добрый   вечер, преподобный отче! О чем это вы беседуете?      

– Да   вот о кулеврине толкуем. Пан Чарнецкий советует сделать вылазку. Бесы туман   напускают, я уж велел молитвы творить об изгнании их.      

– Отче,   дорогой мой! – сказал пан Анджей. – С той самой минуты, как эта   кулеврина стала разбивать нам стену, не выходит она у меня из головы, и кое-что   я уж надумал. Вылазка тут не поможет… Пойдемте, однако, в дом, я расскажу вам,   какой обдумал я замысел.      

– Ну,   что ж, – согласился приор, – пойдем ко мне в келью.      

Вскоре   они сидели за сосновым столом в убогой келье приора. Ксендз и Петр Чарнецкий   уставились в молодое лицо Бабинича.      

– Вылазка   тут не поможет, – повторил он. – Заметят шведы и отобьют. С делом   один человек должен справиться!      

– Да   как же? – спросил Чарнецкий.      

– Должен   он пойти один и взорвать кулеврину порохом. Покуда стоит такой туман, это можно   сделать. Лучше пойти переодетому. У нас есть колеты, похожие на шведские. Не   удастся подобраться к кулеврине, он проскользнет к шведам и смешается с ними,   ну а коли с той стороны шанца, откуда торчит жерло кулеврины, не окажется   людей, так и вовсе хорошо.      

– Господи,   да что же там один человек может сделать?      

– Ему   надо будет только сунуть в жерло рукав с порохом да поджечь шнур. Когда порох   взорвется, кулеврина разлетится к ч… я хотел сказать: треснет.      

– Э,   милый, ну что ты это толкуешь? Мало, что ли, пороху суют ей каждый божий день в   жерло, однако же она не трескается?      

Кмициц   рассмеялся и поцеловал ксендза в плечо.      

– Отче,   дорогой мой, великое у вас сердце, геройское, святое…      

– Ах,   оставь, пожалуйста! – прервал его ксендз.      

– Святое, –   повторил Кмициц, – но в пушках вы не разбираетесь. Одно дело, когда порох   сзади взрывается, – он выбрасывает тогда ядро, и вся сила через жерло   уходит вон; но коль заткнуть жерло да поджечь порох, то нет пушки, которая   могла бы такое выдержать. Спросите у пана Чарнецкого.      

– Это   верно. Любой солдат это знает! – подтвердил Чарнецкий.      

– Так   вот, – продолжал Кмициц, – ежели эту кулеврину взорвать, так все   прочие плевка не стоят!      

– Что-то   мне сдается, неподходящее это дело! – промолвил ксендз Кордецкий. –   Прежде всего кто за него возьмется?      

– Да   есть один такой отчаянный бездельник, – ответил пан Анджей, – но   решительный кавалер, Бабинич по прозванию.      

– Ты? –   в один голос крикнули ксендз и Петр Чарнецкий.      

– Э,   преподобный отче, ведь я у тебя на исповеди был и во всех своих делах покаялся.   Ну а среди них были и почище. Что же тут сомневаться, возьмусь ли я за это   дело? Разве вы меня не знаете?      

– Да,   он герой, рыцарь над рыцарями, клянусь богом! – воскликнул Чарнецкий. И,   обняв Кмицица за шею, продолжал: – Дай я поцелую тебя за одно то, что ты хочешь   пойти, дай поцелую!      

– Укажите   иное remedium[196],   и я не пойду, – сказал Кмициц, – но сдается мне, справлюсь я с этим   делом. Вы и про то вспомните, что я по-немецки говорю так, точно век целый   только и делал, что в Гданске клепкой торговал. Это очень много значит, –   ведь стоит мне только переодеться, и шведам нелегко будет узнать, что я не из   ихнего стана. Но только думается мне, никто у них там перед пушкой не стоит,   потому опасно это, так что они оглянуться не успеют, как я сделаю свое дело.      

– Пан   Чарнецкий, что ты на это скажешь? – неожиданно спросил приор.      

– На   сотню разве только один воротится с такого дела, – ответил пан   Петр, – но audaces fortuna juvat[197].      

– Бывал   я и в худших переделках! – сказал Кмициц. – Ничего со мною не   станется, я счастливый! Эх, дорогой отче, да и разница ведь какая! Раньше я   ради пустой славы шел на опасное дело, побахвалиться хотел, а теперь иду во   славу пресвятой девы. Коль и голову придется сложить, – а не думаю я, чтоб   могло такое статься, – скажите сами, можно ли пожелать более славной смерти?      

Ксендз   долго молчал.      

– Я   бы тебя не пустил, я бы тебя просил, молил и заклинал не ходить, – сказал   он наконец, – когда бы ты только к славе стремился; но ты прав, дело идет   о пресвятой деве, о нашей святой обители, обо всей нашей стране! Тебя же, сын   мой, счастливо ли ты воротишься или мученический примешь венец, слава ждет,   вечное блаженство, вечное спасение. Против воли говорю я тебе: иди, я тебя не   держу! Молитвы наши будут с тобою и господь, наша защита!      

– Тогда   и я пойду смелее и с радостью сложу голову!      

– Воротись   же, ратай божий, воротись счастливо, полюбили мы тебя ото всего сердца. Пусть   же святой Рафал проведет тебя и назад приведет, чадо мое возлюбленное, сынок   мой!      

– Так   я тотчас и собираться начну, – весело сказал пан Анджей, обнимая   ксендза. – Переоденусь в шведский колет, ботфорты надену, пороху   наготовлю, а вы, отче, покуда не творите молитв против бесов, потому туман   шведам нужен, но нужен он и мне.      

– А   не хочешь ли ты поисповедаться на дорогу?      

– А   как же? Без этого я и не пошел бы, дьяволу легче было бы тогда ко мне   приступиться!      

– Так   ты с этого и начни.      

Пан Петр   вышел из кельи, а Кмициц опустился на колени у ног ксендза и покаялся в грехах.   Потом, веселый, как птица, ушел собираться.      

Часа   через два, уже глухой ночью, он снова постучался в келью приора, где его ждал и   Чарнецкий.      

Пан Петр   с приором насилу его признали, такой знаменитый получился из него швед. Усы он   закрутил чуть не под самые глаза и кончики распушил, шляпу сбил набекрень и   стал прямой рейтарский офицер знатного рода.      

– Право,   завидишь такого, невольно за саблю схватишься! – сказал пан Петр.      

– Свечу   подальше! – крикнул Кмициц. – Я вам покажу одну штуку!      

И когда   ксендз Кордецкий торопливо отодвинул свечу, он положил на стол рукав длиною в   полторы стопы и толщиною в руку богатыря, сшитый из просмоленного полотна и   туго набитый порохом. С одного его конца свисал длинный шнур, свитый из пакли,   пропитанной серой.      

– Ну, –   сказал он, – как суну я кулеврине в пасть это зелье да подожгу шнурочек,   небось брюхо у нее лопнет!      

– Да   тут Люцифер и то бы лопнул! – воскликнул Чарнецкий.      

Вспомнив,   однако, что лучше не поминать черта, он хлопнул себя по губам.      

– Чем   же ты подпалишь шнурочек? – спросил ксендз Кордецкий.      

– В   этом-то и periculum, потому огонь надо высечь. Кремень у меня хороший, трут   сухой, огниво из отменной стали; но ведь шум подниму, и шведы могут   насторожиться. Шнур они, надеюсь, не погасят, он у пушки уже с бороды свесится,   его и приметить будет нелегко, да и тлеть он будет быстро, а вот за мной могут   в погоню удариться, а я прямо в монастырь не могу бежать.      

– Почему   же не можешь? – спросил ксендз.      

– Убить   меня может при взрыве. Как только я увижу искорку на шнуре, мне тотчас надо   метнуться в сторону и, пробежав с полсотни шагов, упасть под шанцем на землю.   Только после взрыва кинусь я стремглав к монастырю.      

– Боже,   боже, сколько опасностей! – поднял к небу глаза приор.      

– Отче,   дорогой, я так уверен, что ворочусь, что даже тревоги нет в моей душе, а ведь   должна бы она быть. Все обойдется! Будьте здоровы и молитесь, чтобы господь   послал мне удачу. Проводите только меня до ворот.      

– Как?   Ты уже хочешь идти? – воскликнул Чарнецкий.      

– Не   ждать же мне, покуда рассветет или туман рассеется! Что мне, жизнь не мила?      

Но в ту   ночь Кмициц не пошел, так как тьма, когда они подошли к воротам, стала, как назло,   редеть. К тому же с той стороны, где стояла тяжелая кулеврина, доносился   какой-то шум.      

На   следующее утро осажденные увидели, что шведы откатили ее на новое место.      

Видно,   кто-то донес им, что чуть подальше, на изгибе, около южной башни, стена очень   слаба, и они решили направить огонь в ту сторону. Может, это было дело рук   самого ксендза Кордецкого, потому что накануне видели, как из монастыря   выходила старая Костуха, которую посылали к шведам главным образом тогда, когда   надо было рассеять среди них ложный слух. Так или иначе, это была ошибка   шведов, потому что осажденные смогли тем временем, починить сильно поврежденную   стену на старом месте, а для того, чтобы пробить брешь на новом, нужно было несколько   дней.      

Стояли   по-прежнему ясные ночи и шумные дни. Шведы вели ураганный огонь. Дух сомнения   снова витал над осажденными. Нашлись среди шляхты такие, что просто хотели   сдаться; пали духом и некоторые монахи. Снова подняли голову, и набрались   дерзости противники ксендза Кордецкого. С непобедимой стойкостью боролся с ними   приор; но здоровье его пошатнулось. А к шведам тем временем шли из Кракова все   новые подкрепления и припасы, в их числе особенно страшные огненные снаряды в   виде железных трубок, чиненных порохом и свинцом. Снаряды эти не столько урону   нанесли осажденным, сколько нагнали на них страху.      

После   того как Кмициц решил взорвать порохом кулеврину, стал он томиться в крепости.   Каждый день с тоскою глядел он на набитый порохом рукав. Подумав, он сделал его   еще больше, и рукав стал теперь длиною в целый локоть, а толщиною с сапожное   голенище.      

По   вечерам пан Анджей бросал со стены хищные взгляды в ту сторону, где стояло   орудие, потом небо разглядывал, как астролог. Все было напрасно: ясно светила   луна, озаряя снег.      

И вдруг   наступила оттепель, тучи заволокли окоем, и ночь спустилась темная, хоть глаз выколи.   Пан Анджей так повеселел, будто кто на султанского скакуна его посадил, и, едва   пробила полночь, предстал перед Чарнецким в мундире рейтара и с пороховым   рукавом под мышкой.      

– Пойду! –   сказал он.      

– Погоди,   я скажу приору.      

– Ладно.   Ну, пан Петр, дай я тебя поцелую, и ступай!      

Чарнецкий   сердечно поцеловал пана Анджея и отправился за приором. Не прошел он и тридцати   шагов, как впереди забелела ряса. Это приор сам догадался, что Кмициц пойдет к   шведам, и шел проститься с ним.      

– Бабинич   готов. Ждет только тебя, преподобный отче.      

– Спешу,   спешу! – ответил ксендз. – Матерь божия, спаси его и помилуй!      

Через   минуту они подошли к пролому в стене, где Чарнецкий оставил Кмицица, но того и   след простыл.      

– Ушел! –   удивился ксендз Кордецкий.      

– Ушел! –   повторил Чарнецкий.      

– Ах,   изменник! – с сожалением сказал приор. – А я хотел надеть ему ладанку   на шею…      

Они оба   умолкли; тишина царила кругом, ночь была такая темная, что никто не стрелял.   Внезапно Чарнецкий с живостью прошептал:      

– Клянусь   богом, он даже не старается идти потише! Слышишь шаги, преподобный отче? Снег   хрустит!      

– Пресвятая   дева, храни же раба своего! – произнес приор.      

Некоторое   время они прислушивались, пока быстрые шаги и скрип снега под ногою не смолкли   совсем.      

– Знаешь,   преподобный отче, – зашептал Чарнецкий, – иногда мне сдается, что   ждет его удача, и я совсем за него не боюсь. Нет, каков шельмец, – пошел   себе, как в корчму горелки выпить! Что за удаль! Либо голову ему прежде времени   сложить, либо гетманом быть. Гм… кабы не знал я, что служит он деве Марии,   подумал бы, что сам… Дай бог ему счастья, дай бог, потому другого такого   молодца не сыщешь во всей Речи Посполитой!      

– Темень-то,   темень какая! – промолвил ксендз Кордецкий. – А шведы с той вашей   ночной вылазки стали очень осторожны. Оглянуться не успеет, как напорется на   целую кучу их…      

– Не   думаю! Пехота стоит на страже, я знаю, и зорко стережет, но ведь стоит она не   перед шанцами, не перед жерлами собственных пушек, а на самих шанцах. Коль не   услышат шведы его шагов, он легко подберется к шанцу, а там его сам вал   прикроет… Уф!      

Тут   Чарнецкий совсем задохся и оборвал речь, от страха и ожидания сердце у него   заколотилось и захватило дух.      

Ксендз   стал осенять крестом темноту.      

Внезапно   около них вырос кто-то третий. Это был серадзский мечник.      

– Что   случилось? – спросил он.      

– Бабинич   пошел охотником взрывать порохом кулеврину.      

– Как?   Что?      

– Взял   рукав с порохом, шнур, огниво… и пошел.      

Замойский   сжал руками голову.      

– Господи   Иисусе! Господи Иисусе! – воскликнул он. – Один?      

– Один.      

– Кто   ему позволил? Это немыслимо!      

– Я!   Всемогущ господь бог, в его власти счастливо воротить его назад! – ответил   ксендз Кордецкий.      

Замойский   умолк. Чарнецкий задыхался от волнения.      

– Помолимся! –   сказал ксендз.      

Они   опустились на колени и начали молиться. Но от тревоги волосы шевелились у   рыцарей. Прошло четверть часа, полчаса, час, бесконечный, как вечность.      

– Пожалуй,   ничего уж не выйдет! – сказал Петр Чарнецкий.      

И   глубоко вздохнул.      

Вдруг в   отдалении взвился огромный сноп пламени и раздался такой грохот, будто громы   небесные обрушились на землю и потрясли стены, костел и монастырь.      

– Взорвал!   Взорвал! – вскричал Чарнецкий.      

Новый   грохот прервал его речь.      

А ксендз   бросился на колени и, воздев руки, воскликнул:      

– Пресвятая   богородица! Заступница наша и покровительница, вороти же его счастливо!      

Шум   поднялся на стенах. Солдаты не знали, что случилось, и схватились за оружие. Из   келий выбежали монахи. Никто уже больше не спал. Женщины и те повскакали с   постелей. Со всех сторон градом посыпались вопросы, возгласы, ответы.      

– Что   случилось?      

– Приступ!      

– Разорвало   шведскую пушку! – кричал кто-то из пушкарей.      

– Чудо!   Чудо!      

– Разорвало   самую тяжелую пушку! Ту самую кулеврину!      

– Где   ксендз Кордецкий?      

– На   стенах! Молится! Он все устроил!      

– Бабинич   взорвал орудие! – кричал Чарнецкий.      

– Бабинич!   Бабинич! Слава пресвятой деве! Больше они нам не будут вредить!      

Между   тем отголоски смятения донеслись и из шведского стана. На всех шанцах сверкнули   огни.      

Шум все   возрастал. При свете костров было видно, как мечутся в стане толпы солдат;   запели рожки, все время били барабаны; до стен долетали крики, в которых   звучали ужас и страх.      

Ксендз   Кордецкий по-прежнему стоял на стене, преклонив колена.      

Вот уж и   ночь стала бледнеть, а Бабинич все не возвращался в крепость.      

 ГЛАВА XVIII      

       

Что же   случилось с паном Анджеем и как удалось ему исполнить свой замысел? Выйдя из   крепости, он некоторое время спускался с горы уверенным, хоть и осторожным   шагом. У самого подножия приостановился и прислушался. Тихо было кругом, даже   слишком тихо, так что снег явственно скрипел под ногою. По мере того как пан   Анджей удалялся от стен, он ступал все осторожней. Снова останавливался и снова   прислушивался. Боясь поскользнуться и при падении подмочить свою драгоценную   ношу, он вынул из ножен рапиру и стал на ходу опираться на ее острие. Идти   стало гораздо легче.      

Нащупывая   острием дорогу, он через полчаса услышал прямо перед собой легкий шорох.      

«Так!   Стоят на страже! Вылазка научила их осторожности!» – подумал он.      

И пошел   дальше уже очень медленно. Он рад был, что не сбился с дороги, – темно   было так, что он не мог различить острие рапиры.      

– Тот   шанец гораздо дальше, стало быть, я верно иду! – шепнул он про себя.      

Он   надеялся, что впереди шанца людей не застанет, – ведь им там нечего   делать, особенно ночью. Разве только часовые стоят в какой-нибудь сотне шагов   друг от друга; но он надеялся, что в такой темноте ему легко удастся   проскользнуть мимо них.      

На душе   у него было весело.      

Он был   не только отважен, но и дерзок. Мысль о том, что он взорвет мощную кулеврину, радовала   его до глубины души не только потому, что это будет подвиг, не только потому,   что он окажет памятную услугу осажденным, но и потому, что это будет жестокая   шутка, которую он подшутит над шведами. Он представлял себе, как они   испугаются, как Миллер будет скрежетать зубами, как беспомощно он будет   смотреть на монастырские стены, и минутами его душил злорадный смех.      

И как   сам он уже говорил, не испытывал он никакой тревоги, никакого страха и волнения,   ему и в голову не приходило, какой страшной опасности он подвергается. Он шел   так, как школяр идет в чужой сад за яблоками. Припомнились ему старые времена,   когда он ходил на Хованского и с двумя сотнями таких же, как сам, забияк,   прокрадывался ночью в тридцатитысячный стан.      

Пришли   ему на память и друзья: Кокосинский, великан Кульвец-Гиппоцентаврус, рябой Раницкий,   который был из сенаторского рода, и другие; с грустью вздохнул он, вспомнив о   них.      

«Пригодились   бы сейчас, шельмецы! – подумал он. – За одну ночь мы бы шесть пушек   взорвали».      

Сжалось   тут его сердце от чувства одиночества, но лишь на одно короткое мгновение. Он   тотчас вспомнил свою Оленьку. С небывалою силой пробудилась в нем любовь. Он   растрогался. Если бы Оленька могла его увидеть, как возрадовалось бы ее сердце!   Она, может, все еще думает, что он служит шведам. Вот как он им служит! Такое   сейчас сотворит, что не поздоровится им! Что-то будет, как дознается она обо   всех его дерзких предприятиях? Что она подумает? Подумает, верно: «Сорвиголова,   но коль дойдет до дела, такое совершит, чего никто другой не совершит, и туда   пойдет, куда никто другой не пойдет! Вот каков он, этот Кмициц!»      

– Я   и не то еще совершу! – сказал про себя пан Анджей и совсем возгордился.      

Несмотря   на все эти мысли, не забыл он, где находится, куда идет, что намерен   предпринять, и начал он красться теперь, как волк в ночную пору крадется к   стаду. Раз, другой оглянулся. Ни костела, ни монастыря. Все окутала густая,   непроглядная темнота. Однако по времени он рассудил, что зашел уже далеко и   шанец должен быть совсем близко.      

«Любопытно   мне, стоит ли стража?» – подумал он.      

Но не   успел он сделать и двух шагов, как впереди неожиданно раздался мерный топот   шагов и сразу несколько голосов в разных местах спросило:      

– Кто   идет?      

Пан Анджей   остановился как вкопанный. Его бросило в жар.      

– Свой, –   отозвались другие голоса.      

– Пароль?      

– Упсала!      

– Отзыв?      

– Корона!      

Пан   Анджей сообразил, что это сменяется стража.      

– Дам   я вам и Упсалу и корону! – проворчал он.      

И   обрадовался. Это было очень удачное для него обстоятельство, так как во время   смены стражи, когда шаги солдат заглушат его собственный шаг, он легко может   миновать сторожевые посты.      

Так он и   сделал без труда и смело дошел за возвращавшимися солдатами до самого шанца.   Там солдаты свернули в сторону, чтобы обойти шанец, а он торопливо подобрался   ко рву и укрылся в нем.      

Тем   временем немного посветлело. Пан Анджей и за это возблагодарил небеса, потому   что ощупью, впотьмах, он не смог бы обнаружить вожделенную кулеврину. Теперь,   подняв голову изо рва и напрягая зрение, он увидел над собой черную линию,   обозначавшую край шанца, и такие же черные очертания корзин с землей, между   которыми стояли пушки.      

Он мог   даже различить пушечные жерла, несколько выдавшиеся надо рвом. Медленно подвигаясь   по рву, он обнаружил наконец свою кулеврину. Тогда он остановился и стал   прислушиваться.      

На валу   был слышен шорох. Видно, пехота стояла у пушек в боевой готовности. Но вал закрывал   пана Анджея, так что шведы могли его услышать, но не могли увидеть. Теперь он   думал только о том, сумеет ли снизу достать до жерла пушки, которое высоко   поднималось над его головой.      

По   счастью, стенки рва были не очень круты; кроме того, насыпь сделали, видно,   недавно или поливали водой, и земля не успела замерзнуть, так как с некоторых   пор стояла оттепель.      

Сообразив   это, Кмициц стал осторожно делать в скате рва выемки и медленно подбираться по   ним к пушке.      

Через   четверть часа ему удалось ухватиться за жерло, еще через минуту он повис в   воздухе. Благодаря необыкновенной силе он продержался так до тех пор, пока не   заткнул в жерло пороховой рукав.      

– На   тебе, песик, колбаски! – проворчал он. – Смотри не подавись!      

С этими   словами он снова спустился вниз и стал искать конец шнура, прицепленного к   наружному концу рукава и свисавшего в ров.      

Через   минуту он нащупал его рукой. Теперь наступила самая трудная минута: надо было высечь   огонь и поджечь шнур.      

На   минуту Кмициц остановился, выжидая, когда солдаты зашумят на шанце.