1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
— У меня?.. Нет… А что?
   
— Нужно запереть квартиру.
   
— У меня нет ключа, но он обязательно должен быть где-нибудь здесь.
   
— Найдите ключ и заприте дверь. — Санитары уже разворачивали носилки этажом ниже. — Захватите револьвер. Выбросите его на улице.
   
— Я… я… добровольно явлюсь в полицию. Она опасно ранена?
   
— Очень.
   
Лицо актера покрылось испариной. Пот струился из всех пор его тела, словно под кожей у него не было ничего, кроме воды. Он вернулся в квартиру.
   
Равик последовал за санитарами. Свет на лестнице зажигался всего на три минуты и затем автоматически выключался. На каждом этаже имелась специальная кнопка. Несмотря на трудность поворотов на площадках, санитары спускались довольно быстро. Носилки приходилось поднимать высоко над головой. По стенам метались огромные тени. Когда же все это было? — подумал Равик. — Ведь однажды я, кажется, видел нечто подобное. Потом он вспомнил — точно так же выносили тело Рачинского. Еще в самом начале его знакомства с Жоан.
   
Носилки задевали о стены, отбивая куски штукатурки. Санитары громко переговаривались. Привлеченные шумом на лестнице, из дверей высовывались жильцы. Лица, полные любопытства, взъерошенные волосы, пижамы, халаты — пурпурные, ядовито-зеленые, в тропических цветах… Свет снова погас. Санитары забормотали что-то в темноте и остановились.
   
— Зажгите свет!
   
Равик стал отыскивать кнопку на стене и угодил рукой в чью-то грудь. Кто-то обдал его нечистым дыханием… Нога задела что-то мягкое. Наконец вспыхнул свет. Прямо перед Равиком стояла какая-то женщина с крашеными волосами и в упор глядела на него. Ее жирное в складках лицо было густо смазано кольдкремом. Рукой она придерживала полу крепдешинового халата с множеством кокетливых рюшей. Жирный бульдог, укутанный в кружевное покрывало, подумал Равик.
   
— Умерла? — спросила женщина, поблескивая глазками.
   
— Нет.
   
Равик пошел дальше. Что-то зашипело, взвизгнуло. Какая-то кошка отскочила в сторону.
   
— Фифи! — Женщина нагнулась, широко расставив тяжелые колени. — Боже мой, Фифи! Тебе отдавили лапку?
   
Равик продолжал спускаться по лестнице. Несколько ниже колыхались носилки. Он видел Жоан, голова ее раскачивалась в такт шагам санитаров, но глаз не было видно.
   
Последний лестничный марш. Свет опять погас. Равик взбежал до ближайшей площадки, чтобы нажать кнопку. В эту минуту подъемник загудел, и сверху, словно спускаясь с небес, показался лифт. В ярко освещенной клетке из позолоченной проволоки стоял актер. Словно привидение, он беззвучно и неудержимо скользил вниз, мимо Равика, мимо санитаров. Актер увидел лифт наверху и воспользовался им, чтобы поскорее догнать носилки. Это было вполне разумно, но казалось нереальным и удивительно смешным.
   
   
Равик поднял глаза. Руки больше не дрожали и не потели под резиновыми перчатками, которые он сменил уже дважды.
   
Вебер стоял напротив.
   
— Если хотите, Равик, вызовем Марто. Он сможет тут быть через пятнадцать минут. Пусть оперирует он, а вы ассистируйте.
   
— Не надо. У нас слишком мало времени. Да я и не смог бы со стороны смотреть на все это. Уж лучше самому.
   
Равик глубоко вздохнул. Теперь он успокоился и начал работать. Белая кожа. Кожа, как всякая другая, сказал он себе. Кожа Жоан. Кожа, как всякая другая.
   
Кровь. Кровь Жоан. Кровь, как всякая другая. Тампоны. Разорванная мышца. Тампоны. Осторожно. Дальше. Клочок серебряной парчи. Нитки. Дальше. Пулевое отверстие. Осколок. Дальше. Канал он ведет… он ведет к…
   
Равик почувствовал, как кровь отхлынула от его лица. Он медленно выпрямился.
   
— Посмотрите… Седьмой позвонок…
   
Вебер склонился над раной.
   
— Плохо дело.
   
— Более того. Безнадежно. Ничто уже не поможет…
   
Равик посмотрел на свои руки. На пальцы в резиновых перчатках; Сильные руки, хорошие руки; тысячи раз они резали и сшивали разорванное тело; им гораздо больше везло, чем не везло, а в иных случаях они просто творили чудеса, выигрывали в почти безнадежном положении… Но теперь, теперь, когда все зависело только от них, они были совершенно бессильны.
   
Он ничего не мог сделать. Да кто бы на его месте смог? Оперировать было бессмысленно. Он стоял и не отрываясь смотрел на алое отверстие. Если вызвать Марто, он скажет то же самое.
   
— Ничего нельзя сделать? — спросил Вебер.
   
— Ничего. Всякое вмешательство только ускорит конец. Видите, где застряла пуля? Ее даже нельзя удалить.
   
— Пульс прерывистый, учащается… Сто тридцать, — сказала Эжени из-за экрана.
   
Края раны приняли сероватый оттенок, словно их уже коснулась смерть. Равик держал в руке шприц с кофеином.
   
— Корамин! Быстро! Прекратить наркоз! — Он сделал второй укол. — Ну как, лучше?
   
— Без изменений.
   
Кровь все еще отливала свинцовым блеском.
   
— Подготовьте шприц с адреналином и кислородный аппарат!
   
Кровь потемнела. Казалось, это плывущие в небе облака отбрасывают тень. Казалось, просто кто-то подошел к окну и задернул занавески.
   
— Кровь, — в отчаянии произнес Равик. — Надо сделать переливание крови. Но я не знаю, какая у нее группа.
   
Аппарат снова заработал.
   
— Ну, что? Как пульс?
   
— Падает. Сто двадцать. Очень слабого наполнения.
   
Жизнь возвращалась.
   
— А теперь? Лучше?
   
— То же самое.
   
Он немного выждал.
   
— А теперь?
   
— Лучше. Ровнее.
   
Тени исчезли. Края раны заалели. Кровь снова стала кровью. Она все еще была кровью. Аппарат работал.
   
— Веки дрогнули, — сказала Эжени.
   
— Не важно. Теперь она может проснуться.
   
Равик сделал перевязку.
   
— Пульс?
   
— Ровный.
   
— Да, — сказал Вебер. — Еще бы минута…
   
Равик почувствовал, что его веки стали тяжелыми. Это был нот. Крупные капли пота. Он выпрямился. Аппарат гудел.
   
— Пусть еще поработает. Не выключайте.
   
Он обошел вокруг стола и остановился. Он ни о чем не думал. Только глядел на аппарат и на лицо Жоан. Оно слегка дернулось. Жизнь еще теплилась в нем.
   
— Шок, — сказал он Веберу. — Вот проба крови. Надо сделать анализ. Где можно получить кровь?
   
— В американском госпитале.
   
— Хорошо. Надо попытаться. Правда, в конечном счете это ничего не даст. Только ненадолго оттянет развязку. — Он посмотрел на аппарат. — Мы должны известить полицию?
   
— Да, — сказал Вебер. — Следовало бы. Но Тогда немедленно явятся чиновники и начнут вас допрашивать. Ведь вы же не хотите этого?
   
— Разумеется.
   
— Тогда отложим до завтра.
   
— Можно выключить, Эжени, — сказал Равик.
   
Виски Жоан снова порозовели. Пульс бился ровно, слабо и четко.
   
— Отвезите ее в палату. Я останусь в клинике.
   
Она пошевелилась. Вернее — одна ее рука. Правая рука шевельнулась. Левая была недвижима.
   
— Равик, — позвала Жоан.
   
— Да…
   
— Ты оперировал меня?
   
— Нет, Жоан. Операции не потребовалось. Мы только прочистили рану.
   
— Ты останешься здесь?
   
— Останусь…
   
Она закрыла глаза и снова уснула. Равик подошел к двери.
   
— Принесите мне кофе, — сказал он сестре.
   
— Кофе с булочками?
   
— Нет. Только кофе.
   
Он вернулся в палату и открыл окно. Над городом стояло чистое, сверкающее утро. Чирикали воробьи. Равик сел на подоконник и закурил.
   
Сестра принесла кофе. Равик поставил чашку подле себя на подоконник. Он пил кофе, курил и смотрел в окно. Потом оглянулся. Комната показалась ему темной. Он слез с подоконника и посмотрел на Жоан. Ее лицо было чисто вымыто и очень бледно. Обескровленные губы почти не выделялись.
   
Равик взял поднос с кофейником и чашкой, вынес в коридор и поставил на столик. В коридоре пахло мастикой и гноем. Сестра пронесла ведро с использованными бинтами. Где-то гудел пылесос.
   
Жоан беспокойно задвигалась. Сейчас проснется. Проснется и почувствует боль. Боль усилится. Жоан может прожить еще несколько часов или несколько дней. Тогда боль усилится настолько, что никакие уколы уже не помогут.
   
Равик пошел за шприцем и ампулами. Когда он вернулся, Жоан открыла глаза. Он взглянул на нее.
   
— Голова болит, — пробормотала она. Он ждал. Она пыталась повернуть голову. Казалось, века ее отяжелели, и ей стоило большого труда поднять на него глаза.
   
— Я как свинцом налита… — взгляд ее прояснился. — Невыносимо…
   
Он сделал ей укол.
   
— Сейчас тебе станет легче…
   
— Раньше не было так больно… — она чуть повернула голову. — Равик, — прошептала она. — Я не хочу мучиться. Я… Обещай мне, что я не буду страдать… Моя бабушка… Я видела ее… Я так не хочу… Ей ничто не помогло… Обещай мне…
   
— Обещаю, Жоан. Тебе не будет больно. Почти совсем…
   
Она стиснула зубы.
   
— Это скоро подействует?
   
— Да… скоро. Через несколько минут.
   
— А что… что у меня с рукой?..
   
— Ничего… Ты еще не можешь ею двигать. Но это пройдет.
   
Она попыталась подтянуть ногу. Нога не двигалась.
   
— То же самое, Жоан. Не беспокойся. Все пройдет.
   
Она слегка повернула голову.
   
— А я было собралась… начать жить по-новому…
   
Равик промолчал. Что он мог ей сказать? Возможно, это была правда. Да и кому, собственно, не хочется начать жить по-новому?
   
Она опять беспокойно повела головой в сторону. Монотонный, измученный голос.
   
— Хорошо… что ты пришел… Что бы со мной стало без тебя?
   
— Ты только не волнуйся, Жоан.
   
Без меня было бы то же самое, безнадежно подумал он. То же самое. Любой коновал справился бы не хуже меня. Любой коновал. Единственный раз, когда мне так необходимы мой опыт и мое умение, все оказалось бесполезным. Самый заурядный эскулап смог бы сделать то, что делаю я. Все напрасно…
   
К полудню она все поняла. Он ничего не сказал ей, но она вдруг поняла все сама.
   
— Я не хочу стать калекой, Равик… Что с моими ногами? Они обе уже не…
   
— Ничего страшного. Когда встанешь, будешь ходить, как всегда.
   
— Когда я… встану… Зачем ты лжешь? Не надо…
   
— Я не лгу, Жоан.
   
— Лжешь… ты обязан лгать… Только не давай мне залеживаться… если мне не осталось ничего… кроме боли. Обещай…
   
— Обещаю.
   
— Если станет слишком больно, дашь мне что-нибудь. Моя бабушка… лежала пять дней… и все время кричала. Я не хочу этого, Равик.
   
— Хорошо, Жоан. Тебе совсем не будет больно.
   
— Когда станет слишком больно, дай мне достаточную дозу. Достаточную для того, чтобы… все сразу кончилось… Ты должен это сделать… даже если я не захочу или потеряю сознание… Это мое последнее желание. Что бы я ни сказала потом… Обещай мне.
   
— Обещаю. Но в этом не будет необходимости. Выражение испуга в ее глазах исчезло. Она как-то сразу успокоилась.
   
— Ты вправе так поступить, Равик, — прошептала она. — Ведь без тебя… я бы уже вообще не жила…
   
— Не говори глупостей!
   
— Нет… Помнишь… когда ты в первый раз встретил меня… я не знала, куда податься… Я хотела наложить на себя руки… Последний год моей жизни подарил мне ты. Это твой подарок. — Она медленно повернула к нему голову. — Почему я не осталась с тобой?..
   
— Виноват во всем я, Жоан.
   
— Нет. Сама не знаю… в чем дело… За окном стоял золотой полдень. Портьеры были задернуты, но сквозь боковые щели проникал свет. Жоан лежала в тяжелой полудреме, вызванной наркотиком. От нее мало что осталось. Словно волки изгрызли ее. Казалось, тело совсем истаяло и уже не может сопротивляться. Она то проваливалась в забытье, то снова обретала ясность мысли. Боли усилились. Она застонала. Равик сделал ей еще один укол.
   
— Голова… — пробормотала она. — Страшно болит голова…
   
Через несколько минут она опять заговорила.
   
— Свет… слишком много света… слепит глаза… Равик подошел к окну, опустил штору и плотно затянул портьеры. В комнате стало совсем темно.
   
Он сел у изголовья кровати.
   
Жоан слабо пошевелила губами.
   
— Как долго это тянется… как долго… ничто уже не помогает, Равик.
   
— Еще две-три минуты — и тебе станет легче. Она лежала спокойно. Мертвые руки простерлись на одеяле.
   
— Мне надо тебе… многое… сказать…
   
— Потом, Жоан…
   
— Нет, сейчас… а то не, останется времени… Многое объяснить…
   
— Я знаю все, Жоан…
   
— Знаешь?
   
— Мне так кажется.
   
Волны судорог. Равик видел, как они пробегают по ее телу. Теперь уже обе ноги были парализованы. Руки тоже. Только грудь еще поднималась и опускалась.
   
— Ты знаешь… я всегда только с тобой…
   
— Да, Жоан.
   
— А все остальное… было одно… беспокойство.
   
— Да, я знаю…
   
С минуту она лежала молча. Слышалось лишь ее тяжелое дыхание.
   
— Как странно… — сказала она очень тихо. — Странно, что человек может умереть… когда он любит… Равик склонился над ней. Темнота. Ее лицо. Больше ничего.
   
— Я не была хороша… с тобой… — прошептала она.
   
— Ты моя жизнь…
   
— Я не могу… мои руки… никогда уже не смогут обнять тебя…
   
Она пыталась поднять руки и не смогла.
   
— Ты в моих объятиях, — сказал он. — И я в твоих.
   
На мгновение Жоан перестала дышать. Ее глаза словно совсем затенились. Она их открыла. Огромные зрачки. Равик не знал, видит ли она его.
   
— Ti amo,[28] — произнесла она.
   
Жоан сказала это на языке своего детства. Она слишком устала, чтобы говорить на другом. Равик взял ее безжизненные руки в свои. Что-то в нем оборвалось.
   
— Ты вернула мне жизнь, Жоан, — сказал он, глядя в ее неподвижные глаза. — Ты вернула мне жизнь. Я был мертв, как камень. Ты пришла — и я снова ожил.
   
— Mi ami?[29]
   
Так спрашивает изнемогающий от усталости ребенок, когда его укладывают спать.
   
— Жоан, — сказал Равик. — Любовь — не то слово. Оно слишком мало говорит. Оно — лишь капля в реке, листок на дереве. Все это гораздо больше…
   
— Sono stata… sempre conte…[30]
   
Равик держал ее руки, уже не чувствовавшие его рук.
   
— Ты всегда была со мной, — сказал он, не заметив, что вдруг заговорил по-немецки. — Ты всегда была со мной, любил ли я тебя, ненавидел или казался безразличным… Ты всегда была со мной, всегда была во мне, и ничто не могло этого изменить.
   
Обычно они объяснялись на взятом взаймы языке. Теперь впервые, сами того не сознавая, они говорили каждый на своем. Словно пала преграда, и они понимали друг друга лучше, чем когда бы то ни было…
   
— Baciami.[31]
   
Он поцеловал горячие, сухие губы.
   
— Ты всегда была со мной, Жоан… всегда…
   
— Sono stata… perdita… senza di te.[32]
   
— Неправда, это я без тебя был совсем погибшим человеком. В тебе был весь свет, вся сладость и вся горечь жизни. Ты мне вернула меня, ты открыла мне не только себя, но и меня самого.
   
Несколько минут она лежала безмолвно и неподвижно. Равик также сидел молча. Ее руки и ноги застыли, все в ней омертвело, жили одни лишь глаза и губы; она еще дышала, но он знал, что дыхательные мышцы постепенно захватываются параличом; она почти не могла говорить и уже задыхалась, скрежетала зубами, лицо исказилось. Она боролась. Шею свело судорогой. Жоан силилась еще что-то сказать, ее губы дрожали. Хрипение, глубокое, страшное хрипение, и наконец крик:
   
— Помоги!.. Помоги!.. Сейчас!..
   
Шприц был приготовлен заранее, Равик быстро взял его и ввел иглу под кожу… Он не хотел, чтобы она медленно и мучительно умирала от удушья. Не хотел, чтобы она бессмысленно страдала. Ее ожидало лишь одно: боль. Ничего, кроме боли. Может быть, на долгие часы…
   
Ее веки затрепетали. Затем она успокоилась. Губы сомкнулись. Дыхание остановилось. Равик раздвинул портьеры и поднял штору. Затем снова подошел к кровати. Застывшее лицо Жоан было совсем чужим.
   
Он закрыл дверь и прошел в приемную. За столом сидела Эжени. Она разбирала папку с историями болезней.
   
— Пациент из двенадцатой штаты умер, — сказал он.
   
Эжени кивнула, не поднимая глаз.
   
— Доктор Вебер у себя?
   
— Кажется, да.
   
Равик вышел в коридор. Несколько дверей стояли открытыми. Он направился к кабинету Вебера.
   
— Номер двенадцатый умер, Вебер. Можете известить полицию.
   
Вебер даже не взглянул на него.
   
— Теперь полиции не до того.
   
— То есть?
   
Вебер указал на экстренный выпуск «Матэн».
   
Немецкие войска вторглись в Польшу.
   
— Война будет объявлена еще сегодня. У меня сведения из министерства.
   
Равик положил газету на стол.
   
— Вот как все обернулось, Вебер…
   
— Да. Это конец. Бедная Франция!..
   
Равик сидел и молчал, ощущая вокруг себя какую-то странную пустоту.
   
— Это больше, чем Франция, Вебер, — сказал он наконец.
   
Вебер в упор посмотрел на него.
   
— Для меня — Франция. Разве этого мало?
   
Равик не ответил.
   
— Что вы намерены делать? — спросил он после паузы.
   
— Не знаю. Вероятно, явлюсь в свой полк. А это… — он сделал неопределенный жест. — Придется передать кому-нибудь другому.
   
— Вы сохраните клинику за собой. Во время войны нужны госпитали. Вас оставят в Париже.
   
— Я не хочу здесь оставаться.
   
Равик осмотрел комнату.
   
— Сегодня вы видите меня в клинике последний раз. Мне кажется, все здесь идет нормально. Операция матки прошла благополучно; больной с желчным пузырем выздоравливает; рак неизлечим, делать вторичную операцию бессмысленно. Это все.
   
— Что вы хотите сказать? — устало спросил Вебер. — Почему это мы с вами видимся сегодня в последний раз?
   
— Как только будет объявлена война, нас всех интернируют. — Вебер пытался что-то возразить, но Равик продолжал: — Не будем спорить. Это неизбежно.
   
Вебер уселся в кресло.
   
— Я ничего больше не понимаю. Все возможно. Может, наши вообще не станут драться. Просто возьмут и отдадут страну. Никто ничего не знает.
   
Равик встал.
   
— Если меня не задержат до вечера, зайду часов около восьми.
   
— Заходите.
   
Равик вышел. В приемной он увидел актера. Равик совсем позабыл о нем. Актер вскочил на ноги.
   
— Что с ней?
   
— Умерла.
   
Актер окаменел.
   
— Умерла?!
   
Трагически взмахнув рукой, он схватился за сердце и зашатался. Жалкий комедиант, подумал Равик. Вероятно, играл что-либо подобное на сцене, и теперь, когда это случилось с ним в жизни, впал в заученную роль. А может быть, переживает искренне, но по профессиональной привычке не может обойтись без дурацких театральных жестов.
   
— Можно мне на нее посмотреть?
   
— Зачем?
   
— Я должен увидеть ее еще раз! — Актер прижал руки к груди. В руках он держал светло-коричневую шляпу с шелковой лентой. — Поймите же! Я должен…
   
В глазах у него стояли слезы.
   
— Послушайте, — нетерпеливо сказал Равик. — Убирайтесь-ка отсюда! Эта женщина умерла, и ничего тут не изменишь. В своих переживаниях разберетесь сами. Идите ко всем чертям! Вас приговорят к году тюрьмы или патетически оправдают — какая разница? Пройдет несколько лет, и вы будете хвастать этой историей, набивать себе цену в глазах других женщин, домогаясь их милостей… Вон отсюда, идиот!
   
Он подтолкнул актера к двери. Тот слабо сопротивлялся. Стоя в дверях, актер обернулся:
   
— Бесчувственная скотина! Паршивый бош!
   
На улицах было полно народу. Сбившись в кучки, люди жадно следили за быстро бегущими буквами световых газет. Равик поехал в Люксембургский сад. До ареста хотелось побыть несколько часов наедине с собой.
   
В саду было пусто. Первое дыхание осени уже коснулось деревьев, но это напоминало не увядание, а пору зрелости. Свет был словно соткан из золота и синевы — прощальный шелковый флаг лета.
   
Равик долго сидел в саду. Он смотрел, как меняется освещение, как удлиняются тени. Он знал — это его последние часы на свободе. Если объявят войну, хозяйка «Энтернасьоналя» не сможет больше укрывать эмигрантов. Он вспомнил о приглашении Роланды. Теперь и Роланда ему не поможет. Никто не поможет. Попытаешься бежать — арестуют как шпиона.
   
Он просидел так до вечера, не чувствуя ни грусти, ни сожаления. В памяти всплывали лица. Лица и годы. И наконец — это последнее, застывшее лицо.
   
В семь часов Равик поднялся. Он знал, что, уходя из темнеющего парка, он покидает последний уголок мирной жизни. Тут же на улице он купил экстренный выпуск газеты. Война была уже объявлена. Он зашел в бистро — там не было радио. Потом направился в клинику. Вебер встретил его.
   
— Не сделаете ли еще одно кесарево сечение? Больную только что доставили.
   
— Охотно.
   
Равик пошел переодеться. В коридоре он столкнулся с Эжени. Увидев его, она очень удивилась.
   
— Вероятно, вы меня уже не ждали? — спросил он.
   
— Нет, не ждала, — сказала она и как-то странно посмотрела на него. Затем торопливо пошла дальше.
   
Кесарево сечение не бог весть какая сложная операция. Равик работал почти машинально. Время от времени он ловил на себе взгляд Эжени и никак не мог понять, что с ней происходит.
   
Ребенок закричал. Его обмыли. Равик смотрел на красное личико и крохотные ручонки. Рождаясь на свет, мы отнюдь не улыбаемся, подумал он и передал новорожденного санитарке. Это был мальчик.
   
— Кто знает, для какой войны он рожден! — сказал Равик и принялся мыть руки. За соседним умывальником стоял Вебер.
   
— Равик, если вас действительно арестуют, немедленно дайте знать, где вы находитесь.
   
— К чему вам лишние неприятности, Вебер? Теперь с такими людьми, как я, лучше вовсе не знаться.
   
— Почему? Только потому, что вы немец? Но ведь вы беженец!
   
Равик хмуро улыбнулся.
   
— Вы же сами прекрасно знаете, как на нас, беженцев, смотрят везде и всюду. От своих отстали, к чужим не пристали. На родине нас считают предателями, а на чужбине — иностранными подданными.
   
— Мне все это безразлично. Я хочу, чтобы вас как можно скорее освободили. Сошлитесь на меня. Я за вас поручусь.
   
— Хорошо. — Равик знал, что не воспользуется его предложением. — Врачу везде найдется дело. — Он вытер руки. — Могу я вас попросить об услуге? Позаботьтесь о похоронах Жоан Маду. Сам я, наверно, уже не успею.
   
— Я, конечно, сделаю все. А еще что-нибудь не надо уладить? Скажем, вопрос о наследстве?
   
— Пусть этим занимается полиция. Не знаю, есть ли у нее родные. Да это и не важно.
   
Он оделся.
   
— Прощайте, Вебер. С вами хорошо работалось.
   
— Прощайте, Равик. Вам еще причитается гонорар за последнюю операцию.
   
— Израсходуйте эти деньги на похороны. Впрочем, они обойдутся дороже. Я оставлю вам еще.
   
— И не думайте, Равик. Ни в коем случае. Где бы вы хотели ее похоронить?
   
— Не знаю. На каком-нибудь кладбище. Я запишу ее имя и адрес.
   
Равик взял бланк клиники и написал адрес. Вебер положил листок под хрустальное пресс-папье, украшенное серебряной фигуркой овечки.
   
— Все в порядке, Равик. Через несколько дней и меня, наверно, тут не будет. Без вас мы едва ли сможем так успешно работать, как раньше.
   
Они вышли из кабинета.
   
— Прощайте, Эжени, — сказал Равик.
   
— Прощайте, герр Равик. — Она посмотрела на него. — Вы в отель?
   
— Да. А что?
   
— О, ничего… мне только показалось…
   
   
Стемнело. Перед отелем стоял грузовик.
   
— Равик, — послышался голос Морозова из какого-то парадного.
   
— Это ты, Борис? — Равик остановился.
   
— Там полиция.
   
— Так я и думал.
   
— Вот удостоверение личности на имя Ивана Клуге. Помнишь, я рассказывал тебе? Действительно еще на полтора года. Пойдем в «Шехерезаду». Там сменим фотографию. Подыщешь себе другой отель и станешь русским эмигрантом.
   
Равик отрицательно покачал головой.
   
— Слишком рискованно, Борис. Фальшивые документы в военное время — опасная вещь. Уж лучше никаких.
   
— Что же ты намерен делать?
   
— Пойду в отель.
   
— Ты твердо решил, Равик? — спросил Морозов.
   
— Да, твердо.
   
— Черт возьми! Кто знает, куда теперь тебя загонят!
   
— Во всяком случае, немцам не выдадут. Этого мне уже нечего бояться. И в Швейцарию не вышлют. — Равик улыбнулся. — Впервые за семь лет полиция не захочет расстаться с нами. Потребовалась война, чтобы нас начали так высоко ценить.
   
— Говорят, в Лоншане создается концентрационный лагерь. — Морозов потеребил бороду. — Выходит, ты бежал из немецкого концлагеря, чтобы попасть во французский.
   
— Быть может, нас скоро выпустят.
   
Морозов ничего не ответил.
   
— Борис, не беспокойся за меня. На войне всегда нужны врачи.
   
— Каким именем ты назовешься при аресте?
   
— Своим собственным. Здесь я назвал его полиции только один раз. Пять лет назад. — Равик немного помолчал. — Борис, — продолжал он, — Жоан умерла. Ее застрелили. Она лежит в клинике Вебера. Надо ее похоронить. Вебер обещал мне, но боюсь, его мобилизуют прежде, чем он успеет это сделать. Ты позаботишься о ней? Не спрашивай меня ни о чем, просто скажи «да», и все.
   
— Да, — ответил Морозов.
   
— Прощай, Борис. Возьми из моих вещей то, что тебе может пригодиться. Переезжай в мою конуру. Ты ведь всегда мечтал о ванной… А теперь я пойду. Прощай.
   
— Дело дрянь, — сказал Морозов.
   
— Ладно. После войны встретимся в ресторане «Фуке».
   
— С какой стороны? Со стороны Елисейских Полей или авеню Георга Пятого?
   
— Авеню Георга Пятого. Какие же мы с тобой идиоты! Пара сопливо-героических идиотов! Прощай, Борис.
   
— Да, дело дрянь, — сказал Морозов. — Даже проститься как следует и то стесняемся. А ну-ка иди сюда, идиот!
   
Он расцеловал Равика в обе щеки. Равик ощутил его колючую бороду и запах табака. Это было неприятно. Он направился в отель.
   
   
Эмигранты собрались в «катакомбе». Совсем как первые христиане, подумал Равик. Первые европейцы. За письменным столом, под чахлой пальмой, сидел человек в штатском и заполнял опросные листы. Двое полицейских охраняли дверь, через которую никто не собирался бежать.
   
— Паспорт есть? — спросил чиновник Равика.
   
— Нет.
   
— Другие документы?
   
— Нет.
   
— Живете здесь нелегально?
   
— Да.
   
— По какой причине?
   
— Бежал из Германии. Лишен возможности иметь документы.
   
— Фамилия?
   
— Фрезенбург.
   
— Имя?
   
— Людвиг.
   
— Еврей?
   
— Нет.
   
— Профессия?
   
— Врач.
   
Чиновник записал.
   
— Врач? — переспросил он и поднес к глазам листок бумаги. — А вы не знаете тут врача по фамилии Равик?
   
— Понятия не имею.
   
— Он должен проживать именно здесь. Нам донесли. Равик посмотрел на чиновника. Эжени, подумал он. Не случайно она поинтересовалась, иду ли я в отель, а еще раньше так сильно удивилась, увидев меня на свободе.
   
— Ведь я уже вам сказала — под такой фамилией у меня никто не проживает, — заявила хозяйка, стоявшая у входа в кухню.
   
— А вы помалкивайте, — недовольно пробурчал чиновник. — Вас и так оштрафуют за то, что все эти люди жили здесь без ведома полиции.
   
— Могу лишь гордиться этим. Уж если за человечность штрафовать… что ж, валяйте!
   
Чиновник хотел было еще что-то сказать, но промолчал и только махнул рукой. Хозяйка вызывающе смотрела на него. Она имела высоких покровителей и никого не боялась.
   
— Соберите свои вещи, — обратился чиновник к Равику. — Захватите смену белья и еду на сутки. И одеяло, если есть.
   
Равик пошел наверх в сопровождении полицейского. Двери многих комнат были распахнуты настежь. Равик взял свой давно уже упакованный чемодан и одеяло.
   
— Больше ничего? — спросил полицейский.
   
— Ничего.
   
— Остальное не берете?
   
— Нет.
   
— И это тоже? — Полицейский указал на столик у кровати. На нем стояла маленькая деревянная Мадонна, которую Жоан прислала Равику в «Энтернасьональ» еще в самом начале их знакомства.
   
— И это тоже.
   
Они спустились вниз. Кларисса, официантка родом из Эльзаса, протянула Равику какой-то пакет. Равик заметил, что у всех остальных эмигрантов были такие же пакеты.
   
— Еда, — объяснила хозяйка. — Не то еще умрете с голоду! Уверена, что вас привезут в такое место, где ничего не подготовлено.
   
Она с неприязнью посмотрела на чиновника в штатском.
   
— Поменьше болтайте, — сказал тот с досадой. — Не я объявил войну.
   
— А они, что ли, объявили ее?
   
— Оставьте меня в покое. — Чиновник взглянул на полицейского. — Все готово? Выводите!
   
Темная масса людей зашевелилась, и тут Равик увидел мужчину и женщину, ту самую, которой мерещились тараканы. Правой рукой муж поддерживал жену. Левой он держал сразу два чемодана — один за ручку, другой под мышкой. Мальчик тоже тащил чемодан. Муж умоляюще посмотрел на Равика. Равик кивнул.
   
— У меня есть инструменты и лекарства, — сказал он. — Не волнуйтесь.
   
Они забрались на грузовик. Мотор затарахтел. Машина тронулась. Хозяйка стояла в дверях и махала рукой.
   
— Куда мы едем? — спросил кто-то полицейского.
   
— Не знаю.
   
Равик стоял рядом с Розенфельдом и новоявленным Гольдбергом. Розенфельд держал в руках круглый футляр. В нем были Сезанн и Гоген. Он напряженно о чем-то думал.
   
— Испанская виза, — сказал он. — Срок ее истек прежде, чем я успел… — он осекся. — А Крыса все-таки сбежал, — добавил он. — Маркус Майер сбежал вчера в Америку.
   
Грузовик подпрыгнул на ходу. Все стояли, тесно прижавшись друг к другу. Почти никто не разговаривал. Машина свернула за угол. Равик посмотрел на фаталиста Зайденбаума.
   
— Вот мы и снова в пути, — сказал тот.
   
Равику хотелось курить. Сигарет в карманах не оказалось. Но он вспомнил — в чемодане есть большой запас.
   
— Да, — сказал он. — Человек может многое выдержать.
   
Машина миновала авеню Ваграм и выехала на площадь Этуаль. Нигде ни огонька. Площадь тонула во мраке… В кромешной тьме нельзя было разглядеть даже Триумфальную арку.