1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 
Том направился к газетному киоску и купил местную газету. Раскрыл на странице объявлений о продаже. Не обращая внимания на взгляды, которые бросали на него проходившие мимо люди, отобрал три объявления. Попал в десятку вторым звонком.
    
— В газете написано, что вы продаете универсал «Форд-ЛТД» модели семьдесят шестого года. Тысяча четыреста баксов.
    
— Да, точно.
    
— Вот что я вам скажу. — Том прикоснулся к бумажнику, который лежал во внутреннем кармане пиджака. — Вы пригоняете его в аэропорт, и мы рассчитываемся на месте. Вы отдаете мне автомобиль и свидетельство о техническом осмотре и пишете согласие на продажу. Я плачу наличными.
    
Хозяин «форда» замялся.
    
— Мне придется снять номера.
    
— Конечно, нет вопросов.
    
— Как я узнаю вас, мистер…
    
— Мистер Барр. — Том смотрел на рекламный щит над выходом из терминала: «„БАР-ХАРБОР ЭЙРЛАЙНС“ ОТКРЫВАЕТ ПЕРЕД ВАМИ НОВУЮ АНГЛИЮ — И ВЕСЬ МИР». — Я буду стоять у дальней двери. Вы меня узнаете, потому что лицо у меня все в ссадинах. Вчера мы с женой катались на роликах, и я чертовски неудачно упал. Наверное, все могло быть и хуже, потому что пострадало только лицо.
    
— Весьма сожалею, мистер Барр.
    
— Все заживет. Вы только подгоните машину, мой дорогой друг. — Он повесил трубку, направился к двери и вышел в теплый, благоухающий цветочными ароматами майский вечер.
    
Парень на «Форде-ЛТД» уже через десять минут показался из сгущающихся сумерек. Буквально мальчишка. Они ударили по рукам. Паренек написал согласие на продажу, и Том небрежно засунул бумажку в карман. Постоял, наблюдая, как уже бывший владелец снимает с «форда» номерные знаки штата Мэн.
    
— Даю еще три доллара за отвертку, — сказал Том, когда тот закончил с номерными знаками.
    
Парнишка задумчиво посмотрел на него. Пожал плечами. Протянул отвертку, взял три долларовые купюры из руки Тома. «Не мое дело», — говорило это пожатие плеч, и Том подумал: «Ты совершенно прав, мой дорогой юный друг». Подождал, пока парнишка уедет на такси. Потом сам сел за руль «форда».
    
Сразу стало ясно, что купил он кусок дерьма: коробка передач выла, карданный вал стонал, корпус дребезжал, тормоза держали плохо. Но все это не имело ровно никакого значения. Он поехал на стоянку, где автомобили оставляли надолго, заплатил, получил квитанцию, въехал на территорию, припарковался рядом с «субару», который, похоже, простоял здесь не один день. Отверткой, купленной у парнишки, Том снял номерные знаки с «субару» и поставил на «форд». Работая, что-то напевал себе под нос.
    
К десяти вечера он катил на восток по шоссе 2, на сиденье рядом с ним лежала раскрытая дорожная карта штата Мэн. Уже в пути понял, что радиоприемник «форда» не работает, так что ехал Том в тишине. Ему это не мешало. Хватало собственных мыслей. К примеру, о том, что он сделает с Беверли, когда доберется до нее.
    
Он не сомневался, нисколько не сомневался, что Беверли где-то неподалеку.
    
И курит.
    
«Ох, дорогая моя девочка, ты сильно погорячилась, решившись пойти наперекор Тому Рогану. Не на того напала. И теперь вопрос только один: что мы с тобой будем делать?»
    
«Форд» прорезал ночь, преследуя лучи собственных фар, и к тому времени, когда Том добрался до Ньюпорта, он нашел ответ на этот вопрос. Потом обнаружил работающий магазин лекарств и повседневных товаров. Зашел и купил блок сигарет «Кэмел». Когда уходил, владелец магазина пожелал ему хорошего вечера. Том ответил тем же.
    
Бросил блок сигарет на сиденье и продолжил путь. На Шоссе 7 сбросил скорость, чтобы не проскочить мимо нужного ему поворота. Наконец увидел его: Шоссе 3, и щит-указатель — «ХЕЙВЕН 21, ДЕРРИ 15». Свернул и поехал чуть быстрее. Посмотрел на блок сигарет, улыбнулся. В зеленом отблеске приборного щитка порезанное, бугристое лицо Тома казалось странным и жутковатым.
    
«Купил тебе сигареты, Бевви, — думал Том, пока „Форд-ЛТД“ ехал между сосен и елей, направляясь к Дерри со скоростью чуть выше шестидесяти миль в час. — Только для тебя. И когда мы увидимся, я заставлю тебя съесть их все, каждую гребаную сигарету. А если этого парня Денбро тоже надо кое-чему научить, что ж, мы и это устроим. Никаких проблем, Бевви. Совершенно никаких проблем».
    
И впервые с того момента, как эта грязная сука задала ему трепку и сбежала, Том почувствовал, как у него поднимается настроение.
    6
    
Одра Денбро летела в Мэн первым классом на самолете «ДС-10» компании «Бритиш эйруэйс». Из Хитроу самолет вылетел без десяти шесть вечера и с того самого момента гнался за солнцем. Солнце побеждало — если на то пошло, победило, — но значения это не имело. Благодаря ниспосланной провидением удаче она выяснила, что рейс 23 «Бритиш эйруэйс» Лондон — Лос-Анджелес предусматривает одну посадку для дозаправки… в международном аэропорту Бангора.
    
Тот день выдался совершенно кошмарным. Фредди Файрстоуну, продюсеру фильма «Комната на чердаке», потребовался Билл. Возникла какая-то загвоздка с каскадершей, которая падала с лестницы вместо Одры. Вроде бы у каскадеров был свой профсоюз, и эта женщина выполнила положенную на неделю квоту трюков или что-то в этом роде. Профсоюз требовал, чтобы Фредди или выписал этой каскадерше внеурочные, или нанял другую женщину для выполнения трюка. Проблема состояла в том, что другие женщины фигурой очень уж отличались от Одры. Фредди предложил профсоюзному боссу воспользоваться услугами мужчины. Падать-то предстояло не в трусах и лифчике. Мужчину снабдили бы париком, накладной грудью, накладками на бедра, а если необходимо, то и на ягодицы.
    
«Не пойдет, приятель, — ответил профсоюзный босс. — Устав профсоюза не допускает замену женщины мужчиной. Дискриминация по половому признаку».
    
В киношном бизнесе о темпераменте Фредди ходили легенды, и в тот момент он вышел из себя. Послал профсоюзного босса, толстяка, который едва мог передвигаться самостоятельно, да и несло от него, как от козла, на три веселых буквы. Профсоюзный босс посоветовал Фредди следить за своей речью, а не то на съемочной площадке «Комнаты» не останется ни одного каскадера. А потом сделал характерный жест — потер большим пальцем по указательному, мол, гони бабки, и Фредди просто обезумел. Профсоюзный босс являл собой гору жира, Фредди, который при каждой возможности играл в футбол и однажды набрал сто очков в крикете, не уступал профсоюзному боссу в комплекции, только место жира занимали мышцы.
    
Он вышвырнул профсоюзного босса вон, вернулся в кабинет, чтобы обмозговать случившееся, двадцать минут спустя появился вновь, крича, чтобы к нему немедленно позвали Билла. Он хотел заново переписать всю сцену, чтобы убрать из нее падение с лестницы. Одре пришлось сказать Фредди, что Билла в Англии нет.
    
— Что? — У Фредди отвисла челюсть. Он смотрел на Одру так, словно она на его глазах рехнулась. — Что ты мне такое говоришь?
    
— Его вызвали в Штаты… вот что я тебе говорю.
    
Фредди качнулся вперед, будто собирался ее схватить, и Одра в испуге отпрянула. Фредди посмотрел на свои руки, сунул в карманы и только потом вскинул глаза на Одру.
    
— Мне очень жаль, Фредди. Правда.
    
Она поднялась, налила себе чашку кофе из кофеварки, которая постоянно работала в кабинете Фредди, отметив, что руки ее чуть дрожат. Когда садилась, услышала усиленный динамиками голос Фредди, разносящийся по всей студии. Он отпускал всех по домам или пабам. Съемочный день закончился. Одра поморщилась. Как минимум десять тысяч фунтов псу под хвост.
    
Фредди выключил систему громкой связи, встал, налил кофе себе. Вновь сел, предложил ей пачку сигарет «Силк кат».
    
Одра покачала головой.
    
Фредди взял сигарету, закурил, сощурился на Одру сквозь табачный дым.
    
— Дело серьезное, да?
    
— Да, — ответила Одра, изо всех сил стараясь сдержать нервозность.
    
— Что случилось?
    
И Одра рассказала все, что знала, потому что любила Фредди и полностью ему доверяла. Фредди слушал внимательно, без тени улыбки. Много времени рассказ Одры не занял. Когда она закончила, еще хлопали двери, а со стоянки доносился шум заводимых моторов.
    
Фредди какое-то время помолчал, глядя в окно. Потом повернулся к ней:
    
— У него нервный срыв.
    
Одра вновь покачала головой:
    
— Нет. Ничего подобного. Никакого срыва. — Она сглотнула и добавила: — Может, тебе следовало все это слышать и видеть.
    
Фредди криво улыбнулся.
    
— Ты должна понимать, что взрослые мужчины редко считают необходимым сдерживать обещания, которые они давали детьми. И ты читала романы Билла; ты знаешь, как много в них о детстве, и написано очень здорово. Абсолютно достоверно. Абсурдна сама идея, что он напрочь забыл все случившееся с ним в детстве.
    
— Шрамы на ладонях, — указала Одра. — Их не было. До сегодняшнего утра.
    
— Чушь! Ты просто не замечала их до сегодняшнего утра.
    
Она беспомощно пожала плечами:
    
— Я бы заметила. — И увидела, что он ей не верит.
    
— Так что же тогда делать? — спросил ее Фредди, но она лишь покачала головой. Фредди раскурил новую сигарету от окурка первой. — С профсоюзным боссом я все улажу. Не сам скорее всего; сейчас он предпочтет увидеть меня в аду, прежде чем даст мне хоть одного каскадера. Я пошлю к нему Тедди Рауленда. Тедди гомик, но он может уговорить птиц спуститься с деревьев на землю. Но что потом? На съемки у нас осталось четыре недели, а твой муж где-то в Массачусетсе…
    
— В Мэне…
    
Фредди отмахнулся:
    
— Без разницы. И хорошо ли ты будешь играть без него?
    
— Я…
    
— Ты мне нравишься. Одра. Честное слово. И мне нравится Билл… несмотря на все это дерьмо. Полагаю, мы выкрутимся. Если придется подправлять сценарий, я его подправлю. Бог свидетель, в свое время мне пришлось этим заниматься… А если получится не так, как ему хотелось бы, виноват будет только он сам. Я смогу обойтись без Билла, но не смогу обойтись без тебя. Я не могу допустить, чтобы ты улетела в Штаты вслед за своим мужем, и мне нужно, чтобы ты играла в полную силу. Сможешь ты это сделать?
    
— Не знаю.
    
— Я тоже. Но я хочу, чтобы ты вот о чем подумала. Какое-то время мы сможем сохранить все в тайне, может, даже до конца съемок. Если ты будешь держаться молодцом и делать свою работу. А если смоешься ты, этого не скроешь. Я могу разозлиться, но по натуре я не злопамятен и не собираюсь говорить тебе, что ноги твоей не будет ни на одной съемочной площадке, если ты покинешь эту. Но ты должна знать: если пойдет слух, что ты способна на такие фортели, тебя могут перестать снимать. Я говорю с тобой, как добрый дядюшка, я знаю. Тебе это противно?
    
— Нет, — бесстрастно ответила она. По правде говоря, ее не волновало, что и как он говорил. Думать она могла только о Билле. Фредди был милый человек, но он не понимал. Милый человек или нет, его занимало только одно — как все это отразится на фильме. Он не видел выражения глаз Билла… не слышал его заикания.
    
— Хорошо. — Фредди поднялся. — Пойдем со мной в паб «Заяц и гончие». Нам обоим полезно пропустить по стаканчику.
    
Она покачала головой:
    
— Спиртное мне совершенно ни к чему. Я поеду домой и все обдумаю.
    
— Я вызову машину, — предложил он.
    
— Нет. Доберусь поездом.
    
Он пристально смотрел на нее, положив руку на телефонный аппарат.
    
— Как я понимаю, ты собираешься лететь за ним в Штаты, и говорю тебе: это серьезная ошибка, милая девочка. Сейчас у него навязчивая идея, но парень он здравомыслящий. Мозги у него прочистятся, а когда это произойдет, он вернется. Если бы он хотел, чтобы ты поехала с ним, он бы так и сказал.
    
— Я еще ничего не решила, — ответила она, зная, что для себя она уже решила все; решила до того, как утром за ней приехала машина.
    
— Хорошенько подумай, милая. — Фредди еще пытался ее уговорить. — Не делай ничего такого, о чем потом пожалеешь. — Она чувствовала, как он пытается надавить на нее своим авторитетом, требуя, чтобы она сдалась, пообещала никуда не уезжать, делать свою работу, пассивно ждать, пока Билл вернется… или исчезнет в дыре прошлого, из которой ему удалось вырваться.
    
Одра подошла к нему, легонько чмокнула в щеку.
    
— Еще увидимся, Фредди.
    
Она поехала домой и позвонила в «Бритиш эйруэйс». Сказала операционистке, с которой ее соединили, что хочет попасть в маленький городок Дерри в штате Мэн, если такое возможно. Какое-то время, пока операционистка консультировалась с компьютером, в трубке царила тишина… а потом ей сообщили новости, тянущие на дар небес: рейс 23, посадка в Бангоре, расположенном менее чем в пятидесяти милях от нужного ей городка.
    
— Забронировать вам место на рейс, мадам?
    
Одра закрыла глаза, увидела грубоватое, в общем-то доброе, очень эмоциональное лицо Фредди, услышала его слова: «Хорошенько подумай, милая. Не делай ничего такого, о чем потом будешь сожалеть».
    
Фредди не хотел, чтобы она уезжала. Билл не хотел, чтобы она уезжала. Тогда почему ее сердце кричало, требуя, чтобы она уехала?
    
«Господи, что же мне делать…»
    
— Мадам? Вы меня слышите?
    
— Бронируйте, — ответила Одра и замялась. «Хорошенько подумай, милая…» Может, не стоит ей принимать решение прямо сейчас; утро вечера мудренее. Она стала рыться в сумочке в поисках кредитной карточки «Америкэн экспресс». — На завтра, первый класс, если возможно, но я возьму любой билет.
    
«Если передумаю, всегда смогу снять бронь. Вероятно, передумаю. Проснусь в здравом уме, и все прояснится».
    
Но утром ничего не прояснилось, и сердце так же громко гнало ее вслед за мужем. Сон обернулся чередой кошмаров. Потом она позвонила Фредди — не хотела, но полагала, что должна. Многого ей сказать не удалось — она только собралась объяснить, почему уверена в том, что нужна Биллу, как услышала мягкий щелчок, и пошли гудки отбоя: Фредди положил трубку, не произнеся ни слова после начального «алло».
    
Но с другой стороны, по разумению Одры, этот мягкий щелчок сказал все, что ей требовалось услышать.
    7
    
Самолет приземлился в Бангоре в 19:09 по местному времени. Салон покинула только Одра, вызвав недоуменно-задумчивые взгляды остальных пассажиров, возможно, задающихся вопросом, почему кто-то решил закончить полет здесь, в этом забытом Богом уголке земли. Одра подумала, а не объяснить ли, в чем дело: она ищет мужа, поэтому не летит дальше. Он вернулся в маленький городок, находящийся поблизости, потому что ему позвонил друг детства и напомнил об обещании, про которое он сам начисто забыл. Этот телефонный звонок напомнил ему и об умершем брате, о котором он не думал уже больше двадцати лет. Ах да, после этого звонка он снова стал заикаться… и какие-то странные белые шрамы появились у него на ладонях.
    
«А потом, — подумала Одра, — таможенник, стоящий у трапа, вызовет людей в белых халатах».
    
Она забрала свой единственный чемодан — на транспортере он выглядел таким одиноким — и направилась к стойкам компаний, сдающих автомобили напрокат, как примерно часом позже поступит Том Роган. Ей повезло больше. У компании «Нэшнл кар рентал» нашелся «датсун».
    
Девушка заполнила бланк, и Одра в нем расписалась.
    
— Я сразу подумала, что это вы. — Девушка засмущалась. — Вас не затруднит дать мне автограф?
    
Одра автограф дала, расписалась на обратной стороне другого бланка, подумав: «Постарайся воспользоваться этим автографом сейчас, милая. Если Фредди Файрстоун прав, через пять лет он не будет стоить и гроша».
    
Не без некоторого удивления она поняла, что вновь начала думать как американка. Проведя в Америке лишь пятнадцать минут.
    
Она получила дорожную карту, и девушка, потрясенная общением со звездой до такой степени, что едва могла говорить, сумела нанести на карту наилучший маршрут до Дерри.
    
Десять минут спустя Одра уже ехала по шоссе, напоминая себе на каждом перекрестке, что ее придется оттирать от асфальта, если она забудет, где находится, и поедет по левой полосе.
    
И только в машине Одра осознала, что никогда в жизни так не боялась.
    8
    
Благодаря причуде судьбы или в результате иной раз случающегося совпадения (в Дерри, по правде говоря, совпадения случались, и часто), Том снял номер в «Коала-инн» на Внешней Джексон-стрит, а Одра — в «Холидей-инн». Эти мотели располагались рядом, а их автостоянки разделяла приподнятая над асфальтом бетонная пешеходная дорожка. И так уж получилось, что «датсун» Одры и «форд» Тома оказались припаркованными нос к носу, разделенные только пешеходной дорожкой. Оба уже спали, Одра на боку, не издавая ни звука, Том на спине, храпя так громко, что трепыхались распухшие губы.
    9
    
Генри прятался весь день в кустах у шоссе 9. Иногда спал. Иногда наблюдал за патрульными автомобилями, которые, как охотничьи собаки, рыскали по шоссе. И пока Неудачники ели ленч, Генри прислушивался к голосам с луны.
    
А когда наступила темнота, он вышел на обочину и поднял руку с оттопыренным большим пальцем.
    
Вскоре какой-то кретин остановился, чтобы подвезти его.
   
   
    
     
ДЕРРИ: Третья интерлюдия
    
    
     
На дорожку птенчик вышел,
     
Не зная, что его я видел,
     
Червячка надвое разорвал,
     
И съел сырым — бедняжка.
     Эмили Дикинсон, «На дорожку птенчик вышел»
    
    
17 марта 1985 г.
    
Пожар в клубе «Черное пятно» произошел поздней осенью 1930 года. Насколько я сумел установить, пожар этот — в котором едва не погиб мой отец — завершил цикл убийств и исчезновений 1929–1930 годов, точно так же, как взрыв Металлургического завода Китчнера завершил предыдущий цикл, отстоявший от этого на двадцать пять лет. Будто чудовищная жертва требовалась, чтобы умилостивить некую жуткую силу, которая творила зло в этих краях… отправить Оно в спячку еще на четверть века.
    
Но если такая жертва требовалась для завершения каждого цикла, тогда получалось, что без чего-то аналогичного не мог начаться и очередной цикл.
    
И эта мысль навела меня на банду Брэдли.
    
Их расстреляли на перекрестке, где сходились Канальная улица, Центральная и Канзас-стрит — недалеко от места, запечатленного на фотографии, которая пришла в движение на глазах Билла и Ричи одним июньским днем 1958 года — примерно за тринадцать месяцев до пожара в «Черном пятне», в октябре 1929 года… незадолго до краха фондовой биржи.[244]
    
Как и в случае с пожаром, многие жители Дерри вроде бы и не помнят, что произошло в тот день. Они или уезжали из города, навещали родственников. Или спали днем и услышали о случившемся только по радио, из вечернего выпуска новостей. Или просто смотрели тебе в глаза и откровенно лгали.
    
В полицейских отчетах указано, что шефа Салливана в этот день даже не было в городе («Конечно же, я помню, — говорил мне Алоис Нелл, сидя в кресле на залитой солнцем веранде Дома престарелых Полсона в Бангоре. — Я служил в полиции первый год, так что должен помнить. Он уехал в Западный Мэн, охотился на птиц. Их уже накрыли простынями и унесли к его возвращению. Как же он тогда разозлился, Джим Салливан»), но на фотографии в документальной книге о гангстерах, которая называется «Кровопийцы и головорезы», изображен улыбающийся мужчина, стоящий в морге у изрешеченного пулями трупа Эла Брэдли, и если это не шеф Салливан, то, конечно же, его брат-близнец.
    
И только от мистера Кина я узнал версию этой истории, которую склонен считать истинной, Норберта Кина, которому с 1925 по 1975 год принадлежал «Аптечный магазин на Центральной». Он согласился поговорить со мной, но, как и отец Бетти Рипсом, заставил выключить диктофон до того, как произнес хоть слово — это не имело значения, его скрипучий голос я слышу и теперь, — еще один певец в чертовом хоре, название которому — Дерри.
    
— Не вижу причин не рассказать. — Он пожал плечами. — Никто этого не напечатает, а если кто-то и напечатает, так никто не поверит. — Он предложил мне старинную аптекарскую банку: — Лакричные червяки. Насколько я помню, ты всегда предпочитал красные, Майки.
    
Я взял одного.
    
— Шеф Салливан в тот день был в городе?
    
Мистер Кин рассмеялся и сам взял лакричного червяка.
    
— Ты задавал себе этот вопрос, так?
    
— Задавал, — согласился я, жуя кусочек красного лакричного червяка. Я не съел ни одного с того времени, когда еще мальчишкой протягивал свои центы более молодому и шустрому мистеру Кину. Вкус у лакрицы оставался отменным.
    
— Ты слишком молод, чтобы помнить удар Бобби Томсона[245] в плей-офф 1951 года — он играл за «Гигантов», — позволивший ему сделать круговую пробежку. Тебе тогда было года четыре. Несколькими годами позже в газете напечатали большую статью о той игре, и, похоже, не менее миллиона жителей Нью-Йорка утверждали, что присутствовали в тот день на стадионе. — Мистер Кин жевал лакричного червяка, и из уголка его рта побежала струйка черной слюны. Он вытер ее носовым платком.
    
Мы сидели в его кабинете за торговым залом аптечного магазина, потому что Норберт Кин в свои восемьдесят пять и десять лет как ушедший на пенсию все еще вел бухгалтерию для своего внука.
    
— А с уничтожением банды Брэдли все наоборот! — воскликнул Кин. Он улыбался, но ничего приятного в его улыбке я не увидел — от нее веяло цинизмом и холодом. — Тогда в центральной части Дерри жили тысяч двадцать. Главную и Канальную улицы вымостили четырьмя годами раньше, а Канзас-стрит оставалась проселочной дорогой. Летом за каждый автомобилем тянулся шлейф пыли, в марте и ноябре она превращалась в болото. Каждый июнь холм Подъем-в-милю заливали битумом, и каждый год Четвертого июля мэр говорил о том, что Канзас-стрит получит твердое покрытие, но произошло это лишь в 1942 году. Тогда… так о чем я говорил?
    
— В центральной части города жили двадцать тысяч человек, — напомнил я.
    
— Ага. И из этих двадцати тысяч половина, вероятно, умерли, может и больше… пятьдесят лет — долгий срок. И в Дерри люди частенько умирают молодыми. Может, что-то носится в воздухе. Но из тех, кто остался, не думаю, что ты найдешь больше десятка человек, которые скажут, что были в городе, когда банду Брэдли отправили в преисподнюю. Батч Роуден с мясного рынка, возможно, сознается — он держит фотографию одного из их автомобилей на стене, у которой он рубит мясо. Только по фотографии трудно догадаться, что это автомобиль. Шарлотта Литтлфилд могла бы тебе кое-чего рассказать, если застанешь ее в хорошем настроении; она преподает в средней школе. Насколько я помню, тогда ей было лет десять или двенадцать, но, готов спорить, она много чего помнит. Карл Сноу… Обри Стейси… Эбен Стампнелл… и этот старикан, который рисует такие странные картины и вечерами пьет в «Источнике Уоллиса»… думаю, его фамилия Пикман… они помнят. Все они там были…
    
Он замолчал, глядя на лакричного червя в руке. Я уж собрался «подстегнуть» его, но раздумал.
    
Наконец он заговорил сам.
    
— Большинство других солгут, точно так же, как люди лгали о том, что своими глазами видели знаменитый удар Бобби Томсона и его круговую пробежку, вот я о чем. Но о бейсбольном матче люди лгали потому, что хотели бы видеть. А насчет своего присутствия в Дерри люди солгали бы потому, что в тот день с радостью уехали бы из города. Ты понимаешь, о чем я, сынок?
    
Я кивнул.
    
— Ты уверен, что хочешь услышать остальное? — спросил меня мистер Кин. — Ты чуток побледнел, мистер Майки.
    
— Я не хочу, — ответил я, — но думаю, что мне лучше выслушать.
    
— Хорошо, — пожал плечами мистер Кин.
    
Это был и мой день воспоминаний. Когда старик вновь предложил мне аптекарскую банку, я вдруг вспомнил радиопередачу, которую слушали мои родители, когда я был совсем маленький: «Мистер Кин, специалист по розыску без вести пропавших».[246]
    
— Шериф провел в городе целый день, все так. Он собирался поохотиться на птиц, но очень быстро передумал, когда Лол Мейкен пришел к нему и сказал, что во второй половине дня ждет в гости Эла Брэдли.
    
— Как Мейкен это узнал? — спросил я.
    
— Что ж, это тоже любопытная история. — И на лице мистера Кина вновь появилась циничная улыбка. — В хит-параде ФБР Брэдли никогда не был врагом общества номер один, но они его разыскивали, где-то с 1928 года. Эл Брэдли и его брат Джордж ограбили шесть или семь банков на Среднем Западе, а потом похитили одного банкира, ради выкупа. Деньги им заплатили — тридцать тысяч долларов, по тем временам большая сумма, — но банкира они все равно убили.
    
К тому времени на Среднем Западе земля стала гореть под ногами банд, и Эл с Джорджем вместе со своими крысенышами подались на северо-восток. Они арендовали большой фермерский дом на окраине Ньюпорта, неподалеку от «Рулин фармс».
    
Случилось это в жаркие дни двадцать девятого, в июле, августе, может, в начале сентября… Не знаю, когда именно. Состояла банда из восьми человек. Эл Брэдли, Джордж Брэдли, Джо Конклин, его брат Кэл, ирландец Артур Мэллой, которого прозвали Слепой Мэллой, потому что при сильной близорукости он надевал очки только в случае крайней необходимости, и Патрик Гоуди, молодой парень из Чикаго, по слухам, одержимый убийствами, но красивый, как Адонис. Компанию им составляли две женщины, Китти Донахью, гражданская жена Джорджа, и Мэри Хоусер, подруга Гоуди, но которую иногда пускали по кругу, согласно тем историям, что мы услышали позже.
    
По приезде сюда они сделали одно неправильное предположение, сынок: решили, что они в полной безопасности, раз уж находятся так далеко от Индианы.
    
Какое-то время они сидели тихо, потом заскучали и захотели поохотиться. Оружия им хватало, а патронов — нет. И седьмого октября они приехали в Дерри на двух автомобилях. Патрик Гоуди повел женщин по магазинам, тогда как другие мужчины зашли в Магазин спортивных товаров Мейкена. Китти Донахью купила платье в Универмаге Фриза. В нем и умерла два дня спустя.
    
Лол Мейкен обслуживал мужчин сам. Он умер в 1959 году. Ожирение, сердце и не выдержало. Впрочем, он всегда был слишком толстым. Но на зрение не жаловался и, по его словам, узнал Эла Брэдли, едва тот вошел в магазин. Подумал, что узнал и остальных, сомневался только насчет Маллоя, пока тот не надел очки, чтобы получше разглядеть ножи, выставленные под стеклом.
    
Эл Брэдли объяснил цель их прихода: «Мы бы хотели купить патроны».
    
«Что ж, — говорит Мейкен, — вы обратились по адресу».
    
Брэдли протянул ему список, и Лол громко его зачитал. Бумажка эта затерялась, но насколько я знаю, Лол говорил, что от этого списка внутри у него все похолодело. Они хотели купить пятьсот патронов тридцать восьмого калибра, восемьсот сорок пятого, шестьдесят пятидесятого, таких больше не делают, ружейные патроны с крупной и мелкой дробью, тысячу патронов двадцать второго калибра, для длинноствольных и короткоствольных винтовок. Плюс — отметь это — шестнадцать тысяч патронов для автомата сорок пятого калибра.
    
— Срань господня! — вырвалось у меня.
    
Губы мистера Кина вновь изогнула циничная улыбка, и он протянул мне аптекарскую банку. Поначалу я покачал головой, но потом взял еще одного червя.
    
— «Это крупный заказ, парни», — говорит Лол.
    
«Пошли, Эл, — вмешивается Слепой Мэллой. — Я же говорил тебе, что в таком занюханном городишке нам этого не купить. Поехали в Бангор. Боюсь, там тоже ничего нет, но хоть прокатимся».
    
«Не гоните лошадей, — невозмутимо говорит Лол. — Это чертовски хороший заказ, и я не хочу отдавать его тому еврею в Бангоре. Патроны двадцать второго калибра я могу дать вам прямо сейчас, а также ружейные патроны с мелкой дробью и половину — с крупной. Я могу дать вам по сто патронов тридцать восьмого и сорок пятого калибров. Что касается остального… — Тут Лол прикрыл глаза и принялся постукивать пальцами по подбородку, словно подсчитывая, сколько ему потребуется времени. — Послезавтра. Как насчет этого?»
    
Брэдли улыбнулся во весь рот и сказал, что его это вполне устроит. Кэл Конклин все-таки попытался склонить остальных к поездке в Бангор, но его не поддержали.
    
«Слушай, если ты не уверен, что сможешь выполнить этот заказ, скажи об этом прямо сейчас, — обратился Эл Брэдли к Лолу, — потому что парень я хороший, но злить меня не надо. Понимаешь?»
    
«Конечно, — кивает Лол, — и вы получите все необходимые вам патроны, мистер?..»
    
«Мистер Рейдер, — отвечает Брэдли. — Ричард Ди Рейдер, к вашим услугам».
    
Он протянул руку, и Лол крепко ее пожал, радостно улыбаясь.
    
«Очень рад нашему знакомству, мистер Рейдер».
    
А когда Брэдли спросил, когда ему и его друзьям лучше подъехать, чтобы забрать товар, Лол Мейкен ответил вопросом на вопрос: «Как насчет двух часов?» Они решили, что время это их вполне устроит, и ушли. Лол проводил их взглядом. Они встретили двух женщин и Гоуди на тротуаре. Лол узнал и Гоуди.
    
И что, по-твоему, сделал Лол? — спросил меня мистер Кин, сверкнув глазами. — Вызвал копов?
    
— Как я понимаю, нет, — ответил я, — основываясь на том, что произошло. Я бы сломал ногу, спеша к телефону.
    
— Что ж, может, сломал бы, а может и нет. — К циничной улыбке мистера Кина добавился яркий блеск глаз, и по моему телу пробежала дрожь, потому что я знал, о чем он… и он знал, что я знаю. Как только что-то тяжелое начинает катиться, его уже не остановить; оно будет катиться и катиться, пока не попадет на ровный участок, где иссякнет поступательное движение. Вы можете встать на пути этого тяжелого, и вас расплющит… но вам это тяжелое не остановить.
    
— Может, сломал бы, а может нет, — повторил мистер Кин. — Но я могу сказать тебе, что сделал Лол Мейкен. Остаток этого дня и весь следующий он говорил мужчинам, которые заходили в его магазин, что знает, кто охотится в лесах на границе Дерри и Ньюпорта, стреляет в оленей, куропаток и еще бог знает в кого из канзасских пишущих машинок.[247] Банда Брэдли. Он в этом нисколько не сомневался, потому что узнал их всех. Лол называл мужчинам время, когда ожидал вновь увидеть банду в своем магазине. Говорил, что обещал Брэдли патроны, которые тот хотел получить, и намеревался сдержать обещание.
    
— Скольким? — спросил я. Блестящие глаза мистера Кина гипнотизировали меня. Я вдруг почувствовал запах, стоящий в кабинете — запах лекарств, отпускаемых по рецепту, и порошков, растирок и сиропов от кашля, — внезапно все эти запахи принялись меня душить… но я скорее бы умер от удушья, чем ушел из кабинета мистера Кина.
    
— Скольким Лол рассказал о банде? — уточнил мистер Кин.
    
Я кивнул.
    
— Точно сказать не могу. Не стоял рядом и не считал. Полагаю, он рассказывал только тем, кому мог доверять.
    
— Кому мог доверять, — повторил я. Голос мой чуть сел.
    
— Да, — кивнул мистер Кин. — Жителям Дерри. Правда, коров у нас держали немногие. — Он посмеялся старой шутке,[248] прежде чем продолжить. — Я зашел к Лолу около десяти утра, на следующий день после первого визита Брэдли. Зашел только с тем, чтобы узнать, готовы ли фотографии с моей последней пленки — в те дни проявкой пленки и печатанием фотографий занимался только Мейкен — но, получив фотографии, я сказал, что прикуплю патроны для моего «винчестера».
    
«Собрался пострелять дичь, Норб?» — спросил меня Лол, передавая патроны.
    
«Возможно, удастся уложить нескольких вредителей», — ответил я, и мы посмеялись. — Мистер Кин хохотнул и шлепнул себя по костлявой ноге, будто лучшей шутки с того времени и не слышал. Он наклонился вперед и похлопал меня по колену. — Я о том, сынок, что городок маленький, новости распространяются быстро, по-другому и не бывает. Если сказать нужным людям, то все, кто должен знать, узнают… ты понимаешь, о чем я? Возьмешь еще одного червяка?
    
Я взял онемевшими пальцами.
    
— Растолстеешь. — Мистер Кин хихикнул. Выглядел он тогда таким старым… бесконечно старым, очки с бифокальными стеклами сползли с длинного носа, тонкая кожа обтянула скулы без единой морщинки. — На следующий день я принес в аптеку карабин, а Боб Таннер, который работал усерднее всех, кого я потом нанимал, прихватил с собой охотничье ружье своего отца. Где-то в одиннадцать к нам заглянул Грегори Коул, чтобы купить питьевой соды, и я готов поклясться, что у него из-за пояса торчала рукоятка кольта сорок пятого калибра.
    
«Только не отстрели себе яйца из этой штуковины», — пошутил я.
    
«Ради этого я прошел весь путь из Милфорда, и у меня жуткое похмелье, — говорит он. — Наверное, кому-то я отстрелю яйца еще до захода солнца».
    
Примерно в половине второго я повесил на дверь табличку «СКОРО БУДУ. ПОЖАЛУЙСТА, ПРОЯВИТЕ ТЕРПЕНИЕ», взял карабин и вышел через черный ход в переулок Ричарда. Спросил Боба Таннера, пойдет ли он со мной, но он сказал, что хочет закончить приготовление лекарства для миссис Эмерсон и присоединится ко мне позже. «Оставьте мне одного живого», — попросил он, но я честно признал, что обещать этого не могу.
    
Канальная улица полностью опустела — ни автомобилей, ни пешеходов. Разве что время от времени проезжал грузовичок с товарами. Я увидел Джейка Пиннета, пересекающего улицу, и в обеих руках он держал по винтовке. Он встретился с Энди Криссом, и вдвоем они пошли к одной из скамей, которые стояли там, где теперь Военный мемориал… ты знаешь, где Канал уходит под землю.
    
Пити Ваннесс, Эл Нелл и Джимми Гордон сидели на ступенях здания суда, ели сандвичи и фрукты из корзинок для ленча, чем-то менялись. Совсем как дети на школьном дворе. Все при оружии. Джимми Гордон принес с собой «Спрингфилд» времен Первой мировой войны, и винтовка, казалось, размером превосходила его.
    
Я увидел парнишку, который шагал к Подъему-в-милю… думаю, это был Зак Денбро, отец твоего давнего друга, того самого, который стал писателем, и Кенни Бортон крикнул ему из окна читальной комнаты «Кристиан сайенс»: «Тебе пора убраться отсюда, парень; сейчас начнется стрельба». Зак глянул ему в лицо и умчался со всех ног.
    
Везде я видел мужчин, вооруженных мужчин, они стояли в дверных проемах, и сидели на ступенях, и выглядывали из окон. Грег Коул сидел в дверном проеме чуть дальше по улице. Кольт лежал у него на коленях, а два десятка патронов он поставил рядом с собой, как оловянных солдатиков. Брюс Джейгермейер и этот швед, Олаф Терамениус, стояли в тени, под козырьком кинотеатра «Бижу».
    
Мистер Кин смотрел на меня, сквозь меня. Острота взгляда исчезла; глаза затуманились, смягчились, как случается с глазами мужчины, когда он вспоминает один из лучших моментов своей жизни — первую круговую пробежку, или первую форель, форель, которую он сумел вытащить из реки, или первую женщину, которая легла под него по своей воле.
    
— Я помню шум ветра, сынок, — мечтательно продолжил он. — Я помню, как шумел ветер, когда часы на здании суда пробили дважды. Боб Таннер подошел ко мне сзади, а я так нервничал, что едва не снес ему голову.
    
Он только кивнул мне и пересек улицу, направляясь к «Бакалее Вэннока», а за ним тянулась его тень.
    
Ты мог бы подумать, что народ начал расходиться, когда прошло сначала десять минут, пятнадцать, двадцать? Но никто не ушел. Все просто ждали. Потому что…
    
— Знали, что они приедут, так? — спросил я. Мог бы и не спрашивать.
    
Он просиял, как учитель, довольный блестящим ответом ученика.
    
— Совершенно верно! Мы знали. Никто об этом не говорил, ни у кого не возникло и мысли сказать: «Ладно, давайте подождем до двадцати минут третьего, а потом, если они не приедут, я пойду работать». Улица по-прежнему пустовала, но в два двадцать пять два автомобиля, красный и темно-синий, спустились с холма Подъем-в-милю к перекрестку. «Шевроле» и «ласалль». Конклины, Патрик Гоуди и Мэри Хаузер сидели в «шевроле», братья Брэдли, Мэллой и Китти Донахью — в «ласалле».
    
Въехали на перекресток, как и положено, а потом Эл Брэдли нажал на педаль тормоза так резко, что «шевроле», за рулем которого сидел Гоуди, едва не врезался в «ласалль». Слишком уж пустынной была улица, и Брэдли это понял. Он давно уже превратился в зверя, а для того, чтобы развился звериный инстинкт самосохранения, много времени не требуется, особенно если тебя четыре года гоняют, как колонка в кукурузе.
    
Он открыл дверцу «ласалля», постоял на подножке, а потом рукой дал знак Гоуди — мол, возвращаемся. Гоуди спросил: «Что, босс?» — я ясно расслышал эти два слова, единственные услышанные мною из тех, что произнес кто-то из них в тот день. Еще я помню солнечный зайчик. От карманного зеркальца. Мэри Хаузер в тот самый момент пудрила носик.
    
Именно тогда Лол Мейкен и Бифф Марлоу, его помощник, выбежали из магазина. «Руки вверх, Брэдли, вы окружены!» — крикнул Лол, но прежде чем Брэдли успел оглядеться, открыл огонь. Первый раз промахнулся, вторую пулю всадил в плечо Брэдли. Тут же хлынула кровь. Брэдли другой рукой ухватился за дверную стойку «ласалля», нырнул обратно в кабину. Включил передачу, и тут выстрелы загремели со всех сторон.
    
Закончилось все за четыре, может, пять минут, но тогда минуты эти сильно растянулись. Пити, Эл и Джимми по-прежнему сидели на ступенях здания суда и всаживали пулю за пулей в задний борт «шевроле». Я видел, как Боб Таннер стреляет, опустившись на одно колено. Джейгермейер и Тераминиус палили в правый борт «ласалля» из-под козырька кинотеатра. Грег Коул стоял в ливневой канаве, обеими руками держа кольт сорок пятого калибра, и раз за разом нажимал на спусковой крючок.
    
Пятьдесят, может, и шестьдесят мужчин стреляли одновременно. После того как все закончилось, Лол Мейкен выковырял тридцать шесть пуль из кирпичных стен своего магазина. И сделал он это три дня спустя, когда все, кто хотел, уже успели подойти и перочинным ножом добыть себе сувенир. В какие-то моменты казалось, что это битва на Марне. И вокруг магазина Мейкена пули повыбивали многие окна.
    
Брэдли начал разворачивать «ласалль» и делал это быстро, но к тому времени, как автомобиль описал полкруга, пули пробили все четыре колеса. Вдребезги разлетелись и фары, и ветровое стекло. Слепой Мэллой и Джордж Брэдли отстреливались из пистолетов через опущенные стекла задних боковых дверец. Я видел, как одна пуля попала Мэллою в шею и буквально разорвала ее. Он выстрелил еще дважды и упал на дверцу со свисающими вниз руками.
    
Гоуди попытался развернуть «шевроле», да только врезался в зад «ласалля» Брэдли. Тут для них все и закончилось. Передний бампер «шевроле» зацепился за задний бампер «ласалля», и они лишились последнего шанса выехать с перекрестка.
    
Джо Конклин вылез с заднего сиденья, встал на перекрестке с пистолетами в обеих руках и открыл огонь. Стрелял он в Джейка Пеннета и Энди Крисса. Эти двое скатились со скамьи, где сидели, на траву. Энди принялся орать: «Меня убили! Меня убили!» — но ни одна пуля его не задела; как и Джейка.
    
Джо Конклин успел расстрелять все патроны, прежде чем в него попали. Полы его расстегнутого пиджака подхватил ветер, ветер дергал штанины его брюк, словно какая-то женщина, которую Джо не видел, пыталась их обметать. Из машины он вылез в соломенной шляпе, но ее сорвало с головы, и все увидели, что волосы расчесаны на прямой пробор. Один пистолет он сунул подмышку, второй стал перезаряжать, когда чья-то пуля сразила его, и он повалился на землю. Кенни Бортон потом похвалялся, что именно он уложил Джо, но это мог быть кто угодно.
    
Брат Конклина, Кэл, выскочил из машины, как только Джо упал, и тут же рухнул рядом с дырой в голове.
    
Потом вылезла Мэри Хаузер. Может, она хотела сдаться, не знаю. В правой руке она по-прежнему держала пудреницу, в зеркало которой смотрела, когда пудрила носик. Она что-то кричала, но грохот выстрелов не позволял расслышать слова. Пули летали вокруг нее. Одна вышибла пудреницу у нее из руки. Она попыталась вернуться в салон, когда пуля попала ей в бедро. Но ей все-таки удалось залезть на переднее сиденье.
    
Эл Брэдли до отказа вдавил в пол педаль газа, и ему удалось сдвинуть «ласалль» с места. Он протащил за собой «шевроле» футов десять, прежде чем сорвал с него бампер.
    
Парни поливали «ласалль» свинцом. Все окна выбили. Одно крыло валялось на земле. Убитый Мэллой висел на дверце, но оба брата Брэдли были живы. Джордж отстреливался с заднего сиденья. Его женщина, мертвая, сидела рядом с ним: пуля попала ей в глаз.
    
Далеко Эл Брэдли не уехал. Скоро его автомобиль ткнулся в бордюрный камень и застыл. Он вылез из-за руля и побежал к Каналу. Его изрешетили пулями.
    
Патрик Гоуди выскользнул из «шевроле» с таким видом, будто собирается сдаться, но потом выхватил револьвер тридцать восьмого калибра из наплечной кобуры. Нажал на спусковой крючок раза три, стреляя наобум, а потом рубашка вспыхнула у него на груди. Его отбросило на борт «шевроле», он заскользил по нему, пока не уселся на подножку. Патрик выстрелил еще раз и, насколько мне известно, только эта пуля и задела одного из нас. Отрикошетила от чего-то и черканула по руке Грега Коула. Оставила шрам, который он, напившись, всем показывал, пока кто-то, может, Эл Нелл, не сказал ему, отведя его в сторону, что о случившемся с бандой Брэдли лучше помалкивать.
    
Хаузер вновь вылезла из машины, и на этот раз ее желание сдаться не вызывало сомнений, потому что она подняла руки. Может, никто и не хотел ее убивать, но она оказалась под перекрестным огнем, и погибла под пулями.
    
Джордж Брэдли сумел добежать до той скамьи около Военного мемориала, а потом чей-то выстрел из ружья разнес ему затылок зарядом дроби. На землю он падал уже мертвым, надув в штаны.
    
(Не отдавая себе отчет в том, что делаю, я взял из банки еще одного лакричного червя.)
    
— Они стреляли по автомобилям еще минуту или две, прежде чем огонь начал стихать, — продолжил мистер Кин. — Когда у мужчин закипает кровь, остывает она не сразу. Именно тогда я огляделся и увидел шерифа Салливана за спинами Нелла и других, расположившихся на ступенях здания суда. Он стрелял в «шеви» из помпового ружья «ремингтон». Не позволяй никому говорить, что его там не было; Норберт Кин сидит перед тобой и говорит тебе, что он там был.
    
К тому времени, когда стрельба прекратилась, эти автомобили уже и не выглядели, как автомобили — просто рухлядь с валяющимися вокруг осколками стекла. Люди двинулись к ним. Никто не говорил ни слова. Тишину нарушали лишь завывание ветра да хруст стекла под сапогами. Именно тогда началось фотографирование. И ты должен знать — когда дело доходит до фотографий, история заканчивается.
    
Мистер Кин покачивался на своем стуле, глядя на меня, шлепанцы мерно стукали об пол.
    
— Ничего такого в «Дерри ньюс» не написали, — только и смог я сказать. Наутро газета вышла с заголовком «ПОЛИЦИЯ ШТАТА И ФБР ПЕРЕСТРЕЛЯЛИ БАНДУ БРЭДЛИ В ЖАРКОМ БОЮ». Ниже следовал подзаголовок: «При активной поддержке местной полиции».
    
— Разумеется, нет, — мистер Кин радостно рассмеялся. — Я видел, как издатель, Мак Лафлин, всадил две пули в Джо Конклина.
    
— Боже, — пробормотал я.
    
— Наелся лакрицей, сынок?
    
— Наелся, — кивнул я. Облизнул губы. — Мистер Кин, а как удалось… при таком количестве свидетелей… скрыть эту историю?
    
— Так никто ничего не скрывал. — На лице мистера Кина читалось искреннее удивление. — Просто об этом много не говорили. И действительно, что произошло особенного? В тот день убили не президента или мистера Гувера.[249] Точно так же отстреливают бешеных собак, укус которых — верная смерть.
    
— Но женщины?
    
— Пара проституток, — безразлично отмахнулся он. — Кроме того, случилось это в Дерри, а не в Нью-Йорке или Чикаго. Место, сынок, определяет значимость новостей ничуть не меньше, чем то, что в этом месте случилось. А потому заголовок о смерти двенадцати человек при землетрясении в Лос-Анджелесе набирают большим шрифтом, чем об убийстве трех тысяч в какой-нибудь Богом забытой стране на Ближнем Востоке.
    
«Кроме того, случилось это в Дерри».
    
Эту фразу я слышал раньше и, предполагаю, если продолжу расследование, услышу еще… и еще… и еще. Местные жители произносят ее точно так же, как могли бы сказать: «Из-за силы тяжести», — спроси я их, почему при ходьбе они не отрываются от земли. Они говорят об этом, как о законе природы, который должен понимать каждый человек. И, разумеется, самое худшее в том, что я понимаю.
    
Но у меня оставался еще один вопрос, и я задал его мистеру Кину:
    
— В тот день, когда началась стрельба, вы видели кого-то незнакомого?
    
От быстрого ответа мистера Кина температура у меня упала градусов на десять… или мне так показалось.
    
— Ты про клоуна? Как тебе удалось узнать о нем, сынок?
    
— Наверное, кто-то сказал, — уклончиво ответил я.
    
— Я видел его только мельком. Как только началась стрельба, я ни на что другое не отвлекался. Только раз огляделся и увидел его под козырьком кинотеатра «Бижу», за спинами этих шведов. Только он был не в клоунском костюме или в чем-то таком, а в крестьянском комбинезоне с нагрудником и рубашке из хлопчатобумажной ткани под ним. Но лицо покрывал слой белого грима, которым они пользуются, и на гриме краснела нарисованная широченная клоунская улыбка. И во все стороны торчали клочья искусственных волос. Оранжевых. Смешно торчали.
    
Лол Мейкен не видел этого парня, а Бифф видел. Только он все перепутал, потому что думал, что видел его в одном из окон жилого дома, расположенного слева. Однажды я спросил о клоуне у Джимми Гордона — он погиб в Перл-Харборе, знаешь ли, пошел на дно вместе со своим кораблем, кажется «Калифорнией», — и он сказал, что видел клоуна за Военным мемориалом.
    
Мистер Кин покачал головой, улыбнулся:
    
— Забавно, как люди воспринимают происходящее вокруг них в такой ситуации, а еще забавнее их воспоминания о том, что произошло, когда все заканчивается. Ты можешь услышать шестнадцать различных историй, и ни одна из них не совпадет с другой. Возьми, к примеру, оружие этого клоуна…
    
— Оружие? — переспросил я. — Так он тоже стрелял?
    
— Да, — кивнул мистер Кин. — В тот момент, когда я увидел его, он вроде бы стрелял из «винчестера» с поворотным затвором, и только потом до меня дошло — я так подумал, потому что сам стрелял из такого «винчестера». Биффу Марлоу показалось, что клоун стрелял из «ремингтона», потому что он сам стрелял из «ремингтона». А когда я спросил Джимми, тот ответил, что клоун стрелял из «спрингфилда», такого же, как у него. Любопытно, правда?
    
— Любопытно, — выдавил я. — Мистер Кин… никто из вас не задавался вопросом, а какого черта там оказался клоун, тем более в крестьянском комбинезоне?
    
— Конечно, — ответил мистер Кин. — Мелочь, ты понимаешь, но мы задумались. Решили, что это кто-то из наших. Хотел поучаствовать, но не желал, чтобы его узнали. Может, член Городского совета. Хорст Мюллер или даже Трейс Ноудлер, тогда наш мэр. Или кто-нибудь из практикующих специалистов. Врач или адвокат. Думаю, в таком гриме я бы не узнал и собственного отца.
    
Он рассмеялся, и я спросил, что ему вспомнилось забавное.
    
— Возможно, это был настоящий клоун, — ответил он. — В двадцатых и тридцатых годах окружная ярмарка в Эсти проводилась гораздо раньше, чем теперь, и была в самом разгаре на той неделе, когда в Дерри пожаловала банда Брэдли. На окружной ярмарке выступали клоуны. Возможно, один из них прослышал, что мы тоже устраиваем аттракцион, и приехал, потому что захотел принять в нем участие.
    
Он холодно улыбнулся.
    
— Я уже заканчиваю, но хочу сказать тебе еще кое-что, раз уж тебе интересно, и ты так внимательно слушаешь. Мне рассказал об этом Бифф шестнадцать лет спустя, после нескольких кружек пива, которые мы выпили в бангорском «Пилоте». Рассказал ни с того ни с сего. По его словам, клоун высовывался из окна так далеко, что Бифф даже удивился, как тот не падает. Бифф говорил, что из окна торчали не только голова, плечи и руки. Бифф говорил, что клоун вылез из окна по колени, повис в воздухе, стреляя по автомобилям, на которых приехала банда Брэдли, с широченной красной улыбкой на лице. «Он напоминал фонарь из тыквы, который сильно напугали», — так сказал Бифф.
    
— Словно он летал, — подсказал я.
    
— Да, — согласился мистер Кин. — Бифф сказал кое-что еще. Что-то не давало ему покоя не одну неделю. Он не мог понять, что именно. И вроде бы ответ близко, вертится на кончике языка, но в руки не дается. Как комар или песчаная мушка, которую не отогнать. Он сказал, что истина ему открылась как-то ночью, когда он поднялся с кровати по малой нужде. Стоял перед унитазом, отливал, ни о чем особо не думая, и тут все встало на свои места: стрельба началась в два двадцать пять, ярко светило солнце, но этот клоун тени не отбрасывал. Совсем не отбрасывал.
   
  
  
   
    
Часть 4
    
ИЮЛЬ 1958 ГОДА
   
   
    
Ты спишь, и ждешь меня, и ждешь огня, и я несу его тебе, сраженный красотой твоей. Сраженный.
    «Патерсон», Уильям Карлос Уильямс
   
   
    
     
      
Появилась я на свет, девочка-красотка,
      
Посмотрите, как кругла и упруга попка.
      
Дал шлепка мне акушер, дескать, с днем рожденья
      
Киска тоже хороша, всем на загляденье.[250]
     
    
    «Моя киска», Сидни Симьен[251]
   
   
    
     
Глава 13
     
Апокалиптическая битва камней
    
    1
    
Билл приходит первым. Сидя на стуле с высокой спинкой у самой двери читального зала, он наблюдает, как Майк обслуживает последних вечерних посетителей: старушку с несколькими готическими романами карманного формата, мужчину с огромным томом по истории Гражданской войны и тощего подростка, который хочет взять книгу с наклейкой на верхнем углу пластиковой обложки, указывающей, что книга выдается только на семь дней. Билл видит, не испытывая ни удивления, ни гордости за собственную прозорливость, что это его последний роман. Удивляться он, похоже, уже не способен, а прозорливость, в конце концов, не более чем реальность, в которую поверил, но она обернулась всего лишь грезой.
    
Симпатичная девушка в юбке из шотландки, полы которой скреплены большой золотой булавкой («Господи, я не видел такой уж не знаю сколько лет, — думает Билл. — Неужели они возвращаются?»), скармливает четвертаки ксероксу и копирует лист за листом, поглядывая на большие часы с маятником, которые стоят за стойкой. Все звуки, как и положено в библиотеке, тихие и успокаивающие: поскрипывание подошв и каблуков по красно-черному линолеуму, мерное тиканье часов, отсчитывающих секунду за секундой, кошачье урчание копировальной машины.
    
Юноша берет роман Уильяма Денбро и подходит к девушке у ксерокса в тот самый момент, когда та заканчивает копирование и начинает собирать свои листы.
    
— Оригинал можешь оставить на столе, Мэри, — говорит Майк. — Я уберу.
    
Девушка одаривает Майка благодарной улыбкой.
    
— Спасибо, мистер Хэнлон.
    
— Спокойной ночи. Спокойной ночи, Билли. Идите сразу домой.
    
— Бука схватит тебя, если ты… не будешь… осторожен! — страшным голосом произносит Билли, тощий юноша, и обнимает девушку за талию.
    
— Не думаю, что оно польстится на таких уродцев, как вы, — говорит Майк, — но тем не менее будьте осторожны.
    
— Будем, мистер Хэнлон, — отвечает девушка вполне серьезно и кулачком легонько бьет юношу в плечо: — Пошли, уродец, — и хихикает. И в это мгновение из симпатичной желанной старшеклассницы превращается в неуклюжую одиннадцатилетнюю девочку-подростка, какой в свое время была Беверли Марш… когда они проходят мимо, Билла потрясает ее красота… и он ощущает страх; хочет подойти к юноше и сказать ему, что домой он должен идти по хорошо освещенным улицам и не оглядываться, если кто-то с ним заговорит.
    
«На скейтборде осторожным быть нельзя, мистер», — произносит фантомный голос в голове Билла, и он улыбается печальной улыбкой взрослого.
    
Наблюдает, как юноша открывает девушке дверь. Они выходят в вестибюль, сближаются, и Билл готов поставить роялти за книгу, которую юноша по имени Билли держит под мышкой, что тот поцеловал девушку, прежде чем открыть наружную дверь. «Дурак ты, Билли, если не поцеловал, — думает Билл. — А теперь доведи ее до дома целой и невредимой. Ради бога, доведи ее до дома целой и невредимой».
    
— Сейчас приду, Большой Билл! — кричит ему Майк. — Немного приберусь, и все.
    
Билл кивает, кладет ногу на ногу. Бумажный пакет, который лежит на коленях, негромко шуршит. В пакете пинта бурбона, и Билл думает, что никогда в жизни ему не хотелось так выпить, как сейчас. Он уверен, если не лед, то уж вода у Майка наверняка найдется, и чувствует, что сойдет и вода, тем более что потребуется ее немного.
    
Он думает о Сильвере, прислоненном к стене Майкова гаража на Палмер-лейн. И, вполне естественно, мысли его перескакивают к тому дню, когда они все встретились в Пустоши (все, кроме Майка), и каждый вновь пересказал свою историю: прокаженный под крыльцом; мумия, идущая по льду; кровь из сливного отверстия, и мертвые мальчики в Водонапорной башне, и движущиеся фотографии, и оборотни, преследующие маленьких мальчиков по пустынным улицам…
    
В тот день, накануне праздника Четвертого июля, они ушли в Пустошь дальше, чем всегда, теперь он это вспоминает. В городе стояла жара, а в тени на восточном берегу Кендускига царила прохлада. Он помнит, что неподалеку находился один из бетонных цилиндров, мерно жужжащий сам с собой, совсем как недавно ксерокс жужжал для симпатичной старшеклассницы. Билл вспоминает и жужжание, и то, как, покончив с историями, все посмотрели на него.
    
Они хотели, чтобы он сказал им, что теперь делать, а он этого не знал. И незнание вызывало отчаяние.
    
Глядя на большущую тень Майка, перемещающуюся по обшитой темными деревянными панелями стене зала справочной литературы, Билл внезапно осознает: он не знал, что делать, потому что 3 июля они собрались не в полном составе. Окончательно их команда сформировалась позже, в заброшенном гравийном карьере, который находился за свалкой, где выбраться из Пустоши не составляло труда, точно так же, как на Канзас-стрит и на Мерит-стрит. Собственно, именно над карьером сейчас проходил участок автомагистрали. Названия у карьера не было; его давно уже забросили, осыпающиеся склоны заросли травой и кустами. Однако боезапаса там хватало — во всяком случае, хватило для апокалиптической битвы камней.
    
Но до того, на берегу Кендускига, Билл не знал, что сказать… что они хотели от него услышать? Что он сам хотел им сказать? Он вспоминает, как переводил взгляд с одного лица на другое… смотрел на Бена, Бев, Эдди, Стэна, Ричи. И вспоминает музыку. Литл Ричард. «Вомп-бомп-э-ломп-бомп…» Музыку. Тихую. И искорки света, бьющие ему в глаза. Он вспоминает искорки света, бьющие ему в глаза, потому что…
    2
    
Ричи повесил транзисторный приемник на самую нижнюю ветку дерева, к которому привалился. И хотя все они укрылись в тени, солнечные лучи, отраженные от поверхности воды Кендускига, били в хромированный корпус радиоприемника, а потом уже добирались до глаз Билла.
    
— У-убери э-эту ш-туковину, Ри-и-ичи, — попросил его Билл. — О-она ме-еня с-слепит.
    
— Конечно, Большой Билл, — тут же ответил Ричи, без всяких острот. Он не только снял радиоприемник с ветки, но и выключил, о чем Билл сразу же пожалел; тишина, нарушаемая лишь плеском воды да далеким мерным гудением насосов дренажной системы, стала очень уж громкой. Их взгляды скрещивались на лице Билла, и ему хотелось предложить им смотреть куда-то еще: чего так на него таращиться? Он что, чудик какой-то?
    
Но, разумеется, поступить так он не мог, потому что они ждали одного: чтобы он сказал им, что теперь делать. То, что они узнали, давило мертвым грузом, и они рассчитывали, что он укажет им верный путь. «Почему я?!» — хотелось ему закричать, но, разумеется, он знал ответ на этот вопрос. Потому что, нравилось ему это или нет, другого кандидата на роль лидера не было. Потому что он выдвигал идеи, потому что его брата убило неизвестно что, но главным образом потому, что он (как именно, он до конца так и не поймет) стал Большим Биллом.
    
Он посмотрел на Беверли и быстро отвел взгляд от безмятежного доверия, которое читалось в ее глазах. Да и вообще, когда он смотрел на Беверли, в нижней части живота возникали какие-то странные ощущения. Трепетание.
    
— Мы не-не мо-ожем пойти в по-олицию, — наконец сказал он. Даже для его ушей голос звучал хрипло и очень уж громко. — Мы не-е мо-ожем по-ойти и к на-ашим п-предкам. Если то-олько… — Он с надеждой посмотрел на Ричи. — К-как на-асчет т-твоего о-отца и ма-атери, Очкарик? О-они в-вроде бы но-ормальные?
    
— Любезный, — ответил Ричи Голосом дворецкого Тудлса, — вы определенно ничего не понимаете, говоря так о моих маменьке и папеньке. Они…
    
— Переходи на американский, Ричи, — подал голос Эдди, который сидел рядом с Беном. Там он устроился по одной простой причине: тень Бена полностью накрывала его. Лицом — маленьким, сморщенным, озабоченным — Эдди напоминал старичка. Правая рука сжимала ингалятор.
    
— Они подумают, что меня пора отправлять в «Джунипер-Хилл». — Сегодня Ричи пришел в старых очках. Днем раньше дружок Генри Бауэрса, которого звали Кард Джейгермейер, подкрался к Ричи сзади, когда тот выходил из кафе с рожком фисташкового мороженого. «Ты водишь!» — закричал Джейгермейер, который весил больше Ричи на добрых сорок фунтов, и с силой ударил Ричи по спине сцепленными руками. Ричи полетел в сливную канаву, оставшись без очков и без рожка с мороженым. Левое стекло разбилось, и мать Ричи ужасно на него рассердилась, а от его оправданий отмахнулась.
    
«Я знаю только одно: ты слишком много времени болтаешься без дела, — заявила она ему. — Похоже, Ричи, ты думаешь, что где-то растет очечное дерево и мы снимаем с него новую пару очков, как только ты разбиваешь старую».
    
«Но, мама, этот парень толкнул меня, зашел сзади, этот большой парень, и толкнул меня…» — Ричи уже едва не плакал. Он не мог убедить мать вникнуть в ситуацию, и бессилие причиняло больше боли, чем отправивший в канаву удар Карда Джейгермейера, такого тупого, что его даже не направили в летнюю школу.
    
«Я ничего не хочу об этом слышать, — сухо отчеканила Мэгги Тозиер. — Но когда ты в следующий раз увидишь своего отца, который придет домой, едва держась на ногах, отработав допоздна три дня подряд, подумай об этом, Ричи. Пожалуйста, подумай».
    
«Но, мама…»
    
«Я сказала, хватит», — резко и окончательно оборвала сына Мэгги… хуже того, по голосу чувствовалось, что она вот-вот заплачет. Она вышла из комнаты и включила телевизор, слишком громко. А Ричи, такой несчастный, остался сидеть за кухонным столом.
    
Это воспоминание и заставило Ричи снова покачать головой.
    
— Родители у меня нормальные, но такому они никогда не поверят.
    
— А к-как на-асчет д-других ре-ебят?
    
И они начали оглядываться — Билл вспомнит об этом много лет спустя, — словно искали того, кого нет рядом.
    
— Каких? — В голосе Стэна слышалось сомнение. — Я не могу назвать кого-то еще, кому можно доверять.
    
— Тем не ме-енее… — начал Билл с тревогой в голосе, а потом возникла короткая пауза: Билл думал, как продолжить.
    3
    
Если бы Бену Хэнскому задали такой вопрос, он бы ответил, что Генри Бауэрс ненавидит его больше, чем любого другого члена Клуба неудачников из-за случившегося в тот день, когда они с Генри прыгнули в Пустошь с Канзас-стрит, и в другой день, когда он, Ричи и Беверли убежали из «Аладдина», но прежде всего потому, что он не дал Генри списать годовую контрольную, в результате чего Генри отправили в летнюю школу, и тот в очередной раз навлек на себя гнев отца, полоумного Буча Бауэрса.
    
Если бы спросили Ричи, он бы сказал, что Генри ненавидит его больше других из-за того дня, когда он провел Генри и его мушкетеров, уйдя от них в Универмаге Фриза.
    
Стэн Урис сказал бы, что Генри ненавидит его больше всех, поскольку он еврей (когда Стэн учился в третьем классе, а Генри в пятом, как-то зимой Генри тер лицо Стэна снегом до тех пор, пока у Стэна не пошла кровь и он не начал вопить от боли и страха).
    
Билл Денбро верил, что Генри Бауэрс ненавидел его больше всего, потому что он был худощавым, потому что он заикался и потому что любил красиво одеваться («По-о-осмотрите на э-э-этого г-г-гребаного пе-е-едика!» — воскликнул Генри в День профессиональной ориентации, который проводился в школе в апреле, а Билл пришел в галстуке; и еще до конца дня галстук с него сдернули и повесили на дерево, растущее на Картер-стрит, далеко от школы).
    
Генри Бауэрс действительно ненавидел всех четверых, но мальчишка из Дерри, который занимал первую строчку в личном хитпараде ненависти Генри, до третьего июля не имел к Клубу неудачников ни малейшего отношения. Первая строка принадлежала Майклу Хэнлону, чернокожему мальчишке, который жил в четверти мили от фермы Бауэрса.
    
Отца Генри, Оскара Бауэрса по прозвищу Буч, совершенно справедливо считали полоумным. В ухудшении своего финансового, физического и душевного состояния он винил семью Хэнлонов вообще, а отца Майка в особенности. Буч обожал рассказывать своим немногим друзьям и единственному сыну о том, как Уилл Хэнлон засадил его в тюрьму округа, когда все его, Хэнлона, куры передохли.
    
— Чтобы ему выплатили страховку, понимаете. — Он оглядывал своих слушателей и его глаза сверкали драчливостью (только-посмейте-меня-перебить), как у капитана Билли Бонса в «Адмирале Бенбоу». — Некоторые из его друзей солгали, чтобы подтвердить его слова, и мне пришлось продать мой «меркурий».
    
— Кто солгал, папа? — спросил тогда восьмилетний Генри, негодуя из-за несправедливости, допущенной по отношению к отцу. Про себя он подумал, что найдет этих лжецов, когда вырастет, обмажет их медом, свяжет и посадит в муравейник, как в некоторых вестернах, которые показывали по субботам в кинотеатре «Бижу».
    
И поскольку его сын никогда не уставал слушать эту историю (хотя, если б Буча спросили, он бы заявил, что рассказывал все, как было), Бауэрс-старший заливал его уши ненавистью и жалобами на тяжелую судьбу. Он объяснял сыну, что все ниггеры глупые, но некоторые еще и хитрые, что в глубине души все они ненавидят белых мужчин и хотят вспахать «бороздку» белой женщины. Может, дело совсем не в страховке за подохших куриц, говорил Буч. Может, Хэнлон хотел возложить на него вину, потому что видел в нем конкурента, торгующего той же продукцией. Он так и поступил, в этом можно не сомневаться, как мы не сомневаемся в том, что говно прилипнет к одеялу. А потом в городе нашлись белые обожатели ниггера, которые согласились подтвердить его слова, да еще пригрозили отправить Буча в тюрьму штата, если тот не заплатит ниггеру. «И почему нет? — раз за разом спрашивал Буч своего сына, который слушал, широко раскрыв глаза, молчаливый и с грязной шеей. — Почему нет? Я всего лишь человек, который сражался с японцами за свою страну. Таких, как я, много, а он единственный в округе ниггер».
    
После истории с курами одно неприятное событие следовало за другим. На тракторе «Дир» лопнула тяга; на северном поле сломалась борона; чирей на шее начал нарывать и его пришлось вскрыть, потом начал нарывать снова, и дело закончилось хирургическим вмешательством; ниггер использовал деньги, полученные нечестным путем для того, чтобы сбивать цены Буча, и покупатели перетекли к нему.
    
Генри только и слышал: ниггер, ниггер, ниггер. Все ставилось в вину ниггеру. У ниггера красивый белый дом со вторым этажом и котлом на жидком топливе, тогда как Буч, его жена и сын вынуждены жить чуть ли не в лачуге с обитыми рубероидом стенами. Когда ферма не приносила дохода и Бучу приходилось какое-то время работать в лесу, вина все равно ложилась на ниггера. И когда их колодец пересох в 1956 году, виновник остался прежним.
    
В тот же год Генри, тогда десятилетний, начал прикармливать собаку Майка, Мистера Чипса, бульонными косточками и картофельными чипсами. Очень скоро Мистер Чипс вилял хвостом и бежал на зов Генри. И однажды Генри скормил ему фунт гамбургера, щедро сдобренного ядом для насекомых. Яд он нашел в сарае и три недели копил деньги, чтобы купить мясо в «Костелло».
    
Мистер Чипс съел половину отравленного мяса и остановился. «Давай, заканчивай пиршество, ниггерская псина», — прошипел Генри. Мистер Чипс завилял хвостом. Генри звал его так с самого начала, и он думал, что это всего лишь еще одна кличка. Когда начались боли, Генри достал из кармана бельевую веревку и привязал Мистера Чипса к березе, чтобы тот не мог убежать домой. А потом сел на плоский, нагретый солнцем камень, оперся подбородком на ладони и наблюдал, как умирает собака. Сидеть пришлось долго, но Генри полагал, что потратил время не зря. В конце у Мистера Чипса начались судороги, а из пасти потекла зеленая пена.
    
«И как тебе это нравится, ниггерская псина? — спросил Генри собаку, которая повернула глаза на звук голоса Генри и попыталась вильнуть хвостом. — Тебе пришелся по вкусу твой ленч, говенная дворняга?»
    
Когда собака умерла, Генри отвязал веревку, пошел домой и рассказал отцу о том, что сделал. К тому времени старший Бауэрс уже совсем рехнулся; годом позже жена уйдет от него после того, как он изобьет ее чуть ли не до смерти. Генри точно так же боялся отца, а иногда жутко ненавидел, но при этом и любил. И в тот день, рассказав об отравлении псины, почувствовал, что наконец-то подобрал ключик к отцовской любви, поскольку Буч хлопнул сына по спине (так сильно, что Генри едва не повалился на пол), привел в гостиную и дал пива. Тогда Генри впервые попробовал пиво и всю оставшуюся жизнь будет ассоциировать его вкус с двумя положительными эмоциями: победой и любовью.
    
«Хорошее дело, и отлично сделано!» — воскликнул полоумный отец Генри. Они чокнулись коричневыми бутылками и выпили. Насколько мог понять Генри, ниггеры так и не узнали, кто убил их собаку, но предполагал, что определенные подозрения у них возникли. Он надеялся, что возникли.
    
Другие члены Клуба неудачников видели Майка только издали, то есть знали о его существовании — не могли не знать, раз уж Майк был единственным в городе негритянским ребенком, — но не более того, потому что Майк не ходил в начальную школу Дерри. Его мать была набожной баптисткой, и Майка отправили в Церковную школу на Нейболт-стрит. Между географией, литературой и арифметикой там еще заучивали Библию, разбирали значение десяти заповедей в безбожном мире и обсуждали повседневные моральные проблемы (что делать, если на твоих глазах приятель что-то украл или учитель при тебе упомянул имя Господа всуе).
    
Майка Церковная школа вполне устраивала. Случалось, он подозревал, что чего-то лишен — скажем, более активного общения с детьми своего возраста, — но с этим соглашался подождать до средней школы. Он, конечно, немного нервничал, из-за цвета своей кожи, но, с другой стороны, насколько он видел, его мать и отца в городе уважали, и Майк надеялся, что точно так же будут относиться и к нему.
    
Исключение из этого правила составлял, само собой, Генри Бауэрс.
    
И хотя Майк старался этого не показывать, Генри вызывал у него ужас. В 1958 году Майк, стройный и хорошо сложенный, ростом превосходил Стэнли Уриса, но Билла Денбро еще не догнал. Его быстрые ноги несколько раз спасали его от кулаков Генри. И, разумеется, он учился в другой школе. Из-за этого, плюс из-за разницы в возрасте, их пути редко пересекались. И Майк прилагал все усилия к тому, чтобы как можно реже встречаться с Генри. Ирония судьбы: хотя Генри ненавидел Майка Хэнлона больше, чем любого другого парня в Дерри, Майку доставалось от него меньше, чем остальным.
    
Но все-таки доставалось. Весной, после убийства собаки Майка, Генри выскочил из кустов, когда Майк шел в город, чтобы взять книги в библиотеке. Стоял конец марта, солнышко припекало, по такой погоде Майк мог бы поехать и на велосипеде, но в те дни твердое покрытие на Уитчем-роуд обрывалось сразу за фермой Бауэрсов, а это означало, что в марте дорога превращалась в болото.
    
«Привет, ниггер», — осклабился выскочивший из кустов Генри.
    
Майк попятился, стреляя взглядом то направо, то налево, выискивая шанс на спасение. Он знал: если удастся проскочить мимо Генри, то он сумеет от него убежать. Генри был крупнее, сильнее, но и медлительнее.
    
«Хочу сделать себе смоляное чучелко. — Генри надвинулся на Майка. — Ты для этого недостаточно черный, но я это сейчас исправлю».
    
Майк глянул налево и чуть наклонился в ту же сторону. Генри приманку проглотил — рванулся туда же, слишком резко и быстро, чтобы сразу изменить направление движения. А Майк, подвижный и верткий, метнулся направо (в средней школе он уже на втором году обучения попадет в основной состав футбольной команды, и только перелом ноги в последнем сезоне помешает ему установить школьный рекорд по полученным очкам). И он легко бы проскочил мимо Генри, если бы не грязь. На ней Майк поскользнулся и упал на колени. Генри навалился на него, прежде чем он успел подняться.
    
«Ниггерниггерниггер!» — вопил Генри, словно в религиозном экстазе, валяя Майка по грязи. Грязь лезла Майку под воротник куртки, в брюки. Он чувствовал, как грязь набивается в ботинки, но не плакал, пока Генри не начал бросать грязь ему в лицо, забив обе ноздри.
    
«Теперь ты черный! — ликующе кричал Генри, втирая грязь Майку в волосы. — Теперь ты ДЕЙСТВИТЕЛЬНО черный! — Он рванул вверх поплиновую куртку Майка и рубашку и вывалил пригоршню грязи ему на пупок. — Теперь ты черный, как полночь в ШАХТЕ! — триумфально кричал Генри. И плесканул Майку грязью в оба уха. Потом поднялся, засунул грязные руки под ремень и заорал: — Я убил твою собаку, черный мальчик!» — но Майк этого не услышал: слова заглушила грязь, забившая уши, и его собственные рыдания.
    
Генри пнул грязь ногой, окатив Майка черными брызгами, повернулся и ушел домой, не оглядываясь. Чуть позже Майк поднялся из лужи и, все еще плача, тоже направился домой.
    
Мать Майка, конечно, пришла в ярость; она хотела, чтобы Уилл Хэнлон позвонил шерифу Бортону и тот заехал к Бауэрсам еще до захода солнца. «Он и раньше задевал Майки, — услышал Майк ее голос. Он сидел в ванной, а его родители разговаривали на кухне. Ванну он наполнил второй раз. Первая порция стала черной, едва он в нее сел. От ярости мать даже заговорила с техасским выговором, и Майк едва ее понимал. — Пусть с ним разберется закон, Уилл Хэнлон! И с псом, и со щенком! Вызови полицию, ты слышишь меня?»
    
Уилл слышал, но к шерифу не обратился. А когда жена чуть успокоилась (Майк к тому времени уже два часа как спал), напомнил ей правду жизни. Шеф Бортон — не шеф Салливан. Если бы его кур потравили при шерифе Бортоне, он бы никогда не получил двухсот долларов, и ему пришлось бы просто утереться; некоторые люди встают с тобой плечом к плечу, если правда на твоей стороне, а некоторые — нет; и Бортон относился ко вторым, потому что был размазней.
    
— У Майка и раньше возникали проблемы с этим парнем, да, — согласился он с Джессикой. — Но не так чтобы много, потому что он сторонился Генри Бауэрса. После этого случая он станет еще более осторожным.
    
— Ты собираешься спустить ему это с рук?
    
— Как я понимаю, Бауэрс рассказывает сыну разные истории о наших взаимоотношениях, и тот ненавидит всю нашу семью. К тому же отец наверняка говорил ему, что белый человек должен ненавидеть ниггеров. Отсюда все и идет. Наш сын негр, и изменить этого я не могу, как и не могу сказать тебе, что Генри Бауэрс будет последним, от кого ему достанется только потому, что у него коричневая кожа. Ему придется сталкиваться с этим всю жизнь, как сталкиваюсь я, и как сталкиваешься ты. Да в той самой Церковной школе, куда он ходит по твоему настоянию, учительница сказала им, что черные не так хороши, как белые, поскольку Хам, сын Ноя, смотрел на своего отца, пьяного и голого, а вот два других мальчика глаза отвели. Поэтому сыновья Хама навсегда обречены рубить дрова и таскать воду. И Майки говорит, что она, рассказывая эту историю, смотрела на него.
    
Джессика вскинула глаза на мужа, притихшая и несчастная. Две слезы, по одной из каждого глаза, появились и медленно поползли по щекам.
    
— И никуда от этого не деться?
    
Ответил он мягко, но безжалостно. В те времена жены верили мужьям, и у Джессики не было повода сомневаться в ее Уилле.
    
— Нет. От слова «ниггер» никуда не деться ни теперь, ни в мире, в котором нам суждено жить, тебе и мне. Ниггеры Мэна все равно ниггеры. Иной раз я думал, что вернулся в Дерри по одной причине — здесь об этом не забудешь. Но я поговорю с мальчиком.
    
На следующий день он позвал Майка в амбар. Сел на дышло бороны, похлопал по ней, приглашая сына сесть рядом.
    
— Тебе лучше бы держаться подальше от этого Генри Бауэрса.
    
Майк кивнул.
    
— Его отец полоумный.
    
Майк снова кивнул. Об этом в городе говорили. Майк лишь несколько раз мельком видел Бауэрса-старшего и только получил подтверждение этого вывода.
    
— Я не говорю, что у него чуть-чуть съехала крыша. — Уилл закурил баглеровскую сигарету[252] и посмотрел на сына. — Он в трех шагах от безумия. И таким вернулся с войны.
    
— Мне кажется, Генри тоже псих. — Майк говорил тихо, но твердо, что Уилла порадовало… хотя он, куда как более умудренный жизнью, едва не погибший в спаленном клубе, который назывался «Черное пятно», не верил, что такой ребенок, как Генри, мог быть безумным.
    
— Знаешь, он слишком много слушал отца, но это естественно, — ответил Уилл. И однако в этом вопросе Майк был ближе к истине. То ли из-за тесного общения с отцом, то ли по какой-то другой причине — из-за чьего-то внешнего воздействия — Генри медленно, но неотвратимо скатывался в пучину безумия.
    
— Я не хочу, чтобы ты всегда и от всего убегал, — продолжил Уилл, — но поскольку ты негр, иной раз это оптимальный выход. Ты понимаешь, о чем я?
    
— Да, папа, — ответил Майк, думая о Бобе Готиере, который пытался объяснить Майку, что «ниггер» не может быть плохим словом, так как оно не сходит с языка его отца. Более того, убеждал Майка Боб, это хорошее слово. Когда участник телепрограммы «Бокс по пятницам» получал хорошую трепку, но оставался на ногах, его отец говорил: «Голова у него такая же крепкая, как у ниггера»; когда кто-то отличался на работе (мистер Готиер работал на мясоперерабатывающем заводе «Стар биф»), его отец говорил: «Этот парень работает, как ниггер». «И мой отец такой же христианин, как твой», — закончил Боб. Майк помнил, как смотрел на белое серьезное лицо Боба Готиера, обрамленное капюшоном лыжного костюма, и ощущал… нет, не злость — бесконечную грусть. Ему хотелось плакать. Он видел в лице Боба искренность и добрые намерения, но чувствовал одиночество, отстраненность и пропасть, разделявшую его и этого мальчика.
    
— Я вижу, ты понимаешь, о чем я. — Уилл потрепал сына по волосам. — И если дойдет до драки, ты должен обдумать свои действия. Должен спросить себя, стоит ли ради Бауэрса лезть на рожон. Стоит?
    
— Нет, — ответил Майк. — Думаю, что не стоит.
    
Прошло какое-то время, прежде чем он изменил свое мнение. И произошло это 3 июля 1958 года.
    4
    
Когда Генри Бауэрс, Виктор Крисс, Рыгало Хаггингс, Питер Гордон и умственно отсталый старшеклассник Стив Сэдлер (его прозвали Лось, как одного из персонажей «Арчи комикс») гнали запыхавшегося Майка Хэнлона через грузовой двор к находившейся в полумиле Пустоши, Билл и прочие члены Клуба неудачников все еще сидели на берегу Кендускига, размышляя над стоявшей перед ними проблемой.
    
— Ду-умаю, я з-знаю, г-где е-его искать, — наконец прервал паузу Билл.
    
— В канализации, — сказал Стэн, и все подпрыгнули от внезапного треска. Эдди виновато улыбнулся, возвращая ингалятор на колени.
    
Билл кивнул:
    
— Не-есколько д-дней то-ому на-азад я ра-аспрашивал мо-оего о-отца о ка-анализационной си-истеме.
    
«Раньше здесь было болото, — объяснил Зак сыну, — и отцы-основатели умудрились расположить центр города в самой худшей его части. Та часть канала, что проложена под Центральной и Главной улицами и выходит на поверхность в Бэсси-парк, на самом деле дренажная канава, по которой, так уж вышло, протекает Кендускиг. Большую часть года эти дренажные тоннели практически пусты, но они играют важную роль весной для отвода излишков воды или при наводнениях… — он помолчал, возможно, вспоминая наводнение прошлого года, когда потерял младшего сына, — …благодаря насосам».
    
«На-а-асосам?» — переспросил Билл, чуть отвернув голову, даже не подумав об этом. Когда он сильно заикался, с губ летела слюна.
    
«Дренажным насосам, — уточнил отец. — Они в Пустоши. Бетонные цилиндры, которые выступают из земли на три фута».
    
«Б-Б-Бен Хэ-э-энском на-азывает их ш-ш-шахтами мо-о-орлоков». — Билл улыбнулся.
    
Улыбнулся и Зак… только тенью улыбки, свойственной ему в прошлом. Они были в мастерской Зака, где тот рассеянно крутил в руке нагель.[253]
    
«На самом деле это грязевые насосы, малыш, — уточнил Зак. — Они установлены в цилиндрах на глубине порядка десяти футов и прокачивают нечистоты и стоки, когда уровень земли ровный или даже чуть поднимается. Механизмы эти старые, и городу давно пора купить новые насосы, но Городской совет всегда ссылается на бедность, когда этот вопрос включают в повестку заседания бюджетного комитета. Если бы я получал четвертак всякий раз, когда мне приходилось, стоя по колено в дерьме, ремонтировать эти насосы… но тебе, наверное, неинтересно все это слушать, Билл. Почему бы тебе не посмотреть телик? Кажется, сегодня показывают „Шугарфут“».[254]
    
«Я хо-очу по-о-ослушать», — ответил Билл, и не только из-за сделанного ранее вывода, что под Дерри обитает нечто ужасное.
    
«А почему ты хочешь послушать о грязевых насосах?»
    
«До-доклад в ш-школе», — нашелся Билл.
    
«Сейчас каникулы».
    
«В с-следующем го-году».
    
«Знаешь, это довольно скучная тема, — покачал головой Зак. — Учитель, наверное, поставит тебе двойку за то, что ты его усыпишь. Смотри — это Кендускиг, — он провел прямую линию по тонкому слою опилок на столе, из щели в котором торчала ножовка, — а это Пустошь. Поскольку центр расположен ниже жилых кварталов… Канзас-стрит, Олд-Кейп или Западного Бродвея… большую часть стоков центра города приходится откачивать в реку. Сточные воды жилых домов в основном попадают в Пустошь своим ходом. Понимаешь?»
    
«Д-д-да», — ответил Билл, придвигаясь к отцу, чтобы получше рассмотреть рисунок, теперь его плечо касалось предплечья отца.
    
«Когда-нибудь сточные воды перестанут напрямую сбрасывать в реку, и на всем этом будет поставлен крест. Но пока эти насосы стоят в… как их назвал твой приятель?»
    
«В шахтах морлоков», — ответил Билл безо всякого заикания; ни он сам, ни его отец этого не заметили.
    
«Да. Эти насосы нужны для перекачивания стоков, и со своей работой они справляются очень даже неплохо. Если только не идет сильный дождь и объем стоков не возрастает многократно. Потому что хотя самотечные дренажи и коллекторы сточных вод с насосами должны функционировать независимо, на самом деле они то и дело пересекаются. Видишь? — Он нарисовал несколько иксов, отходящих от Кендускига, и Билл кивнул. — Насчет дренирования воды тебе нужно знать следующее — вода течет куда только может. Если она поднимается высоко, то начинает заполнять и дренажи, и коллекторы. Когда вода в самотечных дренажах поднимается достаточно высоко, она заливает эти насосы, вызывает в них короткое замыкание. Добавляет мне хлопот, потому что я должен их чинить».
    
«Папа, а о-они большие, эти дренажи и коллекторы?»
    
«Тебя интересуют размеры?»
    
Билл кивнул.
    
«Главные дренажные коллекторы диаметром, наверное, в шесть футов. Второстепенные, отходящие от жилых кварталов, думаю, фута три или четыре. Некоторые чуть больше. И поверь мне, Билли, когда я тебе это говорю, — более того, можешь сказать своим друзьям: вы никогда не должны лезть в эти трубы, ни в игре, ни на спор, ни почему либо еще».
    
«Почему?»
    
«Их строили с десяток разных городских советов начиная с 1885 года. Во время Депрессии Управление общественных работ построило добавочные дренажную и канализационную системы, тогда на общественные работы выделяли много денег. Но парня, который руководил этими проектами, убили на Второй мировой, а пять лет спустя департамент водоснабжения обнаружил, что чертежи дренажной системы по большей части пропали. Примерно девять фунтов чертежей бесследно исчезли между 1937 и 1950 годами. Я хочу, чтобы ты это себе уяснил — никто не знает, куда и почему идут все эти чертовы тоннели и трубы.
    
Когда они работают, никому нет до этого дела. Когда не работают, троим или четверым бедолагам из департамента водоснабжения приходится выяснять, какой насос залило или в каком тоннеле образовалась пробка. И когда они спускаются вниз, то обязательно берут с собой ленч. Внизу темно, воняет, и там крысы. Этого уже достаточно для того, чтобы не лезть туда, но есть и еще одна, более веская причина — в дренажной системе можно заблудиться. Такое уже случалось».
    
Заблудиться под Дерри. Заблудиться в канализационных тоннелях. Мысль эта настолько ужаснула Билла, что пару секунд он не мог произнести ни слова. Потом спросил:
    
«Но разве туда не могли по-ослать людей, чтобы на-анести…»
    
«Мне нужно закончить с этими нагелями, — резко оборвал его Зак и повернулся к сыну спиной. — Иди в дом и смотри телевизор».
    
«Н-н-но па-а-а…»
    
«Иди, Билл». — И Билл вновь ощутил холод. Тот самый холод, который превращал ужины в пытку, когда отец пролистывал журналы по электротехнике (он надеялся на повышение в следующем году), а мать читала один из бесконечных английских детективов: Марш, Сэйерс, Иннеса, Оллингэм. От этого холода еда полностью теряла вкус; все равно что есть замороженное блюдо, так и не побывавшее в духовке. Иногда после ужина он шел в свою комнату и лежал на кровати, держась за живот, который скручивало спазмами, и думал: «Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет». После смерти Джорджа он все чаще и чаще вспоминал эту скороговорку, хотя мать научила его ей еще за два года до смерти Джорджа. Для Билла эта скороговорка превратилась в талисман: в тот день, когда он сможет подойти к матери и, глядя ей в глаза, произнести эту скороговорку, не запинаясь и не заикаясь, холод исчезнет; глаза матери вспыхнут, она обнимет его и скажет: «Прекрасно, Билли! Какой хороший мальчик! Какой хороший мальчик!»
    
Об этом он, разумеется, никому не говорил. Никакие пытки не заставили бы его выдать эту тайную фантазию, которая хранилась в глубине его сердца. Ни дыба, ни испанский сапог, ни дикие лошади, к которым его бы привязали, чтобы разорвать. Если бы он смог произнести эту фразу, которой мать мимоходом научила его одним субботним утром, когда они с Джорджем смотрели на Гая Мэдисона и Энди Дивайна в «Приключениях Дикого Билла Хикока», она стала бы поцелуем, разбудившим Спящую Красавицу, вырвавшим ее из холодных снов в теплый мир любви сказочного принца.
    
«Через сумрак столб белеет, в полночь призрак столбенеет».
    
Ничего этого он не сказал своим друзьям 3 июля — но пересказал все, что узнал от отца, о канализационной и дренажной системах Дерри. Вымысел давался Биллу легко и непринужденно (иной раз выдумка рассказывалась даже легче правды), и теперь разговор с отцом обрел вымышленный фон, отличный от реального: он и его старик, рассказал Билл, вместе смотрели телевизор и пили кофе.
    
— Твой отец позволяет тебе пить кофе? — спросил Эдди.
    
— Ко-о-онечно, — ответил Билл.
    
— Здорово! — воскликнул Эдди. — Моя мать кофе мне не дает. Говорит, что содержащийся в нем кофеин опасен для здоровья. — Он помолчал. — Но сама пьет много кофе.
    
— Мой отец позволяет мне пить кофе. Если я хочу, — вставила Беверли, — но он бы меня убил, если б узнал, что я курю.
    
— Почему вы так уверены, что эта тварь в канализации? — спросил Ричи, переводя взгляд с Билла на Стэна Уриса и снова на Билла.
    
— В-все на э-это у-у-указывает, — ответил Билл. — Го-олоса, ко-оторые с-слышала Бе-е-еверли, до-оносились из с-сливного о-отверстия. И к-кровь. Когда к-клоун г-гнался за нами, эта о-оранжевая пу-уговица ле-ежала у во-одостока. И Дж-Дж-Джордж…
    
— Это был не клоун, Большой Билл, — вмешался Ричи. — Я тебе говорил. Я знаю, это безумие, но за нами гнался оборотень. — Он оглядел остальных. — Клянусь Богом. Я его видел.
    
— Для те-ебя он был оборотнем, — уточнил Билл.
    
— Что?
    
— Ра-азве ты не по-онимаешь? Для те-ебя он был о-о-оборотнем, по-о-отому что ты с-с-смотрел этот ту-упой фи-ильм в «А-А-Аладдине».
    
— Я не догоняю.
    
— Кажется, я тебя понял, — Бен смотрел на Билла.
    
— Я по-ошел в би-иблиотеку и ра-азобрался с э-этим, — объяснил Билл. — Я думаю, это г-г-г… — напрягся и выплюнул это слово, — …глэмор.
    
— Глагол? — с сомнением переспросил Эдди.
    
— Г-г-глэмор, — повторил Билл. Потом пересказал статью из энциклопедии и главу из книги «Правда ночи». Глэмор, выяснил он, гэльское имя для существа, которое вселилось в Дерри. У других наций и других культур в другие времена это существо называли иначе, но все имена означали одно и то же. Индейцы равнин называли его «маниту». Этот маниту иногда принимал образ пумы, лося или орла. Те же самые индейцы верили, что маниту может вселяться в них и в такие моменты они могли превращать облака в животных, именем которых называли свой род. Жители Гималаев называли его тэллус, или тейлус, что означало злое колдующее существо, которое может прочитать твои мысли. А потом принять образ страшилища, которого ты боишься больше всего. В Центральной Европе его называли эйлак, брат вурдалака или вампира. Во Франции это был луп-гару, или оборотень. Слово это зачастую переводится неправильно как вервольф,[255] но, объяснил им Билл, луп-гару мог становиться вообще кем угодно: волком, ястребом, овцой, даже насекомым.
    
— В том, что ты прочитал, где-нибудь написано, как победить глэмора? — спросила Беверли.
    
Билл кивнул, но, судя по выражению его лица, не очень-то верил, что такое возможно.
    
— У жи-ителей Ги-ималаев был ри-итуал и-избавления от него, но он та-акой о-о-отвратительный.
    
Они смотрели на него. Слушать не хотелось, но ведь ничего другого не оставалось.
    
— На-азывался он ри-и-итуал Чу-Чудь. — И Билл принялся объяснять, в чем этот ритуал состоял. — Если ты — гималайский святой, то ты выслеживал тейлуса. Тейлус высовывал язык. Ты высовывал язык. Вы с тейлусом накладывали языки друг на друга, потом прикусывали их, сцеплялись и смотрели друг другу в глаза.
    
— Ой, меня сейчас вырвет. — Беверли повалилась на землю. Бен осторожно похлопал ее по спине. Потом огляделся, проверяя, не видит ли это кто. Никто не видел. Ричи, Стэн и Эдди как зачарованные смотрели на Билла.
    
— И что потом? — спросил Эдди.
    
— Э-то з-з-звучит, к-ак б-бред, но в к-книге на-аписано, ч-что в-вы на-ачинаете ра-асказывать а-анекдоты и за-агадывать за-агадки.
    
— Что? — переспросил Стэн.
    
Билл кивнул, и его лицо говорило всем, кто хотел знать — обходясь без слов, — что он не делает открытия, а всего лишь докладывает о нем.
    
— И-именно так. Пе-ервым э-этот монстр те-ейлус ра-ассказывает а-анекдот, а по-отом т-ты, и в-вы де-елаете э-это по о-очереди…
    
Беверли села, подтянув колени к груди, обхватив их руками.
    
— Не понимаю, как люди могут говорить со сцепленными языками.
    
Ричи немедленно высунул язык, схватил его пальцами и нараспев произнес:
    
— Мой отец работает на говносвалке! — Эта детская выходка на какое-то время сняла напряжение.
    
— Мо-ожет, о-общение те-е-елепатическое, — продолжил Билл. — В лю-юбом с-случае, е-если че-еловек за-асмеется пе-ервым, не-есмотря на б-б-…
    
— Боль? — спросил Стэн.
    
Билл кивнул.
    
— …то-огда те-ейлус у-убивает его и с-с-съедает. Его ду-ушу, я ду-умаю. Н-но е-если че-еловеку у-удается за-аставить те-ейлуса за-асмеяться пе-ервым, он у-уходит на с-сто лет.
    
— В книге написано, откуда появляется эта тварь? — спросил Бен.
    
Билл покачал головой.
    
— Ты в это хоть чуть-чуть веришь? — спросил Стэн. По голосу чувствовалось, что ему хочется поднять все это на смех, но духа не хватает.
    
Билл пожал плечами:
    
— По-очти ве-ерю. — Он хотел добавить что-то еще, но покачал головой и больше не произнес ни слова.
    
— Это многое объясняет, — медленно заговорил Эдди. — Клоуна, прокаженного, оборотня… — Он посмотрел на Стэна. — Наверное, даже мертвых мальчиков.
    
— Похоже, это работенка для Ричарда Тозиера, — заговорил Ричи Голосом диктора кинохроники. — Человека тысячи анекдотов и шести тысяч загадок.
    
— Если мы пошлем тебя, нас всех будет ждать смерть, — ответил на это Бен. — Медленная. В мучениях. — И все опять рассмеялись.
    
— Так что же нам с этим делать? — спросил Стэн, и вновь Билл смог только покачать головой… он чувствовал, что почти знает ответ.
    
Стэн поднялся:
    
— Пойдемте куда-нибудь еще. Засиделись мы тут.
    
— А мне здесь нравится, — возразила Беверли. — В теньке так хорошо. — Она посмотрела на Стэна. — Тебе, наверное, захотелось подурачиться. Пойти на свалку и бить камнями бутылки.
    
— Мне нравится бить камнями бутылки на свалке. — Ричи встал рядом со Стэном. — Это во мне говорит Джей-ди, бэби. — Он поднял воротник и закружил по берегу, как Джеймс Дин в фильме «Бунтарь без причины». — Они меня достали. — Ричи с задумчивым видом почесывал грудь. — Вы знаете кто. Родители. Школа. Об-ЩЕ-ство. Все. Это давит, бэби. Это…
    
— Это говно, — закончила за него Беверли и вздохнула.
    
— У меня есть петарды, — сказал Стэн, и они разом забыли про глэморов, маниту и неубедительную имитацию Джеймса Дина, исполненную Ричи, едва только Стэн достал из кармана коробку «Блэк кэт».[256] Коробка эта произвела впечатление даже на Билла.
    
— Го-господи Иисусе, С-Стэн, где ты э-это в-взял?
    
— У одного толстяка, с которым иногда хожу в синагогу, — ответил Стэн. — Я выменял их у него на пачку комиксов с Суперменом и Маленькой Лулу.
    
— Давай взорвем их все! — закричал Ричи, вне себя от радости. — Давай взорвем их, Стэнни, и я никому больше не скажу, что ты и твой отец убили Христа, обещаю тебе. Я буду всем говорить, что нос у тебя маленький, Стэнни! Я буду всем говорить, что ты необрезанный!
    
На этом Беверли завизжала от смеха и залилась краской, будто ее сейчас хватит удар, а потом просто закрыла лицо руками. Билл засмеялся, Эдди засмеялся, к ним присоединился и Стэн. Смех этот перелетел через широкий, обмелевший Кендускиг, в день, предшествующий Четвертому июля, летний звук, ясный и веселый, как солнечные лучи, отражающиеся от поверхности воды, и никто из них не увидел оранжевых глаз, пристально смотрящих на них из зарослей ежевики. Заросли эти оккупировали тридцать футов берега слева от того места, где они сидели, и посреди из земли торчала, по терминологии Бена, «шахта морлоков». Поверх этой окруженной кустами бетонной трубы и смотрели на них вышеупомянутые глаза, каждый в диаметре больше двух футов.
    5
    
Причиной, по которой Майк убегал от Генри Бауэрса и его не-такой-уж-веселой ватаги, заключалась в том, что на следующий день вся страна праздновала очередную годовщину своей независимости. В Церковной школе был оркестр, и Майк играл в нем на тромбоне. Четвертого июля оркестру предстояло пройти в составе праздничного парада, играя «Боевой гимн Республики», «Вперед, христианское воинство» и «Америка прекрасная». Этого парада Майк с нетерпением ждал больше месяца. На последнюю генеральную репетицию он пошел пешком, потому что на велосипеде лопнула цепь. Репетицию назначили на половину третьего, но из дома Майк вышел в час дня: хотел отполировать до зеркального блеска тромбон, хранящийся в музыкальной комнате школы. Хотя на тромбоне он играл не лучше, чем Ричи имитировал голоса, инструмент он обожал, и если накатывала тоска, то полчаса маршей Сузы, гимнов или патриотических песен вновь поднимали ему настроение. В одном из карманов с клапаном рубашки цвета хаки лежала жестянка с полировальной пастой Сэддлера для меди, две или три тряпки торчали из кармана джинсов. О Генри Бауэрсе он и думать забыл. Но взгляд, брошенный через плечо при приближении к Нейболт-стрит и Церковной школе разом заставил бы Майка вспомнить о нем, потому что Генри, Виктор, Рыгало, Питер Гордон и Лось Сэдлер рассыпались поперек дороги позади него. Если бы они вышли из дома Бауэрса на пять минут позже, Майк успел бы скрыться за вершиной следующего холма; апокалиптическая битва камней (и все, что за ней последовало) могла бы произойти по-другому или не произойти вовсе.
    
Но Майк сам, годы спустя, пришел к выводу, что, возможно, тем летом никто из них не был хозяином собственной судьбы; а удача и свобода выбора если играли какую-то роль, то определенно не главную. За ленчем, где они встретились после многолетней разлуки, он мог бы рассказать другим о нескольких подозрительных совпадениях, но по крайней мере об одном он не имел ни малейшего понятия. В тот день посиделки в Пустоши закончились, когда Стэн Урис показал коробку с петардами «Блэк кэт», и Клуб неудачников в полном составе направился к свалке, чтобы поджечь их. А Виктор, Рыгало и остальные пришли на ферму Бауэрса, потому что у Генри были те же петарды, а также круглые («бомбы с вишнями»[257]) и цилиндрические (М-80) фейерверки (через несколько лет последние будут запрещены). Большие парни собирались пойти за углехранилище грузового двора и оприходовать сокровища Генри.
    
Никто из них, даже Рыгало, при обычных обстоятельствах никогда не зашел бы на ферму Бауэрса — прежде всего из-за полоумного папаши Генри, но и еще по одной причине: любой приход заканчивался тем, что приходилось помогать Генри полоть, собирать камни, которые появлялись вновь и вновь, рубить дрова, таскать воду, скирдовать сено, собирать все, что созрело аккурат на тот момент — горох, огурцы, помидоры, картофель. Аллергией к работе эти парни не страдали, но им хватало дел и дома, так что не хотелось вкалывать еще и на полоумного отца Генри, который бил всех без разбора (однажды с поленом набросился на Виктора Крисса, когда тот уронил корзину с помидорами, которую нес к придорожному ларьку). Плохо, когда тебя дубасят березовым поленом. Еще хуже, когда при этом приговаривают: «Я убью всех япошек! Я убью всех япошек! Я убью всех гребаных япошек!» — как приговаривал Буч Бауэрс.
    
И Рыгало Хаггинс, пусть и тупой, выразился на этот счет лучше всех. «Я не связываюсь, нах, с психами», — сказал он Виктору Криссу двумя годами раньше. Виктор рассмеялся и согласился.
    
Но против пения сирен обо всех этих фейерверках устоять не смог никто.
    
— Послушай, Генри, — попытался увильнуть Виктор, когда Генри позвонил ему в девять утра и пригласил зайти, — я встречу тебя около углехранилища в час дня. Пойдет?
    
— Ты появишься у углехранилища в час дня, но меня там не будет, — ответил Генри. — У меня слишком много работы. Если ты подвалишь к углехранилищу в три часа, я там буду. И первая М-80 разорвется у тебя в жопе, Вик.
    
Вик помялся, а потом согласился прийти и помочь с работой.
    
Пришли и остальные, и впятером, работая как проклятые, они закончили все вскоре после полудня. Когда Генри спросил отца, можно ли ему пойти погулять, Бауэрс-старший лениво махнул рукой. В тот день он устроился на заднем крыльце с квартовой молочной бутылкой, заполненной очень крепким сидром, под рукой, у самого кресла-качалки. Портативный радиоприемник «Филко» стоял на поручне (в этот день «Ред сокс» играли с «Вашингтонскими сенаторами», и любой человек в здравом уме не мог ждать от этой игры ничего хорошего). На коленях у Буча лежал японский меч — сувенир с войны. Буч говорил, что вырвал этот меч из руки умирающего япошки на острове Тарава, но на самом деле купил за шесть бутылок «будвайзера» и три ручки в Гонолулу. И теперь Буч всегда доставал этот меч, когда напивался. А поскольку все ребята, в том числе и Генри, не сомневались, что рано или поздно он пустит меч в ход, представлялось целесообразным держаться от Буча подальше, когда меч лежал у него на коленях.
    
Парни едва вышли на дорогу, как Генри заметил идущего впереди Майка Хэнлона.
    
— Это ж ниггер! — И его глаза вспыхнули, как у ребенка, подумавшего о Санта-Клаусе, который обязательно придет на Рождество.
    
— Ниггер? — На лице Рыгало Хаггинса отразилось недоумение — он-то видел Хэнлонов очень редко, — а потом его глаза тоже вспыхнули. — Да! Ниггер! Давай его поймаем, Генри!
    
Рыгало припустил следом, топая, как слон. Остальные последовали за ним, но Генри схватил Рыгало и остановил его. Ему чаще других приходилось гоняться за Майком Хэнлоном, он знал, что это тот самый случай, когда сказать «поймаем его» куда как проще, чем сделать. Бегать этот черный мальчишка умел.
    
— Он нас не видит. Давайте пойдем быстро, пока он нас не заметит. Сократим расстояние.
    
Так они и поступили. Сторонний наблюдатель мог бы улыбнуться: все пятеро выглядели так, будто борются за медаль в спортивной ходьбе. Толстый живот Лося Сэдлера колыхался вверх-вниз под футболкой с эмблемой средней школы Дерри. Пот катился по раскрасневшемуся лицу Рыгало. Но расстояние между ними и Майком сокращалось — двести ярдов, сто пятьдесят, сто — и пока этот маленький негритенок Самбо[258] не оглянулся. Они уже слышали, как он что-то насвистывает.
    
— Что ты собираешься с ним сделать? — тихо спросил Виктор Крисс. В голосе звучал исключительно интерес, но, по правде говоря, Виктор волновался. В последнее время Генри тревожил его все больше и больше. Он бы ничего не имел против, если б Генри хотел избить этого Хэнлона, даже раздеть догола и забросить его брюки и трусы на верхушку дерева, но он опасался, что на уме у Генри что-то другое. Последнее время произошло несколько неприятных инцидентов с учениками начальной школы Дерри, которых Генри называл «эти маленькие говнюки». Генри привык помыкать этими маленькими говнюками и терроризировать их, но в последние месяцы они раз за разом ускользали от них. В марте Генри с друзьями гнались за очкариком по фамилии Тозиер, загнали его в Универмаг Фриза, а там потеряли, хотя, казалось, он уже у них в руках. А в последний учебный день этот Хэнском…
    
Но Виктор не любил об этом думать.
    
Его тревожило другое: Генри может зайти СЛИШКОМ ДАЛЕКО. О том, что такое СЛИШКОМ ДАЛЕКО, Виктор тоже не любил думать… но обеспокоенное сердце вновь и вновь поднимало этот вопрос.
    
— Мы его поймаем и отведем в углехранилище, — ответил Генри. — Думаю, сунем по петарде в его ботинки и посмотрим, потанцует ли он.
    
— Но не М-80, так, Генри?
    
Если Генри задумал что-то такое, Виктор решил, что участвовать в этом не будет. М-80 в каждом ботинке оторвало бы ниггеру стопы, а это Виктор и называл «СЛИШКОМ ДАЛЕКО».
    
— У меня их всего четыре. — Генри не отрывал глаз от спины Майка Хэнлона. Они сократили расстояние до семидесяти пяти ярдов, и он тоже понизил голос. — Думаешь, я потрачу две на этого гребаного черномазого?
    
— Нет, Генри. Конечно, нет.
    
— Хватит и пары «Блэк кэт». Потом разденем его и выбросим одежду в Пустошь. Может, он обожжется ядовитым плющом, пока будет ее искать.
    
— А еще мы изваляем его в угле. — Тусклые глаза Рыгало вспыхнули. — Хорошо, Генри? Это круто?
    
— Круто, круто. — Небрежность в голосе Генри Виктору не понравилась. — Мы изваляем его в угле, как однажды я извалял его в грязи. И… — Генри широко улыбнулся, показав зубы, которые уже начали гнить. — И я ему кое-что скажу. Кажется, когда я говорил ему это в прошлый раз, он меня не услышал.
    
— Что, Генри? — спросил Питер. Питера Гордона захватила эта охота. Он принадлежал к одной из «лучших семей» Дерри, жил на Западном Бродвее и через два года собирался уехать в частную школу в Гротоне, где получил бы необходимую подготовку для поступления в престижный колледж — таким он, во всяком случае, видел свое будущее 3 июля. Питер был умнее Вика Крисса, но провел в этой компании слишком мало времени, чтобы заметить, как разрушается психика Генри.
    
— Услышишь, — ответил Генри. — А теперь заткнись. Он близко.
    
Расстояние до Майка сократилось до двадцати пяти ярдов, и Генри уже собирался открыть рот, чтобы приказать схватить его, когда Лось Сэдлер «взорвал» первую петарду этого дня. Накануне вечером он съел три тарелки тушеной фасоли и пернул чуть ли не громче ружейного выстрела.
    
Майк оглянулся, и Генри увидел, как широко раскрылись его глаза.
    
— Хватайте его! — проревел Генри.
    
Майк на мгновение застыл, а потом сорвался с места, зная, что его жизнь зависит от быстроты ног.
    6
    
Неудачники шли сквозь бамбуковые заросли Пустоши колонной по одному, выстроившись в следующем порядке: Билл, Ричи, следом за ним Беверли, стройная и красивая, в синих джинсах и белой блузке без рукавов, в плетеных сандалиях на босу ногу, за ней Бен, стараясь не пыхтеть слишком громко (хотя температура в этот день поднялась до 27 градусов, он надел один из своих мешковатых свитеров), Стэн и в арьергарде Эдди, у которого из правого переднего кармана брюк торчал ингалятор. Билл представлял себе, что это «сафари в джунглях», как часто случалось с ним, когда ему приходилось пересекать эту часть Пустоши. Высокий белый бамбук ограничивал видимость тропой, которую они здесь проложили, черная земля хлюпала под ногами, и встречались участки, которые приходилось обходить или перепрыгивать, если не хочешь измазать обувь. Лужи стоячей воды покрывала тонкая радужная пленка. Пахло свалкой и гниющей растительностью.
    
Едва Кендускиг скрылся за поворотом, Билл остановился и повернулся к Ричи:
    
— В-впереди ти-игр, То-озиер.
    
Ричи кивнул и повернулся к Беверли.
    
— Тигр, — выдохнул он.
    
— Тигр, — передала она Бену.
    
— Людоед? — спросил Бен, задержав дыхание.
    
— Вокруг него кровь, — подтвердила Беверли.
    
— Тигр-людоед, — пробормотал Бен, повернувшись к Стэну, и тот сообщил эту новость Эдди, маленькое лицо которого раскраснелось от волнения.
    
Они растворились в бамбуке, сойдя с тропинки черной земли, которая петляла по зарослям, чудесным образом не зарастая. Тигр прошел перед ними, и они все увидели его чуть ли не наяву: большущего, весом, наверное, в четыреста фунтов, с мощными мышцами, грациозно перекатывающимися под шелковистой полосатой шерстью. Они увидели чуть ли не наяву зеленые глаза тигра, капельки крови вокруг пасти — все, что осталось он последней кучки воинов-пигмеев, которых тигр сожрал живьем.
    
Бамбук чуть слышно зашелестел, зловеще и музыкально, и замер. Возможно, подул и стих летний ветерок… а может, африканский тигр прошел по Пустоши в сторону Олд-Кейп.
    
— Ушел. — Билл шумно выдохнул и вернулся на тропинку. Остальные последовали его примеру.
    
Только Ричи пришел в этот день вооруженным, и теперь он держал в руке пистолет с пистонами.
    
— Если б ты дал команду, я бы его пристрелил, Большой Билл, — мрачно упрекнул он Билла и мушкой поправил сползающие с носа старые очки.
    
— Во-округ ва-а-атузи, — ответил Билл. — С-с-стрельба — бо-ольшой риск. Т-ты же н-не хо-очешь, ч-чтобы о-они на-абросились на н-нас?
    
— Нет, — признал Ричи правоту Большого Билла.
    
Билл махнул рукой — мол, вперед, — и они вновь двинулись по тропе, резко сужавшейся на выходе из зарослей бамбука. Тропинка вновь привела их на берег Кендускига, там, где выступающие из воды камни позволяли переправиться через реку. Ранее Бен показал им, как и где их нужно установить. Ты берешь большой камень и кладешь в воду. Потом берешь второй камень и кладешь в воду, стоя на первом. Берешь третий и кладешь в воду, стоя на втором, и продолжаешь переступать и класть, пока не добираешься до противоположного берега (в это время года глубина реки не превышала фута, и во многих местах виднелись коричнево-желтые песчаные отмели), не замочив ног. Идея была столь простой, что могла прийти в голову и младенцу, но никто из них не смог до этого додуматься, пока Бен не объяснил что к чему. Насчет этого котелок у него варил отлично, но, показав, как и что надо сделать, Бен не давал тебе понять, что сам ты — тупица.
    
Колонной по одному они вышли на берег и двинулись через реку по сухим пятнам-камням, которые они положили поперек русла.
    
— Билл! — вдруг воскликнула Беверли.
    
Билл застыл, не оглядываясь, вытянув руки перед собой.
    
— В воде пираньи. Я видела, как два дня назад они съели целую корову. Через минуту после того, как она упала в воду, от нее остались обглоданные кости. Не свались!
    
— Понял, — кивнул Билл. — Осторожнее, парни!
    
Они двинулись дальше, переступая по камням. Товарный поезд загромыхал по насыпи, когда Эдди Каспбрэк добрался до середины реки и едва не потерял равновесие от внезапного рева тепловозного гудка. Он посмотрел в сверкающую на солнце воду и на мгновение среди солнечных зайчиков, которые стрелами света били в глаза, действительно увидел кружащих в воде пираний. И они не были частью игры, которая основывалась на джунглевой фантазии Билла; в этом Эдди нисколько не сомневался. Рыбы, которых он видел, выглядели, как золотые рыбки-переростки, с отвратительными челюстями сома или окуня. Острые зубы во множестве торчали между толстых губ, и пираньи цветом не отличались от золотых рыбок. Были оранжевыми, как пушистые помпоны, какие иной раз видишь на костюмах клоунов в цирке.
    
Они кружили в мелкой воде, скрежеща зубами.
    
Эдди замахал руками. «Сейчас я упаду, — подумал он. — Сейчас я упаду, и они сожрут меня живьем…»
    
А потом Стэнли Урис крепко ухватил его за запястье и помог удержать равновесие.
    
— Еле успел. Если бы ты упал, мать устроила бы тебе взбучку.
    
О матери в тот момент Эдди как раз и не думал. Остальные уже выбрались на другой берег и теперь считали вагоны товарняка. Эдди бросил дикий взгляд на Стэна, потом вновь всмотрелся в воду. Увидел проплывающий мимо пакет из-под картофельных чипсов, но ничего больше. Вновь вскинул глаза на Стэна.
    
— Стэн, я видел…
    
— Что?
    
Эдди покачал головой.
    
— Наверное, ничего. Я просто…
    
(но они там были, да, они там были, и они сожрали бы меня живьем)
    
…немного струхнул. Из-за тигра. Пошли.
    
Западный берег Кендускига — берег Олд-Кейпа — превращался в море грязи при дожде и весной, когда вода со всей Пустоши стекала в Кендускиг, но сильного дождя в Дерри не было уже больше двух недель, так что грязь высохла, и берег покрылся потрескавшейся коркой, из которой торчали бетонные цилиндры, отбрасывающие короткие тени. В двадцати ярдах ниже по течению бетонная труба обрывалась над Кендускигом. Из нее в реку стекал поток грязной, бурой воды.
    
— Здесь жутковато. — И Бен выразил общее мнение, потому что остальные кивнули.
    
Билл повел всех вверх по берегу и в густые заросли кустарника, где жужжали насекомые и стрекотали цикады. Время от времени слышалось тяжелое хлопанье крыльев — какая-то птица поднималась в воздух. Однажды тропу перед ними перебежала белка, а пять минут спустя, когда они подходили к невысокому гребню, который огораживал городскую свалку, большая крыса с кусочком целлофана, застрявшим в усиках, прошмыгнула мимо Билла, следуя тайному пути, проложенному в ее собственном природном микрокосме.