1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 
— Руфи и Уинфилду незачем это знать. Может, они выйдут?
   
Мать сказала:
   
— Нет. Они хоть и малыши, а должны теперь быть как взрослые. Ничего не поделаешь. Руфь и ты, Уинфилд, не вздумайте разболтать, о чем мы тут говорим, не то вы нас погубите.
   
— Мы не разболтаем, — сказала Руфь. — Мы взрослые.
   
— Ну ладно, только молчите. — Кружки с кофе стояли на полу. Короткий и широкий огонек фонаря, похожий на крылышко бабочки, бросал желтоватые отсветы на стены.
   
— Ну, говорите, — сказал Том.
   
Мать сказала:
   
— Па, ты говори.
   
Дядя Джон отхлебнул кофе. Отец сказал:
   
— Что ж… ты угадал — плату снизили. И новые сборщики приехали. Такие голодные, что готовы работать за краюху хлеба. Тянешься к персику, а у тебя его перехватывают из-под самого носа. Теперь весь урожай мигом снимут. Как увидят — дерево еще не обобрано, бегом к нему бегут. Дерутся — я сам видел. Один говорит: мое дерево, а другой тоже к нему лезет. Народ приехал издалека — из Эль Сентро. Голодные, как волки. За кусок хлеба работают с утра до ночи. Я говорю приемщику: «Разве так можно платить — два с половиной цента с ящика?» А он отвечает: «Что ж, увольняйтесь. Другие найдутся». Я говорю: «Они подкормятся немного и тоже бросят». А он говорит: «Эка! К тому времени, когда они подкормятся, мы все персики снимем». — Отец замолчал.
   
— Черт-те что творится, — сказал дядя Джон. — Говорят, сегодня вечером еще двести человек приедет.
   
Том спросил:
   
— Ну, а про то что слышно?
   
Отец молчал.
   
— Том, — сказал он наконец, — похоже, правда.
   
— Так я и думал. Не разобрал в темноте, а все-таки почувствовал, что так оно и есть.
   
— Сейчас только об этом и говорят, — сказал дядя Джон. — Выставили охрану, кое-кто требует линчевания… конечно, если поймают этого человека.
   
Том взглянул на детей. Они смотрели на него, почти не мигая, точно боялись, как бы что-нибудь не произошло именно в ту минуту, когда глаза у них будут закрыты. Том сказал:
   
— Тот человек… сделал это после того, как Кэйси убили…
   
Отец перебил его.
   
— Сейчас рассказывают по-другому. Сейчас говорят, что он первый это сделал.
   
У Тома вырвалось:
   
— А-а!..
   
— Они всех на нас натравливают. Всех «бдительных», охранников. Хотят разыскать того человека.
   
— А они знают его в лицо? — спросил Том.
   
— В лицо вряд ли знают… Но, говорят, он ранен. Говорят, у него…
   
Том медленно поднял руку и коснулся перебитого носа.
   
Мать крикнула:
   
— Да ведь это все не так было!
   
— Тише, ма, — сказал Том. — Поди докажи, как там было. «Бдительный» что ни наплетет на нас, все будет правильно.
   
Мать приглядывалась в полумраке к лицу Тома, к его губам.
   
— Ты обещал, — сказала она.
   
— Ма, может, все-таки мне… этому человеку лучше уйти? Если б… если б действительно этот человек сделал что-нибудь плохое, он бы сказал: «Ну что ж, казните меня. Это по заслугам». Но ведь он ничего плохого не сделал. Он будто вонючку ухлопал, ему раскаиваться не в чем.
   
Руфь перебила его:
   
— Мы с Уинфилдом все знаем, ма. Зачем он говорит про какого-то человека?
   
Том засмеялся.
   
— Ну так вот, этому человеку незачем болтаться на виселице, потому что, приведись опять такой случай, и он точно так же сделает. Кроме того, ему не хочется, чтобы родные из-за него терпели. Надо уходить, ма.
   
Мать прикрыла рот рукой и откашлялась.
   
— Нет, — сказала она. — Куда ты пойдешь? На других положиться нельзя, а на своих можно. Мы тебя спрячем, позаботимся, чтобы ты сыт был, пока лицо не заживет.
   
— Ма, да ведь…
   
Она встала.
   
— Никуда ты не уйдешь. Мы тебя увезем отсюда. Эл, подведи грузовик к самым дверям. Я уж все обдумала. Один матрац положим на дно. Том заберется туда побыстрее, а второй поставим домиком и сбоку загородим чем-нибудь. Продух будет, — дышать можно. Не спорь. Так и сделаем.
   
Отец недовольно проговорил:
   
— Теперь, видно, мужчине и слова нельзя вымолвить. Заправилой стала. Придет время, устроимся где-нибудь на постоянное житье, я тебе тогда всыплю.
   
— Придет такое время, тогда и всыплешь, — сказала мать. — Вставай, Эл. Теперь уж совсем темно.
   
Эл вышел к грузовику. Он прикинул мысленно, как это все сделать, и, дав задний ход, подвел машину к самым дверям домика.
   
Мать сказала:
   
— Ну, живо!
   
Отец и дядя Джон перекинули матрац через задний борт.
   
— Теперь второй.
   
Они подняли второй матрац.
   
— Ну, Том, скорее!
   
Том быстро перелез через борт и спрыгнул на дно грузовика. Он расправил нижний матрац, а верхним прикрылся. Отец приподнял верхний домиком. В щели между боковыми планками можно было смотреть на дорогу. Отец, Эл и дядя Джон быстро грузили остальные вещи: поверх матрацев положили одеяла, сбоку поставили ведра, сзади расстелили третий матрац. Кастрюли, сковороды, одежда были сложены в одну кучу, потому что ящиков не осталось. Погрузка была почти закончена, когда к машине, держа винтовку на согнутой руке, подошел караульный.
   
— Что вы тут делаете? — спросил он.
   
— Уезжаем, — ответил отец.
   
— Почему?
   
— Нам предлагают работу… хорошую работу.
   
— Вон как? Где же это?
   
— Около Уидпетча.
   
— Ну-ка, подождите, я на вас взгляну. — Он посветил фонарем сначала в лицо Элу, потом отцу, потом дяде Джону. — А с вами будто еще один был?
   
Эл сказал:
   
— Это которого мы подвезли? Невысокого роста, бледный?
   
— Да, как будто так.
   
— Мы его на дороге подсадили. Он ушел еще утром, когда снизили плату.
   
— Ну-ка повтори, какой он из себя?
   
— Небольшого роста, бледный.
   
— А лицо у него сегодня не разбитое было?
   
— Я ничего такого не заметил, — ответил Эл. — А что, бензиновая колонка еще открыта?
   
— Открыта. До восьми.
   
— Садитесь, — крикнул Эл. — Если хотите попасть в Уидпетч к утру, надо поторапливаться. Ты в кабину, ма?
   
— Нет, я сяду сзади, — ответила мать. — Па, ты тоже лезь сюда. А в кабине пусть едут Роза Сарона, дядя Джон и Эл.
   
— Па, дай мне талон, — сказал Эл. — Попробую взять на него бензину, может, разменяют.
   
Караульный смотрел им вслед, пока они не свернули налево, к бензиновой колонке.
   
— Два галлона, — сказал Эл.
   
— Видно, недалеко едете?
   
— Да, недалеко. Вы мне разменяете талон?
   
— Собственно… это не полагается.
   
— Слушайте, мистер, — сказал Эл. — Нам предлагают хорошую работу, надо только поспеть туда сегодня же к ночи. Не поспеем — другие перехватят. Будьте другом.
   
— Ну, ладно. Только подпиши талон.
   
Эл спрыгнул на дорогу и обошел грузовик.
   
— Конечно, подпишу. — Он отвернул пробку и налил в радиатор воды.
   
— Два галлона?
   
— Да.
   
— Куда же вы едете?
   
— К югу. Работу обещают.
   
— Вон как? Теперь работы — приличной работы — мало.
   
— Там у нас есть знакомый, — сказал Эл. — Наверняка едем. Ну, до свидания. — Грузовик развернулся и, подскакивая на выбоинах немощеной улицы, выехал на дорогу. Слабые фары скользнули лучами по щебню; в правую ток проходил плохо, и она то и дело подмигивала. При каждом толчке посуда, сложенная на дне грузовика, громыхала и лязгала.
   
Роза Сарона тихо застонала.
   
— Нездоровится? — спросил дядя Джон.
   
— Да. Все время нездоровится. Отдохнуть бы где-нибудь. И зачем только мы уехали из дому! Будь мы дома, Конни никуда бы не ушел. Стал бы учиться, работу бы получил.
   
Эл и дядя Джон молчали. Они стеснялись говорить с ней о Конни.
   
У выкрашенных в белую краску ворот к грузовику подошел сторож.
   
— Совсем уезжаете? — спросил он.
   
— Да, — ответил Эл. — На север едем. Получили работу.
   
Сторож направил луч фонаря на машину, поднял фонарь выше, осветил брезентовый навес. Мать и отец, не двигаясь, смотрели на яркий луч.
   
— Ну, так. — Сторож распахнул ворота. Грузовик свернул налево и поехал к широкому шоссе № 101, пересекающему побережье с севера на юг.
   
— Ты знаешь, куда ехать? — спросил дядя Джон.
   
— Нет, — ответил Эл. — Еду куда глаза глядят. Осточертело.
   
— Мне рожать скоро, — с угрозой в голосе сказала Роза Сарона. — Подыщите наконец хорошее место.
   
В ночном воздухе чувствовалась близость первых заморозков. С фруктовых деревьев вдоль дороги уже начинали опадать листья. Мать сидела на поклаже, прислонившись к боковому борту, отец — лицом к ней.
   
Мать окликнула Тома:
   
— Ну, как ты, ничего?
   
Он ответил приглушенным голосом:
   
— Немного тесновато. Сады проехали?
   
— Смотри, осторожнее, — сказала мать. — Как бы не остановили.
   
Том приподнял край матраца. Где-то рядом в темноте громыхала посуда.
   
— Опустить недолго, — сказал он. — А кроме того, не хочу, чтобы меня схватили в этой ловушке. — Он прилег, опершись на локоть. — Ух ты! А ведь холодновато стало!
   
— Тучи собираются, — сказал отец. — Говорят, зима в этом году будет ранняя.
   
— А что, белки высоко гнездятся, трава рано обсеменилась? — спросил Том. — Каких только примет люди не придумают! А по старым штанам погоду не предсказывают?
   
— Не знаю, — ответил отец. — Я уж зиму почувствовал. А чтобы говорить наверняка, надо здесь не один год прожить.
   
— Куда же мы едем? — спросил Том.
   
— Я не знаю. Эл свернул налево. Похоже, та же самая дорога, по которой мы сюда приехали.
   
Том сказал:
   
— Не знаю, что лучше. Если ехать по главному шоссе, полисмены будут чаще попадаться. Увидят меня с таким лицом, живо сцапают. Может, свернуть на проселок?
   
Мать сказала:
   
— Постучи ему. Пусть остановится.
   
Том постучал кулаком по стенке; грузовик остановился у края дороги. Эл вылез и подошел к заднему борту. Руфь и Уинфилд высунули носы из-под одеяла.
   
— Ну что? — спросил Эл.
   
Мать сказала:
   
— Надо посоветоваться. Может, поедем проселками? Том считает, что так будет лучше.
   
— Из-за моего лица, — добавил Том. — Долго ли опознать? Первый же полисмен задержит.
   
— Так куда же тогда? Я думал, к северу. Мы едем с юга.
   
— Так и держи, — сказал Том. — Только проселками.
   
Эл спросил:
   
— Может, остановимся, заночуем где-нибудь, а завтра с утра поедем?
   
Мать быстро проговорила:
   
— Нет, еще рано. Надо отъехать подальше.
   
— Ладно. — Эл залез в кабину, и грузовик тронулся с места.
   
Руфь и Уинфилд снова накрылись одеялом. Мать крикнула:
   
— Как там Уинфилд — ничего?
   
— Конечно, ничего, — сказала Руфь. — Он спал.
   
Мать опять прислонилась к борту.
   
— Чудно́ как-то, непривычно — будто за тобой охотятся. Я злая стала.
   
— Все стали злые, — сказал отец. — Все. Видела, как дрались в саду? Меняются люди. В правительственном лагере злых не было.
   
Эл свернул на проселочную дорогу, и желтые огоньки фар дрогнули, метнувшись по щебню. Фруктовые деревья кончились, пошел хлопчатник. Грузовик проехал полями еще миль двадцать, кружа и петляя по проселкам. Дальше дорога потянулась вдоль заросшей кустарником речки, потом свернула к мосту и по другую сторону снова пошла вдоль берега. И вскоре фары осветили длинный ряд красных товарных вагонов без колес, а у самой дороги — огромный щит с надписью: «Требуются Сборщики Хлопка». Эл замедлил ход. Том смотрел в щель между бортовыми планками. Когда грузовик проехал еще с четверть мили, Том опять постучал в стенку. Эл остановился у края дороги и опять вышел из кабины.
   
— Ну, что еще?
   
— Выключи мотор и лезь сюда, — сказал Том.
   
Эл залез в кабину, отъехал к канаве, выключил мотор и фары. Потом поднялся наверх по заднему борту.
   
— Готово, — сказал он.
   
Том перебрался через котелки и сковороды и стал на колени перед матерью.
   
— Слушайте, — сказал он. — Тут нужны сборщики. Вон там был плакат. Я все думал, как бы так сделать, чтобы и остаться с вами, и никого не подвести. Лицо заживет, тогда беспокоиться нечего, а сейчас опасно. Видите вагоны? В них живут сборщики. Может, и для вас работа найдется. Устроитесь здесь, а жить будете вот в таком вагоне.
   
— А ты? — спросила мать.
   
— Видала кустарник на берегу? Там можно спрятаться, никто меня не увидит. А по вечерам будете приносить мне еду. Чуть подальше есть дренажная труба. Я посмотрю, может там спать можно.
   
Отец сказал:
   
— Я с удовольствием пойду собирать хлопок. Слава богу, работа знакомая!
   
— В вагонах, наверно, хорошо, — сказала мать. — Чисто, сухо. А ты думаешь, там, в кустах, можно спрятаться?
   
— Конечно, можно. Я к ним присматривался, пока ехали. Выберу местечко и отсижусь там, а как только лицо заживет, выйду.
   
— У тебя шрамы останутся, — сказала мать.
   
— Подумаешь! У кого их нет?
   
— Я как-то раз набрал четыреста фунтов, — сказал отец. — Правда, тогда урожай был хороший. Если все пойдем на сбор, вот и деньги будут.
   
— Вот и мясо будет, — сказал Эл. — Ну, что дальше?
   
— Лезь обратно, переспим ночь в грузовике, — сказал отец. — А с утра за работу. Я коробочки даже в темноте вижу.
   
— А как же Том? — спросила мать.
   
— Ма, не думай обо мне. Я возьму с собой одеяло. Когда поедете назад — смотрите внимательно. Там есть дренажная труба. Будете приносить мне туда чего-нибудь поесть — хлеб, картошку, кашу. Принесете и оставите. Я потом возьму.
   
— Ну… не знаю.
   
— По-моему, он дело говорит, — сказал отец.
   
— Конечно, дело! Лицо заживет, я выйду, буду собирать хлопок вместе с вами.
   
— Ну ладно, — согласилась мать. — Только смотри, будь осторожнее. Не попадись кому-нибудь на глаза.
   
Том пробрался в задний конец грузовика.
   
— Я возьму вот это одеяло. Ма, значит, ищи дренажную трубу, когда поедете назад.
   
— Только остерегайся, — сказала она. — Смотри, остерегайся.
   
— Ну еще бы! — сказал Том. — Как же мне не остерегаться? — Он перелез через задний борт и зашагал к берегу. — Спокойной ночи! — крикнул он.
   
Мать видела, как его силуэт слился с темнотой и исчез в кустарнике на берегу.
   
— Господи! Хоть бы хуже не было, — сказала она.
   
Эл спросил:
   
— Назад поедем?
   
— Да, — ответил отец.
   
— Только помедленнее, — сказала мать. — Я хочу найти ту трубу, про которую он говорил. Не прозевать бы ее.
   
Эл долго разворачивался на узкой дороге, прежде чем повернуть машину назад. Он медленно повел ее к товарным вагонам. Огоньки фар выхватывали из темноты сходни у высоких дверей. В вагонах было темно. Кругом стояла тишина. Эл выключил фары.
   
— Вы с дядей Джоном лезьте наверх, — сказал он Розе Сарона. — А я буду спать в кабине.
   
Дядя Джон помог Розе взобраться на грузовик. Мать сдвинула посуду. Все улеглись у заднего борта, тесно один к другому.
   
В одном из вагонов, судорожно всхлипывая, закатился ребенок. На дорогу выбежала собака — она принюхивалась к следам и, поравнявшись с грузовиком Джоудов, медленно обошла его. От речки доносилось тихое журчанье воды.
  
  
   
    
Глава двадцать седьмая
   
   
Требуются Сборщики Хлопка — плакаты вдоль дорог, листки — оранжевые листки: Требуются Сборщики Хлопка.
   
Тут написано, куда ехать: вон по этой дороге.
   
Темно-зеленые стволы становятся деревянистыми, створки коробочек цепко держат белый сырец, выпирающий наружу, точно кукурузное зерно.
   
Нам бы только дорваться до этих коробочек. Тронуть их осторожно, кончиками пальцев.
   
Я быстро собираю.
   
Вон с кем надо говорить — пошли.
   
Я на сбор хлопка.
   
Холщовый мешок есть?
   
Да нет…
   
За мешок — доллар. Вычтем из получки за первые полтораста фунтов. Первый сбор с поля восемьдесят центов за сто фунтов. Второй сбор — девяносто. Получай мешок. С тебя доллар. Если сейчас денег нет, вычтем из получки за первые полтораста фунтов. Это по-божески, сам понимаешь.
   
Конечно, по-божески. Хороший холщовый мешок, его хватит на весь сезон. А когда изорвется снизу, можно перевернуть другим концом. Этот конец зашьешь. Рваный разрежешь. А когда разорвутся оба конца — середка-то останется! Хорошая холстина пойдет на трусики. Или на ночную рубашку. Да что там говорить, холщовый мешок — это вещь.
   
Привяжи его к поясу. Оседлай его, волочи за собой между ногами. Сначала тащить нетрудно. Пальцы срывают пушистые головки, руки пробираются в мешок, который волочится у тебя между ногами. Ребятишки идут сзади; у них холщовых мешков нет — возьмут джутовый или пусть кладут к отцу. Теперь немного потяжелее. Наклонись вперед, тащи его за собой. Я мастер собирать хлопок. Пальцы знают свое дело, облюбовывают коробочку. Шагаешь между рядами, разговариваешь с соседями, можно и спеть, пока мешок не такой тяжелый. Пальцы нащупывают сами собой. Пальцы — они знают. Глаза смотрят на кусты, а рвешь, будто не глядя.
   
Переговариваются друг с другом через грядки…
   
В наших краях была одна женщина — не буду называть ее по имени — и вдруг в один прекрасный день она родила негритенка. Никто ничего не знал и не подозревал. Негра этого так и не нашли, а она с тех пор головы не подняла. Почему я про нее вспомнил? Да — она была хорошая сборщица.
   
Теперь мешок отяжелел, волочи его за собой. Напрягай бедра, тащи его, как ломовая лошадь. А ребята суют к отцу. Хороший урожай. В низинах кусты похуже стволы тонкие и деревянистые. В жизни такого хлопка не видал, как здесь, в Калифорнии. Волокно длинное — лучшего хлопка нигде не видал. Земля под ним быстро гибнет. Вот, скажем, человек хочет купить себе участок. Зачем покупать? Арендуй. Земля истощится — переедешь на новое место.
   
Люди шеренгой движутся по полю. Пальцы знают свое дело. Пытливые пальцы снуют среди листьев, сами находят коробочки, и смотреть не надо.
   
Да я бы и слепой мог собирать. Чутьем коробочку нахожу. Обираю чисто, будто обсасываю.
   
Теперь мешок полон. Тащи его к весам. Спорь. Весовщик говорит, будто ты подложил камней. А сам хорош! Весы-то жульнические. Бывает, что правда на его стороне, — камни в мешке есть. Бывает, что на твоей, — весы жульнические. А бывает, что правы оба: и камни есть, и весы жульнические. Спорь, всегда спорь, не сдавайся без боя. После этого чувствуешь себя человеком. И он тоже чувствует себя человеком.
   
Камни? Есть о чем говорить! Может, какой-нибудь один попался. Четверть фунта? Подумаешь! Не сдавайся, спорь.
   
Назад с пустым мешком. У нас своя книжка. Записываю вес. Без этого нельзя. Они увидят, что ты ведешь запись, и не станут надувать. А не будешь отмечать у себя, тогда плохо твое дело.
   
Хорошая работа. Ребятишки бегают на воле. А ты не слыхал про машины, которые сами собирают хлопок?
   
Слыхал.
   
Думаешь, введут их?
   
Если введут, тогда, говорят, ручному сбору крышка.
   
Наступает вечер. Все устали. А поработали хорошо. У нас получка — три доллара. Я собирал, и жена, и ребята.
   
К хлопковому полю подъезжают машины. Палатки вырастают одна за другой. Грузовики с прицепами, затянутые поверху сеткой, набиты белым пухом. Хлопок цепляется за проволочные изгороди, чуть подует ветер, и хлопок шариками катится по дорогам. Чистый белый хлопок идет в джин-машины. Большие пухлые мешки стоят, дожидаясь компрессора. Хлопок пристает к одежде, застревает в усах, в бороде. Высморкаешься — в носу тоже хлопок.
   
Шагай, сгорбившись, набивай мешок, пока еще светло. Пытливые пальцы выискивают коробочки. Бедра напряжены, волочат мешок. Ребятишки устают к вечеру. Спотыкаются о грядки. А солнце идет на закат.
   
Хорошо бы подольше здесь поработать. Деньги не бог весть какие, а все-таки хорошо бы подольше.
   
С дороги одна за другой сворачивают дряхлые машины, привлеченные сюда оранжевыми листками.
   
Холщовый мешок есть?
   
Нет.
   
Вычтем доллар.
   
Будь нас только пятьдесят человек, тогда можно было бы поработать подольше, а нас здесь пятьсот. Надолго не хватит. Я знал одного — он так и не выплатил за мешок. Новое место — новый мешок, а пока он наберет первые полтораста фунтов, поле уже чистое.
   
Скопи денег хоть самую малость! Скоро зима! Зимой в Калифорнии работы нет. Набивай мешок, пока еще светло. А вон тот подложил для весу два комка земли — я видел.
   
А что, в самом деле! Я только выравниваю жульнические весы.
   
У меня записано — триста двенадцать фунтов.
   
Правильно.
   
Подумать только! Он мне и слова не сказал. Наверно, весы жульнические. Ну что ж, все равно — денек выдался удачный.
   
Говорят, сюда едет еще тысяча человек. Завтра будем брать с боя каждый ряд, выхватывать коробочки из-под носа у соседей.
   
Требуются Сборщики Хлопка. Чем больше сборщиков, тем скорее в джин-машину.
   
Теперь домой, в лагерь.
   
А у нас сегодня будет боковина — честное слово! У нас есть деньги на боковину! Возьми малыша за руку, он совсем уморился. Беги вперед, купишь четыре фунта боковины. Старуха напечет вкусных лепешек, если не очень устала.
  
  
   
    
Глава двадцать восьмая
   
   
Товарные вагоны, числом двенадцать, выстроились близко один к другому на небольшой полянке возле речки. Они стояли в два ряда, по шесть в каждом. Колеса с них были сняты, от широких раздвижных дверей шли вниз сходни. Жилье получилось хорошее — крыши не протекают, сквозняка нет. В двенадцати вагонах разместились двадцать четыре семьи, по одной в каждой половине. Окон в вагонах не было, но широкие двери все время стояли открытыми. Половины отделялись одна от другой брезентом, а границей служил только просвет двери.
   
Джоуды получили половину одного из крайних вагонов. Прежние обитатели оставили здесь керосиновый бидон с прилаженной к нему трубой, которая была выведена наружу через дыру в стене. В углах вагона было темно даже при открытой двери. Мать отделила свою половину брезентом.
   
— Тут хорошо, — сказала она. — Лучше было, пожалуй, только в правительственном лагере.
   
Каждый вечер она раскладывала на полу матрацы и каждое утро снова сворачивала их. И каждый день они уходили в поле собирать хлопок, и каждый вечер у них было мясо к ужину. В одну из суббот съездили в Туларе и купили там железную печку, новые комбинезоны Элу, отцу, Уинфилду и дяде Джону и платье матери, а ее праздничное платье пошло Розе Сарона.
   
— Она так располнела, — сказала мать. — Зачем покупать ей новое? Только зря деньги тратить.
   
Джоудам посчастливилось. Они попали вовремя и успели захватить место в вагоне. Вся поляна была теперь заставлена палатками тех, кто приехал позднее, а обитатели вагонов считались уже старожилами и в некотором роде местной аристократией.
   
Узкая речка бежала мимо поляны, то прячась в ивняке, то снова появляясь. От каждого вагона к ней шла твердо утоптанная тропа. Между вагонами были протянугы веревки, и каждый день на них вешалось белье для просушки.
   
Вечером они возвращались с поля, неся под мышкой сложенные холщовые мешки. Зашли в лавку у перекрестка, где всегда было много покупателей.
   
— Ну, как сегодня?
   
— Сегодня хорошо. Три с половиной доллара. Подольше бы здесь продержаться. Ребятишки приучаются, будут хорошими сборщиками. Ма сшила два мешочка. Большие мешки им не под силу. Наберут полные — складывают в наши. Из старых рубашек сшила. Молодцы — работают.
   
Мать подошла к мясному прилавку, поднесла палец к губам, подула на него, сосредоточенно размышляя.
   
— Надо, пожалуй, взять свиных отбивных. Почем они?
   
— Тридцать центов фунт, мэм.
   
— Дайте три фунта. И еще супового мяса — получше кусочек. Завтра моя дочка сварит суп. И еще бутылку молока для нее. Она прямо жить без него не может. Ждет ребенка. Ей велели побольше молока пить. Сейчас подумаю… картошка у нас есть.
   
К прилавку подошел отец с банкой сиропа в руках.
   
— Возьмем? — спросил он. — Оладьи испечешь.
   
Мать нахмурилась.
   
— Ну ладно… бери. Вот еще это посчитайте. Так… лярда у нас хватит.
   
Подбежала Руфь, с двумя большими пачками печенья — глаза смотрят тоскливо, и матери достаточно кивнуть или помотать головой, чтобы эта тоска выросла в трагедию или сменилась восторгом.
   
— Ма… — Она подняла обе пачки, поворачивая их из стороны в сторону, — вот, мол, какие красивые.
   
— Положи на место…
   
Взгляд у Руфи стал трагический. Отец сказал:
   
— Да они всего по пяти центов. Ребятишки сегодня хорошо поработали.
   
— Ну… — Глаза у Руфи начали разгораться. — Ладно.
   
Руфь кинулась к выходу. На полпути она поймала Уинфилда и увлекла его за собой.
   
Дядя Джон пощупал парусиновые перчатки с нашивками из желтой кожи на ладонях, примерил их, снял и положил на место. Потом мало-помалу передвинулся к тому прилавку, где стояло спиртное, и погрузился в изучение ярлыков на бутылках. Мать заметила это.
   
— Па, — сказала она и мотнула головой в ту сторону.
   
Отец не спеша подошел к нему.
   
— Что, Джон, потянуло?
   
— Нет.
   
— Потерпи до конца сбора, — сказал отец. — Тогда так напьешься, что чертям тошно станет.
   
— А мне не хочется, — сказал дядя Джон. — Работаю я много, сплю хорошо. Сны меня не мучают.
   
— Я вижу, ты все на бутылки поглядываешь.
   
— Я их даже не замечаю. Чудно́. Хочется накупить всего побольше. И вещи-то все ненужные. Например, безопасная бритва. Или вон те перчатки. Дешевка.
   
— В перчатках нельзя собирать хлопок, — сказал отец.
   
— Я знаю. Безопасная бритва мне тоже ни к чему. А здесь так все заманчиво, что нужно не нужно, а купишь.
   
Мать окликнула их:
   
— Пойдемте. Теперь у меня есть все. — В руках у нее были покупки. Дядя Джон и отец взяли каждый по пакету.
   
Руфь и Уинфилд поджидали их у дверей, с выпученными глазами, с полным ртом печенья, набитого за обе щеки.
   
— Вот, теперь ужинать не будут, — сказала мать.
   
К лагерю сходился народ. В палатках зажигались огни. Из печных труб валил дым. Джоуды поднялись по доске и прошли в свою половину. Роза Сарона сидела на ящике около печки. Она растопила ее, и железная печурка накалилась докрасна.
   
— Молока купили? — спросила Роза Сарона.
   
— Да. Вот оно.
   
— Дай мне. Я с утра не пила.
   
— Она думает, это как лекарство.
   
— Так мне няня говорила.
   
— Картошку приготовила?
   
— Да, очистила.
   
— Надо ее поджарить, — сказала мать. — Я купила отбивных. Нарежь картошку и положи на новую сковороду. И луку подбавь. Мужчины, вы пойдите умойтесь, принесите ведро воды. А где Руфь и Уинфилд? Им тоже надо умыться. Взяли для них печенья, — сказала мать Розе Сарона. — Каждому по большой пачке.
   
Мужчины пошли умываться к речке. Роза Сарона нарезала картошку на новую сковороду и, стоя около печки, поворачивала ломтики концом ножа.
   
Край брезентовой занавески отлетел в сторону. Из-за него появилось толстое, потное лицо.
   
— Ну, как у вас сегодня дела, миссис Джоуд?
   
Мать обернулась.
   
— Миссис Уэйнрайт! Добрый вечер. Да ничего. Три с половиной доллара. Даже немножко больше — три доллара пятьдесят семь центов.
   
— А мы получили четыре доллара.
   
— Ну что же, — сказала мать. — У вас народу больше.
   
— Да. Джонас уже большой мальчик. Я вижу, у вас сегодня отбивные!
   
Уинфилд прошмыгнул в дверь.
   
— Ма!
   
— Подожди минутку. Да, мои любят отбивные.
   
— А я бекон поджариваю, — сказала миссис Уэйнрайт. — Слышите, какой запах?
   
— Нет. У меня лук в картошке — все перешибает.
   
— Ой, подгорело! — крикнула миссис Уэйнрайт, и ее голова исчезла.
   
— Ма, — повторил Уинфилд.
   
— Ну, что тебе? Поди, объелся печеньем?
   
— Ма… Руфь все разболтала.
   
— Что разболтала?
   
— Про Тома.
   
Мать широко открыла глаза.
   
— Разболтала? — Она опустилась перед ним на колени. — Уинфилд… кому?
   
Уинфилд смутился. Он попятился назад.
   
— Она только немножко разболтала.
   
— Уинфилд! Скажи, что она говорила?
   
— Она… она свое печенье не сразу съела, а стала грызть понемножку — знаешь, как всегда. Грызет и говорит: «Тебе, наверно, жалко, что ничего не осталось?»
   
— Уинфилд! — крикнула мать. — Скажешь ты наконец? — Она тревожно оглянулась на занавеску. — Роза, посиди поговори с миссис Уэйнрайт, чтобы она не подслушала.
   
— А картошка?
   
— Я посмотрю за картошкой. Иди, иди! Не то она будет подслушивать.
   
Роза Сарона, тяжело волоча ноги, прошла за брезент.
   
Мать сказала:
   
— Ну, Уинфилд, говори.
   
— Я и так говорю. Она ест понемножку, потом стала ломать каждое печенье на мелкие кусочки, чтобы подольше хватило…
   
— Ну, дальше, дальше!
   
— Потом подбежали ребята, им тоже захотелось, а Руфь грызет и грызет и никого не угощает. Тогда они обозлились, один мальчишка взял да и отнял у нее всю пачку.
   
— Уинфилд, про то рассказывай, про другое.
   
— Я и рассказываю. Руфь тоже обозлилась, побежала за ним, ударила сначала его, потом другого, а потом ее одна большая девочка излупила. Здорово излупила! Руфь заревела и говорит: «Я позову старшего брата, и он тебя убьет». А девчонка сказала: «Испугалась я! У меня тоже старший брат есть». — Уинфилд выпаливал все залпом. — Они подрались, и та девчонка всыпала ей как следует, а Руфь сказала: «Мой брат убьет твоего брата». А та девчонка говорит: «А что, если мой твоего убьет?» А потом… потом Руфь сказала, что наш брат двоих уже убил. А большая девочка сказала: «Ах, вот как? Врунья ты, больше ничего». Руфь сказала: «Ах, вот как? Наш брат сейчас прячется, потому что он убил человека, и твоего брата тоже убьет». А потом они начали обзывать друг дружку всякими словами, и Руфь бросила в ту девчонку камнем, девчонка за ней погналась, а я прибежал сюда.
   
— О господи! — устало проговорила мать. — О господи, Иисусе Христе, непорочный младенец! Что же теперь делать? — Она прижала ладонь ко лбу и потерла пальцами глаза. — Что же теперь делать? — От печки потянуло запахом подгоревшей картошки. Мать машинально поднялась и помешала ее.
   
— Роза! — крикнула она. Роза Сарона вышла из-за брезента. — Последи тут. Уинфилд, беги разыщи Руфь и веди ее сюда.
   
— Ты ее выпорешь, ма? — с надеждой в голосе спросил Уинфилд.
   
— Нет. Поркой делу не поможешь. И надо же было ей проболтаться! Теперь пори не пори — все равно. Ну, беги разыщи ее и приведи сюда.
   
Уинфилд бросился к двери, наткнулся на мужчин, поднимавшихся по доскам, и отступил в сторону, пропуская их мимо себя.
   
Мать тихо сказала:
   
— Па, надо посоветоваться. Руфь разболтала ребятам про Тома.
   
— Что?
   
— Подралась и все выболтала.
   
— Вот дрянь! Зачем?
   
— Да она не нарочно. Слушай, па, ты побудь здесь, а я попробую разыскать Тома — скажу ему. Надо предостеречь. Ты никуда не уходи, последи тут… А я захвачу ему поесть.
   
— Хорошо, — согласился отец.
   
— Ты ничего ей не говори. Я сама.
   
В эту минуту в дверях появилась Руфь, а позади нее Уинфилд. Девочка была вся грязная, губы перепачканы, из расквашенного в драке носа все еще капала кровь. Вид у нее был испуганный и смущенный. Уинфилд, торжествуя, шел за ней по пятам. Руфь злобно оглядела всех, шмыгнула в угол вагона и села там спиной к стене. Она и злилась и робела в одно и то же время.
   
— Я ей все сказал, — выпалил Уинфилд.
   
Мать накладывала на тарелку две отбивных котлеты и картошку.
   
— Молчи, Уинфилд. Не надо, она и так наказана, — сказала мать.
   
Детская фигурка метнулась вперед. Руфь обхватила мать поперек туловища, уткнулась матери в живот лицом и вся затряслась от рыданий. Мать пыталась высвободиться, но грязные пальцы держали ее цепко. Мать ласково провела рукой по волосам Руфи и похлопала ее по плечу:
   
— Молчи, молчи, — сказала она. — Ведь ты не нарочно.
   
Руфь подняла грязное, исполосованное слезами и кровью лицо.
   
— Они отняли мое печенье! — крикнула она. — А эта большая девчонка, стерва, она меня побила… — И снова залилась слезами.
   
— Молчи, — сказала мать. — Не надо такие слова говорить. Ну, пусти меня, я ухожу.
   
— Ма, что же ты ее не выпорешь? Если б она не хвасталась своим печеньем, ничего бы и не было. Выпори ее.
   
— А вы, мистер, не суйте нос не в свое дело, — оборвала его мать. — Как бы тебя самого не выпороли. Ну, пусти, Руфь.
   
Уинфилд отошел к скатанному матрацу и уставился на своих родичей холодным, насмешливым взглядом. Он занял оборонительную позицию, прекрасно зная, что Руфь при первой же возможности накинется на него. А Руфь, убитая горем, тихо отошла в дальний угол вагона.
   
Мать накрыла оловянную тарелку газетой.
   
— Ну, я пойду, — сказала она.
   
— Что ж, без ужина? — спросил дядя Джон.
   
— Потом. Когда вернусь. Сейчас не хочется. — Мать подошла к открытой двери и осторожно спустилась вниз по перекладинам крутых сходней.
   
С той стороны поляны, которая была ближе к речке, палатки стояли тесно одна к другой, канаты их переплетались, колышки были вогнаны в землю впритык. Сквозь брезентовые стенки просвечивал огонь, над трубами клубился густой дым. Взрослые, стоя у палаток, переговаривались между собой. Дети как угорелые носились вокруг. Мать величаво шла все дальше и дальше. Ее узнавали, здоровались.
   
— Добрый вечер, миссис Джоуд.
   
— Добрый вечер.
   
— Что это у вас, миссис Джоуд?
   
— Занимала хлеб у знакомых. Надо вернуть.
   
Наконец палатки остались позади. Мать повернулась и посмотрела назад. Над лагерем стояло словно неяркое зарево, слышался приглушенный гул голосов. Иногда его прорезал чей-нибудь громкий окрик. Пахло дымом. Кто-то негромко играл на губной гармонике, старательно разучивая одну и ту же фразу, повторяя ее снова и снова.
   
Мать вошла в заросли ивняка на берегу. Она свернула с тропинки и, сев на землю, прислушалась, не идет ли кто за ней. Впереди показался какой-то мужчина, он шел к лагерю, подтягивал на ходу помочи, застегивая брюки. Мать сидела не двигаясь, и он не заметил ее. Она подождала минут пять, потом встала и осторожно вышла на тропинку. Она ступала тихо — так тихо, что шорох опавших листьев под ее ногами не заглушал журчания воды. Тропинка и река свернули влево, потом опять вправо и наконец вывели ее к шоссе. В серых сумерках мать увидела дорожную насыпь и круглое черное отверстие дренажной трубы, около которой она всегда оставляла еду для Тома. Она осторожно подошла туда, сунула в отверстие свой сверток и взяла стоявшую там пустую оловянную тарелку. Потом вернулась назад в кустарник, пробралась в самую его чащу и села, приготовившись ждать. Сквозь густые заросли ей было видно черное отверстие трубы. Она обняла колени руками и сидела тихо, не двигаясь. Вскоре жизнь в кустарнике пошла своим чередом. Полевые мыши, крадучись, пробирались среди листьев. По тропинке безбоязненно прошла вонючка, оставив после себя легкую струйку зловония, а потом ветер еле-еле, точно примериваясь, шевельнул ивы, и на землю спорхнули золотые листья. И вдруг он словно закипел в кустах, встряхнул их, и листья хлынули вниз ливнем. Мать чувствовала, как они опускаются ей на волосы, на плечи. По небу, одну за другой гася звезды, плыла пухлая темная туча. Крупные капли дождя защелкали по опавшей листве, туча ушла, и звезды снова показались на небе. Мать вздрогнула. Ветер умчался дальше, и кустарник затих, но ниже по речке все еще слышался шорох листьев. Из лагеря донеслось тонкое, въедливое пиликанье скрипки, нащупывающей мелодию.
   
Мать различила осторожные шаги где-то влево от себя и насторожилась. Она разомкнула руки, вытянула шею, прислушиваясь. Шорох стих, и лишь долгое время спустя послышался снова. Ветка царапнула по сухим листьям. Мать увидела, как темная человеческая фигура вышла из чащи и скользнула к дренажной трубе. Черное отверстие исчезло, потом человек шагнул назад. Она тихо окликнула его:
   
— Том.
   
Человек застыл на месте, он стоял так неподвижно, так низко пригнулся к земле, что его можно было принять за пенек. Она повторила:
   
— Том, Том! — И только тогда он шевельнулся.
   
— Ты, ма?
   
— Да… Я здесь. — Она поднялась и шагнула к нему навстречу.
   
— Напрасно ты пришла, — сказал он.
   
— Надо повидаться, Том. Надо поговорить.
   
— Тропинка совсем близко, — сказал он. — Кто-нибудь пройдет — заметит.
   
— А разве у тебя нет такого места, где…
   
— Есть, да вдруг… вдруг тебя увидят вместе со мной… тогда вся семья пострадает.
   
— Надо поговорить, Том.
   
— Ну, хорошо, иди за мной. Только тише.
   
Он перешел речку вброд: мать не отставала от него. Он вывел ее сквозь заросли ивняка в поле. Темные кусты хлопчатника резко вырисовывались на грядках, кое-где на них висели пушистые клочья. Они прошли полем еще с четверть мили, а потом снова свернули в заросли. Том подошел к широко разросшимся кустам дикой смородины, нагнулся и отвел ветки в сторону.
   
— Надо ползком, — сказал он.
   
Мать стала на четвереньки. Она почувствовала песок под руками, кусты раздвинулись и уже не задевали ее по голове, потом рука нащупала одеяло. Том прикрыл ветками вход. Внутри стало совсем темно.
   
— Ты где, ма?
   
— Здесь. Тише, Том.
   
— Ничего, не беспокойся. Я уже привык — живу тут, будто кролик.
   
Она услышала, как он снимает бумагу с оловянной тарелки.
   
— Отбивные, — сказала она. — С жареной картошкой.
   
— Ого! И еще тепленькие!
   
Мать не могла разглядеть его в темноте, но ей было слышно, как он откусывает мясо, жует, глотает.
   
Она нерешительно начала:
   
— Том… Руфь все выболтала.
   
Он поперхнулся.
   
— Руфь? Зачем?
   
— Она не виновата. Подралась с какой-то девчонкой, пригрозила ей: мой брат побьет твоего брата. Знаешь, как они… Потом сказала: мой брат уже убил одного человека и теперь прячется.
   
Том слушал ее и смеялся.
   
— А я мальчишкой всех пугал дядей Джоном, только он не хотел заступаться. Мало ли что ребята болтают. Пустяки, ма.
   
— Нет, не пустяки, — сказала она. — Ребята наболтают, потом дойдет до взрослых, те тоже начнут болтать, а там, глядишь, кто-нибудь потребует, чтобы разузнали, в чем дело. Нет, Том, тебе надо уходить.
   
— Я с самого начала так считал. Мне и теперь боязно — увидят, что ты носишь сюда еду, и выследят.
   
— Знаю, знаю. Я все хотела, чтобы ты был при мне… Боялась за тебя. Я не успела разглядеть и сейчас не вижу — как лицо?
   
— Ничего, заживает.
   
— Подвинься поближе, Том. Дай я пощупаю. Подвинься. — Он подполз к ней. Ее рука нашла в темноте его голову, пальцы ощупали сначала нос, потом левую щеку. — Шрам очень большой. И переносица сломана.
   
— Может, это к лучшему? По крайней мере, не узнают… Не будь в Вашингтоне моих отпечатков, совсем было бы хорошо. — Он снова принялся за еду.
   
— O-o! — сказала она. — Слушай!
   
— Это ветер, ма. Ветер.
   
Деревья вдоль реки зашумели.
   
Она пододвинулась еще ближе на его голос.
   
— Дай, Том, я потрогаю. Так темно, будто я слепая. Хочу запомнить, пусть хоть пальцы помнят. Уходи, Том.
   
— Да. Я с самого начала знал, что уйти придется.
   
— Мы хорошо подработали, — сказала она. — Я кое-что отложила. Держи, Том. Тут семь долларов.
   
— Я не возьму. Не надо, и так обойдусь.
   
— Держи, Том. Уйдешь без денег, я спать не буду. Мало ли что? Вдруг понадобится на автобус. Я хочу, чтобы ты ушел далеко отсюда. За триста, за четыреста миль.
   
— Не возьму.
   
— Том, — строго сказала она. — Ты возьмешь деньги. Слышишь? Ты не имеешь права меня мучить.
   
— Это нехорошо с твоей стороны, ма.
   
— Я все думала: может, ты попадешь в большой город. Может, в Лос-Анджелес. Там тебя не будут искать.
   
Он усмехнулся:
   
— Слушай, ма. Вот я прячусь тут, сижу день и ночь один. Угадай — о ком я все время думаю? О Кэйси! Он любил поговорить и частенько надоедал мне этим. А сейчас думаю о нем и вспоминаю каждое его слово. Вспоминаю, как он удалился в пустыню, искать свою душу, а оказалось, нет ничего такого в мире, где бы не было его души, — она всюду. Есть, говорит, одна большая душа в мире, а частичка ее — это я. Пустыня, говорит, ничему не поможет, потому что эта частичка должна слиться со всем миром. Чудно́ — ведь все помню. Я будто и не слушал тогда. А теперь сам понимаю: человеку в одиночку жить не годится.
   
— Он был хороший, — сказала мать.
   
Том продолжал:
   
— Помню, начал он шпарить из писания. Я удивился: не похоже, что это божественное, — ни про грешников, ни про адские муки. Он два раза это повторил, и я все запомнил. Это из Екклезиаста.
   
— А про что там?
   
— Вот про что: «Двоим лучше, чем одному, потому что у них есть доброе вознаграждение в труде их. Ибо если упадет один, то другой поднимет товарища своего. Но горе одному, когда упадет, а другого нет, который поднял бы его». Это вначале так.
   
— А дальше? — спросила мать. — Говори дальше, Том.
   
— Это почти все… «Также если лежат двое, то тепло им, а одному как согреться? И если станет преодолевать кто-либо одного, то двое устоят против него. И нитка, втрое скрученная, не скоро порвется».
   
— Это из писания?
   
— Да. Кэйси говорил, что из Екклезиаста.
   
— Ш-ш… слушай.
   
— Это ветер, ма. Я знаю, что ветер. И вот я еще что думал: в писании все больше говорится о бедных, о том, что если у тебя ничего нет, так сложи руки и пошли все к черту — умрешь, тебе на том свете будут подносить мороженое на золотом блюде. А здесь, у Екклезиаста, сказано другое: двоим больше воздается за труды их.
   
— Том, — спросила она, — что же ты решил делать?
   
Он долго молчал.
   
— Я все вспоминаю правительственный лагерь — как там люди сами со всем управлялись… Если кто затеет драку — мигом все это уладят, и никаких полисменов, никто в тебя револьвером не тычет. А ведь такого порядка полисменам не добиться. Вот я и думаю, почему повсюду так не устроить? Прогоним к черту полисменов, они нам чужие. Будем трудиться все вместе ради своей же пользы, будем работать на своей земле.
   
— Том, — повторила мать, — что же ты решил делать?
   
— То, что делал Кэйси.
   
— Но ведь его убили.
   
— Да, — сказал Том. — Он не успел увернуться от удара. А против закона Кэйси не шел. Я тут много думал. Вот мы живем, как свиньи, а рядом хорошая земля пропадает, или у нее один хозяин на миллион акров, а работящие фермеры живут впроголодь. А что, думаю, если нам всем собраться и поднять крик, вроде как те кричали, возле фермы Хупера.
   
Мать сказала:
   
— Затравят тебя, точно дикого зверя. Как с Флойдом было.
   
— Травить все равно будут. Весь наш народ затравили.
   
— Том… ты больше никого не убьешь?
   
— Нет. Я вот что думаю: раз уж я в бегах, может, мне… Да нет, ма, я еще как следует ни в чем не разобрался. Ты меня сейчас не тревожь. Не надо.
   
Они помолчали, сидя в черной, как уголь, темноте под кустами. Потом мать сказала:
   
— Как же я о тебе узнаю, Том? Вдруг убьют, а я ничего не буду знать? Или искалечат. Как же я узнаю?
   
Том невесело засмеялся.
   
— Может, Кэйси правду говорил: у человека своей души нет, а есть только частичка большой души — общей… Тогда…
   
— Тогда что?
   
— Тогда это не важно. Тогда меня и в темноте почувствуешь. Я везде буду — куда ни глянешь. Поднимутся голодные на борьбу за кусок хлеба, я буду с ними. Где полисмен замахнется дубинкой, там буду и я. Если Кэйси правильно говорил, значит, я тоже буду с теми, кто не стерпит и закричит. Ребятишки проголодаются, прибегут домой, и я буду смеяться вместе с ними — радоваться, что ужин готов. И когда наш народ будет есть хлеб, который сам же посеял, будет жить в домах, которые сам выстроил, — там буду и я. Понимаешь? Фу, черт! Я совсем как наш Кэйси разглагольствую. Верно, потому, что много о нем думал все это время. Иной раз будто вижу его перед собой.
   
— Нет, не понимаю я, о чем ты говоришь, — сказала мать. — Не разберусь.
   
— Я тоже еще не во всем разобрался, ма, — сказал Том. — Такие у меня мысли, вот я их тебе и выложил. Когда сидишь на одном месте, столько всего в голову лезет… Ну, тебе пора.
   
— Возьми деньги.
   
Том помолчал.
   
— Ладно, — сказал он.
   
— Том, а когда все уляжется, ты вернешься? Ты разыщешь нас?
   
— Конечно, разыщу, — сказал он. — Ну, поднимайся. Дай руку. — Он помог ей найти выход. Она крепко ухватилась за его кисть. Он отвел ветки в сторону и выполз следом за ней. — Пройдешь полем до смоковницы, а там переходи речку вброд. Прощай.
   
— Прощай, — сказала она и быстро зашагала прочь. Слезы жгли ей глаза, но она не плакала. Она шла сквозь кусты не таясь, вороша листья ногами. С тусклого неба брызнул дождь, капли были редкие и крупные, они тяжело падали на сухую листву. Мать остановилась и несколько минут тихо стояла среди мокрых кустов. Она повернула назад к разросшейся черной смородине; шагнула раз, другой, третий… потом остановилась и быстро пошла к лагерю. Она выбралась из кустарника около дренажной трубы и поднялась по насыпи на дорогу. Дождь стих, но небо было все в тучах. Она услышала позади себя шаги и круто обернулась. По дороге скользнул лучик карманного фонаря. Мать пошла дальше. Вскоре ее догнал какой то человек. Он не поднял фонаря — светить ей прямо в лицо было бы невежливо.
   
— Добрый вечер — сказал он.
   
Мать сказала:
   
— Здравствуйте.
   
— Похоже, дождь собирается.
   
— Это не ко времени. Нельзя будет собирать хлопок. А собирать надо.
   
— Мне тоже надо его собирать. Вы откуда — из лагеря?
   
— Да, сэр.
   
Они шагали в ногу.
   
— У меня участок в двадцать акров. Я немного запоздал с хлопком, поздно сеял. А сейчас, дай, думаю, схожу в здешний лагерь, может, там найдутся сборщики.
   
— Конечно, найдутся. Здесь сбор уже кончается.
   
— Вот и хорошо. До меня близко — мили две.
   
— Нас шестеро, — сказала мать. — Трое мужчин, я и двое ребят.
   
— Я вывешу объявление. Милях в двух отсюда.
   
— Мы приедем с утра.
   
— Даст бог, дождя не будет.
   
— Даст бог, — сказала мать. — Двадцать акров обобрать недолго.
   
— Чем скорее оберем, тем лучше. Запоздал мой хлопок. Задержался я с посадкой.
   
— А сколько вы платите, мистер?
   
— Девяносто центов.
   
— Мы приедем. Говорят, в будущем году семьдесят пять будут платить, а то и шестьдесят.
   
— Да, я тоже слышал.
   
— Это так просто не обойдется, — сказала мать.
   
— Конечно. Я сам знаю. У такой мелкоты, как мы выбора нет. Плату устанавливает Ассоциация, а с ней нельзя не считаться. Не посчитаешься — пропала твоя ферма. Нас со всех сторон жмут.
   
Они подошли к лагерю.
   
— Мы приедем, — сказала мать. — Тут хлопка почти не осталось. — Она свернула к крайнему вагону и поднялась по доскам наверх. Неяркий свет фонаря бросал мрачные тени вокруг. Отец, дядя Джон и третий — пожилой мужчина — сидели на корточках у стены.
   
— Хэлло, — сказала мать. — Добрый вечер, мистер Уэйнрайт.
   
Уэйнрайт поднял голову. Черты лица у него были тонкие, словно выточенные, глаза сидели глубоко под густыми бровями. Мягкие седые волосы отливали голубизной. Червленое серебро бороды закрывало скулы и подбородок.
   
— Добрый вечер, мэм, — сказал он.
   
— Завтра поедем на сбор, — сообщила своим мать. — Мили за две отсюда. Двадцать акров.
   
— Пожалуй, надо ехать на грузовике, — сказал отец. — Раньше приедем — больше наберем.
   
Уэйнрайт встрепенулся.
   
— А что, если и нам пойти?
   
— Конечно, идите. Хозяин нагнал меня на дороге — мы вместе шли. Говорит, нужны сборщики.
   
— Здесь почти все сняли. Второй сбор жидковатый. На нем не заработаешь. С первого раза подчищают.
   
— Может, вы с нами поедете? — предложила мать. — Бензин пополам.
   
— Вот это по-дружески. Спасибо, мэм.
   
— И нам и вам выгода, — сказала мать.
   
Отец сказал:
   
— Мистер Уэйнрайт пришел к нам за советом. Сейчас сидели — обсуждали.
   
— А что такое?
   
Уэйнрайт опустил глаза.
   
— Да вот Эгги… — начал он. — Подросла девушка… шестнадцатый год, совсем стала взрослая.
   
— Эгги у вас хорошенькая, — сказала мать.
   
— А ты сначала послушай, — сказал отец.
   
— Эгги и ваш Эл каждый вечер гуляют. Эгги девушка здоровая, подросла, ей надо мужа, а то и беды ждать недолго. У нас в семье этого никогда не было. А сейчас нужда заела… Вот мы с миссис Уэйнрайт и беспокоимся. Что, если беда с ней случится?
   
Мать разложила матрац и села на него.
   
— Они и сейчас вместе? — спросила она.
   
— Каждый вечер гуляют, — ответил Уэйнрайт. — Уж сколько времени.
   
— Гм… Что ж, Эл мальчишка неплохой. Петушок — есть малость, но такие уж его годы. А мальчишка он неплохой, стойкий. Я лучшего сына и не желаю.
   
— Да мы на него не жалуемся! Он нам нравится. Ведь почему нам боязно?.. Девушка подросла. Вы уедете или мы уедем, а там вдруг окажется… У нас в семье такого позора еще не было.
   
Мать тихо проговорила:
   
— Мы подумаем, посоветуемся… Позорить вас не будем.
   
Уэйнрайт быстро встал.
   
— Спасибо, мэм… Эгги подросла. Она девушка хорошая. Если убережете нас от позора, мы вам будем очень благодарны. Эгги не виновата — выросла девушка.
   
— Отец поговорит с Элом, — сказала мать. — А не захочет, я сама поговорю.
   
Уэйнрайт сказал:
   
— Спокойной ночи. Большое вам спасибо, — и ушел за брезентовую занавеску. Они слышали, как он сообщал на своей половине о результатах переговоров.
   
Мать с минуту прислушалась, потом сказала:
   
— Идите сюда, поближе.
   
Отец и дядя Джон тяжело поднялись с места. Они сели на матрац рядом с матерью.
   
— А где ребятишки?
   
Отец показал в угол:
   
— Руфь накинулась на Уинфилда, оттрепала его. Я велел им обоим ложиться спать. Наверно, заснули. Роза пошла к какой-то знакомой женщине.
   
Мать вздохнула.
   
— Разыскала я Тома, — негромко начала она. — Велела уходить отсюда. Подальше.
   
Отец медленно покачал головой. Дядя Джон уткнулся подбородком в грудь.
   
— Ничего другого не оставалось, — сказал отец. — Ты как думаешь, Джон?
   
Дядя Джон посмотрел на него.
   
— Меня ни о чем не спрашивай, — ответил он. — Я теперь будто во сне хожу.
   
— Том у нас хороший, — сказала мать и добавила, словно извиняясь: — Это я не в обиду тебе вызвалась поговорить с Элом.
   
— Я знаю, — тихо сказал отец. — От меня теперь проку мало. Я только и думаю о том, как было раньше. Только и думаю о ферме, а ведь я ее больше не увижу.