1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 
         «Ты, чьи сны  еще непробудны…»    

       

   Ты, чьи сны еще непробудны,    

   Чьи движенья еще тихи,    

   В переулок сходи Трехпрудный,    

   Если любишь мои стихи.    

       

   О, как солнечно и как звездно    

   Начат жизненный первый том,    

   Умоляю — пока не поздно,    

   Приходи посмотреть наш дом!    

       

   Будет скоро тот мир погублен,    

   Погляди на него тайком,    

   Пока тополь еще не срублен    

   И не продан еще наш дом.    

       

   Этот тополь! Под ним ютятся    

   Наши детские вечера.    

   Этот тополь среди акаций    

   Цвета пепла и серебра.    

       

   Этот мир невозвратно-чудный    

   Ты застанешь еще, спеши!    

   В переулок сходи Трехпрудный,    

   В эту душу моей души.    

       

       

            ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК    

       

   Сам не ведая как,    

   Ты слетел без раздумья,    

   Знак любви и безумья,    

   Восклицательный знак!    

       

   Застающий врасплох    

   Тайну каждого……..    

   ………………………    

   Заключительный вздох!    

       

   В небо кинутый флаг —    

   Вызов смелого жеста.    

   Знак вражды и протеста,    

   Восклицательный знак!    

       

       

      

         «Взгляните  внимательно и если возможно — нежнее…»    

       

   Взгляните внимательно и если возможно — нежнее,    

   И если возможно — подольше с нее не сводите очей,    

   Она перед вами — дитя с ожерельем на шее    

   И локонами до плечей.    

       

   В ней — все, что вы любите, все, что, летя вокруг света,    

   Вы уже не догоните — как поезда ни быстры.    

   Во мне говорят не влюбленность поэта    

   И не гордость сестры.    

       

   Зовут ее Ася: но лучшее имя ей — пламя,    

   Которого не было, нет и не будет вовеки ни в ком.    

   И помните лишь, что она не навек перед вами.    

   Что все мы умрем…    

       

   1913    

           «В тяжелой  мантии торжественных обрядов…»    

       

   В тяжелой мантии торжественных обрядов,    

   Неумолимая, меня не встреть.    

   На площади, под тысячами взглядов,    

   Позволь мне умереть.    

       

   Чтобы лился на волосы и в губы    

   Полуденный огонь.    

   Чтоб были флаги, чтоб гремели трубы    

   И гарцевал мой конь.    

       

   Чтобы церквей сияла позолота,    

   В раскаты грома превращался гул,    

   Чтоб из толпы мне юный кто-то    

   И кто-то маленький кивнул.    

       

   В лице младенца ли, в лице ли рока    

   Ты явишься — моя мольба тебе:    

   Дай умереть прожившей одиноко    

   Под музыку в толпе.    

       

   Феодосия, 1913    

      

         «Вы родились  певцом и пажем…»    

       

   Вы родились певцом и пажем.    

   Я — с золотом в кудрях.    

   Мы — молоды, и мы еще расскажем    

   О королях.    

       

   Настроив лютню и виолу,    

   Расскажем в золоте сентябрьских аллей,    

   Какое отвращение к престолу    

   У королей.    

       

   В них — демон самообороны,    

   Величия их возмущает роль, —    

   И мой король не выдержит корону;    

   Как ваш король.    

       

   Напрасно перед их глазами    

   Мы простираемся в земной пыли, —    

   И — короли — они не знают сами,    

   Что — короли!    

       

   1913    

           «Макс Волошин  первый был…»    

       

   Макс Волошин первый был,    

   Нежно Майенку любил,    

   Предприимчивый Бальмонт    

   Звал с собой за горизонт,    

   Вячеслав Иванов сам    

   Пел над люлькой по часам:    

   Баю-баюшки-баю,    

   Баю Майенку мою.    

       

   1913    

      

         «В огромном  липовом саду…»    

       

   В огромном липовом саду,    

   — Невинном и старинном —    

   Я с мандолиною иду,    

   В наряде очень длинном,    

       

   Вдыхая теплый запах нив    

   И зреющей малины,    

   Едва придерживая гриф    

   Старинной мандолины,    

       

   Пробором кудри разделив…    

   — Тугого шелка шорох,    

   Глубоко-вырезанный лиф    

   И юбка в пышных сборах. —    

       

   Мой шаг изнежен и устал,    

   И стан, как гибкий стержень,    

   Склоняется на пьедестал,    

   Где кто-то ниц повержен.    

       

   Упавшие колчан и лук    

   На зелени — так белы!    

   И топчет узкий мой каблук    

   Невидимые стрелы.    

       

   А там, на маленьком холме,    

   За каменной оградой,    

   Навеки отданный зиме    

   И веющий Элладой,    

       

   Покрытый временем, как льдом,    

   Живой каким-то чудом —    

   Двенадцатиколонный дом    

   С террасами, над прудом.    

       

   Над каждою колонной в ряд    

   Двойной взметнулся локон,    

   И бриллиантами горят    

   Его двенадцать окон.    

       

   Стучаться в них — напрасный труд:    

   Ни тени в галерее,    

   Ни тени в залах. — Сонный пруд    

   Откликнется скорее.    

           «О, где Вы,  где Вы, нежный граф…»    

       

   «О, где Вы, где Вы, нежный граф?    

   О, Дафнис, вспомни Хлою!»    

   Вода волнуется, приняв    

   Живое — за былое.    

       

   И принимает, лепеча,    

   В прохладные объятья —    

   Живые розы у плеча    

   И розаны на платье,    

       

   Уста, еще алее роз,    

   И цвета листьев — очи…    

   — И золото моих волос    

   В воде еще золоче.    

      

         «О день без  страсти и без дум…»    

       

   О день без страсти и без дум,    

   Старинный и весенний.    

   Девического платья шум    

   О ветхие ступени…    

       

   2 января 1914    

      

         «Над Феодосией  угас…»    

       

   Над Феодосией угас    

   Навеки этот день весенний,    

   И всюду удлиняет тени    

   Прелестный предвечерний час.    

       

   Захлебываясь от тоски,    

   Иду одна, без всякой мысли,    

   И опустились и повисли    

   Две тоненьких моих руки.    

       

   Иду вдоль генуэзских стен,    

   Встречая ветра поцелуи,    

   И платья шелковые струи    

   Колеблются вокруг колен.    

       

   И скромен ободок кольца,    

   И трогательно мал и жалок    

   Букет из нескольких фиалок    

   Почти у самого лица.    

       

   Иду вдоль крепостных валов,    

   В тоске вечерней и весенней.    

   И вечер удлиняет тени,    

   И безнадежность ищет слов.    

       

   Феодосия, 14 февраля 1914    

           С. Э    

       

   Я с вызовом ношу его кольцо    

   — Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —    

   Его чрезмерно узкое лицо —    

   Подобно шпаге.    

       

   Безмолвен рот его, углами вниз,    

   Мучительно-великолепны брови.    

   В его лице трагически слились    

   Две древних крови.    

       

   Он тонок первой тонкостью ветвей.    

   Его глаза — прекрасно-бесполезны! —    

   Под крыльями распахнутых бровей —    

   Две бездны.    

       

   В его лице я рыцарству верна.    

   — Всем вам, кто жил и умирал без страху. —    

   Такие — в роковые времена —    

   Слагают стансы — и идут на плаху.    

       

   Коктебель, 3 июня 1914    

      

         АЛЕ    

       

       1. «Ты будешь невинной, тонкой…»    

       

Ты будешь невинной, тонкой,    

   Прелестной — и всем чужой.    

   Пленительной амазонкой,    

   Стремительной госпожой.    

       

   И косы свои, пожалуй,    

   Ты будешь носить, как шлем,    

   Ты будешь царицей бала —    

   И всех молодых поэм.    

       

   И многих пронзит, царица,    

   Насмешливый твой клинок,    

   И все, что мне — только снится,    

   Ты будешь иметь у ног.    

       

   Все будет тебе покорно,    

   И все при тебе — тихи.    

   Ты будешь, как я — бесспорно —    

   И лучше писать стихи…    

       

   Но будешь ли ты — кто знает —    

   Смертельно виски сжимать,    

   Как их вот сейчас сжимает    

   Твоя молодая мать.    

       

   5 июня 1914    

       2. «Да, я тебя уже ревную…»    

       

Да, я тебя уже ревную,    

   Такою ревностью, такой!    

   Да, я тебя уже волную    

   Своей тоской.    

       

   Моя несчастная природа    

   В тебе до ужаса ясна:    

   В твои без месяца два года —    

   Ты так грустна.    

       

   Все куклы мира; все лошадки    

   Ты без раздумия отдашь —    

   За листик из моей тетрадки    

   И карандаш.    

       

   Ты с няньками в какой-то ссоре —    

   Все делать хочется самой.    

   И вдруг отчаянье, что «море    

   Ушло домой».    

       

   Не передашь тебя — как гордо    

   Я о тебе ни повествуй! —    

   Когда ты просишь: «Мама, морду    

   Мне поцелуй».    

       

   Ты знаешь, все во мне смеется,    

   Когда кому-нибудь опять    

   Никак тебя не удается    

   Поцеловать.    

       

   Я — змей, похитивший царевну, —    

   Дракон! — Всем женихам — жених! —    

   О свет очей моих! — О ревность    

   Ночей моих!    

       

   6 июня 1914    

           П. Э    

       

            1. «День  августовский тихо таял…»    

        

    День августовский тихо таял    

    В вечерней золотой пыли.    

    Неслись звенящие трамваи,    

    И люди шли.    

    Рассеянно, как бы без цели,    

    Я тихим переулком шла.    

    И — помнится — тихонько пели    

    Колокола.    

    Воображая Вашу позу,    

    Я все решала по пути:    

    Не надо — или надо — розу    

    Вам принести.    

    И все приготовляла фразу,    

    Увы, забытую потом. —    

    И вдруг — совсем нежданно! — сразу! —    

    Тот самый дом.    

    Многоэтажный, с видом скуки…    

    Считаю окна, вот подъезд.    

    Невольным жестом ищут руки    

    На шее — крест.    

    Считаю серые ступени,    

    Меня ведущие к огню.    

    Нет времени для размышлений.    

    Уже звоню.    

    Я помню точно рокот грома    

    И две руки свои, как лед.    

    Я называю Вас. — Он дома,    

    Сейчас придет.    

        «Пусть с юностью уносят годы…»    

        

Пусть с юностью уносят годы    

    Все незабвенное с собой. —    

    Я буду помнить все разводы    

    Цветных обой.    

        

    И бисеринки абажура,    

    И шум каких-то голосов,    

    И эти виды Порт-Артура,    

    И стук часов.    

        

    Миг, длительный по крайней мере —    

    Как час. Но вот шаги вдали.    

    Скрип раскрывающейся двери —    

    И Вы вошли.    

        «И было сразу обаянье…»    

        

И было сразу обаянье.    

    Склонился, королевски-прост. —    

    И было страшное сиянье    

    Двух темных звезд.    

        

    И их, огромные, прищуря,    

    Вы не узнали, нежный лик,    

    Какая здесь играла буря —    

    Еще за миг.    

        

    Я героически боролась.    

    — Мы с Вами даже ели суп! —    

    Я помню заглушенный голос    

    И очерк губ.    

        

    И волосы, пушистей меха,    

    И — самое родное в Вас! —    

    Прелестные морщинки смеха    

    У длинных глаз.    

        

    Я помню — Вы уже забыли —    

    Вы — там сидели, я — вот тут.    

    Каких мне стоило усилий,    

    Каких минут —    

        

    Сидеть, пуская кольца дыма,    

    И полный соблюдать покой…    

    Мне было прямо нестерпимо    

    Сидеть такой.    

        

    Вы эту помните беседу    

    Про климат и про букву ять.    

    Такому странному обеду    

    Уж не бывать.    

        

    В пол-оборота, в полумраке    

    Смеюсь, сама не ожидав:    

    «Глаза породистой собаки,    

    — Прощайте, граф».    

        «Потерянно, совсем без цели…»    

        

Потерянно, совсем без цели,    

    Я темным переулком шла.    

    И, кажется, уже не пели —    

    Колокола.    

        

    17 июня 1914    

               2. «Прибой  курчавился у скал…»    

        

    Прибой курчавился у скал, —    

    Протяжен, пенен, пышен, звонок…    

    Мне Вашу дачу указал —    

    Ребенок.    

        

    Невольно замедляя шаг    

    — Идти смелей как бы не вправе —    

    Я шла, прислушиваясь, как    

    Скрежещет гравий.    

        

    Скрип проезжающей арбы    

    Без паруса. — Сквозь плющ зеленый    

    Блеснули белые столбы    

    Балкона.    

        

    Была такая тишина,    

    Как только в полдень и в июле.    

    Я помню: Вы лежали на    

    Плетеном стуле.    

        

    Ах, не оценят — мир так груб! —    

    Пленительную Вашу позу.    

    Я помню: Вы у самых губ    

    Держали розу.    

        

    Не подымая головы,    

    И тем подчеркивая скуку —    

    О, этот жест, которым Вы    

    Мне дали руку.    

        

    Великолепные глаза    

    Кто скажет — отчего — прищуря,    

    Вы знали — кто сейчас гроза    

    В моей лазури.    

        

    От солнца или от жары —    

    Весь сад казался мне янтарен,    

    Татарин продавал чадры,    

    Ушел татарин…    

        

    Ваш рот, надменен и влекущ,    

    Был сжат — и было все понятно.    

    И солнце сквозь тяжелый плющ    

    Бросало пятна.    

        

    Все помню: на краю шэз-лонг    

    Соломенную Вашу шляпу,    

    Пронзительно звенящий гонг,    

    И запах    

        

    Тяжелых, переспелых роз    

    И складки в парусинных шторах,    

    Беседу наших папирос    

    И шорох,    

        

    С которым Вы, властитель дум,    

    На розу стряхивали пепел.    

    — Безукоризненный костюм    

    Был светел.    

        

    28 июня 1914    

               3. ЕГО  ДОЧКЕ    

        

    С ласточками прилетела    

    Ты в один и тот же час,    

    Радость маленького тела,    

    Новых глаз.    

        

    В марте месяце родиться    

    — Господи, внемли хвале! —    

    Это значит быть как птица    

    На земле.    

        

    Ласточки ныряют в небе,    

    В доме все пошло вверх дном:    

    Детский лепет, птичий щебет    

    За окном.    

        

    Дни ноябрьские кратки,    

    Долги ночи ноября.    

    Сизокрылые касатки —    

    За моря!    

        

    Давит маленькую грудку