1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 
– Да что это за хрень? – бушевал Малыш. – Что они придумали? Все решили сдохнуть на высоте десяти тысяч гребаных футов? Эй, глупые твари, прочь с дороги! Слышите меня? Прочь с дороги, на хрен!
				
Мусорный Бак сжался в комок.
				
Они обогнули поворот и увидели четыре врезавшихся друг в друга автомобиля, которые полностью перегородили ведущие на запад полосы автострады 70. Мертвый мужчина, залитый давно высохшей и превратившейся в неровную, покрытую трещинами корочку кровью, распростерся на асфальте лицом вниз. Рядом с ним лежала раздавленная кукла «Болтушка Кэти». Слева от разбитых автомобилей дорогу блокировало ограждение высотой шесть футов. Справа дорога обрывалась в пропасть.
				
Малыш глотнул «Ребел йелл» и двинул «дьюс»-купе к пропасти.
				
– Держись, Мусорище, – прошептал он. – Мы прорвемся.
				
– Места нет, – прохрипел Мусорный Бак. Судя по ощущениям, поверхность его горла вдруг превратилась в напильник.
				
– Нет, места хватит, – прошептал Малыш, сверкая глазами. Он начал съезжать с проезжей части. Правые колеса уже шуршали по земляной обочине.
				
– Я в этом не участвую! – вырвалось у Мусорного Бака, и он схватился за ручку двери.
				
– Сиди смирно, а не то станешь мертвым сукиным дротом, – предупредил Малыш.
				
Мусорник повернул голову и встретился взглядом с дырищей в стволе револьвера сорок пятого калибра. Малыш нервно хохотнул.
				
Мусорный Бак откинулся на спинку сиденья. Хотел закрыть глаза, но не мог. С его стороны последние шесть дюймов обочины исчезли. Теперь он видел внизу веселенькие голубые ели и огромные валуны. Мог представить, что покрышки «Уайд овалс» сейчас в четырех дюймах от края… теперь в двух…
				
– Еще дюйм, – проворковал Малыш, его глаза стали огромными, губы растянулись в улыбке от уха до уха. Пот крупными каплями выступил на бледном кукольном лбу. – И еще… один.
				
Закончилось все быстро. Мусорный Бак почувствовал, как правое заднее колесо внезапно заскользило к пропасти. Услышал, как зашуршали, падая, сначала мелкие камушки, потом побольше. Он закричал. Малыш громко выругался, переключился на первую передачу и вдавил педаль газа в пол. Слева – они огибали перевернутый труп микроавтобуса «фольксваген» – донесся металлический скрежет.
				
– Лети! – закричал Малыш. – Как большая птица! Лети! Черт побери, ЛЕТИ!
				
Задние колеса «дьюса»-купе провернулись. На мгновение показалось, что машина еще больше сползает в пропасть. А потом она рванула вперед, выровнялась, и они вернулись на проезжую часть, уже за разбитыми автомобилями, оставив позади полосы жженой резины.
				
– Я говорил тебе, что она это сделает! – торжествующе воскликнул Малыш. – Черт побери! Мы проехали? Мы проехали, Мусорище, гребаный ты пересравший трусохвост!
				
– Мы проехали, – ровным голосом согласился Мусорный Бак. Его трясло. Он ничего не мог с собой поделать. А потом, во второй раз после встречи с Малышом, Мусорник интуитивно произнес те единственные слова, которые могли спасти ему жизнь (в противном случае Малыш наверняка убил бы его, чтобы отпраздновать чудесное спасение): – Классно рулишь, чемпион! – Никогда прежде он никого не называл чемпионом.
				
– Ну… не такой уж это класс, – снисходительно ответил Малыш. – В этой стране есть еще как минимум два парня, которые сделали бы то же самое. Веришь в эту брень-хрень?
				
– Если ты так говоришь, Малыш…
				
– Не говори мне, сладенький, это я, блядь, скажу тебе. Что ж, едем дальше. Впереди целый день.
				
Но долго им ехать не пришлось. Через каких-то пятнадцать минут «дьюс»-купе остановился навсегда, в тысяче восьмистах милях от Шривпорта, штат Луизиана, исходной точки путешествия Малыша.
				
– Не верю! – вырвалось у него. – Я не… твою мать… НЕ ВЕРЮ!
				
Он распахнул водительскую дверь, выпрыгнул из машины, зажав в левой руке уже на три четверти опустевшую бутылку виски.
				
– УБИРАЙТЕСЬ С МОЕЙ ДОРОГИ! – ревел Малыш, подпрыгивая в своих нелепых сапогах с высокими каблуками, – миниатюрная природная сила уничтожения, землетрясение в бутылке. – УБИРАЙТЕСЬ С МОЕЙ ДОРОГИ, СВОЛОЧИ, ВЫ ПОДОХЛИ, ВАМ МЕСТО НА ЗЛОГРЕБУЧЕМ КЛАДБИЩЕ, НЕЧЕГО ВАМ ДЕЛАТЬ НА МОЕЙ ДОРОГЕ!
				
Он отшвырнул бутылку «Ребел йелл», она полетела, вращаясь, роняя янтарные капли, и разбилась на сотню осколков, ударившись о борт старого «порше». Малыш замолчал и стоял, тяжело дыша и покачиваясь.
				
Возникшее препятствие не шло ни в какое сравнение с четырьмя разбитыми автомобилями, перегородившими дорогу. Теперь машины просто занимали все полосы движения. Вторую половину автострады, ведущую на восток, отделял от первой травяной островок шириной примерно десять ярдов, и, возможно, «дьюс»-купе смог бы перебраться на другую сторону, да только там творилось то же самое: четыре полосы занимали шесть рядов автомобилей, стоявших бок о бок, бампер к бамперу. Аварийные полосы выглядели ничуть не лучше. Некоторые из водителей попытались проехать и по разделительной полосе, хотя из травы тут и там, словно зубы дракона, торчали острые камни. Возможно, и существовали внедорожники с высоким просветом, способные преодолеть такое препятствие, но Мусорный Бак видел, что разделительная полоса превратилась в автомобильное кладбище для разбитой, смятой и поломанной продукции детройтских заводов. Создавалось ощущение, будто водителей охватило массовое безумие и они решили поучаствовать в апокалиптической гонке на уничтожение или в чумовом автокроссе по высокогорной части автострады 70. «В Колорадо Скалистые горы высокие, – подумал Мусорный Бак. – Дождь из «шеви» оставил лужи глубокие». Он чуть не засмеялся и торопливо прикрыл рот. Если бы Малыш услышал его смех, больше ему смеяться почти наверняка бы не довелось.
				
Малыш вернулся назад, широко шагая своими сапожищами на высоком каблуке, его тщательно уложенные волосы блестели. Лицом он напоминал карликового василиска. Глаза выпучились от ярости.
				
– Я не оставлю мой гребаный автомобиль! – прорычал он. – Слышишь меня? Никогда. Я его не оставлю. Ты прогуляешься, Мусорище. Иди дальше и посмотри, далеко ли тянется эта злогребучая пробка. Может, дорогу перегородил грузовик, я не знаю. Знаю только, что назад мы вернуться не можем. Обочина обрушилась. Вот и мы свалимся. Но если причина в грузовике или в чем-то там еще, мне насрать. Я скину все эти гребаные машины в пропасть. Одну за другой. Я могу это сделать, и тебе лучше поверить в эту брень-хрень. Шевелись, сынок!
				
Мусорник не стал спорить. Зашагал по автостраде, лавируя между застывшими автомобилями, готовый пригнуться и бежать, если Малыш откроет стрельбу. Но обошлось. Удалившись, как он решил, на безопасное расстояние (то есть такое, чтобы Малыш не мог попасть в него из револьвера), Мусорный Бак забрался на цистерну бензовоза и оглянулся. Малыш, миниатюрный уличный панк из ада, с расстояния в полумилю действительно смотрелся куклой. Он привалился к «дьюсу»-купе и пил. Мусорный Бак уже собрался помахать ему рукой, но потом решил, что это скорее всего плохая идея.
				
				
В тот день Мусорный Бак отправился в путь в половине одиннадцатого утра по горному времени[149]. Продвигался он медленно – частенько приходилось залезать на багажники, капоты и крыши автомобилей и грузовиков, которые стояли впритирку друг к другу, и до первого знака «ТОННЕЛЬ ЗАКРЫТ» он добрался в четверть четвертого. Преодолел почти двенадцать миль. Не такое уж и большое расстояние, особенно для человека, который проехал на велосипеде половину страны, но, учитывая препятствия на пути, Мусорный Бак полагал, что эти двенадцать миль – достижение. Он мог бы вернуться, чтобы сказать Малышу, что дальнейшая поездка исключается… если бы намеревался вернуться. Но таких намерений у Мусорного Бака, разумеется, не было. Он не читал книг по истории (после электрошоковой терапии читать ему стало совсем тяжело) и не знал, что в прежние времена короли и императоры частенько убивали гонцов, принесших плохую весть. Исключительно от досады. Знал Мусорный Бак другое: он провел с Малышом достаточно много времени, чтобы не испытывать ни малейшего желания увидеть его вновь.
				
Он постоял, глядя на знак, черные слова на оранжевом ромбе. Знак сбили, и он лежал под колесом самого старого в мире «юго», судя по внешнему виду. «ТОННЕЛЬ ЗАКРЫТ». Какой тоннель? Он всмотрелся вперед, прикрыв глаза ладонью, и вроде бы что-то разглядел. Прошел еще триста ярдов, при необходимости перебираясь через автомобили, и оказался среди машин и мертвецов. Некоторые легковушки и пикапы полностью сгорели. Здесь хватало армейских грузовиков. Многие тела были в военной форме. За местом сражения – Мусорник не сомневался, что здесь сражались, – вновь начиналась транспортная пробка. А чуть дальше и западные, и восточные полосы исчезали в двух дырах, над которыми висел гигантский щит, закрепленный на горном склоне, сообщающий, что это «ТОННЕЛЬ ЭЙЗЕНХАУЭРА».
				
Мусорный Бак подошел ближе, с гулко бьющимся сердцем, не зная, что предпринять. Эти дыры-близнецы, уходящие в гору, пугали его, но по мере приближения к ним испуг перерос в ужас. Он бы прекрасно понял, что испытывал Ларри Андервуд, подходя к тоннелю Линкольна; в тот момент, пусть и не зная друг друга, они стали братьями по духу, разделив чувство дикого страха.
				
Главное отличие тоннелей заключалось в расположении пешеходной дорожки. Если в тоннеле Линкольна ее проложили достаточно высоко над проезжей частью, то в тоннеле Эйзенхауэра она шла так низко, что некоторые водители попытались объехать по ней пробку. Поэтому оставалось только одно: пробираться между автомобилями в кромешной тьме.
				
У Мусорного Бака скрутило живот.
				
Он долго стоял, глядя на тоннель. Месяцем раньше Ларри Андервуд вошел в тоннель, несмотря на страх. После долгих размышлений Мусорный Бак развернулся и зашагал обратно к Малышу, поникнув плечами, с дрожащими уголками рта. Назад его заставило повернуть не отсутствие свободного прохода и не длина тоннеля (Мусорник, который всю жизнь прожил в Индиане, понятия не имел, какова длина тоннеля Эйзенхауэра). Ларри Андервуд руководствовался в своих действиях как чистым эгоизмом, так и простой логикой выживания: Манхэттен – остров, и он должен с него выбраться. Тоннель – кратчайший путь. Пройти его надо как можно быстрее. Как с дурно пахнущим лекарством: зажимаешь нос и проглатываешь. Мусорный Бак привык к тому, что его бьют, привык получать удары и пинки судьбы и своей необъяснимой натуры… и принимал их, склонив голову. Встреча с Малышом обернулась катастрофой, выхолостила Мусорного Бака, практически лишила последних остатков разума. Его тащили вперед на скорости, угрожавшей целостности мозга. Под дулом пистолета он выпил целую банку пива и сумел после этого не блевануть. Его изнасиловали стволом револьвера. Он чуть не упал в пропасть с тысячефутового обрыва. И после всего этого от него хотели, чтобы он собрался с духом и заполз в дыру в основании горы, дыру, где в темноте, возможно, поджидали неведомые ему ужасы? Он не мог. Другие, возможно, могли – но не Мусорный Бак. Кроме того, в идее возвращения была определенная логика. Логика побитого жизнью и наполовину обезумевшего человека – но обладающая извращенной притягательностью. Он находился не на острове. Если бы ему пришлось идти назад остаток этого дня и весь завтрашний, для того чтобы найти дорогу вокруг гор, а не сквозь горы, он бы это сделал. Ему предстояло проскользнуть мимо Малыша, это правда, но он надеялся, что Малыш передумал и уже ушел, несмотря на свои заявления. Или мертвецки напился. Или даже (хотя Мусорник искренне сомневался, что ему так повезет) просто умер. В самом худшем случае, если Малыш остался на прежнем месте, ждущий и наблюдающий, Мусорный Бак мог дождаться темноты, а потом проскользнуть мимо него, как
				
(ласка)
				
какой-нибудь маленький зверек в кустах. А потом шагать и шагать на восток, пока не найдет нужную ему дорогу.
				
Обратный путь к бензовозу, с цистерны которого он в последний раз видел Малыша и его легендарный «дьюс»-купе, занял у Мусорного Бака меньше времени. На этот раз он не стал забираться на цистерну, потому что Малыш мог заметить его силуэт на фоне вечернего неба, а пополз между автомобилями на четвереньках, стараясь не издавать ни звука. Малыш мог его поджидать. Предсказать поведение таких, как Малыш, не представлялось возможным… поэтому рисковать не стоило. Он даже пожалел, что не прихватил с собой армейскую винтовку, хотя никогда в жизни не держал в руках оружие. Мусорный Бак полз, и камешки больно вдавливались в ладонь его кисти-лапы. Было уже восемь вечера, и солнце скатилось за горы.
				
Мусорный Бак остановился за капотом «порше», о который разбилась брошенная Малышом бутылка, и осторожно выглянул. Увидел «дьюс»-купе Малыша, золотистый, с выпуклым лобовым стеклом, «акульим плавником» на крыше, режущим темно-фиолетовое вечернее небо. Малыш сидел за оранжевым флуоресцирующим рулем с закрытыми глазами и открытым ртом. Сердце Мусорного Бака принялось выстукивать в груди победную песнь. Мертвецки пьян! – выбивало его сердце. Мертвецки пьян! Клянусь Богом! Мертвецки пьян! Он подумал, что будет уже в двадцати милях к востоку, когда Малыш разлепит глаза.
				
И все-таки Мусорный Бак проявлял предельную осторожность. Бесшумно скользил от автомобиля к автомобилю, как водомерка по ровной поверхности пруда, обходя «дьюс»-купе слева, торопливо пересекая зазоры между застывшими машинами. Наконец он поравнялся с «дьюсом»-купе, миновал его – и автомобиль Малыша остался за спиной. Теперь требовалось лишь увеличить расстояние между ним и этим безумным…
				
– Не двигайся, членосос хренов!
				
Мусорник замер, стоя на четвереньках. Он надул в штаны, а его разум превратился в бешено машущую крыльями черную птицу паники.
				
Он начал поворачивать голову, очень медленно, сухожилия на шее скрипели, как петли дома с приведениями. У него за спиной стоял Малыш в роскошной рубашке, переливающейся зеленым и золотым, и выцветших вельветовых брюках. В каждой руке он держал по револьверу сорок пятого калибра, его лицо перекосила чудовищная гримаса ненависти и ярости.
				
– Я просто про-проверял дорогу, – услышал Мусорный Бак свой голос. – Чтобы у-убедиться, что путь сво-сво-свободен.
				
– Само собой, проверял на карачках, дундук. Я очищу тебе злогребучий путь. Поднимайся!
				
Каким-то образом Мусорному Баку удалось подняться и удержаться на ногах, схватившись за дверь стоящего справа от него автомобиля. Дыры-близнецы в револьверах Малыша казались такими же большими, как дыры-близнецы тоннеля Эйзенхауэра. Он смотрел на смерть. Он знал это. И не было правильных слов, чтобы отвести ее.
				
Поэтому Мусорный Бак молча взмолился темному человеку: Пожалуйста… если будет на то твоя воля… я готов отдать за тебя жизнь!
				
– Что там? – спросил Малыш. – Авария?
				
– Тоннель. Полностью забит автомобилями. Поэтому я вернулся, чтобы сказать тебе. Пожалуйста…
				
– Тоннель, – простонал Малыш. – Иисус-лысеющий-старина-Христос! – Он вновь нахмурился. – Ты мне врешь, гребаный пидор?
				
– Нет! Клянусь, нет! Там было написано: «Тоннель Изенхувера». Вроде бы так, но я плохо понимаю длинные слова. Я…
				
– Заткни пасть. Как далеко?
				
– Восемь миль. Может, и дальше.
				
Малыш некоторое время молчал, глядя на запад. Потом перевел взгляд на Мусорного Бака.
				
– Ты пытаешься сказать мне, что эта пробка тянется восемь миль? Ты, лживый мешок говна! – Малыш поставил оба курка на предохранительный взвод. Мусорный Бак, который понятия не имел, что бывает предохранительный взвод, по-женски взвизгнул и закрыл лицо руками.
				
– Это правда! – прокричал он. – Правда! Я клянусь! Клянусь!
				
Малыш долго смотрел на него. Наконец отпустил курки.
				
– Я намерен тебя убить, Мусорище. – Он улыбнулся. – Я намерен лишить тебя твоей злогребучей жизни. Но сначала мы прогуляемся к тому месту, где утром протискивались мимо столкнувшихся автомобилей. Ты сбросишь микроавтобус в пропасть. Тогда я смогу уехать и найти другой путь через горы. Я не собираюсь оставлять здесь мой гребаный автомобиль. – И раздраженно добавил: – Ни за что не оставлю!
				
– Пожалуйста, не убивай меня, – прошептал Мусорный Бак. – Пожалуйста.
				
– Если сбросишь этот «фолькс» меньше чем за пятнадцать минут, может, и не убью, – ответил Малыш. – Ты веришь в эту брень-хрень?
				
– Да, – ответил Мусорник. Но он успел приглядеться к неестественно блестевшим глазам Малыша и, конечно же, не верил ему.
				
Они направились к месту аварии. Мусорный Бак шагал впереди на подгибающихся ватных ногах. Малыш семенил следом, его кожаная куртка мягко поскрипывала. По кукольным губам гуляла рассеянная, почти нежная улыбка.
				
				
К тому времени, когда они добрались до разбитых автомобилей, сумеречный свет потускнел окончательно. Микроавтобус лежал на боку. Трупы трех или четырех людей, которые ехали в нем, переплелись руками и ногами. К счастью, хорошенько разглядеть их в надвигающейся темноте не представлялось возможным. Малыш прошел мимо микроавтобуса и остановился на обочине, глядя на то место, которое они чудом проскочили десятью часами ранее. Один след от их колес остался, второй исчез вместе с частью обочины.
				
– Нет! – резко бросил Малыш. – Здесь нам больше не проехать, если не расчистим дорогу. Не говори мне, я скажу тебе.
				
На один короткий момент у Мусорного Бака возникло желание броситься на Малыша и попытаться столкнуть его в пропасть, но Малыш тут же повернулся. Револьверы он держал в руках, и они небрежно смотрели в живот Мусорного Бака.
				
– Скажи, Мусорище, у тебя в голове появились плохие мысли? Не пытайся отрицать. Я читаю их, как злогребучую книгу.
				
Мусорный Бак протестующе замотал головой из стороны в сторону.
				
– Никогда не ври мне, Мусорище. Я этого не терплю. А теперь толкай этот микроавтобус. У тебя пятнадцать минут.
				
Рядом на полустертой разметочной линии стоял «остин». Малыш распахнул пассажирскую дверь, небрежно вытащил раздувшийся труп девочки-подростка (кисть оторвалась, и Малыш отшвырнул ее, словно куриную ножку, которую только что обглодал), уселся на ковшеобразное сиденье, оставив ноги на асфальте. Добродушно махнул револьверами в сторону трясущегося всем телом Мусорного Бака.
				
– Время уходит, старина. – Малыш откинул голову и запел: – Ох… вот Джонни идет и свой пестик несет, он у нас с одним яйцом, на родео хочет он[150]… давай, Мусорище, не тяни, осталось только двенадцать минут… аламанд налево, аламанд направо[151], давай, гребаный тупица, упирайся правой ногой…
				
Мусорник привалился к микроавтобусу. Уперся ногами и толк нул. Микроавтобус сдвинулся к пропасти на пару дюймов. В его сердце вновь начала расцветать надежда – этот неуничтожимый сорняк человеческой души. Малыш был нелогичным и импульсивным, безумнее сортирной крысы, как сказали бы Карли Ейтс и его дружки. Возможно, если он действительно сбросит микроавтобус в пропасть и расчистит путь для драгоценного «дьюса»-купе Малыша, этот псих все-таки не убьет его.
				
Возможно.
				
Он наклонил голову, крепче ухватился за кузов «фольксвагена» и толкнул со всей силы. Боль полыхнула в недавно обгоревшей руке. Мусорный Бак понял, что нежная новая кожа скоро лопнет и тогда боль станет агонией.
				
Микроавтобус сдвинулся на три дюйма. Пот капал со лба и заливал глаза, жег, как теплое машинное масло.
				
– Ох, вот Джонни идет и свой пестик несет, он у нас с одним яйцом, на родео хочет он! – пел Малыш. – Что ж, аламанд налево, аламанд на…
				
Песня разом оборвалась. Мусорный Бак поднял голову, предчувствуя дурное. Малыш поднялся с пассажирского сиденья «остина». Он стоял боком к Мусорному Баку, уставившись на дорожные полосы, ведущие на восток. За ними поднимался каменистый, заросший кустами склон, закрывающий полнеба.
				
– Что это, блин, такое? – прошептал Малыш.
				
– Я ничего не слы…
				
Тут он услышал. По другую сторону автострады сыпались камешки. Внезапно он вспомнил ночной сон, вспомнил полностью. Кровь застыла в жилах, а изо рта испарилась вся слюна.
				
– Кто здесь? – прокричал Малыш. – Вам лучше ответить! Отвечайте, черт побери, а не то я начну стрелять!
				
И ему ответили, однако не человеческим голосом. Из ночи донесся вой, напоминающий хриплую сирену, поначалу громкий, но быстро сменившийся горловым рычанием.
				
– Святой Иисус! – Голос Малыша вдруг сорвался на визг.
				
Волки, поджарые серые волки с красными глазами и раскрытыми пастями, из которых капала слюна, спускались по склону на трассу и переходили с одной полосы на другую. Их было больше двух десятков. Мусорный Бак в экстазе ужаса вновь надул в штаны.
				
Малыш обошел «остин», поднял револьверы и начал стрелять. Пламя вырывалось из стволов, выстрелы эхом отдавались от горных склонов, таким громким, что могло создаться впечатление, будто работает артиллерия. Мусорный Бак закричал и сунул указательные пальцы в уши. Ночной ветер рвал облако порохового дыма, свежего, ядреного и горячего. Запах сгоревшего пороха жег нос.
				
Волки приближались все с той же скоростью, быстро перебирая ногами. Их глаза… Мусорный Бак обнаружил, что не может отвести взгляда от их глаз. Не могло быть таких глаз у… обыкновенных волков, в этом он совершенно не сомневался. Точно знал, что видит глаза их Владыки. Их Владыки и его Владыки. Внезапно Мусорный Бак вспомнил свою молитву – и перестал бояться. Вытащил пальцы из ушей. Забыл про мочу, текущую по ногам. Заулыбался.
				
Малыш опорожнил барабаны обоих револьверов, уложив трех волков. Сунул револьверы в кобуры, не попытавшись перезарядить их, и повернулся лицом к западу. Прошел десять шагов и остановился. Другие волки приближались по автостраде, серыми тенями лавируя среди застывших автомобилей. Один поднял морду к небу и завыл. К нему присоединился второй, ко второму – третий, к третьему – все остальные. Потом они продолжили путь.
				
Малыш попятился. Попытался перезарядить один револьвер, но патроны вываливались из его трясущихся пальцев. Внезапно он сдался. Револьвер выпал из руки и запрыгал по асфальту. Словно восприняв это как сигнал, волки бросились на Малыша.
				
С пронзительным криком ужаса Малыш развернулся и побежал к «остину». Второй револьвер вывалился из низко висящей кобуры и тоже упал на дорогу. С глухим ревом ближайший к Малышу волк прыгнул на него в тот самый момент, когда он нырнул в «остин» и захлопнул дверь.
				
Едва успел. Волка отбросило от двери, он зарычал громче, его красные глаза вращались в орбитах. К нему присоединились другие волки, и в считанные секунды «остин» оказался в сером кольце. Из окна маленькой белой луной выглядывало лицо Малыша.
				
Потом один из волков направился к Мусорному Баку, наклонив треугольную голову. Его глаза светились, как аварийные лампы.
				
Я готов отдать за тебя жизнь…
				
Твердым шагом, нисколько не боясь, Мусорник двинулся к волку. Протянул обожженную руку, и волк ее лизнул. Через мгновение сел у ног Мусорного Бака, свернув колечком лохматый хвост.
				
Малыш с отвисшей челюстью смотрел на него.
				
Широко улыбаясь, Мусорный Бак показал ему средний палец.
				
Два пальца. На обеих руках. И закричал:
				
– Мать твою! Сдохни! Ты меня слышишь? ТЫ ВЕРИШЬ В ЭТУ БРЕНЬ-ХРЕНЬ? СДОХНИ! НЕ ГОВОРИ МНЕ, Я СКАЖУ ТЕБЕ!
				
Челюсти волка мягко сомкнулись на здоровой руке Мусорного Бака. Он посмотрел вниз. Волк уже стоял и легонько тянул его, тянул на запад.
				
– Хорошо, – не споря, согласился Мусорный Бак. – Пошли.
				
Он зашагал на запад, а волк пристроился сзади, словно хорошо выдрессированный пес. Тут же к ним присоединились еще пять волков, появившихся из-за застывших автомобилей. Теперь один шел спереди, один – сзади, по два – с каждой стороны. Мусорный Бак превратился в почетного гостя, получившего соответствующий его статусу эскорт.
				
Один раз он остановился и оглянулся. И навсегда запомнил увиденное: сидящие на асфальте волки терпеливым серым кольцом окружали маленький «остин», а за стеклом маячил бледный диск лица Малыша, и его губы пребывали в непрерывном движении. Волки с вываленными из пасти языками, казалось, ухмылялись Малышу. Будто спрашивали, сколько пройдет времени, преж де чем он вышвырнет темного человека из старого доброго Вегаса. Сколько именно?
				
Мусорный Бак задался вопросом: как долго волки будут сидеть вокруг маленького «остина», взяв его в зубастое кольцо? Ответ, разумеется, был прост: сколько понадобится. Два дня, три, может, четыре. И Малыш будет сидеть, выглядывая из окон. Без еды (если только в «остине» не ехал кто-то еще, помимо девочки-подростка), без питья, а в полдень температура в крохотной кабине будет достигать ста тридцати градусов[152]. Верные псы темного человека будут ждать, пока Малыш не сдохнет от голода или не обезумеет до такой степени, что попытается прорваться сквозь кольцо осады. Мусорный Бак засмеялся в темноте. Малыш не такой уж и большой. Волкам достанется разве что по кусочку. Но и этот кусочек может их отравить.
				
– Я прав? – воскликнул он и захохотал, вскинув лицо к ярким звездам. – Не говори мне, верю ли я в эту брень-хрень! Я, мать твою, скажу ТЕБЕ!
				
Его серо-призрачные спутники степенно шли рядом, не обращая никакого внимания на крики. Когда они добрались до «дьюса»-купе Малыша, волк, который замыкал шествие, подошел к автомобилю, понюхал «Уайд овалс», а потом, сардонически улыбаясь, поднял лапу и пустил струю на колесо.
				
Мусорный Бак снова расхохотался. Он смеялся, пока слезы не брызнули у него из глаз и не потекли по заскорузлым, заросшим щетиной щекам. Его безумию, как сложному блюду, требующему долгого приготовления, не хватало только солнца пустыни, которое стало бы последним, завершающим картину штрихом.
				
Они шли – Мусорный Бак и его сопровождающие. Автомобилей прибавилось, и теперь волки либо проползали под ними на животах, либо запрыгивали на них и шли рядом с ним по багажникам, крышам, капотам – жизнерадостные молчаливые компаньоны с красными глазами и сверкающими зубами. Когда уже после полуночи они оказались у входа в тоннель Эйзенхауэра, Мусорный Бак, не колеблясь, решительно вошел в пасть, ведущую на запад. Как он мог теперь бояться? Чего ему бояться с такими охранниками?
				
Это было долгое путешествие, и он потерял счет времени вскоре после начала. Вслепую продвигался от автомобиля к автомобилю. Один раз рука Мусорного Бака погрузилась во что-то мягкое и отвратительно-влажное, раздался негромкий хлопок, и его обдало тошнотворным зловонием. Даже тогда он не сбился с шага. Иногда он видел в темноте красные глаза, всегда впереди, всегда зовущие за собой.
				
Через некоторое время он почувствовал, что воздух посвежел, и заторопился. Один раз потерял равновесие и свалился с капота автомобиля, больно ударившись головой о бампер другого, стоящего впереди. Вскоре, подняв глаза, вновь увидел звезды. Небо уже светлело в преддверии зари. Тоннель остался позади.
				
Его охранники растворились в темноте. Мусорный Бак упал на колени и произнес долгую, бессвязную благодарственную молитву. Он увидел, на что способен темный человек, увидел собственными глазами.
				
Несмотря на все переживания, которые выпали на его долю со вчерашнего утра, когда он проснулся в номере мотеля в Голдене, а Малыш стоял перед зеркалом и любовался своей прической, спать Мусорному Баку не хотелось: восторг, который он ощущал, не позволил бы ему уснуть. Автомобилей хватало и после тоннеля, но уже через две мили дорога в достаточной степени очистилась, чтобы он мог без труда лавировать между ними. Зато по другую сторону разделительной полосы, на въезде в тоннель, автомобили стояли плотными рядами.
				
К полудню, миновав перевал Вейл, он добрался до одноименного города и шел мимо кондоминиумов и жилых комплексов. Тут усталость сокрушила его. Он разбил окно, открыл дверь, нашел кровать. И отключился до следующего утра.
				
				
Прелесть религиозной мании состоит в том, что она может объяснить все. Когда Бог (или Сатана) становится первопричиной всего, что происходит в смертном мире, исчезает смысл пробовать… или менять. Когда в ход идут фразы-заклинания «теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло»[153] или «неисповедимы пути, которые Он выбирает, и чудеса, которые Он творит», логику можно легко выкинуть на помойку. Религиозная мания – один из немногих безошибочных способов реагирования на превратности судьбы, поскольку она целиком и полностью вычеркивает случайность. Для истинного религиозного маньяка все целенаправленно.
				
И вполне вероятно, что именно по этой причине Мусорный Бак около двадцати минут говорил с вороной на дороге к западу от Вейла, в полной уверенности, что перед ним – посланница темного человека… или сам темный человек. Ворона молчаливо слушала его, сидя на телефонном проводе, и не улетала, пока ей не стало скучно или она не проголодалась… или пока Мусорный Бак не высказал все похвалы и заверения в верности.
				
Он раздобыл себе новый велосипед около Гранд-Джанкшена и к двадцать пятому июля катил через западную Юту по шоссе 4, которое связывало автостраду 89 на востоке с автострадой 15 на юго-востоке, протянувшейся от севера Солт-Лейк-Сити до Сан-Бернардино, штат Калифорния. И когда переднее колесо внезапно решило отделиться от велосипеда и продолжить свой путь в пустыню самостоятельно, Мусорный Бак перелетел через руль и при ударе об асфальт просто не мог не размозжить голову (поскольку ехал без шлема со скоростью сорок миль в час). Тем не менее он смог подняться всего через пять минут, хотя кровь и струилась по его лицу из пяти или шести порезов и ссадин, смог пританцовывать, стоя на месте, кривясь от боли, смог запеть:
				
– Си-а-бола, я готов отдать за тебя жизнь, Си-а-бола, Си-а-бола, ба-бабах, ба-бабах, бах!
				
Нет лучшего бальзама для истерзанной души или разбитой головы, чем хорошая доза заклинания: «Воля твоя будет исполнена».
				
				
Седьмого августа Ллойд Хенрид вошел в номер на тринадцатом этаже «МГМ-Гранд-отеля», куда днем раньше поселили обезвоженного и полубезумного Мусорного Бака. Посреди комнаты стояла круглая кровать, застланная шелковыми простынями, а к потолку крепилось одного с ней размера круглое зеркало.
				
Мусорный Бак посмотрел на Ллойда.
				
– Как себя чувствуешь, Мусорник? – спросил Ллойд, оглядываясь.
				
– Хорошо, – ответил Мусорный Бак. – Лучше.
				
– Еда, вода и отдых – это все, что тебе требовалось, – кивнул Ллойд. – Я принес чистую одежду. Размер брал навскидку.
				
– По-моему, подойдет. – Мусорник не помнил своих размеров. Взял джинсы и рубашку.
				
– Спускайся завтракать, когда оденешься. – Голос Ллойда звучал чуть ли не почтительно. – Большинство из нас ест в кафетерии.
				
– Да. Конечно.
				
Кафетерий гудел от разговоров, и Мусорный Бак остановился в коридоре за углом, охваченный внезапным страхом. Они уставятся на него, когда он войдет. Уставятся и начнут смеяться. Кто-то хохотнет первым в глубине зала, кто-то еще присоединится к нему, а потом все примутся хохотать и указывать на него пальцем.
				
Эй, уберите спички, вон идет Мусорный Бак!
				
Эй, Мусорник! Что сказала старуха Семпл, когда ты сжег ее пенсионный чек?
				
Часто ссышь в постель, Мусорище?
				
Пот выступил у него на коже, и он почувствовал себя грязным, несмотря на душ, который принял после ухода Ллойда. Вспомнил свое лицо в зеркале в ванной, покрытое подживающими струпьями, свое тело, такое высохшее, свои глаза, слишком маленькие для пещер-глазниц. Да, они будут смеяться. Он прислушался к гулу разговоров, звяканью ножей и вилок и подумал, что ему лучше уйти.
				
Но тут же вспомнил, как волк взял его за руку, так нежно, и увел от металлической могилы Малыша. Мусорник расправил плечи и вошел в кафетерий.
				
Несколько человек коротко глянули на него, а потом вернулись к еде и разговорам. Ллойд, который сидел за большим столом в центре зала, поднял руку и помахал. Мусорник направился к нему, лавируя между столами, прошел под большим темным электронным табло. За столом, помимо Ллойда, сидели еще трое мужчин. Все ели яичницу с ветчиной.
				
– Пойди возьми себе что-нибудь на столе с паровым подогревом.
				
Мусорный Бак взял поднос и принялся наполнять его едой. Мужчина за стойкой, крупный, в белом, но грязном поварском наряде, наблюдал за ним.
				
– Вы мистер Хоргэн? – застенчиво спросил Мусорный Бак.
				
Хоргэн улыбнулся, показав редкие зубы.
				
– Да, но ты ко мне так не обращайся. Зови меня Белый. Тебе получше? Вчера ты больше напоминал гнев Божий.
				
– Гораздо лучше, конечно.
				
– Налегай на эти яйца, бери сколько хочешь. А картошки поменьше. Я бы так сделал на твоем месте. Она приготовлена давно и подсохла. Хорошо, что ты с нами, парень.
				
– Спасибо, – улыбнулся Мусорник.
				
Он вернулся к столу Ллойда.
				
– Мусорник, это Кен Демотт. Этот парень с лысиной – Гектор Дроугэн. А этот, который пытается уподобить лицо своей густо поросшей жопе, называет себя Одиноким Тузом.
				
Они все кивнули ему.
				
– А это наш новичок, – продолжил Ллойд. – Его зовут Мусорный Бак.
				
Последовали рукопожатия. Мусорник принялся за яичницу. Затем он посмотрел на молодого парня с редкой бороденкой и тихо и вежливо спросил:
				
– Вас не затруднит передать мне соль, мистер Туз?
				
Мгновение все удивленно переглядывались, а потом расхохотались. Мусорник смотрел на них, в его груди поднималась паника, а потом он услышал смех, действительно услышал, не только ушами, но и рассудком, и понял, что в нем нет ни капли злобы. Никто не собирался спрашивать, почему он сжег церковь, а не школу. Никто не собирался подкалывать его насчет сожженного пенсионного чека старухи Семпл. И он тоже мог улыбнуться, если хотел. И улыбнулся.
				
– Мистер Туз, – сквозь смех выдавил Дроугэн. – Мистер Туз, мне это нравится. Ми-и-истер Ту-у-уз. Чел, это, блядь, круто!
				
Одинокий Туз передал Мусорному Баку соль.
				
– Просто Туз, дружище. Я сразу откликнусь. Ты не называешь меня мистером Тузом, а я не буду называть тебя мистером Баком. Идет?
				
– Идет. – Мусорный Бак продолжал улыбаться. – Договорились.
				
– Ох, мистер Ту-у-уз! – фальцетом прокричал Гек Дроугэн. Вновь рассмеялся. – Туз, теперь это к тебе прилипнет. Клянусь. Прилипнет.
				
– Может, и так, но я это переживу, – ответил Одинокий Туз и поднялся за добавкой. Его рука на мгновение сжала плечо Мусорного Бака. Теплая и крепкая. Дружелюбная рука, не пытающаяся причинить боль.
				
Мусорный Бак ел яичницу, чувствуя, как внутри разливается приятная теплота. Ощущение настолько незнакомое, что почти болезненное. Очищая тарелку, он пытался выделить его, понять. Мусорный Бак поднял голову, посмотрел на окружающие его лица и подумал, что, возможно, знает, что это за ощущение.
				
Счастье.
				
Какие хорошие здесь люди, подумал он.
				
И еще: Я дома.
				
				
В этот день ему позволили отоспаться, а на следующий вместе со многими другими повезли на автобусах на плотину Боулдер. Они провели день, наматывая медную проволоку на сердечники сгоревших электродвигателей. Мусорный Бак работал на скамье, с которой открывался вид на воду, на озеро Мид, и никто за ним не присматривал. Он предположил, что это и не нужно, поскольку всем, как и ему, нравится то, что они делают.
				
На следующий день он выяснил, что ошибался.
				
				
Утром, в четверть одиннадцатого, Мусорный Бак сидел на скамье, наматывая медную проволоку. Работу делали пальцы, а мыслями он находился в миллионе миль отсюда. Сочинял благодарственный псалом темному человеку. Ему уже пришло в голову, что он должен раздобыть большую книгу (если на то пошло – Книгу) и начать записывать некоторые свои мысли о нем. Возможно, это будет Книга, которую когда-нибудь захотят прочитать люди. Люди, относившиеся к нему так же, как Мусорник.
				
К его скамье подошел Кен Демотт, бледный и испуганный, несмотря на загар.
				
– Пошли. Работа закончена. Мы возвращаемся в Вегас. Все. Автобусы ждут.
				
– Что? Почему? – заморгал Мусорный Бак.
				
– Не знаю. Это его приказ. Ллойд – всего лишь передаточное звено. Жопу в горсть, Мусорище. Лучше не задавать вопросов, когда дело касается нашего крутого парня.
				
Больше Мусорный Бак вопросов не задавал. На Гувер-драйв стояли три автобуса департамента образования Лас-Вегаса, их двигатели урчали на холостых оборотах. Мужчины и женщины поднимались в салоны и рассаживались. Почти все молчали, и этим дневная поездка кардинально отличалась от утренней и вечерней: обычно у двух десятков женщин и трех десятков мужчин всегда находились темы для разговоров. Однако сейчас все замкнулись. Когда они подъезжали к городу, Мусорный Бак услышал, как мужчина, сидевший через проход от него, тихо говорит своему соседу:
				
– Это Гек. Гектор Дроугэн. Черт побери, как он все вызнает?
				
– Заткнись! – оборвал его второй мужчина и бросил недоверчивый взгляд на Мусорного Бака.
				
Мусорник отвел глаза и уставился в окно, за которым проплывала пустыня. На душе у него вдруг вновь стало тревожно.
				
				
– О Господи! – выдохнула одна женщина, когда они выходили из автобуса, но больше никто не произнес ни слова.
				
Мусорный Бак в недоумении огляделся. Казалось, будто здесь собрались все, все жители Сиболы. Их всех вызвали в город, за исключением нескольких разведчиков, которые могли быть где угодно, от Мексиканского полуострова до западного Техаса. Люди, общим числом более четырехсот человек, расположились полукругом у фонтана, в шесть или семь рядов. В задних рядах некоторые встали на принесенные из отеля стулья, чтобы все видеть, и поначалу Мусорный Бак подумал, что они смотрят на фонтан. Потом, вытянув шею, разглядел что-то, лежащее на лужайке перед фонтаном, но не смог понять, что это такое.
				
Рука сжала его локоть. Ллойд. С бледным, напряженным лицом.
				
– Я тебя искал. Потом он хочет повидаться с тобой. А пока у нас это. Господи, как я это ненавижу! Пошли. Мне нужна помощь, и ты избран.
				
Голова у Мусорного Бака шла кругом. Он хотел повидаться с ним. Он! А пока его ждало это… что бы это ни было.
				
– Что, Ллойд? Что именно?
				
Ллойд не ответил. Все еще легонько придерживая Мусорного Бака за локоть, повел его к фонтану. Толпа разделялась перед ними, люди чуть ли не шарахались в стороны. Узкий коридор, по которому они проходили, казалось, отгораживали холодные стены презрения и страха.
				
Перед толпой стоял Уитни Хоргэн. Курил сигарету, поставив ногу в «Хаш паппис» на предмет, который Мусорник не сумел разглядеть прежде. Деревянный крест. Длиной двенадцать футов. Он напоминал грубую букву «t».
				
– Все здесь? – спросил Ллойд.
				
– Да, – кивнул Белый. – Думаю, да. Мигун провел перекличку. Девять человек сейчас за пределами штата. Флэгг велел про них забыть. Держишься, Ллойд?
				
– Я в порядке, – ответил Ллойд. – Ну… не в порядке, но ты знаешь… я выдержу.
				
Белый мотнул головой в сторону Мусорного Бака:
				
– А что знает этот пацан?
				
– Я ничего не знаю. – Замешательство Мусорного Бака нарастало. Надежда, восторг и ужас сошлись в его душе в непонятной ему схватке. – В чем дело? Кто-то что-то сказал насчет Гека…
				
– Да, это Гек, – кивнул Ллойд. – Он принимал кокаин. Гребаный нюхач, как же я ненавижу этого гребаного нюхача! Давай, Уитни, скажи им, чтобы его привели.
				
Белый отвернулся от Ллойда и Мусорника, переступил через прямоугольную дыру в земле. Дыру с бетонными стенками, размером точно соответствующую основанию креста. Когда Уитни Хоргэн по прозвищу Белый поднимался по широким ступеням между двумя золотыми пирамидами, Мусорный Бак почувствовал, что во рту высохла вся слюна. Сначала он повернулся к толпе, молчаливым полумесяцем стоявшей под синим небом. Потом к Ллойду, бледному и тоже молчаливому, который смотрел на крест и ковырял белую головку прыща на подбородке.
				
– Ты… мы… распнем его? – наконец сумел выдавить из себя Мусорный Бак. – Мы здесь за этим?
				
Ллойд внезапно сунул руку в карман вылинявшей рубашки.
				
– Знаешь, у меня кое-что есть для тебя. От него. Я не могу заставить тебя взять это, но хорошо хоть вспомнил, что надо предложить. Возьмешь?
				
Он достал из нагрудного кармана золотую цепочку, на которой висел кусок черного янтаря. С маленькой красной щелью, как и у Ллойда. Теперь камень мотался перед глазами Мусорного Бака, будто амулет гипнотизера.
				
Правда читалась в глазах Ллойда, слишком явная, чтобы ее не признать, и Мусорный Бак понимал, что не сможет плакать и ползать – ни перед ним, ни перед кем бы то ни было, но прежде всего перед ним, – скуля, что до него не дошло. Возьми этот камень, и ты возьмешь все, – говорили глаза Ллойда. – А что не включено во все? Само собой – Ге к Дроугэн. Ге к и эта забетонированная яма в земле, яма под основание креста Гека.
				
Он медленно протянул к камню руку. Она на мгновение замерла, не коснувшись золотой цепочки.
				
Это мой последний шанс. Мой последний шанс остаться Дональдом Мервином Элбертом.
				
Однако другой голос, говоривший куда более властно (но не без мягкости, словно прохладная рука на пылающем лбу), сказал ему, что время выбора давно прошло. Если сейчас он выберет Дональда Мервина Элберта, то умрет. Он искал темного человека по собственной свободной воле (как будто существовало понятие «свободная воля» для мусорников этого мира), он принимал благодеяния темного человека. Темный человек спас его от смерти, уготовленной ему Малышом (мысль о том, что именно для этого темный человек и послал Малыша, не приходила Мусорному Баку в голову), и, конечно же, это означало, что теперь он задолжал свою жизнь этому самому темному человеку… которого кое-кто называл Странником. Его жизнь! Разве он сам не предлагал ее ему снова и снова?
				
Но твоя душа… ты предлагал ему свою душу?
				
Взялся за гуж – не говори, что не дюж, подумал Мусорный Бак и осторожно обхватил пальцами одной руки цепочку, а другой – темный камень. Холодный и гладкий. Какое-то время подержал камень в кулаке, чтобы понять, сможет ли его согреть. Не думал, что ему это удастся, и оказался прав. Надел цепочку на шею, и камень прижался к коже, как маленький шарик льда.
				
Но он и не возражал против идущего от камня холода.
				
Этот холод уравновешивал огонь, всегда пылавший в его разуме.
				
– Просто скажи себе, что ты не знаешь его, – посоветовал Ллойд. – В смысле – Гека. Я так всегда делаю. Так легче. Это…
				
Широкие двери отеля с грохотом распахнулись. Из них донеслись исступленные, испуганные крики. Толпа ахнула.
				
По ступенькам спускалась группа из девяти человек. Гектора Дроугэна взяли в плотное кольцо. Он сражался, как тигр, пойманный сетью. На скулах мертвенно-бледного лица краснели пятна румянца. Пот ручьями струился по его телу. Он был гол. Пять человек держали Гека. В том числе и Одинокий Туз, которого Ге к подначивал насчет мистера.
				
– Туз! – забормотал Гектор. – Туз, что скажешь? Почему бы тебе не помочь, а? Скажи им, пусть прекратят, чел… я смогу избавиться от этой привычки, клянусь Богом, смогу избавиться. Что скажешь? Помоги мне! Пожалуйста, Туз!
				
Одинокий Туз промолчал и еще крепче сжал руку вырывающегося Гека. Молчание вполне сошло за ответ. Гектор Дроугэн вновь начал кричать. Его по-прежнему тащили к фонтану.
				
За ним, словно в торжественной похоронной процессии, шли трое мужчин: Уитни Хоргэн с большим саквояжем, Рой Хупс со стремянкой и Мигун Уинкс, лысый, с постоянно подергивающимися глазами. Мигун нес папку с зажимом и листом бумаги, на котором был напечатан текст.
				
Гека подтащили к основанию креста. От него расходились волны жуткого запаха страха. Глаза закатились, показывая мутные белки, напоминая глаза лошади, оставленной в грозу под открытым небом.
				
– Эй, Мусорище! – прохрипел он, когда Рой Хупс поставил стремянку у него за спиной. – Мусорный Бак! Скажи им, дружище, пусть прекратят. Скажи им, я избавлюсь от этой привычки. Скажи им, что такой испуг действует лучше всех этих гребаных реабилитационных клиник. Скажи им, чел!
				
Мусорный Бак смотрел себе под ноги. Голову он наклонил так, что черный камень отлепился от груди и попал в поле зрения. Красная щель в форме глаза пристально смотрела на него снизу вверх.
				
– Я тебя не знаю, – пробормотал он.
				
Краем глаза Мусорный Бак увидел, что Белый опустился на одно колено. Из уголка его рта свешивалась сигарета, левый глаз прищурился от едкого дыма. Он уже открыл саквояж и доставал из него острые деревянные гвозди. Объятому ужасом Мусорнику они показались огромными, как колышки палатки. Белый положил гвозди на землю и вытащил из саквояжа большой деревянный молоток.
				
Несмотря на шум голосов, слова Мусорного Бака, похоже, пробили туман паники, застилавший разум Гектора Дроугэна.
				
– Как это ты не знаешь меня?! – пронзительно выкрикнул он. – Два дня тому назад мы вместе завтракали! Ты назвал вот этого парня мистер Туз! Как это ты меня не знаешь, трусливый врун?
				
– Я совершенно тебя не знаю, – ответил Мусорник чуть окрепшим голосом. И почувствовал облегчение. Он видел перед собой незнакомца, причем отдаленно незнакомец этот напоминал Карли Ейтса. Рука поднялась к камню и сжала его. Идущий от камня холод придал ему еще большую уверенность.
				
– Ты лжец! – прокричал Гек. Вновь принялся вырываться. Мышцы натягивались и раздувались, пот тек по груди и рукам. – Ты лжец! Ты знаешь меня! Ты знаешь, лжец!
				
– Нет, я не знаю тебя. Я не знаю тебя и не хочу тебя знать!
				
Гек опять начал кричать. Четверо мужчин с огромным трудом удерживали его, тяжело дыша.
				
– Давайте! – приказал Ллойд.
				
Гека потащили назад. Один мужчина подставил ногу, и Ге к повалился на спину, наполовину приземлившись на крест. Тем временем Мигун начал зачитывать текст с листа, закрепленного на папке, его пронзительный голос прорезал вопли Гека, как визг циркулярной пилы.
				
– Внимание, внимание, внимание! По приказу Рэндалла Флэгга, Лидера народа и Первого гражданина, этот человек по имени Гектор Алонсо Дроугэн приговаривается к смертной казни – распятию на кресте. Таково наказание за употребление наркотиков.
				
– Нет! Нет! Нет! – в смертельном ужасе прокричал Гек. Его левая рука, скользкая от пота, вырвалась из пальцев Одинокого Туза.
				
Инстинктивно Мусорник упал на колени и схватил руку, приложив кисть к перекладине креста. Секундой позже Белый уже стоял на коленях рядом с ним с деревянным молотком и двумя гвоздями. Сигарета по-прежнему свисала из уголка его рта. Он напоминал человека, который собирается что-то починить у себя во дворе.
				
– Да, хорошо, так его и держи, Мусорник. Я его пришпилю. Не займет и минуты.
				
– Употребление наркотиков запрещено в Народном союзе, поскольку наркотики уменьшают способность человека служить Союзу, – вещал Мигун. Он говорил быстро, как аукционист, его веки пребывали в непрерывном движении. – В данном конкретном случае у обвиняемого Гектора Дроугэна найдено оборудование для приема наркотиков и большое количество кокаина.
				
Теперь крики Гека достигли пика, стали такими пронзительными, что могли бы разрушить кристалл. Его голова моталась из стороны в сторону. На губах выступила пена. Кровь текла по рукам шестерых человек, включая Мусорного Бака, когда они поднимали крест и устанавливали его основание в бетонное гнездо. На фоне неба появился силуэт кричащего от боли Гектора Дроугэна с запрокинутой головой.
				
– …делается во благо Народного союза, – продолжал вещать Мигун. – Это сообщение заканчивается серьезным предупреждением и наилучшими пожеланиями людям Лас-Вегаса. Пусть этот список истинных фактов будет прибит над головой преступника, и пусть его скрепит печать Первого гражданина, имя которого РЭНДАЛЛ ФЛЭГГ.
				
– Господи, как же БОЛЬНО! – кричал над ними Гектор Дроугэн. – О Господи, Господи, Господи, Господи!
				
Толпа оставалась на месте почти час, никто не решался уйти первым. На многих лицах читалось отвращение, на некоторых – нервное возбуждение… и на всех без исключения – страх.
				
Мусорный Бак страха не испытывал. С чего ему было бояться? Он не знал этого человека.
				
Совершенно его не знал.
				
				
Вечером того же дня, в четверть одиннадцатого, Ллойд пришел в комнату Мусорного Бака. Оглядел его.
				
– Ты одет. Хорошо. Я думал, ты уже мог лечь спать.
				
– Нет, – ответил Мусорный Бак. – Я не ложился. А что?
				
Ллойд понизил голос:
				
– Время пришло, Мусорище. Он хочет видеть тебя. Флэгг.
				
– Он?..
				
– Да.
				
– Где он? – взволнованно спросил Мусорный Бак. – Я готов отдать за него жизнь, да!
				
– На верхнем этаже, – ответил Ллойд. – Вернулся, пока мы хоронили тело Дроугэна. С побережья. Уже был у себя, когда мы с Белым приехали с кладбища. Никто не видит, как он уходит и приходит, Мусорник, но все знают, на месте он или нет. Пошли.
				
				
Четырьмя минутами позже кабина лифта остановилась на последнем этаже, и Мусорный Бак вышел из нее. На его лице читалось благоговение, глаза сияли. Ллойд остался в лифте.
				
Мусорник повернулся к нему:
				
– Разве ты?..
				
Ллойд попытался улыбнуться, но получилась кислая гримаса.
				
– Нет. Он хочет видеть тебя одного. Удачи тебе, Мусорник.
				
И, прежде чем тот успел что-либо ответить, двери лифта захлопнулись, отсекая Ллойда.
				
Мусорный Бак осмотрелся. Он стоял в просторном, роскошном вестибюле. Здесь было две двери… и одна, в дальнем конце, медленно открывалась. За ней царила темнота. Но Мусорник видел силуэт в дверном проеме. И глаза. Красные глаза.
				
Сердце медленно стучало в его груди, во рту пересохло. Мусорный Бак направился к силуэту. С каждым шагом воздух вокруг него становился все холоднее. Мурашки побежали по сожженным солнцем рукам. Где-то глубоко внутри труп Дональда Мервина Элберта перевернулся в могиле и закричал.
				
Потом угомонился.
				
– Мусорный Бак, – сказал тихий и обаятельный голос, – как хорошо, что ты пришел. Очень хорошо.
				
Слова с трудом слетали с его губ.
				
– Моя… я готов отдать за тебя жизнь.
				
– Да, – обволакивающим голосом ответил силуэт у двери. Губы разошлись в улыбке, обнажив белые зубы. – Но, думаю, до этого не дойдет. Заходи. Дай мне взглянуть на тебя.
				
С по-прежнему сияющими глазами, с расслабленным, как у лунатика, лицом Мусорный Бак переступил порог. Дверь закрылась, их окружил сумрак. Невероятно горячая рука сомкнулась на ледяной руке Мусорного Бака… и внезапно он ощутил умиротворенность.
				
– У меня есть для тебя работа в пустыне, Мусорник. Великая работа. Если ты захочешь.
				
– Готов на все, – прошептал Мусорный Бак. – Готов на все.
				
Рэндалл Флэгг обнял его сутулые плечи.
				
– Ты у меня будешь поджигать. Пошли, выпьем чего-нибудь и поговорим об этом.
				
И да, речь пошла о великом пожаре.
			
			
				
					
Глава 49
				
				
Люси Суонн проснулась за пятнадцать минут до полуночи, судя по часам «Пульсар», которые она носила на левой руке. На западе, где высились горы – Скалистые горы, с трепетом отметила она, – бесшумно сверкали зарницы. До этого путешествия она не бывала западнее Филадельфии, где жил брат ее мужа. Раньше жил.
				
Вторая половина двойного спального мешка пустовала. Она подумала о том, чтобы просто перекатиться на другой бок и снова заснуть – он вернется, когда сочтет нужным, – но потом встала и тихонько пошла туда, где рассчитывала его найти, в западную часть лагеря. Люси двигалась бесшумно, никого не тревожа. За исключением, разумеется, Судьи. Он нес вахту с десяти вечера до полуночи, и не было случая, чтобы Судья Феррис задремал на посту. Ему уже перевалило за семьдесят, и он присоединился к ним в Джольете. Теперь их стало девятнадцать: пятнадцать взрослых, трое детей и Джо.
				
– Люси? – шепотом позвал Судья.
				
– Да. Вы видели?..
				
Тихий смешок.
				
– Конечно. Он на шоссе. Так же, как и прошлой ночью, и позапрошлой.
				
Она подошла ближе и увидела у него на коленях раскрытую Библию.
				
– Судья, вы сломаете глаза.
				
– Ерунда. Для чтения Библии лучше звездного света не сыскать. Может, только при этом свете ее и следует читать. Как насчет этого? «Не определено ли человеку время на земле, и дни его не то же ли, что дни наемника? Как раб жаждет тени, и как наемник ждет окончания работы своей, так я получил в удел месяцы суетные, и ночи горестные отчислены мне. Когда ложусь, то говорю: «когда-то встану?», а вечер длится, и я ворочаюсь досыта до самого рассвета»[154].
				
– Круто, – без энтузиазма прокомментировала Люси. – Действительно мило, Судья.
				
– Это не мило, это Иов. Нет ничего действительно милого в Книге Иова, Люси. – Он закрыл Библию. – «Я ворочаюсь досыта до самого рассвета». Это твой мужчина, Люси. Это Ларри Андервуд. Без прикрас.
				
– Я понимаю, – вздохнула она. – Если бы я только знала, что с ним не так.
				
Судья мог бы высказать свои соображения на этот счет, но предпочел промолчать.
				
– Это не сны, – продолжила Люси. – Никто их больше не видит, за исключением разве что Джо. А Джо… другой.
				
– Да. Это точно. Бедный мальчик.
				
– И все здоровы. По крайней мере с тех пор, как умерла миссис Воллман. – Через два дня после того, как к ним присоединился Судья, в их компанию влились мужчина и женщина, представившиеся как Дик и Салли Воллман. Люси сильно сомневалась, что «супергрипп» мог пощадить одновременно мужа и жену, и подозревала, что их брак нигде не зарегистрирован, а семейная жизнь началась совсем недавно. Им обоим было за сорок, и, несомненно, они очень любили друг друга. Потом, неделю назад, в доме старой женщины в Хемингфорд-Хоуме Салли Воллман заболела. Они оставались там два дня, беспомощно ожидая, выздоровеет она или умрет. Она умерла. Дик Воллман по-прежнему оставался с ними, но стал другим человеком – молчаливым, ушедшим в себя, бледным.
				
– Он принимает это близко к сердцу, да? – спросила она Судью Ферриса.
				
– Ларри – человек, который сравнительно поздно нашел себя в жизни. – Судья откашлялся. – По крайней мере таким я его воспринимаю. Людям, которые не сразу находят себя, свойственна некоторая неуверенность. Они обладают всеми качествами, которые, как скажет нам любой учебник по гражданскому праву, должны быть у добропорядочного гражданина: он отстаивает свои убеждения, но не до фанатизма, учитывает факты, относящиеся к той или иной ситуации, но никогда не пытается их исказить, на властной позиции чувствует себя не в своей тарелке, но крайне редко уходит от ответственности, если она возлагается на него… или даже ему навязывается. В демократическом обществе такие люди становятся лучшими лидерами, поскольку крайне мала вероятность того, что они влюбятся во власть. Скорее наоборот. А когда что-то идет не так… например, умирает миссис Воллман… Мог ли это быть диабет? – прервал сам себя Судья. – Я думаю, да. Синюшная кожа, быстро наступившая кома… возможно, возможно. Но если так, где был ее инсулин? Может, она позволила себе умереть? Может, это было самоубийство?
				
Судья вдруг замолчал, задумавшись, сцепив руки под подбородком, напоминая погруженную в размышления черную хищную птицу.
				
– Вы хотели сказать, что происходит, если что-то идет не так, – мягко напомнила Люси.
				
– Если что-то идет не так – Салли Воллман умирает от диабета, или внутреннего кровотечения, или чего-то еще, – такой человек, как Ларри, начинает винить себя. Люди, которых учебники по гражданскому праву превращают в идолов, редко умирают своей смертью. Мелвин Первис, лучший агент ФБР тридцатых годов, застрелился из табельного пистолета в тысяча девятьсот пятьдесят девятом году. Когда убили Линкольна, он уже был преждевременно состарившимся человеком на грани нервного срыва. Мы привыкли наблюдать по национальному телевидению, как президенты увядают на наших глазах, из месяца в месяц, от недели к неделе… за исключением, разумеется, Никсона, который расцветал от власти, как вампиры расцветают от крови, и Рейгана, который оказался слишком глупым, чтобы стареть. Наверное, таким же был и Джеральд Форд.
				
– Я думаю, есть что-то еще… – В голосе Люси слышалась грусть.
				
Судья вопросительно посмотрел на нее.
				
– Как там сказано? Я ворочаюсь досыта до самого рассвета?
				
Судья кивнул.
				
– Убедительное описание влюбленного мужчины, верно?
				
Он смотрел на нее, удивленный ее осведомленностью. Люси пожала плечами, скривила губы в улыбке.
				
– Женщины знают. Женщины практически всегда знают.
				
Прежде чем он успел ответить, она ушла к шоссе, где рассчитывала найти Ларри, думающего о Надин Кросс.
				
				
– Ларри!..
				
– Я здесь, – откликнулся он. – Чего не спишь?
				
– Замерзла, – ответила она. Он сидел на валуне у дороги, скрестив ноги, словно медитировал. – Для меня местечко найдется?
				
– Конечно. – Он подвинулся. Валун еще хранил тепло, накопленное за ушедший день. Она села. Он обнял ее. По прикидкам Люси, этим вечером они разбили лагерь примерно в пятидесяти милях восточнее Боулдера. И если бы выехали в девять утра, то к ленчу могли прибыть в Свободную зону Боулдера.
				
Так называл это место мужчина из радио: Свободная зона Боулдера. Мужчину звали Ральф Брентнер, и он говорил (с некоторым смущением), что «Свободная зона Боулдера» – это, скорее, радиопозывной, но Люси эти слова нравились, нравилось их звучание. Оно было правильным. Как начало новой жизни. А Надин Кросс приняла это название почти что с религиозным рвением, словно талисман.
				
Через три дня после того, как Ларри, Надин, Джо и Люси приехали в Стовингтон и нашли заброшенный Противоэпидемический центр, Надин предложила раздобыть си-би-радио и начать прослушивать все сорок каналов. Ларри обеими руками ухватился за эту идею – как, собственно, и за все идеи, высказываемые Надин, думала Люси. Она совершенно не понимала Надин Кросс. Ларри влюбился в нее, это не вызывало сомнений. Но Надин не желала иметь с ним ничего общего, вне рамок повседневного общения.
				
В любом случае си-би-радио оказалось хорошей идеей, пусть и родилась она в голове лишенной эмоций – по отношению ко всем за исключением Джо – женщины. Это был самый простой способ найти другие группы и договориться о встрече, пояснила Надин.
				
Ее слова привели к несколько странной дискуссии в их группе, которая к тому времени увеличилась до шестерых человек за счет Марка Зеллмана, сварщика из штата Нью-Йорк, и Лори Констэбл, двадцатишестилетней медсестры. А дискуссия вновь привела к нервному спору насчет снов.
				
Лори первой выразила сомнения в том, что они точно знают, куда едут. Они следовали за изобретательным Гарольдом Лаудером и его компанией в Небраску. Разумеется, следовали, и не без причины: отрицать могущество снов было невозможно.
				
От всех этих разговоров Надин впала в истерику. Ей не снилось никаких снов, повторяю, никаких чертовых снов. Если другие хотели продолжать упражняться в самогипнозе перед остальными – пожалуйста. Пока оставалась хоть какая-то рациональная основа для поездки в Небраску, вроде надписи в стовингтонском центре, она соглашалась туда ехать. Но хотела, чтобы все понимали: она едет туда не из-за всей этой метафизической чуши. С их позволения, она ставила на радио, а не на видения.
				
Марк взглянул на напряженное лицо Надин и добродушно улыбнулся ей.
				
– Если тебе не снятся сны, почему же прошлой ночью ты разбудила меня, разговаривая во сне?
				
Надин побелела как полотно.
				
– Ты называешь меня лгуньей? – чуть ли не прокричала она. – Потому что если так, одному из нас лучше немедленно уйти!
				
Джо прижался к ней, заскулив.
				
Ларри сгладил конфликт, переведя разговор на тему радио. И в последнюю неделю они принимали сигнал, только не из Небраски (откуда они собрались уезжать, еще не добравшись туда, – об этом им говорили сны, которые таяли, становясь не столь яркими и настойчивыми), а из Боулдера, штат Колорадо, расположенного в шестистах милях к западу. Его источником служил мощный передатчик Ральфа.
				
Люси до сих пор помнила радостные, чего там, восторженные лица остальных, когда сквозь статические помехи до них долетел чуть гнусавый, с оклахомским выговором, голос Ральфа: «Это Ральф Брентнер, Свободная зона Боулдера. Если вы меня слышите, ответьте по каналу четырнадцать. Повторяю, по каналу четырнадцать».
				
Они слышали Ральфа, но не располагали достаточно мощным передатчиком, чтобы дать о себе знать. Однако подъезжали все ближе и после того первого сообщения выяснили, что старая женщина, Абагейл Фримантл (хотя Люси всегда думала о ней как о матушке Абагейл), и ее группа прибыли в Боулдер первыми. С тех пор приходили и другие люди, по двое, по трое, а то и большими группами, до тридцати человек. К тому дню, когда они впервые услышали Брентнера, в Боулдере собралось уже порядка двухсот человек, а в тот вечер, когда связь стала двухсторонней – теперь-то мощности передатчика хватало за глаза, – более трехсот пятидесяти. С их группой общая численность могла дойти до четырехсот.
				
– О чем задумался? – спросила Люси у Ларри, положив руку ему на плечо.
				
– Я думал об этих часах и смерти капитализма. – Он кивнул на ее «Пульсар». – Казалось, что капитализм – основа основ, а зиждился он на мечте о красно-бело-синем «кадиллаке» и часах «Пульсар». Теперь у нас истинная демократия. Любая женщина Америки может иметь и электронные часы «Пульсар», и шубу из голубой норки. – Он рассмеялся.
				
– Возможно, – кивнула она. – Но вот что я скажу тебе, Ларри. Я мало что смыслю в капитализме, однако кое-что знаю об этих часах за тысячу долларов. Проку от них – чуть.
				
– Чуть? – Он удивленно посмотрел на нее, потом улыбнулся. Едва заметно, зато искренне. Люси порадовала эта улыбка, потому что предназначалась она ей. – Почему?
				
– Потому что никто не знает, который нынче час, – весело ответила Люси. – Четыре или пять дней тому назад я спросила мистера Джексона, и Марка, и тебя – по очереди. Все вы назвали мне разное время и сказали, что у каждого часы хоть раз да останавливались… помнишь то место, где поддерживали точное время? Я читала об этом в каком-то журнале, пока ждала приема у врача. Это нечто. Они знали время с точностью до микромикросекунд. У них были и маятники, и солнечные часы, и еще много всякого. Теперь я иногда думаю о том месте, и меня это бесит. Все часы там, должно быть, остановились, а мой «Пульсар» за тысячу долларов из ювелирного магазина не может показывать время с точностью до секунды, хотя должен. Из-за гриппа. Чертова гриппа.
				
Она выговорилась, и какое-то время они сидели молча. Потом Ларри указал на небо:
				
– Посмотри туда.
				
– Что? Куда?
				
– Вверх и чуть правее.
				
Она посмотрела, но ничего не видела, пока он не сжал ее щеки теплыми руками и не повернул голову к нужному участку неба. Тут Люси заметила, и у нее перехватило дыхание. Точка света, яркая, как звезда, но не мерцающая. Она быстро перемещалась по небу с востока на запад.
				
– Господи, это самолет? – воскликнула она. – Ларри, это самолет?
				
– Нет. Искусственный спутник. Будет вращаться и вращаться, наверное, еще лет семьсот.
				
Они посидели, наблюдая за спутником, пока тот не скрылся за темной громадой Скалистых гор.
				
– Ларри? – мягко спросила Люси. – Почему Надин это не признает? Насчет снов?
				
Он едва заметно напрягся, и она пожалела, что затронула эту тему. Но раз уж затронула, решила, что не отступится… если только он резко ее не оборвет.
				
– Она говорит, что не видит никаких снов.
				
– Но она их видит… Марк не ошибся. И она разговаривает во сне. Как-то ночью говорила так громко, что разбудила меня.
				
Теперь он смотрел на нее. И после долгой паузы спросил:
				
– И что она говорила?
				
Люси сосредоточилась, чтобы вспомнить все.
				
– Она ворочалась в спальнике и повторяла снова и снова: «Не надо, он такой холодный, не надо, я не вынесу, если ты это сделаешь, он такой холодный, такой холодный». А потом она начала рвать волосы. Вырывать свои волосы во сне. И стонать. У меня от этих воспоминаний мурашки бегут по коже.
				
– Людям снятся кошмары, Люси. Это не означает, что они… ну, о нем.
				
– И лучше не говорить о нем с наступлением темноты?
				
– Да, лучше не говорить.
				
– Она ведет себя так, будто может сломаться, Ларри. Ты понимаешь, о чем я?
				
– Да. – Он понимал. Хотя Надин и настаивала, что не видит снов, к тому времени, как они добрались до Хемингфорд-Хоума, у нее под глазами появились темные мешки. А в великолепных волосах прибавилось белизны. И если он прикасался к ней, она вздрагивала. Отскакивала от него.
				
– Ты ведь любишь ее?
				
– Ох, Люси!.. – В его голосе слышался упрек.
				
– Нет, я просто хочу, чтобы ты знал… – Она яростно замотала головой, глядя на выражение его лица. – Я должна это сказать. Я вижу, как ты смотришь на нее… как она иногда смотрит на тебя, когда ты чем-то занят и это… это безопасно. Она любит тебя, Ларри. Но она боится.
				
– Боится чего? Чего боится?
				
Он вспомнил свою попытку заняться с ней любовью через три дня после так разочаровавшего их приезда в Стовингтон. Она еще больше ушла в себя… иногда вроде бы веселилась, но явно неискренне. Джо заснул. Ларри подсел к ней, и какое-то время они говорили не о происходящем вокруг, а о добрых, прежних временах. Потом он попытался поцеловать ее. Она оттолкнула его, отвернувшись, но лишь после того, как Ларри почувствовал все то, о чем только что сказала ему Люси. Он попытался снова, одновременно грубо и нежно, потому что очень ее хотел. И только на одно мгновение она уступила ему, показала, как это могло бы быть, если бы…
				
Потом отпрянула, отодвинулась, побледнев, скрестила руки на груди, обхватив пальцами локти. Наклонила голову.
				
Больше не делай этого, Ларри. Пожалуйста, не делай. Или мне придется забрать Джо и уйти.
				
Почему? Почему, Надин? Что в этом такого особенного?
				
Она не ответила, не подняла головы. Под глазами у нее проступали темные мешки.
				
Я бы сказала, если б могла, наконец выдавила она и ушла, не оглянувшись.
				
– Когда-то у меня была подруга, которая вела себя очень похоже. – Люси помолчала. – Я как раз заканчивала старшую школу. Ее звали Джолин. Джолин Мейджер. Она в старшей школе не училась. Бросила учебу, чтобы выйти замуж за своего бойфренда. Он служил на флоте. Замуж она выходила беременной, но ребенка потеряла. Муж частенько отсутствовал, а Джолин… ей нравилось веселиться. Ей нравилось, а муж был жутким ревнивцем. Сказал, что сломает ей обе руки и изуродует лицо, если узнает, что она наставляет ему рога. Можешь себе представить, какая у нее была жизнь? Муж приходит и говорит: «Слушай, я уплываю, любовь моя. Поцелуй меня, а потом мы покувыркаемся в кровати, и, между прочим, если я вернусь и мне скажут, что ты с кем-то путалась, я переломаю тебе руки и изуродую лицо».
				
– Да, радости мало.
				
– И через какое-то время она встретила этого парня, – продолжила Люси. – Тренера по физической подготовке в школе Берлингтона. Они встречались, шарахаясь от каждой тени, и я не знаю, действительно ли ее муж просил кого-то за ней приглядывать, но через некоторое время это уже не имело значения. Через некоторое время у Джолин поехала крыша. Она видела друга мужа в любом парне, ждущем автобуса на углу. Или в коммивояжере, который вроде бы следил за ней и Эрбом в дешевом мотеле, где они остановились, хоть находился этот мотель в глубинке штата Нью-Йорк. Или даже в копе, который объяснил им, как добраться до площадки отдыха, где они решили устроить пикник. Дело дошло до того, что она вскрикивала, если где-то в доме от ветра захлопывалась дверь, подпрыгивала всякий раз, когда кто-то поднимался по лестнице. А поскольку она жила в доме с семью квартирами, по лестнице всегда кто-то поднимался. Эрб испугался и ушел от нее. Он боялся не мужа Джолин – его пугала она сама. И прямо перед возвращением мужа у нее произошел нервный срыв. А все потому, что она слишком хотела любить… и потому, что он был безумно ревнив. Надин напоминает эту девушку, Ларри. Я ее жалею. Она мне не очень-то нравится, это так, но я ее искренне жалею. Она ужасно выглядит.
				
– Ты считаешь, что Надин боится меня так же, как та девушка боялась своего мужа?
				
– Возможно, – ответила Люси. – Но вот что я тебе скажу… кем бы ни был муж Надин, его здесь нет.
				
Он невесело рассмеялся.
				
– Пора возвращаться. Завтра будет тяжелый день.
				
– Да. – Люси подумала, что он не понял, о чем она толковала. И внезапно расплакалась.
				
– Эй, эй! – Он попытался обнять ее.
				
Она оттолкнула его руку.
				
– Ты и так получаешь все, что хочешь. Не обязательно еще и утешать меня!
				
В новом Ларри осталось немало от Ларри прежнего, и он задался вопросом, не слышен ли ее голос в лагере.
				
– Люси, я тебе руки не выкручивал, – мрачно напомнил он.
				
– Ох, ну почему ты такой глупец?! – воскликнула она и ударила его по ноге. – Почему мужчины так глупы, Ларри? Вы все видите только в черном или белом цвете. Нет, ты не выкручивал мне руки. Я не такая, как она. Ты мог бы выкручивать ей руки, но она все равно плевала бы тебе в глаза и сжимала ноги. У мужчин есть названия для таких, как я. Я слышала, они пишут их на стенах в туалетных кабинках. Но человеку нужно тепло, он хочет, чтобы его согрели. Хочет, чтобы его любили. Разве это так плохо?
				
– Нет. Конечно, нет. Но, Люси…
				
– Но ты в это не веришь! – сердито бросила она. – Вот и бегаешь за мисс Недотрогой, тогда как Люси служит тебе подстилкой после захода солнца.
				
Он сидел, кивая. Она говорила правду, истинную правду. Он слишком устал, слишком вымотался, чтобы спорить с ней. Люси, похоже, это заметила. Лицо ее смягчилось. Она положила руку ему на плечо.
				
– Если ты ее заловишь, Ларри, я первой брошу тебе букет. Я ни на кого не держу зла. Просто… постарайся не слишком разочароваться.
				
– Люси…
				
Ее голос неожиданно стал громче, в нем появилась властность, и его руки внезапно покрылись гусиной кожей.
				
– Я только думаю, что любовь очень важна, что именно любовь позволит нам пройти через это испытание. Любовь и добрые отношения. Нам противостоит ненависть, хуже того – пустота… – Она запнулась. – Ты прав. Уже поздно. Я иду спать. Ты со мной?
				
– Да, – ответил он и, когда они встали, импульсивно обнял ее и крепко поцеловал. – Я люблю тебя, насколько могу, Люси.
				
– Это я знаю. – Она устало улыбнулась. – Это я знаю, Ларри.
				
На этот раз, когда он положил руку ей на плечо, она ее не сбросила. Они вернулись в лагерь, перепихнулись и заснули.
				
				
Надин проснулась, как кошка в темноте, через двадцать минут после того, как Ларри Андервуд и Люси Суонн вернулись в лагерь, через десять после того, как они закончили заниматься любовью и начали засыпать.
				
Туго натянутая струна ужаса звенела в ее венах.
				
Кто-то хочет меня, подумала она, прислушиваясь к быстрому бегу сердца. Ее глаза, широко раскрытые и полные темноты, смотрели на ветви вяза, занавешивавшие небо кружевами теней. Да. Кто-то хочет меня. Это правда.
				
Но… он такой холодный.
				
Ее родители и брат погибли в автомобильной аварии, когда ей было шесть лет; в тот день она не поехала с ними к дяде и тете, ее оставили дома, отправили поиграть к подружке, которая жила на другой стороне улицы. Родители больше любили брата, она это помнила. Брат кардинально отличался от нее – малышки, взятой из приюта в четыре с половиной месяца. У брата с происхождением вопросов не возникало. Брата – фанфары, пожалуйста! – они родили сами. Но Надин всегда и навеки принадлежала только Надин. Она была ребенком мира.
				
После той аварии ее взяли к себе дядя и тетя, потому что других близких родственников у нее не осталось. Белые горы в восточном Нью-Хэмпшире. Она помнила, как на ее восьмой день рождения они на фуникулере поднялись на гору Вашингтона, на большой высоте у нее пошла носом кровь, и они сильно на нее рассердились. Тетя и дядя были очень старыми, им давно перевалило за пятьдесят, когда ей исполнилось шестнадцать. В тот год она бегала по росистой траве под луной – пьянящей ночью, когда мечты конденсировались в разреженном воздухе, как ночное молоко фантазии. Ночь любви. И если бы юноша поймал ее, она отдала бы ему все, что только могла отдать, а потому разве имело значение, поймал он ее или нет? Они бегали по росе, вот что было самым важным!
				
Но он ее не поймал. Облако закрыло луну. Роса стала холодной и неприятной, пугающей. Привкус вина во рту сменился привкусом чего-то кислого, словно через слюну пропустили электрический ток. С ней произошла какая-то перемена, появилось ощущение, что ей следует – что она должна – подождать.
				
И где он был тогда, ее суженый, ее темный жених? По каким ходил улицам, по каким темным дорогам, окутанный мраком сельской ночи, когда в городах звяканье кубиков льда и болтовня за коктейлем разбивали мир на аккуратные фрагменты здравомыслия? Какие холодные ветра обдували его? Сколько шашек динамита нес он в потертом рюкзаке? Кто знал, как его звали в тот год, когда ей исполнилось шестнадцать? И сколько ему тогда было лет? И когда он родился? И что за женщина кормила его грудью? Она лишь чувствовала, что он такой же сирота, как и она, и его время должно прийти. Он шагал по дорогам, которые еще не проложили, а ей только предстояло на них ступить. Перекресток их встречи находился далеко впереди. Он был американцем, она это знала, человеком, которому нравится вкус молока и яблочного пирога, который может оценить уют хлопковой ткани в красную клетку. Вся Америка служила ему домом, и бродил он по ней по тайным тропам, по никому не ведомым дорогам, по подпольным путям с указателями, написанными рунами. Она еще не видела этого человека, не видела его лица, знала лишь, что он крутой парень, темный человек, Странник, и стоптанные каблуки его сапог стучали по благоухающим трассам летней ночи.
				
Кто знает, когда придет жених?
				
Она его ждала, запечатанный сосуд. Едва не оступилась в шест надцать, а потом в колледже. Оба мужчины ушли злые и в недоумении, как сейчас Ларри, чувствуя перепутья ее души, догадываясь о существовании предопределенного, мистического перекрестка.
				
Боулдер был тем местом, где расходились дороги.
				
Время близилось. Он позвал, требуя, чтобы она пришла.
				
После колледжа она с головой ушла в работу, поселившись в доме, снятом вместе с двумя другими девушками. Какими? Они приходили и уходили. Только Надин жила и жила в этом доме, вежливая и обходительная с молодыми мужчинами, которых приводили ее меняющиеся соседки, но сама без кавалера. Она полагала, что они обсуждают ее, называют старой девой, может, даже предполагают, что она – тщательно законспирированная лесбиянка. Все это никоим образом не соответствовало действительности. Она всего лишь оставалась…
				
Целкой.
				
В ожидании.
				
Иногда ей казалось, что перемены грядут. В конце дня она убирала игрушки в затихшем классе – и внезапно замирала, со сверкающими и настороженными глазами, держа в руке забытого чертика из табакерки. И думала: Перемены грядут… поднимается ветер. Иной раз, когда такая мысль приходила к ней, она оглядывалась, словно человек, которого преследовали. Потом ощущение это пропадало, и она невесело смеялась.
				
Ее волосы начали седеть на семнадцатом году жизни, в тот год, когда за ней гнались, но не поймали; сначала несколько прядей стали не седыми, нет, это неправильное слово… белыми, они стали белыми и фантастически смотрелись в ее черных волосах.
				
Несколько лет спустя она пришла на вечеринку в подвальном зале студенческого общежития. Свет притушили, и какое-то время спустя гости начали расходиться по двое. Большинство девушек – и Надин в том числе – предупредили дежурных в своих общежитиях, что на ночь не вернутся. Она пришла на вечеринку с твердым намерением пройти через это… но что-то, все еще запрятанное под толщью месяцев и лет, удержало ее. И на следующее утро, в холодном семичасовом свете, она посмотрелась в одно из длинного ряда зеркал в туалете общежития и увидела, что белизны прибавилась буквально за одну ночь, хотя, разумеется, быть такого не могло.
				
И по мере того как проходили годы, отсчитывались сезоны эпохи консервации, накатывали чувства, да, чувства, и иногда, в глубокой могиле ночи, она просыпалась, одновременно замерзшая и разгоряченная, купаясь в поту, полная жизни и волнующе бодрая, лежа в продавленной кровати, думая о необычном темном сексе, полном экстаза. Катаясь в горячей жидкости. Кончая и кусаясь одновременно. И после такой ночи, подходя утром к зеркалу, она видела, что белизны в волосах вроде бы снова прибавлялось.
				
Внешне все эти годы она оставалась только Надин Кросс: мягкой, доброй к детям, умело выполняющей свою работу, одинокой. Когда-то такая женщина вызывала пересуды и любопытство соседей и коллег, но времена изменились. И ее удивительная красота свидетельствовала о том, что она имела полное право жить, как ей того хотелось.
				
Но теперь временам снова предстояло перемениться.
				
Теперь перемены надвигались, и во снах она начала узнавать своего жениха, немного его понимать, хотя так и не увидела его лица. Он был именно тем, кого она ждала. Она хотела пойти к нему… и не хотела. Она предназначалась ему, но он ее ужасал.
				
Потом появился Джо, а после него – Ларри. И все вновь страшно усложнилось. Она начала ощущать себя призовым кольцом на перетягиваемом канате. Она знала, что ее чистота, ее девственность по каким-то причинам многое значили для темного человека. И если бы она позволила Ларри овладеть ею (или если бы она позволила любому мужчине овладеть ею), темные чары рухнули бы. А ее тянуло к Ларри. Вот она и решила вполне осознанно позволить ему взять верх – вновь собралась через это пройти. Пусть он познает ее, пусть это закончится, все закончится. Она устала, и Ларри был прав. Она слишком долго ждала другого, слишком много лет никого не подпускала к себе.
				
Но Ларри был не прав… или ей так поначалу казалось. Она с некоторым пренебрежением пресекла его первоначальные ухаживания, как кобыла, отгоняющая хвостом надоедливую муху. Она помнила, что думала: Раз все это предназначено не ему, кто может винить меня за то, что я отвергаю его?
				
Впрочем, она последовала за ним. Это факт. Но ее тянуло к другим людям, не только из-за Джо, а потому, что она уже находилась на грани того, чтобы бросить мальчика и одной уйти на запад, к темному человеку. Останавливала Надин лишь укоренившаяся за долгие годы привычка нести ответственность за детей, вверенных ее попечению… и осознание того, что Джо, предоставленный сам себе, умрет.
				
В мире, где уже умерли столь многие, пособничество новым смертям – конечно же, величайший грех.
				
И она пошла с Ларри. Все лучше, чем ничего или никого.
				
Но, как выяснилось, для Ларри Андервуда их встреча значила гораздо больше, чем «ничего или никого». Он напоминал одну из тех оптических иллюзий (может, и сам так думал о себе), когда вода выглядит совсем мелкой, но если сунуть руку, неожиданно проваливаешься по плечо. Во-первых, он сумел установить контакт с Джо. Во-вторых, Джо все сильнее к нему привязывался. И в-третьих, она ревновала их друг к другу. В мотоциклетном салоне Уэллса Ларри поставил на мальчика пальцы обеих рук и выиграл.
				
Если бы они целиком и полностью не сосредоточились на крышке, закрывавшей подземный бак с бензином, то увидели бы, как у нее отвисла челюсть, а губы разошлись в изумленном «О». Она стояла и смотрела на них, не в силах пошевельнуться, ее взгляд уперся в блестящую металлическую полоску лома, ожидая, что он сначала дернется, а потом выскочит из щели. И только когда все закончилось, Надин осознала, что ждала криков боли Ларри.
				
Но потом Ларри откинул крышку, и ей стало ясно, что она допустила ошибку в оценке ситуации, можно даже сказать – фундаментальную ошибку. Как показал этот случай, Ларри знал Джо лучше, чем она, не имея специального образования, прообщавшись с ним всего ничего. И только оглянувшись назад, Надин поняла, какую важную роль сыграл эпизод с гитарой, насколько быстро и решительным образом повлиял на взаимоотношения Ларри и Джо. И что являлось основой этих взаимоотношений?
				
Доверие, разумеется… что еще могло вызвать у нее столь неожиданный прилив ревности? Если бы только Джо доверял Ларри, полагался на него, она бы воспринимала это как нечто естественное и приемлемое. Расстроило ее другое: Ларри тоже доверял Джо, нуждался в нем там, где она не могла заменить мальчика… и Джо это знал.
				
Получалось, что она ошиблась и в оценке характера Ларри? Теперь она думала, что это так. Его тревожная мнительность, эгоизм являли собой лишь наружный слой, заметно поистершийся от активного использования. А тот факт, что он удерживал всех вместе в столь долгом путешествии, указывал на решительность и целеустремленность.
				
Вывод напрашивался сам собой. Да, она приняла решение позволить Ларри овладеть ею, но в глубине души оставалась верной другому мужчине… и, отдававшись Ларри, она навсегда убила бы душу. Надин не знала, сможет ли она это сделать.
				
И теперь темный человек снился не только ей.
				
Сначала ее это встревожило, потом испугало. Испуг она испытывала, когда их было всего трое. Но потом они встретили Люси Суонн, и она сказала, что видела тот же сон. Вот тогда испуг перешел в безумный ужас. Уже не имело смысла говорить себе, что их сны только походили на ее. А если они снились всем, кто остался в живых? А если время темного человека действительно наконец-то пришло – не только для нее, но и для всех, кто остался на планете?
				
Эта идея вызвала всплеск конфликтующих эмоций: предельного ужаса и сильнейшего притяжения. Она чуть ли не мертвой хваткой держалась за мысль о Стовингтоне. Считала Противоэпидемический центр бастионом здравомыслия и рациональности, стоящим на пути поднимающейся волны черной магии, которая грозила ее захлестнуть. Но Стовингтон оказался заброшен, и идея безопасного убежища, пышным цветом расцветшая в ее воображении, была лишь пшиком. В бастионе здравомыслия и рациональности жила смерть.
				
Они продвигались на запад, собирая выживших, и по ходу умерла еще одна ее идея насчет того, что удастся обойтись без конфронтации. Она умирала по мере того, как возрастала ее оценка Ларри. Теперь он спал с Люси Суонн, но какое это имело значение? Это уж точно ничего не меняло. Остальным снились два противоборствующих сна: темный человек и старая женщина. Старая женщина, похоже, олицетворяла какую-то фундаментальную силу. Как и темный человек. Старая женщина являла собой ядро, к которому тянулись другие.
				
Надин она никогда не снилась.
				
Только темный человек. И когда сны остальных исчезли так же неожиданно, как и появились, ее сны только прибавляли в силе и ясности.
				
Она знала много такого, что оставалось неведомым остальным. Темного человека звали Рэндалл Флэгг. На западе тех, кто возражал ему или шел против его воли, либо распинали, либо каким-то образом сводили с ума и отправляли на прогулку в кипящий котел Долины Смерти. Маленькие группки людей, преимущественно технарей, базировались в Лос-Анджелесе и Сан-Франциско, но временно. Очень скоро им предстояло перебраться в Лас-Вегас, где собиралась основная масса выживших. Он никуда не торопился. Лето катилось под гору. Пройдет еще немного времени, и перевалы в Скалистых горах завалит снегом. И пусть они располагали снегоочистительной техникой, им не хватало людей, чтобы посадить их за руль. Зиму он намеревался посвятить накоплению сил. А в следующем апреле… или мае…
				
Надин лежала в темноте, глядя на небо.
				
Боулдер стал для нее последней надеждой. Старая женщина стала для нее последней надеждой. Здравомыслие и рационализм, которые она надеялась найти в Стовингтоне, начали формироваться в Боулдере. Там собирались хорошие люди, думала она, но для нее, бьющейся в паутине противоречивых желаний, все было так непросто.
				
Снова и снова в голове Надин звучала мысль (и она свято в нее верила), что убийство в этом обезлюдевшем мире – величайший грех. А сердце твердо и без обиняков говорило ей, что цель Рэндалла Флэгга – сеять смерть. Но как же она хотела вкусить его холодный поцелуй – больше, чем поцелуи парня из ее школы или из колледжа… даже больше, боялась она, чем поцелуи и объятия Ларри Андервуда.
				
Завтра мы будем в Боулдере, подумала она. Может, тогда я пойму, закончено мое путешествие или…
				
Падающая звезда прочертила огненную полосу по небосводу, и, как ребенок, Надин загадала желание.
			
			
				
					
Глава 50
				
				
Загорелась заря, окрасив восточный небосклон в нежно-розовый цвет. Стью Редман и Глен Бейтман уже преодолели половину склона Флагштоковой горы в западном Боулдере, где предгорья Скалистых гор начинали вырастать из равнин, напоминая о том, какой была Земля в доисторические времена. Стью подумал, что в свете зари сосны, пробившиеся между лишенных растительности и почти отвесных камней, напоминают вены на руке какого-то великана, вылезшего из-под земли. Где-то на востоке Надин Кросс наконец-то забылась тревожным, не приносящим отдыха сном.
				
– Во второй половине дня у меня будет болеть голова, – пожаловался Глен. – Насколько могу припомнить, последний раз я пил и не спал всю ночь еще в колледже.
				
– Восход того стоит, – ответил Стью.
				
– Да. Прекрасное зрелище. Ты когда-нибудь бывал в Скалистых горах?
				
– Нет, – покачал головой Стью. – Но я рад, что попал сюда. – Он поднес ко рту бутылку с широким горлом, на донышке которой еще плескалось вино, глотнул. – У меня тоже гудит в голове. – Какое-то время Стью молча смотрел на Скалистые горы, потом повернулся к Глену, криво усмехнулся: – И что теперь будет?
				
– Будет? – вскинул брови Глен.
				
– Само собой. Для того-то я и заманил тебя сюда. Сказал Фрэнни: «Я собираюсь его напоить, а потом обчистить мозги». Она дала добро.
				
Глен улыбнулся:
				
– На дне бутылки с вином чайных листьев нет.
				
– Нет, но она объяснила мне, чем ты занимался раньше. Социологией. Изучением взаимодействия групп людей. Вот и выдвини несколько научно обоснованных гипотез.
				
– Позолоти ручку, о жаждущий знаний.
				
– Давай без золота, лысый. Завтра я отвезу тебя в Первый национальный банк Боулдера и выдам миллион долларов. Как насчет этого?
				
– Серьезно, Стью… что ты хочешь знать?
				
– Полагаю, то же самое, что хочет знать и этот немой парень Эндрос. Что нас ждет? Я не знаю, как выразиться точнее.
				
– Будет создаваться общество, – медленно ответил Глен. – Какое? Сейчас сказать невозможно. Нас уже почти четыре сотни. Если исходить из того, как они приходят – с каждым днем все больше, – к первому сентября нас станет полторы тысячи. Четыре с половиной – к первому октября, возможно, восемь тысяч, когда в ноябре пойдет снег и перекроет дороги. Запиши это число как предсказание номер один.
				
К изумлению Глена, Стью действительно достал блокнот из заднего кармана джинсов и записал его слова.
				
– Мне трудно в это поверить, – заметил он. – Мы проехали всю страну, но не увидели и сотни людей.
				
– Да, но они приходят, верно?
				
– Да… ошметками и обрывками.
				
– Как? – улыбаясь, переспросил Глен.
				
– Ошметками и обрывками. Так говорила моя мать. Тебе не нравятся слова моей матери?
				
– Не наступит тот день, когда я настолько потеряю уважение к собственной шкуре, чтобы осудить манеру разговора техасской матери, Стюарт.
				
– Что ж, они приходят. Ральф поддерживает связь с пятью или шестью группами, и после их прибытия к концу недели нас станет пятьсот человек.
				
Глен вновь улыбнулся:
				
– Да, и матушка Абагейл сидит с ним в его «радиобудке», но не говорит по си-би. Боится, что ее ударит током.
				
– Фрэнни любит эту старую женщину, – заметил Стью. – Отчасти потому, что она так много знает о родах, но отчасти… потому что просто любит ее. Ты понимаешь?
				
– Да. Большинство испытывает те же чувства.
				
– Восемь тысяч к зиме. – Стью вернулся к исходной теме. – Ну и ну!..
				
– Это чистая арифметика. Предположим, грипп выкосил девяносто девять процентов населения. Может, все не так плохо, но давай воспользуемся этим числом, чтобы упростить расчеты. Если для девяноста девяти процентов населения этот грипп стал смертельным, значит, только в этой стране от него умерло почти двести восемнадцать миллионов. – Он глянул на искаженное ужасом лицо Стью и мрачно кивнул. – Может, все не так плохо, но велика вероятность того, что мы ошибаемся на какие-то доли процента. Рядом с этим гриппом нацисты выглядят мелкой шпаной, верно?
				
– Господи!.. – хрипло выдохнул Стью.
				
– Но все равно остается более двух миллионов людей, пятая часть населения доэпидемического Токио, четвертая – доэпидемического Нью-Йорка. И только в этой стране. Далее… я уверен, что десять процентов от этих двух миллионов не пережили последствий гриппа. Люди, ставшие жертвами того, что я называю… афтершоком. Такие, как Марк Брэддок с его лопнувшим аппендиксом, а также жертвы несчастных случаев, самоубийцы, да и убитые другими выжившими. То есть общее число оставшихся в живых сократится до миллиона и восьмисот тысяч. Но мы подозреваем, что есть Противник, верно? Темный человек, который всем нам снился. И находится он где-то к западу от нас. Семь расположенных там штатов можно с полным основанием называть его территорией… если он действительно существует.
				
– Я полагаю, существует, будь уверен, – вставил Стью.
				
– Тут я с тобой согласен. Но все ли выжившие там люди встали под его начало? Я думаю, нет, ведь и матушка Абагейл не стала автоматически главой всех, кто выжил на территории оставшегося сорока одного континентального штата. Я думаю, пока все пребывает в постоянном движении, но этот процесс медленно подходит к концу. Происходит консолидация выживших. Когда мы впервые говорили об этом в Нью-Хэмпшире, я предсказывал появление десятков маленьких сообществ. Но я не учел – потому что ничего об этом не знал – неодолимого притяжения двух разнонаправленных снов. Этого фактора тогда никто предвидеть не мог.
				
– Ты хочешь сказать, что в итоге у нас окажется девятьсот тысяч человек – и у него окажется девятьсот тысяч?
				
– Нет. Во-первых, грядущая зима соберет свою жатву. Нам будет нелегко ее пережить, но куда труднее придется маленьким группам людей, которые не успеют добраться сюда до первого снега. Ты понимаешь, что пока в Свободной зоне нет ни одного врача? Все наши медики – один ветеринар и сама матушка Абагейл, которая забыла о народной медицине больше, чем мы с тобой сможем узнать до конца наших жизней. Наверное, они будут выглядеть очень мило, пытаясь поставить стальную пластину в твой череп после того, как ты упадешь и разобьешь затылок, верно?
				
Стью фыркнул:
				
– Старина Ролф Дэннмонт предпочтет достать свой «винчестер» и провентилировать мне мозги.
				
– Я полагаю, к следующей весне население Америки уменьшится до миллиона шестисот тысяч – и это еще завышенная оценка. Из них, хочу надеяться, мы соберем миллион.
				
– Миллион человек?.. – В голосе Стью слышалось благоговение. Он оглядел широко раскинувшийся, практически пустой Боулдер, теперь подсвеченный солнцем, поднимающимся над восточным горизонтом. – Не могу себе такого представить. Этот город расползется по всем швам.
				
– Боулдер всех не вместит. Я знаю, эта мысль кажется странной, когда бродишь по пустым центральным улицам или идешь к Столовой горе, но не вместит. Нам придется осваивать соседние города. Ситуация получится следующая: одна густонаселенная зона и абсолютно пустынная страна к востоку от нее.
				
– Почему ты думаешь, что большинство людей придет к нам?
				
– По совершенно ненаучной причине. – Глен одной рукой взъерошил венчик волос вокруг лысины. – Я хочу верить, что большинство людей по природе добрые. И я верю, что тот, кто правит балом на другой стороне, – настоящее зло. Но у меня есть предчувствие… – Он замолчал.
				
– Не томи, выкладывай.
				
– Выложу, потому что пьян. Только пусть это останется между нами, Стюарт.
				
– Хорошо.
				
– Даешь слово?
				
– Даю, – кивнул Стью.
				
– Думаю, большинство технических специалистов окажется у него, – после долгой паузы заговорил Глен. – Не спрашивай почему, это всего лишь догадка. Основывается она вот на чем: технари любят работать в условиях жесткой дисциплины и над четко поставленными задачами. Им нравится, когда поезда ходят по расписанию. А у нас в Боулдере царит всеобщая суета, все вроде бы вместе, но каждый сам по себе и занимается своим делом… и мы должны что-то сделать насчет самоорганизации. А другой парень… я готов спорить, что у него поезда ходят по расписанию и каждый знает свой маневр. Технари – такие же люди, как и мы все. Они пойдут туда, где их больше привечают. И я подозреваю, что наш Противник хочет заполучить именно технарей. На хрен фермеров, ему нужны те парни, которые могут сдуть пыль с ракетных пусковых установок в шахтах Айдахо и привести их в рабочее состояние. Плюс танки, и вертолеты, и, возможно, один-два бомбардировщика «Б-52» смеха ради. Я сомневаюсь, что он это уже сделал… более того, уверен, что еще нет. Мы бы знали. Сейчас, вероятно, он концентрирует все усилия на восстановлении подачи электроэнергии, обеспечении связи… Возможно, ему даже приходится вычищать тех, у кого недостаточно веры. Рим не один день строился, и он это знает. Время у него есть. Но когда я наблюдаю за уходящим за горизонт солнцем – и это правда, Стюарт, – мне становится страшно. Мне больше не нужны кошмары, чтобы пугаться. Достаточно подумать о том, что те, кто находится по ту сторону Скалистых гор, трудятся как пчелки.
				
– И что нам делать?
				
– Продиктовать тебе список неотложных дел? – улыбаясь, спросил Глен.
				
Стюарт указал на потрепанный блокнот с темными силуэтами двух танцоров и словами «ТАНЦУЕМ БУГИ!» на ярко-розовой обложке.
				
– Да.
				
– Ты шутишь?
				
– Отнюдь. Ты сам сказал, Глен, мы должны как-то организовываться. Я тоже это чувствую. И с каждым днем мы упускаем время. Мы не можем просто сидеть, гоняя шкурку, и слушать радио. Иначе однажды утром проснемся и увидим, как этот крутой парень въезжает в Боулдер во главе бронетанковой колонны, да еще при поддержке с воздуха.
				
– Только не жди его завтра.
				
– Я и не жду. А как насчет следующего мая?
				
– Возможно, – прошептал Глен. – Да, очень даже возможно.
				
– И что, по-твоему, тогда будет с нами?
				
Глен обошелся без слов. Указательным пальцем правой руки нажал на воображаемый курок. А потом торопливо допил вино.
				
– Да, – кивнул Стюарт. – Так что давай начнем организовываться. Говори!
				
Глен закрыл глаза. Разгорающийся день коснулся его морщинистых щек и лба.
				
– Ладно. Значит, так, Стью. Первое: воссоздать Америку. Маленькую Америку. Чистыми средствами и грязными. Прежде всего – организационная структура и управление. Если начнем сейчас, сможем сформировать те органы управления, какие сочтем нужными. Если будем ждать, пока население утроится, у нас возникнут серьезные проблемы. Мы можем через неделю, то есть восемнадцатого августа, созвать общее собрание, на которое должны прийти все. До собрания должен начать действовать специальный организационный комитет. Скажем, из семи человек. Ты, я, Эндрос, Фрэн, Гарольд Лаудер, может, еще парочка других. Задача комитета – сформировать повестку дня для собрания восемнадцатого августа. И некоторые пункты я могу назвать тебе прямо сейчас.
				
– Выкладывай.
				
– Первое: зачитывание и ратификация Декларации независимости. Второе: основы Конституции. Третье: основы Билля о правах. Ратификация должна проводиться устным голосованием.
				
– Господи, Глен, мы же все американцы…
				
– Нет, вот тут ты ошибаешься. – Глен открыл глаза, запавшие и налитые кровью. – Мы – горстка выживших безо всякого государства. Мы – сборная солянка самых разных возрастных групп, религиозных групп, классовых сословий и национальных принадлежностей. Государство – это идея, Стью. Вот что это такое, если отбросить бюрократию и прочее дерьмо. Я даже пойду дальше. Это – навязанная система взглядов, всего лишь тропка памяти, проложенная в нашем сознании. Мы сейчас проходим через культурный лаг. Большинство людей все еще верит в представительскую форму государства – республику, которую они воспринимают как «демократию». Но долго культурный лаг длиться не может. Через какое-то время до них начнет доходить: президент мертв, Пентагон сдается в аренду, в палате представителей и в сенате дебатируют только термиты и тараканы. Наши люди очень скоро начнут прозревать, осознают, что старых порядков уже нет и они могут воссоздавать общество таким, каким захотят его увидеть. Нужно – мы должны – поймать их до того, как они прозреют и сделают что-то ужасное.
				
Он нацелил палец на Стью.
				
– Если кто-нибудь встанет на собрании восемнадцатого августа и предложит передать матушке Абагейл абсолютную власть, назначит тебя, меня и Эндроса ее советниками, эти люди встретят такое предложение овацией, не осознавая, что проголосовали за приведение к власти первого американского диктатора со времен Хьюи Лонга[155].
				
– Нет, я не могу в это поверить. Среди нас – выпускники колледжей, адвокаты, политические активисты…
				
– Может, они ими были. Но сейчас это толпа усталых, испуганных людей, которые не знают, что дальше. Кто-то, вероятно, и запищит, но они заткнутся, когда ты скажешь им, что матушка Абагейл и ее советники за шестьдесят дней обеспечат подачу элект роэнергии. Нет, Стью, это очень важный момент – первым делом утвердить дух прежнего общества. Именно под этим я подразумеваю воссоздание Америки. И мы должны идти этим путем, раз уж нам предстоит жить под угрозой нападения человека, которого мы называем Противник.
				
– Продолжай.
				
– Хорошо. Следующим пунктом повестки дня должен быть выбор модели управления, повторяющей ту, что используется в городах Новой Англии. Идеальная демократия. Пока нас мало, она прекрасно сработает. Только вместо членов городского совета мы изберем семь… представителей, полагаю. Представители Свободной зоны. Как это звучит?
				
– Звучит неплохо.
				
– Я тоже так думаю. И мы проследим, чтобы представителями выбрали тех же самых людей, кто входил в специальный комитет. Ускорим процесс и проведем голосование до того, как кто-то начнет проталкивать своих друзей. Мы можем подобрать людей, которые выдвинут нас. И тех, кто потом поддержит наши кандидатуры. Голосование пройдет без сучка без задоринки, как игла сквозь тюль.
				
– Здорово! – В голосе Стью слышалось восхищение.
				
– Само собой, – хмуро ответил Глен. – Если хочешь обойти формальности, чтобы ускорить демократический процесс, обратись к социологу.
				
– Что потом?
				
– Следующий пункт программы будет принят с наибольшим энтузиазмом. И вот как он должен звучать. «Постановили: матушка Абагейл наделяется абсолютным правом вето на любое действие, предложенное Советом».
				
– Господи! Она на это согласится?
				
– Думаю, да. Но сомневаюсь, что ей придется воспользоваться этим правом, во всяком случае, такой ситуации я не предвижу. Мы не сможем создать работоспособный орган власти, если поставим ее во главу этого органа. Но она связывает нас всех. Мы все столкнулись с паранормальным явлением, благодаря которому и оказались здесь. И ее… ее окружает особая аура. Все люди в этой разношерстной компании используют одни и те же прилагательные, когда описывают ее: хорошая, добрая, старая, мудрая, умная, милая. Все эти люди видели один сон, от которого душа уходила в пятки, и другой, вселявший спокойствие и уверенность. Однако мы сможем ясно дать ей понять, что она – наш лидер чисто номинально. Я думаю, она сама этого захочет. Она старая, уставшая…
				
Стью уже качал головой.
				
– Она старая и уставшая, но воспринимает борьбу с темным человеком как крестовый поход, Глен. И не только она. Ты это знаешь.
				
– Ты хочешь сказать, она может решить порулить?
				
– Может, это будет не так уж плохо, – ответил Стью. – В конце концов, нам снилась она, а не Совет представителей.
				
Теперь закачал головой Глен: