1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 
     

Ты в когтях своих кровавых,    

Зверь бесчувственный, увозишь    

Сердце той, что так смиренно    

Быть твоей рабыней жаждет.    

     

Ты увозишь – о злодейство!    

Три косынки и подвязки,    

Черно-белые в полоску,    

С ножек гладких, словно мрамор.    

     

И еще сто тысяч вздохов,    

Чье неистовое племя,    

Будь сто тысяч Трой на свете,    

Все их разом бы пожрало.    

     

Беглец Эней, Бирено беспощадный,    

Сгинь, пропади, гори в аду с  Вараввой!    

     

Пусть безжалостен пребудет    

Твой оруженосец Санчо,    

Чтоб вовеки Дульсинея    

Не сняла с себя заклятья.    

     

Пусть за твой поступок низкий    

Взыщется с нее, несчастной,    

Ибо часто в этом мире    

Праведник за грешных платит.    

     

Пусть тебе всегда приносят    

Жажда славы неудачу,    

Радость – горькое похмелье,    

Верность – разочарованье.    

     

Беглец Эней, Бирено беспощадный,    

Сгинь, пропади, гори в аду с  Вараввой!    

     

Пусть от Лондона до Темзы,    

От Гранады до Атарфе,    

От Севильи до Марчены[489]    

Все зовут тебя коварным.    

     

Если в «сотню», в «королевство»    

Иль в «кто первый» дуться сядешь,    

Пусть нейдут к тебе тузы,    

Короли не попадают.    

     

Если стричь пойдешь мозоли,    

Пусть тебе их режут с мясом;    

Если вырвать зуб решиться,    

Корень пусть в десне оставят.    

     

Беглец Эней, Бирено беспощадный,    

Сгинь, пропади, гори в аду с  Вараввой!    

     

В то время как горюющая Альтисидора вышеописанным образом  сетовала, Дон Кихот молча на нее взирал, а затем, обратившись к Санчо, спросил:    

– Заклинаю тебя памятью твоих предков, милый Санчо, не  скрывай от меня правды. Скажи, не захватил ли ты случайно три косынки и  подвязки, о которых толкует влюбленная эта девушка?    

Санчо же ему на это ответил:    

– Косынки я и правда захватил, а насчет подвязок – ни  сном ни духом.    

Герцогиня не могла надивиться дерзости Альтисидоры; впрочем,  она и прежде знала ее за девицу бедовую, проказливую и разбитную, но все же не  представляла себе, что развязность ее дойдет до такой степени, и тем сильнее  было удивление герцогини, что об этой шутке Альтисидора ее не предуведомила. Герцог,  желая подлить масла в огонь, сказал:    

– Сеньор рыцарь! Меня возмущает, что, воспользовавшись  гостеприимством, здесь, у меня, вам оказанным, вы решились похитить у моей  служанки во всяком случае три косынки, а может быть, даже и подвязки: это  свидетельствует о том, что у вас дурные наклонности, и противоречит общему  мнению, которое о вас сложилось. Возвратите же ей подвязки, иначе я вызову вас  на смертный бой, не страшась, что лихие волшебники изменят или же исказят черты  моего лица, как это они сделали с моим лакеем Тосилосом, вступившим с вами в  единоборство.    

– Господь не попустит, – возразил Дон  Кихот, – чтобы я поднял меч на светлейшую вашу особу, которой я столькими  обязан милостями. Косынки я возвращу, коль скоро они у Санчо, но насчет  подвязок – это немыслимое дело, потому что ни я, ни он их не брали, и если ваша  служанка хорошенько у себя посмотрит, то, верно уж, найдет. Я, сеньор герцог,  никогда не был вором и, если господь не попустит, не буду таковым до конца моих  дней. Девица эта говорит как влюбленная, и она прямо в том признается, я же тут  ни при чем, так что мне не в чем просить прощения ни у нее, ни у вашей  светлости, вас же я попрошу изменить свое мнение обо мне и вновь мне позволить продолжать  свой путь.    

– Счастливого вам пути, сеньор Дон Кихот, –  подхватила герцогиня, – дай бог, чтобы до нас доходили одни только добрые  вести о ваших подвигах. Поезжайте же с богом, а то чем дольше вы  задерживаетесь, тем сильнее разгорается пламень в сердцах дев, что взирают на  вас, мою же горничную девушку я накажу так, чтобы впредь она не допускала  нескромности ни во взоре, ни в словах своих.    

– Дай мне одно только слово сказать тебе, доблестный  Дон Кихот! – воскликнула тут Альтисидора. – Прости меня за то, что я  обвинила тебя в краже подвязок: клянусь богом и спасением души, они на  мне, – это я по рассеянности, вроде того человека, который искал своего  осла, сидя на нем верхом.    

– А что я вам говорил? – вмешался Санчо. –  Нашли какого укрывателя краденого! Ведь при желании я столько мог натащить,  пока ходил в губернаторах: там у меня насчет этого было раздолье.    

Дон Кихот учтиво поклонился герцогу с герцогиней, а равно и  всем присутствовавшим, засим поворотил Росинанта и, сопровождаемый Санчо верхом  на осле, выехал за ворота замка и направил путь в Сарагосу.    

     

    

 Глава LVIII,    

     

в коей речь идет о том, как на Дон Кихота посыпалось  столько приключений, что они не давали ему передышки    

     

    

     

Как скоро Дон Кихот, освободившись и избавившись от  заигрываний Альтисидоры, выехал в открытое поле, то почувствовал себя в своей  стихии, почувствовал, что у него вновь явились душевные силы для того, чтобы  продолжать дело рыцарства, и тут он повернулся лицом к Санчо и сказал:    

– Свобода, Санчо, есть одна из самых драгоценных щедрот,  которые небо изливает на людей; с нею не могут сравниться никакие сокровища: ни  те, что таятся в недрах земли, ни те, что сокрыты на дне морском. Ради свободы,  так же точно, как и ради чести, можно и должно рисковать жизнью, и, напротив  того, неволя есть величайшее из всех несчастий, какие только могут случиться с  человеком. Говорю же я это, Санчо, вот к чему: ты видел, как за нами ухаживали  и каким окружали довольством в том замке, который мы только что покинули, и,  однако ж, несмотря на все эти роскошные яства и прохладительные напитки, мне  лично казалось, будто я терплю муки голода, ибо я не вкушал их с тем же  чувством свободы, как если б все это было мое, между тем обязательства,  налагаемые благодеяниями и милостями, представляют собою путы, стесняющие  свободу человеческого духа. Блажен тот, кому небо посылает кусок хлеба, за  который он никого не обязан благодарить, кроме самого неба!    

– А все-таки, – отозвался Санчо, – что бы вы  ни говорили, нехорошо это будет с нашей стороны, если мы не почувствуем благодарности  за кошелек с двумя сотнями золотых, который мне преподнес герцогский  домоправитель: я его, вроде как успокоительный пластырь, ношу возле самого  сердца, – мало ли что может быть: ведь не всегда же нам попадаются замки,  где за нами ухаживают, случается заезжать и на постоялые дворы, где нас  колотят.    

В таких и тому подобных разговорах проехали странствующий  рыцарь и странствующий оруженосец немногим более мили, как вдруг увидели, что  на зеленом лужке, разостлав на земле плащи, закусывают человек десять, одетые  по-деревенски. Поодаль виднелось нечто вроде белых простынь, накрывавших предметы,  что стояли и возвышались на некотором расстоянии один от другого. Дон Кихот  приблизился к закусывавшим и, учтиво поздоровавшись с ними, спросил, что  находится под полотном. На это ему один из крестьян ответил так:    

– Сеньор! Под полотном находятся лепные и резные  изображения святых, коими мы собираемся украсить сельский наш храм. Мы накрыли  их полотном, чтобы они не попортились, а несем на плечах, чтобы они не поломались.    

– Будьте добры, позвольте мне посмотреть, – сказал  Дон Кихот, – уж верно, изображения эти хороши, коли вы несете их с такими  предосторожностями.    

– Еще бы не хороши! – подхватил другой  крестьянин. – Да ведь и стоят они, сказать по чести, немало: каждое из них  обошлось нам не меньше, чем в полсотни дукатов. Обождите, ваша милость, сейчас  вы сами увидите, что это сущая правда.    

С этими словами он, не докончив трапезы, встал и направился  к ближайшему изображению, чтобы снять с него покрывало: то была статуя Георгия  Победоносца, изображенного так, как его обыкновенно изображают, – верхом  на коне, он с грозным видом вонзает копье в пасть дракона, извивающегося у его  ног. Вся работа была выполнена, как говорится, на удивление. Дон Кихот же,  увидев статую, молвил:    

– Сей рыцарь был одним из лучших странствующих рыцарей  во всей небесной рати. Звали его святой Георгий Победоносец, и притом он был  покровителем дев. Теперь посмотрим другое изображение.    

Крестьянин открыл вторую статую: то был святой Мартин верхом  на коне, деливший свой хитон с бедняком; и как скоро Дон Кихот увидел его, то  сказал:    

– Сей рыцарь был также из числа христианских  странников, и мне думается, что доброта его была еще выше его доблести; это  видно из того, Санчо, что он разрывает свой хитон, дабы половину отдать  бедняку. И, уж верно, тогда стояла зима, иначе он отдал бы весь хитон – так он  был милосерд.    

– Вряд ли, – заметил Санчо. – Должно  полагать, он знал пословицу: кто умом горазд, тот себя в обиду не даст.    

Дон Кихот рассмеялся и попросил снять еще одно покрывало,  под покрывалом же оказалось изображение покровителя Испании: верхом на коне, с  окровавленным мечом, он разил и попирал мавров; и, взглянув на него, Дон Кихот  сказал:    

– Воистину сей есть рыцарь Христова воинства, а зовут  его святой Дьего Мавроборец. Это один из наидоблестнейших святых рыцарей,  когда-либо живших на свете, ныне же пребывающих на небе.    

Затем сняли еще одно полотнище, и тогда взорам открылось  падение апостола Павла с коня, изображенное со всеми теми подробностями, с какими  обыкновенно изображается его обращение. Все тут было до того натурально, что  казалось, будто это сам Христос вопрошает, а Павел ему отвечает.    

– Прежде то был самый лютый из всех гонителей Христовой  церкви, каких знало его время, а потом он стал самым ярым из всех защитников,  какие когда-либо у церкви будут, – сказал Дон Кихот. – Это  странствующий рыцарь при жизни своей и это святой, вошедший в обитель вечного  покоя после своей смерти, это неутомимый труженик на винограднике Христовом,  это просветитель народов, которому школою служили небеса, наставником же и  учителем сам Иисус Христос.    

Больше изображений не было, а потому Дон Кихот попросил  закрыть статуи полотнищами и обратился к носильщикам с такою речью:    

– За счастливое предзнаменование почитаю я, братья, то,  что мне довелось увидеть эти изображения, ибо святые эти рыцари подвизались на  том же самом поприще, что и я, то есть на поприще ратном, и все различие между  ними и мною заключается в том, что они были святые и преследовали цели  божественные, я же, грешный, преследую цели земные. Они завоевали себе небо  благодаря своей мощи, ибо царство небесное силою берется, я же еще не  знаю, что я завоевываю, возлагая на себя тяготы, – впрочем, если только  Дульсинея Тобосская избавится от своих тягот, то мой жребий тотчас улучшится,  разум мой возмужает, и, может статься, я перейду на иную стезю, лучшую, нежели  та, которою я шел до сих пор.    

– В добрый час сказать, в худой помолчать, –  присовокупил Санчо.    

Подивились носильщики как наружности, так и речам Доя Кихота;  не поняли же они и половины того, что он хотел в них выразить. Покончив с едой,  они взвалили на плечи статуи, попрощались с Дон Кихотом и пошли дальше.    

Санчо снова, точно в первый раз видел своего господина,  подивился его учености: он был уверен, что нет на свете таких преданий и таких  событий, которых Дон Кихот не знал бы как свои пять пальцев и не держал бы в  памяти; обратился же он к Дон Кихоту с такими словами:    

– Положа руку на сердце, скажу вам, досточтимый мой  хозяин: если то, что с нами сегодня произошло, можно назвать приключением, то  это одно из самых приятных и отрадных приключений, какие за все время наших  странствований выпадали на нашу долю, – на сей раз дело обошлось без  побоев и безо всяких треволнений, нам не пришлось ни обнажать меча, ни молотить  землю своими телами, ни голодать. Благодарю тебя, господи, за то, что ты дал  мне своими глазами увидеть такое приключение!    

– Ты молвил справедливо, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – прими, однако ж, в рассуждение, что день на день не похож и что  счастье изменчиво. То же, что простой народ называет приметами и что не имеет  под собой разумных оснований, человеку просвещенному надлежит почитать и  признавать всего лишь за благоприятные явления. Иной суевер встанет спозаранку,  выйдет из дому, и по дороге встретится ему монах ордена блаженного Франциска,  так он, точно увидел грифа,[490]  мигом покажет ему тыл – и скорей назад. Какой-нибудь Мендоса рассыплет на столе  соль, и по сердцу у него сей же час рассыплется тоска,[491] словно природа  обязана предуведомлять о грядущих невзгодах именно такими ничтожными знаками.  Между тем просвещенный христианин не станет посредством таких пустяков  выведывать волю небес. Сципион[492]  прибыл в Африку и, ступив на сушу, споткнулся и упал, и это воинами его было  принято за дурное предзнаменование, а он, обнявши землю руками, воскликнул: «Ты  не уйдешь от меня, Африка, ибо я держу тебя в своих объятиях!» Так, вот, Санчо,  встреча с этими изображениями явилась для меня радостнейшим событием.    

– Я тоже так думаю, – согласился Санчо, – мне  бы только хотелось знать, ваша милость, отчего это испанцы, когда идут в бой,  всегда так призывают на помощь святого Дьего Мавроборца: «Святой Яго, запри  Испанию!»[493]  Разве Испания была отперта и ее надлежало запереть? В чем тут все дело?    

– Экий ты бестолковый, Санчо! – воскликнул Дон  Кихот. – Пойми, что великому этому рыцарю багряного креста господь повелел  быть покровителем и заступником Испании, особливо в годину тех ожесточенных  боев, какие вели испанцы с маврами, вот почему, когда испанцам предстоит  сражение, они обращаются к этому святому как к своему защитнику и призывают его  имя, и многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал,  уничтожал и истреблял полчища агарян,[494] –  в доказательство я мог бы привести немало примеров, почерпнутых из правдивых  испанских хроник.    

После этого Санчо, переменив разговор, сказал своему  господину:    

– Дивлюсь я, сеньор, до чего ж бесстыжая девка эта  Альтисидора, герцогинина служанка. Видно, здорово ранил и прострелил ее этот,  как его, Амур, – говорят про него, что он мальчонка слепенький, но хоть и  гноятся у него глаза, а пожалуй, что и совсем не видят, все-таки стоит ему  нацелиться кому-нибудь в сердце, пусть даже в малюсенькое, и он уж непременно  попадет и пронзит его насквозь. Еще я слыхал, будто любовные его стрелы  притупляются и ломаются о девичью стыдливость и скромность, ну, а с этой Альтисидорой  они скорее заострились, нежели притупились.    

– Прими в соображение, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – что любовь ни с кем не считается, ни в чем меры не знает, и у нее  тот же нрав и обычай, что и у смерти: она столь же властно вторгается в пышные  королевские чертоги, как и в убогие хижины пастухов, и когда она всецело  овладевает душой, то прежде всего изгоняет из нее страх и стыдливость: вот  почему, утратив стыд, Альтисидора и призналась в своих чувствах, в моей же душе  они возбудили не столько жалость, сколько смятение.    

– Чудовищная жестокость! Неслыханная  бесчеловечность! – воскликнул Санчо. – Доведись до меня, я бы размяк  и растаял от первого же ее ласкового словечка. Черт возьми! Что за каменное у  вас сердце, что за медная грудь, что за известковая душа! Но только я никак не  пойму, что такое в вас-то нашла эта девушка, отчего она размякла и растаяла:  какой такой блеск, какую такую молодцеватость, какую такую особую прелесть, и  что такое у вас есть в лице, что могло бы прельстить ее, и наконец все ли это  вместе взятое или же какая-нибудь отдельная ваша черта? По правде сказать, мне  частенько приходилось окидывать вашу милость взглядом от самых пяток до кончиков  волос на голове, и всякий раз я находил в вашей милости больше такого, что  может скорее отпугнуть, нежели прельстить. Притом же я слыхал, что любят прежде  всего и главным образом за красоту, а как ваша милость совсем даже некрасива,  то я уж и не понимаю, во что же бедняжка влюбилась.    

– Прими в рассуждение, Санчо, – заметил Дон  Кихот, – что есть два рода красоты: красота духовная и красота телесная.  Духовная красота сказывается и проявляется в ясности ума, в целомудрии, в  честном поведении, в доброте и в благовоспитанности, и все эти свойства могут  совмещаться и сосуществовать в человеке некрасивом, и если внимание  приковывается к этой именно красоте, а не к телесной, то здесь-то и возникает  любовь пылкая и наиболее сильная. Я, Санчо, и сам вижу, что некрасив, но я знаю  также, что я и не урод, а чтобы хорошего человека можно было полюбить, ему  достаточно быть только что не чудовищем, но зато он должен обладать теми свойствами  души, которые я тебе сейчас перечислил.    

Разговаривая и беседуя таким образом, ехали они не по дороге,  а по лесу, и вдруг, совершенно для себя неожиданно, Дон Кихот запутался в  зеленых нитях, протянутых меж дерев и образовывавших нечто вроде сетей; не в  силах понять, что это такое, он наконец обратился к Санчо:    

– Мне думается, Санчо, что случай с этими сетями  представляет собой одно из самых необычайных приключений, какие только можно  себе вообразить. Убей меня на этом самом месте, если мои преследователи-волшебники  не задумали оплести меня сетями и преградить мне путь, по-видимому в отместку  за мою суровость с Альтисидорой. Однако ж да будет им известно, что, хотя бы  даже их сети были сделаны не из таких вот зеленых нитей, а из твердейших  алмазов, и были крепче тех, коими ревнивый бог кузнецов опутал Венеру и Марса,[495]  все равно я порвал бы их так же легко, как если бы они были из морского  тростника или из волокон хлопка.    

И он уже хотел двинуться вперед и порвать сети, но в это  время перед ним внезапно предстали, выйдя из-за дерев, две прелестнейшие  пастушки: во всяком случае, одеты они были, как пастушки, с тою, однако ж,  разницей, что тулупчики и юбочки были на них из чудесной парчи – впрочем, нет:  юбки были из весьма дорогой, шитой золотом тафты. Их локоны, рассыпавшиеся по  плечам, золотым своим блеском могли бы поспорить не с чем иным, как с лучами  солнца; на голове у каждой красовался венок из зеленого лавра и красного  амаранта. По виду им можно было дать, самое меньшее, лет пятнадцать, а самое  большее – восемнадцать.    

Санчо, глядя на них, изумился. Дон Кихот пришел в  недоумение, даже солнце – и то на мгновенье прекратило свой бег, чтобы на них  поглядеть, и все четверо совершенное хранили молчание. Наконец первою  заговорила одна из пастушек и обратилась к Дон Кихоту с такими словами:    

– Остановитесь, сеньор кавальеро, и не рвите  сетей, – мы их здесь протянули не с целью причинить вам зло, но  единственно для развлечения, а как я предвижу ваш вопрос: что же это за  развлечение и кто мы такие, то я вам сейчас вкратце об этом скажу. В одном  селении, расположенном в двух милях отсюда, проживает много знати, идальго и  богатых людей, и вот мы с многочисленными друзьями и родственниками уговорились  целой компанией, с женами, сыновьями и дочерьми, приятно провести здесь  время, – а ведь это одно из самых очаровательных мест во всей  округе, – и составить новую пастушескую Аркадию, для чего девушки решили  одеться пастушками, а юноши – пастухами. Мы разучили две эклоги:[496]  одну – знаменитого поэта Гарсиласо,[497]  а другую – несравненного Камоэнса,[498]  на португальском языке, но еще не успели их разыграть. Мы приехали сюда только  вчера, затем, среди зелени, на берегу полноводного ручья, орошающего окрестные  луга, разбили палатки, так называемые походные, и вечером же натянули меж дерев  сети, чтобы ловить глупых пташек: мы их нарочно пугаем, они от нас улетают – и  попадаются в сети. Если же вам угодно, сеньор, быть нашим гостем, то мы примем  вас учтиво и радушно, – теперь у нас здесь не должно быть места ни печали,  ни скуке.    

На этом она окончила свою речь; Дон Кихот же ей ответил так:    

– Поистине, прекраснейшая сеньора, самого Актеона не так  удивил и поразил вид купающейся Дианы,[499]  которую он внезапно узрел, как был ошеломлен я при виде красоты вашей. Я в  восторге от ваших увеселений, благодарю вас за приглашение, и если я могу  чем-либо быть вам полезен, то стоит вам только сказать – и я весь к вашим  услугам, ибо мой долг именно в том и заключается, чтобы на деле доказывать свою  признательность и творить добро всем людям без изъятья, особливо же людям  благородного сословия, представительницами коего являетесь вы, и, если бы даже  эти сети, столь малое пространство занимающие, опутали всю земную поверхность,  я и тогда постарался бы отыскать какой-нибудь новый свет, где я мог бы  передвигаться, не разрывая их, а чтобы вы не думали, что это – преувеличение,  то да будет вам известно, что перед вами не кто иной, как Дон Кихот Ламанчский,  если только это имя вам что-нибудь говорит.    

    

– Ах, милая подруга! – воскликнула тут вторая  пастушка. – Какие же мы с тобой счастливые! Ты знаешь, кто этот сеньор?  Так вот знай же, что это храбрейший из всех храбрецов, самый пылкий из всех влюбленных  и самый любезный из людей, если только не лжет и не обманывает нас вышедшая в  свет история его подвигов, которую я читала. Я могу ручаться, что спутник его –  это некий Санчо Панса, его оруженосец, с шутками которого ничьи другие не могут  идти в сравнение.    

– Ваша правда, – подтвердил Санчо, – я и есть  тот самый оруженосец и тот самый шутник, как ваша милость изволила обо мне  выразиться, а этот сеньор – мой господин, тот самый Дон Кихот Ламанчский, о  котором говорится и рассказывается в книжке.    

– Дорогая подружка! – воскликнула первая  девушка. – Давай уговорим сеньора побыть с нами, – родители наши и  наши братья будут ему бесконечно рады. Об его доблести и об его душевных  качествах я слышала то же самое, а кроме того, говорят, что он на удивление  стойкий и верный поклонник и что дама его – некая Дульсинея Тобосская, которую  вся Испания признает первой красавицей.    

– Это было бы справедливо, – заметил Дон  Кихот, – когда бы ваша несравненная прелесть не принуждала в том усомниться.  Не трудитесь, однако, сеньоры, удерживать меня, ибо неотложные дела, сопряженные  с прямым моим долгом, не позволяют мне отдыхать где бы то ни было.    

В это время к ним приблизился брат одной из девушек, так же  точно, как и она, в пастушеском наряде, отличавшемся таким же точно богатством  и пышностью; девушки ему сказали, что он видит перед собою доблестного Дон  Кихота Ламанчского, а что тот, другой, – его оруженосец Санчо, имена же  эти брату девушки были известны оттого, что он читал историю Дон Кихота. Изящный  пастушок представился Дон Кихоту и пригласил его в палатку; Дон Кихоту ничего  не оставалось делать, как уступить. Тем временем началась охота, и сети  наполнились разными пташками: обманутые цветом сетей, они попадали в ту самую  ловушку, от которой спасались. Более тридцати человек собралось здесь; и  мужчины и женщины – все были в нарядном пастушеском одеянии, и в одну минуту  всем стало известно, что два незнакомца – это те самые Дон Кихот и его  оруженосец, которых они знали по книге, каковое известие всех весьма  обрадовало. Все общество двинулось к палаткам, где уже были накрыты столы,  ломившиеся от дорогих и чисто поданных блюд; Дон Кихота усадили на почетное  место; все смотрели на него с изумлением. По окончании трапезы Дон Кихот  возвысил голос и торжественно заговорил:    

– Хотя иные утверждают, что величайший из всех  человеческих грехов есть гордыня, я же лично считаю таковым неблагодарность,  ибо придерживаюсь общепринятого мнения, что неблагодарными полон ад. Греха  этого я, сколько мог, старался избегать, как скоро достигнул разумного  возраста; и если я не в силах за благодеяния, мне оказанные, отплатить тем же,  то, по крайней мере, изъявляю желание отплатить благодетелю, а когда мне это  представляется недостаточным, я всем об его услуге рассказываю, ибо если  человек всем сообщает и рассказывает о милости, ему сделанной, значит, он бы в  долгу не остался, будь у него хоть какая-нибудь для этого возможность, а ведь  известно, что в большинстве случаев дающие по своему положению выше приемлющих:  потому-то и господь бог – над всеми, что он есть верховный податель всякого  блага, и с дарами божьими не могут сравняться дары человеческие, – их  разделяет расстояние бесконечное, скудость же наших средств и ограниченность  наших возможностей отчасти восполняются благодарностью. Вот почему и я,  проникшись чувством благодарности, но будучи не в состоянии воздать полною  мерою за оказанное мне здесь радушие, вынужден держаться в тесных пределах моих  возможностей и предложить лишь то, что в моих силах и что мне по плечу, а  именно – я обещаю, что, ставши посреди дороги, ведущей в Сарагосу, я два дня  подряд буду утверждать, что присутствующие здесь сеньоры, переодевшиеся пастушками,  суть прелестнейшие и любезнейшие девушки в мире, за исключением, не в обиду  будь сказано всем дамам и кавалерам, меня здесь окружающим, только лишь  несравненной Дульсинеи Тобосской, единственной владычицы моих помыслов.    

Тут Санчо, с великим вниманием слушавший Дон Кихота, громко  воскликнул:    

– Найдется ли после этого в целом свете такой человек,  который осмелится объявить и поклясться, что мой господин – сумасшедший?  Правда, как, по-вашему, сеньоры пастухи: хоть один из сельских священников,  самых что ни на есть ученых и умных, мог бы сказать такую проповедь, как мой  господин, и хоть один из странствующих рыцарей, особенно славящихся своею  отвагою, мог бы пообещать то, что сейчас обещал мой господин?    

Дон Кихот повернулся к Санчо и с пылающим от гнева лицом  сказал:    

– Найдется ли после этого, Санчо, во всем подлунном  мире такой человек, который сказал бы, что ты не набитый дурак, да еще с  прослойками ехидства и зловредности? Ну кто тебя просит соваться в мои дела и  рассуждать, в своем я уме или помешался? Молчи и не смей мне возражать – лучше  поди оседлай Росинанта, если он расседлан: мы сей же час отправимся исполнять  мое обещание, а как правда – на моей стороне, то ты заранее можешь считать  побежденными всех, кто станет мне прекословить.    

И тут он в превеликом гневе и с видимой досадой встал из-за  стола, присутствовавшие же в совершенном изумлении не знали, за кого должно  принимать его: за сумасшедшего или за здравомыслящего. Сколько ни уговаривали  они его не затевать подобного спора, ибо присущее ему чувство благодарности  всем хорошо известно и нет ни малейшей надобности в новых доказательствах  доблести его духа, – довольно, мол, и тех, какие приводятся в истории его  деяний, – однако ж Дон Кихот остался непреклонен: воссев на Росинанта, он  заградился щитом, взял в руки копье и выехал на середину большой дороги, проложенной  неподалеку от луга. Санчо, верхом на сером, двинулся туда же, а за ним всей  гурьбой пастухи и пастушки, жаждавшие поглядеть, чем кончится эта дерзостная и  доселе неслыханная затея.    

Дон Кихот, выехав, как мы сказали, на середину дороги,  огласил окрестности такою речью:    

– О вы, путники и странники, рыцари и оруженосцы, пешие  и конные, все, кто уже сейчас едет по этой дороге или еще проедет в течение  двух ближайших дней! Знайте, что я, Дон Кихот Ламанчский, странствующий рыцарь,  остановился здесь, чтобы пред всеми защищать свое мнение: не считая владычицы  моей души Дульсинеи Тобосской, нимфы – обитательницы этих рощ и лугов –  превосходят всех в красоте и любезности. По сему обстоятельству, кто держится  противоположного мнения, тот пусть поспешит, – я буду ждать его здесь.    

Дважды повторил он эти слова, и оба раза ни один искатель  приключений на них не откликнулся, однако ж судьба, которая все делала к  лучшему для него, устроила так, что в скором времени на дороге показалось  множество всадников; у большинства из них были в руках копья, и ехали они,  сгрудившись и скучившись, с поспешностью чрезвычайной. Только успели бывшие с  Дон Кихотом их заприметить, как тот же час повернули обратно и отошли на весьма  почтительное расстояние от дороги: они вполне отдавали себе отчет, что если б  они стали ждать, то им бы не миновать беды; один лишь Дон Кихот с душою,  исполненною бесстрашия, остался на месте, Санчо же спрятался за Росинанта.  Между тем отряд конных копейщиков приблизился, и один из них, ехавший впереди,  громко крикнул Дон Кихоту:    

– Посторонись, чертов сын, а то тебя быки растопчут!    

– О негодяй! – вскричал Дон Кихот. – Да мне  не страшны никакие быки, хотя бы даже самые дикие из тех, что растит на своих  берегах река Харама![500]  Признайте, разбойники, все, сколько вас ни есть, что я говорил сейчас сущую правду,  иначе я вызову вас на бой.    

Погонщик ничего не успел на это ответить, Дон Кихот же не  успел бы посторониться, даже если б хотел, оттого что стадо диких быков,  которых вместе с прирученными и мирными множество погонщиков и других людей  гнало в одно селение, где завтра должен был состояться бой быков, – это  самое стадо ринулось на Дон Кихота и Санчо, на Росинанта и серого, всех их  опрокинуло и отбросило в сторону. Санчо был сильно ушиблен, Дон Кихот  ошеломлен, серый помят, да и Росинанту досталось; впрочем, в конце концов все  поднялись на ноги. Дон Кихот же, спотыкаясь и падая, бросился бежать за стадом.    

– Погодите, остановитесь, шайка разбойников! –  кричал он. – Вас дожидается только один рыцарь, обычай же и образ мыслей  этого рыцаря не таков, чтобы, как говорится, для бегущего врага наводить серебряный  мост!    

Но крики эти не остановили торопких беглецов: они обращали  на угрозы Дон Кихота столько же внимания, сколько на прошлогодние тучи, –  остановились вовсе не они, а сам Дон Кихот, оттого что выбился из сил, и, не  отомстив за себя, а только еще пуще разгневавшись, он в ожидании Санчо,  Росинанта и осла присел на обочине дороги. Немного погодя господин и его слуга  снова сели верхами. И, не вернувшись проститься с мнимой и поддельной Аркадией,  они, испытывая не столько чувство удовлетворения, сколько чувство стыда,  поехали дальше.    

     

    

 Глава LIX,    

     

в коей рассказывается об из ряду вон выходящем  происшествии, случившемся с Дон Кихотом и могущем сойти за приключение    

     

    

     

От запыленности и утомления, явившихся следствием  неучтивости быков, избавил Дон Кихота и Санчо чистый и прозрачный родник,  протекавший в прохладной тени дерев, на берегу коего они и расположились, оба  сильно потрепанные, предварительно снявши с серого и с Росинанта недоуздок и  узду и пустив их пастись. Санчо прибегнул к своей кладовой, то есть к дорожной  суме, и достал то, чем, как он выражался, можно было заморить червячка; засим  он выполоскал себе рот, а Дон Кихот вымыл лицо, каковое освежение укрепило их  ослабевшие силы. Однако ж Дон Кихот был все еще до того раздосадован, что не  мог есть, Санчо же не притрагивался к еде только из вежливости и ждал, когда  приступит его господин, но, видя, что тот занят своими мыслями и не думает об  удовлетворении своей потребности, подумал о том, как бы удовлетворить свою, и,  в нарушение всех правил благого воспитания, начал запихивать в рот куски хлеба  с сыром.    

– Кушай, друг Санчо, – сказал Дон Кихот, –  поддерживай свои силы, тебе жизнь дороже, чем мне, а мне предоставь рухнуть под  бременем моих дум и под гнетом моих злоключений. Моя жизнь, Санчо, – это  всечасное умирание, а ты, и умирая, все будешь питать свою утробу. А дабы  удостовериться, что я прав, обрати внимание на то, каким я изображен в книге, а  изображен я доблестным в битвах, учтивым в поступках, пользующимся уважением у  вельмож, имеющим успех у девушек. И вот в конце концов, когда я ожидал пальм,  триумфов и венков, которые я заработал и заслужил доблестными моими подвигами,  по мне нынче утром прошлись, меня истоптали, избили ногами грязные эти и гнусные  твари. От этой мысли у меня тупеют резцы, слабеют коренные зубы, немеют руки и  совершенно пропадает желание есть, так что я даже намерен уморить себя голодом,  то есть умереть самою жестокою из смертей.    

– Стало быть, – рассудил Санчо, не переставая  быстро-быстро жевать, – ваша милость не одобряет пословицы: «Кто поел  всласть, тому и смерть не напасть». Я, по крайности, не собираюсь сам себя  убивать, – лучше уж я поступлю, как сапожник, который натягивает кожу  зубами до тех пор, пока она не дойдет, куда ему надобно. Так и я: буду себя  подпитывать и растяну свою жизнь до установленного ей богом предела, и знайте,  сеньор, что нет большего сумасбродства, чем нарочно доводить себя до отчаяния,  как это делает ваша милость, послушайтесь вы меня: сначала поешьте, а потом  немного сосните на этом зеленом травянистом тюфячке – вот увидите, что когда  проснетесь, то вам станет чуточку легче.    

Дон Кихот нашел, что речи Санчо нимало не глупы, а скорее  даже мудры, и потому порешил так именно и поступить, к Санчо же он обратился с  такими словами:    

– Ах, Санчо! Если б ты согласился совершить для меня  то, о чем я тебя сейчас попрошу, мне бы, без сомнения, стало легче и досада моя  не была бы столь несносной! Вот в чем состоит дело: пока я, следуя твоему  совету, буду отдыхать, ты отойди немного в сторону и, оголившись, хлестни себя  Росинантовыми поводьями раз триста-четыреста в счет трех с лишним тысяч ударов,  которые ты обязался себе нанести для того, чтобы расколдовать Дульсинею: ведь,  право же, сердце надрывается, что бедная эта сеньора по небрежению твоему и  нерадению все еще пребывает под властью волшебных чар.    

– Насчет этого нужно еще подумать, – возразил  Санчо. – Давайте прежде оба поспим, а там как господь даст. Было бы  известно вашей милости, что стегать себя так, безо всякой подготовки, –  это дело тяжкое, особливо ежели удары падают на тело плохо упитанное и совсем  даже не жирное. Пусть же сеньора Дульсинея потерпит, в один прекрасный день я  себя исполосую на совесть: ведь пока смерти нет, ты все еще живешь, – я  хочу сказать, что я еще жив, а стало быть, непременно исполню обещанное.    

Изъявив ему свою признательность, Дон Кихот слегка закусил,  Санчо же закусил как следует, после чего оба легли спать, предоставив двум  неразлучным спутникам и друзьям, Росинанту и серому, свободно и  беспрепятственно пастись на густой траве, которою этот луг был обилен.  Проснулись они довольно поздно, нимало не медля сели верхами и поехали дальше,  ибо торопились добраться до постоялого двора, который виднелся на расстоянии  примерно одной мили. Я говорю – постоялого двора, оттого что так назвал его сам  Дон Кихот, изменивший своему обыкновению называть все постоялые дворы замками.    

Итак, они приблизились к постоялому двору и спросили, можно  ли остановиться. Им ответили, что можно и что им будут предоставлены такие  удобства и обеспечен такой уход, каких они не найдут и в Сарагосе. Они  спешились, после чего Санчо отнес свои припасы в кладовую, от коей хозяин выдал  ему ключ; засим он отвел животных в стойло, задал им корму и, воссылая особые  благодарения небу за то, что постоялый двор не показался Дон Кихоту замком,  отправился к своему господину за дальнейшими приказаниями, Дон Кихот же сидел  на скамье у ворот. Между тем пора было ужинать, и, прежде чем пройти вместе с  Дон Кихотом в отведенное им помещение, Санчо спросил хозяина, что он может  предложить им на ужин. На это хозяин ответил ему в таком роде: все, что, мол,  их душе угодно, что хотят, то пусть, мол, и спрашивают, ибо сей постоялый двор  снабжен и птичками небесными, и птицею домашнею, и рыбами морскими.    

– Так много нам не требуется, – заметил  Санчо, – нас вполне удовлетворит пара жареных цыплят, потому у господина  моего натура деликатная и кушает он мало, да и я не какой-нибудь там обжора.    

Хозяин сказал, что цыплят он предложить не может, оттого что  их у него задрали коршуны.    

– Ну так прикажите, сеньор хозяин, зажарить курочку,  какую пожирнее, – сказал Санчо.    

– Курочку? Ах ты, господи! – вскричал  хозяин. – Даю вам слово, я вчера отослал на продажу в город более полсотни  кур, а кроме кур, требуйте, ваша милость, чего хотите.    

– В таком разе у вас, уж верно, найдется телятина или  козлятина, – продолжал Санчо.    

– В настоящее время и то и другое кончилось: во всем  доме не найдете, – отвечал хозяин, – зато на следующей неделе будет  сколько угодно.    

– Хорошенькое дело! – заметил Санчо. –  Впрочем, я побьюсь об заклад, что коли всего этого у вас нехватка, зато сала и  яиц предостаточно.    

– Клянусь богом, сеньор проезжающий отличается завидной  настойчивостью! – воскликнул хозяин. – Я же вам только что сказал,  что у меня нет ни цыплят, ни кур, так откуда же возьмутся яйца? Переведите  разговор, если вам угодно, на другие лакомства, но давайте забудем о птичьем  молоке.    

– К делу, черт побери! – объявил Санчо. –  Скажите наконец, сеньор хозяин, что у вас есть, и давайте совсем прекратим этот  разговор.    

Хозяин на это сказал:    

– Что я воистину и вправду могу предложить вам, так это  пару коровьих копыт, смахивающих на телячьи ножки, или, вернее, пару телячьих  ножек, смахивающих на коровьи копыта; они уже сварены с горохом, приправлены  луком и салом, и вид у них такой, словно они хотят сказать: «Скушайте нас!  Скушайте нас!»    

– Я беру их себе, – объявил Санчо, – и пусть  никто к ним не притрагивается; заплачу я за них лучше всякого другого, потому  это самое любимое мое блюдо, а будут ли то копыта или ножки – это мне безразлично.    

– Никто к ним не притронется, – сказал  хозяин, – прочие мои постояльцы всё люди знатные, у них свои повара,  экономы и свои припасы.    

– Ну, по части знатности никто моего господина не  перещеголяет, – возразил Санчо, – вот только служба его не дозволяет  ему возить с собой погребцы да припасы: мы располагаемся с ним прямо на лужайке  и подкрепляемся желудями или кизилом.    

Такую беседу вели между собой Санчо и хозяин постоялого  двора; Санчо, однако ж, не захотел ее продолжать и не ответил на вопрос о том,  чем занимается и где подвизается его господин. Итак, наступил час ужина, Дон  Кихот проследовал в свою комнату, хозяин принес туда заказанное блюдо, и Дон  Кихот с весьма решительным видом тотчас к нему приступил. Но в это самое время  из соседней комнаты, которая была отделена от этой всего лишь тонкой  перегородкой, до слуха Дон Кихота донеслись такие слова:    

– Пожалуйста, сеньор дон Херонимо, пока нам не подали  ужин, давайте прочтем еще одну главу из второй части Дон Кихота Ламанчского.    

Услыхав свое имя, Дон Кихот тотчас вскочил, напряг все свое  внимание, и слуха его достигнул ответ вышеназванного дона Херонимо:    

– Ну к чему нам, сеньор дон Хуан, читать такие  нелепости? Ведь у всякого, кто читал первую часть истории Дон Кихота  Ламанчского, должна пропасть охота читать вторую.    

– Со всем тем, – возразил дон Хуан, –  прочитать ее не мешает, оттого что нет такой плохой книги, в которой не было бы  чего-нибудь хорошего. Мне лично больше всего не нравится, что во второй части  Дон Кихот разлюбил Дульсинею Тобосскую.[501]    

Услышав это, Дон Кихот преисполнился гнева и негодования и,  возвысив голос, сказал:    

– Всякому, кто осмелится утверждать, что Дон Кихот  Ламанчский забыл или же способен забыть Дульсинею Тобосскую, я докажу в  единоборстве, на условиях равного оружия, сколь далек он от истины, ибо  несравненная Дульсинея Тобосская не может быть забыта, равно как и Дон Кихот  Ламанчский не может впасть в забывчивость: его девиз – постоянство, а его  призвание – выказывать свое постоянство без назойливости и не насилуя себя.    

– Кто это нам отвечает? – спросили из другой  комнаты.    

– Кто же еще, как не сам Дон Кихот Ламанчский? –  крикнул Санчо. – И он вам сумеет доказать, что он прав во всем, что сказал  сейчас, и во всем, что еще когда-нибудь скажет, потому исправному плательщику  залог не страшен.    

Только успел Санчо вымолвить это, как дверь отворилась и  вошли два человека, по виду – кавальеро, из коих один, заключив Дон Кихота в  объятия, молвил:    

– Ваша наружность удостоверяет ваше имя, имя же ваше не  вступает в противоречие с вашей наружностью: вне всякого сомнения, вы, сеньор,  и есть подлинный Дон Кихот Ламанчский, светоч и путеводная звезда  странствующего рыцарства, существующий вопреки и наперекор тому, кто  вознамерился похитить ваше имя и развенчать ваши подвиги, а именно автору вот  этой самой книги.    

Тут он взял у своего приятеля книгу и передал Дон Кихоту;  Дон Кихот молча стал ее перелистывать и, весьма скоро возвратив, молвил:    

– Я просмотрел немного, однако уже успел заметить три  вещи, достойные порицания: это, во-первых, некоторые выражения в прологе;  во-вторых, то, что книга написана на арагонском наречии, с пропуском некоторых  частей речи; в-третьих, – и это особенно явно выдает невежество  автора, – он путается и сбивается с толку в одном весьма важном пункте: он  объявляет, что жену моего оруженосца Санчо Пансы зовут Мари Гутьеррес, на самом  же деле ее зовут совсем не так: ее зовут Тересой Панса, а кто путает такие важные  вещи, от того можно ожидать, что он перепутает и все остальное.    

Тут вмешался Санчо:    

– Нечего сказать, правдивый повествователь! Хорошо же,  значит, осведомлен он о наших делах, коли жену мою Тересу Панса величает Мари  Гутьеррес! Возьмите-ка, сеньор, еще разок эту книжку и поглядите, не действую  ли в ней и я и не переврано ли там и мое имя.    

– Судя по твоим словам, друг мой, ты, верно уж, Санчо  Панса, оруженосец сеньора Дон Кихота? – спросил дон Херонимо.    

– Да, это я, – подтвердил Санчо, – и горжусь  этим.    

– Можешь мне поверить, – сказал кавальеро, –  что этот новый автор изображает тебя вовсе не таким приятным, каким ты нам  кажешься: он выдает тебя за обжору, простака, и притом отнюдь не забавного –  словом, нимало не похожего на того Санчо, который описан в первой части истории  твоего господина.    

– Бог ему судья, – заметил Санчо. – Лучше бы  оставил он меня в покое и позабыл обо мне: было бы корыта – свиньи-то найдутся,  а мое дело сторона.    

Оба кавальеро пригласили Дон Кихота к себе в комнату вместе  отужинать: им-де хорошо известно, что на постоялом дворе нельзя найти кушаний,  достойных его особы. Дон Кихот по свойственной ему учтивости принял их  предложение и отужинал с ними; Санчо благодаря этому получил телячьи ножки в  полное свое распоряжение; он сел на почетное место, а к нему присоседился  хозяин, который был не меньшим, чем Санчо, охотником до ножек и до копыт.    

За ужином дон Хуан спросил Дон Кихота, что слышно о сеньоре  Дульсинее Тобосской: не вышла ли она замуж, не родила ли, не забеременела ли, а  если осталась непорочной, то хранит ли в своей скромной и целомудренной памяти  любовные мечтания сеньора Дон Кихота. Дон Кихот же ему на это ответил так:    

– Дульсинея осталась непорочной, мечтания мои –  упорнее, чем когда бы то ни было, отношения наши по-прежнему отличаются  сдержанностью, прекрасная же ее наружность превращена в наружность грубой  сельчанки.    

И тут он им рассказал во всех подробностях о том, как  сеньора Дульсинея была заколдована, о том, что с ним произошло в пещере  Монтесиноса, а равно и о том, что мудрый Мерлин велел сделать, дабы расколдовать  Дульсинею, то есть о порке, коей должен был себя подвергнуть Санчо. Изрядно  было то удовольствие, какое получали оба кавальеро, слушая рассказ Дон Кихота о  необычайных его похождениях, и их приводили в равное изумление как самые его  бредни, так и его изящная манера изложения. Они уже совсем готовы были признать  его за человека здравомыслящего, как вдруг у него снова начинал заходить ум за  разум, и они всё не могли определить, к какому разряду скорее можно его  отнести: к разряду людей здравомыслящих или помешанных.    

Между тем Санчо тотчас после ужина покинул хозяина,  находившегося в состоянии сильного подпития, и, проследовав в соседнюю комнату,  объявил:    

– Убейте меня, сеньоры, если автор этой книги, которую  ваши милости привезли с собой, не желает со мной рассориться. Ну пусть он  назвал меня объедалой, так хоть бы уж пьянчугой-то не называл.    

– Как же, он и это говорит о тебе, – сказал дон  Херонимо, – не помню, правда, в каких именно выражениях, – одно могу  сказать, что говорит он о тебе вещи предосудительные, да к тому же еще и  неверные, сколько я могу судить по физиономии того доброго Санчо, который  находится сейчас передо мной.    

– Поверьте, ваши милости, – сказал Санчо, –  что в этой истории Санчо и Дон Кихот, должно полагать, изображены совсем не  такими, какими нас представил в книге своего сочинения Сид Ахмет Бен-инхали и  каковы мы и есть в жизни: мой господин выведен у Сида Ахмета человеком  отважным, мудрым и, кроме того, пылким влюбленным, я же – простодушным и  забавным, а вовсе не пьяницей и не обжорой.    

– Я с тобой согласен, – объявил дон Хуан. –  Если б только это было возможно, следовало бы воспретить писать что-либо о  великом Дон Кихоте всем, кроме первого его жизнеописателя, Сида Ахмета, подобно  как Александр Македонский воспретил изображать себя всем художникам за исключением  Апеллеса.    

– Пусть меня изображает, кто хочет, – заметил Дон  Кихот, – но только пусть не искажает, потому что когда тебя оскорбляют на  каждом шагу, так тут невольно потеряешь всякое терпение.    

– Нет такого оскорбления, – возразил дон  Хуан, – за которое сеньор Дон Кихот не сумел бы отомстить, если только оно  не разобьется о щит его терпения, щит же этот, сколько я понимаю, велик и  крепок.    

В таких и тому подобных разговорах прошла у них большая  половина ночи, и сколько ни старался дон Хуан, чтоб Дон Кихот еще разок заглянул  в книгу и на сей предмет поразглагольствовал, однако ж упорство Дон Кихота  нельзя было сломить: он отговаривался тем, что, в сущности, уже читал ее, что  книжка дурацкая и он опасается, как бы автор, случайно узнав, что он, Дон  Кихот, держал ее в руках, не обрадовался и не подумал, что он ее читал, от  вещей же непристойных и безобразных должно отвращать помыслы, а тем паче взоры.  Его спросили, куда именно он направляет путь. Он ответил, что в Сарагосу, для  участия в турнире с призами, который в том городе устраивается ежегодно. Дон  Хуан заметил, что в этой новой книге рассказывается, как Дон Кихот, или,  вернее, кто-то другой под его именем, участвовал на таком турнире в скачках с  кольцами – турнире, скудно обставленном, с жалкими девизами и с еще более жалкими  нарядами, но зато изобиловавшем всякими глупостями.    

– В таком случае, – объявил Дон Кихот, – ноги  моей не будет в Сарагосе, – тем самым я выведу на свежую воду этого  новоявленного лживого повествователя, и тогда все увидят, что Дон Кихот,  которого изобразил он, это не я.    

– Отлично сделаете, – заметил дон Херонимо, –  тем более что будет еще один турнир, в Барселоне: там сеньор Дон Кихот с не  меньшим успехом может выказать свою доблесть.    

– Так я и сделаю, – объявил Дон Кихот. – А  теперь попрошу у ваших милостей позволения удалиться: мне пора на покой. Еще я  прошу вас записать и занести меня в число ваших самых преданных друзей и слуг.    

– И меня также, – присовокупил Санчо. –  Может, и я на что-нибудь пригожусь.    

На этом они расстались: Дон Кихот и Санчо ушли к себе, дон  Хуан же и дон Херонимо долго еще дивились этому смешению здравомыслия и  безумия, и у них не оставалось сомнений, что они видели настоящих Дон Кихота и  Санчо, а не тех, кого описывал арагонский сочинитель.    

Наутро Дон Кихот встал пораньше и, постучав в перегородку  соседней комнаты, попрощался с кавальеро, у которых он вчера вечером был в  гостях. Санчо весьма щедро расплатился с хозяином и посоветовал ему, чтобы он  поменьше расхваливал припасы своего заведения или уж получше его таковыми  снабжал.    

     

    

 Глава LX    

     

О том, что случилось с Дон Кихотом на пути в Барселону    

     

    

     

Утро выдалось прохладное, и день обещал быть точно таким же,  когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, предварительно осведомившись, какая  дорога ведет прямо в Барселону, минуя Сарагосу, – так хотелось ему уличить  во лжи нового повествователя, который, как ему говорили, его оболгал. И за  целых шесть дней с ним не произошло ничего такого, что заслуживало бы описания,  по истечении же таковых его застигла ночь в стороне от большой дороги, в чаще  дубового леса, а какие то были дубы, простые или же пробковые, по сему поводу  Сид Ахмет против обыкновения не дает точных указаний.    

Господин и слуга спешились и расположились под деревьями,  после чего Санчо, успевший в тот день хорошенько подзакусить, мгновенно юркнул  в ворота сна, зато Дон Кихот, коему не столько голод не давал спать, сколько  его думы, никак не мог сомкнуть вежды и мысленно переносился в места самые  разнообразные. То ему представлялось, будто он находится в пещере Монтесиноса,  то чудилось ему, будто превращенная в сельчанку Дульсинея подпрыгивает и  вскакивает на ослицу, то в ушах его звучали слова мудрого Мерлина, излагавшего  условия и способы расколдования Дульсинеи. Его приводили в отчаяние нерадение и  бессердечие оруженосца Санчо, который, сколько Дон Кихоту было известно, нанес  себе всего лишь пять ударов, то есть число ничтожное и несоизмеримое с тем  бессчетным числом ударов, которые ему еще оставалось себе нанести. И мысль эта  привела Дон Кихота в такое беспокойство и раздражение, что он начал сам с собой  рассуждать: «Александр Великий разрубил гордиев узел со словами: „Что  разрубить, что развязать – все едино“, и это не помешало ему стать  безраздельным властелином всей Азии, следственно, не менее благоприятный исход  может иметь случай с расколдованием Дульсинеи, если я, вопреки желанию самого  Санчо, его отхлещу. Единственное условие этого предприятия заключается в том,  чтобы Санчо получил три тысячи с лишним ударов, а коли так, то не все ли мне  равно, кто их ему нанесет: он сам или же кто-то другой? Важно, чтоб он их  получил, а как это произойдет – меня не касается».    

С этою целью, захвативши Росинантову узду и сложивши ее  таким образом, чтобы можно было ею хлестать, он приблизился к Санчо и начал  расстегивать ему помочи, вернее, одну переднюю пуговицу, на которой только и  держались его шаровары. Но едва лишь Дон Кихот дотронулся до Санчо, как с того  мгновенно соскочил сон.    

– Что это? – спросил Санчо. – Кто меня  трогает и раздевает?    

– Это я, – отвечал Дон Кихот, – я пришел  исправить твою оплошность и облегчить мою муку: я пришел бичевать тебя, Санчо,  и помочь тебе хотя бы частично выполнить твое обязательство. Дульсинея гибнет,  ты никаких мер не принимаешь, я умираю от любви к ней, так вот изволь по  собственному желанию снять штаны, ибо мое желание состоит в том, чтобы  отсчитать тебе в этом уединенном месте не менее двух тысяч ударов.    

– Ну уж нет, – отозвался Санчо, –  успокойтесь, ваша милость, а не то, истинный бог, я за себя не ручаюсь. Удары,  которые я обязался себе отсчитать, должны быть добровольными, а не  насильственными, а сейчас мне совсем не хочется себя хлестать. Я даю вашей  милости слово выпороть и высечь себя, когда мне придет охота, и будет с вас.    

– Нельзя полагаться на твою любезность, Санчо, –  возразил Дон Кихот, – оттого что сердце у тебя черствое, а тело, хоть ты и  деревенщина, нежное.    

И по сему обстоятельству он всеми силами старался спустить с  него штаны; в конце концов Санчо вскочил, бросился на своего господина,  сцепился с ним и, давши ему подножку, повалил наземь; засим наступил ему правым  коленом на грудь и стиснул руки так, что Дон Кихот не мог ни повернуться, ни  вздохнуть.    

– Как, предатель? – кричал Дон Кихот. – Ты  восстаешь на своего господина и природного сеньора? Ты посягаешь на того, кто  тебя кормит?    

– Я не свергаю и не возвожу на престол королей,[502] –  отвечал Санчо, – я спасаю себя, потому я сам себе сеньор. Обещайте, ваша  милость, вести себя смирно и не приставать ко мне с поркой, тогда я вас освобожу  и отпущу, а коли нет, то –    

     

Здесь ты и умрешь, изменни,[503]    

Доньи Санчи враг заклятый.    

     

Дон Кихот дал обещание и поклялся всеми своими заветными  помыслами не трогать даже ниточки на одежде Санчо, предоставив бичевание доброй  воле его и хотению. Санчо встал и отошел на довольно значительное расстояние;  когда же он вознамерился прикорнуть под другим деревом, то почувствовал, что  кто-то словно коснулся его головы: он поднял руки и наткнулся на две  человеческие ноги в башмаках и чулках. Санчо задрожал от страха; он бросился  еще к одному дереву, но и тут с ним произошло то же самое. Он позвал на помощь  Дон Кихота. Дон Кихот явился, и на вопрос, что случилось и чего он так  испугался, Санчо ответил, что здесь все деревья увешаны человеческими ногами.  Дон Кихот ощупал деревья и, тотчас догадавшись, что это такое, сказал Санчо:    

– Тебе нечего бояться, потому что эти ноги, которые ты  осязаешь, хотя и не видишь, принадлежат, разумеется, злодеям и разбойникам, на  этих деревьях повешенным: власти, когда изловят их, обыкновенно вешают именно  здесь, по двадцать, по тридцать человек сразу. Из этого я заключаю, что мы  недалеко от Барселоны.[504]    

И точно, предположение Дон Кихота оказалось справедливым.    

Когда на небе загорелась заря, путники обратили взоры свои  вверх и увидели, что на деревьях гроздьями висят тела разбойников. Между тем  становилось все светлее и светлее, и если сначала их ужаснули мертвецы, то не  меньший трепет объял их затем при виде сорока с лишним живых разбойников, которые  внезапно их окружили и на каталонском языке приказали им стоять смирно и не  двигаться с места до тех пор, пока не прибудет атаман. Дон Кихот был пеш, конь  его был разнуздан, копье прислонено к дереву – словом, он был беззащитен, а  потому рассудил за благо, приберегая силы для лучших времен и для более  благоприятного стечения обстоятельств, сложить руки и склонить голову.    

Разбойники поспешили обыскать осла и забрать все, что  находилось в переметной суме, а равно и в чемодане, но, к счастью для Санчо,  деньги, которые ему подарил герцог, вместе с теми, которые он взял с собой,  отправляясь из родного села в поход, были спрятаны у него в поясе. И все же эти  люди не преминули бы ощупать его с головы до ног, чтобы удостовериться, нет ли  у него чего-нибудь между кожей и мясом, когда бы в это самое время не подоспел  атаман; ему можно было дать года тридцать четыре, росту он был выше среднего,  широк в плечах, с виду сумрачен, лицом смугл. Под ним был могучий конь, одет он  был в стальную кольчугу, по бокам у него висели четыре пистолета (такие  пистолеты в тех краях носят название кремневиков). Увидев, что его оруженосцы,  как обыкновенно называют людей, избравших себе таковой род занятий, намереваются  грабить Санчо Пансу, он велел не трогать его, и они тотчас повиновались; так  был спасен пояс с деньгами. Атаман пришел в изумление при виде копья, которое  было прислонено к дереву, щита, лежавшего на земле, и облаченного в доспехи  самого Дон Кихота, о чем-то размышлявшего с таким печальным и грустным  выражением лица, точно он был олицетворенная печаль. Приблизившись к нему,  атаман заговорил:    

– Не печальтесь, добрый человек: вы попали не к  какому-нибудь свирепому Озирису,[505]  а к Роке Гинарту, который не столько жесток, сколько милосерд.    

– Печаль моя, – отвечал Дон Кихот, – вызвана  не тем, что я оказался в твоей власти, доблестный Роке Гинарт, коего слава в  этом мире не знает предела, но тем, что из-за своей беспечности я дал себя  захватить врасплох твоим воинам, меж тем как по уставу странствующего рыцарства,  к ордену которого я принадлежу, мне подобает находиться в состоянии вечной  тревоги, быть всечасным стражем самого себя. Да будет ведомо тебе, великий  Роке, что, если б воины твои напали на меня, когда подо мною был конь и при мне  находились копье и щит, им не так-то легко было бы со мною справиться, ибо я –  Дон Кихот Ламанчский, славою о подвигах коего полнится вся земля.    

Тут Роке Гинарт догадался, что Дон Кихот прежде всего  безумец, а потом уже храбрец, и хотя ему приходилось о нем слышать, однако ж  деяниям его он не верил и не допускал мысли, чтобы этакая блажь способна была  овладеть человеческим сердцем; и он был чрезвычайно рад этой встрече, ибо  благодаря ей мог увидеть вблизи то, о чем до него издалека доходили слухи;  обратился же он к Дон Кихоту с такими словами:    

– Доблестный рыцарь! Не гневайтесь и участь свою не  почитайте злою: может статься, что в этих-то ухабах извилистый жребий ваш как  раз и выпрямится, ибо провидение поднимает падших и обогащает бедных путями  необыкновенными, невиданными и неисповедимыми.    

Не успел Дон Кихот поблагодарить его, как сзади послышался  такой громкий топот, точно скакал табун лошадей, между тем это был только один  конь, на котором бешено мчался юноша лет двадцати, в зеленом шелковом камзоле с  золотыми позументами, в шароварах и кафтанчике, в шляпе на валлонский манер, с  перьями, в узких провощенных сапогах, с золоченою шпагою, кинжалом и шпорами, с  маленьким мушкетом в руке и с парою пистолетов у пояса. Роке оглянулся на шум и  увидел прекрасного этого всадника, всадник же, приблизившись к нему, заговорил:    

– Я приехала к тебе, доблестный Роке, не за тем, чтобы  ты избавил меня от моей недоли, но затем, чтобы ты облегчил мою участь. А чтобы  разрешить твое недоумение, – я вижу, ты меня не узнаешь, – я тебе  сейчас скажу, кто я такая: я Клаудия Херонима, дочь Симона Форте, находящегося  в тесной дружбе с тобой и в непримиримой вражде с Клаукелем Торрельясом,  который является также и твоим врагом, потому что принадлежит к враждебному  тебе лагерю. Ты, конечно, знаешь, что у этого Торрельяса есть сын, дон Висенте  Торрельяс, – так, по крайней мере, он звался еще два часа назад. Чтобы  сократить повесть о моем горе, я в немногих словах расскажу тебе, какое именно  горе причинил мне этот человек. Мы с ним встретились, он изъяснился мне в  любви, я ему поверила и, втайне от моего отца, полюбила его: должно заметить,  что нет на свете такой женщины, хотя бы она была самых строгих правил и самого  скромного поведения, у которой, однако ж, с избытком недостало бы времени,  чтобы осуществить и исполнить пламенные свои желания. В конце концов он обещал  на мне жениться, я также поклялась быть его супругой, но дальше слов мы,  однако, не пошли. И вот вчера я узнала, что, позабыв о своем долге предо мною,  он женится на другой и что сегодня утром надлежит быть их свадьбе, от какового  известия кровь бросилась мне в голову и я перестала владеть собой, а как отец  мой находится в отъезде, то я смогла надеть на себя вот это самое платье,  пустила коня во весь опор, нагнала дона Висенте на расстоянии одной мили отсюда  и, не тратя времени на жалобы и не слушая его оправданий, выстрелила из  мушкета, а затем еще из обоих этих пистолетов, и, всадив в него, как мне  кажется, не менее двух пуль, отворила врата, чрез которые, омытая его кровью,  возвратилась ко мне моя честь. С ним остались его слуги, – они не посмели  и не смогли защитить его. А я – я поехала к тебе затем, чтобы ты помог мне переправиться  во Францию, где у меня есть родные, у которых я найду себе пристанище, и еще я  прошу тебя взять под свое покровительство моего отца, чтобы многочисленная  родня дона Висенте не осмелилась жестоко мстить ему.    

Дивясь статности, пышности наряда, пригожеству, а равно и  самому приключению прелестной Клаудии, Роке сказал:    

– Послушай, сеньора: прежде надобно удостовериться,  подлинно ль умер твой недруг, а потом уж решим, как быть с тобой.    

Дон Кихот, со вниманием выслушав рассказ Клаудии и ответ  Роке Гинарта, молвил:    

– Пусть никто не трудится защищать сеньору, – я  беру это на себя. Дайте мне моего коня, оружие и ждите меня здесь: я поеду к  этому рыцарю и, живого или мертвого, заставлю его исполнить обещание, данное  этой красавице.    

– Можете не сомневаться, что так оно и будет, –  заметил Санчо, – у моего господина прелегкая рука по части сватовства: на  днях он склонил на брак другого такого голубчика, который тоже отрекся от  своего слова и изменил своей невесте, и если б только волшебники, преследующие  моего господина, не превратили лицо этого человека в лицо лакея, то теперь бы  уж эта девушка была замужней женщиной.    

Роке Гинарта более занимали мысли о происшествии с  прелестной Клаудией, нежели речи господина и слуги, а потому он и не слушал их;  велев своим оруженосцам отдать Санчо все, что они сняли с серого, и  перейти на то место, где они провели минувшую ночь, он вместе с Клаудией  поспешил на поиски то ли раненого, то ли убитого дона Висенте. Они прибыли  туда, где Клаудия его встретила, и не нашли ничего, кроме следов недавно  пролитой крови; однако, оглядевшись по сторонам и заметив, что по склону холма  движутся люди, они предположили (каковое их предположение соответствовало  истине), что это слуги дона Висенте несут своего господина, то ли мертвого, то  ли живого, чтобы вылечить его, а может статься, чтобы предать погребению;  путники наши припустили коней за ними вдогонку, а как слуги дона Висенте шли  медленно, то им без труда удалось их настигнуть. Слуги несли дона Висенте на  руках, и он слабым, прерывающимся голосом молил их оставить его умереть здесь,  оттого что боль от ран не позволяла ему двигаться дальше.    

Клаудия и Роке, соскочив с коней, приблизились к нему;  появление Роке напугало слуг, Клаудия же была потрясена видом дона Висенте; с  участливым и вместе суровым выражением лица склонилась она над ним и, взяв его  за руку, молвила:    

– Если б ты отдал мне свою руку, как было между нами  условлено, твой жребий был бы иной.    

Раненый кавальеро открыл свои почти уже закрывшиеся очи и,  узнав Клаудию, заговорил:    

– Я знаю, прекрасная и обманутая сеньора, что это ты  умертвила меня, хотя эта кара мной не заслужена и не вызвана ни намерениями  моими, ни моими поступками, ибо я ничем тебя не оскорбил, да и не хотел  оскорбить.    

– А разве у тебя не было намерения обвенчаться нынче  утром с Леонорой, дочерью богача Бальвастро? – спросила Клаудия.    

– Разумеется, что не было, – отвечал дон  Висенте. – Видно, такая уж моя злая доля, что слуха твоего достигла ложная  эта весть и ты из ревности лишила меня жизни, – впрочем, расставаясь с  жизнью на твоих руках и в твоих объятиях, я почитаю удел мой счастливым. А  чтобы тебе в том увериться, пожми мою руку и, если хочешь, будь моею  супругой, – большего удовлетворения за обиду, которую я будто бы тебе причинил,  я дать не могу.    

Клаудия сжала ему руку, и при этом у нее самой так сжалось  сердце, что она без чувств упала на окровавленную грудь дона Висенте, а у дона  Висенте уже началась агония. Роке находился в смятении и не знал, что  предпринять. Слуги бросились за водой и сбрызнули дона Висенте и Клаудию.  Клаудия очнулась, но дон Висенте уже не пришел в себя, ибо жизнь от него  отлетела. Тогда Клаудия, уразумев, что любезного супруга ее уже нет в живых,  огласила воздух стенаниями, потрясла небо своими жалобами, распустила волосы и  стала их рвать, стала царапать себе лицо, и вся она была полна такой  бесконечной скорби и муки, ничего сильнее которой не могла бы испытать ни одна  страждущая душа в мире.    

– О жестокая и безрассудная женщина! – восклицала  Клаудия. – С какою легкостью привела ты преступный свой замысел в  исполнение! О бешеная сила ревности! К какому гибельному пределу влечешь ты  всех, кто дал тебе приют в своем сердце! О мой супруг! Ты был моим сокровищем,  но завистливый рок уготовал тебе вместо брачного ложа могилу!    

Столь продолжительны и столь печальны были сетования  Клаудии, что слезы навернулись даже на глазах у Роке, который ни при каких  обстоятельствах обыкновенно не проливал их. Слуги плакали, Клаудия беспрестанно  теряла сознание, и вся эта местность словно превратилась в юдоль плача и  обитель горести. Наконец Роке Гинарт велел слугам дона Висенте отнести  покойника в деревню его отца, находившуюся неподалеку, и там похоронить.  Клаудия сказала Роке, что ее тетка – настоятельница одного из женских  монастырей и что она, Клаудия, желает поступить в этот монастырь и там окончить  дни свои, ожидая иного жениха, прекраснейшего и бессмертного. Роке одобрил ее  намерение, предложил проводить, куда ей надобно, и обещал в случае чего  защитить ее отца от родни дона Висенте, а равно и от всех, кто только  попытается причинить ему зло. Клаудия наотрез отказалась от проводов и, в самых  учтивых выражениях поблагодарив Роке за его готовность помочь ей, вся в слезах  с ним простилась. Слуги дона Висенте унесли его тело, а Роке возвратился к  своим молодцам. Таков был конец любви Клаудии Херонимы, но что же в том удивительного,  коль скоро ткань печальной ее истории была соткана неодолимою и жестокою рукою  ревности?    

Роке Гинарт встретился со своими оруженосцами в  условленном месте, с ними был и Дон Кихот: сидя верхом на Росинанте, он держал  к ним речь и уговаривал бросить ту жизнь, какую они вели, равно опасную как для  души, так и для тела; однако же большинство этой шайки составляли гасконцы,  народ грубый и распущенный, а потому речь Дон Кихота оказала на них слабое действие.  По приезде своем Роке осведомился у Санчо Пансы, возвращены ли и отданы ли ему  все те сокровища и драгоценности, которые были сняты его, Роке Гинарта, людьми  с серого. Санчо ответил утвердительно, – не хватает, мол, только трех косынок,  таких дорогих, что на них можно выменять три города.    

– Что ты, чудак человек, болтаешь? – вмешался один  из разбойников. – Косынки у меня, и красная им цена – три реала.    

– То правда, – заметил Дон Кихот, – однако  мой оруженосец весьма дорожит ими из уважения к особе, которая мне их подарила.    

    

Роке Гинарт распорядился немедленно возвратить их Санчо, а  затем, выстроив людей своих в ряд, велел им выложить одежду, драгоценности,  деньги – словом, все, что было ими награблено со времени последнего дележа  добычи; он быстро произвел оценку и, переведя на деньги стоимость того, что  дележу не поддавалось, распределил добычу между всеми, кто состоял в его шайке,  в высшей степени справедливо и точно, ни на йоту не уклонившись от  дистрибутивного права и ни в чем против него не погрешив. После того как все  были удовлетворены, ублаготворены и вознаграждены, Роке, обратясь к Дон Кихоту,  пояснил:    

– Если не проявлять такой точности, с ними невозможно  было бы ужиться.    

На это Санчо заметил:    

– Судя по тому, что я сейчас видел, справедливость –  такая хорошая вещь, что ее и с ворами соблюдать должно.    

Один из оруженосцев это услышал и замахнулся на Санчо  прикладом своей аркебузы, каковым он, без сомнения, проломил бы ему голову,  когда бы Роке Гинарт не остановил его окриком. Санчо обомлел и дал себе слово  не раскрывать рта, пока будет находиться в обществе этих людей.    

В это самое время прибежал то ли один, то ли сразу несколько  оруженосцев, которых ставят, как часовых, на дорогах, чтобы они следили  за прохожим и проезжим людом и обо всем докладывали своему главарю, и кто-то из  них сказал:    

– Сеньор! Невдалеке, на Барселонской дороге, показалось  много народу.    

Роке его спросил:    

– А ты не разглядел, какие это люди: из числа тех, что  охотятся за нами, или же из числа тех, за кем охотимся мы?    

– Из числа тех, за кем охотимся мы, – отвечал оруженосец.    

– В таком случае выступайте все, – приказал  Роке, – и как можно скорей приведите их сюда, да глядите, чтобы никто из  них не ускользнул.    

Разбойники ушли, а Дон Кихот, Санчо и Роке стали ждать, кого  они приведут, и Роке тем временем обратился к Дон Кихоту с такими словами:    

– Необычайными должны были показаться сеньору Дон  Кихоту та жизнь, которую мы ведем, наши похождения, наши приключения, –  необычайными и опасными, и это меня не удивляет, я и сам сознаю, что нет образа  жизни более беспокойного и чреватого треволнениями, нежели наш. Меня на это  толкнула неутолимая жажда мести, а ведь эта жажда обладает свойством возмущать  сердца самые мирные: от природы я человек отзывчивый и благонамеренный, но, как  я уже сказал, желание отомстить за одно нанесенное мне оскорбление оказалось  настолько сильнее добрых моих наклонностей, что я вопреки и наперекор рассудку  закоренел в этой своей страсти, а как одна бездна влечет за собой другую и один  грех влечет за собою другой, то мстительные мои деяния до того переплелись, что  ныне я мщу уже не только за свои, но и за чужие грехи. Однако, по милости  божией, я хоть и запутался в лабиринте моего смятения, а все не теряю надежды  из него выбраться и достигнуть тихого пристанища.    

С удивлением слушал Дон Кихот благие и разумные слова  Роке, – прежде он был уверен, что среди тех, кто занимается грабежом,  убийством и разбоем, нельзя найти человека, способного здраво рассуждать, и  повел он с атаманом такую речь:    

– Сеньор Роке! Знание своей болезни и готовность  принимать лекарства, прописываемые врачом, – это уже начало выздоровления:  вы, ваша милость, больны, знаете свой недуг, и небо, или, лучше сказать,  господь бог, который является нашим врачом, назначит вам лекарства, от коих вы  поправитесь, – лекарства, исцеляющие постепенно, но не вдруг и не чудом. К  тому же грешники разумные ближе к исправлению, чем неразумные, а как ваша  милость выказала в своих речах мудрость, то вам остается лишь не терять  бодрости и надеяться на облегчение недуга совести вашей. Если же ваша милость  желает сократить путь и как можно скорее выйти на путь спасения, то следуйте за  мною: я научу вас быть странствующим рыцарем, – странствующий же рыцарь претерпевает  столько мытарств и злоключений, что, являясь для него покаянием, они приводят  его прямо в рай.    

Выслушав совет Дон Кихота, Роке усмехнулся и, переменив  разговор, рассказал трагическую историю Клаудии Херонимы, чем крайне расстроил  Санчо, на которого произвели сильное впечатление красота, смелость и решительность  девушки.    

Тем временем возвратились ходившие на промысел разбойники и  пригнали двух всадников верхом на мулах, двух пеших паломников, карету, в  которой ехали какие-то дамы и которую сопровождали человек шесть слуг, пеших и  конных, и, наконец, двух погонщиков, которых взяли себе в услужение всадники.  Разбойники оцепили их всех, при этом и побежденные, и победители хранили  совершенное молчание, ожидая, что скажет сам Роке Гинарт, атаман же спросил  всадников, что они за люди, куда путь держат и сколько у них с собой денег. На  это ему один из всадников ответил так:    

– Сеньор! Мы оба – офицеры испанской пехоты, части наши  стоят в Неаполе, мы же направляемся в Барселону, откуда, сколько нам известно,  должны отойти галеры в Сицилию. Денег у нас не то двести, не то триста эскудо,  и мы почитали себя богатыми и были довольны судьбой: ведь солдаты обыкновенно  настолько бедны, что о больших сокровищах и мечтать не смеют.    

С теми же самыми вопросами обратился Роке к  паломникам, – они ему ответили, что намеревались отплыть в Рим и что у них  обоих, пожалуй, наберется реалов шестьдесят. Затем Роке осведомился, кто едет в  карете, куда именно и сколько везут с собой денег, на что один из конных слуг  ответил так:    

– В карете едет моя госпожа донья Гьомар де Киньонес,  жена верховного судьи в Неаполе, а с нею малолетняя ее дочь, служанка и дуэнья.  Сопровождают их шестеро слуг, а денег у них с собой шестьсот эскудо.    

– Таким образом, – рассудил Роке Гинарт, – у  нас здесь всего девятьсот эскудо и шестьдесят реалов, людей же у меня около  шестидесяти. Проверим, сколько придется на брата, а то ведь я счетчик неважный.    

Тут грабители дружно воскликнули:    

– Много лет здравствовать Роке Гинарту на горе всем  негодяям, что ищут его погибели!    

Офицеры были, по-видимому, удручены, жена верховного судьи  опечалилась, да и паломники отнюдь не возвеселились, узнав, что денежные  средства будут у них отобраны. С минуту Роке держал их всех в состоянии  мучительной неизвестности, затем, решившись не томить их долее, – а  томление было написано на их лицах, – обратился к офицерам и снова  заговорил:    

– Господа офицеры! Будьте любезны, дайте мне,  пожалуйста, шестьдесят эскудо, а у супруги верховного судьи я попрошу  восемьдесят, так мои люди будут удовлетворены, – ведь вы сами знаете: поп  тем и живет, что молитвы поет, – а засим вы можете спокойно и  беспрепятственно продолжать свой путь: я вам выдам охранную грамоту, чтобы в  случае, если вас остановит еще какой-нибудь из моих отрядов, разбросанных по  всей округе, он вас не трогал, ибо чинить обиды воинам, а равно и женщинам, тем  паче – женщинам благородным, не входит в мои намерения.    

Офицеры без конца и в самых изысканных выражениях  благодарили Роке за то, что он так любезно и великодушно оставляет им их же  собственные деньги. Сеньора донья Гьомар де Киньонес хотела было выскочить из  кареты и поцеловать славному атаману руки и ноги, но он этому решительно  воспротивился, более того: он попросил у нее прощения за ту неприятность,  которую он вынужден был причинить ей, ибо того требовало несчастное его  ремесло. Супруга верховного судьи велела одному из слуг своих немедленно выдать  причитавшиеся с нее восемьдесят эскудо, офицеры же отсчитали шестьдесят.  Паломники также готовы были расстаться с жалкими своими грошами, но Роке  сказал, чтобы они не беспокоились, а затем, обратясь к своим людям, распорядился:    

– Каждый из вас получит из этих денег по два эскудо,  остается двадцать: десять из них мы отдадим паломникам, а остальные десять –  славному спутнику этого рыцаря, чтобы он не поминал лихом сегодняшнее  приключение.    

Когда Роке подали письменные принадлежности, которые он  всюду возил с собой, он составил охранную грамоту на имя главарей всех своих  отрядов, а затем, попрощавшись с пленниками, отпустил их с миром, они же не  могли надивиться его благородству, величественной наружности и необычности поведения,  что делало его похожим скорее на Александра Великого, нежели на знаменитого  разбойника. Один из оруженосцев заметил на своем гасконско-каталонском  наречии:    

– Нашему атаману монахом быть, а не разбойником. Если  он и дальше будет проявлять такую же щедрость, то пусть делает это за свой, а  не за наш счет.    

Несчастный произнес эти слова не настолько тихо, чтобы Роке  не мог его услышать, – выхватив меч, атаман рассек ему голову надвое и  сказал:    

– Вот как я наказываю наглецов, которые распускают  язык.    

Все замерли, и ни один разбойник не посмел проронить ни  слова: так боялись они своего атамана.    

Роке отошел в сторону и написал письмо к своему  барселонскому приятелю, в коем уведомлял его о том, что сейчас у него находится  достославный Дон Кихот Ламанчский, тот самый странствующий рыцарь, о котором  столько существует рассказов, доводил до его сведения, что это самый занятный и  самый здравомыслящий человек на свете и что через несколько дней, а именно в  день святого Иоанна Крестителя, он, Роке, доставит его в полном вооружении,  верхом на Росинанте, на Барселонскую набережную, а вместе с ним и его  оруженосца Санчо Пансу верхом на осле, и просил дать знать об этом своим  друзьям Ньярам, чтобы они повеселились; далее Роке признавался, что хотел бы  лишить этого удовольствия своих врагов Каделлей, но это-де невозможно, оттого  что сумасбродство и благоразумие Дон Кихота, равно как и остроты его оруженосца  Санчо Пансы, не могут не послужить развлечением всему свету. Роке отдал это  письмо одному из своих оруженосцев, и тот, сменив разбойничье платье на  крестьянское, пробрался в Барселону и вручил письмо по назначению.    

     

    

 Глава LXI    

     

О том, что случилось с Дон Кихотом при въезде в Барселону,  равно как и о других вещах, вполне правдоподобных при всей их видимой нелепости    

     

    

     

Три дня и три ночи провел Дон Кихот в обществе Роке, но,  проживи он с ним и триста лет, все равно не уставал бы он с удивлением  наблюдать, как живут разбойники: пробуждались они в одном месте, обедали в  другом; то вдруг бежали, сами не зная от кого, то неведомо чего ожидали. Спали  они на ходу, поминутно прерывая сон и беспрестанно кочуя. Все время они  высылали разведчиков, выслушивали дозорных, раздували фитили аркебуз, –  впрочем, аркебуз у них было немного, почти все разбойники были вооружены  кремневыми пистолетами. На ночь Роке уединялся в укромные места, никому из его  людей не известные, ибо многочисленные указы барселонского вице-короля, в коих  была оценена голова атамана, держали его в состоянии вечной тревоги и страха;  он никому не доверял, он боялся, что его убьют или выдадут властям свои же:  воистину жалкая и тягостная жизнь.    

Наконец давно не езженными дорогами, глухими и потаенными  тропами Роке, Дон Кихот и Санчо вместе с шестью оруженосцами добрались  до Барселоны. На набережную они прибыли в ночь накануне Иоанна Крестителя, и  тут Роке, обняв сперва Дон Кихота, а затем Санчо и только теперь вручив ему обещанные  десять эскудо, после долгих взаимных учтивостей удалился.    

Роке исчез, а Дон Кихот, как был, верхом на коне, остался ждать  рассвета, и точно: не в долгом времени в окнах востока показался ясный лик  Авроры, если и не ласкавший слуха человеческого,[506] то, во всяком  случае, доставлявший радость цветам и травам; впрочем, в ту же самую минуту  слух Дон Кихота и Санчо был приятно поражен доносившимися, по-видимому, со  стороны города звуками множества труб и барабанов, звоном бубенчиков и быстро  приближавшимися криками людей: «Раздайся! Раздайся!» Место Авроры заступило  солнце, и лик его, поболее щита, начал медленно подниматься над горизонтом.    

Дон Кихот и Санчо оглянулись по сторонам и в первый раз в  жизни увидели море: оно показалось им огромным и бесконечным, гораздо больше  лагун Руидеры, которые они видели в Ламанче. У пристани стояли галеры; тенты на  них были спущены, и глаз различал множество вымпелов и флагов, трепетавших на  ветру и словно касавшихся воды; с галер неслись звуки рожков, труб и гобоев, и  воздух, как вблизи, так и вдали, полнился то нежными, то воинственными мелодиями.  Но вот по тихим водам заскользили суда: началось потешное морское сражение, а в  это самое время на берегу несметная сила разряженных всадников, прибывших из  города на прекрасных конях, затеяла подобного же рода потеху. На галерах  немолчная раздавалась пальба, одновременно палили с городских стен и из фортов:  крепостная артиллерия ужасным своим грохотом сотрясала воздух, артиллерия  морская ей вторила. Веселое море, ликующая земля, прозрачный воздух, лишь по  временам заволакиваемый дымом из орудий, – все это вызывало и порождало в  сердцах людей бурный восторг. Санчо же отказывался понимать, откуда у этих  движущихся по воде громадин берется столько ног.    

Тем временем всадники с шумными и радостными криками  подскакали вплотную к пораженному и ошеломленному Дон Кихоту, и один из них,  тот самый, которому писал Роке, обратился к Дон Кихоту и громко воскликнул:    

– Милости просим в наш город, зерцало, маяк, светоч и  путеводная звезда странствующего рыцарства, в каковых ваших качествах нас  совершенно убеждают все рыцарские истории! Милости просим, доблестный Дон Кихот  Ламанчский, не тот мнимый, поддельный и вымышленный, который действует в иных новейших  лживых повестях, но истинный, подлинный и сомнению не подлежащий, такой, каким  вас описывает Сид Ахмет Бен-инхали, всем повествователям повествователь!    

Дон Кихот не ответил на это ни слова, да всадники и не стали  дожидаться ответа: они гарцевали и выкидывали вольты вместе с другими; Дон  Кихот же, вокруг которого происходили самые настоящие скачки, обратился к Санчо  и сказал:    

– Эти люди, по всей вероятности, нас узнали. Бьюсь об  заклад, что они прочли не только правдивую повесть о нас, но и ту, которую  недавно выдал в свет арагонец.[507]    

Всадник, приветствовавший Дон Кихота, снова приблизился к  нему и сказал:    

– Сеньор Дон Кихот! Поедемте, ваша милость, с нами: мы  покорные ваши слуги и закадычные друзья Роке Гинарта.    

Дон Кихот же ему на это ответил так:    

– Если верно, что одна учтивость рождает другую, то  ваша учтивость, сеньор кавальеро, – это родная сестра, во всяком случае,  весьма близкая родственница учтивости самого Роке. Ведите же меня, куда вам  заблагорассудится: моя воля есть ваша воля, особливо когда речь идет о том,  чтобы вам угодить.    

Тот ответил ему не менее любезно, а затем всадники, окружив  Дон Кихота со всех сторон, под звуки труб и барабанов вместе с ним направились  в город; когда же они в город въезжали, то по наущению злого духа, который  только и делает, что сеет зло, двое озорных и дерзких мальчишек, – а  мальчишки бывают иной раз лукавее самого лукавого, – пробрались сквозь  толпу и, задрав хвосты ослику и Росинанту, сунули и подложили туда по пучку  дикого терна. Почуяв этот новый вид шпор, бедные животные поджали было хвосты,  но от этого неприятное ощущение лишь усилилось: они начали отчаянно брыкаться и  в конце концов сбросили своих седоков наземь. Дон Кихот, в смущении и  замешательстве, поспешил извлечь сей плюмаж из-под хвоста своей клячи, Санчо же  пришел на помощь серому. Сопровождавшие Дон Кихота хотели было наказать  мальчишек за их предерзость, но это им не удалось, оттого что сорванцы  втиснулись в толпу других мальчишек, бежавших следом за ними.    

Дон Кихот и Санчо снова сели верхами и под звуки все той же  музыки и все так же торжественно подъехали к дому своего вожатого, большому и  великолепному, – одним словом, такому, какими бывают дома богатых  кавальеро, и тут мы Дон Кихота и Санчо на время оставим, ибо так хочет Сид  Ахмет.    

     

    

 Глава LXII,    

     

повествующая о приключении с волшебной головою, равно как и  о прочих безделицах, о коих невозможно не рассказать    

     

    

     

Дон Антоньо Морено – так звали хозяина Дон Кихота – был  кавальеро богатый и остроумный, любитель благопристойных и приятных увеселений;  заманив Дон Кихота к себе в дом, он стал искать способов обнаружить перед всеми  его сумасбродство, но только так, чтобы самому Дон Кихоту никакого вреда от  того не получилось, ибо шутка, от которой становится больно, это уже не шутка,  и никуда не годится то развлечение, от которого бывает ущерб другому. Первым  делом он велел снять с Дон Кихота доспехи, а затем, как скоро тот остался в  своем узком верблюжьем камзоле, не раз уже нами упомянутом и описанном, вывел  его на балкон, выходивший на одну из самых людных улиц города, напоказ всему  народу и мальчишкам, глазевшим на него, словно на обезьяну. Перед взором Дон  Кихота снова загарцевали всадники, и, глядя на них, можно было подумать, что  вырядились они так для него одного, а не по случаю праздника. Санчо между тем  ликовал: ему представлялось, что он бог весть какими судьбами снова попал то ли  на свадьбу к Камачо, то ли в усадьбу к дону Дьего де Миранда, то ли в  герцогский замок.    

В этот день у дона Антоньо обедали его друзья, и все они  обходились с Дон Кихотом, как со странствующим рыцарем, и воздавали ему особые  почести, Дон Кихот же, приняв гордый и величественный вид, не помнил себя от  восторга. Остроты Санчо были таковы, что все челядинцы, а равно и все его слушатели  без исключения, так и смотрели ему в рот. За столом дон Антоньо обратился к  Санчо с такими словами:    

– Любезный Санчо! До нашего сведения дошло, будто ты  великий любитель курника, а также фрикаделек, и будто, когда ты уже сыт по  горло, ты прячешь их себе за пазуху про черный день.    

– Нет, сеньор, это неправда, – возразил  Санчо, – я человек чистоплотный и совсем не такой обжора, – мой  господин Дон Кихот, здесь присутствующий, может подтвердить, что бывали времена,  когда мы оба по целым неделям пробавлялись пригоршней желудей или орехов.  Правда, иной раз, когда мне сулят коровку, я скорей бегу за веревкой: я хочу  сказать, что пользуюсь случаем и ем, что дают. Если же вы от кого услышите, что  я обжора и неряха, то считайте, что этот человек не угадал, – я бы иначе  выразился, да боюсь оскорбить слух столь почтенного общества.    

– Не подлежит сомнению, – объявил Дон  Кихот, – что умеренность и опрятность Санчо в еде достойны быть  отмеченными и запечатленными на меди, дабы сии достоинства его вечно жили в  памяти поколений грядущих. Правда, когда он голоден, он бывает слегка  прожорлив: в таких случаях он проворно работает челюстями и уплетает за обе  щеки, зато по части опрятности он безупречен, более того, в бытность свою губернатором  он научился есть на особый манер, – он ел вилкой даже виноград и  гранатовые зернышки.    

– Как? – воскликнул дон Антоньо. – Санчо был  губернатором?    

– Да, – отвечал Санчо, – губернатором острова  Баратарии. Десять дней я управлял им по своему усмотрению, и за эти десять дней  я утратил душевный покой и научился презирать все правления, какие только есть  на свете. Я бежал оттуда, по дороге свалился в подземелье, думал – конец мне,  но все-таки чудом спасся.    

Дон Кихот во всех подробностях рассказал историю Санчова  губернаторства, чем доставил слушателям немалое удовольствие.    

После обеда дон Антоньо взял Дон Кихота за руку и провел в  дальний покой; единственное украшение этого покоя составлял столик, по виду из  яшмы, на ножке из того же камня, а на столике стояла голова, как будто бы  бронзовая, напоминавшая бюсты римских императоров. Дон Антоньо несколько раз  прошелся с Дон Кихотом вокруг столика и наконец заговорил:    

– Теперь, сеньор Дон Кихот, когда я уверен, что нас  никто не слушает и не слышит и дверь сюда заперта, я хочу рассказать вашей  милости об одном из самых необычайных приключений, вернее сказать, о таком  редком случае, какой только можно себе представить, с условием, однако ж, что  все, что я милости вашей поведаю, вы в глубочайшей сохраните тайне.    

– Клянусь, – подтвердил Дон Кихот, – и для  большей верности готов прикрыть сию тайну каменною плитою, ибо знайте, сеньор  дон Антоньо (Дон Кихоту было уже известно его имя), что вы говорите с человеком,  у которого уши слушают, но язык не выдает тайн, а потому вы смело можете  открыть мне все, что у вас на душе: уверяю вас, что все это будет погребено в  бездне молчания.    

– Итак, заручившись вашим обещанием, – продолжал  дон Антоньо, – я намерен поразить вашу милость тем, что вам предстоит  увидеть и услышать, – это несколько облегчит те муки, которые я терплю  из-за того, что ни с кем не делюсь моею тайною, ибо далеко не всякому можно ее  доверить.    

Дон Кихот не мог постигнуть, что означают все эти подходы.  Наконец дон Антоньо взял Дон Кихота за руку, провел ею по бронзовой голове, по  всему столику и по яшмовой его ножке, а затем сказал:    

– Голова эта, сеньор Дон Кихот, была сделана и  сработана одним из величайших волшебников и чародеев на свете, если не  ошибаюсь, поляком по рождению, учеником того самого знаменитого Эскотильо,[508]  о котором рассказывают столько чудес. Помянутый чародей, живя у меня в доме, за  тысячу эскудо сделал мне эту голову, обладающую особым свойством и способностью  отвечать на все вопросы, какие только задают ей на ухо. Предварительно  волшебник чертил фигуры, писал магические знаки, наблюдал звезды, определял  точки расположения светил, и в конце концов у него получился перл создания, в  чем вы сможете удостовериться не раньше завтрашнего дня, оттого что по пятницам  голова молчит, а нынче как раз пятница, так что нам придется подождать до  завтра. За это время ваша милость может обдумать свои к ней вопросы, мне же  известно по опыту, что в ответах она не лжет.    

Дон Кихот подивился такой способности и особенности головы,  и ему трудно было поверить словам дона Антоньо, но как до испытания оставалось  немного времени, то он предпочел в это не углубляться и лишь выразил дону  Антоньо свою признательность за величайшее доверие, какое тот ему оказал. Они вышли  из комнаты, дон Антоньо запер дверь на ключ, и они возвратились в залу, где  находились прочие кавальеро. В течение этого времени Санчо успел им рассказать  множество приключений и происшествий, случившихся с его господином.    

В тот же вечер Дон Кихота соблазнили прокатиться по городу,  но только упросили его снять доспехи и отправиться в выходном платье и в  светло-коричневого сукна плаще, под которым в то время года вспотел бы даже  лед. Чтобы Санчо остался дома, слугам велено было занимать его. Дон Кихот  восседал не на Росинанте, а на могучем, богато убранном муле, у коего шаг был  ровный. К плащу Дон Кихота незаметно для него прицепили сзади пергамент, на  котором крупными буквами было написано: Дон Кихот Ламанчский. Во все  время прогулки надпись эта неизменно привлекала к себе внимание  прохожих, – они читали вслух: «Дон Кихот Ламанчский», а Дон Кихот не  уставал дивиться: кто, мол, на него ни глянет, всякий узнаёт его и называет по  имени, и, обратясь к дону Антоньо, ехавшему с ним рядом, он наконец сказал:    

– Великим преимуществом обладает странствующее  рыцарство: всем, кто на этом поприще подвизается, оно приносит всемирную  известность и славу. В самом деле, сеньор дон Антоньо, подумайте: в этом городе  даже мальчишки – и те меня знают, хотя никогда прежде не видели.    

– То правда, сеньор Дон Кихот, – подтвердил дон  Антоньо, – подобно как пламя нельзя спрятать или утаить, так точно  доблесть не может пребывать в безвестности, та же доблесть, которую выказывают  на ратном поле, затмевает все иные доблести и берет верх над ними.    

Случилось, однако ж, так, что, когда Дон Кихот с вышеописанною  торжественностью ехал по городу, некий кастилец, прочтя на его спине надпись,  крикнул:    

– Черт бы тебя взял, Дон Кихот Ламанчский! И как это ты  сюда добрался, не околев по дороге от бесчисленных ударов, которые на тебя так  и сыпались? Ты – безумец, и если б ты безумствовал один на один с самим собой,  замкнувшись в своем безумии, это бы еще куда ни шло, но ты обладаешь  способностью сводить с ума и сбивать с толку всех, кто только с тобою общается  и беседует, – достаточно поглядеть на этих сеньоров, которые тебя  сопровождают. Поезжай, полоумный, домой, займись хозяйством, заботься о жене и  детях и оставь свои бредни, которые только истощают мозг и мутят рассудок.    

– Идите-ка, братец, своей дорогой, – сказал дон  Антоньо, – и не давайте советов, когда у вас их не просят. Сеньор Дон  Кихот Ламанчский – человек вполне благоразумный, да и мы, его сопровождающие,  не дураки. Доблесть всегда должно чтить, где бы она ни встретилась. Убирайтесь  ко всем чертям и не в свое дело не лезьте.    

– А ведь вы, ей-богу, правы, – заметил  кастилец, – советовать что-нибудь этому молодцу – все равно что воду в  ступе толочь, однако ж со всем тем меня берет досада, что такой ясный ум,  который, как я слышал, во всем остальном выказывает этот помешанный,  растрачивает себя на странствующее рыцарство. Но только скорей я сам и все мои  потомки уберемся ко всем чертям, как изволила выразиться ваша милость, нежели  впредь, – проживи я даже больше, чем Мафусаил, – я кому-нибудь  преподам совет, хотя бы у меня его и просили.    

Советчик пошел дальше; прогулка возобновилась; однако  мальчишки и всякий иной люд столь усердно читали надпись, что дон Антоньо в  конце концов рассудил за благо снять ее, сделав, впрочем, вид, будто снимает  что-то другое.    

Наступил вечер; все возвратились домой; дома между тем был  затеян бал; надобно заметить, что жена дона Антоньо, сеньора знатная, веселая,  красивая и неглупая, пригласила своих приятельниц, дабы они почтили своим  присутствием ее гостя и позабавились его доселе невиданными безумными  выходками. Приятельницы явились, был подан отменный ужин, а затем, около десяти  часов вечера, начались танцы. Среди дам оказались две проказницы и шалуньи:  ничем не нарушая правил приличия, они, однако ж, позволяли себе некоторые  вольности в придумывании безобидных, но забавных шуток. И вот эти самые шутницы  всеми силами старались заставить Дон Кихота танцевать и этим истерзали ему не  только тело, но и душу. Нужно было видеть Дон Кихота, высокого, долговязого,  тощего, бледного, в узком платье, неловкого и отнюдь не отличавшегося легкостью  в движениях! Дамы, как бы украдкой, за ним ухаживали, а он, также украдкой,  ухаживания их отвергал; видя, однако ж, что они упорствуют, Дон Кихот громко  воскликнул:    

– Fugite, partes adversae! [509] Оставьте меня в  покое, дурные помыслы! С подобными желаниями, сеньоры, идите к другим, ибо  королева моих желаний, несравненная Дульсинея Тобосская, требует, чтобы, кроме  ее желаний, ничье другое не имело надо мной ни власти, ни силы.    

    

И, сказавши это, еле живой после танцевальных своих  упражнений, он опустился среди зала на пол. Дон Антоньо велел отнести его на  кровать, и первый, кто бросился Дон Кихоту на помощь, был Санчо.    

– Ах ты, шут возьми, до чего ж вы, хозяин, скверно  плясали! – воскликнул он. – Неужто вы думаете, что все удальцы  непременно должны быть танцорами и все странствующие рыцари – плясунами? Если  вы и в самом деле так думаете, то вы ошибаетесь: есть люди, которые скорей  убьют великана, нежели исполнят какую-нибудь фигуру танца. Вот если б затеяли  пляску, где нужно уметь похлопывать себя по подметкам, тут бы я вас заменил,  потому я насчет этого орел, ну, а разные городские танцы – это уж не по моей  части.    

Такими и им подобными речами Санчо насмешил всех участников  бала; он уложил своего господина в постель и укутал его, чтобы танцевальная  простуда вышла из него потом.    

На другой день дон Антоньо рассудил за благо произвести опыт  с волшебною головою и вместе с Дон Кихотом, Санчо, двумя своими приятелями и  двумя дамами, теми, которые измучили Дон Кихота на балу и затем остались  ночевать у жены дона Антоньо, заперся в помещении, где находилась голова. Он  рассказал им о ее особенности и, взявши с них слово хранить сие в тайне,  заметил, что сегодня он впервые намерен испытать способность волшебной головы.  За исключением двух приятелей дона Антоньо, никто не знал, в чем здесь  загвоздка, а если бы дон Антоньо заранее их в это не посвятил, то и они бы  пришли в не меньшее, чем все прочие, изумление, да иначе и быть не могло: с  таким тщанием и искусством была сделана эта голова.    

Первым нагнулся к уху головы сам дон Антоньо; он спросил ее  тихо, но так, однако же, что все его услышали:    

– Заклинаю тебя, голова, волшебною силою, в тебе  заключенною: скажи мне, какие у меня сейчас мысли?    

И голова, не разжимая губ, ясно и отчетливо, так, что все ее  расслышали, ответила ему:    

– Мыслей я не читаю.    

При этих словах все обмерли, особливо когда удостоверились,  что во всей комнате, а равно и возле самого столика с волшебною головою, нет  живой души, которая могла бы за нее ответить.    

– Сколько нас здесь? – снова задал вопрос дон  Антоньо.    

И было ему на это отвечено так же внятно и так же тихо:    

– Здесь находишься ты, твоя жена, двое твоих друзей,  две ее приятельницы, а также славный рыцарь, именуемый Дон Кихотом Ламанчским,  и его оруженосец, которого зовут Санчо Пансою.    

В самом деле, тут было чему вновь подивиться! У всех  невольно волосы встали дыбом от страха. А дон Антоньо, попятившись, молвил:    

– Этого мне довольно, дабы удостовериться, что человек,  который мне продал тебя, о мудрая голова, говорящая голова, отвечающая голова,  чудесная голова, меня не обманул! Пусть подходят другие и спрашивают, что им  угодно.    

Женщины обыкновенно бывают нетерпеливы и любопытны, а потому  первою приблизилась к голове одна из двух приятельниц жены дона Антоньо и  обратилась к ней с таким вопросом:    

– Скажи, голова, что я должна делать для того, чтобы  стать красавицей?    

Ответ был таков:    

– Будь высокодобродетельной.    

– Больше у меня вопросов нет, – сказала  вопрошавшая.    

Затем приблизилась ее подруга и сказала:    

– Мне бы хотелось знать, голова, подлинно ль мой муж  меня любит.    

Ей было отвечено:    

– Последи за тем, как он с тобою обходится, и тогда ты  все поймешь.    

Замужняя дама отошла от головы и сказала:    

– Чтобы получить такой ответ, не стоило спрашивать. Это  и так ясно, что в обхождении человека выражаются его чувства.    

Затем приблизился один из двух друзей дона Антоньо и  спросил:    

– Кто я таков?    

Отвечено ему было:    

– Ты это знаешь сам.    

– Я тебя не про то спрашиваю, – сказал  кавальеро. – Скажи мне, знаешь ли меня ты.    

– Да, знаю, – отвечали ему, – ты дон Педро  Норис.    

– Больше мне ничего и не нужно, этого довольно, чтобы  уверить меня, что ты, голова, знаешь все.    

Как скоро он отошел, приблизился другой приятель дона  Антоньо и задал вопрос:    

– Скажи, голова, какие желания у моего старшего сына,  наследующего все мое имущество?    

– Я уже говорила, – отвечали ему, – что я не  отгадчица желаний, однако ж со всем тем могу сказать, что сын твой желает тебя  похоронить.    

– Точно так, – подтвердил кавальеро, – ты  прямо как в воду смотрела.    

Больше он ни о чем не стал спрашивать. Приблизилась жена  дона Антоньо и молвила:    

– Не знаю, голова, о чем тебя и спросить. Одно только я  хотела бы знать: долго ли, на радость мне, проживет милый супруг мой.    

Ей ответили:    

– Долго, потому что крепкое его здоровье и умеренный  образ жизни сулят ему долгий век, каковой многие обыкновенно сами себе  сокращают своею невоздержностью.    

Затем приблизился Дон Кихот и спросил:    

– Скажи мне ты, на все отвечающая: явью то было или же  сном – все, что, как я рассказывал, со мною случилось в пещере Монтесиноса?  Верная ли это вещь – самобичевание Санчо? Произойдет ли на самом деле  расколдование Дульсинеи?    

– Что касается пещеры, – отвечали ему, – то  это не так-то просто: тут всякое было; самобичевание Санчо будет подвигаться  вперед исподволь; расколдование Дульсинеи совершится должным порядком.    

– Больше мне ничего и не надобно, – заметил Дон  Кихот, – как скоро я уверюсь, что Дульсинея расколдована, я сочту, что все  удачи, о которых я мог только мечтать, разом выпали на мою долю.    

Последним приблизился Санчо, и спросил он вот что:    

– Скажи на милость, голова, суждено ли мне еще  губернаторствовать? Долго ли я буду вести скудную жизнь оруженосца? Увижу ли я  жену и детей?    

На это ему ответили так:    

– Губернаторствовать ты будешь у себя дома; если  возвратишься домой, то увидишь жену и детей, а когда уйдешь со своей службы, то  уже не будешь оруженосцем.    

– Ну и ответ! – воскликнул Санчо Панса. – Это  и я мог бы так ответить. Бездна премудрости, да и только!    

– Дубина! – сказал Дон Кихот. – Каких тебе  еще ответов нужно? Тебе не довольно, что голова отвечает прямо на поставленный  вопрос?    

– Довольно-то довольно, – отвечал Санчо, – но  все-таки мне бы хотелось, чтобы она яснее выражалась и побольше говорила.    

На этом вопросы и ответы окончились, но не прошло то  изумление, в которое были приведены все присутствовавшие, за исключением двух  друзей дона Антоньо, обо всем решительно осведомленных. Между тем осведомить  читателей Сид Ахмет Бен-инхали почел за нужное здесь же, ибо не пожелал держать  их долее в неведении и заставлять думать, будто в голове этой заключено нечто  колдовское и чрезвычайно таинственное, а потому он объявляет, что дон Антоньо  Морено по образцу головы, виденной им в Мадриде, работы некоего резчика, сделал  такую же у себя дома, дабы развлекаться самому и поражать людей несведущих;  устройство же ее состояло вот в чем. Доска столика сама по себе была  деревянная, но расписанная и раскрашенная под яшму, равно как и его ножка, от  которой для большей устойчивости расходились четыре орлиные лапы. Голова,  выкрашенная под бронзу и напоминавшая бюст римского императора, была внутри  полая, так же точно как и доска столика, в которую голова была до того плотно  вделана, что можно было подумать, будто она составляет с доской одно целое.  Ножка столика, так же точно полая, представляла собой продолжение горла и груди  волшебной головы, и все это сообщалось с другой комнатой, находившейся под той,  где была голова. Через все это полое пространство в ножке и доске стола, в  груди и горле самого бюста была чрезвычайно ловко проведена жестяная трубка,  так что никто не мог бы ее заметить. В нижнем помещении, находившемся  непосредственно под этим, сидел человек и, приставив трубку ко рту, отвечал на  вопросы, причем голос его, словно по рупору, шел и вниз и вверх, и каждое слово  было отчетливо слышно, – таким образом, разгадать эту хитрость было  немыслимо. Ответы давал студент, племянник дона Антоньо, юноша сообразительный  и находчивый, а как дядя его предуведомил, кого именно он приведет в комнату,  где находилась голова, то дать скорые и правильные ответы на первые вопросы для  него не составляло труда, а дальше он уже отвечал наугад, однако человек он был  догадливый, оттого и попадал в точку. К сему Сид Ахмет прибавляет, что  чудодейственное это сооружение просуществовало еще дней десять-двенадцать, а  затем по городу распространился слух, что в доме у дона Антоньо имеется  волшебная голова, которая отвечает на любые вопросы, и тогда дон Антоньо из  боязни, как бы это не дошло до вечно бодрствующих ревнителей благочестия, сам  сообщил обо всем сеньорам инквизиторам, они же велели ему забавы сии  прекратить, а голову сломать, дабы она не являла соблазна для невежественной  черни; однако ж во мнении Дон Кихота и Санчо Пансы голова так и осталась  волшебницею, мастерицею по части ответов, каковые, впрочем, более удовлетворили  Дон Кихота, нежели Санчо.    

Местные кавальеро, желая доставить удовольствие дону  Антоньо, а также для того, чтобы угодить Дон Кихоту и предоставить ему  возможность начать свои дурачества, порешили устроить через шесть дней скачки с  кольцами,[510]  однако ж скачки так и не состоялись, о чем будет упомянуто ниже. Дон Кихоту хотелось  прогуляться по городу пешком и без всякой торжественности: он боялся, что если  поедет верхом, то за ним опять погонятся мальчишки; итак, Дон Кихот и Санчо в  сопровождении двух слуг, которых Дон Кихоту дал его хозяин, вышли погулять.  Случилось, однако ж, что, проходя по какой-то улице, Дон Кихот поднял глаза и  над дверью одного дома увидел вывеску, на которой огромными буквами было  написано: Здесь печатают книги; это несказанно его обрадовало, потому  что до той поры ему еще не приходилось видеть книгопечатню, и у него явилось  желание узнать, как в ней все устроено. Он вошел внутрь со всею своею свитою и  увидел, что в одном месте здесь тискали, в другом правили, кто набирал, кто  перебирал, – одним словом, пред ним открылась картина внутреннего  устройства большой книгопечатни. Подойдя к одной из наборных касс, он спросил,  для чего она служит; рабочие ему объяснили; он подивился и прошел дальше. Затем  он подошел еще к одному рабочему и спросил, чем он занят. Рабочий ему ответил  так:    

– Сеньор! Вот этот кавальеро, – он указал на  человека весьма приятного вида и наружности, в котором было даже что-то  величавое, – перевел одну итальянскую книгу на наш язык, а я набираю ее  для печати.    

– Как называется эта книга? – осведомился Дон  Кихот.    

Переводчик же ему ответил:    

– Сеньор! Итальянское заглавие этой книги – Le  Bagatelle.    

– А чему соответствует на испанском языке слово le  bagatelle? – спросил Дон Кихот.    

– Le bagatelle, – пояснил переводчик, – в  переводе на испанский язык значит безделки, но, несмотря на скромное  свое заглавие, книга эта содержит и заключает в себе полезные и важные вещи.    

– Я немного знаю по-итальянски, – сказал Дон  Кихот, – и горжусь тем, что могу спеть несколько стансов Ариосто. Скажите,  однако ж, государь мой (я задаю этот вопрос не для того, чтобы проверять ваши познания,  но из чистой любознательности), попадалось ли вам в этом сочинении слово pignatta?    

– Попадалось, и не раз, – отвечал переводчик.    

– Как же ваша милость переводит его на испанский  язык? – спросил Дон Кихот.    

– А разве есть у него другое значение, кроме печного  горшка? – молвил переводчик.    

– Черт побери! – воскликнул Дон Кихот. – Да  вы, однако ж, понаторели в итальянском языке! Готов биться о любой заклад, что  там, где по-итальянски стоит слово piace, ваша милость переводит угодно,  слово piu вы переводите больше, su – вверху, a giu – внизу.    

– Разумеется, именно так и перевожу, – подтвердил  переводчик, – потому что таковы их прямые соответствия на нашем языке.    

– Могу ручаться, – сказал Дон Кихот, – что  ваша милость не пользуется известностью в свете, ибо свет не умеет награждать  изрядные дарования и почтенные труды. Сколько через то погибло способностей!  Сколько дарований прозябает в безвестности! Сколько достоинств не обратило на  себя должного внимания! Однако ж со всем тем я держусь того мнения, что перевод  с одного языка на другой, если только это не перевод с языка греческого или же  с латинского, каковые суть цари всех языков, – это все равно что фламандский  ковер с изнанки: фигуры, правда, видны, но обилие нитей делает их менее  явственными, и нет той гладкости, и нет тех красок, которыми мы любуемся на  лицевой стороне, да и потом, чтобы переводить с языков легких, не надобно ни  выдумки, ни красот слога, как не нужны они ни переписчику, ни копиисту. Я не  хочу этим сказать, что заниматься переводами непохвально; есть занятия куда  ниже этого, и, однако ж, мы ими не гнушаемся, хоть и приносят они нам гораздо  меньше пользы. Исключение я делаю для двух славных переводчиков: для доктора  Кристобаля де Фигероа с его верным пастухом [511] и для дона Хуана де  Хауреги с его Аминтою [512]  – столь счастливо исполненными трудами, что невольно задаешься вопросом, где же  тут перевод и где подлинник? Скажите, однако ж, ваша милость: вы намерены  издать эту книгу на свой счет или же вы запродали ее какому-нибудь  книготорговцу?    

– Я издаю ее на свой счет, – отвечал  переводчик, – и рассчитываю заработать не менее тысячи дукатов на одном  только первом ее издании, а выйдет оно в количестве двух тысяч книг и будет  распродано в мгновение ока по цене шесть реалов за книгу.    

– Нечего сказать, точный расчет! – воскликнул Дон  Кихот. – Сейчас видно, что ваша милость понятия не имеет о лазейках и  увертках книгоиздателей и о том, как они между собою сплочены. Я вам предрекаю,  что когда вы взвалите себе на плечи эти две тысячи книг, то у вас ужасно как  станет ломить все тело, особливо если книга ваша по содержанию своему несколько  запутана и нимало не занимательна.    

– Ну так что же? – возразил переводчик. – Вы  хотите, ваша милость, чтобы я отдал ее книгоиздателю, который за право  печатания даст мне три мараведи, да еще будет воображать, что облагодетельствовал  меня? Я издаю свои книги не для славы, – я и без того известен своими  произведениями, – я ищу барыша, потому что слава без барыша не стоит ни  кватрина.[513]    

– Дай вам бог удачи, – молвил Дон Кихот. Затем он  прошел дальше и, обратив внимание на правку одного из листов книги,  озаглавленной Светоч души,[514]  заметил:    

– Подобные книги, хотя их не так уж мало издано,  необходимо издавать и впредь, ибо грешников на земле много, и великое множество  светочей требуется для стольких неозаренных.    

Он прошел дальше и увидел, что правят листы еще одной книги;  когда же он спросил, как она называется, ему ответили, что это вторая часть Хитроумного  идальго Дон Кихота Ламанчского, сочинение некоего автора, проживающего в  Тордесильясе.    

– Слыхал я об этой книге, – заметил Дон  Кихот. – Признаться сказать, я полагал, что ее уже успели сжечь за ее  вздорность, а пепел развеяли по ветру, ну да, впрочем, дождется свинья Мартинова  дня.[515]  Истории вымышленные только тогда хороши и увлекательны, когда они приближаются  к правде или правдоподобны, истории же, имеющие своим предметом происшествия  истинные, тогда только и хороши, когда они правдивы.    

И, сказавши это, Дон Кихот с некоторою досадою покинул  книгопечатню.    

В тот же день дон Антоньо вознамерился показать Дон Кихоту  галеры, стоявшие у пристани, отчего Санчо пришел в восторг, ибо он никогда еще  на них не бывал. Дон Антоньо уведомил командора, что вечером он прибудет на  галеры со своим гостем, славным Дон Кихотом Ламанчским, командор же, как и все  жители города, был о нем уже наслышан, а что с Дон Кихотом на галерах  случилось, об этом будет рассказано в следующей главе.    

     

    

 Глава LXIII,    

     

повествующая о несчастии, постигшем Санчо Пансу во время  осмотра галер, и о необычайном приключении с прекрасною мавританкою    

     

    

     

Долго размышлял Дон Кихот об ответе волшебной головы, но от  мысли, что это обман, был он, однако ж, далек: все его мысли вертелись вокруг  твердого, как ему казалось, обещания головы, что Дульсинея будет расколдована.  Он беспрестанно к этому возвращался, и ему отрадно было надеяться, что  исполнение обещания сего не за горами; Санчо же, несмотря на то, что губернаторство  было, как мы знаем, ему ненавистно, мечтал снова начать повелевать и приводить  других к повиновению, – такая злая доля выпадает всякому человеку, который  хоть когда-нибудь властвовал, пусть даже в шутку.    

Итак, в тот вечер хозяин дома дон Антоньо Морено и два его  приятеля вместе с Дон Кихотом и Санчо отправились на галеры. Едва лишь две  такие знаменитости, как Дон Кихот и Санчо, показались на берегу, тот же час по  знаку командора, предуведомленного о счастливом этом событии, на всех галерах  были убраны тенты и загремели трубы; затем на воду спустили шлюпку, устланную  пышными коврами и обложенную красными бархатными подушками, и только успел Дон  Кихот шагнуть с берега, как на командорской галере выстрелило палубное орудие,  последовали выстрелы и с других галер, а когда Дон Кихот поднимался по трапу  штирборта, вся команда приветствовала его, как обыкновенно приветствуют моряки  важных особ, прибывающих на галеры, а именно: троекратным «У-у-у!». Начальник  (так назовем мы командора, происходившего из семьи родовитых валенсийских  дворян) протянул Дон Кихоту руку и обнял его.    

– Этот день, – сказал он, – я отмечу белым  камнем, ибо он представляется мне одним из счастливейших в моей жизни: сегодня  я увидел сеньора Дон Кихота Ламанчского, заключающего и вмещающего в себе всю  доблесть странствующего рыцарства.    

На это приветствие Дон Кихот, чрезвычайно обрадованный, что  ему оказывают столь великие почести, ответил в не менее изысканных выражениях.  Все перешли на богато убранную корму и сели на скамьи вдоль бортов; по палубе  прошел боцман и свистком подал гребцам команду, означавшую: «Одежду долой!»,  что и было исполнено тотчас же. При виде столь великого множества обнаженных до  пояса людей Санчо оцепенел, в особенности же когда на его глазах так быстро был  натянут тент, что казалось, будто все черти, сколько их ни есть на свете,  помогали морякам; и, однако, это были еще только цветочки в сравнении с тем, о  чем будет речь впереди. Санчо сидел у правого борта, рядом с первым гребцом,  как вдруг этот самый гребец, заранее подученный, что он должен делать, схватил  его и поднял на руки, между тем вся команда была уже наготове и начеку, и вот  бедный Санчо стал перелетать с рук на руки вдоль правого борта с такой  быстротой, что у него потемнело в глазах, и он, разумеется, подумал, что его  куда-то уволакивают бесы, гребцы же не успокоились до тех пор, пока не  совершили переброску Санчо вдоль обоих бортов, и только тогда опустили его на  корму. Бедняга был изрядно помят; он задыхался, обливался потом и никак не мог  взять в толк, что, собственно, с ним произошло. Дон Кихот, понаблюдав за  бескрылым полетом Санчо, спросил у начальника, не принято ли у них устраивать  подобные церемонии со всеми, кто в первый раз попадает на галеры; если-де это  так, то он обычаю сему следовать не намерен и проделывать подобные упражнения  не желает, а буде кто осмелится его схватить, с тем чтобы начать подбрасывать,  то он клянется, что душа у этого человека расстанется с телом, и, сказавши это,  Дон Кихот встал и взялся за меч.    

В эту самую минуту убрали тент и с ужасающим грохотом  спустили рею. Санчо почудилось, будто небесный свод обрушился и падает прямо  ему на голову, и от страха он спрятал ее между колен. Впрочем, и Дон Кихоту  стало слегка страшновато; он тоже вздрогнул, пригнул голову и сделался бледен с  лица. Затем команда подняла рею с такой же точно быстротой и с таким же шумом,  с каким она ее спускала, и все это моряки проделывали молча, словно у них не  было ни голоса, ни дыхания. Боцман подал знак выбрать якорь, а затем не то с  бичом, не то с хлыстом выскочил на середину палубы и принялся стегать гребцов  по плечам, и тут галера стала медленно выходить в море. Как скоро Санчо увидел  столько движущихся красных ног, за каковые он принимал весла, то заговорил сам  с собой:    

– Вот это уж и впрямь настоящее волшебство, не чета  тому, о котором толкует мой господин. Чем эти несчастные так уж провинились,  что их стегают безо всякой пощады? И как это один человек, который тут ходит да  посвистывает, отваживается хлестать столько народу? Вот он где, сущий-то ад,  или уж, по малой мере, чистилище.    

Дон Кихот, заметив, с каким вниманием следит Санчо за тем,  что происходит вокруг, обратился к нему с такою речью:    

– Ах, дружище Санчо! Как легко и с каким проворством  мог бы ты, когда бы только захотел, обнажиться до пояса, присоединиться к этим  сеньорам и расколдование Дульсинеи довести до конца! Кругом столько мук и  страданий, что тебе не так тяжко было бы переносить свои. Тем более что, может  статься, мудрый Мерлин зачтет тебе каждый удар хлыста, нанесенный столь мощной  рукой, за десять из общего числа тех, которые ты еще должен себе нанести.    

Начальник хотел было спросить, что это за удары и что это за  расколдование Дульсинеи, но в это время вахтенный крикнул:    

– С Монжуика[516]  подают сигнал, что у берега на весте показалось весельное судно.    

Услышав это, начальник выбежал на палубу и крикнул:    

– Эй, ребята, не упустите это судно! Верно, нам подают  с маяка сигнал о какой-нибудь бригантине алжирских корсаров.    

Вслед за тем к командорской галере приблизились остальные  три, чтобы узнать, каков будет приказ. Начальник приказал двум галерам выйти в  море, а третьей следовать за ним в виду берега, – таким образом, судно от  них-де не ускользнет. Гребцы налегли на весла, и галеры понеслись, как на  крыльях. Те, что вышли в море, обнаружили примерно в двух милях судно, как  можно было определить на глаз – не то двадцативосьми-, не то тридцативесельное,  и так потом и оказалось на самом деле; как же скоро судно обнаружило галеры,  то, понадеявшись на свою легкость, начало, лавируя, быстро уходить, но уйти ему  не удалось, оттого что командорская галера представляла собою одно из самых  легких судов, когда-либо выходивших в море, и она с такой быстротой устремилась  в погоню, что на бригантине ясно поняли, что спасение невозможно, и тогда  арраис, дабы наш командор не разгневался еще пуще, отдал приказ сложить весла и  сдаться, однако ж судьба решила иначе: едва лишь командорская галера подошла к  бригантине на столь близкое расстояние, что там, наверное, были слышны голоса  наших моряков, кричавших корсарам: «Сдавайтесь!», как два пьяных тораки,  иными словами – два пьяных турка, находившиеся на бригантине вместе с другими  своими соотечественниками, выстрелили из мушкетов и убили наповал двух наших  моряков, стоявших на баке. После этого командор, поклявшись, что не оставит в  живых ни одного человека из тех, кого удастся ему захватить на бригантине, со  всею стремительностью атаковал ее, однако ж бригантина ускользнула, пройдя под  веслами атаковавшей ее галеры. Галера прошла вперед на довольно значительное  расстояние; в то время как она делала поворот, команда бригантины с решимостью  отчаяния подняла паруса и снова, на парусах и на веслах, попыталась уйти,  однако такое проворство не послужило ей ни к чему, дерзость же погубила ее,  ибо, пройдя немногим более полумили, командорская галера снова настигла бригантину  и, бросив на нее весла, всех захватила живыми. В это время приблизились две  другие наши галеры, а затем все четыре галеры возвратились со своею добычею в  гавань, где их ожидала несметная толпа народа, коей любопытно было знать, с чем  они возвратятся. Командор стал на якорь близко от берега, и тут он увидел, что  на набережной находится сам вице-король города. Командор распорядился послать  за ним шлюпку, а также поднять рею и вздернуть на ней арраиса и прочих турок, а  было их тридцать шесть человек, и все молодец к молодцу, в большинстве своем  мушкетеры. Командор спросил, кто из них арраис; на это один из пленников,  оказавшийся испанцем-вероотступником, ответил ему по-кастильски:    

– Сеньор! Вот этот молодой человек, что стоит перед  тобой, и есть наш арраис.    

И с этими словами он указал на одного из самых прекрасных и  статных юношей, каких только воображение человеческое способно создать. На вид  ему было не более двадцати лет. Начальник обратился к нему:    

– Отвечай, неразумный пес, зачем тебе понадобилось  убивать моих людей в ту самую минуту, когда ты уже видел, что спастись вам не  удастся? Так ли должно обходиться с флагманскими судами? Или ты не знаешь, что  безрассудство не есть отвага? Когда человек находится на краю гибели, ему  надлежит выказывать беззаветную храбрость, но не безрассудство.    

Арраис хотел было ему ответить, однако ж командор в ту  минуту не мог его выслушать: он поспешил навстречу вице-королю, который в  сопровождении нескольких своих слуг и нескольких горожан уже всходил на галеру.    

– Удачная была у вас охота, господин командор! –  заметил вице-король.    

– В высшей степени удачная, – подтвердил  командор, – ваше превосходительство сей же час в том удостоверится, увидев  дичь, которую мы развесим на этой рее.    

– За что же это вы так? – спросил вице-король.    

– За то, – отвечал командор, – что вопреки  всем законам и всем правилам и обычаям военных они убили у меня двух лучших  моряков, а я поклялся повесить всех, кого захвачу в плен, и в первую очередь  этого молодца, арраиса бригантины.    

И он указал вице-королю на молодого человека, который со  связанными руками и с веревкой на шее ожидал своей смерти. Вице-король взглянул  на юношу, и тот показался ему на удивление красивым, стройным и на удивление  кротким, так что в эту минуту красота юноши послужила ему наилучшим рекомендательным  письмом, а потому у вице-короля явилось желание спасти его от смерти, и он  обратился к нему с вопросом:    

– Скажи, арраис: ты родом турок, или мавр, или, может  статься, ты вероотступник?    

Арраис ему, также на кастильском языке, ответил:    

– Я не турок, не мавр и не вероотступник.    

– Так кто же ты? – спросил вице-король.    

– Женщина-христианка, – отвечал юноша.    

– Женщина, да еще христианка, в подобной одежде и при  таких обстоятельствах? Все это скорее вызывает изумление, нежели внушает доверие.    

– Отдалите, сеньоры, миг отмщения, – молвил  юноша, – вы не много потеряете, отложив мою казнь до того времени, когда я  окончу повесть о моей жизни.    

Чье жестокое сердце не смягчилось бы при этих словах хотя бы  настолько, чтобы пожелать выслушать печального и горестного юношу? Командор  изъявил согласие послушать его рассказ с тем, однако ж, условием, чтобы он не  надеялся получить прощение за свою столь явную вину. Испросив дозволение, юноша  начал так:    

– Я происхожу из того племени, которое скорее заслуживает  название несчастного, нежели благоразумного, из племени, ныне ввергнутого в  пучину зол: я хочу сказать, что родители мои – мориски. Когда настало тяжелое  для моих соплеменников время, мои дядя и тетя увезли меня в Берберию, несмотря  на то что я говорила им, что я христианка, а я и точно христианка: не ложная и  не притворная, но истинная и правоверная. Напрасно я поведала эту истину людям,  которые руководили злополучным нашим изгнанием, даже мои родные – и те не  хотели мне верить: они думали, что я нарочно лгу и выдумываю для того, чтобы  остаться на родине, и увезли они меня насильно, а не по моей доброй воле. Мать  моя – христианка, отец мой, человек благоразумный, – также христианин. Я с  молоком матери всосала истинную веру, воспитана была в строгих правилах, и ни в  языке, ни в манере держаться у меня, как мне кажется, ничего мавританского не  было. По мере того как я укреплялась в своих добродетелях (я признаю эти мои  свойства за добродетели), я становилась все миловиднее, – впрочем, я так и  не знаю, подлинно ль я мила собою, – и хотя уединение мое и затворничество  было весьма строгим, однако ж, по-видимому, не до такой степени, чтобы не  дождался случая меня увидеть некий юный кавальеро, дон Гаспар Грегорьо, старший  сын и прямой наследник нашего соседа. О том, как он со мною увиделся, о чем мы  с ним говорили, как он потерял из-за меня свое сердце, да и я не сумела уберечь  свое, – обо всем этом не стоит рассказывать, в особенности теперь, когда я  в страхе ожидаю, что жестокая петля, грозящая мне, обовьется вокруг моего  горла, и я прямо перехожу к тому, что дон Грегорьо пожелал разделить со мною  мое изгнание. Он отлично знал арабский язык, и это помогло ему смешаться с  морисками, ехавшими из других мест, в дороге же он подружился с моими дядей и  тетей, с которыми мне пришлось ехать потому, что отец мой, человек  благоразумный и предусмотрительный, едва до него дошел слух о первом указе,  обрекавшем нас на изгнание, уехал из деревни и отправился искать для нас  убежище в других государствах. Он спрятал и закопал в таком месте, которое  известно только мне одной, много жемчуга и драгоценных камней, а также  некоторое количество денег в крусадах и золотых дублонах. Отец ни под каким  видом не велел мне прикасаться к этому сокровищу, даже если нас будут высылать,  прежде чем он успеет возвратиться. Я исполнила его повеление и, как я уже  сказала, вместе с моими дядей и тетей, а также с другими моими родными и  близкими уехала в Берберию, и там мы избрали местом жительства Алжир, иными  словами – сущий ад. Алжирский король прослышал о моей красоте, да и молва о  моем богатстве также достигла его слуха, и отчасти это вышло к лучшему для  меня. Король призвал меня к себе и спросил, из каких мест Испании я родом, а  также сколько денег и какие драгоценности я с собой привезла. Я назвала ему  родное мое селение и сказала, что деньги и драгоценности там и зарыты, но что  их ничего не стоит оттуда извлечь, если только я сама за ними отправлюсь. Все  это я сказала ему в надежде, что жадность ослепит его еще сильнее, чем моя  красота. Во время нашего разговора ему доложили, что со мною пришел юноша,  стройнее и прекраснее которого невозможно себе представить. Я тотчас  догадалась, что речь идет о доне Гаспаре Грегорьо, ибо по красоте он не имеет  себе равных. При мысли об опасности, грозившей дону Грегорьо, я невольно  смутилась: ведь у этих варваров-турок красивый мальчик или же юноша ценится  дороже любой женщины, хотя бы то была писаная красавица. Король тотчас же  изъявил желание посмотреть на него и велел его привести, а меня спросил, правда  ли то, что говорят про этого юношу. Тогда я, как бы по наитию свыше, сказала,  что все это так и есть, но что я почитаю за должное уведомить короля, что спутник  мой не мужчина, а такая же женщина, как и я, и обратилась к королю с просьбой  позволить мне надеть на нее женское платье, дабы красота ее означилась во всем  своем совершенстве и дабы она сама без особого смущения могла перед ним  предстать. Король сказал, что в другой раз он поговорит со мною о том, как мне  съездить в Испанию и добыть зарытые сокровища, а пока отпустил меня с миром. Я  переговорила с доном Гаспаром и, предуведомив его об опасности, которой он  подвергается как мужчина, вырядила его мавританкою и в тот же вечер повела к  королю, – король при виде его пришел в восторг и порешил оставить девушку  у себя, с тем чтобы потом подарить ее султану, а чтобы избавить ее от  опасности, которая могла бы ей грозить, останься она в его собственном серале,  и которая исходила бы не от кого-нибудь, а от него самого, он приказал поселить  ее в доме неких знатных мавританок, с тем чтобы они ее опекали и за нею  ухаживали, и приказание его было исполнено незамедлительно. Что мы оба тогда  испытывали (а я не стану скрывать, что я люблю дона Грегорьо), об этом я  предоставляю судить тем, кто знает по себе, что такое разлука с любимым. Король  тут же распорядился, чтобы меня отвезли в Испанию на этой бригантине и чтобы  меня сопровождали два чистокровных турка: это были те самые турки, которые убили  ваших моряков. Еще вместе со мной отправился вот этот испанец-вероотступник (тут  девушка указала на человека, с которым командор заговорил прежде  других), – о нем мне доподлинно известно, что он тайный христианин и что  он намерен остаться в Испании, в Берберию же возвращаться не хочет. Остальная  команда состоит из мавров и турок: это все простые гребцы. Двое турок, алчные и  наглые, в нарушение приказа – в любой части Испании высадить меня и вероотступника,  переодетых в христианское платье, коим мы запаслись, задумали прежде обследовать  побережье и попытаться захватить добычу; они боялись сразу же высадить нас на  берег – боялись, как бы в случае чего мы не сообщили властям, что недалеко от  берега находится бригантина, если же, мол, вдоль берега несут сторожевую службу  галеры, то они ее захватят. Вчера вечером мы заприметили вашу гавань, но в  конце концов были обнаружены сами, ибо не подозревали присутствия в море  четырех галер, а дальше все происходило на ваших глазах. Итак, дон Грегорьо в  женском платье живет среди женщин, рискуя каждую секунду погибнуть, а я стою  здесь со связанными руками, ожидая или, вернее, страшась того мгновенья, когда  мне придется расстаться с жизнью, хотя она мне и в тягость. Таков, сеньоры,  конец печальной моей истории, столь же правдивой, сколь и горестной. Об одном я  прошу вас: дайте мне умереть по-христиански, – я уже вам говорила, что не  несу вины за то, в чем повинен народ мой.    

Тут она умолкла, и глаза ее увлажнились горючими слезами,  вызвавшими, в свою очередь, обильные слезы у присутствовавших. Вице-король,  растроганный и исполненный сострадания, молча приблизился к ней и  собственноручно развязал веревку, связывавшую прелестные руки мавританки.    

Между тем, пока мавританка-христианка рассказывала  необычайную свою историю, с нее не сводил глаз некий старый паломник, взошедший  на галеру вместе с вице-королем; и, едва мавританка окончила свою повесть, он  бросился к ее ногами и, обхватив их, воскликнул прерывающимся от вздохов и  рыданий голосом:    

– О Ана Фелис,[517]  несчастная дочь моя! Я твой отец Рикоте, я возвратился за тобою, ибо не могу  без тебя жить: в тебе вся душа моя.    

При этих словах Санчо широко раскрыл глаза, вскинул голову  (меж тем как до того он держал ее опущенною, раздумывая о неудачной своей  прогулке) и, взглянув на паломника, узнал в нем того самого Рикоте, которого он  повстречал в день своего ухода с поста губернатора, а затем уверился, что  мавританка подлинно его дочь, дочка же, свободная от пут, обнимала в эту минуту  отца, и слезы ее мешались с его слезами; наконец Рикоте, обратясь к командору и  вице-королю, заговорил:    

– Это, сеньоры, моя дочь, которой имя находится в  противоречии с горькой ее долей. Зовут ее Ана Фелис, фамилию носит она Рикоте,  и красотою своею она славится столько же, сколько моим богатством. Я покинул  родину, дабы найти приют и кров для всей моей семьи в государствах иностранных,  и, сыскав таковой в Германии, вместе с несколькими немцами под видом паломника  поехал обратно за дочерью и за великими сокровищами, которые я здесь спрятал.  Дочери я не нашел, а нашел сокровища, которые я и взял с собой, ныне же  благодаря необыкновенному стечению обстоятельств, коему вы явились свидетелями,  я нашел и самое бесценное мое сокровище, а именно возлюбленную дочь мою. И если  ничтожность нашей вины, а равно и слезы мои и моей дочери способны пробиться  сквозь непреклонное ваше правосудие к милосердию вашему, то распространите его  на нас, ибо мы никогда против вас не злоумышляли и не были причастны к замыслам  наших соплеменников, справедливо осужденных на изгнание.    

Тут вмешался Санчо:    

– Рикоте я хорошо знаю и могу подтвердить, что Ана  Фелис подлинно его дочь, а зачем он уехал и опять приехал и что у него было на  уме – всю эту канитель я распутывать не стану.    

Необычайное это происшествие привело присутствовавших в  изумление, командор же рассудил так:    

– Слезы ваши, разумеется, не дадут мне сдержать мою клятву:  живите, прекрасная Ана Фелис, столько, сколько вам судило небо, те же дерзкие и  наглые преступники понесут должную кару.    

И он велел немедленно вздернуть на рею двух турок, которые  убили его моряков, однако ж вице-король решительно за них вступился на том  основании, что это было-де с их стороны не столько проявлением удали, сколько  актом безумия. Командор уступил просьбе вице-короля тем охотнее, что мстить  бывает приятно только сгоряча. Затем стали думать, как избавить дона Гаспара  Грегорьо от той опасности, которой он подвергался; Рикоте сказал, что ради его  спасения он готов пожертвовать более чем на две тысячи дукатов жемчуга и других  драгоценностей. Предлагали немало различных способов, однако ж наиболее удачным  в конце концов был признан способ, предложенный вышеупомянутым  испанцем-вероотступником: он знал, где, как и когда можно и должно высадиться,  знал также дом, в коем пребывал дон Гаспар, и вызвался пойти в Алжир на  небольшом, хотя бы даже двенадцативесельном, судне с гребцами, набранными из одних  христиан. Командор и вице-король усомнились, можно ли положиться на  вероотступника и доверить ему христиан, которые будут у него гребцами, однако ж  Ана Фелис за него поручилась, а Рикоте обещал выкупить христиан в случае, если  они попадут в плен.    

После того как замысел этот получил всеобщее одобрение,  вице-король покинул галеру; дон Антоньо Морено пригласил к себе мавританку и ее  отца, а вице-король, прежде чем покинуть галеру, обратился к дону Антоньо с  просьбой принять их с честью и обласкать, он же, мол, для того, чтобы как можно  лучше угостить их, готов предложить все, что только есть у него в доме, –  так он был очарован и растроган красотою Аны Фелис.    

     

    

 Глава LXIV,    

     

повествующая о приключении, которое принесло Дон Кихоту  больше горя, нежели все, какие до сих пор у него были    

     

    

     

Жена Дона Антоньо Морено, рассказывается в истории,  чрезвычайно обрадовалась Ане Фелис. Она встретила ее крайне приветливо, ибо Ана  Фелис мгновенно пленила ее как своею красотою, так и тонкостью ума (должно  заметить, что мавританку природа ни тем, ни другим не обделила), а потом, точно  на звон колокола, к дому дона Антоньо начали стекаться все жители города, чтобы  полюбоваться на мавританку.    

Дон Кихот объявил дону Антоньо, что план освобождения дона  Грегорьо, по его разумению, неудачен: он-де не только неудобен, но, напротив  того, опасен, и что было бы лучше, если б они послали в Берберию его, Дон  Кихота, в полном вооружении и верхом на коне: он бы, уж верно, вызволил дона  Грегорьо вопреки всей мавританщине, подобно как дон Гайферос освободил супругу  свою Мелисендру.    

– Примите в соображение, ваша милость, – заметил  на это Санчо, – что сеньор дон Гайферос освободил свою супругу на суше и  сушей же переправил ее во Францию, а вот мы, даже если нам и удастся освободить  дона Грегорьо, не сумеем переправить его в Испанию, оттого что нам помешает  море.    

– Кроме смерти, все на свете поправимо, – возразил  Дон Кихот, – к берегу пристанет корабль, и если бы даже весь мир захотел  чинить нам препятствия, все же мы на тот корабль сядем.    

– Ваша милость все это здорово расписывает, и все это у  вас идет как по маслу, – заметил Санчо, – но только скоро сказка  сказывается, да не скоро дело делается, – нет, я надеюсь на отступника:  мне думается, он малый честный и прямодушный.    

Дон Антоньо объявил, что в случае, если у вероотступника  ничего не выйдет, то они непременно попросят Дон Кихота отправиться в Берберию.    

Два дня спустя вероотступник отбыл на легком  двенадцативесельном судне с мужественною командою, а галеры еще через два дня  направились к берегам Леванта;[518]  перед отплытием командор обратился к вице-королю с просьбой уведомить его о  том, как произойдет освобождение дона Грегорьо, а равно и о том, что станется с  Аной Фелис, и вице-король ему обещал.    

Однажды утром Дон Кихот, облаченный во все свои доспехи, ибо  он любил повторять, что его наряд – это его доспехи, а в лютой битве его покой,  и оттого не расставался с ними ни на мгновение, выехал прогуляться по  набережной и вдруг увидел, что навстречу ему едет рыцарь, вооруженный, как и  он, с головы до ног, при этом на щите у него была нарисована сияющая луна;  приблизившись на такое расстояние, откуда его должно было быть слышно, рыцарь  возвысил голос и обратился к Дон Кихоту с такою речью:    

– Преславный и неоцененный рыцарь Дон Кихот Ламанчский!  Я тот самый Рыцарь Белой Луны, коего беспримерные деяния, уж верно, тебе  памятны. Я намерен сразиться с тобою и испытать мощь твоих дланей, дабы ты  признал и подтвердил, что моя госпожа, кто бы она ни была, бесконечно  прекраснее твоей Дульсинеи Тобосской, и если ты открыто в этом признаешься, то  себя самого избавишь от смерти, меня же – от труда умерщвлять тебя. Если же ты  пожелаешь со мной биться и я тебя одолею, то в виде удовлетворения я потребую  лишь, чтобы ты сложил оружие и, отказавшись от дальнейших поисков приключений,  удалился и уединился в родное свое село сроком на один год и, не притрагиваясь  к мечу, стал проводить свои дни в мирной тишине и благодетельном спокойствии,  ибо того требуют приумножение достояния твоего и спасение твоей души. Буде же  ты меня одолеешь, то в сем случае ты волен отсечь мне голову, доспехи мои и  конь достанутся тебе, слава же о моих подвигах прибавится к твоей славе. Итак,  выбирай любое и с ответом не медли, потому что я намерен нынче же с этим делом  покончить.    

Дон Кихот был поражен и озадачен как дерзким тоном Рыцаря  Белой Луны, так и причиною вызова, и он строго, впрочем сохраняя наружное  спокойствие, ему ответил:    

– Рыцарь Белой Луны! О подвигах ваших я доселе не был  наслышан, и я готов поклясться, что вы никогда не видели сиятельнейшую  Дульсинею Тобосскую; я уверен, что если б вы ее видели, то воздержались бы от  подобного вызова, ибо, улицезрев ее, вы тот же час удостоверились бы, что не  было и не может быть на свете красавицы, которая сравнялась бы с Дульсинеей.  Поэтому я не стану говорить, что вы лжете, а скажу, что вы заблуждаетесь, вызов  же, который вы мне сделали, я на указанных вами условиях принимаю и предлагаю  сразиться сей же час, не откладывая до другого дня. Единственно, на что я не  могу согласиться, это чтобы слава о ваших подвигах перешла ко мне, ибо мне  неизвестно, каковы они и что они собой представляют, – с меня довольно моих,  каковы бы они ни были. Выбирайте же себе любое место на поле битвы, я выберу  себе, а там что господь даст.    

В городе уже заметили Рыцаря Белой Луны и уведомили  вице-короля как о самом рыцаре, так и о том, что он вступил в разговор с Дон  Кихотом Ламанчским. Вице-король, полагая, что это какое-нибудь новое  приключение, подстроенное доном Антоньо Морено или же еще кем-либо из  барселонских дворян, вместе с доном Антоньо и множеством других кавальеро  поспешил на набережную и прибыл туда как раз в ту минуту, когда Дон Кихот  поворачивал Росинанта, чтобы взять разбег. Увидев, что всадники вот-вот налетят  друг на друга, вице-король стал между ними и спросил, что за причина столь  внезапной битвы. Рыцарь Белой Луны ответил, что спор у них зашел о том, кто  первая красавица в мире, и, вкратце повторив все то, о чем он уже говорил Дон  Кихоту, перечислил условия поединка, принятые обеими сторонами. Вице-король приблизился  к дону Антоньо и тихо спросил, знает ли он, кто таков Рыцарь Белой Луны, и не  намерен ли он подшутить над Дон Кихотом. Дон Антоньо ему ответил, что рыцаря он  не знает и не знает также, в шутку или по-настоящему вызывает он Дон Кихота на  поединок. Ответ дона Антоньо привел вице-короля в замешательство, и он  заколебался: позволить или воспретить единоборство; и все же он не мог допустить  мысли, что это не шуточный поединок, а потому отъехал в сторону и сказал:    

– Сеньоры кавальеро! Коль скоро у каждого из вас нет  иного выхода, кроме как признать правоту своего противника или же умереть,  между тем сеньор Дон Кихот продолжает стоять на своем, а ваша милость, Рыцарь  Белой Луны, на своем, то начинайте с богом.    

Рыцарь Белой Луны в изысканных и остроумных выражениях  поблагодарил вице-короля за то, что он им позволил сразиться, и с такою же  речью обратился к вице-королю Дон Кихот; затем, всецело отдавшись под  покровительство сил небесных, а равно и под покровительство Дульсинеи (как это  он имел обыкновение делать перед началом всякого боя), Дон Кихот снова взял  небольшой разбег, ибо заметил, что его противник также берет разгон, после чего  без трубного звука и без какого-либо другого сигнала к бою рыцари одновременно  поворотили коней и ринулись навстречу друг другу, но конь Рыцаря Белой Луны  оказался проворнее и успел пробежать две трети разделявшего их расстояния, и  тут Рыцарь Белой Луны, не пуская в ход копья (которое он, видимо, нарочно  поднял вверх), с такой бешеной силой налетел на Дон Кихота, что тот вместе с Росинантом  рискованное совершил падение. Рыцарь Белой Луны мгновенно очутился подле него  и, приставив к его забралу копье, молвил:    

– Вы побеждены, рыцарь, и вы умрете, если не пожелаете  соблюсти условия нашего поединка.    

Дон Кихот, ушибленный и оглушенный падением, не поднимая  забрала, голосом слабым и глухим, как бы доносившимся из подземелья, произнес:    

– Дульсинея Тобосская – самая прекрасная женщина в  мире, а я самый несчастный рыцарь на свете, но мое бессилие не должно  поколебать эту истину. Вонзай же копье свое, рыцарь, и отними у меня жизнь, ибо  честь ты у меня уже отнял.    

– Ни в коем случае, – объявил Рыцарь Белой  Луны, – пусть во всей своей целокупности идет по миру слава о красоте  сеньоры Дульсинеи Тобосской. Я удовольствуюсь тем, что досточтимый Дон Кихот  удалится в свое имение на год, словом, впредь до особого моего распоряжения, о  чем у нас было условлено перед началом схватки.    

Все это слышали вице-король, дон Антоньо и многие другие,  при сем присутствовавшие, и слышали они также ответ Дон Кихота, который  объявил, что коль скоро ничего оскорбительного для Дульсинеи с него не требуют,  то он, будучи рыцарем добросовестным и честным, все остальное готов исполнить.  Выслушав это признание, Рыцарь Белой Луны поворотил коня и, поклонившись  вице-королю, поскакал коротким галопом в город.    

Вице-король попросил дона Антоньо поехать за ним и во что бы  то ни стало допытаться, кто он таков. Дон Кихота подхватили на руки, и когда  подняли ему забрало, то все увидели его бледное и покрытое потом лицо. Росинант  же пребывал в столь жалком состоянии, что все еще не мог сдвинуться с места.  Санчо, опечаленный и удрученный, не знал, что сказать и как поступить; у него  было такое чувство, будто все это происходит во сне и словно все это сплошная  чертовщина. На глазах Санчо его господин признал себя побежденным и обязался в  течение целого года не браться за оружие, и казалось Санчо, что слава о великих  подвигах Дон Кихота меркнет и что его собственные надежды, оживившиеся  благодаря недавним обещаниям Дон Кихота, исчезают, как дым на ветру. Он боялся,  не повреждены ли кости у Росинанта, и еще он боялся, что у его господина прошло  повреждение ума (а между тем какое это было бы счастье!). В конце концов Дон  Кихота понесли в город на носилках, которые были сюда доставлены по приказу  вице-короля, а за ним последовал и вице-король, ибо ему любопытно было знать,  кто таков Рыцарь Белой Луны, который столь безжалостно поступил с Дон Кихотом.    

     

    

 Глава LXV,    

     

в коей сообщается о том, кто был Рыцарь Белой Луны, и  повествуется об освобождении дона Грегорьо, равно как и о других событиях