1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 
    
— Зачем выстрелили в отца и бросили нас?
    
— Это он тебе рассказал?
    
— Нет, он нам ничего не рассказывал.
    
Кейт дотронулась одной рукой до другой, но обе отдернулись, как обожженные.
    
— У твоего отца есть… к нему приходят в гости… ну, девицы или молодые женщины?
    
— Не приходят, — отвечал Кейл. — Почему вы хотели застрелить его и убежать?
    
Лицо у Кейт напряглось, рот распрямился в одну линию. Она подняла голову — глаза её глядели холодно и пусто.
    
— Ишь ты, как взрослый заговорил, — сказала она. Только вот рассуждаешь, как маленький. Может, тебе лучше пойти поиграть?.. И не забудь сопли утереть.
    
— Я тоже иногда издеваюсь над братом. Дразню, даже до слез довожу и вообще. Он даже не понимает, как это у меня получается. Я умнее его, то есть хитрее. Но больше я не буду его обижать, никогда. Противно стало.
    
Кейт подхватила, словно сама только о том и думала:
    
— Мои тоже воображали, будто они такие умные. Думали, что насквозь меня видят. А я обманывала их, как хотела, всех обманывала. Особенно когда мне что-нибудь велели сделать. Тут уж я спуску не давала! Да, Карл, что-что, а козни строить я умела.
    
— Меня Кейлеб зовут, а не Карл. Был такой человек, Халев, он в землю Ханаанскую пришел. Мне Ли рассказывал, из Библии это.
    
— А-а, китаец этот, — протянула Кейт и продолжала свое: — Адам думал, что право на меня имеет. Когда меня в кровь избили, сломали руку, он меня в свой дом принес, ухаживал за мной, с ложечки кормил. Думал припязать меня к себе. И большинство, представь, поддается. Благодарные — они всегда в долгу, а это хуже цепей. Но я не такая, меня никто не удержит. Вот и решила: подожду, выздоровлю, наберусь сил, а потом поминай как звали. Для меня западня ещё не сделана. — Она помолчала. Я знала, что он замышляет, и выжидала, когда мой час пробьет.
    
В сером полумраке комнаты слышалось только её возбужденное свистящее дыхание.
    
— Зачем вы в него выстрелили? — снова спросил Кейл.
    
— Затем, что он не хотел отпускать меня. Я ведь и убить его могла, правда? Только зачем? Мне просто надо было вырваться.
    
— И вы никогда не жалели, что не остались с нами?
    
— Жалела? Господь с тобой! Я ещё девчонкой умела настоять на своем. Никто не понимал, как это мне удается. Мои-то думали, что чин-чином меня воспитывают. Нет, ничегошеньки они обо мне не знали. Ни одна живая душа не знала. И сейчас не знает. — У Кейт вдруг мелькнула догадка. — Послушай, мы ведь как-никак одной породы. Может, ты весь в меня. Я бы не удивилась.
    
Кейл встал, заложил руки за спину.
    
— Скажите, когда вы были маленькая, вы… — он умолк, стараясь найти подходящие слова. — У вас не было такого чувства, будто вам чего-то не хватает? Вот у других это есть, а у вас нет… Ну, вроде все остальные знают какой-то секрет и не хотят с вами поделиться? Вы это не замечали за собой?
    
Едва он заговорил, лицо у Кейт сделалось непроницаемым, а когда умолк, она окончательно замкнулась в себе. Между ними словно стена выросла.
    
— Разговорилась ни с того ни с сего! — спохватилась она.
    
Кейл разнял руки и засунул их в карманы.
    
— И с кем? С мальчишкой-сопляком. Совсем свихнулась.
    
Лицо Кейла светилось от возбуждения, глаза широко раскрылись, словно он увидел что-то неожиданное.
    
— Эй, чего это ты? — сказала она.
    
Кейл стоял не шелохнувшись, на лбу у него заблестел пот, руки сами сжались в кулаки.
    
Кейт умела, как ножом, уколоть человека бессмысленной жестокостью.
    
— Я, может, наградила тебя кое-чем, вроде вот этого… — Усмехнувшись, она выставила вперед скрюченные пальцы. — Но вот если припадки будут, то, извини, это не от меня.
    
Она глядела на сына лучезарными глазами, предвкушая удовольствие от его растерянности и испуга. Но Кейл заговорил легко и свободно:
    
— Теперь я пойду. Нечего мне тут больше делать. Ли правильно сказал.
    
— Что Ли правильно сказал?
    
— Я боялся, что в вас пошел.
    
— Конечно.
    
— Нет, я в себя самого пошел. Не обязательно быть таким, как мать.
    
— Откуда ты знаешь?
    
— Знаю и все. Я только сейчас все сообразил. Если и есть во мне злоба, то это не от вас, а от меня самого.
    
— Наслушался всякой чепухи у своего китайца. Ты чего так на меня смотришь?
    
— И совсем вам не режет глаза от света, — сказал Кейл. — Вы просто боитесь и поэтому прячетесь.
    
— Что?! — вскрикнула Кейт. — Вон отсюда! Убирайся!
    
— Я и сам уйду, — отвечал Кейл, берясь за ручку двери. — Ненависти у меня к вам нет, но я рад, что вы боитесь.
    
Кейт хотела крикнуть: «Джо!», но вместо этого у неё вырвалось какое-то карканье.
    
Кейл толкнул дверь, вышел и захлопнул её за собой. В гостиной болтали Джо и одна из девиц. Оба слышали частые легкие шаги, но едва они успели поднять головы, как мимо них пронеслась какая-то фигура, выскользнула из комнаты, и тут же громко хлопнула наружная дверь. Потом кто-то спрыгнул с крыльца.
    
— Что за чертовщина? — удивилась девица.
    
— Бог его знает, — отвечал Джо. — Мне иной раз незнамо что мерещится.
    
— Мне тоже, — вздохнула она. — Я тебе говорила, что у Клары истерика была?
    
— Должно быть, тени от иголки испугалась, — сказал Джо. — Чем меньше знаешь, тем лучше — я так считаю.
    
— Что верно, то верно, — согласилась девица.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОКОВАЯ
    
    1
    
Утопая в подушках, Кейт бессильно откинулась на спинку кресла. Её била нервная дрожь, по телу ползли мурашки, волосы шевелились на голове.
    
— Успокойся, — негромко твердила она себе. — Возьми себя в руки. Не обращай внимания. Ни о чем не думай. Сопляк паршивый!
    
Ей вдруг вспомнился один-единственный человек, который вызывал у неё такой же панический страх и жгучую ненависть. Это был Самюэл Гамильтон — седобородый, румяный, своими насмешливыми глазами он словно сдирал с неё кожу и заглядывал в самую глубь её существа.
    
Забинтованным указательным пальцем Кейт подцепила тонкую цепочку и вытянула из-за корсажа прикрепленные к ней два ключа от сейфа, золотые часики с булавкой в виде лилии и маленький стальной патрон с кольцом на крышке. Она не спеша отвинтила крышку, расправив юбку, вытряхнула из трубочки желатиновую капсулу, поднесла её к свету: внутри шесть белых кристалликов морфия — верное, безотказное средство. Потом аккуратно опустила капсулу в патрон, завинтила крышку и опустила цепочку за лиф.
    
«Вы просто боитесь и поэтому прячетесь», — звенели у неё в голове слова Кейла. Чтобы избавиться от навязчивого звучания, она повторила их вслух. Звон перестал, но перед её внутренним взором возникла отчетливая картина, и она не гнала её прочь — ей надо было оживить воспоминания.
    2
    
Это случилось перед тем, как Кейт велела сделать пристройку. Она получила чек, оставленный ей Карлом. Чек был обменен на крупные казначейские билеты, и билеты стопками лежали в сейфе Монтерейского окружного банка.
    
Как раз тогда ей начало крючить пальцы от боли. Она могла уехать. Денег у неё было предостаточно — останавливала только возможность выжать из заведения побольше. Кроме того, лучше подождать, пока она совсем поправится.
    
Но совсем Кейт так и не поправилась. Нью-Йорк казался холодным и очень далеким.
    
Однажды она получила письмо, подписанное: «Этель». Какая ещё Этель? Женщин с таким именем — как собак нерезаных. И вообще — что за наглость клянчить деньги! Письмо было написано какими-то каракулями на плохой линованной бумаге.
    
Немного погодя Этель заявилась собственной персоной, и Кейт едва узнала её.
    
Сидевшая за столом Кейт встретила гостью спокойно, холодно и настороженно.
    
— Давненько тебя не было видно, — сказала она. Этель держала себя, как старый солдат, заглянувший навестить своего сержанта, который когда-то его муштровал.
    
— Болела я. — Этель расплылась и огрубела. Её старательно вычищенная одежда выдавала бедность.
    
— Где ты?.. Где проживаешь-то? — спросила Кейт, нетерпеливо дожидаясь, когда эта старая развалина перейдет к делу.
    
— В гостинице, в «Южно-Тихоокеанской»… Комнату там сняла.
    
— Значит, не работаешь больше?
    
— Так и не сумела устроиться. Зачем ты меня прогнала, Кейт? — Краем матерчатой перчатки Этель промокнула выступившие на глазах крупные слезы. — Плохи у меня дела, ей-ей плохи. Первый раз попалась, когда новый судья к нам заявился. Три месяца дал, хотя за мной ничего такого не числилось, то есть здесь, в городе, не числилось. Вышла я, значит, и с нашим Джо слюбилась. Знать не знала, что подцепила заразу. А от меня наш бывший клиент… симпатичный такой, десятником на путях работает. Ну он, само собой, трепку мне, нос повредил, четыре зуба вышиб. Судья, значит, новый ещё на полгода меня упек. А за полгода, сама знаешь, всех растеряешь, клиентов-то. Будто тебя и нет больше. Вот и не сумела я снова бизнес наладить.
    
Кейт слушала и равнодушно кивала, даже не особенно стараясь показать, что сочувствует. Она догадывалась, что Этель хочет поймать её на крючок. Вот-вот кинет наживку, сообразила Кейт и сделала ответный ход. Она выдвинула ящик стола, достала денег и протянула Этель.
    
— Не такая я, чтоб старую подругу в беде бросить, сказала она. — Может, тебе куда-нибудь перебраться, в другом месте попробовать? Глядишь, фортуна и повернется к тебе.
    
Этель едва удержалась, чтобы не схватить сразу деньги, и развернула бумажки веером, как карты в покере, четыре десятидолларовых билета. Губы у неё задрожали.
    
— А я-то рассчитывала, что у тебя побольше найдется. Старой подруге четыре десятки всего?
    
— Что значит «всего»?
    
— Разве ты не получила мое письмо?
    
— Какое ещё письмо?
    
— Ах-ах! — проговорила Этель. — Значит, затерялось на почте. До чего ж безалаберные! Ну, ладно… Я-то считала, что повнимательнее ко мне будешь. Плоха я, болею часто. В животе вот тяжесть какая-то последнее время. Она вздохнула и затараторила так, что Кейт поняла: заранее все наизусть выучила. — Ты же знаешь, что я вроде как ясновидящая. Могу заранее сказать, что и как исполнится. Видения у меня. Как примерещится, так потом и сбудется. Один сказал мне, что сеансы надо устраивать, бизнес делать. Ты, говорит, медюм прирожденный. Ты же знаешь.
    
— Понятия не имею, — отвечала Кейт.
    
— Правда? Значит, просто внимания не обращала. Остальные-то все знают. Я им разные вещи рассказывала, так потом они взаправду происходили.
    
— Ты куда гнешь? Выкладывай.
    
— Было, значит, мне видение — я его хорошо помню, потому как в ту ночь Фей померла. — Этель скользнула взглядом по непроницаемому лицу Кейт и продолжала настойчиво: — Дождик ещё тогда пошел, и мне тоже дождик мерещился, и вообще мокро было. Ну вот, вижу я, значит, тебя, из кухни на двор выходишь. Темень на дворе не особенная, как раз луна показалась малость. Ясно видела — ты это. Вроде побежала ты к забору дальнему, нагнулась, что делала — не видать. Потом потихоньку назад — шмыг!.. Очнулась я, значит, а мне говорят: Фей богу душу отдала.
    
Этель замолкла, дожидаясь, что скажет Кейт, но лицо у той по-прежнему решительно ничего не выражало. Видя, что Кейт молчит, Этель заговорила снова:
    
— Вот я и говорю, что верю я в свои видения. И чудно, понимаешь, ничегошеньки там у забора не было, только разбитые пузырьки из-под лекарств и резинка от пипетки.
    
— И ты, конечно, всю эту дрянь к доктору потащила, — безмятежно произнесла Кейт. — Ну и что же там было, в этих пузырьках? Чего он тебе сказал?
    
— Никуда ничего я не потащила.
    
— А надо бы! — заметила Кейт.
    
— Зачем, чтоб кто-то страдал? Сама горя хлебнула, знаю. Я просто склянки в конверт положила и спрятала.
    
— И теперь пришла спросить, что с ними делать? — вкрадчиво осведомилась Кейт.
    
— Ага.
    
— Тогда я тебе вот что скажу, милая. — Кейт не повысила голос. — Ты старая истрепавшаяся шлюха, поняла? И по голове тебя чересчур много били.
    
— Ты хочешь сказать, что свихнулась я?.. — начала было Этель.
    
— Может, и не свихнулась, — перебила её Кейт, не знаю. Но то, что нездорова и устала вся, — это точно. Я же тебе сразу сказала: не такая я, чтобы старую подругу в беде бросить. Возвращайся, если хочешь. Гостей, конечно, принимать — куда тебе, но по хозяйству пригодишься. Прибрать где или повару помочь. Полный пансион обеспечу, комнату и стол. Деньжат буду давать на карманные расходы. Ну, как?
    
Этель заерзала на стуле.
    
— Да нет, спасибочки. Не хочется мне что-то… жить здесь не хочется. А конвертик тот я при себе не держу. У знакомого он.
    
— Чего же ты хочешь?
    
— По чести говоря, я думала, ты сумеешь мне сотню в месяц подкидывать. Тогда бы я перебилась, и ещё на доктора бы хватило.
    
— Ты в «Южно-Тихоокеанской», говоришь, проживаешь?
    
— Там. Комната у меня в конце коридора, направо от конторки. А ночной портье — приятель мой. На дежурстве никогда не дрыхнет. Хороший парень.
    
— Ладно, Этель, не трухай. Присмотри только за своим «хорошим парнем», чтоб не продал по дешевке. — Кейт отсчитала ещё шесть десятидолларовых билетов из ящика стола и протянула Этель: — Вот, держи!
    
— По почте будут первого числа приходить или мне сюда заглядывать?
    
— Сама посылать буду. И вот что, Этель, — ровно сказала Кейт. — На твоем месте я бы все-таки отнесла эти склянки на анализ.
    
Этель крепко сжимала в руке деньги. Её переполняла радость и торжество. Не часто у неё так складно получалось.
    
— И не подумаю, — ответила она. — Если только приспичит…
    
После ухода Этель Кейт не спеша пошла в дальний угол двора. Даже сейчас, по прошествии стольких лет, было видно, что земля на знакомом месте разрыта.
    
На другое утро городской судья рассматривал обычную вереницу дел о незначительных драках и мелких ночных кражах. Он слушал доклад по четвертому обвиняемому вполуха и после немногословного свидетельства жалобщика спросил:
    
— Сколько, говорите, у вас пропало?
    
— Почти сотня, ваша честь, — ответил темноволосый мужчина.
    
Судья повернулся к дежурному полицейскому:
    
— А у неё сколько нашли?
    
— Девяносто шесть долларов, ваша честь. В шесть утра она купила у ночного портье бутылку виски, пачку сигарет и несколько иллюстрированных журналов.
    
— Да я его в первый раз вижу! — закричала Этель.
    
Судья поднял голову от бумаг.
    
— Два задержания за проституцию и теперь — ограбление. Слишком дорого нам это обходится. Чтобы к двенадцати дня тебя в городе не было, слышишь? Он повернулся к полицейскому. — Скажи шерифу, чтобы он выпроводил её из округа. — Потом сказал Этель: — Ещё раз тебя в городе увижу, передам дело в окружной суд и потребую самой строгой меры наказания. Так что, если не хочешь угодить в Сан-Квентин… поняла?
    
— Ваша честь, мне нужно поговорить с вами с глазу на глаз! — умоляла Этель.
    
— Зачем?
    
— Нужно, — настаивала она. — Обвинение подстроено.
    
— Все подстроено, — ответил судья. — Давайте следующего.
    
Помощник шерифа повез Этель на мост через реку Пахаро, по которой проходила граница округа, а в это время по Кастровилльской улице жалобщик направлялся к заведению Кейт, потом передумал и зашел к парикмахеру Кено подстричься.
    3
    
Встреча с Этель не сильно обеспокоила Кейт. Она знала, что проститутку никто и слушать не будет и никакой анализ разбитых пузырьков не покажет ни малейших следов яда. О Фей она почти забыла, и вынужденное напоминание оставило лишь легкий неприятный осадок.
    
Однако через некоторое время Кейт с досадой стала ловить себя на том, что все чаще и чаще вспоминает о прошлом. Как-то раз вечером, когда она проверяла счета от бакалейщика, в голове у неё внезапно, как молния с небес, пронеслась и пропала какая-то шальная мысль, и она даже отложила работу, стараясь поймать и продумать её. Почему эта мимолетная мысль воскресила в памяти смуглое лицо Карла? И загадочные, насмешливые глаза Сэма Гамильтона? И почему она оставила по себе трепетный страх?
    
Она заставила себя не думать и снова принялась за счета, но ей чудилось, будто за спиной стоит Карл и заглядывает ей через плечо. Вдруг нестерпимо заныли пальцы. Кейт отложила бумаги и обошла дом. В заведении было тихо и скучно — вторник. Гостей — жалкая горстка, и представление устраивать незачем.
    
Кейт знала, как относятся к ней её девочки. Она держала их в страхе, и они до смерти боялись её. Очень может быть, что они даже ненавидят её, но это не имеет никакого значения. Имеет значение то, что они целиком полагаются на неё. Если они твердо следуют установленным в доме правилам, то Кейт всегда позаботится о них и заступится в случае чего. При таких отношениях ни к чему ни уважение, ни личные симпатии. Кейт никогда не награждала девочек за службу, но и наказывала редко, только дважды — на третий раз она отказывала провинившейся от места. Девочки знали, что мадам без причины не наказывает, и потому чувствовали себя в сравнительной безопасности.
    
Кейт обходила свои владения, а девочки изо всех сил старались держаться как ни в чем не бывало. Она знала эти маленькие хитрости и не обращала на них внимания. И всё же в этот вечер она не могла избавиться от ощущения, будто рядом с ней, чуть поотстав, ходит Карл.
    
Миновав столовую, она зашла в кухню, заглянула в ледник. Ногой приподняв крышку мусорного ящика, проверила, чисто ли там. Она проделывала это каждый вечер, но сегодня была особенно придирчива.
    
Когда Кейт вышла из гостиной, девицы переглянулись, пожимая плечами. Элоиза, болтавшая с темноволосым Джо, поинтересовалась:
    
— Что-нибудь случилось?
    
— Да нет вроде. А что?
    
— Не знаю, нервничает что-то она.
    
— Из-за чего?
    
— Ну чего ты прицепилась? — окрысился Джо. Я знать ничего не знаю и тебе не советую.
    
— Ясненько. Не суй нос куда не надо!
    
— Понятливая, чёрт тебя побери! Так и договоримся.
    
— А вообще-то мне нисколечко неинтересно, заявляет Элоиза.
    
— То-то, — заключает Джо.
    
Кейт заканчивает обход.
    
— Я спать иду, — обращается она к Джо. — Не беспокоить — разве что в крайнем случае.
    
— Я вам не нужен?
    
— Завари чаю. Элоиза, ты гладила платье?
    
— Конечно, мэм.
    
— Непохоже.
    
— Я поглажу ещё, мэм.
    
Кейт было не по себе. Она аккуратно разложила бумаги по ящичкам стола. Вошел Джо с подносом, и она велела поставить его подле кровати.
    
Откинувшись на подушки и прихлебывая чай, она пыталась вспомнить, о чем думала. Ах да, Карл! И тут её осенило.
    
Соображал Карл — вот оно что! Сэм Гамильтон, хоть и тронутый, тоже соображал. Соображали они — эта мысль внушала страх. Конечно, оба уже умерли, но, может, есть другие, которые соображают. Кейт старалась размышлять здраво.
    
Допустим, это я откопала пузырьки. Что бы я сама подумала? Что бы сделала? Словно тугим обручем стянуло ей грудь. Зачем их разбили и закопали? Никакого яда в них не было. Тогда зачем их закапывать? Напрасно она это сделала. Надо было в мусорный ящик выкинуть или на Главной улице в канаву бросить. Доктора Уайльда тоже нет в живых. Но он, наверное, вел какой-нибудь журнал. Как теперь узнаешь? Предположим, она сама находит склянки и узнает, что в них было? Разве она не спросила бы у понимающего человека: «Что будет, если выпить кретонового масла?» «А если его давать человеку понемножку, но долго?»
    
Она бы знала, что ответить на этот вопрос. Найдутся и другие, которые тоже ответят.
    
«Предположим, разнесся слух, будто одна хозяйка публичного дома, притом богатая, отказала все свое имущество новенькой, а сама вскоре умерла». Кейт прекрасно знала, о чем бы она прежде всего подумала. Что за блажь — прогнать эту дуреху Этель! Ищи теперь ветра в поле. Ей надо было хорошо заплатить, умаслить, чтоб сама осколки отдала. Где они теперь? Сказала, в конверте, но где этот конверт? Разыскать бы паршивку.
    
Этель, очевидно, догадалась, почему и как её погнали из округа. Сама-то она тупа, как пробка, но ведь обязательно сболтнет кому-нибудь, а тот сразу смекнет что к чему. Разнесет, балаболка, как заболела Фей и как плохо выглядела, и про завещание разнесет.
    
Кейт начала задыхаться, от страха по телу побежали мурашки. Надо уезжать, в Нью-Йорк или ещё куда. Даже дом можно бросить. Зачем ей ещё деньги? И так за глаза хватит. Да, но если она исчезнет, а Этель проболтается какому-нибудь умнику — не будет ли её отъезд уликой?
    
Она поднялась с постели и приняла двойную дозу брома.
    
С того времени её ни на минуту не покидал страх. Она даже чуть ли не обрадовалась, когда ей сказали, что начавшиеся боли в пальцах — это признаки артрита. Злорадный голос внутри нашептывал, что болезнь — это ей в наказание.
    
Кейт вообще редко выбиралась в центр, а теперь ей и подавно не хотелось появляться там. Она заметила, что мужчины на улице узнают её и украдкой оглядываются. Вдруг ей встретится лицо, как у Карла, и глаза, как у Сэма.
    
Потом она велела сделать пристройку и покрасить её в серый цвет. Глаза от яркого режет, объясняла она и сама поверила в свою выдумку. Теперь уже ей щипало глаза после каждой вылазки в город. Она буквально заставляла себя раз в неделю выходить из дома.
    
Некоторые умудряются иметь одновременно два противоположных мнения об одном и том же. Кейт относилась к их числу. Она не только внушила себе, что у неё глаза болят от яркого света, но и что её серая комната — как глубокая земляная нора, пещера, убежище, где её не достанет посторонний взгляд. Однажды, сидя по своему обыкновению в кресле, обложенная подушками, Кейт подумала, не прорубить ли в пристройке потайную дверь, чтобы скрыться в случае чего. И тут же эту мысль вытеснила другая, даже не мысль, — она нутром почувствовала, что тогда она будет совершенно беззащитной. Если она может выбраться отсюда через эту дверь, то через неё можно забраться и сюда: что-то уже окружает дом, подкрадывается по ночам к самым стенам и безмолвно заглядывает через окно внутрь. Кейт приходилось пересиливать себя, чтобы по понедельникам выйти из дома. Она страшно перепугалась, заметив, что Кейл следит за ней, а когда он подошел к калитке, её охватил ужас.
    
Кейт зарылась головой в мягкие подушки, и невесомая тяжесть капель брома смежила ей веки.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ПЕРВАЯ
    
    1
    
Страна незаметно сползала к войне, напуганная и зачарованная ею. Почти шестьдесят лет американцы не испытывали невзгод и ужасов войны. Распря с Испанией была скорее просто вооруженной экспедицией. В ноябре 1916 года мистер Вильсон был переизбран президентом благодаря его предвыборным обещаниям не дать втянуть нас в войну и с одновременным наказом проводить твердую линию, что неизбежно толкало нас к войне. Оживилось предпринимательство, начали расти цены. По городам и весям рыскали англичане-агенты, скупая продовольствие и одежду, металл и химикаты. Страна была возбуждена. Народ не верил, что начнется война, и сам же готовил её. Жизнь в Салинасской долине мало чем изменилась.
    2
    
Кейл и Арон шли в школу.
    
— Не выспался? — спросил Арон.
    
— С чего ты взял?
    
— Я слышал, когда ты пришел. В четыре утра. И что только в такую поздноту делал?
    
— По улицам гулял, думал все. Слушай, ты не хочешь бросить школу и перебраться на ферму?
    
— Зачем?
    
— Хозяйством заняться, денег отцу заработать.
    
— Нет, я в колледж хочу. Хоть завтра бы уехал. Над нами весь город смеется. Тошно мне здесь.
    
— Ты просто свихнулся.
    
— Ничего я не свихнулся. Разве это я даром потратил деньги? Разве я придумал эту затею с салатом? А ребята дразнят меня. И на колледж теперь вряд ли денег хватит.
    
— Не нарочно же он деньги даром потратил.
    
— Не нарочно, а потратил.
    
— До колледжа тебе ещё этот год трубить и весь следующий, — сказал Кейл.
    
— Как будто сам не знаю.
    
— Слушай, а если засесть как следует, может, успеешь на будущее лето к вступительным экзаменам подготовиться?
    
Арон круто повернулся к брату.
    
— Нет, не успею.
    
— А я думаю, успеешь. Поговори с нашим директором. Наверняка и преподобный Рольф словечко замолвит.
    
— Я хочу отсюда уехать насовсем, — сказал Арон. Не могу я больше слышать — Салатная башка, Салатная башка. Надоели мне их приставания.
    
— А как Абра?
    
— Абра умница, всегда сообразит, что правильно.
    
— А она не против, чтобы ты уехал? — осторожно спросил Кейл.
    
— Она сделает, как я захочу.
    
Кейл подумал и сказал:
    
— Знаешь что, я хочу попробовать зашибить деньгу. Если как следует возьмешься и сдашь экзамены на год раньше, я за колледж заплачу.
    
— Честно?
    
— Честно.
    
— Сейчас же поговорю с директором! — Арон ускорил шаг.
    
— Подожди! — позвал брата Кейл. — Если он пойдет навстречу, не говори ничего отцу, ладно?
    
— Почему же не сказать?
    
— Ну, ему приятнее будет, когда придешь и скажешь: вот, досрочно сдал.
    
— Не вижу разницы.
    
— Не видишь?
    
— Нет, — стоял на своем Арон. — По-моему, глупо скрывать.
    
Кейлу неудержимо хотелось крикнуть: «А я знаю, чем наша мать занимается! Хочешь, сам увидишь!» Чтобы братца до костей пробрало.
    
Перед самым звонком Кейл поймал в коридоре Абру.
    
— Слушай, что это с Ароном творится?
    
— А что с ним творится?
    
— Сама знаешь.
    
— В облаках витает, вот и все. Священника нашего работа, вот и все.
    
— Он тебя хоть домой-то провожает?
    
— А как же! Только я его всё равно насквозь вижу. Ангелочек с крылышками.
    
— Он все ещё из-за истории с салатом переживает.
    
— Да знаю, — сказала Абра. — Я уж по-всякому его успокаиваю. Но, может, ему нравится — переживать.
    
— Как это — нравится?
    
— Так.
    
После ужина Кейл спросил у Адама:
    
— Папа, ты не будешь возражать, если я в пятницу поеду на ферму?
    
Адам повернулся к сыну.
    
— Зачем?
    
— Ну, просто так, посмотреть.
    
— Арон тоже едет?
    
— Нет, я один хочу.
    
— Ну что ж, почему не съездить. Ли, ты не против?
    
— Не против. — Ли внимательно посмотрел на Кейла. — Что, на землю потянуло?
    
— Хочу попробовать хозяйством заняться, па, если, конечно, ты разрешишь.
    
— Мы же ферму в аренду сдали. Срок только через год с лишним кончится.
    
— А когда кончится — можно?
    
— А школа?
    
— Я её как раз к тому времени окончу.
    
— Хорошо, там видно будет, — сказал Адам. — Может, ещё в колледж надумаешь.
    
Когда Кейл направился к двери, Ли вышел за ним на крыльцо.
    
— Что ты затеваешь, если не секрет? — спросил Ли.
    
— Просто посмотреть хочется.
    
— Ладно, не хочешь говорить, не надо. — Ли вошел было в дом, но вдруг повернулся и позвал: — Кейл! — Тот остановился. — Ты чем-то встревожен, Кейл?
    
— Да нет, все в порядке.
    
— Я пять тысяч накопил… если тебе вдруг деньги понадобятся.
    
— Зачем мне могут деньги понадобиться?
    
— Мало ли зачем, — сказал Ли.
    3
    
Уилл Гамильтон любил свою квадратную застекленную клетуху в гараже. Хотя его деловые интересы отнюдь не ограничивались сбытом автомобилей, другой конторы у него не было. Ему нравилось наблюдать, как работают люди и машины, а чтобы не мешал шум из гаража, он велел вставить в перегородки двойные стекла.
    
Он восседал в большом вращающемся кресле, обитом красной кожей, и почти всегда был вполне доволен жизнью. Когда кто-нибудь заговаривал о его брате Джо, который жил на Востоке и заколачивал большие деньги на рекламе, Уилл обязательно замечал, что он и сам не последняя спица в колесе и что вообще лучше быть первым парнем на деревне, чем незнамо кем в городе.
    
— До смерти боюсь большого города, — говорил он. Мы же деревенщина. Шутка неизменно встречалась смехом, и ему нравилось оживление: значит, приятели знают, что имеют дело с человеком состоятельным.
    
Кейл приехал к нему утром в субботу и, поймав недоуменный взгляд Уилла, напомнил:
    
— Я Кейл Траск.
    
— Ну да, конечно! Ты здорово вытянулся. С отцом приехал?
    
— Нет, один.
    
— Ну, присаживайся, присаживайся. Наверное, не куришь ещё.
    
— Курю, иногда. Сигареты.
    
Уилл пододвинул Кейлу коробку «Мюратов». Тот открыл было крышку, но раздумал.
    
— Сейчас не хочется.
    
Уилл разглядывал смуглого юношу, сидящего перед ним. Парень ему понравился. Видно, не дурак, соображает что к чему.
    
— Мозгуешь, чем тебе заняться, так?
    
— Да, сэр. Вот окончу школу, может, за ферму возьмусь.
    
— Зряшное это дело, — сказал Уилл. — С земли не разбогатеешь. Сельскохозяйственный продукт прибыли не приносит. Перекупщик — вот кто наживается, а не фермер.
    
Уилл догадывался, что парень прощупывает его, и это тоже ему нравилось.
    
Наконец Кейл решился, но сперва спросил:
    
— Мистер Гамильтон, у вас ведь нет детей?
    
— Не обзавелся, о чем и сожалею. Больше всего об этом жалею… А почему ты интересуешься?
    
Кейл будто не слышал вопроса.
    
— Мне ваш совет нужен… — сказал он. — Подскажете?
    
Уилл весь загорелся от удовольствия.
    
— Охотно подскажу, если сумею. Выкладывай, что тебе нужно.
    
И тут Кейл пустил в ход простодушие и тем самым ещё больше расположил к себе Уилла Гамильтона.
    
— Мне деньги нужны, много денег, и я хочу, чтобы вы научили меня, как их заработать.
    
Уилл с трудом удержался от смеха. Наивное желание, ребяческое, что и говорить, но сам парень, видать, не простак.
    
— Всем деньги нужны, — проговорил он. — И сколько же это по-твоему «много денег»?
    
— Тысяч двадцать — тридцать.
    
— Ну ты замахнулся! — Со скрипом подвинув вперед кресло, Уилл расхохотался — от души, не обидно. Кейл сидел и тоже улыбался.
    
— И зачем же тебе так много — скажешь?
    
— Да, сэр, скажу, — ответил Кейл. Он открыл коробку, взял сигарету с мундштуком, закурил. — Конечно, скажу.
    
Уилл уселся поудобнее.
    
— Мой отец потерял много денег, вы знаете.
    
— Ещё бы не знать! — сказал Уилл. — Я его предупреждал — глупо гнать партию салата через всю страну.
    
— Правда? Откуда вы знали?
    
— В его затее никаких гарантий не было. Деловой человек всегда должен подстраховать себя. Иначе в трубу вылетишь. Так оно и вышло. Давай дальше.
    
— Ну вот, я хочу заработать и вернуть ему эти деньги.
    
— Вернуть — почему вернуть? — изумился Уилл.
    
— Так мне хочется.
    
— Ты так любишь отца?
    
— Да.
    
Пухлое, мясистое лицо Уилла Гамильтона дрогнуло, на него пронизывающим ветерком пахнуло прошлое. Память не стала перебирать одно, другое, третье все годы и люди словно высветились разом некой вспышкой и остановились перед ним одной цельной картиной, одной радостью и одной печалью, как фотоаппарат останавливает мгновение. Вот Самюэл, ослепительный и прекрасный, словно заря, со своими причудами и правилами, точно ласточка в полете, вот умный, задумчивый и загадочный Том, вот хозяйка и примирительница всего и всех Уна, хорошенькая Молли, смеющаяся Десси, красавец Джордж, чья благожелательность наполняла комнату, как наполняет её аромат цветов, ну и, конечно же, Джо, самый младший, общий любимец. Каждый легко обогатил семью чем-то своим, неповторимым.
    
Почти каждый из Гамильтонов был чем-то недоволен, но переживал обиду молча, не делясь ни с кем. Уилл тоже научился скрывать, что у него на душе, громко смеялся, не стеснялся извлекать выгоду из того, что ошибочно считал своими достоинствами, но и зависти не давал воли. Он сознавал, что он тугодум, ограниченный, заурядный середнячок. У него не было высокой цели, большой мечты, и никакая беда не толкнула бы его на самоуничтожение. Его то и дело как бы оттесняли в сторону, а он отчаянно цеплялся за край родственного круга, отдавая семье все свои способности — заботливость, рассудительность, усердие. Он записывал расходы, нанимал адвокатов, звал гробовщика и в конечном итоге сам оплачивал счета. Остальные Гамильтоны понятия не имели, как нужен им Уилл. Он умел зарабатывать деньги и копить их, но думал, что другие презирают его за это его единственное умение. И все-таки он любил их всех до единого, любил, несмотря ни на что, и всегда оказывался рядом, выручая деньгами и вообще исправляя чьи-то ошибки. Ему казалось, что родные стыдятся его, и потому он изо всех сил старался завоевать у них признательность и уважение. Пронзительный порыв этих чувств пробрал его до глубины души.
    
Уилл смотрел мимо Кейла, его большие, чуть навыкате глаза повлажнели.
    
— Что с вами, мистер Гамильтон? Вам нехорошо?
    
Уилл ощущал свою кровную связь с другими Гамильтонами, но, по правде говоря, плохо понимал их. А они со своей стороны относились к Уиллу так, словно в нем и понимать-то нечего. И вот появляется паренек, которого он понимает, ощущает в нем что-то свое, близкое, родное. Именно такого сына он хотел бы иметь, будь у него сын, или такого брата, или отца. Стылый ветерок воспоминаний переменился, и откуда-то изнутри поднялось и подступило Уиллу к груди теплое чувство к Кейлу. Он заставил себя вернуться к разговору с ним. Кейл сидел выпрямившись и терпеливо ждал.
    
Уилл не знал, как долго он молчал.
    
— Задумался вот… — произнес он нерешительно, но тут же спохватился и сказал строгим голосом: — Ты пришел ко мне за советом. Я человек деловой и даром ничего не делаю.
    
— Я понимаю, сэр. — Кейл не спускал с Уилла глаз, хотя чувствовал, что тот настроен к нему доброжелательно.
    
— Прежде чем давать советы, я должен кое-что знать. Причем только правду. Ты готов говорить мне правду?
    
— Не знаю, — ответил Кейл.
    
— Вот это по мне — толково и честно! Ты же не знаешь, что я спрошу, верно? Отлично. Итак, у тебя есть брат — отец его больше любит, чем тебя?
    
— Арона все любят, — спокойно ответил Кейл. — Все до единого.
    
— И ты тоже?
    
— И я тоже. Во всяком случае… да нет, конечно, люблю.
    
— Что значит — «во всяком случае»?
    
— Иногда он глупо себя ведет, так мне кажется, но всё равно я его люблю.
    
— А отца?
    
— Очень.
    
— А отец, значит, больше любит брата?
    
— Не знаю.
    
— Итак, ты хочешь заработать денег и возместить отцу его потерю. Зачем тебе это нужно?
    
Обычно Кейл смотрел настороженно, чуть-чуть прищурившись, но сейчас глаза его были широко раскрыты и, казалось, видели Уилла целиком и насквозь. Кейл чувствовал в нем близкую, родную душу — роднее не бывает.
    
— Мой отец — он хороший, — сказал Кейл. — Я хочу, чтобы он не огорчался, хочу порадовать его. Сам-то я плохой.
    
— Но если ты порадуешь его — разве ты тоже не станешь хорошим?
    
— Не стану, — сказал Кейл. — Я о людях плохо думаю.
    
Уиллу ещё не приходилось встречать человека, который так прямо говорит о самом сокровенном. Ему было почти неловко от этой прямоты, и он понимал, что именно открытость делала Кейла неуязвимым.
    
— И последнее, — сказал он. — Не хочешь, не отвечай, не рассержусь. Я и сам бы, может, не ответил… Допустим, ты заработаешь эти деньги и отдашь отцу — тебе не приходит в голову, что ты пытаешься купить его любовь?
    
— Да, сэр, приходит. Так оно и есть.
    
— Все, хватит вопросов!
    
Уилл уткнулся вспотевшим лбом в ладони, в висках у него стучало. Он был потрясен. У Кейла от радости забилось сердце. Он понял, что добился своего, но вида не подал.
    
Уилл поднял голову, снял очки, протер запотевшие стекла.
    
— Пошли прокатимся, — сказал он.
    
Уилл ездил сейчас на огромном «винтоне» с длинным, как гроб, капотом, из-под которого раздавалось мощное глухое урчание. Они выехали из Кинг-Сити по главной дороге округа и взяли на юг. Кругом набирала силу весна. Скворцы разлетались от автомобиля и с посвистом рассаживались по проволочным оградам. К западу вырисовывалась на фоне неба Белая гора, увенчанная тяжелой шапкой снега, а поперек долины шли ветроупорные полосы эвкалиптов, серебрящихся молодой листвой.
    
Не доезжая до проселка, ведущего в лощину, где стояла ферма Трасков, Уилл съехал на обочину и остановил автомобиль. На всем пути от Кинг-Сити он не проронил ни слова. Негромко урчал отключенный мотор.
    
Глядя прямо перед собой, Уилл сказал:
    
— Кейл, хочешь стать моим компаньоном?
    
— Ещё бы, сэр!
    
— Если уж брать компаньона, то с деньгами, а у тебя… Правда, я мог бы одолжить тебе, но начинать с этого…
    
— Я раздобуду денег.
    
— Сколько?
    
— Пять тысяч.
    
— Пять тысяч? Ни в жизнь не поверю.
    
Кейл молчал.
    
— Ну ладно, верю, — вздохнул Уилл. — В долг возьмешь?
    
— Да.
    
— Под какой процент?
    
— Ни под какой.
    
— Ловко! И где же ты их раздобудешь?
    
— Этого я вам не скажу, сэр.
    
Уилл тряхнул головой и рассмеялся. Он был доволен.
    
— Может, я как последний болван поступаю, но вот верю я тебе и все. Да и не болван я вовсе. — Он включил было сцепление и тут же отключил. — Слушай меня внимательно. Ты газеты читаешь?
    
— Читаю.
    
— Со дня на день мы в войну вступим.
    
— Похоже на то.
    
— Люди знают, что говорят. Так вот — тебе известно, почем сейчас фасоль? Ну, сколько в Салинасе за сотню мешков можно выручить?
    
— Точно не знаю, но думаю, фунт цента по три идет, по три с половиной.
    
— А говоришь, не знаешь. Откуда тебе цены известны?
    
— Так, слышал. С отцом готовился поговорить, чтобы он мне на ферме разрешил хозяйничать.
    
— Понятно. Но незачем тебе в земле ковыряться. У тебя голова на плечах есть. Вашего арендатора Рантани зовут, верно? Итальянец он, из Швейцарии приехал. Толк в земле знает. Почти пятьсот акров у вас на участке распахал. Если ему обещать по пять центов за фунт да ещё семян взаймы дать, он фасоль посеет. Соседи то же самое сделают. Одним словом, можно запросто договориться, что купим весь урожай с пяти тысяч акров.
    
— Фасоль же сейчас по три цента идет, а мы пять заплатим… — сказал Кейл. — А, понял! Но какая у нас гарантия?
    
— Компаньоны мы или нет?
    
— Да, сэр, компаньоны.
    
— Говори: «Да, Уилл!»
    
— Да, Уилл!
    
— Когда раздобудешь пять тысяч?
    
— К среде.
    
— Тогда по рукам!
    
Мужчина-здоровяк и смуглый худощавый паренек торжественно пожали друг другу руки. Держа Кейлову руку в своей, Уилл сказал:
    
— Поскольку мы теперь заодно, я тебе вот что скажу. У меня контракт с Британской заготовительной компанией. Да ещё приятель в Интендантстве имеется. Мы этой фасоли сушеной сколько хочешь сбудем, ручаюсь. По десять центов за фунт, а то и больше.
    
— И когда вы начнете продавать?
    
— Начну, и безо всяких договоров… А что если нам на ферму заглянуть? Сразу бы и потолковали с Рантани?
    
— Идет.
    
Уилл включил вторую скорость, и тяжелый зеленый автомобиль с ревом въехал на проселок.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ВТОРАЯ
    
    1
    
Война всегда начинается где-то в другом месте, а не у нас. В Салинасе твердо знали, что Соединенные Штаты — самая большая и самая могущественная страна в мире. Каждый американец — прирожденный стрелок и в бою с десятком иностранцев справится, а то и с двумя десятками.
    
Экспедиция Першинга в Мексику и его стычки с Панчо Вильей ненадолго развеяли один из наших любимых мифов. Мы были убеждены, что мексиканцы и стрелять-то как следует не умеют и к тому же глупы и ленивы. Когда с границы вернулся изрядно потрепанный наш славный городской Третий эскадрон, ребята рассказывали, что байки насчет тупоголовых мексиканцев — брехня собачья. Стреляют они — дай тебе боже! И лошади у Вильи быстрее наших да и выносливее. Месячная подготовка — по два вечера в неделю — не сделала из городских пижонов закаленных бойцов. К тому же мексиканцы перехитрили Черного Джека Першинга, заманили его в западню. А уж когда к ним на помощь пришла дизентерия, наши вообще свету божьего невзвидели. Иные потом долго не могли прийти в себя, целый год поправлялись, а то и дольше.
    
Когда мы прослышали о немцах, мы почему-то позабыли про мексиканцев и снова оказались во власти самообольщения. Один американец двадцати германцев стоит. А раз так, надо потверже действовать, приструнить кайзера. Пусть только попробует вмешаться в нашу заморскую торговлю — а он взял и вмешался. Пусть только полезет на нас и вздумает топить наши пароходы — а он полез и стал топить их. Глупость и наглость с его стороны, и тем не менее ничего другого нам не оставалось, как дать ему отпор.
    
Сначала на войну пошли какие-то чужие, не знакомые нам люди. Мы же, то есть я сам, мои родные, наши знакомые, словно расселись на галерке и с любопытством глазели на захватывающее зрелище. Раз воюют другие, значит, и погибают другие. Матерь божья, до чего же мы были наивны! Мало-помалу в город начали приходить похоронки, то чей-то брат погиб, то сын. Так оно и вышло, что шесть с лишним тысяч миль, которые отделяли нашу землю от Европы, не спасли нас от побоища.
    
Тут уж было не до зрелищ. Что толку от того, что по улицам Салинаса в белых шапочках и белых же шелковых костюмчиках маршировали «Красавицы Свободы». Что толку, что наш дядя переписал свою заготовленную к Четвертому июля речь и агитировал покупать облигации военного займа. Что толку, что в школе мы носили куртки и брюки цвета хаки и походные шляпы и занимались строевой подготовкой под руководством учителя физики. Господи Иисусе! Мартина Хопса убили, а у Берджесов, живших через улицу, их парня, видный такой, в него наша младшая сестренка с трех лет влюблена была — прямо на куски разорвало.
    
Нестройной колонной, шаркая ногами, шли по Главной улице к вокзалу нескладные юноши с чемоданчиками в руках. Впереди шагал городской оркестр, выдувая «Да здравствуют звезды и полосы». По тротуарам поспешали провожающие, родные, плакали матери, новобранцы конфузились, не смея поднять глаз, и музыка была похожа на похоронную. Кто бы мог подумать, что война доберется до нас!
    
Тем временем по салинасским бильярдным и барам поползли слухи. То один, то другой уверял, что имеет достовернейшие сведения оттуда, а нам эти сведения не сообщают. Наших, мол, посылают на фронт без винтовок. Вражеские субмарины топят наши транспорты, а правительство как воды в рот набрало. Немецкая армия вообще нашу превосходит, не видать нам победы, как своих ушей. Ихний кайзер, видать, голова. Уже подумывает, как бы в Америку вторгнуться. Думаете, Вильсон объявит об этом? Как бы не так! Каркали причем больше всего крикуны, которые раньше хвалились, что один американец двух десятков германцев стоит, если до дела дойдет, крикуны и каркали.
    
А по стране разъезжали группами британцы в своей чудной форме (вообще-то они фасонисто в ней выглядели) и скупали все, что плохо лежит, зато платили хорошо. Многие из них были инвалиды, но всё равно в форме щеголяли. Помимо всего прочего, они покупали фасоль, потому что фасоль удобно перевозить, она не портится и прокормиться ею вполне можно. Теперь фасоль шла по двенадцати с половиной центов за фунт да и то поискать надо. Фермеры локти себе кусали из-за того, что полгода назад польстились на два паршивых цента сверх рыночной цены.
    
Другие времена — другие песни. Так было в Салинасской долине, так было по всей стране. Сначала мы распевали о том, как сокрушим Гельголанд25, вздернем кайзера и наши бравые ребята расхлебают эту кровавую кашу, которую заварили проклятые европейцы. Теперь мы в одночасье запели по-иному: «Из Красного Креста сестрица стоит в грязи, где кровь струится, она в ничейной полосе растет, как роза алая». Или так: «Эй, барышня, послушайте, але! Соедините с раем, дорогая, туда дружка я отправляю». Или так; «Когда вечером гаснут огни, в доме тихо под темным покровом, малютка с молитвенным взором шепчет: «Боженька, оборони, моего папу оборони». Наверное, мы были похожи на сильного, но неумелого подростка, которому в первой же драке расквасили нос. Ему больно и обидно, и хочется, чтобы все поскорее кончилось.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ТРЕТЬЯ
    
    1
    
Однажды поздним летом Ли пришел домой со своей большой корзиной для покупок. После переезда в Салинас он стал одеваться, как старомодный консерватор. Выходя из дому, он непременно облачался в строгий черный костюм в рубчик. Сорочки он носил только белые, с жесткими стоячими воротничками и предпочитал черные, узкие, шнурком, галстуки, похожие на те, что в свое время были в моде у южных сенаторов. Шляпы у него были тоже черные, с прямыми полями и высокой круглой тульей, которую он никогда не приминал, как будто носил под ней косичку. Словом, одет Ли был всегда безупречно.
    
Как-то Адам мягко проехался насчет его нарядов. Ли осклабился.
    
— Что делать — приходится, — сказал он. — Только очень богатые люди могут позволить себе плохую одежду, как у вас. Бедные должны хорошо одеваться.
    
— Бедные! — фыркнул Адам. — Да мы скоро в долг у тебя брать будем.
    
— Не исключаю, — сказал Ли.
    
В тот день Ли поставил тяжелую корзину на пол и объявил:
    
— Хочу попробовать приготовить жаркое в тыкве. Это китайское блюдо, для него нужна мускатная тыква. Меня двоюродный брат научил. Он в Китайском квартале живет, хлопушки и шутихи делает, ещё карточный стол держит.
    
— Я не знал, что у тебя есть родственники, — заметил Адам.
    
— Китайцы — все родственники, — возразил Ли. А те, которых Ли зовут самые близкие. Правда, у моего брата другое имя — Сю Тен. Недавно приболел он, в деревню уехал и там готовить научился… Так вот, ставишь тыкву в котел, аккуратно срезаешь верхнюю часть, кладешь внутрь курицу, грибы, водяные орехи, лук-порей, имбиря совсем немножко. Потом закрываешь все отрезанной верхушкой и ставишь на медленный-медленный огонь, томиться должно двое суток. Вкусно, наверное.
    
Адам полулежал в кресле, закинув руки за голову, и улыбался, глядя в потолок.
    
— Вкусно, Ли, вкусно.
    
— Вы даже не слышали, что я говорил.
    
Адам сел прямо.
    
— Интересно получается, — сказал он. — Человек уверен, что знает своих детей, и вдруг обнаруживает, что ничего подобного.
    
— И что же ускользнуло от вашего родительского внимания? — улыбнулся Ли.
    
— Многое, Ли! — засмеялся Адам. — И представь себе, я узнал об этом совершенно случайно. Конечно, я заметил, что Арон этим летом мало бывает дома, но думал, играет где-нибудь.
    
— Играет? Да он уж несколько лет, как игры бросил.
    
— Правда? Но дело не в этом… Так вот, встречаю я сегодня мистера Килкенни — это их директор школьный, знаешь? И он очень удивился, что Арон ничего не сказал мне. Как ты думаешь, чем он был занят все это время?
    
— Понятия не имею, — ответил Ли.
    
— Он по всем предметам за последний класс сдал, чтобы выиграть год, и теперь хочет поступать в колледж. И мистер Килкенни считает, что он поступит. Как тебе это нравится?
    
— Замечательно, — сказал Ли. — Но зачем?
    
— Я же сказал — чтобы выиграть год!
    
— А зачем ему год-то выигрывать?
    
— Черт возьми, Ли! Честолюбие у него, неужели не понимаешь?
    
— Не понимаю, — невозмутимо ответил Ли. — И никогда не понимал.
    
— И подумать только — ни разу не обмолвился, — задумчиво произнес Адам. — Интересно, Кейл знает?
    
— Видно, Арон хочет всем нам сюрприз преподнести. Надо сделать вид, будто мы ничего не знаем.
    
— Пожалуй, ты прав… И знаешь, Ли? Я горжусь им, очень горжусь. Совсем другим человеком себя чувствуешь. Вот если бы у Кейла тоже честолюбие было.
    
— Может, оно у него есть, — сказал Ли. — Может, он тоже какой-нибудь сюрприз по секрету готовит.
    
— Все может быть. Кстати, он тоже все время где-то пропадает, почти не бывает дома — ты уверен, что это хорошо?
    
— Кейл ищет себя. По-моему, игра в прятки с самим собой — не такая уж редкая штука. Некоторые всю жизнь в неё играют и все без толку.
    
— Нет, только подумай — за целый год вперед сдать, — повторил Адам. Обязательно надо какой-нибудь подарок ему приготовить.
    
— Золотые часы, — сказал Ли.
    
— А что? Немедленно куплю, закажу надпись выгравировать, и пусть лежат. Какую надпись сделать — как ты думаешь?
    
— Гравировщик вам подскажет… — сказал Ли. — Через двое суток вынимаешь курицу, выбираешь кости, а мясо снова внутрь кладешь.
    
— Какую курицу, о чем ты?
    
— О том, как приготовить жаркое в тыкве.
    
— Слушай, Ли, а у нас денег на колледж Арону хватит?
    
— Если не будем бросать их на ветер, хватит. И если он будет умерен в желаниях.
    
— Конечно, будет!
    
— Я тоже так о себе думал, однако же ошибся. — Ли с удовольствием оглядел рукав пиджака.
    2
    
Пасторский дом при Епископальной церкви святого Павла состоял из множества помещений. Строили его для священников, имеющих большое семейство. Мистер Рольф был не женат, вел скромный образ жизни и за ненадобностью позапирал большинство помещений, однако когда Арону понадобилось место для занятий, он выделил ему одну большую комнату и вообще всячески помогал ему.
    
Мистер Рольф привязался к Арону. Ему нравилось его ангелоподобное лицо с гладкой кожей, его узкий таз и прямые длинные ноги. Он любил сидеть с ним в комнате и наблюдать, с каким упорством и сосредоточенностью тот овладевает знаниями. Мистер Рольф понимал, почему Арон предпочитает заниматься здесь: обстановка у него дома отнюдь не благоприятствовала углубленным, несуетным размышлениям. Пастор считал юношу своим творением, духовным сыном, своим даром Церкви. Он, как умел, поддерживал ученика, превозмогающего муки целомудрия, и горячо надеялся, что приведет его в безмятежные воды безбрачия.
    
Наставник и ученик часто вели долгие доверительные беседы.
    
— Я знаю, что многие упрекают меня, — говорил мистер Рольф, — за то, что я верую в каноны более высокой Церкви, чем наша. Никто не убедит меня, что покаяние менее важное таинство, нежели причащение. Помяни мое слово: я попытаюсь ввести исповедь в наши обряды, хотя, разумеется, постепенно и осторожно.
    
— Я тоже буду принимать исповедь, когда стану священником.
    
— Только помни: это требует величайшей деликатности, — предостерегал мистер Рольф.
    
— Хорошо, если бы в нашем приходе… я ведь имею право сказать «наш приход», правда?.. Хорошо, если бы у нас было что-то вроде монастыря. Ну, место для уединения, как у августинцев и францисканцев. Так иногда хочется затвориться и очиститься от мирской грязи.
    
— Я понимаю тебя, — серьезно говорил мистер Рольф. — Однако не вполне с тобой согласен. Вряд ли Господу нашему Иисусу Христу угодно было, чтобы слуги Его не служили одновременно и пастве своей. Вспомни, как Он учил, чтобы мы несли слово Его, помогали больным и бедным и даже сходили в грязь и мерзость, дабы поднять падшего и очистить грешника от скверны. Мы всегда должны держать перед собой Его пример.
    
Глаза у мистера Рольфа загорелись, голос сделался глубоким, зычным, как бывало, когда он вещал с амвона.
    
— Может быть, мне не следовало говорить тебе это. Во всяком случае, надеюсь, что ты не попрекнешь меня гордыней. Единственно о славе Всевышнего тщусь. Итак, слушай… Вот уже месяц, как к вечерне приходит одна женщина. Тебе с хоров её вряд ли видно. Она всегда в последнем ряду садится, по левую сторону от прохода. Погоди, ты тоже должен её видеть, она ближе к краю ряда сидит. Да-да, с твоего места тоже видно. Лицо её всегда закрыто вуалью, и она уходит сразу же, как кончается служба.
    
— Кто она такая? — спросил Арон.
    
— Думаю, тебе пора знать такие вещи… Мне пришлось навести справки об этой женщине. Она… Ты ни за что не догадаешься. Она… как бы это сказать… хозяйка публичного дома.
    
— У нас в Салинасе?
    
— Представь себе. — Мистер Рольф подался вперед. Арон, я вижу, у тебя она вызывает отвращение. Попытайся превозмочь себя. Вспомни Господа нашего и Марию Магдалину. Без гордыни тебе говорю: я был бы счастлив наставить её на путь истинный.
    
— Зачем она ходит в церковь? — резко спросил Арон.
    
— Наверное, за тем, что мы можем даровать ей, а именно — спасение. Задача необыкновенно трудная: такие люди, как она, — они замкнутые, осторожные, надо щадить их самолюбие. Но я уже представляю, как оно будет. В мою дверь раздается стук, и она умоляет впустить её. И тогда, Арон, мне придется испросить у Господа мудрости и терпения. Поверь, мой мальчик, когда такое случается, когда заблудшая душа жаждет света вышнего, это и есть самое драгоценное и счастливое, что выпадает на долю священнослужителя. — Мистер Рольф едва унимал волнение. — Да ниспошлет Господь мне удачу!
    3
    
Адам Траск смотрел на военные действия за океаном сквозь призму смутных воспоминаний о стычках с индейцами. Никто толком не знал, как она идет, эта большая, захватившая весь мир война. Ли вчитывался в книги по европейской истории, из обрывков прошлого старался составить картину будущего.
    
Умерла Лиза Гамильтон — умерла тихо, с едва заметной мученической улыбкой, и когда с лица сошла краска, скулы её неприятно заострились.
    
Адам с нетерпением ждал, когда Арон объявит, что сдал выпускные экзамены. В верхнем ящике комода, под стопкой платков лежали тяжелые золотые часы. Он не забывал заводить их и проверял ход по своим часам.
    
Ли тоже готовился к торжеству. Вечером, после объявления итогов экзаменов, он должен был зажарить индейку и испечь пирог.
    
— Как насчет шампанского, Ли? — спросил Адам. Праздновать так праздновать!
    
— Прекрасная мысль, — ответил Ли. — Адам, вы когда-нибудь читали фон Клаузевица?
    
— А кто это такой?
    
— Не очень утешительные вещи пишет, — сказал Ли. Шампанского — одну бутылку?
    
— Одной, пожалуй, хватит. Просто поздравить мальчика. Чтобы торжественно было.
    
И вот однажды Арон пришел домой и спросил Ли:
    
— Где отец?
    
— Бреется.
    
— Я не буду обедать дома, — объявил Арон.
    
Он открыл дверь в ванную и сказал отражению с намыленным лицом в зеркале:
    
— Мистер Рольф пригласил меня на обед.
    
Адам отер бритву о бумажную салфетку.
    
— Это замечательно.
    
— Я хотел принять душ.
    
— Через минуту я закончу, — сказал Адам.
    
Кейл и Адам проводили Арона глазами, когда тот прошел через гостиную и, попрощавшись, скрылся за дверью.
    
— Моим одеколоном надушился, — сказал Кейл. — По запаху чую.
    
— Видно, важный обед, — заметил Адам. — Отметить хочет, это понятно. Зубрил дай бог.
    
— Отметить? Что отметить?
    
— Все экзамены сдал. Разве он тебе не говорил?
    
— Ах, да! Конечно, говорил. Молодец, мы можем гордиться им. Подарю-ка я ему золотые часы.
    
— Неправда, ничего он тебе не говорил! — выкрикнул Кейл.
    
— Да нет же, правда, говорил — сегодня утром.
    
— Утром он ещё ничего не знал. — Кейл встал и вышел из дому.
    
Сгущались сумерки. Он быстро шагал по Центральному проспекту, мимо городского парка, мимо особняка Джексона Смарта, туда, где кончались уличные фонари и проспект переходил в дорогу, которая потом огибала ферму Толлота и шла дальше.
    
Часов в десять вечера Ли вышел на улицу, чтобы опустить письмо. На крыльце, на нижней ступеньке сидел Кейл.
    
— Где ты был?
    
— Гулял.
    
— А где Арон?
    
— Откуда я знаю.
    
— Кажется, он на что-то обиделся. Не хочешь со мной на почту?
    
— Не-а.
    
— Чего ты тут сидишь?
    
— Арона жду, хочу морду ему набить.
    
— Не стоит.
    
— Почему это — не стоит?
    
— Не сладишь ты с ним. Он же из тебя дух вышибет.
    
— Пусть вышибет. Сукин он сын!
    
— Немедленно перестань выражаться!
    
Кейл рассмеялся.
    
— Айда лучше на почту!
    
— Ты фон Клаузевица читал?
    
— Даже не слышал о таком.
    
Когда Арон вернулся домой, его, сидя на крыльце, ждал Ли.
    
— Скажи спасибо, если бы не я, задали бы тебе жару. Иди садись.
    
— Я спать хочу.
    
— А ну, садись! Потолковать надо. Ты почему отцу не сказал, что сдал экзамен?
    
— Он бы не понял.
    
— Вольно ты хвост распускаешь, недолго и задницу застудить.
    
— Не нравится мне, когда так выражаются.
    
— Вот и хорошо, что не нравится. Я ведь специально грубости говорю, чтобы тебе стыдно стало… Арон, отец так ждал этого дня.
    
— Откуда он узнал?
    
— Ты сам должен был ему сказать.
    
— Не твое это дело.
    
— Ну вот что, ты сейчас пойдешь, разбудишь его и все расскажешь. Хотя я не думаю, что он спит. Иди!
    
— Я не пойду.
    
— Арон, — вкрадчиво проговорил Ли, — тебе когда-нибудь приходилось драться с коротышкой, с малявкой, который тебе едва до плеча достает?
    
— Что ты придумываешь?
    
— Самая некрасивая вещь на свете. Представь, лезет такой на тебя с кулаками, никак не отцепится, и ты хочешь не хочешь вынужден дать сдачи. Но от этого ещё хуже. Стукнув его, ты попадаешь в настоящую беду.
    
— Не пойму, о чем это ты?
    
— Арон, если ты немедленно не сделаешь то, что я велю, мы подеремся. Вот смеху-то будет!
    
Арон хотел обойти Ли, но тот, сжав маленькие кулачки, преградил ему дорогу. Поза, в какой стоял Ли, и весь его вид, были настолько комичны, что он и сам засмеялся.
    
— Я совсем не умею драться, но попробую.
    
Арон недовольно отступил и чуть погодя сел на ступеньку крыльца.
    
— Ну и слава богу! — сказал отдуваясь Ли. — А то бы черт-те что вышло… Арон, почему ты не хочешь сказать, что с тобой? Ты же всегда со мной делился.
    
Вдруг Арона как прорвало.
    
— Уеду я отсюда! Противный, мерзкий город.
    
— Напрасно ты так. Город как город.
    
— Я здесь никому не нужен. Зачем мы вообще переехали сюда? Не знаю я, что со мной, не знаю! Уеду я. — Арон чуть не плакал.
    
Ли полуобнял его за широченные плечи.
    
— Мальчик, ты просто взрослеешь, — сказал он негромко. — Наверно, в этом все дело. Иногда я думаю, что именно в таком возрасте жизнь преподносит нам самые тяжелые испытания. Тогда человек целиком уходит в себя, с ужасом заглядывает себе в душу. Но самое страшное даже не в этом. Человеку кажется, что другие видят его насквозь. И под этим посторонним взглядом все плохое в нас делается чернее черного, а хорошее — белее белого. Но это проходит, Арон. И у тебя пройдет, только потерпи немножко. Понимаю, это слабое утешение. Может быть, ты не согласен со мной, но я не знаю, чем ещё я могу тебе помочь. Постарайся понять одну простую вещь: что бы ни происходило, все не так страшно и не так радостно, как кажется. А сейчас иди спать, вот тебе мой совет, а утром встань пораньше и расскажи отцу о своих успехах. Пусть он порадуется. Он очень одинок, и ему хуже, чем тебе. Ведь перед тобой будущее, о нем и помечтать можно. Сделай душевную зарядку, говорил в таких случаях Сэм Гамильтон. Задумай что-нибудь хорошее, глядишь — и исполнится. Попробуй, не пожалеешь. Ну, а сейчас иди спать. Мне ещё пирог испечь надо… к завтраку. Да, вот ещё что: там отец тебе на подушке подарок оставил.
   
   
    
     
ГЛАВА СОРОК ЧЕТВЕРТАЯ
    
    1
    
Абра по-настоящему сблизилась с Трасками лишь после того, как Арон уехал учиться в колледж. До этого они были заняты только друг другом. После отъезда Арона Абра привязалась к его семье и поняла, что может целиком положиться на Адама, а Ли вообще полюбила больше, чем собственного отца.
    
С Кейлом дело обстояло сложнее. Временами он раздражал её, временами огорчал, временами вызывал любопытство. Он словно бы находился в состоянии непрекращающегося соперничества с ней. Абра не знала, как он к ней относится, и потому держалась с ним настороженно. Бывая у Трасков, она чувствовала себя гораздо свободнее, когда Кейла не было дома. И, напротив, ей делалось не по себе, когда он, сидя в сторонке, смотрел на неё непонятным, оценивающим взглядом, о чем-то думая, и быстро отворачивался, когда она случайно ловила его взгляд.
    
Абра была стройная крепкая девушка с высокой грудью, готовая стать женщиной и терпеливо дожидающаяся таинства брака. Она взяла за правило после школы приходить домой к Траскам и подолгу читала Ли целые страницы из писем, которые каждый божий день присылал ей Арон.